Вы здесь

Чуйский тракт

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_popok_cht.zip (23.44 КБ)
СИБИРЬ ЗАПОВЕДНАЯ

Василий ПОПОК

ЧУЙСКИЙ ТРАКТ


1. В дорогу!

Это одна из самых красивых трасс, какие я знаю. Тут есть все, что должно быть в горах — крутые подъемы и спуски, неожиданные повороты, глубокие пропасти, в которых пенятся мутные от гнева речные валы, внезапно открывающиеся просторы со снежными кружевами дальних хребтов и узкие серпантины.
Несколько лет я «осваивал» Чуйский тракт. Обычно он кончался для меня близ поселка Чибит, что на Чуе — тут, на пороге Буревестник, проходят традиционные весенние Чуйские ралли спортсменов-водников, начинающие очередной сезон походов и соревнований. Иногда приходилось заезжать на Мажой — это чуть в сторону от тракта, за гору, там глухое двадцатикилометровое урочище с зажатой в узком ущелье, рычащей и беснующейся на порогах Чуей. Когда-то это место на реке называли «Дикой Чуй»…
Дальше проехать до недавних пор было нельзя — за рудничным поселком Акташ (тут добывают киноварь — сырье для выработки ртути) начиналась пограничная зона и требовалось специальное разрешение для въезда. Конечно, предприимчивые туристы, заручавшиеся разрешениями из самой Москвы, проникали и туда, потому что от самого южного райцентра Горного Алтая, из Кош-Агача, с ровной, как стол, щебнистой степи начинались самые рискованные маршруты, горные и водные, — на плато Укок с заходом на Белуху (или обходом — кому как по квалификации) и в верховья рек Чулышман, Башкаус, Аргут, Карагем, Шавла.
Только в 1993 году мы впервые попали дальше Акташа. К этому времени здесь сняли полосатый пограничный шлагбаум. Мы тихо проехали штаб погранотряда в Акташе, потом долину средневековых торжищ Курай (и отсюда тоже ушли военные), а от Кош-Агача воровато, по-шпионски, то дорогой, а то прямо степью, перепрыгивая с ходу высохшие до звона русла весенних ручьев, приняли на восток. Колея вилась вдоль речки Бугузун — одного из истоков Чуи. Мы ехали дальше и дальше, поднимались выше и выше, вот и снег по обочинам не шибко торного пути и не надо задирать голову на горные вершины, они уже практически на уровне глаз.
Мы почти забрались на перевал и нас, в июне, остановили сугробы. Этот путь открывается всего-то на месяц-полтора и августом здесь проходит смена всех времен года, от зимы до зимы: спешат вырасти, отцвести и дать семена травы, высидеть потомство птицы, подкормиться на пышных альпийских лугах маралы.
В июне тут снег. Перед нами, залезшими на самую верхотуру, открылась ровная белая пустыня с торчащими кое-где скальными останцами. А далеко на востоке поднималась зубчатая ледяная стена — горы, отделяющие безлюдное Чулышманское нагорье от Тувы.
Тогда мы попытались повторить часть пути Петра Александровича Чихачева — первого русского исследователя, геолога и географа, подробно описавшего здешние места. Его большой труд, вышедший в 1845 году в Париже на французском языке, общепринятом языке географической науки в середине прошлого века, был озаглавлен «Путешествие в Восточный Алтай». Именно так называлась обширная местность, где сейчас живем мы и наши ближние соседи — Алтайский край и Республика Алтай, Хакасия и Тува, весь Кузбасс, от Мариинска до Абаканского хребта, и добрая толика Красноярского края и Новосибирской области.
С чихачевской поры, за полтораста лет, здесь мало что изменилось. Даже исторические катаклизмы, та же Октябрьская революция и гражданская война, перекроившие всю политическую географию, не слишком повлияли на географию физическую. Каким был Восточный Алтай, таким в принципе и остался. Людей заметно не прибавилось. Все поселения, достаточно немногочисленные, выстроились вдоль основного шоссе — Чуйского тракта, прорезавшего Горный Алтай с севера на юг, до Монголии, и его ответвления на запад — в Уймонскую межгорную степь, облюбованную с давних пор русскими староверческими общинами. Вся остальная горная страна как была незаселенной, так и осталась ею в силу недоступности и крайне сурового климата — сухого и резко континентального, с перепадами температур от минус пятидесяти и даже шестидесяти зимой до нередких плюсовых тридцати с лишним летом и даже весной.
Чихачёв в своем двухтомном отчете всем воздал по достоинству и всех поделил. Он установил естественные географические границы Горного Алтая, который от Монголии отрезан горным хребтом Сайлюгем и, как сказал сам исследователь, «небольшим стокилометровым хребтом», который позднее получил его имя.
Туву, что на востоке, Чихачёв выделил особо — и географически, и политически, потому что там народ недружественного настроя, светловолосых и светлоглазых пришельцев, мол, не любит. Если алтайцы уже знали силу русских казачьих отрядов (синоним слова «русский» в алтайском языке — «казак» и это же значение слова равноценно сочетанию «вооруженный человек») и прошли через добровольное присоединение к России, то тувинцы хранили независимость и под руку «Белого царя» шибко не стремились.
Чихачёв покрутился долинами Чулышмана и Башкауса, прошел дикое нагорье, и вышел на тувинский Алаш (это река уже енисейского бассейна), откуда счел за благо быстрей убраться на Абакан, где тогда уже были казачьи станицы. А оттуда проследовал в Красноярск и — через Мариинск, Тисуль и село Банново на Томи — в Кузнецк. Именно тут случилось главное — выпускник Царскосельского лицея, географ и геолог Чихаёев «просек» значение здешней земли и дал имя Кузнецкому каменноугольному бассейну, навсегда определив его место в экономике страны.
А Горный Алтай по сию пору остается промышленно неосвоенным краем. У нас индустриальные дымы, черные реки и городской смог, а там прозрачный воздух, как брильянт, и синие вершины, видные за сотни километров. И там проводится уникальный социально-экономический эксперимент — автономия провозгласила себя эколого-экономической зоной и все здесь официально подчинено сохранению природного комплекса. И больше того — музеефикации исторических памятников, которые стоят здесь в том виде, в каком их поставили, сотни и, может быть, даже тысячи лет назад.
…И вот мы стоим на снежном перевале, на пороге неведомой и заманчивой Срединной Азии, а она не пускает нас к себе. Хотя мы ей отнюдь не чужаки.


2. Мост в прародину

Потом было еще несколько вылазок по Чуйскому тракту. Копились впечатления. Копились факты. Набралась целая библиотечка книг. От квазиисторических романов про кряжистых староверов-партизан и раскосых восточных красавиц — романов, где «все закуржавело» и друг к другу обращаются исключительно «Паря!», до хроник, исторических и географических очерков, мемуаров, научных трудов и даже кулинарных сборников. Были прочитаны записки Николая Ядринцева и Василия Радлова, Николая Рериха и Вячеслава Шишкова, просто-таки обожествивших Алтай, — Рерих, тот считал его наряду с Гималаями становым хребтом Ойкумены.
И пришло понимание, ну, может быть, не абсолютное, не исчерпывающее, но хотя бы приближение к знанию, что такое Горный Алтай для России и, в частности, та толика Алтая, что сегодня называется Чуйским трактом.
В характеристику этой дороги можно сказать, что она была всегда. Где-то в глубинах Азии рождались человеческие сообщества. А самые беспокойные и пассионарные из них — молодые. Это понятно: новорожденный этнос шустр и активен, и ему всегда надо куда-то лезть, как котенку или ребенку.
Удобнее всего из глубин Азии было влезать на Горный Алтай. Причем, подозреваю, именно перевалами Дурбэт и Индертийн, которые двумя грандиозными каменными мостами где-то в заоблачных высях соединяют Россию с Монголией. И уж оттуда растекаться по Сибири и Европе вплоть до Средиземноморья и Атлантики. Так поступили гуннские воины и орды Чингизхана. А до них племена ариев и много иных всяких племен и родов. Любой квалифицированный историк сообщит послужной список Алтая, который есть (это мое глубочайшее убеждение) гнездо, в котором родилось Человечество.
В долинах Чуи и Катуни, где пролегал когда-то караванный путь, а сейчас мчит шоссе, люди жили со времен Адама и Евы. Если вы помните Библию, наши изгнанные за телесный блуд из рая прародители стали любить друг друга, а значит множиться и расселяться. Библия, однако, досконально проследила историю только одного племени — во главе с почтенным Ноем и его израильскими наследниками.
Но можно предположить, что племен плодовитые потомки Адама с Евой настрогали немало — порукой тому сексуальное образование, преподанное чертом, и энтузиазм, с которым адамово семя его использовало и использует. И каждое ответвление рода человеческого имеет личный вариант происхождения Мира и Человека. На Алтае, в Хакасии, в Туве, в Горной Шории любой мало-мальски уважающий собственные корни род, по местному «сеок», сочинил свою легенду о всемирном потопе и соответственно завел родовую гору, к вершине которой пра-пра (много-много «пра») дедушка причалил когда-то семейный плот, спасаясь от потопа.
Причем интересно, что плоты (много-много плотов) делались зачастую из чистого золота. Ну, в крайнем случае, из чистой меди или железа, и это, пожалуй, вовсе не так уж плохо, если принять во внимание тот факт, что грандиозное наводнение, от которого Человечество ухитрилось не погибнуть («плавать — необходимо», говорили древние), произошло в каменном веке. А то и раньше.
Всяк «сеок» имеет не только родовую гору. Он — коллективной памятью — знает, где находится самая главная гора. Та, куда переселяются души умерших праведников и где живут Боги. Это нечто вроде греческого Олимпа, доступного только героям. Такая вот напрашивается параллель к истории, общечеловеческой по сути, ибо все мы родня на этой Земле.
Особенность Алтая в том, что до вершин, где поселились души предков, рукой подать. Вот он, Сайлюгем, вот Южно-Чуйские белки, Актру, Белуха и вот — бинокль их приближает на расстояние вытянутой руки — дорогие души, играющие в снежки с северным ветром.
А в долинах древние захоронения. Тут, в вечной мерзлоте, как в мавзолее, лежат земные оболочки предков.
Иногда могила обозначена стелой с изъеденными тысячелетней ржавчиной руническими письменами — исторической справкой, обычно в стихах, о покойнике, если, конечно, удается разобрать и перевести эту вязь на современный язык. Иногда холм из мшистых валунов. Конечно, не раз и не два раскопанный сотнями кладоискателей — с приходом русских в сибирские степи возник промысел, названный «бугорничеством», успешный промысел, если судить по многочисленным музейным коллекциям сибирской золотой утвари, выкопанной из этих «бугров»-курганов.
Иногда захоронение обозначает вросшая в степь ограда из плитняка и стрелами от нее, длинные, на сотни метров очереди покосившихся в разные стороны каменных «балбалов», каждый из которых указывает либо (точно ученые еще не договорились) на количество врагов, уничтоженных захороненным, либо на число добрых табунов, которыми тот владел.
Иногда посреди безлюдной степи, где-нибудь на щебнистом пригорке, ничем не отличающемся от тысяч себе подобных, теплится грудой камней «святое место». Спроси здешнего аборигена, почему именно тут, не ответит. Проводник Саша из кош-агачского аила Кок-Оря на такой мой вопрос лаконично буркнул: «Не от нас пошло». Вот и весь сказ.
Возможно, «святое место» вовсе никакое не захоронение, а просто местопребывание некое местного божка, «ээзи» локального влияния, главы провинциальной языческой администрации. И здесь надо непременно остановиться. Подкинуть к груде камней свой собственный, специально припасенный камень. Открыть термос с чаем. Или фляжку со спиртным — «ээзи» ребята простецкие, им скучно коротать одиночество и они не прочь скрасить житье-бытье стопариком в хорошей компании. В крайнем случае, отщипни от сухарика или оставь дымящийся «бычок» — «ээзи» не обидится, доест и докурит.
То же почтение к родникам. Их чистят, укрепляют срубами, огораживают, ставят близ них скамейки, а напившись, одаривают монетами — вон они блестят в прозрачной водице.
В горах Алтая можно найти десятки, если не сотни скал, изрисованных первобытными художниками. «Бичекту бом», «бичекту хая», «пичекту кая» — эти слова, переводящиеся крайне знакомо (приблизительно как «Писаные скалы» — знаете, есть такие на Томи, пониже Кемерова), дают иногда имена целым селениям.
Да только ли рисунки. Еще и скульптуры. «Каменными бабами», менгирами, по-ученому, плотно заставлены особо уединенные горные долины, напоминающие музей (а мне — так рощу родного Томского университета, куда тех «баб» натащили братья-археологи, начиная еще с Григория Потанина, чей бюст стоит тут же, в роще). Это традиция, которую потом степняки, заселившие скотоводческий пояс Северного полушария, привели и на Запад.
Так и стоят менгиры и рисованные скалы — вечной экспозицией. Иногда, впрочем, варварски подновляемой — как же удержаться и не увековечиться рядом с древностью:
«Rock about all»…


3. «Ямская гоньба» в Каракорум

Во времена надворного советника Петра Чихачёва Чуйский тракт был всего лишь конной тропой и лишь в начале своем — колесной. Колесами ехали до перевала Чике-Таман. А потом — верхами.
Бийск к этому времени, к середине прошлого (или уже позапрошлого?) века стал из оплота приграничной оборонительной линии религиозно-просветительским центром — тут обосновалась Алтайская духовная миссия, несшая учение Христа и грамоту аборигенам Алтая, Шории и Хакасии, конкурируя с алтайскими шаманами и монгольскими ламами. Это был большой по сибирским меркам, но сугубо провинциальный торговый город — отсюда в Монголию и Китай везли массу всяческого промышленного добра, возвращаясь с кипами чая, кожами, пушниной…
Тракт пересекал спокойные близ Бийска Бию и Катунь (не скажешь по виду, что выше они мчатся, как курьерские поезда и гремят порогами на пути) и уходил левобережьем Катуни через село Алтайское и Комаринский перевал в Семинские белки.
Сейчас Чуйский тракт идёт иначе. Инженер и литератор Вячеслав Шишков исследовал и спроектировал так называемый «правобережный вариант» Чуйского тракта, прошедший близ Улалы, нынешнего Горно-Алтайска по берегу Катуни. Тут, на высоком речном берегу, памятник отцу современного Чуйского тракта. И еще через несколько километров Аржан-Су — для кого священный, а для кого «Шоферский ключ» — родник с чистой и вкусной водой. Говорят, в ней присутствуют ионы серебра, которые убивают микробов, и эта вода не портится месяцами.
У впадения в Катунь речки Семы тракт уходит в горы — к большим селам Шабалино и Черга. В Черге уникальный микроклимат. Здесь сухой и чистый воздух, благодать для легочников. Тут много фруктовых деревьев, растет вишня и вызревают во-от такие яблоки. И тут Сибирское отделение сельхозакадемии устроило свое экспериментальное хозяйство — разводят яков, верблюдов и маралов, из пантов которых вываривают целебный экстракт: несколько капель в ванну и ты снова молод и могуч.
Из Черги можно уйти старым трактом через Комаринский перевал на Белокуриху и в Бийск. Но нам в другую сторону — на юг. Первый мощный перевал на пути — Семинский. Это около десяти километров плавного «тягуна» вверх, на высоту 2200 метров. А потом такой же плавный и долгий спуск.
На вершине перевала темно-зеленый кедровник и памятник в честь добровольного вхождения Алтая в состав России. И, как водится, «святое место» — все в тряпочных ленточках, привязанных к кустам и деревам, — те ленточки вроде как должны обозначать почтительное отношение к населяющим перевал горным духам.
Тяжко груженым автомобилям-бензовозам (Чуйским трактом гоняют в Монголию дешевые российские нефтепродукты и одно время, особенно когда у монголов стояли наши войска, попутные бензовозы были тут основным транспортным средством) непросто взобраться длинным «тягуном» в нередкую тут непогоду — бывает, что даже летом на перевале кружат снежинки, а шоссе покрывается льдом. В стародавние времена, по весне и осени шофера неделями ждали благоприятной погоды…
Тяжек Семинский перевал, но все ж не столь страшен, как следующий за ним Чике-Таман («подошва горы» — в переводе). От подошвы до верхней точки перевала тут километра два стремительной кручи. Дорога резко взлетает вверх и так же резко падает в долину Катуни. Сейчас тракт идет по проделанному взрывчаткой прямо в горе коридору. Рядом — остатки старого тракта, который не бурил Теректинский хребет насквозь, а прихотливо вился вокруг него серпантином.
…Заросшей иван-чаем старой дорогой мы взобрались на самую вершину. Внизу, метрах в тридцати, в рукотворном, закрытом каменными стенами ущелье шумит новый тракт. А отсюда — вид по обе стороны хребта. Самоощущение — будто ты букашка на острие гигантской каменной иглы, дохни посильнее горный дух и ты, жалкий человечек, кувыркнешься в бездну, где мачтовый лес выглядит зеленой плесенью пообочь горы, где малозаметными штришками смотрятся линия «высоковольтки», а приток Катуни, мощная в это половодье речка, словно синяя жилка на карте-километровке.
В чихачёвские времена отсюда начинался вьючный путь. Без колес. К тому же дальше следовали, одна за другой, три сложных переправы через Катунь и «ямская гоньба» тут стоила очень больших денег.
В давнем, прошловековом «приговоре» общины села Купчегень говорилось: «Мы, жители села, заключили с крестьянином Алтайской волости, поселка Купчегень Кузьмой Куликовым сие условие в том, что он, Куликов, подрядился у нас отбывать ямскую гоньбу от станции Купчегень до Усть-Ини с 20 мая 1897 года до 20 мая 1898 года на пяти парах лошадей с тремя седлами, тремя арчимаками (арчимак — кожаная переметная сума, — В.П.) и двумя проводниками за 480 рублей. При заготовке лошадей должны быть доставлены обществом также пять баранов для закола, а также разрешить пользоваться ему сенокосами в местности Сыкынмюс и по реке Купчегень».
Заводской рабочий зарабатывал в те поры за месяц от трех рублей и выше и неплохо жил на эти деньги. А тут 480 рублей за год, по два червонца в месяц. Вот и считайте, как ценился ямской труд на Алтае.
За Чике-Таманом дорога вновь возвращается к Катуни. Только реки не видно. Она в глубоком, прорытом в конгломерате наносов каньоне. Вот пасется стадо (коровы не нашего черно-пестрого колера — рыжие с высокими, острыми рогами) в сотне метров от тракта. И вон там стада бродят, до них километр или полтора. И они, как вскоре выясняется уже за рекой, спрятавшейся от любопытных глаз.
Едем по прижатой к скалам дороге. Близ Усть-Ини с незапамятных времен существовала переправа. Чихачёв переправлял свой караван (сто лошадей он насчитывал) лодками. Нескольких лошадок и соответственно вьюков он недосчитался — разбойная вода взяла на память и унесла в Кадринскую трубу — ущелье, которым река уходит в горы.
Первый мост в этом ключевом месте, около близкого устья Чуи был построен лишь через без малого сто лет после чихачёвской экспедиции — в 1934 году. Был он подвесной, проектировал его инженер Цаплин. Потом подвесной мост убрали, перебросили новый. Который тоже вскоре устарел. Впрочем, он и посейчас сохранился — как исторический памятник. А машины идут по совсем новому мосту — изящному однопролетному бетонному автопереходу. Говорят, его проектировали и строили военные.
За Иней начинается другой Алтай. Впрочем, природные пояса уже несколько раз поменялись после Бийска, не смотри, что проехали всего километров четыреста. В начале тракта был «теплый» Алтай — в яблоневых и вишневых садах, с обилием всяческой съедобной зелени на придорожных рынках (а на родине Василия Шукшина в качестве фирменного торгового знака — детские коляски, в них тутошние бабы-торговки вывозят для проезжих завернутые в одеяла кастрюли с пирожками-капустниками, грибными, с осердием, с рыбой, с черничным вареньем). В июне тут в почете малосольные огурчики. Потом пойдет всяческая ягода. А ближе к осени — помидоры, арбузы, яблоки.
За Усть-Семой, когда тракт уходит от Катуни и сквозь прозрачный сосновый лес устремляется в горы, природа становится строже. Тут царство субальпийских лугов, безумие разнотравья. Семинский перевал тешит взор кедровниками, нетипичными, кстати сказать, для такой высоты, а внизу за ним — прохладная сушь следующего климатического пояса, это горная степь и гольцы, отороченные скромной зеленью (а ранней весной — буйным цветением лилового и розового «маральника» — рододендрона даурского). Еще прыжок через перевал — каменная пустыня с древесными оазисами у рек, а выше — поросшие диким барбарисом, крыжовником с волосатыми ягодами и все тем же «маральником» склоны. И под каменными подножиями увенчанных снежниками хребтов — черный песок в пучках верблюжьей колючки.
Но тракт взбирается выше и выше и вот уже за Инею строгая холодная страна, предтундра, где едва ли не единственное способное выжить дерево — лиственница, которой нипочём ни стужа по девять месяцев в году, ни нехватка влаги. И именно тут тракт приходит на реку Чую, давшую ему имя.
Серебристо-желтая Чуя втекает в бело-зеленую Катунь (реки окрашены взвесью от движущихся, перемалывающих грунт ледников) и как бы подныривает под струи старшей сестры, проявляясь только у противоположного берега. Течение Катуни на чуйской стрелке замедляется, и река закручивается в улово, в водоворот стометрового радиуса, чтобы так вот немного понежиться и отдохнуть перед следующим броском — в Кадринскую трубу…
Попрощавшись с Катунью, мы едем узкою лентою тракта: справа, внизу, кипящая река, а слева угрюмые «бомы» Сальджарских альп. Мы углубляемся в средостение Горного Алтая — «Золотых гор» Азии.


4. Экологическая экономика

На Горном Алтае всякая долина, раздвинувшая увенчанные снегами и ледниками хребты, именуется степью. Уймонская степь, Курайская степь. Наконец, Чуйская степь.
А небольшие расширения, прогрызенные в склонах притоками главных водных артерий, Чуи и Катуни, зовутся урочищами. Бывает так: из урочища лишь один узкий выход в степь и длинной околицы, ограждающей пастбище, строить не надо — воткнул десятка два кольев, пробросил между ними жерди, а вовнутрь загнал конский табун. Трава есть, вода есть, что еще животине надо? Табуны кормятся на вольной траве круглое лето и к осени наливаются силой, буквально дичая и превращаясь из мирных лошадок, вечнокрестьянской покорной породы в храпящих мустангов.
Вольна здесь и всякая другая домашняя живность. Нет у них врагов — медведь, в изобилии населяющий субальпийскую тайгу, летнего зноя не любит и уходит далеко-далёко, под вершины, где прохладно и нет гнуса. Мирно бродят козы и овцы по головокружительным обрывистым утесам — трава, что ниже, сожжена мощной солнечной радиацией и стала жесткой и несъедобной. Вечерами скотина возвращается к людям и запруживает тракт, никак не реагируя на автомобильные гудки: мы, мол, здесь исконные, настоящие хозяева, а не вы, заезжий, прошуршавший быстрым асфальтом случайный люд.
Населения в Горном Алтае немного — на территории, которая приблизительно равна территории Кемеровской области (чуть больше 90 тысяч квадратных километров), живет около 200 тысяч человек (а в Кузбассе больше трех миллионов).
Каждый пятый — житель Горно-Алтайска. А остальные, разделенные по национальной принадлежности приблизительно пополам на алтайцев и русских (на самом юге, в Кош-Агачском районе есть несколько казахских селений — когда-то, еще в Средневековье предки нынешних алтайских казахов переселились сюда, перевалив чрез поднебесье Катунского и Южно-Чуйского хребтов). Обитают в небольших райцентрах и совсем уж маленьких деревнях-аилах.
Промышленности в республике почти никакой, исключая разве что Акташский горно-обогатительный комбинат. Земледелия почти нет — трудные тут почвы для земледелия. К тому же сухо, требуется орошение. Так что в почете на Алтае древняя профессия скотовода. Травы интенсивным ведением сельхозпроизводства не выбиты. Вода в горных ручьях чище слезы. Скотине рай в предвершинных долинах близ вечных снегов, в луговом поясе, где пастушьими домиками и кошарами оборудованы летние отгонные пастбища. И туда летом переселяется основной работник-алтаец.
Здешние молоко, масло, сыр (в том числе и экзотический копченый «курут») надо продавать за экологическую чистоту по весу золота. И тот факт, что Алтай объявлен «эколого-экономической зоной», вполне понятен. Хотя аналога такому нет нигде в мире. Власти Алтая намереваются использовать очевидные выгоды своего края, которые заключаются на сегодня в том, что здешняя природа в силу естественной закрытости республики пострадала от индустриального загрязнения чрезвычайно мало.
И на Алтай валом-валит брат-турист. А власть поощряет этот вал. Отстраивая на катунских берегах кемпинги и отели, домики и бунгало, организуя всяческие туры в горы и на реки, давая добро на всевозможные соревнования и фестивали. Вот, к примеру, нынешней осенью на Катуни прошел спортивный заплыв на плотах-рафтах под эгидой табачной фирмы «Кэмел», который может стать прологом к мировому первенству этого экстремального вида спорта — про «Кэмел-Трофи» слышали?
Естественно, для развития туризма нужны средства. Их пока маловато. И все же сдвиги налицо — полная, абсолютная экономическая «тишина» середины 1990 годов понемногу сменяется активной деятельностью в сфере туризма. Правительство и парламент («эл курултай») от пустопорожних квазипатриотических акций вроде принятия собственной конституции переходит к работе.
Другая общереспубликанская проблема — энергетическая. Уголь тут привозной, то есть, кузнецкий. Электроэнергия тоже соседская — из Новосибирской области. Несмотря на потенциальное богатство энергоресурсами (Алтай — это край бурных рек), своей электроэнергии республика практически не производит.
Было несколько довольно бредовых проектов по строительству гидростанций-гигантов, но от них отказались — водохранилища коренным образом изменили бы климатический режим, превратив сухой и здоровый Алтай в комариное болото. От реализации Чуйской ГЭС за поселком Акташ остался недорытый обводной канал, куда намеревались запустить Чую, и дамба. Все брошено, все заросло травой и только на бетоне дамбы осталась время от времени подновляемая саркастическая надпись «Памятник дуракам».
Не нашла воплощения и другая идея — электростанции на Катуни. Богатое энергетическое ведомство бывшего Союза ССР уже начало было перекрывать реку — водохранилище должно было простираться от нынешнего курорта Чемала до Ини и навсегда бы испортило, переувлажнив бесценный горный воздух, от которого враз исцеляются самые безнадежные легочники. И тут восстали «зеленые»…
Новая экономическая ситуация в России, когда денег ни на что не хватает, тем более на индустриализацию республики Алтай, сберегла уникальные горы и реки, не превратив Катунь с Чуей в алтайскую «Матёру».
Определенную роль сыграл и местный романтический сепаратизм первых постсоветских лет — Горный Алтай взял да и провозгласил себя республикой и выделился из Алтайского края. Это позволило новорожденной политико-административной единице не просто отделиться-отгородиться, но самостоятельно, в соответствии с местными условиями ставить и решать собственные проблемы.
Например, ориентироваться на малые гидростанции (такая еще с довоенных лет действует в Чемале), не изменяющие лик родной земли. И, в общем, получается, что республиканский флаг (он очень красив — белый, а понизу голубой, что символизирует белоснежность горных вершин и голубизну водоемов — национальную гордость Алтая и России, Телецкое озеро, «Алтын Коль») вполне, кстати, рядом с общедержавным триколором, развевающимися рядом на зданиях власти.
Впрочем, сепаратизм — это всегда отчасти маразм. Особенно на бытовом уровне. Моего всегдашнего экспедиционного спутника Сашу Петрова в начале 1990-х упорно раскалывал в Балыкче (это на юге Телецкого озера) один микроскопический уездный начальник: «Воздухом дышишь? Это наш воздух! Воду пьешь? Это наша вода! Плати!» — и Петров откупился от него поллитровкой — на, только отвяжись.


5. Человек человеку — брат

Признаемся, Сибирь не сразу становилась Россией. Меченосец Ермак Тимофеевич не с миром перешел Урал. И наши казачки с Бийско-Кузнецкой линии были ребята оторви да брось. Сохраняются топонимические свидетельства былых конфликтов. Особенно много их в Хакасии. Озеро «Канголь» в переводе значит «Кровавое озеро». «Ханныгой» — «Окровавленная долина». «Канныг» — «Окровавленная река».
А сам Алтай иногда называют «Канду-Алтай», что значит «Кровавый Алтай».
Да и наш экспедиционный герой Петр Чихачёв, по следам которого мы шли, свое свидетельство оставил — в «Путешествии в Восточный Алтай» он описал, как казачий старшина, приданный ему в качестве охраны, добывал у местных жителей свежих лошадей. Ленивый казачина сам даже не заходил в алтайскую деревню, а посылал подручного, между прочим, алтайца, с вынутой из ножен шашкой на плече. Посланец приносил шашку к околице и клал ее поперек выхода из аила. Этого было достаточно, чтоб население безропотно удовлетворило любые требования русского начальства.
Современный алтаец цену себе знает. Тут вспомню эпизод из одного британского фильма про сплав «шестерочным» («шесть» — высшая категория сложности маршрута) Башкаусом англо-русской команды. Киношники берут интервью у подвыпившего алтайца, сидящего верхом на мотоцикле «Урал». «Мы — аборигены! Мы — дикие люди! — говорит он, красуясь. — Только мы во всем мире сохранились такими, как сто веков назад!»
И он прав — замкнутые внутри гор алтайцы генетически и расово такие, какими были, должно быть, в эпоху Чингизхана.
Впрочем, и русские староверы, сбежавшие когда-то в Уймонскую долину от притеснений официальной церкви, тоже сохранили свое исконное в чистоте и незапятнанности. Кстати, жили они всегда не бедно. Процитирую старую книжку «Ойротия» (алтайцев и родственных им кумандинцев, шорцев, хакасов одно время называли ойротами, а город Горно-Алтайск из Улалы, по имени речки, переименовавывали в город Ойрот-Тура) про быт уймонских кержаков: «Замшелые амбары ломятся от избытков духмяного хлеба. Бабы тут мастерицы стряпать жирные пироги, сдобные шанежки, каральки, разные завитушки да выдумки. Умеют изготовлять всякие варева. В погребах у них круглый год хватит соленых и квашеных приправ. Там же стоят матерые бочки квасов, медовух, травянок. В избах распорядок и строгая домовитость. Воздух пропитан запахами душицы, сосны, герани. Сундуки туго набиты цветистыми сарафанами, кашемировыми юбками, домотканой пестрядью, шалями да полушалками».
Ежегодно в Курайской долине, близ Красной горы (с нее, как и сто, и двести лет назад течет одноименная речки с тюркским именем «Кызылташ» — «Красная гора») устраивались ярмарки, куда собирались российские, монгольские и китайские купцы. В эпоху Петра Чихачёва, по его свидетельству, тут стояли лабазы торговцев из Томска и Кузнецка.
В
XIX веке было основано несколько русско-алтайских деревень — Верхний и Нижний Уймон, Абай, Усть-Кокса, Катанда, Онгудай, Шебалино. Появились целые купеческие династии — Мокины, Поповы, Асановы, Фирсовы, Морозовы. Не промах были и алтайцы — среди них забогатели семьи Чекураковых, Штанаковых, Себешевых и многих других.
Кстати сказать, идеи алтайской автономии были посеяны в тутошней среде, по-видимому, сибирскими «областниками», неустанно говорившими о неравноправном положении Сибири в российском государстве. Видимо, не случайно после Октября 1917-го в Восточном Алтае появилась первое собственное правительство — Каракорумская управа, частью которой был Кузнецкий округ.
Большинство в Каракорумской управе представляли социалисты. Правда, не большевики, а эсеры. Военным предводителем у них был командир «освободительной армии» есаул Кайгородов. Долгое время он успешно отражал все попытки «красных» покорить Алтай. С Кайгородовым пошли бывшие партизанские командиры Тырышкин и Пьянков, бившиеся за Советскую власть, но разочаровавшиеся в ее местных большевистских вождях, начавших рушить, как и Колчак, устоявшуюся на Алтае жизнь. На Чуйском тракте, близ Белого бома, высоко над клокочущей Чуей стоит памятник участникам гражданской войны — тут Кайгородов разбил отряд краногвардейцев из Кольчугина и, как было принято по не писаным законам Гражданской войны, жестоко расправился с пленными.
Сам он тоже кончил плохо. Красные командиры Долгих и Воронков прошли бестропьем через ледники Теректинского хребта в верховья речки Катанды, где была считавшаяся неуязвимой база Кайгородова. И сделали невозможное — застали противника врасплох.
Раненый Кайгородов спрятался в подполье одной из деревенских изб. Долгих нашел врага. Лично отрубил ему голову и послал в качестве донесения в штаб…
…Этим маем мы опять оказались в Чуйской степи. Стояла невообразимая жара. Мы отъехали от тракта и расположились близ какого-то безымянного солоноватого озерца. Грунтовые воды подперли зеркало льда на озере и лед всплыл посередине. Мы рискнули искупаться и погулять по льдине. А вокруг была степь. И выше нее горы.
Кто знает гималайские и алтайские пейзажи Николая Рериха, тот поймет, что такое Алтай. Краски тут все вперебор, сияют слишком, изо всех сил. Не унылая «средняя полоса». Тут мы очень близко к небу и воздух алмазно чист. Вот ближние горные массивы — ярко-желтые, охряные. Там, подальше, — другие склоны, падающие как бы встречь, и там опять переложили цвета, но уже красного и малинового. Еще дальше — все оттенки медвежьей шкуры. И в самой дальней дали горы, предпочитающие самую темную часть спектра — от лилового до фиолетового. А поверху на них полосками моряцкой тельняшки снежники вперемешку с темнотой каменных скал. И уж совсем высоко черным-пречерным клубятся тучи.
Нам изрядно надоела недельная тряска на колесах и мелькающие навстречу машины. Мы решили уехать куда-нибудь, где нет никого, кроме нас.
Выбрались к неведомой реке. По карте вроде Узун-Тытты-Гем. В переводе значит «длинная река, где есть лиственницы». «Ну, значит, и дрова должны быть», — сообразил Саша Петров.
Наш «бобик» еще часа полтора качало на весенних промоинах, когда мы наконец въехали в тополевую рощу. Половодьем ее изрядно побило. Деревья стояли с ободранной корой и высохли до звона — стволы толщиной в руку ломались от одного прикосновения.
Мы заглушили автомобильный мотор. И удивились тишине. Полной и абсолютной. Ну, не считать же бормотание речки шумом. И возню диких голубей на галечнике — петушок растопырил крылышки, когда мы подошли, и забегал кругами, грозя пришлым и оберегая своих подружек…
А поодаль захлопали крыльями журавли-красавки. Они поднимались без паники. Хозяева. И хлопанье их крыльев тоже было тишиной.
…Я ночевал один в брошенной кошаре. Дышал запахами чабреца, полыни и сушащегося в загородке кизяка. А утром учуял, или даже не учуял — догадался о возне птиц на земляной крыше. И как-то вдруг почувствовал дыханье степи — странную для человека, возросшего близ тайги, ауру простора.
И мне показалось, что я вовсе не я, а какой-то другой, одетый в мою кожу, и сейчас другой век, другой день и другая жизнь. И сейчас войдет в дверь, обитую козьей шкурой, темнолицый и узкоглазый человек с редкой щеточкой усов над верхней губой и мы будем пить чай и молчать — о чем говорить, когда все ясно между братьями.
…На обратном пути мы, ни разу не включавшие автомобильного
«FM» с его дергающейся музыкой, поставили записанную для нас на алтайском радио кассету с народными мелодиями.
В темной ночи, под безлунным, прошитым звездными строчками небом зазвучал комуз-варган — древний музыкальный инструмент степняков. Это такая пластинка-вибратор, с помощью которой можно воспроизвести все звуки на свете. Может быть, и такие звуки, каких уже давно нет, они умерли и похоронены в глубине древности. Но воскресли сейчас, чтобы подсказать: не первые мы люди на этой старой земле.
И, дай Бог, не последние.

100-летие «Сибирских огней»