Белые-белые птицы

* * *
У неба внутри птица,
она, как вода, струится:
прозрачную — синева
рассеивает в слова.

У птицы внутри небо —
и только: ни крошки хлеба.
И, чтобы не умереть,
она начинает петь

во мне. Запоёт — и вскрикнет,
и к смерти моей привыкнет —
и к голоду, и к любви,
и к небу в моей крови.


* * *
Ищет горькое ненастье
душу, горло и запястье:
заворачиваясь в дрожь,
мимо неба не пройдёшь.

Мимо неба, мимо плача,
мимо чёрного села,
где была когда-то дача,
где погода умерла.

Где прохожий убывает —
Ангел в поле. Волк. Никто.
Ветер душу выдувает
из пальто…


* * *
Утром бумажное чудо — трава:
иней оттиснет иные слова.
Всё, что во сне налетаешь, —
только в траве прочитаешь.

О алфавит октября… Всё равно
вязь переходит в кольчужку, в руно,
прямо в махру полотенец
от облаков до поленниц.

Гладит ладонь шерстяные дрова,
словно барана стрижёшь. Синева.
Снежная пряжа. Овчина.
Ёлка. Берёза. Осина.


* * *
Осень. Стакан разбился.
Вот они — сны стрекоз…
Поезд остановился,
полный стекла и слёз.

Ясно. Пустынно. Вольно.
Свету напьёшься всласть.
Небу уже не больно
в белой земле пропасть.


* * *
Учится забвению Овидий.
Спит Гомер — глазами говорит.
Свет ослеп, когда себя увидел
в зеркале плакучих Персеид.

Спит кустарник — учится морозам.
Первый иней учится земле.
Топят печи каменным навозом.
Держат шерсть колючую в тепле.

Пустоты и моря нынче вдоволь.
Смерти научившийся, как ты, —
отовсюду виден только тополь,
не нашедший в небе высоты.


* * *
Утром была зима.
Днём наступила осень.
Чтобы совсем не сойти с ума,
лягу в восемь.
Или в шесть.
Чтобы приснилось лето
или вечность, которая есть
тьма — продолженье света.
Серая цапля во сне летит
сквозь высоту в ресницы.
Слышно, как сердце стучит
в птице…


* * *
Короткая вода и длинная водица —
две сразу — вверх и вниз, распутавшись, текут.
Одна из них, как цепь, дрожа, в окно струится,
другая горлом падает в сосуд.

Два времени прошло, как две воды сквозь глину,
сквозь небо. И пропали, и взошли,
и двинули в груди иную сердцевину —
в оледенелом пламени — земли.

И прошлое твоё, как степь сухую, выжгло,
ты чёрную её в себя впустил.
Перечеркнул грядущее, а вышло —
перекрестил.


* * *
Листья опавшие. Тополь худой.
Выглянет ворон из неба на иней —
взгляд замерзает в бочке с водой.
Пахнет пустыней.

Осень. Леса потекли в решето.
Золото жухнет, ржавеет, рыжеет.
Здесь красота превратилась в ничто —
и хорошеет.

На воду глаз положили с небес —
алая синь отворяется в стужу,
так на запястье открылся порез:
больно — а кровь не выходит наружу.

Хлеб вспоминает полоску ножа:
волосом сивым насквозь приласкает…
Бездна недвижную осень, дрожа,
держит и не отпускает.


* * *
Стою под снегом у огня.
Нет, над огнём. В огне. И в темя
ознобом вышним дышит время
и небом думает в меня.


* * *
Вспомнил себя — и проснулся:
перехватила петлёй высота
горло, и воздуха стебель согнулся —
отяжелели уста
светом укромным и внешним —
по черепам и скворешням —
что тебе, Господи, этот и тот,
если на третьем, нездешнем,
новое слово растёт.


* * *
Неприкаянный, места родного
не находит — уже не найти —
снегопад, недосыпанный в слово,
три снежинки у неба в горсти.
Словно соль ущипнули в солонке —
ниже неба, от неба в сторонке —
выше самой высокой земли,
три снежинки на воздух легли —
три снежинки оставили или
прямо богу в глаза опустили:
слёзы горькие недосолили —
слёзы сладкие не потекли.


* * *
В глухом году, в пустом саду
струятся вверх сухие слёзы.
Берёзы призраков. Берёзы.
В осеннем пасмурном году.
Над полем стонут лесовозы.
И небо — всё — течёт сюда.
И жизни сладко быть печальной.
И в слепоте своей зеркальной,
в своём беспамятстве вода
до слёз додумалась — до льда,
светясь в потуге вертикальной,
где, снегом падая на лёд,
сама себя не узнаёт.


* * *
Птицы его несут
в лапках, единой стаей:
из ничего сосуд —
движется, вырастая
до голубых высот,
где золотые — рядом.
Там уже Бог несёт
сердцем, любовью, взглядом…


* * *
Синица осенью вернётся —
за окна трогает дома.
И снова белый свет качнётся.
Зима по имени зима.
Синица позабыла лето,
сидит на ветке — ждёт ответа,
так смотрит новая вода,
и кажется, с другого света
она прихлынула сюда.


* * *
Я умер. И это не снится.
Я помню. Везде и всегда.
Скажи меня: просит синица.
Скажи меня: просит вода.

И этому горькому чуду
я лёгкие слёзы утру.
Скажу — и себя позабуду.
Скажу — и от счастья умру…


* * *
Там, где встречается время
с вечностью и тишиной,
каждому камушку в темя
дышит Господь ледяной,
ветер становится лесом,
вкопанным в землю, волной —
озеро пахнет железом,
пятой последней струной
и пятерней и десницей,
пястью Полярной Звезды…

Ветер срывается птицей.
Это дрозды.


* * *
Тычется в темя иная вода.
Дышит прекрасная страшная птица.
Смерть тебя выродит прямо туда,
где нерождённые жаждут родиться.
Чувствуешь: трогают руки, плечо,
любят лицо, вещество лобовое…

Вот и узнал ты, как горячо
плачущее и живое.


* * *
Бог сегодня белый, потому что снег.
Небо вырастает прямо из-под век.
Морем проплывает снизу вверх слеза,
и земля целует голые глаза.

Время остывает и лежит в горсти,
чтобы тёмным снегом в белый снег сползти.
И слеза светлеет в ледяном огне,
потому что белый Бог болит во мне.


* * *
Дров объятье, когда их несёшь:
прижимаются — чувствуешь леса дрожь.
Дерева убиенного годовое кольцо
прижигает смолой лицо.

И воды, колодезной, ледяной
да разбавленной до хруста господней слюной,
три пощёчины утренних, чтобы жечь
рот, разжёванный в речь.

Хорошо, когда топится в доме печь.
Хорошо. Можно, крылья расправив, лечь.
Ветер заглядывает до слёз, закусив губу,
в печную трубу.


* * *
Что за повесть Ты пишешь на моём лице:
в зеркале — книга, оконная рама —
читаешь не слева, не справа —
направо, налево, а прямо,
понимая, что будет в конце.
Временем пишешь. Испещрено
всё, что смерть пустотой наполнит.
Зеркало ахнет, впустивши в себя окно.
Зеркало знает. Зеркало помнит.


* * *
Накройте Андреевским флагом
озябшую душу мою.
И — шагом, и шагом, и шагом —
отсюда… А я — постою,
где всё, что слеза и ресницы,
в серебряный иней срослось.
И белые-белые птицы
меня пролетают насквозь.


* * *
Как песня, поле спит —
молчит и копит слёзы,
без топота копыт
вдоль неба ходят козы —
четыре или пять:
в глазах у них морозы,