Вы здесь

Байки о новосибирских художниках

Миниатюры
Файл: Иконка пакета 04_prokopov_bonx.zip (19.27 КБ)

Как художник художнику помог

Александр Максимович Смолин пришел к Геннадию Никитичу Крапивину со странной просьбой:

Готовлюсь к персональной выставке. Не хватает работ. Много неоконченного. Выручайте, Геннадий Никитич! Помогите. Как художник художнику. По-братски.

Что ты хочешь? Что я, буду за тебя дописывать твои неоконченные картины?

Да нет, что вы! Я бы не посмел. А вот если бы вы дали мне для заполнения стен несколько работ... А то залы полупустые получаются.

Дал обескураженный напором Крапивин с десяток работ, которые считал не вполне удавшимися. Пейзажи в основном. Но и одну тематическую картину в традиционном «крапивинском» духе.

На открытие выставки Геннадий Никитич не пошел. Думал, что люди подвох распознают, будут над ним смеяться.

Все прошло хорошо! — через несколько дней позвонил ему Смолин. — Никто ничего не заметил.

«И то ладно, — подумал Крапивин. — Странно, правда, что никто не увидел разницы в манере». Думалось наивному, что инцидент исчерпан. Да не тут-то было! Принес ушлый Смолин ему в подарок каталог выставки.

Вот, с благодарностью за помощь! Я так и подписал: с благодарностью и уважением.

Взглянул Крапивин на обложку каталога и схватился за сердце. Под именем А. Смолина красовалась его картина на производственную тему!

Был скандал. Крапивин отказал прохиндеистому знакомцу в дальнейшем общении, велел не появляться в своей мастерской:

Ни ногой! Знать тебя не хочу!

Потом, правда, немного смягчился. Стал здороваться. Отходчивый был фронтовик Геннадий Никитич Крапивин.

 

Отличник

Будущий народный художник России Вениамин Чебанов образование получал в Иркутском художественном училище. Поступил он туда уже многоопытным фронтовиком. Приняли сразу на последний курс, причем директор, поглядев его рисунки, заявил, что он, Чебанов, живой упрек всему педагогическому коллективу.

Как так? — спросил недоуменно абитуриент.

Половину выпускного курса надо выгонять, если приходит парень, самоучкой превзошедший их всех.

Зачислили Вениамина с обязательством сдать экстерном теоретические дисциплины за три предшествующих года.

Все он сдал на отлично. Только пластическую анатомию на пять сдать не получилось. Не потому, что не знал. Такая позиция была у преподавателя по фамилии Гинзбург.

Тот заявил:

На пять и я не знаю. Только Господь Бог. А мы с тобой, Чебанов, знаем предмет где-то на четверку.

Сырая награда

Николай Никифорович Полещук обиделся, что я написал в своей книге, будто в пору работы в Худфонде ему надоедали окрики горкомовских олухов.

Было не так. Художников партийные органы уважали. За мной, бывало, и на черной «Волге» приезжали.

Да ну! Так уж и на черной «Волге»?

А вот как дело было. Раздается звонок: «Николай Никифорович, сейчас за вами пришлем машину, срочно приезжайте в горком».

Еду, трепещу. Что такое? Что за спешка? Где я недоработал?

Приехали. Меня сопроводили. Объясняют задачу: надо срочно поправить портрет Брежнева. Ну, думаю, разглядели что... Рекламаций только Худфонду не хватало!

Вспомнив, что лучшая защита — нападение, начинаю пенять заказчикам на их торопливость: «Я же вам говорил, когда забирали портрет из мастерской: надо еще поработать, сырой он еще». — «Да не в этом дело, товарищ Полещук. Не сырой портрет. Все уже подсохло. Но надо еще одну звездочку Героя Соцтруда Леониду Ильичу пририсовать! Срочно».

Сойдет!

Совестливый и добросовестный труженик Николай Никифорович Полещук рассказывает.

Как-то на даче стою над берегом Ини, пытаюсь схватить состояние, передать его на полотне. Так живописна наша Издревая летним вечером — дух заходится.

Подходит старый мой друг художник Хусточко:

А, Коля, ты работаешь? Я сейчас тоже прибегу.

Через десять минут принес этюдник, расположился в сторонке. Работаем. Полчаса не прошло — собирается уходить.

Ты куда, Леня? — спрашиваю.

Как куда? — отвечает. — Домой. Хватит на сегодня. И так вон каких два этюда заделал.

Когда ж ты успел? Я с одним не могу сладить, солнце садится, тени по-другому ложатся. Беда.

Да не горюй ты! Дай-ка взгляну. Сойдет, Коля! Пошли хлебать окрошку.

Диковато работяге Полещуку такое отношение к натуре, к работе. Упреки в торопливости и нетребовательности готовы слететь с его губ. Но из деликатности сдерживается. Все-таки старые друзья. В Худфонде вместе работали много лет.

Справедливости ради надо сказать, что иногда из-под кисти маэстро Хусточко выходят очень эффектные, свежие картины, в которых точно схвачена именно художественная прелесть момента. Не отнимешь этого умения внезапного. Что есть, то есть. Из тысяч «заделанных» работ Алексея Андреевича сотни по-настоящему интересны, живописно-состоятельны, а десятки — просто чудо как хороши. Метод, однако!

Это как в спорте: есть бегуны-спринтеры, а есть стайеры. Кого и зачем судить? Пусть расцветают сто цветов!

Бутылкой по обкому

Когда-то мастерская Василия Васильевича Титкова была на улице Свердлова, в старинном купеческом особняке, в котором теперь располагается Новосибирское художественное училище. Легкий, компанейский нрав Вас Васа (как все звали Василия Васильевича) да и мастерство настоящего профессионала, человеческий авторитет фронтовика привлекали к нему очень многих.

Грядущего расслоения арт-сообщества, деления на «наших» и «не наших», «чистых» и «нечистых», модернистов и традиционалистов и в помине не было. Богемно-тусовочные нравы были патриархально-миролюбивыми. Разговоры шли на профессиональные темы, говаривали и о политике.

В тот зимний вечер все было как обычно. Пили «васвасовку» — любимое хозяином сухое красное вино под названием «Алжирское». В магазинах Новосибирска оно бывало часто, и качества вполне неплохого. А стоило по первости баснословно дешево — 77 копеек за 0,75 литра. Местная алкашня, несмотря на дешевизну, не жаловала «кислятину», отдавая предпочтение «Солнцедару» и «Плодово-ягодному», то есть пойлу позабористей, чем «Алжирское».

Вот гостям пора уже по домам — вышли шумной гурьбой на тихую улицу Свердлова. Вас Вас, разошедшийся в недавнем споре до непривычных вольностей, продолжал витийствовать. Его одернул кто-то из друзей-собутыльников: обком партии через дорогу. Там допоздна светились окна. Как и в мастерской Титкова.

Василий Васильевич вдруг, взбеленившись, выругался матерно в адрес «этих из обкома». И, допив из горлышка вино, швырнул бутылку, словно гранату, в заснеженные елочки за обкомовской оградой. На него зашикали. От греха подальше разошлись поскорее.

Несколько дней спустя стало известно, что куда следует поступили сигналы о недостойном поведении художника В. В. Титкова. Три сигнала. А было в гостях у В. В. семеро.

Через старшего брата Ивана, кандидата в члена обкома, депутата облсовета, и стало известно младшему, неуравновешенному, политически невыдержанному брату, каковы его друзья. Многие из оных друзей-приятелей впоследствии стали рядиться в тогу обиженных советской властью и пострадавших за демократические убеждения борцов с тоталитаризмом.

Пить Вас Вас не перестал. Посиделки продолжались. Но что-то сломалось в бравом фронтовике. Тише стал хлебосольный хозяин. Задумчивей.

Все приглядывался к соратникам, пытаясь угадать: кто? И пенял иногда старшему брату, умудренному аппаратчику:

Лучше бы ты мне этого не говорил, Иван!

О пользе алкоголя

В Новосибирском союзе художников талантливый скульптор Б. Е. во время какого-то мероприятия, вернее возлияния после мероприятия, так набрался, что скатился кубарем с лестницы и, с размаху ударившись о стену под витражом, расколол череп так, что были видны пульсирующие сосуды головного мозга.

Художник А. Копылов клялся мне, что так и было. Сам якобы видел.

Вызвали «скорую». Думали, конец.

Однако Б. Е. выздоровел. Медики сказали, что именно обстоятельство крайнего, мертвецкого опьянения и спасло скульптора. Алкоголь-де разжижает кровь, и поэтому тромбов не образовалось.

Профессор медицины М. Н. Кириченко, большой друг искусств, когда я спросил его о правдоподобности этого случая, ответил, что да, такое возможно:

Помогает... Иногда.

Зачем спасал?

Константин С. (Криспинус), один из новосибирских деятелей «contempory art», на давней выставке удумал всех удивить новой акцией-инсталляцией. И удивил.

В день открытия вернисажа он, применив хитрую систему блоков и тросиков, подвесил себя за ноги прямо в центре зала.

«Смотрю на современное сибирское изобразительное искусство — и мои глаза наливаются кровью» — этот девиз-слоган, несомненно, был интригующим. Перфекциониста-акциониста, висящего у главной лестницы, обступила недоумевающая публика. Представители падкой на сенсации, быстро пожелтевшей в ту пору прессы загалдели, защелкали фотоаппаратами.

Художник висит, перебрасывается шуточками со знакомыми. Глаза его и вправду наливаются кровью. Вокруг гомонят зрители. Многие участники завистливо глядят на такой успех коллеги. В руках бокалы с фуршетным вином, закусывают конфетками. Предлагают попробовать выпить-закусить и художнику.

Результат (скандал) достигнут. Можно опускаться. Но случилось непредвиденное. Что-то в системе блоков то ли сломалось, то ли заело. Ни сам акционист, ни его друзья не могли опустить бренное тело на грешную землю.

Показалось, что уже и сознание потерял Криспинус. Во всяком случае, он затих. Потом начал хрипеть и дергаться в петле. Все ждут продолжения инсталляции и принимают эти хрипы и конвульсии за художественные штрихи. Раздаются даже хлипкие аплодисменты. Дело приобретает скверный оборот. Кто-то бежит за стремянкой, кто-то подволакивает стул.

Плоскогубцы давай! — кричат зрители, пытаясь поддерживать голову несчастного.

Участвовал в спасении бедолаги и мой добрый знакомый, художник Виктор Х. Он рассказывал так:

Помогаю вынимать Костю из петли, а самому стыдно.

Чего стыдно-то, Виктор?

Ну как: я, художник русской реалистической школы, вынужден спасать этого «не пойми кого», формалиста, модерниста, хулигана и циника.

Что, не надо было спасать?

И не спасать нельзя.

Обидно, что Константин — прекрасный рисовальщик, был принят в Союз по личному указанию одного московского мэтра именно за высокую технику. И вдруг такая трансформация. Чем соблазнился-то? Обычно дурят те, кто рисовать не умеет.

Это мое давнее недоумение не рассеялось до сих пор, хотя дела тех лет как-то померкли после столичных культурных новостей о массовых совокуплениях в Биологическом музее, прибитых к Красной площади гениталиях, засунутом во влагалище «художницы» замороженном цыпленке.

Есть куда расти.

Всему свое время

Однажды я принес показать Владимиру Ивановичу Копаеву свое новое приобретение — альбом ню, где были представлены рисунки обнаженной натуры многих выдающихся художников.

А я ведь тоже любил писать обнаженку, Евгений Васильевич.

Не помню у вас ничего такого.

В прежние года найти натурщицу было непросто. Мало было согласных. Как-то стыдились девушки. Да и денег лишних не водилось, чтоб платить за сеанс.

А какая была такса?

Три рубля за час. А то и пять. Это были деньги, знаете ли! Так что иногда в складчину приглашали. Дешевле, и разговоров меньше. Сейчас-то и деньги есть, и желающих позировать, говорят, пруд пруди. Да на старости лет как-то неудобно, неловко.

Напротив! Никто ни в чем не заподозрит, аморалку не пришьет на девятом десятке, — пошутил я.

Нет. Неловко.

Бог с ним, с богатством!

Как-то в магазине обратил я внимание на коробку конфет Новосибирской шоколадной фабрики. Оформлена она была необычно. Неброский пейзаж: летний день, лошадка на лугу. Что-то родное, знакомое.

Зная приверженность фабричных оформителей к работам старых русских художников-классиков, в частности Шишкина, я, как говорится, без задней мысли спокойно купил конфеты, сунул в пакет.

Дома рассмотрел. Ба, да это же родной мой Владимир Иванович Копаев! Называется картина «Лето».

С удовольствием отметил, что творчество любимого художника приближается к массам, идет в народ. Обидно было только, что не похвалился мне живописец своим успешным опытом личного промоушена.

В телефонном разговоре поведал ему о покупке, поздравил со своеобразным рыночным успехом и признанием. Он не понял скрытой иронии, но факту подобного использования его картинки по-детски искренне обрадовался. Я осознал необоснованность подозрений в неожиданной рыночной продвинутости старика. Пообещал привезти коробку в доказательство. Выяснив, что никто не спрашивал у него разрешения, стал я предлагать ему стребовать авторское вознаграждение с ушлых мастеров конфетных дел.

Разбогатеете! — шутливо сказал я.

Да что вы! Ничего нам не надо. Бог с ним, с богатством!

Ну хоть ящик конфет пусть привезут. Чай пить будете...

Так и не вчинил иск шоколадникам бескорыстный, непрактичный художник Копаев.

Только не доллары!

Павел Леонтьевич Поротников, художник-деревенщик, удивлявший поклонников буйноцветьем натюрмортов и пейзажей, рассказывал такой случай.

В начале 1980-х годов оказавшись проездом в Москве, отправился с этюдником на Красную площадь. Выбрал место, присел на складной стульчик, достал краски.

День невзрачный, зимний, хмурый. Одно радует глаз — яркий, великолепный собор Василия Блаженного.

Сижу, пишу, руки мерзнут. Отогреваю их дыханием, дальше пишу. Вроде получилось как хотел. Жду, пока подсохнет.

Подходили строгие люди в штатском. Посмотрели, ничего не сказали. Милиционер спросил документы. Запугали меня эти зрители. Скорей бы, думаю, этюд подсох. Надо ноги уносить, а то еще загребут ни за что.

Вдруг рядом остановилась группа. Говорят не по-нашему. Один на ломаном русском предлагает:

Продайте!

Я бы и не против продать. Деньги в Москве пригодятся. Гостинцев родне куплю. Гляжу на этюд, и он уже мне меньше нравится: с перспективой сплоховал, в цвете не получились соотношения, по тону вижу недостатки.

Сколько дадите? — спрашиваю, осмелев.

Вот пятьдесят долларов, — говорит интурист и протягивает купюру.

Только не доллары! — закричал я, оглянувшись на милиционера.

Посмотрели иностранцы на меня как на чудака, засмеялись и пошли себе дальше.

А ведь я испугался по-настоящему. С валютой-то дела иметь нельзя было.

Про очепятки

Разговорился с известным новосибирским коллекционером живописи. Между прочим коснулись темы совершенно недостаточного освещения в прессе событий художественной жизни. Редки публикации, да и те не отличаются глубиной. К тому же часты ошибки, опечатки.

Я возмущенно поделился наболевшим:

Вот прошел в газете материал про художника Бортникова. Читаю, смотрю фотографии, а это про Поротникова. Видно, со слуха набирали статью. Позвонил в редакцию. Сквозь зубы поблагодарили за бдительность. Сказали дословно следующее: «Опровержения печатать не будем. Кому надо — и так знает. А кто не знает, тому и разницы нет — Бортников или Поротников. А вообще-то, никто не читает...»

Ну да, не читает! — воскликнул мой собеседник.

Я, не останавливаясь, продолжал:

Напечатали статью о юбилее замечательного педагога профессора Борзота, а в ней досадная ошибка: фамилия Борзот превратилась в Борзоту. Какой-то приблатненный термин, несомненно обидный для юбиляра.

Снизился уровень редактуры, нет корректоров. И опять мне ответили в редакции: «Исправлений не будет. Кому надо, тот знает. А кто не знает, тому и разницы нет...» — «Вы хоть по телефону перед юбиляром извинитесь!» — «Ну, это сделаем. А вообще-то, никто не читает...»

Ну да, не читает! — опять воскликнул коллекционер.

Что ты возмущаешься? — спросил я его.

Однажды газетчики мне свинью подложили — взяли интервью на выставке плаката и русского лубка.

И что? Помню я ту выставку. Очень интересная.

А то, что меня аттестовали таким макаром: знаток и ценитель русского лобка имярек.

Я рассмеялся.

Мой собеседник переждал и сказал с досадой:

Тебе смешно, а меня много лет друзья и знакомые дразнили этим прозвищем: «знаток и ценитель русского лобка». Значит, читают!

100-летие «Сибирских огней»