Борис Савинков

Поэтическое наследие сибиряка Алексея Алексеевича Ачаира (Грызова) (1896—1960) постепенно становится достоянием отечественной культуры. Его эмигрантские сборники стихов усилиями литературоведов и любителей поэзии собраны воедино, и на их основе опубликовано полноценное собрание произведений. Несколько лет тому назад в московском издательстве «Янус-К» вышла книга Ачаира «Мне кто-то бесконечно дорог…» (2009). В неё включено более четырехсот стихотворений. Поэт из далекого Харбина зазвучал в полный голос. Однако время от времени появляются и новые поэтические шедевры. В весеннем выпуске журнала «Русская Атлантида» (2013, № 46) опубликованы неизвестные стихи Ачаира, специально подготовленные им для популярного в эмиграции литературно-исторического альманаха «Вольная Сибирь», который выходил в Праге под редакцией крупного сибирского деятеля И. А. Якушева. Вследствие прекращения издания стихи остались неопубликованными и только теперь увидели свет. Среди них прекрасные образцы поэтического творчества — например, стихотворение «Евразия», — характеризующие собой не только эмигрантскую отечественную культуру, но знаменующие эпоху сибирского поэтического ренессанса, начавшегося в Русском Китае в начале 1930-х годов. Достаточно упомянуть, наряду с Ачаиром, имена не менее талантливых поэтов — Арсения Несмелова, Лариссы Андерсен, Валерия Перелешина, Лидии Хаиндровой, Виктории Янковской, Марианны Колосовой, Леонида Ещина и многих других.

На страницах альманаха «Вольная Сибирь», помимо стихов Ачаира, была также опубликована его большая поэма «Казаки» (ВС, 1929, № 5 и № 6-7). Это первое и единственное произведение «крупной формы», вышедшее при жизни поэта. Оно удивительно музыкальное, поскольку автор использовал в качестве фактурного материала для поэмы различные народные песни и сказы, в том числе песни казачьего сибирского войска периода киргизских набегов (первая четверть XIX столетия). Сюжетная линия поэмы охватывает предреволюционное время в России, военные походы по Сибири и эмиграцию на Восток. Алексей Ачаир по-настоящему дорожил своим творением, этот факт нашел отражение в его письмах к Якушеву. По масштабу литературного решения и идейному замыслу «Казаки» соперничают с блоковской поэмой «Двенадцать» (в одном случае изображена Русская революция, в другом — Гражданская война), хотя любимым поэтом Ачаира является все-таки не Александр Блок, а Марина Цветаева. Именно ей была посвящена другая поэма, которая пока неизвестна специалистам. Однако в архивном фонде «Вольной Сибири» (Русский заграничный исторический архив в Праге, теперь — Государственный архив РФ, Москва; Ф. Р-5869, оп. 1, д. 64, л. 3—9.) сохранилось еще одно произведение данного жанра — поэма «Борис Савинков» (возможно, не вся поэма, а только ее фрагмент). Из-за политического контекста она стоит особняком в поэзии Ачаира, что тем более может представлять неподдельный интерес. Поэт поворачивается к читателю необычной стороной своего творчества.

 Борис Викторович Савинков (1879—1925) — трагическая фигура русской истории. Революционер, политический деятель, один из лидеров партии эсеров, и не просто лидер, а руководитель боевой организации. Кроме того, Савинков — участник Белого движения и еще незаурядный писатель, из-под его пера вышла нашумевшая книга «Воспоминания террориста», им написаны повести «Конь бледный» и «Конь вороной», роман «То, чего не было», ряд публицистических и мемуарных вещей. Возникает закономерный вопрос, почему Ачаир взялся за такую нелегкую задачу — создать поэтический портрет одного из идеологов русского террора, который в конечном итоге порвал со своими прошлыми убеждениями? В условиях эмиграции решение такой задачи выглядит естественным делом. Ведь Савинков олицетворял военную силу Временного правительства, состоял комиссаром на Юго-Западном фронте и формировал Добровольческую армию. Большинство эмигрантов, обосновавшихся в Харбине, в том числе и Ачаир, также воевали, в Сибири и на Дальнем Востоке. Борьба с большевиками не прошла бесследно и вызвала устойчивую инерцию на многие годы, она выразилась в почитании «мучеников», оказавшихся на жертвенном алтаре советской власти. Борис Савинков погиб в московской тюрьме на Лубянке в 1925 году. Именно поэтому он выведен в поэме как «яркий Савинков» и «романтик». На переломе романтика революции имела не только коммунистическую окраску, она была пронизана и мятежным духом борьбы за Белую Россию. Алексей Ачаир, переосмысливая уроки революции и гражданской войны, искал в жизни новые, неполитические пути, и его идеалы неизбежно оказались связанными с малой родиной, с Сибирью. Свободная Сибирь нуждалась в герое, или вожде-романтике.

Биография поэта Ачаира изобилует неожиданными поворотами судьбы. Казак по происхождению, с юности он мечтал о военном образовании, но по здоровью вынужден был пойти учиться в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию в Москве. Студентом активно участвовал в антибольшевистском движении в октябре 1917 года. В начале 1918-го, вернувшись в родной Омск, наладил связи с сибирскими организациями, поступил в отряд Красильникова и с оружием в руках решил отстаивать свободу Сибири. После ранения и демобилизации Ачаир в 1921 году приехал во Владивосток и там сблизился с представителями Совета Уполномоченных Автономной Сибири и его главой известным кооператором А. В. Сазоновым. Вскоре он стал главным редактором областнической газеты «Последние известия» и затем вошел в Сибирское правительство областников, образовавшееся за три дня до падения Приморья в октябре 1922 года. (Самопровозглашенное Временное Сибирское правительство стало последним «белым правительством» на территории России.) Во время эвакуации им был проделан путь рядового эмигранта: на японском пароходе до корейского порта Гензан, а оттуда по железной дороге в Харбин. Начался период жизни в изгнании. Вехи биографии поэта помогают воссоздать его социально-политический портрет.

В начале 1920-х Алексей Ачаир решительно настроен против коммунистов. Будучи по натуре лириком, даже свои некоторые стихи он посвятил теме борьбы с большевиками. В «Последних известиях» им опубликованы первые стихотворения на политическую тему: «Памяти Корнилова» и «Тайфун» (оба 1922 г.). Это мостик к будущей поэме о Борисе Савинкове, которая была написана позже, в 1930-м — в год смерти его армейца-соратника и собрата по перу Леонида Евсеевича Ещина, умершего в Харбине от крайней нищеты и голода (поэма посвящена Ещину). В Русском Китае Ачаир постепенно отходит от политической деятельности, связанной с движением сибиряков-областников в эмиграции, которые отстаивали лозунг возрождения России посредством освобождения Сибири от большевиков. Однако поэт остается верен идеалу «Свободной Сибири», сосредотачивая свою работу на педагогическом поприще и патриотическом воспитании молодежи. Его цель — формирование молодого поколения эмигрантов, способных отстаивать национальные интересы своей родины. С 1923 года Ачаир поступает на службу в образовательные учреждения благотворительной организации «Христианский Союз молодых людей». На протяжении двадцати лет он воспитывает детей, организует Кружок русской культуры, литературный журнал «Чураевка» и, наконец, литературную студию с тем же названием, которая гремела на весь Харбин. Ачаир облек свои политические взгляды в педагогическую форму, видя в этом лучшие возможности для утверждения в сознании молодого поколения «сибирской идеи». Именно сложная биография поэта, с ее жизненными перепадами и поисками новых путей, роднит его с личностью Бориса Савинкова.

Владимир Росов,

МоскваСветлой памяти

Леонида Евсеевича Ещина

 

 

БОРИС САВИНКОВ

 

«Мера вещей — человек».

Протагор

I.

 

Наша цель, как кристалл, многогранна,

только мерой всему человек,

и судьба — злая птица Корана,

не наметит для смелого вех.

 

В тщетных поисках ласки и счастья —

крохи булки, жена, самовар —

человечества дробные части

в вялой скуке искусственных пар.

 

И доценты, отдавшись науке, —

близорукость, очки, борода —

пишут нам о дыхании щуки —

изысканье по многим трудам;

 

А другие, швырнув в рестораны

и тоску, и бесцельные дни,

жизнью жалкой, сусальной и пьяной

красят серость усталых годин.

 

Пошлость вскормлена нивою тучной…

Где тут бодрость, где риск, где азарт?

Право, даже выигрывать скучно,

словно шулер крапленностью карт!

 

Ведь судьба — это только колода,

а крупье — Неизвестность… и Рок.

Волей в жизни дается свобода —

ставь же смело на карту, игрок!

 

Большинство — отказалось от карты,

не желая хотеть и дерзать, —

для уснувших страшны и угарны

заблестевшие страстью глаза…

 

Меньше блеска, отваги и красок

на сереющем фоне земли…

Новой, чуждой, ненужной нам расы

трафаретный рождается лик…

 

Тем отрадней в бездарности века,

что придавлен пятою мещан,

человек, чья судьба — фильмотека,

воля — Господа Бога праща…

 

Точно четкие строки новеллы,

точно опий дурманящих книг —

людям, в пошлости лет омертвелым,

динамичные, яркие дни.

 

Не пойму я, как в стае мышиной,

средь ничтожной пискливой возни,

в век парламентов, масс и машины —

яркий Савинков мифом возник.

 

 

II.

 

Сердце в юной груди, как граната,

и мустангом волнуется кровь;

болтовня… и цитаты, цитаты —

Михайловский, и Маркс, и Лавров…

 

Рвутся мысли быстрее, чем птицы,

до пределов земли и небес…

Скучен книжный подход меньшевистский,

диалектики вязок процесс.

 

Прокламаций тяжелые пуки —

нудность громких напыщенных фраз —

сходки, пренья, ораторы: скука —

как в солдатики в детстве игра.

 

То ли дело «Народная Воля»,

нелегальщины яркий роман,

ведь о скрытности серенькой моли

не напишут потомки тома.

 

Референту ль за грозные позы

будет светлая слава дана?

Только храбрым бросаются розы

из раскрытого настежь окна.

 

Эти розы, как царственность мантий,

аромат их — пьянее мечты.

Ради них без сомненья романтик

грудью шел на отточенный штык.

 

Неужели ж заняться кон-то-ра-ми,

неужели закиснуть в бюро?

За вскормленными скукою спорами

наживая себе геморрой!

 

Не служить же каким-нибудь клерком,

не кричать, как делец-адвокат!

Если жизнь теперь исковеркана —

пусть провалится, нудная, в ад!

 

Нам динамику следует ширить,

только бомбою пашется новь,

и слова, точно гулкие гири,

проникают и в разум и в кровь.

 

Брови хмуро сошлись к переносью

и задумчив прищуренный взор…

Он сочувственно в душу заносит

лозунг славы — Борьба и террор.

 

И у Гоца, в покое Женевы,

буйной мысли кончается рост…

Рвет судьбою наброшенный невод

мощно-крылый большой альбатрос.

 

 

III.

 

Подложный паспорт. Строгий смокинг.

Дым от прекраснейших сигар,

как на экране — Териоки

и нелегальщины угар.

 

Виденьем нежности Каляев [1] —

Владимир Ленский диких дней,

что странно так сопоставляет

Христа с дерзанием: Убей!

 

Он волю с ним сосредоточил

на том, чтоб ближний их погиб.

И вот! Из мяса с кровью клочья

и лошади последний хрип.

 

Вокруг растерянные люди,

слышны тревожные свистки,

и в грязной луже, как на блюде,

Его высочества мозги!

 

В Москве испуганной смятенье —

Убит… Вы знаете?! Сергей!.. [2]

Всей жизни вскрыто назначенье

в безумной, огневой игре!

 

В петлице вместо «Анны» — Плеве [3]

для кутежей «Московский Яр».

И он — не правый и не левый —

в хмельной бросается угар.

 

Пестрей причудливых мозаик

разнообразье встреч и лиц,

и каждый день любой прозаик

разбавил в тысячи-б страниц.

 

Вот ужин за столом с охранкой:

«Авось, сумеете узнать».

Ведь на вулкане мне цыганке

еще приятней руку жать!

 

Быстрей, чем миг калейдоскопа,

насыщенность мелькает тем…

Нет, не схватить тебе, Европа,

такой безумно-быстрый темп.

 

IV.

 

Жизнь мирная, стылая лужа,

но даже Синдбад и Колумб

считали — минутами нужен

нам отдых и домик средь клумб.

 

Затем — появились седины,

бумажник изящен и толст…

Иные набросим картины

на жизни натянутый холст.

 

Париж и колонна Вандома.

«Привет тебе, старший мой брат!»

В уюте прекрасного дома

прожитое манит назад.

 

Перо заменяет здесь шпагу.

Ряд нервных отрывистых строк —

и скрыла ревниво бумага

на автора личность намек.

 

И снова успех за успехом,

прогулки на Place d’Opera

и полные шума и смеха

с богемой ночной вечера.

 

Но вдруг, неожиданным взрывом,

тревогой средь бурного сна,

сверкнуло, как гейзер, бурливо —

чеканное слово: «Война!»

 

И точно былой конквистадор,

почувствовав мощный призыв,

борец, террорист, литератор

вновь ожил от рева грозы!..

 

Такому свободней в окопах,

где царствуют бомбы и смерть,

в забывшей про чванность Европе,

познавшей безумия смерч.

 

И тянутся дни и недели,

которым названия нет…

Забыты тоска и бесцелье

и пошлый, обыденный бред.

 

Сверженье царя… И для дела

Титана мятежный размах…

Так нужно же броситься смело

в курчавую гущу папах.

 

А далее… Зыбь парохода

и чей-то напыщенный спич —

свобода, свобода, свобода —

России родной паралич.

 

Психозы речей и истерик.

Керенский, как медиум дня.

Но Савинков с болью не верит

в мишурную ярость огня!

 

Борьба своей мощью красива,

болтать же, болтать и болтать —

упрашивать с видом плаксивым

Иванов разнузданных рать!

 

О нет! Он бросается в Ставку

— Корнилов! Надежда на Вас!

Острей, чем уколы булавки,

раскосые щелочки глаз.

 

«Советы ненужный нам тормоз —

их свергнуть, конечно, я рад.

Мне преданный Крымова корпус

возьмет без труда Петроград!»

 

И Савинков понял нежданно —

он чуждый, он красный для них.

Так ладно ж! Все тонкие планы

разрушим с усмешкою в миг!

 

И верный догадке-ль, капризу?

Спасает распущенный сброд,

готовя идущих дивизий

бесцельный ненужный отход.

 

И снова, как тени баллады,

сквозь скепсиса тонкого дым,

триумфы привычной эстрады, —

сознанье, что счастьем любим.

 

И жизнь в Петрограде не тошна,

хоть Этной взметнулся народ, —

в России живется роскошно,

пожалуй, и в годы свобод…

 

Внезапно… июль отменяя,

удар прогремел Октября…

То снова индусская Майя

колышет житейскую рябь.

 

Трясет в первом классе вагона,

Финляндский озерный пейзаж.

Забыто безумье циклона,

Советов солдатская блажь.

 

Привычных мельканий морока,

как дата тут каждый ландшафт,

ведь в финских, простых Териоках

со смертью он пил брудершафт.

 

Судьба, как рулеточный шарик —

всегда ль выпадает зеро?

Сквозь блики мятежных пожарищ

слышнее космический гром.

 

V.

 

Бурно-грязное море шинелей провшивевших,

на дворцовом паркете из семечек слой…

Так неужто признать этот бунт опротивевший,

неужели не крикнуть про гнусный разбой?

 

Революция мыслима в тоге романтики,

порожденной веками восторженных грез,

но истерики, девки, пунцовые бантики

и герой революции — пьяный матрос?!

 

Надоело! Довольно! О хоть бы вы сгинули,

Хамы, сбившие с трона дубиной мечту.

Обнаглели? Давно-ль вы склоненными спинами

подпирали Распутина пьяного стул.

 

Ничего! Усмирим, и отряды Корнилова

с жалкой робостью встретите, звери-рабы!

Не словами, а грубой понятной вам силою

вас научим мы снова покорными быть.

 

Сердце полно огнем, ведь не время раскаянью —

я исправить ошибки былого готов,

уничтожу воскресшего Хама и Каина

дорогою ценою мильона голов.

 

Теоретиком не был прикованным к парте я,

чтоб плутать в неразборчивой прелости догм,

исключенье мое из эсеровской партии

не мешает, конечно, мне выполнить долг.

 

Духа вызвал — сумею и должен с ним справиться,

не кликушей же мне на пожарище ныть?

Не впервые России кровавую здравицу

преподносят с усмешкой ее же сыны.

 

В этой смуте солдатской и нудно и тошно мне,

но я верю, я знаю: из лап палачей

наша Русь в ее светлом жемчужном кокошнике

выйдет чистой к Нездешнему Свету Лучей.

 

 

 VI.

 

Шагает по трупам конь бледный,

на нем победителем — Хам.

Последняя, жуткая бедность,

потеря прокуренных хат…

 

Потеря России сермяжной,

потеря России Мечты,

союзников чванная важность,

бичом полосующий стыд!

 

И в чуждом веселье Парижа

понятно, что все потерял:

убогих полянок пар рыжий,

церквей белокаменных ряд.

 

И слаще всех почестей горький

прокопченный воздух страны,

привыкшей и к рабству и порке,

забывшей прошедшие сны…

 

Сменившей Великое Имя

на пошлость бессмысленных букв,

отбросившей мысли о схиме,

вошедшей в разбойничий круг.

 

За воздух пьянящий и близкий

и вздох за запретной стеной,

что будет достаточным риском,

что будет достойной ценой?

 

 

VII.

 

Не пугает орлиную стаю

черной пастью зияющий люк…

Не впервые судьба заплетает

перед смелыми жизни петлю…

 

Не впервые, как тленье, измена

проникала и в дружеский круг…

И распахивал двери в застенок

для соратника преданный друг.

 

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Каляев Иван Платонович (1877—1905) — русский революционер, эсер, террорист, поэт; дружил с Б. В. Савинковым со времени совместного обучения в варшавской Первой Образцовой Апухтинской гимназии.

2. Сергей — Великий Князь Сергей Александрович (1857—1905), дядя российского императора Николая II, московский генерал-губернатор; погиб от бомбы террориста И. П. Каляева.

3. Плеве Вячеслав Константинович (1846—1904) — министр внутренних дел Российской империи, убит эсером Е. С. Сазоновым.