Антиреклама бытия

* * *

У.

Лечь бы, да спать,
пока не воскреснет снег,
в мудрости б ждать,
да мудрости нет как нет.
Тайну б блюсти,
да явь сожрала глаза,
тихо б грустить,
да криком кричит слеза.
Жить бы вдвоем,
лишь я да святая злость...
Но
в горле моем
имя твое, как кость.

* * *

Тельце чашки коченеет,
ушко ручки холодно,
колчекрыло муха бреет
воздух, слитый за окно,

между рам, где на газетах
позапрошлогодний миг,
где на собственных тенетах
удавился крестовик.

Хоботком цедя проклятья,
муха дышит тяжело,
к журавлиному распятью
устремляясь за стекло.


* * *

В этой тетради не будет стихов,
в этой тетради не будет признаний,
меж енисейских крутых берегов
я проплываю на лодке преданий.

Волны заносят песком острова,
лижут, как рыси, кленовые весла.
Мчатся над водною гладью слова,
с эхом сливаются, грохают грозно.

Лучше молчать, никого не будить —
духов и птиц, вековые деревья,
в этой нирване мне вечно бы плыть —
плавнотекущей, замшелой и древней.

Меж берегов в упокоище снов,
по тетиве исполинского лука.
Больше не будет ни песен, ни слов,
больше не будет ни стона, ни звука.
* * *

Я утоплю свой крик в зеленых мхах,
бессильно разметавшись на опаде.
В цветах, как в саване, в слезах, как в снах,
в седых стволов кладбищенской ограде.

Я стану лесом — полчищем кустов,
ордой деревьев, кроны растрепавших,
пронзивших землю сотнями хвостов
и мхом зеленым, голос мой принявшим.


* * *

Под крышей башни зашумело
и завозилось воронье,
и разум мой оставил тело
на безголовое житье.

Все по науке. Глохнут звуки
сначала; мыши по рукам
потом бегут, и эти руки
уже не чувствуют стакан.

Все как положено. Все криво
и расплываются края.
Ой, жисть моя, реклама пива,
антиреклама бытия!


ЧУР

Нелюдем в глаза бычью,
ковылем в пионах клумбы —
баба скифская, стою,
кривы каменные губы.

Дырки зенок далеко
видят битых и небитых.
В камне — мудрость тьмы веков,
а в асфальте — прах да битум.

Вашего я не хочу,
вам мое не нужно тоже.
Пусть! Но все ж милее Чур
модернового безбожья.


* * *

Весна! О как ты ненавистна! —
с худого бога шерсти клок,
как перегар от гармониста,
как в кураге речной песок,
как пиджачок с пустым карманом
и как фальшивая свирель.
Иерихонским барабаном
звучит в ушах твоя капель.


* * *
SW

Ax! Чего быть может проще —

жить. Но «век мой, зверь мой» — хром.
Ветер тащит и полощет
флаг над замковым двором.

Черно-белый конник рогом
гнусно воет у дверей
и толпится у порога
шайка пьяных егерей.

Удалые трубадуры
девку манят и влекут.
Под окошком квохчут куры —
пусть их, скоро запекут.

Только я в угрюмой башне,
обреченностью горда,
жду чего-то. (Это страшно).
Исцеленья? Может... Да.


* * *

Руки легки без крыльев,
крылья — без серебра.
Будет мне биться с былью
с вечера до утра!

Хватит мне рваться в клочья
из переплета бед.
Может быть, этой ночью
я улечу к тебе.


* * *

Пальцы птицы, соколиные глаза.
В сердце спицы. Купим ниток и —
                                    вязать.
Губы мима. Столько ролей на уме!
Вот веревка. Не сплести ли макраме?
Будет шарфик, кособокое кашпо...
Скоро птицы улетят за Лимпопо,
все разъедутся смешные шапито
и с тобою мы не вспомним ни про что.

* * *

Сипом делан, лыком шит,
даже уши набекрень —
и пенькою он не свит,
и не кован в цепи — лень.

Вислоуха голова,
нос чернеется, как гарь.
И не пес, а так — едва,
разбитная божья тварь.


ВОДКА

А. Б.

Запах водки на морозе —
юность и бравада,
ни полмысли о циррозе
и о муках ада,
об уроне для бюджета
и семейных бедах,
о кружавчатых манжетах
с метками поэта.

Запах водки. Три окурка.
Искус отраженья.
Полутемная фигурка
в таинстве движенья.
Полутемная фигурка.
Водка. Движет. Клинит.
Из седого Петербурга
в мартовский Калинин.


* * *

Я пью растворимый кофе,
а кажется — это яд
карпатской девичьей крови
полтысячи лет назад.

В распахнутых в ночь лакунах,
пристанищах зла без сна —
в зрачках моих полнолунных
туманная пелена.

Чужая вязь литер, почерк:
«Баторий, Элизабет...»
Зачем ты, жестокий кочет,
несешь мне смертельный свет?..

С утра, стало быть, с начала
все: кофе да суета.
Но — ново смеются, алы
мои — не мои уста.

* * *

Вся любовь на подоконнике,
все слова о ней в корзине.
Жолтые завяли донники,
лист трепещет на осине.

Он последний. Не останется
ничего. Лишь старый сонник,
что без повода листается.
Донник. Мусор. Подоконник.



* * *

На этом гектаре русского леса
есть, право слово, что-то библейское —
песок, будто ноги Спасителя жгущий,
осиновый сук, поцелуйщика ждущий,
две рыбы реки, в пять хлебов пикники,
с пригоршнями острых камней дураки.
В резиновой лодке рыбачащий Ной,
Варавва, на коже чьей храм расписной.
Здесь мягкая тень крупнолистных ветвей
скрывает сидящих топлесс саломей.
И яблока алость у юного рта,
и ртутной змеиной спины чернота.



* * *

Спать уходящие поезда
лязгают и скулят.
Под креозотом сопит вода
тысячу лет подряд.

Тихо зевающие цветы,
рыбы беззвучный храп...
Ночь опускается с высоты
мягче кошачьих лап,

тише лягушачьего прыжка,
гусеницы стежка.
Под одеялко идет луна
баиньки в облака.

Лишь семафор по-циклопьи бдит
бешеным огоньком,
да на поленнице шпал сидит
женщина с молотком.


* * *

Помертвелые губы. Печальные шмотки.
То, что пишут в стихах, все бывает от водки.
И когда ты с утра предстаешь предо мной,
кожа режет зрачки ледяной белизной.
У воды из-под роз вкус болотно-трамвайный.
Я с балкона блюю на зверинец печальный.
Приколи эту брошку-змею на груди
и спасать меня в третью квартиру иди.
Вот пятнадцать рублей на божественный свет.
Но на двери мелком нацарапано: «нет».