Беседин П. Рёбра: сборник рассказов из серии «Современная новелла». — М.: Дикси Пресс, 2014. — 208 с.

Сумма рЕбер

«Рёбра» Беседина — поистине хорошая литература, многоплановая, точная, стилистически выверенная. Рассказы читаются легко благодаря занимательности историй и яркому, точному языку. Темы традиционны: любовь, поиск смысла жизни, жестокость, справедливость, литературное творчество, урбанизация и экология, честность, милосердие, вера. Место действия — современные Севастополь, Киев. Имеются вставные новеллы с ретроспекциями во времена бедствий 1930—1940-х годов; в рассказе «Автобан» — современная Германия без особых локальных примет. В сборнике свободно варьируются жанры, оставаясь, впрочем, в рамках рассказа: современные новеллы, хроники и рамочные повествования по типу «текст в тексте», юмористические бытовые зарисовки, фантастические истории «из обыденной жизни» и даже эротическая новелла. Не дает сборнику «растекаться» строгая архитектоника: сборник математически точно поделен на части: 6, 6, 28 и 6 рассказов, архетипически обращенных к притче о сеятеле.

Публицистическая манера служит условием, благодаря которому, во-первых, в художественную прозу Платона Беседина проникает притчевость как принцип архитектоники сборника рассказов, и сама притча как претекст некоторых рассказов («Пятно» — притча о сеятеле), и образы из притч в роли художественных сравнений (смоковница в «Последней крепости»). И здесь надо подробнее остановиться на притче о сеятеле. Притча о сеятеле на данном уровне понимается не со стороны фабульного содержания, а как символ для актуализации архетипического образа почвы, способной или неспособной к плодородию, и разворачивается в архитектонике сборника, в названии его частей. Автор словно бы последовательно подготавливает такую почву, формируя ее из слоев представленных в сборнике рассказов. Сборник состоит из четырех частей: «Глина», «Песок», «Зёрна», «Соль» (соль земли). Первый слой — «Глина» — открывается рассказом «Крещение рыбой», задающим тему христианской веры в ее предначинательном таинстве. Фабула рассказа об ожившей рыбе напоминала бы православную беллетристику в духе рассказов Тихона Шевкунова, но здесь, в «Крещении рыбой», чудо происходит в современной повседневной жизни обычного горожанина. Сама эта жизнь показана приближенно, ощущенчески, глазами современного человека. Чудо происходит не на задворках жизни, а прямо здесь и сейчас, для всех и каждого (но не все придают этому значение).

Публицистическая манера, во-вторых, служит условием для сатирического шаржевого гротеска: миниатюры «Зёрна», рассказы «Голубь», «Дьявол обыкновенный», «Все великие поэты», «Провинциалии» и др. В-третьих, благодаря ей в рассказах отчетливо распознаются черты кинопоэтики: переход от одного повествования к другому по принципу киномонтажа (вставные рассказы из истории семьи и эпохи: «Милосердные» и «Голод»), смена плана при описании события (отчего не всегда можно понять, где автор, а где герой-рассказчик). Последнее связано напрямую с высочайшего класса языковым мастерством Беседина: во всех рассказах читателю дано наслаждение яркими и точными метафорами, эпитетами и развернутыми сравнениями. «Ее монолог как хорошо пригнанный ламинат, который я укладывал, подрабатывая студентом»; «Серёга — рыхлый, взопревший как свежеприготовленный омлет — выбирает песни»; «Вблизи Саша целует меня лягушкой, охотящейся на мошкару» («Мальчишник»). «Под потолком у лобового стекла, танцуя тектоник, болтается плюшевый Дед Мороз на веревке»; «Кончики ногтей в черных полумесяцах грязи, словно французский маникюр наоборот»; «Дорога пуста; двойная сплошная одинока, нескончаема, похожа на мечту кокаиниста» («Рождество»). «Упрекает, словно моль ест шубу»; «Стеснительность довлела, точно кредит: слова не вымолвишь» («Во всем виноват Курт Кобейн»). «Была ругань, изматывающая, утомительная, как долгое вешание штор, когда стоишь с поднятыми вверх руками, и ломит все тело, и голова кружится, точно у тебя “вертолет” после пьянки» («Восьмая шкала»). «…из окаменевшей земли торчали чахлые деревья, похожие на растопыренные куриные лапки»; «новые высотные здания с кроссвордом горящих окон» («Избранник»). «Электронные часы красными аллергическими точками показывали 3:15» («Голубь»)… Но кто это все подмечает? Писатель Юрий или антигерой Ткачёв? Много ли видит Тихон Серафимов? Богатый словарь писателя примечателен украинизмами (генделик, шинок, шухляда). Поэтически Украина Платона Беседина — это еще и Украина гоголевская («редкая птица» — аллюзия на «Чуден Днепр...»; «пропустить стопочку, словно тот кум в ночь перед Рождеством»).

В тематическом отношении рассказы Платона Беседина группируются вокруг небольшого числа магистральных тем. Одна из них — тема веры, истинной и ложной, иногда переходящая в тему взаимоотношений с Церковью, о которой вспоминается в критические моменты жизни. Есть два варианта трансляции темы веры: через набор бытовых ситуаций, в которых религия понимается предельно упрощенно, обывательски, и второй вариант — через переживание героями тяжелых жизненных испытаний. Если с бытовыми ситуациями понятно — через них разворачивается лейтмотив псевдорелигиозности и мотив душевной лени, то в случае с описаниями тяжелых испытаний в повествовании усиливается психологизм: герои проявляют свои внутренние качества, характер определяет индивидуально-личностное понимание веры. Дедушка из рассказа «Голод» пережил страшные голодные 1930-е и остался жив по вере, главный герой из «Автобана» кончает жизнь самоубийством, не вынеся «ада-маскарада-лихорадки» своего брака с Марией, несмотря на в общем-то верные мысли о любви.

Человек и мир, их противостояние — предмет художественной рефлексии в рассказах Платона Беседина. Мир в этих рассказах часто бывает жесток, враждебен человеку, и само качество этой враждебности — мирское, в церковном понимании этого слова. Буря напастей застает врасплох беспомощного человека — и тогда человек намеренно или по привычке вспоминает о Боге, о Русской православной церкви, к атрибутике и обрядам которой он стремится в надежде исправить свою жизнь, не всегда понимая, что именно нужно делать и не находя объяснения церковным обрядам у других людей. Иным персонажам вроде бы более-менее ясно, что есть вера, в общих чертах, но и их захлестывает «житейское море», в котором они привычно тонут. Однако свое житейское бессилие персонажи воспринимают не как собственное, а как бессилие Церкви. Таким образом, псевдорелигиозность можно считать лейтмотивом рассказов Платона Беседина. Обывательское отношение к религии, внешнее соблюдение обрядов без истинной веры оказывается более губительным, несостоятельным, тупиковым, по сравнению с простым и честным отношением к миру. Герой рассказа «Ремень» спрашивает себя: чего я хочу? И честно отвечает: я хочу кушать, я не хочу висеть в петле, — и идет в магазин, подпоясавшись ремнем, на котором до того чуть было не повесился. Персонажи других рассказов часто лезут в петлю внешнего замещения веры — в то время как вера, если она истинна, совершается внутри человека. Бог есть любовь — это бесспорно, но как выжить людям в жестоком мире? Мой вопрос звучит наивно, но тем понятнее умный ответ. По Беседину, любовь во взаимоотношениях между людьми — это память и милосердие. А хранители памяти — люди, прожившие долгую жизнь. Отсюда у Платона Беседина интерес к рассказам пожилых людей; важную роль в сюжете играют эго-документы (папка в «Милосердных»), устные воспоминания («День Победы», «Голод»).

Рассказывание историй вводит тему жизни как наррации. Взяв интервью у фронтовика, журналист Алексей («День Победы») размышляет: «Вот и вся его жизнь — в минутах тусклых перечислений. Но для статьи вполне хватит. Выйдет на одной полосе с рекламой средства от геморроя или анонсом очередного целителя. Хотя лучше написать рассказ. Или повесть. Для себя. Для него. Хочется, требуется писать вновь. Спустя два года после клятвы не прикасаться к литературе». Жить — значит рассказывать истории. И писать их. «Отчего живу так бессмысленно? Точно пишу заказную статью на скорую руку». Журналистика для главного героя имеет вид рабочего задания, художественная проза же мыслится как форма передачи самой жизни, ее свежести, красок, ощущений, человеческих переживаний. Вымышленное становится действительным, в противовес сухой газетной хронике, имеющей вид «тусклых перечислений». В этом для героя рассказа «День Победы» состоит преимущество художественной прозы перед журналистской статьей.

Воспоминания пожилого человека удается воплотить в художественной прозе в рассказе «Милосердные» в виде вставного повествования. Искусство оживлять хронику напрямую связано с особым качеством образности в рассказах Платона Беседина. Автор почти не работает с цветом, зато хорошо схватывается форма и то, что дает осязание. Образ создается посредством яркого метафорического сравнения или соположения подобий между воспринимаемым сейчас и известным ранее, между новым опытом и прежним. Такие ассоциации индивидуальны. И сложно определить, чья эта индивидуальность — персонажа или автора, кто из них подмечает все эти сходства.

Повествование в рассказах Беседина часто ведется от первого лица. Это отвечает публицистическому пафосу его художественной прозы. Но здесь стоит копнуть глубже: у Беседина имеет место смещение ракурсов субъектной структуры; персонаж, от лица которого ведется повествование, и автор, как я уже говорила, не всегда различимы. Если взять за посылку полифоничность рассказов, то на ней, как на лакмусовой бумажке романной, казалось бы, полифоничности, хорошо видно, что публицистический пафос — не просто стилистический прием, а особенность структуры повествования. От классицистического резонерства избранных персонажей Беседина отличает их особая «растворенность» в тексте. Собственно, интересный Беседину герой — это и есть текст. Как сказано в прологе «Книги Греха»: «…все то, что есть на самом деле, это истории, которые мы рассказываем друг другу». Жизнь состоит из таких историй. И выбор историй мотивируется острым взглядом резонера. Кто-то из критиков писал, что герой Беседина — чудак, смотрящий на обыденный мир и удивляющийся ему. Персонаж, от лица которого ведется повествование, — комический, резонерствующий, публицистический. Через героя просачивается автор и выливается в блестящих сравнениях, метафорах, эпитетах. Это текст, построенный по законам речи, которая интертекстуальна сама себе. Речь дает право глядеть автору через персонажа.

Многие главные герои, от лица которых ведется повествование, — тридцатилетние писатели и журналисты. Эти герои схожи своей отчужденностью, в рассказах нет их портрета (sic!), но есть голос. Потому как если жизнь — наррация, то человек прежде всего — повествующий голос.

В этом отношении интересен рассказ «Восьмая шкала»: процесс рассказывания в нем совпадает с процессом чтения. Чтение в данном рассказе равнозначно убеганию от мира, спасению («Последнее время только чтением и спасаюсь»). Случайное знакомство с попутчиком в автобусе пропускается через представление о чтении: «Как это, в сущности, нелепо, что его, такого нервного, всклокоченного, зовут Слава. Ладонь у него грубая, мозолистая. После рукопожатия хочется перечитать Шукшина». Представление о чтении как о чем-то осязаемом дано также в рассказе «Черно-белый»: «Черно-белое объявление на деревянном заборе. Забор кособокий в мелких щепках — тронь, получишь занозу. Объявление грязное, вспухшее, в желтых разводах. Прочтешь — запачкаешься». «Восьмая шкала» — это рассказ персонажа, читающего свое собственное повествование. Такое восприятие мотивировано результатом самотестирования с повышенным значением по шкале шизофрении. Объяснение теста идет через закавыченную цитату, то есть текст вторичен, уже кем-то прочитан и перечитывается еще раз. Болезнь как повод к уникальному взгляду на мир — прием, используемый также в рассказе «Бесноватый». В «Восьмой шкале» мы можем найти метатекстовое описание сборника «Рёбра»: «Ведь песок без цемента — слабая конструкция». И действительно, есть аналогия: архитектоника строится в буквальном смысле: фундамент сборника закладывается «Глиной», дальше идет «Песок».

Тема художественного творчества со знаком «минус» представлена в рассказах «Провинциалии» и «Все великие поэты» (последний с этой позиции можно назвать памфлетом). Рассказ «Все великие поэты» — это литературная среда в портретах; череду портретов замыкает рифмованная строчка: памфлет, если не эпитафия. Портреты литераторов даны в их внешней вычурности и внутренней пустоте. В рассказе «Провинциалии» у главного героя слово «вдохновение» является эвфемизмом алкоголя.

Еще одна тема, заботящая автора, — тема урбанизации и экологии. В рассказе «Голод» приводится цитата из рассказа Бунина «Руда». В этом рассказе выражается опасение автора насчет того, что в новой индустриальной жизни не найдется места духовности. Те же мысли выражаются и в прозе Беседина.

Все названные темы переплетаются и разворачиваются каждый раз на материале занимательных историй, представляя авторский публицистический взгляд с прицелом художественной силы.

Отдельно стоит сказать о части, озаглавленной «Зёрна». «Зёрна» — небольшие по размеру юмористические рассказы, подборками выходившие в журналах и на интернет-сайтах. В книге состав рассказов расширен. Представленные юморески вызывают в памяти рассказы Чехова и юмористические рассказы и фельетоны 1970–1980-х годов, но на новом материале (ток-шоу, айфоны). Как правило, композиция таких рассказов состоит из занимательного афористического зачина, а дальше идет развитие темы: излагается предыстория события, изложенного в зачине, либо описываются последующие события, прямо вытекающие из него.

Любопытно сравнить «Рёбра» с интернет-сборником рассказов «Чётки» (2012). «Рёбра» — более сложное органическое построение, несмотря на перекликающийся состав рассказов. Уже не нить четок, а органика. Для «Рёбер» Беседин отобрал более зрелые рассказы, композиционно и тематически придал им объем в новой компоновке и добавил новые рассказы. Получившиеся «Рёбра» — живая и твердая кость с памятью о плоти, или, если хотите, — Плоти, и памятью об истинном, настоящем Слове, которое, как известно, «плоть бысть».

Юлия БОБРЫШЕВА