Вы здесь

«Беловодье» Михаила Плотникова: русская литература 1-й трети XX в. в поисках крестьянского рая

Елена ПАПКОВА
Елена ПАПКОВА




«БЕЛОВОДЬЕ»
МИХАИЛА ПЛОТНИКОВА:
русская литература 1-й трети ХХ века
в поисках крестьянского рая



Студеная зима, зачем я, дальний странник,
Давно безгранно полюбил твои чумы,
Весну печальную, безмолвие зимы
И чахлый, жиденький на берегу кустарник.
М. Плотников. Гольчиха

…Дорога к нему с Соловков на Тибет…
Н. Клюев. Белая Индия

«Михаилу Плотникову выпало на долю большое счастье: он поднял с суровых и неприютных снегов сибирской тайги и тундры золотое руно чудесной народной сказки» [1], — эти слова поэта и писателя С.А. Клычкова, написанные в 1932 г. о поэме М. Плотникова «Янгал-Маа» («Тундра»), могут быть отнесены и к публикуемому ниже тексту. Уточнения потребует лишь слово «сказка». В начале 1930-х гг. другого наименования быть и не могло. Реально тогда речь шла о большом открытии, сделанном почти неизвестным сибирским писателем в области изучения национального эпоса одного из народов Сибири — манси. Публикуемый впервые текст повести М. Плотникова «Беловодье» — открытие другого рода, но не меньшего масштаба.
«Одной из самых загадочных фигур в истории литературы Сибири 1-й половины ХХ в.» [2] назвал Михаила Павловича Плотникова автор статьи «Сибирский самородок», предпосланной первому современному переизданию поэмы «Янгал-Маа» (Тюмень, 1998). Действительно, наши знания о биографии писателя крайне скудны. Единственный развернутый биографический очерк о Плотникове принадлежит поэту С. Маркову. Его статья «Югорская рапсодия» (Сибирские огни, 1973, № 11) представляет человека колоритной внешности: «Сначала я увидел остроконечную шляпу с дырками, по тому времени очень модную; потом — золотые очки, широкое, совершенно багровое лицо и прямую черную трубку. <…> На нем был хорошо сшитый френч, бриджи, краги и ботинки на толстой подошве» [3], — и яркой биографии, необыкновенного рассказчика о стране вогулов, Золотой Бабе и кладе Ермака. С. Марков работал с М. Плотниковым в редакции газеты «Советская Сибирь» в Новосибирске, как он указывает, во второй половине 1920-х гг.
Справочные издания точно называют год рождения М. Плотникова — 1892 г. и колеблются в определении года смерти. Последний раз его имя появляется в периодике в 1938 г.: в журнале «Сибирские огни» в №№ 2—4 печатается повесть «Городок на Каве». Этот год условно и указывается как год смерти.
Рискнем предположить, что в повести «Беловодье» автор рассказывает о своих предках: «Сказывают, сначала шмельцеры** Шмельцер — плавильщик на заводах. Битков и Плотников бежали. Словили их власти царские, под кнутом их о бегстве допросили, и сказали они, что в землю Бухтарминскую бежали, чтобы никто их никогда отыскать не мог и чтобы жить в легкости». По воспоминаниям С. Маркова, Плотников неоднократно упоминал об отце — владельце «лучших сибирских пароходов». О некоторых фактах биографии Плотникова можно узнать из письма молодого Всеволода Иванова, уроженца Сибири. Осенью 1917 г. он писал из Омска своему курганскому другу поэту К. Худякову: «Познакомился здесь, во-первых, Павел Оленич-Гнененко <…> Во-вторых, Михаил Плотников. Верхняя губа короче нижней. Пенсне. Английский пробор. Синий пиджак и порты, в боковом кармане пиджака — алый кончик платка. Был в Америке, Англии и Германии, учился в университете. Умен, вдобавок мошенник!» [4]
Печататься М. Плотников начал в 1914 г. Из «Словаря псевдонимов» И.Ф. Масанова следует, что М. Плотников (псевдоним — М. Хелли) сотрудничал в изданиях «Ленские волны» (1914—1916), «Новый журнал для всех» (1915), «Сибирский архив» (1916), «Сибирский рассвет» (1919), «Сибирские записки» (1916—1919) и др. В журнале «Сибирские записки» (ред. В.М. Крутовский), выходившем в Красноярске в 1916—1919 гг. под флагом областничества, печатались стихи и рассказы М. Плотникова «Божьи олени» (1916, № 4), «На оленьем холме» (1918, № 1). В течение 1918—1919 гг. были опубликованы девять первых песен поэмы «Янгал-Маа», материал для которой — сказки, былины, сказания, шаманские песни, — как вспоминал писатель, он собирал в 1912—1914 гг.: «Целые месяцы в дымных юртах, землянках и берестяных чумах, на берегах безымянных рек, в тайге, на границе карликовых лесов, где начинаются бесконечные просторы тундры…» [5]
В ноябре 1918 г. к власти на большей части Сибири приходит адмирал А.В. Колчак, но и после переворота М. Плотников не прекращает публиковать произведения в журналах, выходивших при Верховном правителе. После свержения власти Колчака Плотников, как и многие другие сибирские писатели, обладавшие различными политическими взглядами, становится сотрудником газеты «Советская Сибирь», которая выходит с 1921 г. в Омске, а с 1922 г. — в Новониколаевске (Новосибирске).
Дальнейшие сведения о биографии писателя нуждаются в уточнении. Есть основания предполагать, что в 1922—1925 гг. М. Плотников живет в Чите. Там выходят небольшие брошюры: «Туземный вопрос в ДВР» (1922), «Оленеводство» (1924), «Пушные заготовки в Забайкальской губернии в сезон 1924—1925 гг. и работа пушного совещания» (1925), автор — Михаил Плотников. В 1924 г. журнал «Сибирские огни» (№ 2) печатает повесть Плотникова «Городок» и большую статью «Послерусский вогульский эпос», которая с измененным заглавием («Вогульский эпос») и большими сокращениями включена в качестве предисловия к поэме «Янгал-Маа» (М., 1933). Из статьи изъяты страницы об усилении в новом вогульском эпосе религиозного элемента (роли богов, духов, шаманов). Редакторами изменен был также и финал статьи. В 1924 г. она завершалась так: «Не хочется верить, что для сибирских туземцев настанет тот день, когда оправдаются слова печальной самоедской сказки, когда солнечный восход встретит один слабосильный, больной самоед и, загнанный железным стариком, погибнет от голода, холода и болезней на берегу Студеного моря у края земли» [6]. Заключительные строки в издании 1933 г. звучали куда оптимистичнее: «…законченное произведение вогульского национально-освободительного эпоса, с большой силой отразившего чаяния и надежды беспощадно эксплуатировавшегося и угнетавшегося в царской России народа» [7].
К 1927 г. продолжавшаяся почти 15 лет работа над поэмой «Янгал-Маа» была завершена. В ноябре автор посылает рукопись в Госиздат, где получает отказ, а затем в «Академию художественных наук». В 1933 г. под одной обложкой выходят поэма М. Плотникова и ее вольное переложение С. Клычковым — «Мадур Ваза победитель». На сопроводительном письме (хранится в РГАЛИ) указаны сразу два новых адреса Плотникова: г. Щегловск, Сибирский край Кузнецкого округа, редакция газеты «Кузбасс», и Тобольск Уральской обл., редакция газеты «Советский Север» [8]. О жизни писателя в середине 1920-х гг. рассказывают письма сибирского писателя П.Н. Стрижкова, летом 1927 г. приехавшего в Щегловск и ставшего сотрудником газеты «Кузбасс». 10 июля он сообщает известному сибирскому издателю П.А. Казанскому «интересную новость»: «…работает в редакции “Кузбасса” еще Мих. Плотников, автор рассказа “Городок”» [9]. О нем же в письме от 2 августа 1927 г.: «Его достоинства Вы, вероятно, знаете, поэтому не распространяюсь. <…> Плотников при моем участии на третий день пребывания в Щегловске снял квартиру — 2 комнаты за 25 р. с хозяйским отоплением, в отстраиваемом доме» [10]. И в письме от 5 августа (год не указан, вероятно — 1928): «…по моей инициативе здесь предполагается созвать общество любителей краеведения и положить начало музею. Меня энергично поддерживает М.П. Плотников и редактор “Кузбасса”. От меня уже есть экспонаты: какая-то кость, найденная при разработке шахты метров 50 под землей» [11]. В архиве находятся также стихи М. Плотникова, отправленные им в конце 1920-х гг. в журнал «Пролетарский авангард» и не принятые к печати. Адрес новый: г. Красноярск, Енисейского округа, ул. Велнбаума, 31, Людмиле Петровне Плотниковой.
Приведем одно из четырех хранящихся в архиве стихотворений:

Гольчиха*** Гольчиха — селение в устье р. Енисея (прим. М. Плотникова).*
Холодный океан перебирает плавник**** Плавник — плавучие стволы деревьев (прим. М. Плотникова).**,
А ветер северный тревожит лоно вод;
Июль давно, но здесь весенний ледоход,
И только где-то в тучах плачет гусь-печальник.
Без листьев стелется на берегу кустарник,
Сугробы трухлые танцуют хоровод,
Слезливый самоед, взглянув на небосвод,
Пришел к костру, где всхлипывает медный чайник.
Туманный день уныл, как мутные валы,
А в тучах прячутся тундровые орлы.
Студеная зима, зачем я, дальний странник,
Давно безгранно полюбил твои чумы,
Весну печальную, безмолвие зимы
И чахлый, жиденький на берегу кустарник [12].
Судя по обилию выявленных адресов, странническая жизнь писателя продолжалась и после революции. С. Марков вспоминал рассказы Плотникова о том, как его таскали по уголовным делам: «…мне, грешному, приходится писать показания и объяснения, выходить на очные ставки с разными мошенниками» [13]. Трудно сказать однозначно, что было главной причиной: статьи Плотникова о кладе Ермака, вызвавшие взрыв кладоискательства; отцовское пароходство, членство в партии эсеров, сотрудничество в журналах, поддерживавших А.В. Колчака, или общее несовпадение мировоззрения и поведения писателя и установок наступившей новой эпохи, которое вполне могло закончиться арестом. «Как чистка какая начинается, так я к вогулам, под крыло к Золотой Бабе» [14], — не без горькой иронии признавался писатель. Сумел ли М. Плотников скрыться от очередной «чистки» в 1938 г. или был арестован — на сегодняшний день дать ответ на этот вопрос мы не можем. Обнаруженная в РГАЛИ повесть М. Плотникова «Беловодье» многое проясняет не только в мировоззрении этого, без сомнения, незаурядного человека. Неизвестная рукопись предоставляет возможность вернуться к произведениям русской литературы 1-ой трети ХХ в., в которых переосмыслена русская народная утопическая легенда о Беловодье, и по-новому прочитать их.
Повесть «Беловодье» хранится в фонде журнала «Красная новь» (Ф. 602. Оп. 1. Ед. хр. 162). Источник представляет собой машинописный текст объемом 40 страниц (Л. 35 утрачен). На последнем листе, после заключительных строк повести, — письмо автора, адресованное членам редколлегии:
«Уважаемые товарищи,
при сем прилагаю Вам рукопись “Беловодья”, если подойдет — напечатайте. В случае принятия к печати не откажите выслать аванс (в половинном размере) т.к. сильно нуждаюсь. Гонорар по Вашему усмотрению.
Адрес: Чита, Угданская д. № 5, Семеновой между Корейской и Николаевской, Михаилу Павловичу Плотникову. О судьбе рукописи, надеюсь, уведомите. С ком. приветом (подпись). 2. 1. 25.» [15].
В машинописный текст карандашом внесена правка, скорее всего — редакторская, стилистического характера: слово «юсины» заменено на «юрты» и т.п. Заглавная буква в словах «Господь» и «Бог» исправлена на строчную. На титульном листе имеются две резолюции членов редколлегии «Красной нови». Первая: «Не подходит. Раскольников. 12. 1. 25». Во второй резолюции не все слова написаны разборчиво. Предположительно: «Согласен. Но в каком-то ключе использовать это нужно. Подпись».
Нельзя назвать менее удачное время для посылки подобной рукописи в «Красную новь», чем январь 1925 г. Да еще — «с коммунистическим приветом»! Вероятнее всего, М. Плотников, отправляя в Москву повесть «Беловодье», предполагал, что она попадет в руки к А.К. Воронскому — с 1921 г. главному редактору первого советского толстого журнала. В начале 1920-х гг. Воронский известен, с одной стороны, как надежный партиец, с другой — как редактор, печатающий произведения писателей-«попутчиков». В 1921—1924 гг. лицо «Красной нови» определяют произведения «мужиковствующих» (определение Л. Троцкого) — С. Есенина, Вс. Иванова, Б. Пильняка, С. Клычкова. Однако со второй половины 1924 г. обстановка в журнале осложняется: 29 октября принимается Постановление Секретариата ЦК РКП(б) о журнале «Красная новь», по которому вместо единоличного редактора — А. Воронского утверждается редколлегия в составе Ф. Раскольникова, А. Воронского, В. Сорина. В течение ноября и декабря 1924 г. Воронский неоднократно заявляет о своем уходе из «Красной нови». Главные причины — невозможность сработаться с Раскольниковым и новая, прежде всего антитроцкистская политика журнала, которую он не поддерживает. 29 декабря 1924 г. на заседании Оргбюро ЦК рассматривается вопрос о «Красной нови», но окончательное решение откладывается, а до его принятия Воронский должен выполнять возложенные на него обязанности. В результате сложной политической борьбы лишь 5 февраля 1925 г. создана новая редколлегия «Красной нови», из состава которой выведен Ф. Раскольников, а вместо него утвержден Е. Ярославский [16].
Рукопись «Беловодья» попадает на рассмотрение редколлегии, где все решает голос Раскольникова. Достаточно посмотреть на содержание первого номера журнала за 1925 г.: начинает печататься роман пролетарского писателя Ф. Гладкова «Цемент», публикуются стихи комсомольских поэтов А. Безыменского и А. Жарова, статья напостовского критика Н. Вардина («Фашизм — меньшевизм — революция. О некоторых иллюзиях и пророчествах Л.Д. Троцкого»), — чтобы понять, что повесть М. Плотникова в это время никак не могла быть принята к публикации. Впрочем, не исключено, что она не была бы принята и А. Воронским.
Существовали и более веские причины. Переориентация журнала «Красная новь» проходила на фоне напряженной политической и экономической борьбы в стране, лишь недавно пережившей братоубийственную Гражданскую войну и лютый голод 1920—1922 гг. В «Докладной записке секретного и информационного отделов ОГПУ [О политическом состоянии СССР]» от 17 февраля 1925 г. в результате «анализа глубинных процессов» в стране в течение 1924 г. выявлено: «Рост политической активности и сознательности крестьянства и его способности к сопротивлению советской политике, <…> стихийное стремление к организационной защите своих интересов; обострение классовой борьбы, принявшее определенную форму террористических выступлений против советской общественности в деревне, <…> — вот те основные процессы, которые определяют современное крестьянское движение и которые при дальнейшем развитии приведут в ряде районов к повстанческому движению. <…> Идея создания крестьянских союзов имеет тенденцию к установлению контроля над советским аппаратом и, как логическое завершение, к захвату власти» [17]. В докладе на собрании актива Ленинградской организации ВКП(б) в октябре 1927 г. Н.И. Бухарин анализировал ситуацию в стране два года назад: «…у нас складывалось такое положение, что среди основной середняцкой массы крестьянства мы могли с полной несомненностью констатировать довольно широкое недовольство, которое выражалось в целом ряде иногда довольно острых политических фактов. Вы помните <…> ту эпоху убийств селькоров, отчасти и рабкоров, шедших в деревню <…> Вы помните и целый ряд политических убийств членов ВИКов и других работников деревни <…> В то время среди середняцких слоев крестьянства в отдельных районах стала крепнуть идея самостоятельных “крестьянских союзов” в качестве политической партии крестьянства, противопоставлявшейся господствующей в нашей стране Коммунистической партии революционного рабочего класса. И, наконец, несколько ранее этого был целый ряд волнений среди крестьянства» [18]. Это было время, когда власть реально опасалась массовых крестьянских восстаний с требованием подлинно народной, крестьянской власти. Показательно, что именно в конце 1924 г. ОГПУ было начато следственное дело «Ордена русских фашистов», по которому арестовано 13 человек; 7 из них расстреляно 13 марта 1925 г. Главой Ордена был объявлен крестьянский поэт А. Ганин, автор тезисов «Мир и свой труд народам». «Всюду дикий, ничем не оправданный произвол и дикое издевательство над жизнью и трудом народа, над его духовно-историческими святынями, — сказано было в документе. — Вот он — коммунистический рай!» [19] Среди фактов «разгрома культуры и всей хозяйственной жизни страны» названо: «3/5 школ деревенской России закрыто», «врачебной помощи почти нет», «вышибание налога» и т.п. И хотя в тезисах выдвигалась идея «великого земского собора», в заключении по следственному делу участникам Ордена было инкриминировано: «уничтожение в государстве российском марксизма», возвращение «владельцам всей конфискованной собственности», «террор над членами советского правительства»: убийство Калинина, Дзержинского, Луначарского, Радека, Зиновьева, взрыв здания Коминтерна в момент Пятого конгресса [20]. И это следственное дело, и все донесения о крестьянских волнениях в стране шли под грифом «Совершенно секретно».
Исследователь русской народной утопии К.В. Чистов писал: «Давно замечено, что утопическое мышление переживает особенное напряжение в периоды социальных, экономических и национальных кризисов» [21]. Народная легенда о Беловодье «была создана в ситуации страха и отчаяния» [22]. В аналогичной ситуации в ХХ в. она вновь оказалась востребована. Случайно ли, что в русской литературе этого времени появилось сразу несколько произведений, в основе которых лежал сюжет поиска Беловодья. В 1925 г. печатаются рассказ Вяч. Шишкова «Алые сугробы», повести Вс. Иванова «Бегствующий остров», А. Караваевой «Золотой клюв». Не напечатанной остается повесть М. Плотникова «Беловодье». Два года спустя, в начале 1927 г., А. Платонов начинает работу над рассказом «Иван Жох», а Вс. Иванов — над повестью «Гибель Железной». В каждом из указанных произведений беловодская легенда представлена по-разному. Все они имеют близкую проблематику. Ведущим является вопрос о «крестьянском царстве».
По мнению исследователей, легенда о Беловодье возникла и распространялась во второй половине XVIII в. среди «бегунов» — крайнее левое согласие старообрядчества, — которые «по-крестьянски жаждали “царства Божьего” на земле. Одному из основных своих тезисов — “града настоящего не имамы, а грядущего взыскуем” — они придавали вполне реальное, практическое выражение» [23]. В предреволюционные и первые пореволюционные годы в русской литературе наблюдается возвращение к народным представлениям о сокровенном Китеже-граде и о Беловодье. Однако при всей близости этих легендарных топосов, между ними есть существенные различия. «Китежская легенда фиксирует момент “исхода”, — указывал А.И. Клибанов. — Беловодская легенда естественно дополнила Китежскую, как и “исход” должен быть дополнен “обетованной землей”. Ею и явилось Беловодье» [24]. В отличие от сокровенного града-Китежа, Беловодье, по мнению ученого, «земное царство с идеальным строем общественных отношений» [25]. На протяжении ХVIII—ХIХ вв. были выявлены реальные свидетельства о его существовании: сообщения крестьянина Д.М. Бобылева (1807), купца Мефодия Шумилова (1807) и др. М. Шумилов, в частности, рассказывал об «обитающих в смежности Индии и Китая расстоянием от Бухтарминской крепости на пятнадцать дней пути Российских жителях, не менее 20 тысяч человек» [26]. Для стремящихся в Беловодье определяющими являлись сохраненная древлеправославная вера, возможность свободно трудиться на земле и отсутствие всех светских властей: «…светского суда там не имеют <…> управляют народы и всех людей духовные власти» [27]. Приведенная цитата взята К.В. Чистовым из текста знаменитого «Путешественника», авторство которого приписывается Марку Топозерскому (или иноку Михаилу) — своего рода листовки, призывающей идти в Беловодье, с указанием дороги. Опубликованный в последней монографии К.В.Чистова (СПб., 2003) текст «Путешественника» имеет три редакции, две из которых северно-русские (в северной Карелии в Топозерском скиту жили праведный старец Ефимий, его соратник Иона Топозерский и поддерживавшая их Ирина Федотова), а третья — сибирская.
Для Сибири Беловодская легенда особенно важна: дорога, описанная в «Путешественнике», идет от Москвы (в одной из редакций — от Керженца) через реальные пункты средней России и Урала до горного Алтая — названы Бухтарминская и Уймонская долины. Далее топонимика становится фантастической. Местонахождение Беловодья названо где-то «за Китаем» и около «Опоньского царства».
Ключевое значение имеет Беловодская легенда и для литературы Сибири. В 1910-е гг., которые определяют как период становления сибирской литературы, появляются романы А. Чапыгина «Белый скит» (1913), А. Новоселова «Беловодье» (1917), Г. Гребенщикова «Чураевы» (1 часть — 1917), а кроме того, очерки А. Новоселова «У старообрядцев Алтая» (1913), Г. Гребенщикова «Алтайская Русь» (1914) и др., включающие мотив поисков Беловодья. В 1920-е гг. уже не только в Сибири, но и в русской литературе в целом наблюдается возвращение к названной теме в произведениях А. Платонова, Вс. Иванова, Вяч. Шишкова, М. Плотникова, А. Караваевой. Анализ литературы этой тематики — предмет отдельного научного исследования. Здесь отметим лишь два существенных отличия текстов 1910-х и 1920-х гг. В произведениях, написанных в предреволюционные годы, акцентируется мотив родительского наказа искать Беловодье (например, у А. Чапыгина и А. Новоселова). Романы «Белый скит» и «Беловодье» завершаются на том этапе странствия, когда после долгой и трудной дороги, тайными путями и неведомыми тропами, перед героями только открываются вдали (реально или в предсмертном видении, оба автора однозначного ответа не дают) церкви и белые колокольни праведной земли. Герои произведений, написанных в период нэпа, когда последовательно разрушались национальные традиции, лишены связи с «отцами». Блудные дети своего времени, они по своей воле или посланные крестьянской общиной («Алые сугробы» Вяч. Шишкова) отправляются в путь, в результате которого приходят в некое место, название которого косвенно указывает на Беловодье (Белый остров у Вс. Иванова, Бухтарминская долина у М. Плотникова и А. Караваевой, Вечный Град-на-Дальней реке у А. Платонова). Обетованная страна вроде бы найдена. Дальше перед героями и авторами встает целый ряд вопросов. Действительно ли обретенная земля праведная? Как жить в ней земным людям, обуреваемым земными страстями? Надо ли ее защищать, если эта защита сопряжена с необходимостью проливать кровь?
Свои ответы на названные вопросы дает и М. Плотников.
В повести «Беловодье», прежде всего, обращает на себя внимание близость к источникам и реальным историческим фактам. В примечании к заглавию автор указывает на Бухтарминскую долину как на место, которое в XVIII в. крестьяне реально называли Беловодьем. Как отмечает К.В. Чистов, Бухтарминская и Уймонская долины в середине XVIII в. «оказались между государственными границами России и Китая на нейтральной территории, интереса к которой не проявляло ни одно, ни другое правительство. <…> Несколько позже, возможно к концу XVIII в., слухи о существующей мужицкой земле, без чиновников и попов, достигли и европейских губерний. Есть сведения о том, что во второй половине XVIII в. эти две долины и назывались Беловодьем» [28]. Возвратившиеся в конце XVIII в. в лоно государства, бухтарминцы вплоть до 1878 г. отстаивали свое право на общинно-артельное управление. В начале 1910-х гг. А. Новоселов, писатель и этнограф, в своих поездках по Алтаю посещает Бухтарминскую долину. О настроениях проживающих там людей он рассказывает в очерках «У старообрядцев Алтая»: «…добровольно подчинившись государству, <…> не оставили своих стремлений достичь пресловутого “беловодья”, той сказочной страны, где нет никаких гражданских законов и каждый человек может жить так, как ему Бог укажет. В поисках “беловодья” поднимались целые деревни, бросая полное хозяйство. С удивительным упорством, с безграничной верой в существование этой, непременно зарубежной, Аркадии, люди годами бродили по безводным китайским степям, гибли в них от голода, питаясь обувью и ремнями, умирали под рукой кочевников. <…> Поиски “беловодья” продолжались вплоть до ХХ столетия» [29].
В повести М. Плотникова действие начинается примерно в середине XVIII в., описанные события охватывают несколько десятилетий. В конце повести жители Бухтармы соглашаются перейти в подданство к царице Екатерине, т. е. это приблизительно 80-е г. XVIII в. Своеобразный эпилог — конец восьмой главы — связывает события далекого прошлого с современностью: «Скоро умрет наивная вера в старую Беловодскую землю, ибо человечество на путях к новому Беловодью, более прекрасному и более реальному и близкому». Работая над повестью, М. Плотников непосредственно использовал несколько источников. Выдающийся сибирский ученый и публицист Г.Н. Потанин в 1864 г. описывал попытки крестьян найти Беловодье: «На Алтае очень распространено поверье о стране Беловодье, которая лежит за морем; там живут русские люди, имеют православные церкви, и с этого берега моря слышно, как на той стороне звонят колокола. Два раза население Томской губернии пыталось открыть эту обетованную землю, кажется, в начале этого столетия, а потом, кажется, в 1843 г., каменщики или ясачные, живущие в вершинах Бухтармы, сговоренные крестьянином Мурзиным, наняли татарина быть вожаком за половину алого сукна и четыре маральих рога, детей посадили в переметные сумы и отправились через Китай на Беловодье. Они были возвращены из города Хобды» [30]. М. Плотников в повести сохраняет топонимику (Бухтарма, Камень, Китай, Хобдо — в повести «Кобдо») и полностью меняет все, что связано с личностью проводника. Здесь писатель следует другому источнику — «Путешественнику» Марка Топозерского (сибирской редакции), неоднократные отсылки к которому рассыпаны по тексту повести. Эта редакция публиковалась в начале ХХ в. (См.: Беликов Д.И. Томский раскол. Исторический очерк от 1834 по 1880-е годы. — Томск, 1901. — С. 143) — и могла быть известна М. Плотникову. Сравним:
«Путешественник»: «А проход весьма труден. И там нужно идти неверными. Двенадцать суток ходу морем и три дня голодной степью. И дойдешь до высокой каменной горы, и через нее проход труден.
И отсюда еще дивно время ходу. Всего два месяца с половиной идти тамо. Есть люди и селения большия; тут и доныне имеется благочестие и живут христиане, бежавшие от Никона-еретика, а за рекой другое село, в котором имеются епископы и священники и все служат они босы. Имеется там и церквей 140» [31].
«Беловодье»: «И пошли мы туда. И далек тот путь и проход туда весьма труден. И там нужно идти неверными.
Двенадцать суток ходу морем и три дня голодной степью. И дойдешь до высокой каменной горы и через нее проход труден и отсюда еще дивно ходу. Всего три месяца с половиной надо идти. И вот пошли мы от той реки Ульбы в землю Беловодскую со старцем и сподобил нас Господь увидеть ее.
Дивно, за горами великими, за лесами дремучими, где белые воды текут, есть страна Божия. Сто сорок церквей там и при них много епископов, которые по святости своей в мороз босиком ходят».
Текст «Путешественника» включен М. Плотниковым с небольшими изменениями в рассказ старца Кириллы. Это имя, а также имя Иосаф взято писателем из разных редакций «Путешественника». Кирилл (или Петр Кириллов), в соответствии с северно-русскими редакциями, живет в деревне Устьюбы и может помочь странствующим. В сибирской редакции его имя — Петр Мошаров. Схимник Иосаф встречается только в сибирской редакции, в северно-русских его зовут Иосиф. Автор повести наделяет Кирилла и Иосафа биографиями, создает яркие характеры. Эпизоды смерти Кириллы по дороге в Беловодье, избрания Иосафа проводником — «вождем», который не знает пути к заповедной земле, отсутствуют в источнике и, возможно, имеют прямую отсылку ко времени написания повести — после смерти В.И. Ленина в январе 1924 г. Сквозными в повести Плотникова являются мотивы-антитезы: духа и плоти, праведного хлебопашеского труда и своевольной жизни, крестьянского мира, живущего по кержацким законам, и беззакония; народа-дуба и ослабевших людей, которые подчинились власти и променяли свою свободу на «чечевичную похлебку»; веры и безверия. Заключительные слова повести утверждают веру в то, что народ трудом великим и древлей верой стариковской найдет свободную и праведную землю. Выдержанный в высокой эмоциональной тональности финал повести М. Плотникова, имеющий ярко выраженный религиозный смысл, несмотря на слова о «наивной вере», без сомнения, не давал никаких оснований для ее публикации в советской печати в 1925 г. Более 85 лет рукопись М. Плотникова пролежала в архиве и только сейчас становится известной читателю. Думается, однако, что она не утратила своей жгучей современности. По-прежнему «для незримых очей духовидцев горит куполами многих церквей земля древляя, земля правой веры, земля Беловодская и колокольным звоном многих звонниц зовет к себе».


Примечания

         1.       Клычков С.А. Мадур-Ваза победитель. — М., 2000. — С. 5.
         2.       Огрызко В. Сибирский самородок // Князев В. Русь. Плотников М. Янгал-Маа. — Тюмень, 1998. — С. 316.
         3.       Сибирские огни. — 1973. — № 11. — С. 169.
         4.       Иванов Вс. Собрание сочинений: В 8 т. — М., 1978. — Т. 8. — С. 576.
         5.       Плотников М. Янгал-Маа. Клычков С. Мадур Ваза победитель. — М., 1933. — С. 47.
         6.       Сибирские огни. — 1924. — № 2. — С. 159.
         7.       Плотников М. Янгал-Маа. Клычков С. Мадур Ваза победитель. — С. 46.
         8.       РГАЛИ. Ф. 629. Оп. 1. Д. 1790. Л. ?
         9.       РГАЛИ. Ф. 1082. Оп. 1. Ед. хр. 18. Л. 12.
         10.      Там же. Л. 18.
         11.      Там же. Л. 26.
         12.      РГАЛИ. Ф. 1563. Оп. 2. Ед. хр. 321. Л. 3.
         13.      Сибирские огни. — 1973. — № 11. — С. 170.
         14.      Там же.
         15.      РГАЛИ. Ф. 602. Оп. 1. Ед. хр. 162. Л. 40.
         16.      Подробнее см.: Динерштейн Е.А. А.К. Воронский: В поисках живой воды. — М., 2001. — С. 134—143.
         17.      «Совершенно секретно»: Лубянка — Сталину о положении в стране (1922 — 1934 гг.). — М., 2001. — Т. 4. — С. 318—319.
         18.      Бухарин Н.И. Избранные произведения. — М., 1988. — С. 317—318.
         19.      Цит. по: Куняев С. Растерзанные тени. — М., 1995. — С. 27.
         20.      Там же. С. 54.
         21.      Чистов К.В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд). — СПб, 2003. — С. 474.
         22.      Там же. С. 387.
         23.      Там же. С. 286.
         24.      Клибанов А.И. Народная социальная утопия в России. Период феодализма. — М., 1977. — С. 220.
         25.      Там же. С. 221.
         26.      Там же. С. 223.
         27.      Чистов К.В. Указ. соч. С. 392.
         28.      Там же. С. 307.
         29.      Новоселов А. Беловодье. Повести, рассказы, очерки. — Иркутск, 1981. — С. 403.
         30.      Потанин Г.Н. Юго-западная часть Томкой губернии в этнографическом отношении // Этнографический сборник, издаваемый Русским географическим обществом. — СПб, 1884. — Вып. 6. — С. 150. Цит. по: Чистов К.В. Указ. соч. С. 300.
         31.      Цит. по: Чистов К.В. Указ. соч. С. 440—441.


100-летие «Сибирских огней»