Вы здесь

«Без раствора и глины, пера и бумаги...»

* * *

И солнце как солнце, и небо как небо,

и некому руку подать.

Ты скажешь: неплохо, хотя и нелепо,

банальна твоя благодать.

 

Но в этой бесхитростной, медленной жизни,

густеющей день ото дня,

есть некая тайна, надрежешь — и брызнет,

и нас обожжет без огня.

 

Как будто деревья на разных наречьях

о чем-то своем говорят.

И крот, не со зла огород изувечив,

уже перепрятал свой клад.

 

Пока в этом воздухе пахнет грозою

и резко пустеют дворы,

и ласточки сходят с ума над землею,

гоняя стада мошкары,

 

я сам с ними вместе схожу понемногу:

там — холодно, тут — горячо.

И лентой, как в песенке, вьется дорога.

А чем же ей виться еще?!

 

 

* * *

Как шумит перекресток и люди спешат,

и сменяются быстро картинки.

Как исходит слюной целый кузов солдат

и бибикает шофер блондинке.

 

Черный выхлоп оставит угрюмый «Урал» —

никакого тебе романтизма.

Я когда-то и сам автомат обнимал

и строчил километрами письма.

 

То ли полупрозрачный на вид призывник,

то ли праздничный дембель на взводе.

А потом на гражданке полжизни тык-мык —

в таксопарке, на хлебозаводе.

 

Что ж ты, бедная память?! — из пули брелок

да истлевшая к черту парадка.

Сохранил и ее, сохранил все, что смог,

и занес поименно в тетрадку.

 

Но про армию — снова, когда выпивал,

доходя через раз до предела.

И дружок домогался: а ты убивал?

И я врал ему: было дело.

 

 

* * *

Трижды я или кто-то другой —

как писал сочинитель отпетый.

Бедный мальчик с подбитой губой,

чудо в перьях, кукушкино лето.

 

Не признаешься в этом себе.

Не найдешь подходящего слова.

Мы поедем на А и на Б,

и ничто под луною не ново...

 

Как эстрадная музыка сфер

зазывала тебя из шалмана,

или не выговаривал «р»

телефон на углу у фонтана.

 

Приподняться на локте, привстать

с койко-места, взглянуть незаметно.

Невеличка умеет летать,

хоть сама и не знает об этом.

 

Так смотри же, как прячут глаза

и любовь выпускают наружу,

как вишневый заброшенный сад

зарастает по самую душу,

 

как торопится солнце домой,

поджигая изнанку сюжета...

И пай-мальчик с подбитой губой

для чего-то запомнит все это.

 

 

Соринка

 

Я помню, как в восьмидесятом

году подрезали отца.

И мы в больницу вместе с братом

пришли прощаться. Два птенца

тряслись испуганно в сторонке,

а он в исподнее одет,

с дырой в боку, без селезенки…

Но выжил и судьбе в ответ

еще коптил семнадцать лет.

 

Две жизни: до и после, в сумме —

почти до пенсии доплыл.

Он со второго раза умер,

хотя еще не старым был.

 

Я помню все, что с нами было.

Как я в душе твердил «прости»

у свежевырытой могилы,

не зная, как себя вести.

 

Как опрокинулась картинка,

и я взглянул в последний раз,

и сделал вид, что мне соринка…

соринка мне попала в глаз.

 

 

* * *

Узнай меня по шепоту шагов.

Вино с водой. Вкушающие тело.

Открой мне двери, ложе приготовь,

не говори, что жизнь осточертела.

 

Смотри, как загорается глагол.

Ну что еще скажу я в этой роли?!

Что ангел с неба вдруг ко мне сошел,

что чист лицом, но сросшиеся брови.

 

Что этот свет, нездешний, от окна,

нащупывает брошенные вещи.

Вернусь ли я, очнувшись ото сна,

с того на этот, словно перебежчик?

 

Вернусь ли я? В каком таком году?

Цветы цветов, трагическая завязь.

Не спрашивай, что я имел в виду.

Мне кажется, мы просто заигрались.

 

Я, словно в детстве, выйду из игры,

но это уж совсем другая сказка.

И предо мною встанет царь горы,

пропахший мирозданием и краской.

 

 

* * *

Здесь трава сухого цвета,

там два дерева срослись.

Повернешь и так и этак —

не поймешь, где верх, где низ.

 

Только видишь — снова осень

в суете своих сует.

Бестолковый ветер носит

целлофановый пакет.

 

Перевернуты скамейки,

громко хлопают зонты…

А в душе свои лазейки

и подземные ходы.

 

Сумка

Ремень потертый, с виду — крепкий,

собачка молнии со скрепкой,

приятный цвет морской волны.

Я в ней сдавал пустую тару,

возил кота к ветеринару.

Я с ней объехал полстраны.

 

Она, как верная подружка,

была вокзальною подушкой,

на полке в камере ждала.

Жила своим багажным веком,

а родилась бы человеком —

давно б на пенсии была.

 

Была б давно… Но ей безумно

не повезло родиться сумкой.

И чо?..

Да, в общем-то, ничо.

Живем как будто под диктовку.

Мне через час в командировку,

а ей — оттягивать плечо.

 

* * *

Молча вдали от столицы

сходишь по трапу с ума.

Площадь вождя, психбольница,

кладбище, церковь, тюрьма.

 

Раковый корпус завода,

тронутый ржавчиной весь,

но философское что-то

в этом решительно есть.

 

Шляешься, словно бездельник,

и, подпирая закат,

смотришь, как трубы котельной

делают вид, что дымят.

 

Пялишься в щелку забора,

с ним ощущая родство.

Как же назвать этот город,

чтоб не обидеть кого?!

 

Чтоб, отойдя от сюжета,

перемешать времена

и безучастным предметам

новые дать имена.

* * *

Венки и свечи — все по правилам.

Отпели, предали земле

и во дворе столы составили —

как будто свадьба — буквой «П».

 

Всего и слов-то, что старухою

безвредной, в общем-то, была.

Кто чем закусывал-занюхивал,

считай, из общего котла.

 

Как говорят в подобных случаях,

пусть будет пухом ей земля.

Не упрощай и не накручивай —

не начинать же все с нуля?!

 

Хоть мы и не читали Библию

и не умели жить и ждать —

налили с горкой, молча выпили… —

и все, и сразу благодать,

 

как будто солнышко за тучами.

И смерти нет, и страх исчез.

И ты, нарзанами измученный,

со всеми целоваться лез.

 

* * *

Без раствора и глины, пера и бумаги,

но сработал на совесть творец-самоучка.

По колено сугробы, березы в овраге,

и по снегу несутся смешные собаки,

назовем их по-нашенски: Бельчик и Жучка.

 

Или скажем — весна, оживление в парке.

Ты один у окна, как заложник простуды,

наблюдаешь за тем, как попрятались в арке

от дождя проливного и звери, и люди.

 

И курчавые мальчики, словно амуры,

только меткие стрелы у них на присосках.

И чем ближе конец, тем длинней перекуры,

неразборчивей речь и сильней отголоски.

 

100-летие «Сибирских огней»