Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Диагноз времени и места
Рассказы
Файл: 
01_rusakov_dvim.zip (39.62 КБ)
01_rusakov_dvim.zip (39.62 КБ)
Эдуард РУСАКОВ
ДИАГНОЗ ВРЕМЕНИ И МЕСТА
Рассказы
ЛЮБОВЬ — КОЛЬЦО
Триптих
1. Дебют Дон Жуана
— Слово мамы — закон! — смеясь, кричит мамочка. — Не высовывайся в окно, сажа из паровозной трубы в глаз попадет!
За вагонным окном пролетают золотые леса и бурые горы — мое прекрасное будущее мчится мне навстречу.
1953 год. Мы с мамой едем в Сочи. Конец августа — лучшее время для отдыха на море, как говорит мама. Ей лучше знать, я-то на море еще не был. Мама работает в управлении железной дороги, инженером-экономистом, имеет право раз в год ездить бесплатно куда угодно. Вот она меня с собой и таскает. Позапрошлым летом в Москву на неделю ездили, прошлым — в Коктебель, а нынче — в Сочи. Нас в купе четверо — мы с мамой и всю дорогу пьющий («непросыхающий», как сказала мама) офицер с молодой женой Лялей. Мне эта Ляля нравится, и я ей, похоже, нравлюсь. И пусть она в два с лишним раза меня старше, это ничего не значит. Ей, конечно же, нравятся мои светло-карие прищуренные глаза, мои длинные пушистые ресницы. А еще ей нравится моя дерзкая мальчишеская улыбка, и ямочки на моих щеках, и мои светло-русые волосы. Я же не слепой, я вижу, как она, эта Ляля, то и дело жадно поглядывает на меня, словно кошка на сметану.
Мне всего десять лет, но я знаю в подробностях, как надо соблазнять женщин. Не знаю, откуда я это знаю, но я — знаю. Так слепой новорожденный птенец уже знает, как надо летать, так едва вылупившийся из икринки малек уже знает, как надо плавать.
Например, это будет в Москве, я знаю. Я приведу ее утром на Ленинские горы, скажу: я дарю тебе эту столицу, она — твоя. А потом, поздно вечером, мы придем с ней на Красную площадь, разопьем там бутылку шампанского — и она ошалеет от страсти и громко скажет, что готова отдаться вот прямо здесь, у Лобного места.
А еще это будет в Крыму, в Коктебеле, на холмах, окружающих бухту, на желтых холмах, пропахших полынью и жарким сухим ветром, где мы с ней будем пить красное вино, есть сыр, кислые лепешки и сладкий виноград, и я буду читать ей свои стихи негромким, чуть хрипловатым голосом, и ее дыхание будет все учащаться и учащаться, и наконец я над ней сжалюсь и улыбнусь снисходительно: так и быть, мадам, я весь ваш...
Это будет всегда и везде — и в лесах, и в садах, и в гостиничных номерах, и в чужих квартирах, и в служебных кабинетах, и в театральных ложах, и в просторных залах, и в тесных салонах автомобилей. Моя жизнь будет переполнена женской любовью, я это знаю, и все это сбудется очень скоро, я даже не успею по-настоящему повзрослеть. Даже сейчас все встречные девочки, девушки, женщины оглядываются и заглядываются на меня, хотя мне всего десять лет, но я вижу, я знаю, я чувствую, я слышу шуршание их смятенных мыслей: «Что за красавчик... с ума сойти... ну прямо ангел... маленький принц!..» Честнее всех пожилые тетки, старушки, бабки — они откровенно лезут и ластятся со своими слюнявыми поцелуями и нашептывают бесстыдно, что из меня непременно вырастет Дон Жуан...
Скорей бы приехать в Сочи. Уж там я проверю на практике свои волшебные чары...
А пока вот приходится париться в этом купе, слушать пьяный храп спящего на верхней полке майора да играть в дурачка с мамой и скучающей Лялей. Я все время проигрываю, но меня это нисколько не огорчает — значит, мне повезет в любви, это ежу понятно.
Потом мама встает и отправляется в вагон-ресторан, чтобы купить там бутылку «Дюшеса». Мы с Лялей продолжаем играть вдвоем.
— Сыграем на желание? — предлагает Ляля, подмигивая зеленым глазом.
— Как это?
— Ну, проигравший должен будет исполнить желание победителя. Согласен?
— О’кей.
Мы играем, и я очень быстро проигрываю.
— Дурачок! — смеется Ляля. — Что ж, теперь выполняй мое желание... Та-ак. Хочу, чтобы ты меня поцеловал... В губы!
И смотрит на меня нахально, и нагло смеется. Думает, вероятно, что сейчас я покраснею, засмущаюсь... Как бы не так!
— Извольте, — говорю небрежно, обнимаю ее за шею, откидываю назад ее голову и крепко целую в губы, продолжая смотреть в вытаращенные зеленые глаза, полные ужаса и восторга.
— Ну, как? Нормально? — спрашиваю, отстраняясь.
— Нормально... — шепчет Ляля, а щеки ее пылают и губы дрожат. — Хочу еще...
— Хорошего понемножку! — смеюсь откровенно пренебрежительно. — А то как бы ваш супруг не проснулся и не взревновал.
— Да ну его, — вяло отмахнулась Ляля.
Она хотела еще что-то добавить, я видел по ее глазам, что она завелась, но тут вернулась мама с двумя бутылками «Дюшеса» и одну бутылку дала мне.
У Ляли был растерянный вид. Чтобы дать ей возможность прийти в себя, я вышел в коридор и стал любоваться на проносящиеся просторы, приглатывая «Дюшес» из горлышка.
Пусть мне всего десять лет, но я уже знаю, как буду жить дальше: я стану жить за счет женщин, которые будут рады меня содержать. А пока что я — дамский угодник, я угождаю всем — маме, бабушке, сестренке, угождаю училкам в школе, угождаю всем женщинам, которые влюбляются в меня с первого взгляда. Но скоро я изменю тактику. План моей жизни четко расписан: женщины будут ссориться, соревноваться в своем стремлении мне угодить. Они будут ухаживать за мной по скользящему графику, каждый день недели будет закреплен за одной из них. И вся моя жизнь станет нескончаемым парадом эротических аттракционов, каждый день будет насыщен радостью и любовью. Ну, а пока...
— Что, устал от женского общества? — прохрипел майор, подходя к моему окну с бутылкой пива в руке.
— Никак нет, товарищ майор. Просто дышу свежим воздухом.
— Ишь ты, бойкий какой. «Никак нет», — передразнил он меня. Потом жадно заглотил полбутылки пива, отдышался. — Уф-ф... Скорей бы приехать. Вы с мамкой тоже в Сочи?
— Так точно. Мы с мамочкой — в Сочи.
— Да ладно тебе кривляться, пацан. А то дам по башке бутылкой...
Я испуганно отшатнулся. Майор хрипло хохотнул:
— Ага, собздел? Не боись, пацан. Солдат ребенка не обидит.
— Вы же не солдат?
— Офицер — тем более... Что, нравится тебе моя Лялька?
Я опешил от вопроса. Неужто он видел, как я ее поцеловал? Значит, не спал, притворялся? Но ведь храпел же!..
— Не ссы, пацан, — майор больно хлопнул меня по плечу. — Лялька — стерва, но ты — молодец. Смачно ты ее... Я чуть с полки не рухнул.
— Да это мы так... в шутку... — пробормотал я, лихорадочно соображая, как бы уговорить его, чтобы не докладывал моей маме. — В карты играли, и вот...
— Лихой ты мальчонка! — восхищенно сказал майор. — Такой клоп, а уже чужих жен отбиваешь.
— Да что вы... как можно...
— И правильно делаешь! — яростно сказал майор. — Так и надо, хапай все, что плохо лежит! А я сам виноват: дрыхну на полке, пьяный, а жена молодая скучает... Так что, все верно, пацан. Продолжай в том же духе... Понял?
— По… понял.
— Только не с моей Лялькой, — перейдя вдруг на зловещий шепот, добавил он. — Договорились? А?.. Отвечай, микроб!
— Конечно... договорились...
— Ну, дай пять!
Я протянул ему дрожащую влажную ладошку, он сжал ее до хруста своей железной пятерней и снова захохотал. Но в этом его хриплом хохоте не было радости и веселья, в нем были слышны отчаяние и хмельная тоска.
— Ты мне лучше скажи: что мне делать, пацан? — торопливо заговорил он вдруг, да так доверительно, что мне даже стало неловко. — Что мне делать, скажи?..
— Я не знаю... — смущенно пробормотал я, не понимая, о чем это он, лишь догадываясь, что майор имеет в виду свои отношения с женой. — Откуда мне знать?
— Ну, как мне заставить ее полюбить меня? — жарким шепотом дохнул он мне в ухо, обдавая прогорклым водочным перегаром. — Разве пил бы я так, если б она меня любила? А ведь мы совсем недавно женаты — и вот уже ничего не осталось... Куда все делось, пацан?!
Я опустил глаза.
— Зачем она со мной так? — продолжал он шептать. — Я ж не фраер, я не слабак, не дешевка. Я крепкий мужик, силу свою не пропил. Я со всеми чужими женами в нашем военном городке переспал. Ни одной не пропустил! И каждая была мною довольна... А эта... блядь! Я ж ее полюбил всерьез, по-настоящему, и женился по любви, не просто так, лишь бы с кем... А она ко мне — с прохладцей... Что делать? Как дальше жить?
Я пожал плечами.
— Эх, пацан... Эти бабы вытягивают из нас всё: сперму, деньги, здоровье, душу… Душу вытягивают — вот что главное! Все бабы — вампиры!
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — осторожно возразил я, чтобы хоть как-то поддержать разговор.
— Ни хера я не преувеличиваю! — с тихой яростью огрызнулся он. — И за что мы их только любим? Они же, суки, не стоят наших слез!.. Любую бабу можно превратить в шлюху. Любую! Надо только ей хорошо платить. Начать с цветов, с подарков... А потом она войдет во вкус и сама будет требовать: еще! еще!.. Все они, падлы, такие!
— Нет, не все, — обиженно возразил я и сам удивился своей внезапной обиде. — Не все. Моя мама — не такая. Она честная. Она ждет, когда папа вернется с войны. И я тоже жду.
— Чего-о? — майор уставился на меня. — При чем тут твоя мама? И потом — война давно уже кончилась... Ну-у, пацан, ты меня удивляешь...
Я не смог выдержать его тяжелого взгляда и опустил глаза. Но я знал, что если он посмеет хоть одно плохое слово сказать о моей маме, я ему не прощу и не стерплю. Или бутылкой по голове ударю, или еще что. Уж не знаю, что сделаю, но я ни за что, никому, никогда не позволю оскорблять мою маму.
И майор не сказал ничего обидного о моей маме. Он лишь глухо выругался, сплюнул и зашагал пьяной походкой в сторону вагона-ресторана. А может, ему захотелось в туалет.
2. Дневник Дон ЖуанаЗа вагонным окном пролетают золотые леса и бурые горы — мое прекрасное будущее мчится мне навстречу.
1953 год. Мы с мамой едем в Сочи. Конец августа — лучшее время для отдыха на море, как говорит мама. Ей лучше знать, я-то на море еще не был. Мама работает в управлении железной дороги, инженером-экономистом, имеет право раз в год ездить бесплатно куда угодно. Вот она меня с собой и таскает. Позапрошлым летом в Москву на неделю ездили, прошлым — в Коктебель, а нынче — в Сочи. Нас в купе четверо — мы с мамой и всю дорогу пьющий («непросыхающий», как сказала мама) офицер с молодой женой Лялей. Мне эта Ляля нравится, и я ей, похоже, нравлюсь. И пусть она в два с лишним раза меня старше, это ничего не значит. Ей, конечно же, нравятся мои светло-карие прищуренные глаза, мои длинные пушистые ресницы. А еще ей нравится моя дерзкая мальчишеская улыбка, и ямочки на моих щеках, и мои светло-русые волосы. Я же не слепой, я вижу, как она, эта Ляля, то и дело жадно поглядывает на меня, словно кошка на сметану.
Мне всего десять лет, но я знаю в подробностях, как надо соблазнять женщин. Не знаю, откуда я это знаю, но я — знаю. Так слепой новорожденный птенец уже знает, как надо летать, так едва вылупившийся из икринки малек уже знает, как надо плавать.
Например, это будет в Москве, я знаю. Я приведу ее утром на Ленинские горы, скажу: я дарю тебе эту столицу, она — твоя. А потом, поздно вечером, мы придем с ней на Красную площадь, разопьем там бутылку шампанского — и она ошалеет от страсти и громко скажет, что готова отдаться вот прямо здесь, у Лобного места.
А еще это будет в Крыму, в Коктебеле, на холмах, окружающих бухту, на желтых холмах, пропахших полынью и жарким сухим ветром, где мы с ней будем пить красное вино, есть сыр, кислые лепешки и сладкий виноград, и я буду читать ей свои стихи негромким, чуть хрипловатым голосом, и ее дыхание будет все учащаться и учащаться, и наконец я над ней сжалюсь и улыбнусь снисходительно: так и быть, мадам, я весь ваш...
Это будет всегда и везде — и в лесах, и в садах, и в гостиничных номерах, и в чужих квартирах, и в служебных кабинетах, и в театральных ложах, и в просторных залах, и в тесных салонах автомобилей. Моя жизнь будет переполнена женской любовью, я это знаю, и все это сбудется очень скоро, я даже не успею по-настоящему повзрослеть. Даже сейчас все встречные девочки, девушки, женщины оглядываются и заглядываются на меня, хотя мне всего десять лет, но я вижу, я знаю, я чувствую, я слышу шуршание их смятенных мыслей: «Что за красавчик... с ума сойти... ну прямо ангел... маленький принц!..» Честнее всех пожилые тетки, старушки, бабки — они откровенно лезут и ластятся со своими слюнявыми поцелуями и нашептывают бесстыдно, что из меня непременно вырастет Дон Жуан...
Скорей бы приехать в Сочи. Уж там я проверю на практике свои волшебные чары...
А пока вот приходится париться в этом купе, слушать пьяный храп спящего на верхней полке майора да играть в дурачка с мамой и скучающей Лялей. Я все время проигрываю, но меня это нисколько не огорчает — значит, мне повезет в любви, это ежу понятно.
Потом мама встает и отправляется в вагон-ресторан, чтобы купить там бутылку «Дюшеса». Мы с Лялей продолжаем играть вдвоем.
— Сыграем на желание? — предлагает Ляля, подмигивая зеленым глазом.
— Как это?
— Ну, проигравший должен будет исполнить желание победителя. Согласен?
— О’кей.
Мы играем, и я очень быстро проигрываю.
— Дурачок! — смеется Ляля. — Что ж, теперь выполняй мое желание... Та-ак. Хочу, чтобы ты меня поцеловал... В губы!
И смотрит на меня нахально, и нагло смеется. Думает, вероятно, что сейчас я покраснею, засмущаюсь... Как бы не так!
— Извольте, — говорю небрежно, обнимаю ее за шею, откидываю назад ее голову и крепко целую в губы, продолжая смотреть в вытаращенные зеленые глаза, полные ужаса и восторга.
— Ну, как? Нормально? — спрашиваю, отстраняясь.
— Нормально... — шепчет Ляля, а щеки ее пылают и губы дрожат. — Хочу еще...
— Хорошего понемножку! — смеюсь откровенно пренебрежительно. — А то как бы ваш супруг не проснулся и не взревновал.
— Да ну его, — вяло отмахнулась Ляля.
Она хотела еще что-то добавить, я видел по ее глазам, что она завелась, но тут вернулась мама с двумя бутылками «Дюшеса» и одну бутылку дала мне.
У Ляли был растерянный вид. Чтобы дать ей возможность прийти в себя, я вышел в коридор и стал любоваться на проносящиеся просторы, приглатывая «Дюшес» из горлышка.
Пусть мне всего десять лет, но я уже знаю, как буду жить дальше: я стану жить за счет женщин, которые будут рады меня содержать. А пока что я — дамский угодник, я угождаю всем — маме, бабушке, сестренке, угождаю училкам в школе, угождаю всем женщинам, которые влюбляются в меня с первого взгляда. Но скоро я изменю тактику. План моей жизни четко расписан: женщины будут ссориться, соревноваться в своем стремлении мне угодить. Они будут ухаживать за мной по скользящему графику, каждый день недели будет закреплен за одной из них. И вся моя жизнь станет нескончаемым парадом эротических аттракционов, каждый день будет насыщен радостью и любовью. Ну, а пока...
— Что, устал от женского общества? — прохрипел майор, подходя к моему окну с бутылкой пива в руке.
— Никак нет, товарищ майор. Просто дышу свежим воздухом.
— Ишь ты, бойкий какой. «Никак нет», — передразнил он меня. Потом жадно заглотил полбутылки пива, отдышался. — Уф-ф... Скорей бы приехать. Вы с мамкой тоже в Сочи?
— Так точно. Мы с мамочкой — в Сочи.
— Да ладно тебе кривляться, пацан. А то дам по башке бутылкой...
Я испуганно отшатнулся. Майор хрипло хохотнул:
— Ага, собздел? Не боись, пацан. Солдат ребенка не обидит.
— Вы же не солдат?
— Офицер — тем более... Что, нравится тебе моя Лялька?
Я опешил от вопроса. Неужто он видел, как я ее поцеловал? Значит, не спал, притворялся? Но ведь храпел же!..
— Не ссы, пацан, — майор больно хлопнул меня по плечу. — Лялька — стерва, но ты — молодец. Смачно ты ее... Я чуть с полки не рухнул.
— Да это мы так... в шутку... — пробормотал я, лихорадочно соображая, как бы уговорить его, чтобы не докладывал моей маме. — В карты играли, и вот...
— Лихой ты мальчонка! — восхищенно сказал майор. — Такой клоп, а уже чужих жен отбиваешь.
— Да что вы... как можно...
— И правильно делаешь! — яростно сказал майор. — Так и надо, хапай все, что плохо лежит! А я сам виноват: дрыхну на полке, пьяный, а жена молодая скучает... Так что, все верно, пацан. Продолжай в том же духе... Понял?
— По… понял.
— Только не с моей Лялькой, — перейдя вдруг на зловещий шепот, добавил он. — Договорились? А?.. Отвечай, микроб!
— Конечно... договорились...
— Ну, дай пять!
Я протянул ему дрожащую влажную ладошку, он сжал ее до хруста своей железной пятерней и снова захохотал. Но в этом его хриплом хохоте не было радости и веселья, в нем были слышны отчаяние и хмельная тоска.
— Ты мне лучше скажи: что мне делать, пацан? — торопливо заговорил он вдруг, да так доверительно, что мне даже стало неловко. — Что мне делать, скажи?..
— Я не знаю... — смущенно пробормотал я, не понимая, о чем это он, лишь догадываясь, что майор имеет в виду свои отношения с женой. — Откуда мне знать?
— Ну, как мне заставить ее полюбить меня? — жарким шепотом дохнул он мне в ухо, обдавая прогорклым водочным перегаром. — Разве пил бы я так, если б она меня любила? А ведь мы совсем недавно женаты — и вот уже ничего не осталось... Куда все делось, пацан?!
Я опустил глаза.
— Зачем она со мной так? — продолжал он шептать. — Я ж не фраер, я не слабак, не дешевка. Я крепкий мужик, силу свою не пропил. Я со всеми чужими женами в нашем военном городке переспал. Ни одной не пропустил! И каждая была мною довольна... А эта... блядь! Я ж ее полюбил всерьез, по-настоящему, и женился по любви, не просто так, лишь бы с кем... А она ко мне — с прохладцей... Что делать? Как дальше жить?
Я пожал плечами.
— Эх, пацан... Эти бабы вытягивают из нас всё: сперму, деньги, здоровье, душу… Душу вытягивают — вот что главное! Все бабы — вампиры!
— Мне кажется, вы преувеличиваете, — осторожно возразил я, чтобы хоть как-то поддержать разговор.
— Ни хера я не преувеличиваю! — с тихой яростью огрызнулся он. — И за что мы их только любим? Они же, суки, не стоят наших слез!.. Любую бабу можно превратить в шлюху. Любую! Надо только ей хорошо платить. Начать с цветов, с подарков... А потом она войдет во вкус и сама будет требовать: еще! еще!.. Все они, падлы, такие!
— Нет, не все, — обиженно возразил я и сам удивился своей внезапной обиде. — Не все. Моя мама — не такая. Она честная. Она ждет, когда папа вернется с войны. И я тоже жду.
— Чего-о? — майор уставился на меня. — При чем тут твоя мама? И потом — война давно уже кончилась... Ну-у, пацан, ты меня удивляешь...
Я не смог выдержать его тяжелого взгляда и опустил глаза. Но я знал, что если он посмеет хоть одно плохое слово сказать о моей маме, я ему не прощу и не стерплю. Или бутылкой по голове ударю, или еще что. Уж не знаю, что сделаю, но я ни за что, никому, никогда не позволю оскорблять мою маму.
И майор не сказал ничего обидного о моей маме. Он лишь глухо выругался, сплюнул и зашагал пьяной походкой в сторону вагона-ресторана. А может, ему захотелось в туалет.
21 декабря 1961 года.
Сегодня Анфиса чуть не завалила меня на зачете по анатомии. Пришел к ней пересдавать в конце занятий, с кафедры все уже разошлись, мы с ней одни в кабинете.
Покажите, говорит, на этом черепе все отверстия височной кости. А потом: расскажите про мускулюс стерно-кляйдо-мастоидеус. Каковы ее функции и строение, и к каким костям она прикрепляется. Я, конечно, запутался, заврался. Очень плохо, гундит Анфиса, зачета вам не будет. Приходите в следующую сессию.
— Так меня же лишат стипендии! — говорю.
— А уж это ваши проблемы, заниматься надо лучше.
— Стоп-стоп-стоп! — говорю, оглядываясь. — Не пишите пока ничего в зачетку.
— То есть как это? — недоумевает Анфиса. — Вы же ничего не смыслите в анатомии!
— Смыслю, еще как смыслю, — вкрадчиво говорю, подходя к ней ближе, и кладу свои твердые пальцы на ее мягкие горячие плечи в крепдешиновом платье (как мне нравится крепдешин! — у моей мамы точно такое же платье). — Вот же, вот же она — ваша мускулюс стерно-кляйдо-мастоидеус... — нежно-нежно поглаживаю. — Вот же, вот же она... Ну, пожалуйста, не отворачивайте свою грациозную головку... Вот же она — напрягается, ваша мускулюс...
— Как ты смеешь, подлец?! — возмущается Анфиса. — Я же тебе в матери гожусь!
— Так о чем и речь, — горячо говорю, прижимая ее к себе, — где же ваше материнское сочувствие, дорогая Анфиса Прокопьевна?
— Я сейчас закричу, — прошептала она, а сердце-то, сердце-то бьется прямо в мою подмышку, — что ты себе позволяешь, мерзавец?
— Да ладно уж вам, — говорю, прижимая ее к себе правой рукой, а левой — защелкивая задвижку на двери кабинета. — Ничего страшного... Сейчас вы мне поможете закрепить мои знания по анатомии... и поставите зачет...
— Этого не будет! — пискнула Анфиса. — Откуда в тебе такая уверенность, негодяй?
— У меня просто нет другого выхода, — жарко шепчу ей в ухо, расстегивая перламутровые пуговки на ее крепдешиновом платье, — тут уж одно из двух — или зачет, или мне бросать вуз...
— Почему?
— Да потому что, если я не сдам зачет, меня лишат стипендии. А без стипендии мне никак нельзя, не могу огорчить мою мамочку. Мы не выживем на одну ее зарплату... И потом — у мамочки больное сердце... она не переживет, если я завалю первую же сессию...
— Ах ты какой сердобольный! Лицемер!
— Да, я очень сердобольный... И я очень сочувствую вашему женскому одиночеству...
— Да с чего ты взял, что я одинока?!
— Тихо, тихо... Давайте переберемся сюда, на этот диванчик, здесь нам будет удобно... Вот так... А насчет вашего одиночества я угадал по вашим печальным глазам и по складочке, вот по этой вот горькой складочке возле рта, здесь вот, справа, и вот здесь... А сейчас мы займемся вашей пленительной анатомией... вашей нежной и сладкой анатомией... Да не напрягайтесь вы, ради бога, не надо так трепетать, вы ж не девочка, правда же?.. или — девочка?! Вот так сюрприз! Да не плачьте, не плачьте, чего же вы плачете?
— Мне так стыдно... Ты будешь смеяться, что я в моем возрасте...
— Не буду смеяться, не буду! Честное комсомольское! Наоборот! Я буду гордиться, что я у вас первый!
— И ты никому не скажешь?
— Никому! Никогда! А ты... мне поставишь зачет?..
15 мая 1969 года.
Дернул же меня черт брать путевку в Чехословакию! Думал, тут все уже тихо, спокойно, как пишут в газетах, «процесс нормализации идет полным ходом», а на самом деле эти чехи на нас смотрят как на оккупантов, отворачиваются, на вопросы не отвечают. Знал бы, лучше бы в Болгарию поехал, предлагали ведь путевку на Золотые пески.
И Наталья, руководительница нашей группы, следит за каждым шагом. Гулять разрешает лишь парами, как в детском саду, и лишь поблизости от гостиницы. Ничего себе братская республика! О дружбе народов тут лучше не заикаться — сразу нарвешься: «К друзьям на танках в гости не приезжают!» Но я-то в чем виноват? Я простой врач-психиатр, приехал по турпутевке в отпуск. Почему я за наших дуболомов отвечать должен?
— Ты поаккуратнее выражайся, — строго одергивает меня Наталья. — Лучше держи язык за зубами.
— А что, донесешь? Отметишь в своем отчете? Ты же каждый вечер чего-то строчишь, я видел.
— Болтай поменьше! — возмущается Наталья. — Вот куда ты сейчас собрался?
— Как куда? Гулять! У нас же свободное время вечером...
— Одному нельзя.
— А мне не с кем. Все наши в гостинице сидят, пьют.
— И ты сиди.
— Тогда пошли со мной, — говорю. — А насильно не удержишь!
Наталья плюнула и пошла со мной.
Прогулялись мы с ней по вечерней Праге, по Вацлавской площади, выпили баночной «кока-колы» (я вкусил сей напиток впервые), потом зашли в магазинчик, где я купил для своей мамы замечательную брошь из чешского стекла. Даже строгая Наталья одобрила: хорошая вещь.
— Это ты невесте? — спросила, оттаяв.
— Нет, маме. Невесты у меня нет.
— А что так? Взрослый ведь мужчина — и не женат...
— А я на подводной лодке служил, — вру нахально, — на ядерной... пони-
маешь?
— Н-нет... а что?
— У нас там во время кругосветного плавания авария случилась... разгерметизация... Вот и схватил дозу... И теперь мне нельзя жениться.
— Да ты что?! — ужаснулась она, даже остановилась посреди улицы, уставилась сострадающим взором. — Ах ты, бедняжка...
До гостиницы мы шли молча. Я изо всех сил старался держать печальную мину лица. Когда уже шагали по гостиничному коридору, Наталья остановилась возле своего номера, взяла вдруг меня за руку, крепко сжала.
— Ты чего? — говорю.
— Ничего...
А сама чуть не плачет. Так я ее взволновал своим драматическим рассказом.
— Можно мне зайти к тебе? — спрашиваю. — У тебя ведь отдельный номер, не то что у нас, грешных...
Она молча кивнула.
А когда зашли, я не дал ей зажечь свет, сразу обнял, прижал к себе — и она аж затряслась от рыданий. А пока она рыдала, я ее раздел и уложил в постель. И все у нас получилось так хорошо, так складно...
А потом уж Наталья спрашивает:
— Как же так?.. Ты ведь говорил, что схватил дозу на своей подводной лодке... говорил, что совсем не можешь...
— Я говорил: жениться не могу. А мы же с тобой жениться и не собирались, вроде?
— Ах, ты-ы... — ткнула меня кулачком в грудь. — Обманщик ты!
— А ты — стукачка!
— Как ты смеешь?
— А что? Разве нет?
— Мне просто в райкоме поручили присматривать... Думаешь, мне это нравится?
— Думаю: да.
— А вот и нет!
— Докажи! Покажи мое досье!
— Какое досье? Нет никакого досье! Просто отчет...
— Вот и покажи мне отчет, где про меня написано...
Помялась немного, потом берет со стола папочку.
Читаю про самого себя — ничего особенного. Во всяком случае, моих шуток сомнительных и анекдотов в отчете нет, придраться не к чему.
— Молодец, — говорю, — ты настоящий товарищ…
2 февраля 1975 года.
Сегодня умерла моя мама.
Ее увезли в морг, а я сижу дома один и перебираю события этого дня.
Мама еще с утра предупредила, что у нее ночное дежурство на избирательном участке, в ее конторе, так что вернется только завтра утром. И ушла.
А вечером, когда я пришел из своего психодиспансера, во дворе меня поджидала мамина подруга — Роза Калериевна, молодящаяся дамочка предпенсионного возраста. Ну, я ей сказал про маму, а она напросилась в гости, чайку испить, утолить жажду.
Сидим, беседуем. Роза Калериевна строит мне свои черные глазки, ножку на ножку соблазнительно закидывает, обнажая хорошо сохранившееся бедро. То есть явно напрашивается. А у меня принцип: женщин не обижать отказом. Их судьба и так не балует мужской лаской. А эта Роза, я точно знаю, много лет уже вдовствует, перебивается случайными связями, да и кто польстится на крашеную седую брюнетку? Кто, кроме меня?
Вот и поддался я ее чахлым чарам. И завалил старушку на мамину постель.
А тут — надо ж было такому случиться! — мама с дежурства внезапно пришла, дверь своим ключом отперла, зашла в комнату, свет зажгла и остолбенела.
— Вы... вы... вы... — повторяла она одно только слово, глядя на нас с Розой Калериевной. Представляю, какой это для нее был удар: два самых близких ее человека — верная подруга и любимый сын! — лежали перед ней, на ее кровати, голышом, в непотребном виде... Это было, конечно, ужасно.
— Вы... вы... вы... — повторяла мама.
Потом она схватилась рукой за грудь, повернулась, шагнула к двери, но у порога споткнулась и упала. И умерла. Скорее всего, это был инфаркт. У мамы ведь больное сердце.
29 мая 1985 года.
Утром на работу позвонил мой бывший шеф Фоменко, недавний главный врач нашего психодиспансера. Сейчас он горздравом заведует, большая шишка. Поначалу тянул резину про интенсификацию и ускорение лечебного процесса согласно последним решениям ЦК, про изыскание внутренних резервов в арсеналах психотерапевтической помощи, а потом, видно, сам себе надоел и перешел к сути. У меня, говорит, к тебе деликатное дело: посмотри мою жену, побеседуй с ней. Она к тебе сегодня зайдет.
Сегодня Анфиса чуть не завалила меня на зачете по анатомии. Пришел к ней пересдавать в конце занятий, с кафедры все уже разошлись, мы с ней одни в кабинете.
Покажите, говорит, на этом черепе все отверстия височной кости. А потом: расскажите про мускулюс стерно-кляйдо-мастоидеус. Каковы ее функции и строение, и к каким костям она прикрепляется. Я, конечно, запутался, заврался. Очень плохо, гундит Анфиса, зачета вам не будет. Приходите в следующую сессию.
— Так меня же лишат стипендии! — говорю.
— А уж это ваши проблемы, заниматься надо лучше.
— Стоп-стоп-стоп! — говорю, оглядываясь. — Не пишите пока ничего в зачетку.
— То есть как это? — недоумевает Анфиса. — Вы же ничего не смыслите в анатомии!
— Смыслю, еще как смыслю, — вкрадчиво говорю, подходя к ней ближе, и кладу свои твердые пальцы на ее мягкие горячие плечи в крепдешиновом платье (как мне нравится крепдешин! — у моей мамы точно такое же платье). — Вот же, вот же она — ваша мускулюс стерно-кляйдо-мастоидеус... — нежно-нежно поглаживаю. — Вот же, вот же она... Ну, пожалуйста, не отворачивайте свою грациозную головку... Вот же она — напрягается, ваша мускулюс...
— Как ты смеешь, подлец?! — возмущается Анфиса. — Я же тебе в матери гожусь!
— Так о чем и речь, — горячо говорю, прижимая ее к себе, — где же ваше материнское сочувствие, дорогая Анфиса Прокопьевна?
— Я сейчас закричу, — прошептала она, а сердце-то, сердце-то бьется прямо в мою подмышку, — что ты себе позволяешь, мерзавец?
— Да ладно уж вам, — говорю, прижимая ее к себе правой рукой, а левой — защелкивая задвижку на двери кабинета. — Ничего страшного... Сейчас вы мне поможете закрепить мои знания по анатомии... и поставите зачет...
— Этого не будет! — пискнула Анфиса. — Откуда в тебе такая уверенность, негодяй?
— У меня просто нет другого выхода, — жарко шепчу ей в ухо, расстегивая перламутровые пуговки на ее крепдешиновом платье, — тут уж одно из двух — или зачет, или мне бросать вуз...
— Почему?
— Да потому что, если я не сдам зачет, меня лишат стипендии. А без стипендии мне никак нельзя, не могу огорчить мою мамочку. Мы не выживем на одну ее зарплату... И потом — у мамочки больное сердце... она не переживет, если я завалю первую же сессию...
— Ах ты какой сердобольный! Лицемер!
— Да, я очень сердобольный... И я очень сочувствую вашему женскому одиночеству...
— Да с чего ты взял, что я одинока?!
— Тихо, тихо... Давайте переберемся сюда, на этот диванчик, здесь нам будет удобно... Вот так... А насчет вашего одиночества я угадал по вашим печальным глазам и по складочке, вот по этой вот горькой складочке возле рта, здесь вот, справа, и вот здесь... А сейчас мы займемся вашей пленительной анатомией... вашей нежной и сладкой анатомией... Да не напрягайтесь вы, ради бога, не надо так трепетать, вы ж не девочка, правда же?.. или — девочка?! Вот так сюрприз! Да не плачьте, не плачьте, чего же вы плачете?
— Мне так стыдно... Ты будешь смеяться, что я в моем возрасте...
— Не буду смеяться, не буду! Честное комсомольское! Наоборот! Я буду гордиться, что я у вас первый!
— И ты никому не скажешь?
— Никому! Никогда! А ты... мне поставишь зачет?..
15 мая 1969 года.
Дернул же меня черт брать путевку в Чехословакию! Думал, тут все уже тихо, спокойно, как пишут в газетах, «процесс нормализации идет полным ходом», а на самом деле эти чехи на нас смотрят как на оккупантов, отворачиваются, на вопросы не отвечают. Знал бы, лучше бы в Болгарию поехал, предлагали ведь путевку на Золотые пески.
И Наталья, руководительница нашей группы, следит за каждым шагом. Гулять разрешает лишь парами, как в детском саду, и лишь поблизости от гостиницы. Ничего себе братская республика! О дружбе народов тут лучше не заикаться — сразу нарвешься: «К друзьям на танках в гости не приезжают!» Но я-то в чем виноват? Я простой врач-психиатр, приехал по турпутевке в отпуск. Почему я за наших дуболомов отвечать должен?
— Ты поаккуратнее выражайся, — строго одергивает меня Наталья. — Лучше держи язык за зубами.
— А что, донесешь? Отметишь в своем отчете? Ты же каждый вечер чего-то строчишь, я видел.
— Болтай поменьше! — возмущается Наталья. — Вот куда ты сейчас собрался?
— Как куда? Гулять! У нас же свободное время вечером...
— Одному нельзя.
— А мне не с кем. Все наши в гостинице сидят, пьют.
— И ты сиди.
— Тогда пошли со мной, — говорю. — А насильно не удержишь!
Наталья плюнула и пошла со мной.
Прогулялись мы с ней по вечерней Праге, по Вацлавской площади, выпили баночной «кока-колы» (я вкусил сей напиток впервые), потом зашли в магазинчик, где я купил для своей мамы замечательную брошь из чешского стекла. Даже строгая Наталья одобрила: хорошая вещь.
— Это ты невесте? — спросила, оттаяв.
— Нет, маме. Невесты у меня нет.
— А что так? Взрослый ведь мужчина — и не женат...
— А я на подводной лодке служил, — вру нахально, — на ядерной... пони-
маешь?
— Н-нет... а что?
— У нас там во время кругосветного плавания авария случилась... разгерметизация... Вот и схватил дозу... И теперь мне нельзя жениться.
— Да ты что?! — ужаснулась она, даже остановилась посреди улицы, уставилась сострадающим взором. — Ах ты, бедняжка...
До гостиницы мы шли молча. Я изо всех сил старался держать печальную мину лица. Когда уже шагали по гостиничному коридору, Наталья остановилась возле своего номера, взяла вдруг меня за руку, крепко сжала.
— Ты чего? — говорю.
— Ничего...
А сама чуть не плачет. Так я ее взволновал своим драматическим рассказом.
— Можно мне зайти к тебе? — спрашиваю. — У тебя ведь отдельный номер, не то что у нас, грешных...
Она молча кивнула.
А когда зашли, я не дал ей зажечь свет, сразу обнял, прижал к себе — и она аж затряслась от рыданий. А пока она рыдала, я ее раздел и уложил в постель. И все у нас получилось так хорошо, так складно...
А потом уж Наталья спрашивает:
— Как же так?.. Ты ведь говорил, что схватил дозу на своей подводной лодке... говорил, что совсем не можешь...
— Я говорил: жениться не могу. А мы же с тобой жениться и не собирались, вроде?
— Ах, ты-ы... — ткнула меня кулачком в грудь. — Обманщик ты!
— А ты — стукачка!
— Как ты смеешь?
— А что? Разве нет?
— Мне просто в райкоме поручили присматривать... Думаешь, мне это нравится?
— Думаю: да.
— А вот и нет!
— Докажи! Покажи мое досье!
— Какое досье? Нет никакого досье! Просто отчет...
— Вот и покажи мне отчет, где про меня написано...
Помялась немного, потом берет со стола папочку.
Читаю про самого себя — ничего особенного. Во всяком случае, моих шуток сомнительных и анекдотов в отчете нет, придраться не к чему.
— Молодец, — говорю, — ты настоящий товарищ…
2 февраля 1975 года.
Сегодня умерла моя мама.
Ее увезли в морг, а я сижу дома один и перебираю события этого дня.
Мама еще с утра предупредила, что у нее ночное дежурство на избирательном участке, в ее конторе, так что вернется только завтра утром. И ушла.
А вечером, когда я пришел из своего психодиспансера, во дворе меня поджидала мамина подруга — Роза Калериевна, молодящаяся дамочка предпенсионного возраста. Ну, я ей сказал про маму, а она напросилась в гости, чайку испить, утолить жажду.
Сидим, беседуем. Роза Калериевна строит мне свои черные глазки, ножку на ножку соблазнительно закидывает, обнажая хорошо сохранившееся бедро. То есть явно напрашивается. А у меня принцип: женщин не обижать отказом. Их судьба и так не балует мужской лаской. А эта Роза, я точно знаю, много лет уже вдовствует, перебивается случайными связями, да и кто польстится на крашеную седую брюнетку? Кто, кроме меня?
Вот и поддался я ее чахлым чарам. И завалил старушку на мамину постель.
А тут — надо ж было такому случиться! — мама с дежурства внезапно пришла, дверь своим ключом отперла, зашла в комнату, свет зажгла и остолбенела.
— Вы... вы... вы... — повторяла она одно только слово, глядя на нас с Розой Калериевной. Представляю, какой это для нее был удар: два самых близких ее человека — верная подруга и любимый сын! — лежали перед ней, на ее кровати, голышом, в непотребном виде... Это было, конечно, ужасно.
— Вы... вы... вы... — повторяла мама.
Потом она схватилась рукой за грудь, повернулась, шагнула к двери, но у порога споткнулась и упала. И умерла. Скорее всего, это был инфаркт. У мамы ведь больное сердце.
29 мая 1985 года.
Утром на работу позвонил мой бывший шеф Фоменко, недавний главный врач нашего психодиспансера. Сейчас он горздравом заведует, большая шишка. Поначалу тянул резину про интенсификацию и ускорение лечебного процесса согласно последним решениям ЦК, про изыскание внутренних резервов в арсеналах психотерапевтической помощи, а потом, видно, сам себе надоел и перешел к сути. У меня, говорит, к тебе деликатное дело: посмотри мою жену, побеседуй с ней. Она к тебе сегодня зайдет.
— А что с ней? — спрашиваю.
— Да шут ее знает... Может, дурью мается от безделья, а может, что и серьезное. Она тебе все сама расскажет.
— Хорошо, — говорю, — постараюсь. А как насчет того, чтобы решить наконец вопрос с моим назначением на пост главврача?
— Не гони лошадей, — ворчит Фоменко. — Ты работай, а там видно будет. Кандидатур полно, не ты один...
— Да, но с просьбой-то вы ко мне обратились...
— Вот и не заставляй меня пожалеть об этом, — буркнул он и бросил трубку.
А супруга его драгоценная уже стучится в мой кабинет.
Смазливая такая блондинка. Чуть постарше меня, а может, и ровесница. Женщины стареют раньше мужчин. Типичная истеричка. Бижутерия броская, личико размалевано, как у куклы. Губки нервно покусывает, манерно смеется. Муж был прав: дурью мается от безделья. Плохой сон, тревожные мысли, беспричинные слезы...
— Вам бы ребеночка завести, — говорю ей, — сразу бы все наладилось.
— У меня таз узкий, — заявляет так аристократически гордо, хотя гордиться тут совершенно нечем, ведь узкий таз для бабы — уродство. — И врачи мне рожать запрещают.
— А вы бы рискнули, — подмигнул я ей. — В крайнем случае — кесарево сечение...
— Да что вы такое говорите! — восклицает она, покрываясь красными пятнами. — Я к вам за помощью пришла, а вы меня рожать заставляете!
— Тихо, тихо, — говорю, — не надо тут сцен устраивать. Давайте-ка лучше я проверю: такой ли он узкий, ваш тазик?..
И стал измерять ее антропометрические данные. А она под моими руками вся млеет, тает, того и гляди, в объятия ко мне упадет.
— Так и есть, — говорю, — таз ваш вполне приличный. Это он снаружи кажется узким, а внутренние его параметры вполне допускают прохождение плода.
— Откуда ж вам знать про внутренние параметры? — усомнилась она.
— Уж поверьте специалисту, — говорю. И умываю руки. То есть не метафорически, а в буквальном смысле мою руки под краном.
— И это всё? — тихо шепчет она.
— А чего бы вы еще хотели? Сейчас выпишу вам рецептик…
— А гипноз? Я рассчитывала на сеанс гипноза...
И вся аж трепещет от нетерпения. Ну, думаю, если сейчас я ей не проведу сеанс, она мне вовек не простит.
— Ладно, — говорю, — идите вон туда, на кушетку, за ширмочку. Укладывайтесь поудобнее... — а сам дверь запираю.
— Вы что делаете? — шепчет.
— Чтобы нам не мешали, — говорю. — Вы легли?
— Да...
Усыпил я ее быстро, она ж была готова к сеансу заранее, сама этого страстно хотела.
— Вы слышите только мой голос, — монотонно бубню, — только мой голос... Ваше дыхание ровное, спокойное... все тревоги и страхи исчезли... вам хорошо, легко и приятно...
Заулыбалась.
— А сейчас я вас трахну, — говорю так же ласково и убаюкивающе, — я вас трахну, и вам будет так хорошо, как никогда прежде... А потом, когда вы проснетесь, вы вернетесь к своему мужу и постараетесь его убедить, чтобы главным врачом психодиспансера он назначил меня... Ну а если вдруг забеременеете — не спешите делать аборт. Рискните! Вы меня хорошо поняли? Отвечайте!
— Да, — прошептала она с блаженной улыбкой на спящем лице, — я все сделаю, как вы скажете...
— Вот и славненько, моя прелесть, — склоняюсь над ней, как коршун над цыпленком. — Ну-ка, где он, ваш узенький тазик? Во-от он где!.. Не такой уж и узенький, я ж говорил. Ух, какая пушистенькая... Ну прямо мышка! Рыженькая мышка... Так ты, значит, вовсе и не блондинка, ты рыжая... Иначе б и не узнал.
— Да шут ее знает... Может, дурью мается от безделья, а может, что и серьезное. Она тебе все сама расскажет.
— Хорошо, — говорю, — постараюсь. А как насчет того, чтобы решить наконец вопрос с моим назначением на пост главврача?
— Не гони лошадей, — ворчит Фоменко. — Ты работай, а там видно будет. Кандидатур полно, не ты один...
— Да, но с просьбой-то вы ко мне обратились...
— Вот и не заставляй меня пожалеть об этом, — буркнул он и бросил трубку.
А супруга его драгоценная уже стучится в мой кабинет.
Смазливая такая блондинка. Чуть постарше меня, а может, и ровесница. Женщины стареют раньше мужчин. Типичная истеричка. Бижутерия броская, личико размалевано, как у куклы. Губки нервно покусывает, манерно смеется. Муж был прав: дурью мается от безделья. Плохой сон, тревожные мысли, беспричинные слезы...
— Вам бы ребеночка завести, — говорю ей, — сразу бы все наладилось.
— У меня таз узкий, — заявляет так аристократически гордо, хотя гордиться тут совершенно нечем, ведь узкий таз для бабы — уродство. — И врачи мне рожать запрещают.
— А вы бы рискнули, — подмигнул я ей. — В крайнем случае — кесарево сечение...
— Да что вы такое говорите! — восклицает она, покрываясь красными пятнами. — Я к вам за помощью пришла, а вы меня рожать заставляете!
— Тихо, тихо, — говорю, — не надо тут сцен устраивать. Давайте-ка лучше я проверю: такой ли он узкий, ваш тазик?..
И стал измерять ее антропометрические данные. А она под моими руками вся млеет, тает, того и гляди, в объятия ко мне упадет.
— Так и есть, — говорю, — таз ваш вполне приличный. Это он снаружи кажется узким, а внутренние его параметры вполне допускают прохождение плода.
— Откуда ж вам знать про внутренние параметры? — усомнилась она.
— Уж поверьте специалисту, — говорю. И умываю руки. То есть не метафорически, а в буквальном смысле мою руки под краном.
— И это всё? — тихо шепчет она.
— А чего бы вы еще хотели? Сейчас выпишу вам рецептик…
— А гипноз? Я рассчитывала на сеанс гипноза...
И вся аж трепещет от нетерпения. Ну, думаю, если сейчас я ей не проведу сеанс, она мне вовек не простит.
— Ладно, — говорю, — идите вон туда, на кушетку, за ширмочку. Укладывайтесь поудобнее... — а сам дверь запираю.
— Вы что делаете? — шепчет.
— Чтобы нам не мешали, — говорю. — Вы легли?
— Да...
Усыпил я ее быстро, она ж была готова к сеансу заранее, сама этого страстно хотела.
— Вы слышите только мой голос, — монотонно бубню, — только мой голос... Ваше дыхание ровное, спокойное... все тревоги и страхи исчезли... вам хорошо, легко и приятно...
Заулыбалась.
— А сейчас я вас трахну, — говорю так же ласково и убаюкивающе, — я вас трахну, и вам будет так хорошо, как никогда прежде... А потом, когда вы проснетесь, вы вернетесь к своему мужу и постараетесь его убедить, чтобы главным врачом психодиспансера он назначил меня... Ну а если вдруг забеременеете — не спешите делать аборт. Рискните! Вы меня хорошо поняли? Отвечайте!
— Да, — прошептала она с блаженной улыбкой на спящем лице, — я все сделаю, как вы скажете...
— Вот и славненько, моя прелесть, — склоняюсь над ней, как коршун над цыпленком. — Ну-ка, где он, ваш узенький тазик? Во-от он где!.. Не такой уж и узенький, я ж говорил. Ух, какая пушистенькая... Ну прямо мышка! Рыженькая мышка... Так ты, значит, вовсе и не блондинка, ты рыжая... Иначе б и не узнал.
20 августа 1991 года.
Если б знал я, что именно в эти дни в Москве случится заварушка — ни за что бы не поехал в командировку. У меня в издательстве «Медицина» должна была выйти книга о неврозах, редакторша позвонила: надо кое-какие купюры сделать, кое-чего добавить, крайне желательно мое присутствие, а то выход книги затянется.
— Сами знаете, какое сейчас время, — сказала она по телефону.
— А какое сейчас время?
— Тревожное время, — строго сказала она. — Демократия в опасности. И свобода слова в опасности.
— Но... вообще-то... моя книга не о политике, — робко возразил я. — Она о проблемах неврозов...
— Не все ли равно! — воскликнула чем-то взбудораженная редакторша. — Будет лучше, если вы прилетите, и мы быстренько снимем все накопившиеся вопросы.
Вот я вчера и прилетел. И уже в Домодедовском аэропорту услышал про ГКЧП, про танки на улицах и про всю эту фигню. Прямо хоть назад возвращайся, тем же рейсом. Но с другой стороны — любопытно. Исторический момент. И книгу хочется поскорее издать. Может, под шумок-то она как раз и проскочит...
Прихожу в издательство, а моя редакторша на пороге стоит, собралась куда-то.
— Не до вас! — кричит. — Тут судьба России решается, а вы со своей книгой...
— Но, Марина, я же прилетел по вашей просьбе.
— Я спешу! — кричит. — Я должна быть на баррикадах! Там, у Белого дома, решается наша судьба... Там мои друзья-демократы! Давайте встретимся завтра, здесь же, часов в двенадцать... а еще лучше — пошли со мной! Каждый честный человек должен быть сегодня на баррикадах!
— Ладно, — говорю, — деваться мне некуда, пойду с вами...
— И вы не пожалеете!
И я не пожалел. Зрелище было впечатляющее. У Белого дома — толпа, танки, перевернутые автобусы, баррикады, танкисты братаются с митингующими, с балкона Хасбулатов речь произносит, потом Говорухин кричит: «Пуго — говно!» Над площадью дирижабль летает с трехцветным российским флагом. Потом Ельцин на танк взобрался — совсем стало весело.
Я так увлекся всем этим карнавалом, что и про книгу свою забыл. Какие тут могут быть неврозы, когда вокруг такой массовый психоз! А редакторша моя, Марина, худенькая такая, взъерошенная, вертлявая, как девчонка, в джинсах, в курточке, глаза горят, залезла на баррикаду и речь какую-то произносит. Красота! Сюда бы Делакруа или хотя бы Илью Глазунова — такую картину могли бы нарисовать!..
Так мы с ней всю ночь и прокантовались на этих баррикадах. Уже светать стало, когда я ее все же уговорил поехать домой хоть на пару часов, вздремнуть. Поймал такси, отвез. Хотел ехать в гостиницу, где для меня забронирован номер, но Марина сама предложила: оставайся, место найдется. Она жила со старенькой мамой, с мужем давно разошлась из-за идейных, конечно же, разногласий. Буркнула с отвращением: «Мракобес, черносотенец...» Постелила мне на полу, но уже через пять минут я перебрался в ее постель.
Марина оказалась женщиной темпераментной не только на баррикадах, она так громко выражала свои чувства, что даже перед старенькой мамой, что за стенкой, было неудобно.
— Не бойся, она глухая, — шепнула Марина, словно догадавшись о моих опасениях. — А ты ничего... Не подумаешь, что уже далеко за сорок... Ну, давай еще, давай!..
А потом сразу засобиралась: пора, мол, возвращаться на баррикады. Мы же товарищам обещали, что скоро вернемся. Труба зовет!
— Да спи ты, — пытаюсь ее урезонить, — успеешь еще на баррикады. Давай поспим.
— Сколько можно спать?! — кричит так, что даже глухая старенькая мама с испугом выглянула из своей каморки. — Пока мы тут спим, наших товарищей убивают!
— Тише ты, Жанна Д’Арк... — и зажал ее рот поцелуем, и силком овладел ее горячим боевым телом, и заставил еще пару раз закричать от счастья.
Так ее утомил, что Марина заснула мертвым сном и проснулась лишь к вечеру, когда демократия уже одержала победу.
Как Мариночка убивалась, что упустила свой звездный час! И очень на меня обиделась. Даже книгу мою редактировать отказалась.
30 октября 2003 года.
До чего же утомительна вся эта юбилейная суета...
Сегодня мне исполнилось шестьдесят лет. Радоваться нечему, жизнь идет под уклон. Юбилей — репетиция поминок. Вчера отмечали на работе, сегодня дома ожидается столпотворение. Придут все четыре мои жены, все девять детей и двенадцать внуков. Как хорошо, что я вижусь с ними только по праздникам. А живу один, в тишине и покое.
Утром звонила молоденькая журналистка из газеты «Новая Сибирь», напросилась на интервью. Вы такой, говорит, уважаемый человек, главный врач областного психодиспансера, профессор, доктор медицинских наук, автор многих книг. Нашим читателям будет очень интересно... Ладно, говорю, приходите прямо сейчас, потом будет некогда, гости набегут.
Ну, она и примчалась со своим диктофоном.
Банальнейшие вопросы — о работе, о детях, о смысле жизни.
— Смысл жизни, — говорю, — конечно, в любви. В любви к женщине. Не обязательно к жене.
— Да вы Дон Жуан! — смеется кареглазая нимфетка. — В ваши-то шестьдесят — куда уж о любви мечтать?..
— А я не мечтаю, — говорю, — я действую. Если мне нравится женщина, я ее просто беру — и всё.
— Как это берете? — и улыбка застыла на любопытном кошачьем личике.
— А вот так, — я взял ее за руки и посмотрел прямо в глаза. — Сейчас ты, киса, ляжешь со мной в постель. И не спорь!
— Вот еще, — прошептала она. — Да у вас, дедушка, эротический бред... Что вы себе позволяете?
А я тяну ее за собой — к широкой моей кровати, на шелковое голубое покрывало, на пышные пуховые подушки:
— Только не надо ничего говорить... К чему слова? — бормочу и снимаю с нее белье, и она не противится, завороженная моими бесстыдными словами, подчиняется моим рукам. — Впрочем, если тебе угодно, — шепчу ей на ухо, — можешь задавать свои дурацкие вопросы, я на любой готов ответить...
— И частенько вам приходилось давать такие вот интервью? — из последних сил попыталась она соблюсти иронический тон, хотя ее юное нежное тело уже полностью было в моей власти. — Только, дедушка, не врите...
— А зачем мне врать? — говорю, проникая привычно в ее сокровенные тайны, погружаясь в сладчайшие глубины. — Где только ни приходилось, дитя мое... И в своей и чужой постели, и на голом полу, и на персидском ковре, и на медвежьей шкуре, и в гинекологическом кресле, и на вольтеровском кресле, и на бильярдном столе, и на операционном столе, и в тесном лифте, и в сыром подвале, и на пыльном чердаке, и в читальном зале, и в осеннем лесу, и на горном горячем склоне, и на пустынном пляже, и в туалете самолета, и на обратной стороне Луны, и на Юпитере, и на Млечном пути... Да разве все перечислишь? Ты главное, киса, диктофон не выключай!
3. Завещание Дон ЖуанаЕсли б знал я, что именно в эти дни в Москве случится заварушка — ни за что бы не поехал в командировку. У меня в издательстве «Медицина» должна была выйти книга о неврозах, редакторша позвонила: надо кое-какие купюры сделать, кое-чего добавить, крайне желательно мое присутствие, а то выход книги затянется.
— Сами знаете, какое сейчас время, — сказала она по телефону.
— А какое сейчас время?
— Тревожное время, — строго сказала она. — Демократия в опасности. И свобода слова в опасности.
— Но... вообще-то... моя книга не о политике, — робко возразил я. — Она о проблемах неврозов...
— Не все ли равно! — воскликнула чем-то взбудораженная редакторша. — Будет лучше, если вы прилетите, и мы быстренько снимем все накопившиеся вопросы.
Вот я вчера и прилетел. И уже в Домодедовском аэропорту услышал про ГКЧП, про танки на улицах и про всю эту фигню. Прямо хоть назад возвращайся, тем же рейсом. Но с другой стороны — любопытно. Исторический момент. И книгу хочется поскорее издать. Может, под шумок-то она как раз и проскочит...
Прихожу в издательство, а моя редакторша на пороге стоит, собралась куда-то.
— Не до вас! — кричит. — Тут судьба России решается, а вы со своей книгой...
— Но, Марина, я же прилетел по вашей просьбе.
— Я спешу! — кричит. — Я должна быть на баррикадах! Там, у Белого дома, решается наша судьба... Там мои друзья-демократы! Давайте встретимся завтра, здесь же, часов в двенадцать... а еще лучше — пошли со мной! Каждый честный человек должен быть сегодня на баррикадах!
— Ладно, — говорю, — деваться мне некуда, пойду с вами...
— И вы не пожалеете!
И я не пожалел. Зрелище было впечатляющее. У Белого дома — толпа, танки, перевернутые автобусы, баррикады, танкисты братаются с митингующими, с балкона Хасбулатов речь произносит, потом Говорухин кричит: «Пуго — говно!» Над площадью дирижабль летает с трехцветным российским флагом. Потом Ельцин на танк взобрался — совсем стало весело.
Я так увлекся всем этим карнавалом, что и про книгу свою забыл. Какие тут могут быть неврозы, когда вокруг такой массовый психоз! А редакторша моя, Марина, худенькая такая, взъерошенная, вертлявая, как девчонка, в джинсах, в курточке, глаза горят, залезла на баррикаду и речь какую-то произносит. Красота! Сюда бы Делакруа или хотя бы Илью Глазунова — такую картину могли бы нарисовать!..
Так мы с ней всю ночь и прокантовались на этих баррикадах. Уже светать стало, когда я ее все же уговорил поехать домой хоть на пару часов, вздремнуть. Поймал такси, отвез. Хотел ехать в гостиницу, где для меня забронирован номер, но Марина сама предложила: оставайся, место найдется. Она жила со старенькой мамой, с мужем давно разошлась из-за идейных, конечно же, разногласий. Буркнула с отвращением: «Мракобес, черносотенец...» Постелила мне на полу, но уже через пять минут я перебрался в ее постель.
Марина оказалась женщиной темпераментной не только на баррикадах, она так громко выражала свои чувства, что даже перед старенькой мамой, что за стенкой, было неудобно.
— Не бойся, она глухая, — шепнула Марина, словно догадавшись о моих опасениях. — А ты ничего... Не подумаешь, что уже далеко за сорок... Ну, давай еще, давай!..
А потом сразу засобиралась: пора, мол, возвращаться на баррикады. Мы же товарищам обещали, что скоро вернемся. Труба зовет!
— Да спи ты, — пытаюсь ее урезонить, — успеешь еще на баррикады. Давай поспим.
— Сколько можно спать?! — кричит так, что даже глухая старенькая мама с испугом выглянула из своей каморки. — Пока мы тут спим, наших товарищей убивают!
— Тише ты, Жанна Д’Арк... — и зажал ее рот поцелуем, и силком овладел ее горячим боевым телом, и заставил еще пару раз закричать от счастья.
Так ее утомил, что Марина заснула мертвым сном и проснулась лишь к вечеру, когда демократия уже одержала победу.
Как Мариночка убивалась, что упустила свой звездный час! И очень на меня обиделась. Даже книгу мою редактировать отказалась.
30 октября 2003 года.
До чего же утомительна вся эта юбилейная суета...
Сегодня мне исполнилось шестьдесят лет. Радоваться нечему, жизнь идет под уклон. Юбилей — репетиция поминок. Вчера отмечали на работе, сегодня дома ожидается столпотворение. Придут все четыре мои жены, все девять детей и двенадцать внуков. Как хорошо, что я вижусь с ними только по праздникам. А живу один, в тишине и покое.
Утром звонила молоденькая журналистка из газеты «Новая Сибирь», напросилась на интервью. Вы такой, говорит, уважаемый человек, главный врач областного психодиспансера, профессор, доктор медицинских наук, автор многих книг. Нашим читателям будет очень интересно... Ладно, говорю, приходите прямо сейчас, потом будет некогда, гости набегут.
Ну, она и примчалась со своим диктофоном.
Банальнейшие вопросы — о работе, о детях, о смысле жизни.
— Смысл жизни, — говорю, — конечно, в любви. В любви к женщине. Не обязательно к жене.
— Да вы Дон Жуан! — смеется кареглазая нимфетка. — В ваши-то шестьдесят — куда уж о любви мечтать?..
— А я не мечтаю, — говорю, — я действую. Если мне нравится женщина, я ее просто беру — и всё.
— Как это берете? — и улыбка застыла на любопытном кошачьем личике.
— А вот так, — я взял ее за руки и посмотрел прямо в глаза. — Сейчас ты, киса, ляжешь со мной в постель. И не спорь!
— Вот еще, — прошептала она. — Да у вас, дедушка, эротический бред... Что вы себе позволяете?
А я тяну ее за собой — к широкой моей кровати, на шелковое голубое покрывало, на пышные пуховые подушки:
— Только не надо ничего говорить... К чему слова? — бормочу и снимаю с нее белье, и она не противится, завороженная моими бесстыдными словами, подчиняется моим рукам. — Впрочем, если тебе угодно, — шепчу ей на ухо, — можешь задавать свои дурацкие вопросы, я на любой готов ответить...
— И частенько вам приходилось давать такие вот интервью? — из последних сил попыталась она соблюсти иронический тон, хотя ее юное нежное тело уже полностью было в моей власти. — Только, дедушка, не врите...
— А зачем мне врать? — говорю, проникая привычно в ее сокровенные тайны, погружаясь в сладчайшие глубины. — Где только ни приходилось, дитя мое... И в своей и чужой постели, и на голом полу, и на персидском ковре, и на медвежьей шкуре, и в гинекологическом кресле, и на вольтеровском кресле, и на бильярдном столе, и на операционном столе, и в тесном лифте, и в сыром подвале, и на пыльном чердаке, и в читальном зале, и в осеннем лесу, и на горном горячем склоне, и на пустынном пляже, и в туалете самолета, и на обратной стороне Луны, и на Юпитере, и на Млечном пути... Да разве все перечислишь? Ты главное, киса, диктофон не выключай!
Случилось то, чего я больше всего боялся. Меня разбил инсульт. Кондрашка. Всю морду перекосило, отнялись рука и нога. Отшибло память. Даже имя свое не помню. Кто я, откуда, есть ли у меня родня?.. Ничего не помню!
Подобрали меня менты на улице, думали — пьяный, отвезли к себе, потом присмотрелись — вроде бы не алкаш. Вызвали скорую — и вот я лежу в палате. Падаль. Живой труп. Никому не нужный.
Но постепенно я немножко оклемался, очухался, пришел в себя. Начал кое-что вспоминать, отвечать на вопросы лечащего врача, да и ходить начал с помощью костыля. Во всяком случае, обходился без утки.
А через неделю я уже так окреп, что ухитрился соблазнить дежурную медсестру. Она от изумления даже не сопротивлялась. А может, и не только от изумления?
Свершил я сей подвиг сегодня ночью, когда все больные спали, а меня что-то сон не брал, и забрел я в процедурный кабинет, где дежурная медсестра Маруся дремала на коротенькой кушетке, поджав свои длинные худые ножки.
— Ау, Маруся, — разбудил я ее, — не пугайся, это я... Мне нужна срочная сексуальная помощь...
— Что? Кто это? Вы чего это? Вы зачем это? — залепетала Маруся.
А я время даром тратить не стал и, пока она пребывала в полусонном шоковом состоянии, шустро пристроился рядом на кушетке.
— Вы с ума сошли! — причитала она. — Да как вам не стыдно!
— Чего ж тут стыдиться? — шепчу ей на ухо. — Дело живое... Вреда никому не будет. И я, глядишь, на поправку скорее пойду... А за это я тебе подарю вот такую красивую вещицу...
— Что это? — встрепенулась Маруся.
— А это брошь... из чешского стекла... Красивая штука, правда же?
— Откуда она у вас?
— Осталась от мамы.
—Ну, ты, дед, даешь, — бормотала Маруся, не очень сопротивляясь и совсем не отказываясь от маминой броши. — А ты не боишься, дедуля, что прямо на мне и загнешься?
— Бог не фраер, не допустит такого безобразия, — кощунственно прошептал я.
Маруся лишь хохотнула:
— Ну, давай же... давай, дедуля!..
— Только знаешь, Маруся, — шепнул я, преодолевая одышку и не приостанавливая процесса, — у меня к тебе будет просьба... ну, как бы это сказать — нечто вроде завещания, что ли... Ты слышишь меня?
— Да слышу, слышу...
— Так вот, если я тут, в вашей больнице, все-таки окочурюсь — проследи, чтобы меня потом похоронили на новом городском кладбище рядом с мамой...
— Чего-о?..
— Ты не чевокай, а пообещай.
— Да ладно тебе, обещаю. Ты только не отвлекайся... не останавливайся, родимый!.. Еще! Еще! Еще!..
И вот тут, когда я уже был — как это говорится? — почти на вершине блаженства, когда вспыхнули сто тысяч ослепительных солнц, в этот самый сладчайший миг перед моим — как же, как это? — да, перед моим мысленным взором вдруг возникла моя забытая мама, моя любимая дорогая мамочка... Она строго посмотрела на меня и укоризненно погрозила пальцем, словно хотела сказать: «Нехорошо, сынок. Как ты мог подарить этой шлюхе мою брошь? Ведь ты же мне, мне ее когда-то подарил!..»
И в этот миг, в этот главный, решающий момент моей жизни, я вдруг отчетливо понял, осознал, что всю жизнь любил только одну женщину — свою маму (она же — Любовь... она же — Смерть...), и в других женщинах я искал ее, маму, и поэтому все мои женщины, даже эта лежащая рядом со мной медсестра, были чем-то похожи на маму — кто голосом, кто лицом, кто прической, кто платьем, кто нравом, кто повадками — все-все-все эти женщины были похожи на мою дорогую и неповторимую маму...
Горячие слезы слепили меня, я зажмурился и в красном мареве снова увидел мамино строгое лицо. И она мне сказала: «Пора, сынок. Я жду...»
Слово мамы — закон!
МАШИНА ВРЕМЕНИПодобрали меня менты на улице, думали — пьяный, отвезли к себе, потом присмотрелись — вроде бы не алкаш. Вызвали скорую — и вот я лежу в палате. Падаль. Живой труп. Никому не нужный.
Но постепенно я немножко оклемался, очухался, пришел в себя. Начал кое-что вспоминать, отвечать на вопросы лечащего врача, да и ходить начал с помощью костыля. Во всяком случае, обходился без утки.
А через неделю я уже так окреп, что ухитрился соблазнить дежурную медсестру. Она от изумления даже не сопротивлялась. А может, и не только от изумления?
Свершил я сей подвиг сегодня ночью, когда все больные спали, а меня что-то сон не брал, и забрел я в процедурный кабинет, где дежурная медсестра Маруся дремала на коротенькой кушетке, поджав свои длинные худые ножки.
— Ау, Маруся, — разбудил я ее, — не пугайся, это я... Мне нужна срочная сексуальная помощь...
— Что? Кто это? Вы чего это? Вы зачем это? — залепетала Маруся.
А я время даром тратить не стал и, пока она пребывала в полусонном шоковом состоянии, шустро пристроился рядом на кушетке.
— Вы с ума сошли! — причитала она. — Да как вам не стыдно!
— Чего ж тут стыдиться? — шепчу ей на ухо. — Дело живое... Вреда никому не будет. И я, глядишь, на поправку скорее пойду... А за это я тебе подарю вот такую красивую вещицу...
— Что это? — встрепенулась Маруся.
— А это брошь... из чешского стекла... Красивая штука, правда же?
— Откуда она у вас?
— Осталась от мамы.
—Ну, ты, дед, даешь, — бормотала Маруся, не очень сопротивляясь и совсем не отказываясь от маминой броши. — А ты не боишься, дедуля, что прямо на мне и загнешься?
— Бог не фраер, не допустит такого безобразия, — кощунственно прошептал я.
Маруся лишь хохотнула:
— Ну, давай же... давай, дедуля!..
— Только знаешь, Маруся, — шепнул я, преодолевая одышку и не приостанавливая процесса, — у меня к тебе будет просьба... ну, как бы это сказать — нечто вроде завещания, что ли... Ты слышишь меня?
— Да слышу, слышу...
— Так вот, если я тут, в вашей больнице, все-таки окочурюсь — проследи, чтобы меня потом похоронили на новом городском кладбище рядом с мамой...
— Чего-о?..
— Ты не чевокай, а пообещай.
— Да ладно тебе, обещаю. Ты только не отвлекайся... не останавливайся, родимый!.. Еще! Еще! Еще!..
И вот тут, когда я уже был — как это говорится? — почти на вершине блаженства, когда вспыхнули сто тысяч ослепительных солнц, в этот самый сладчайший миг перед моим — как же, как это? — да, перед моим мысленным взором вдруг возникла моя забытая мама, моя любимая дорогая мамочка... Она строго посмотрела на меня и укоризненно погрозила пальцем, словно хотела сказать: «Нехорошо, сынок. Как ты мог подарить этой шлюхе мою брошь? Ведь ты же мне, мне ее когда-то подарил!..»
И в этот миг, в этот главный, решающий момент моей жизни, я вдруг отчетливо понял, осознал, что всю жизнь любил только одну женщину — свою маму (она же — Любовь... она же — Смерть...), и в других женщинах я искал ее, маму, и поэтому все мои женщины, даже эта лежащая рядом со мной медсестра, были чем-то похожи на маму — кто голосом, кто лицом, кто прической, кто платьем, кто нравом, кто повадками — все-все-все эти женщины были похожи на мою дорогую и неповторимую маму...
Горячие слезы слепили меня, я зажмурился и в красном мареве снова увидел мамино строгое лицо. И она мне сказала: «Пора, сынок. Я жду...»
Слово мамы — закон!
История болезни
Открываю глаза — где я? Что со мной? Почему я лежу в этой белой комнате, на белой больничной кровати? Голова моя забинтована, правая рука в гипсе.
В распахнутое окно влетает белая бабочка, бе-ба-бо, я слышу шелест ее крыльев, она мечется, бьется в стекло, порхает по комнате, ударяется о стеклянный плафон над моей головой, осыпает мое лицо легкой прозрачной пудрой. Я желаю поймать крылатую гостью — но загипсованная рука плохо мне повинуется. Я откидываюсь на подушку, закрываю глаза.
И густой красноватый туман вновь окутывает мое сознание…
— Просыпайтесь, больной!..
...это было давным-давно, в послевоенном детстве, мы с мамой сидим в приморском ресторанчике, на веранде, мама совсем молодая, веселая, смотрит на меня и смеется. Мы едим горячие хачапури с соленым сыром и сливочным маслом и пьем обжигающее какао. А рядом, за соседним столиком, сидит загорелая белозубая красавица, она жадно грызет куриную ножку, ее волчий аппетит меня восхищает. Красавица сверкает жемчужными зубами, жмурится от солнца, как кошка, разрывает куриные сухожилия, ее алый рот и румяные щеки запачканы жиром... Она так хороша!..
— Что с вами, больной?
— Мне кажется, я попал под машину. Под машину времени.
— Да вы, я смотрю, уже шутите. Значит, дело пошло на поправку.
И мужчина в белом халате улыбается.
А какая-то заплаканная женщина (очень знакомое лицо) склоняется надо мной.
— Сколько раз тебе говорила: не переходи на красный свет! А ты все на красный, на красный. Вот и...
— Где я?
— В больнице. И я с тобой.
— А кто вы... кто вы такая?
— Как?! Ты меня не узнал?..
...растянута гармошечка (там, за стеной), и рядышком милашечка (там, там — за стеной), и теплая, как кошечка... а у него такие твердые, мозолистые руки, пальцы с обломанными ногтями, желтые, пахнущие табаком, а у него (там, за стеной) такие руки, а у нее такие плечи...
...она такая мягкая, ах! рот — конфетка мятная, ах! нос — ну прямо пуговка, а он — ну прямо пугало...
...там — за стеной — морщинится гармонь:
Не ходите, девки, к морю —Открываю глаза — где я? Что со мной? Почему я лежу в этой белой комнате, на белой больничной кровати? Голова моя забинтована, правая рука в гипсе.
В распахнутое окно влетает белая бабочка, бе-ба-бо, я слышу шелест ее крыльев, она мечется, бьется в стекло, порхает по комнате, ударяется о стеклянный плафон над моей головой, осыпает мое лицо легкой прозрачной пудрой. Я желаю поймать крылатую гостью — но загипсованная рука плохо мне повинуется. Я откидываюсь на подушку, закрываю глаза.
И густой красноватый туман вновь окутывает мое сознание…
— Просыпайтесь, больной!..
...это было давным-давно, в послевоенном детстве, мы с мамой сидим в приморском ресторанчике, на веранде, мама совсем молодая, веселая, смотрит на меня и смеется. Мы едим горячие хачапури с соленым сыром и сливочным маслом и пьем обжигающее какао. А рядом, за соседним столиком, сидит загорелая белозубая красавица, она жадно грызет куриную ножку, ее волчий аппетит меня восхищает. Красавица сверкает жемчужными зубами, жмурится от солнца, как кошка, разрывает куриные сухожилия, ее алый рот и румяные щеки запачканы жиром... Она так хороша!..
— Что с вами, больной?
— Мне кажется, я попал под машину. Под машину времени.
— Да вы, я смотрю, уже шутите. Значит, дело пошло на поправку.
И мужчина в белом халате улыбается.
А какая-то заплаканная женщина (очень знакомое лицо) склоняется надо мной.
— Сколько раз тебе говорила: не переходи на красный свет! А ты все на красный, на красный. Вот и...
— Где я?
— В больнице. И я с тобой.
— А кто вы... кто вы такая?
— Как?! Ты меня не узнал?..
...растянута гармошечка (там, за стеной), и рядышком милашечка (там, там — за стеной), и теплая, как кошечка... а у него такие твердые, мозолистые руки, пальцы с обломанными ногтями, желтые, пахнущие табаком, а у него (там, за стеной) такие руки, а у нее такие плечи...
...она такая мягкая, ах! рот — конфетка мятная, ах! нос — ну прямо пуговка, а он — ну прямо пугало...
...там — за стеной — морщинится гармонь:
Море колыхается.
Не любите, девки, Колю —
Коля матюкается!..
— И куда же вы так спешили? — спрашивает мужчина в белом халате. — В рай, что ли?
— Не помню, — говорю. — Ничего не помню.
— Амнезия, потеря памяти. Поспешил — людей насмешил. Тяжелая черепномозговая травма, перелом правой плечевой кости...
— Он в редакцию торопился, — поясняет женщина с ужасно знакомым лицом. — Его несколько лет не печатали, он совсем уж отчаялся... А тут вдруг позвонили — мол, срочно приезжай, будем подписывать договор. Вот и помчался...
— Так, значит, ваш муж — писатель?..
...я спутал все. Я себя с кем-то спутал. Я тебя с кем-то спутал. Впрочем, ты ни при чем.
Кто я? Как меня зовут? Что со мной? Неужто и впрямь попал под машину? Мир вокруг — совершенно неузнаваем и странен...
Небо было серое, стало розовое. Крыши были черные, стали серебряные. Была ночь, стало утро. Солнце взошло…
— Значит, говорите, попал под машину времени? Весьма остроумно. Сразу видно, что сочинитель. А что вы пишете, если не секрет?
— Н-не помню...
— Ну, в каком, хотя бы, жанре? Прозу, стихи, эссе?
— Не помню я. Ничего не помню.
— А хоть помните, как ваше имя?
— Нет. Не помню...
— Постарайтесь все же припомнить. Это ж надо, такая глубокая амнезия...
Женщина, молча стоявшая у окна, заплакала.
— Перестаньте, — сказал ей мужчина в белом халате. — Он идет на поправку. Скоро будет совсем молодец.
— А память? — всхлипнула она.
— И память восстановится, — мужчина в белом халате вновь обернулся ко мне. — Какой год сейчас — можете сказать?
— Н-нет. А какой сейчас год?
— В какой стране вы живете?
— Н-не помню...
Он громко расхохотался.
— Замечательно! Просто великолепно! Таких, как вы, надо студентам на лекциях демонстрировать.
— Доктор, как ему помочь? — воскликнула женщина.
— Не беспокойтесь, память восстановится. Принесите ему газет...
— Газет? Каких газет? Старых или новых? У нас дома — целый архив. Полный шкаф газетных вырезок и подшивок.
— Вот и тащите любые, пусть читает. Глядишь, быстрее в себя придет…
«...как недавно это было!.. Первомай, праздничная Красная площадь. Весенний ветер треплет полотнища алых флагов. Демонстранты с песнями проходят мимо Мавзолея. Там, на трибуне, среди своих соратников — любимый вождь. Спокойный, полный глубокой думы, и затаенной улыбки взор.
— Сталин! Сталин! — кричат люди. И смех, и счастье, и нежность во взглядах...»
...а помнишь, одна знакомая пожилая женщина тебе как-то призналась, что она впервые испытала оргазм лет в сорок, когда шла по первомайской Красной площади в праздничной колонне — и увидела на трибуне Мавзолея любимого вождя?..
«...и тогда, в тот счастливый день, на трибуну Мавзолея поднялась маленькая школьница. Как горячо, как гулко билось сердце в груди, когда, замирая от любви и восторга, она протянула Иосифу Виссарионовичу цветы.
— От советских детей, — сказала она.
И девочка прижалась к плечу вождя, к его сильному отцовскому плечу, и близко посмотрела в родные глаза. Сталин все понял и обнял девочку. Вместе с ней он мысленно обнял детей всей советской страны — юное племя, которое он всегда так щедро любил...»
— Я вспомнил! Вспомнил! — кричу я радостно. — В тот день у нас не было уроков, только траурная линейка в школьном дворе... А потом нас заставили пришить в концам красных пионерских галстуков черные траурные уголки...
«...Три дня и три ночи развевает ветер траурные флаги на улицах Москвы. Колонный зал Дома Союзов. Вот от группы детей отделяется девочка. Она крепко закусила губу, чтобы удержать рыдания, теснящие грудь. Девочка положила цветы к гробу Сталина.
— От советских детей, — чуть слышно шепчет она. И смотрит, смотрит в родное лицо...»
Мы в Отечестве своем— Не помню, — говорю. — Ничего не помню.
— Амнезия, потеря памяти. Поспешил — людей насмешил. Тяжелая черепномозговая травма, перелом правой плечевой кости...
— Он в редакцию торопился, — поясняет женщина с ужасно знакомым лицом. — Его несколько лет не печатали, он совсем уж отчаялся... А тут вдруг позвонили — мол, срочно приезжай, будем подписывать договор. Вот и помчался...
— Так, значит, ваш муж — писатель?..
...я спутал все. Я себя с кем-то спутал. Я тебя с кем-то спутал. Впрочем, ты ни при чем.
Кто я? Как меня зовут? Что со мной? Неужто и впрямь попал под машину? Мир вокруг — совершенно неузнаваем и странен...
Небо было серое, стало розовое. Крыши были черные, стали серебряные. Была ночь, стало утро. Солнце взошло…
— Значит, говорите, попал под машину времени? Весьма остроумно. Сразу видно, что сочинитель. А что вы пишете, если не секрет?
— Н-не помню...
— Ну, в каком, хотя бы, жанре? Прозу, стихи, эссе?
— Не помню я. Ничего не помню.
— А хоть помните, как ваше имя?
— Нет. Не помню...
— Постарайтесь все же припомнить. Это ж надо, такая глубокая амнезия...
Женщина, молча стоявшая у окна, заплакала.
— Перестаньте, — сказал ей мужчина в белом халате. — Он идет на поправку. Скоро будет совсем молодец.
— А память? — всхлипнула она.
— И память восстановится, — мужчина в белом халате вновь обернулся ко мне. — Какой год сейчас — можете сказать?
— Н-нет. А какой сейчас год?
— В какой стране вы живете?
— Н-не помню...
Он громко расхохотался.
— Замечательно! Просто великолепно! Таких, как вы, надо студентам на лекциях демонстрировать.
— Доктор, как ему помочь? — воскликнула женщина.
— Не беспокойтесь, память восстановится. Принесите ему газет...
— Газет? Каких газет? Старых или новых? У нас дома — целый архив. Полный шкаф газетных вырезок и подшивок.
— Вот и тащите любые, пусть читает. Глядишь, быстрее в себя придет…
«...как недавно это было!.. Первомай, праздничная Красная площадь. Весенний ветер треплет полотнища алых флагов. Демонстранты с песнями проходят мимо Мавзолея. Там, на трибуне, среди своих соратников — любимый вождь. Спокойный, полный глубокой думы, и затаенной улыбки взор.
— Сталин! Сталин! — кричат люди. И смех, и счастье, и нежность во взглядах...»
...а помнишь, одна знакомая пожилая женщина тебе как-то призналась, что она впервые испытала оргазм лет в сорок, когда шла по первомайской Красной площади в праздничной колонне — и увидела на трибуне Мавзолея любимого вождя?..
«...и тогда, в тот счастливый день, на трибуну Мавзолея поднялась маленькая школьница. Как горячо, как гулко билось сердце в груди, когда, замирая от любви и восторга, она протянула Иосифу Виссарионовичу цветы.
— От советских детей, — сказала она.
И девочка прижалась к плечу вождя, к его сильному отцовскому плечу, и близко посмотрела в родные глаза. Сталин все понял и обнял девочку. Вместе с ней он мысленно обнял детей всей советской страны — юное племя, которое он всегда так щедро любил...»
— Я вспомнил! Вспомнил! — кричу я радостно. — В тот день у нас не было уроков, только траурная линейка в школьном дворе... А потом нас заставили пришить в концам красных пионерских галстуков черные траурные уголки...
«...Три дня и три ночи развевает ветер траурные флаги на улицах Москвы. Колонный зал Дома Союзов. Вот от группы детей отделяется девочка. Она крепко закусила губу, чтобы удержать рыдания, теснящие грудь. Девочка положила цветы к гробу Сталина.
— От советских детей, — чуть слышно шепчет она. И смотрит, смотрит в родное лицо...»
К изобилию идем!
Чай да сахар! Хлеб да соль!
К нам пожаловать изволь
На выставку!
На выставку!
Оборона — наша честь,
Дело всенародное.
Бомбы атомные есть,
Есть и водородные!..
...ведь это счастье — верить в счастье.
Все очень просто и очень сложно. Все можно оправдать и все можно опровергнуть. Все хорошо и все плохо — оценка зависит от точки зрения и настроения оценщика.
И не нужно цепляться за истину, которую ты постиг сегодня, завтрашний день принесет свою правду…
— Я пришла! Здравствуй!
И сердце запрыгало от счастья, как ребенок под дождем.
В этом огромном, шумном, дымном городе — нам тесно, тесно, тесно. В этой маленькой темной комнате — нам просторно, просторно. Мир — это я и ты. И наша любовь.
Студенческая общага. Заплеванный пол. Грязная кровать. Чистая любовь.
И эль, и ю, и бэ, и эль, и ю,Все очень просто и очень сложно. Все можно оправдать и все можно опровергнуть. Все хорошо и все плохо — оценка зависит от точки зрения и настроения оценщика.
И не нужно цепляться за истину, которую ты постиг сегодня, завтрашний день принесет свою правду…
— Я пришла! Здравствуй!
И сердце запрыгало от счастья, как ребенок под дождем.
В этом огромном, шумном, дымном городе — нам тесно, тесно, тесно. В этой маленькой темной комнате — нам просторно, просторно. Мир — это я и ты. И наша любовь.
Студенческая общага. Заплеванный пол. Грязная кровать. Чистая любовь.
И ель у дюн, и белый день в июль...
Ты нежная!
Ты счастье мне сулила!..
Итак, это сон, моя маленькая,
Итак, это сон, моя милая,
Двоим нам приснившийся сон...
Помню: осенью — вместе в колхоз. Уборочная страда. Нары. Песни под гитару:
Вот окончим мы вуз,Диплом получим,
И поедем с тобой
В колхоз могучий.
Ах ты, чува моя, чува!
Тебя люблю я.
За твои трудодни
Дай, поцелую!..
Подружился я там, в колхозе, с одним бывшим зэком. Он песни блатные, лагерные, пел потрясающе задушевно: «Так здравствуй, поседевшая любовь моя!» — например. А еще на ходу сочинял забавные стишки, вроде этого: «А ну, — сказал У-Ну, — х..ну я на Луну!»
Чушь собачья — а ведь запомнилось. Всякая чепуха осела в памяти. Мусор, конечно... Драгоценный мусор. Антикварный мусор моей памяти. Руки прочь! Мне мой мусор дороже всех ваших премудрых мыслей…
Прошла молодость, и друзья институтские разлетелись, забылись, половина спились, половина выбились в большое начальство, никто ни с кем не встречается, не переписывается... И та девочка кареглазая, моя первая любовь, дважды уже выходила замуж и разводилась, и живет где-то в Забайкалье, если, конечно, не умерла...
А музыка льется, светла, легкокрыла,Чушь собачья — а ведь запомнилось. Всякая чепуха осела в памяти. Мусор, конечно... Драгоценный мусор. Антикварный мусор моей памяти. Руки прочь! Мне мой мусор дороже всех ваших премудрых мыслей…
Прошла молодость, и друзья институтские разлетелись, забылись, половина спились, половина выбились в большое начальство, никто ни с кем не встречается, не переписывается... И та девочка кареглазая, моя первая любовь, дважды уже выходила замуж и разводилась, и живет где-то в Забайкалье, если, конечно, не умерла...
В ней юности нежность и звонкая сталь.
Флаг поднят! Молодость мира открыла
Сегодня Московский шестой фестиваль!..
«...Неужели это та самая нищая страна, с неграмотными бородатыми мужиками, та самая горстка опьяненных свободой людей, которые отбивали натиск всего мира; неужели это та самая страна без электричества, почти без железных дорог, с печами, в которых не было угля, с пустыми закромами, страна, где белый отец стрелял в красного сына, где Иван-колчаковец убивал своего брата Павла-большевика?.. Скажите мне, неужели это вы спустя немногим более тридцати лет построили «ТУ-104»?!..»
ПАРТИЯ ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЕТ: НЫНЕШНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ БУДЕТ ЖИТЬ ПРИ КОММУНИЗМЕ! (Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию).
«...Нет, как бы ни плакал Пастернак о русской интеллигенции, будто бы погибшей в революции, как бы ни клялся он в любви своей к ней, каким бы непрошенным Мессией якобы неотъемлемого от нее христианства он себя ни воображал, — называть себя русским интеллигентом он не имеет оснований...»
— И как мы себя чувствуем?
— Спасибо, доктор. Вроде, получше.
— Пришли в себя?
— Прихожу... понемногу.
— Вы только не переутомляйтесь. В меру читайте, в меру. А то мне придется отобрать весь этот ваш архив. Ишь, обложился... Архивариус. А как голова — не болит?
— Голова — не болит…
...на каждом шагу — запреты, табу, светофоры заклинило на красном...
…но я, как и многие, предпочитал как раз все запретное. Доставал и читал старые издания Фрейда, Ницше, Гумилева, Ходасевича, Розанова, Бердяева...
…и при этом испытывал наслаждение ослушника и еретика, сопровождаемое, впрочем, горьким чувством хронического греха, постоянным сознанием неизбывной вины, социальной ущербности. Быть изгоем — невеликая радость. Так и осталось во мне это смешанное чувство. И даже потом, когда времена изменились, когда то, что было нельзя, стало можно, и то, что считалось плохим, стало считаться хорошим, — даже тогда ощущение собственной ненормальности и неизбывной греховности меня не оставляло.
В старом Китае девочек с раннего возраста заставляли носить тесную обувь — чтобы ножка навеки сохраняла миниатюрное изящество. Наши души с рождения тоже были втиснуты в тесные колодки — и попробуй теперь распрямись!..
Ни о чем не жалею.ПАРТИЯ ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЕТ: НЫНЕШНЕЕ ПОКОЛЕНИЕ СОВЕТСКИХ ЛЮДЕЙ БУДЕТ ЖИТЬ ПРИ КОММУНИЗМЕ! (Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию).
«...Нет, как бы ни плакал Пастернак о русской интеллигенции, будто бы погибшей в революции, как бы ни клялся он в любви своей к ней, каким бы непрошенным Мессией якобы неотъемлемого от нее христианства он себя ни воображал, — называть себя русским интеллигентом он не имеет оснований...»
— И как мы себя чувствуем?
— Спасибо, доктор. Вроде, получше.
— Пришли в себя?
— Прихожу... понемногу.
— Вы только не переутомляйтесь. В меру читайте, в меру. А то мне придется отобрать весь этот ваш архив. Ишь, обложился... Архивариус. А как голова — не болит?
— Голова — не болит…
...на каждом шагу — запреты, табу, светофоры заклинило на красном...
…но я, как и многие, предпочитал как раз все запретное. Доставал и читал старые издания Фрейда, Ницше, Гумилева, Ходасевича, Розанова, Бердяева...
…и при этом испытывал наслаждение ослушника и еретика, сопровождаемое, впрочем, горьким чувством хронического греха, постоянным сознанием неизбывной вины, социальной ущербности. Быть изгоем — невеликая радость. Так и осталось во мне это смешанное чувство. И даже потом, когда времена изменились, когда то, что было нельзя, стало можно, и то, что считалось плохим, стало считаться хорошим, — даже тогда ощущение собственной ненормальности и неизбывной греховности меня не оставляло.
В старом Китае девочек с раннего возраста заставляли носить тесную обувь — чтобы ножка навеки сохраняла миниатюрное изящество. Наши души с рождения тоже были втиснуты в тесные колодки — и попробуй теперь распрямись!..
Ничего не желаю.
От стыда не алею,
От любви не пылаю...
…где, в какой среде воспитывался этот моральный урод?!..
...я лежал и ждал терпеливо, как рыбак ждет клева, ждал хоть слабого намека на воспоминание, и хватался за кончик светящейся нити, запутанной в клубок, и тянул, и разматывал, мучительно и надсадно стараясь восстановить прошлое, но ничего не видел, кроме густого душного мрака, кроме желтого промелька наискосок — что это? желтая аллея? ага, вспомнил, по желтой аллее, по желтой аллее... а сквозь дырявую листву ага вспомнил прорывалось солнце, а с тополей вспомнил, вспомнил, летел белый пух и лез в рот, в нос, в уши, а она смеялась и убегала от меня по желтой аллее туда, нет, еще, ага, вспомнил, вспомнил тонкие руки с гладкой кожей, а ее волосы пахнут калеными орешками, ага, вспомнил, ямка над ключицей, круглое плечо, ага, вспомнил, это нежная ее грудь, это нежно твердеющие соски под моими пальцами вспомнил, вспомнил, но где же она сама?!
Вот ведь только что — рядом стояла. На железнодорожном вокзале, в душном зале ожидания. Куда же она пропала?
Кинулся к двери — перед глазами: «Нет выхода».
Отшатнулся. Прислонился к толстой белой колонне. И долго, не мигая, смотрел на черную безнадежную надпись: «Нет выхода».
Кинулся прочь от этой двери. Бежал по сумрачным коридорам, подземным переходам, грязным заплеванным лабиринтам — и всюду натыкался на одно и то же: «Нет выхода!»
Наконец с толпой пассажиров из только что прибывшего поезда вырвался наружу, на привокзальную площадь. И увидел на черном беззвездном небе грозно сверкающие гигантские буквы: НЕТ ВЫХОДА!..
САЙГОНСКИЕ МАРИОНЕТКИ У КРАЯ ПРОПАСТИ
РАСПОЯСАВШИЙСЯ ДИПЛОМАТ
ВПЕРВЫЕ В МИРЕ
НА ОКОЛОЛУННУЮ ОРБИТУ ВЫВЕДЕНА СОВЕТСКАЯ АВТОМАТИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ «ЛУНА-10». МИР ВОСХИЩЕН ПОБЕДОЙ СОВЕТСКОЙ НАУКИ!
ЦЕЛИ ЯСНЫ, ЗАДАЧИ ОПРЕДЕЛЕНЫ. ЗА РАБОТУ, ТОВАРИЩИ! (Бурные, продолжительные, долго не смолкающие аплодисменты).
— Так, значит, мы с вами коллеги? — улыбнулся мужчина в белом халате. — И сколько лет вы проработали врачом-психиатром?
— Не помню.
— А что вас потянуло именно в психиатрию?
— Это было так давно... так давно... Возможно, я просто прятался в психиатрию от реального мира, где не мог напечатать свои рассказы?..
«...Злопыхатели озабочены лишь одним: изобразить душевнобольного человека этаким «борцом за идею». В действительности же речь идет о лицах, совершивших общественно опасные действия в состоянии невменяемости или заболевших в период следствия, суда или после вынесения приговора душевной болезнью...»
УРОЖАЙНАЯ ВАХТА
«КОСМОС-17» В ПОЛЕТЕ
ЖАН-ПОЛЬ САРТР: ПИСАТЕЛИ ПЛАНЕТЫ, ЗА КРУГЛЫЙ СТОЛ!
ОНИ ЖИВУТ В ТРУЩОБАХ
ПОСМЕРТНАЯ РОЛЬ МЭРИЛИН МОНРО
«...Литература и искусство в нашей стране не могут развиваться без руля и без ветрил, — сказал в своем докладе товарищ Ильичев Л.Ф. — И мы благодарны ленинскому ЦК и лично Никите Сергеевичу Хрущеву за то, что ими своевременно поставлен вопрос перед работниками литературы и искусства о чувстве настоящей ответственности за свою работу...»
— А вы наукой не пробовали никогда заняться? — спросил человек в белом халате.
— Какой наукой?
— Ну, вы же были врачом... Не пытались, как многие, поступить в аспирантуру? Кандидатскую написать — а?
— Как же... пытался. Собирал материал. Особенно поначалу, когда еще жил в деревне.
— Ну и?..
— Тема оказалась запретной. Я, видите ли, хотел написать о самоубийцах. Меня это всегда очень интересовало.
— А-а. Да, эта тема, конечно, у нас была закрыта...
— А я не знал. Множество случаев описал, привел выписки из историй болезней, провел статистический анализ, попытки прогнозирования... И все зря. Только сунулся со статьей в журнал — оказалось: табу.
— Понятно. А другую тему взять не пробовали?
— Зачем?
— Значит, отказались от науки?
— Не только от науки. Я и от литературы несколько раз отказывался. Там ведь запретных тем куда больше...
— Было. Сейчас времена, вроде бы, изменились.
— А какие сейчас времена?
— Шутите? Ну, какой хоть год нынче — помните?
— Нет, не помню.
— А перестройку — помните?
— Пере — что? А-а... немного припоминаю... что-то такое хорошее и приятное...
— Да-а. Вам еще надо лечиться, голубчик.
— Как прикажете.
— Крепко же вас долбануло!
— А разве только меня?
— Ну, не меня же.
— А мне кажется, все мы попали под эту машину...
— Под какую машину? Вы, голубчик, слишком уж любите навязчивые аллегории. Впрочем, понятно, ведь вы писатель... сочинитель!..
Золотые студенческие годы, золотые шестидесятые... а такие ли вы были золотые? Почему-то вдруг вспомнилась пьяная вечеринка после получения диплома — застолье в общаге, массовая эйфория, атмосфера триумфа, праздника... А я вдруг — неожиданно даже для себя! — швырнул на стол свой свеженький диплом и воскликнул: «Зачем?!» — и все стали надо мной потешаться, а я все повторял, повторял с пьяным упорством лишь одно это слово: «Зачем? Зачем? Зачем?!..»
Помню, на пятом курсе, когда меня за пропуски лекций лишили стипендии, и я вынужден был подрабатывать сторожем на острове Отдыха (караулил там склад спортивного инвентаря), была у меня сторожевая собака. Правда, очень уж бестолковая: лаяла без нужды, спать не давала, будила меня по ночам. Я долго не мог понять: чего она лает?
Однажды среди ночи, когда глупая псина разбудила меня своей брехней, я вышел из сторожки, прислушался — и наконец-то понял: она перекликается с собственным эхом! Лает, лает — а эхо ей отвечает, и она снова лает, и так без конца. Бедная, глупая псина, совсем спятила от одиночества.
Не так ли вот и сам я сейчас — перекликаюсь с собственным эхом? Мне лишь кажется, что кто-то мне откликается издалека, кто-то мне отвечает, и кто-то спорит, а кто-то поддерживает... Но, скорее всего, эти пестрые голоса — лишь иллюзорные отголоски, отзвуки собственного бормотания, осколки моего эха...
Я таскал за собой свое одиночество, как улитка таскает раковину…
СТРАННАЯ ПРАВДА РОЖЕ ГАРОДИ
САМОРАЗОБЛАЧЕНИЕ ИЛИ САМОВЫРАЖЕНИЕ ПЕТЕРА ВАЙСА?
ПОЧЕМУ АЛЕКСАНДР ДУБЧЕК БЫЛ ИСКЛЮЧЕН ИЗ РЯДОВ КПЧ?
...я лежал и ждал терпеливо, как рыбак ждет клева, ждал хоть слабого намека на воспоминание, и хватался за кончик светящейся нити, запутанной в клубок, и тянул, и разматывал, мучительно и надсадно стараясь восстановить прошлое, но ничего не видел, кроме густого душного мрака, кроме желтого промелька наискосок — что это? желтая аллея? ага, вспомнил, по желтой аллее, по желтой аллее... а сквозь дырявую листву ага вспомнил прорывалось солнце, а с тополей вспомнил, вспомнил, летел белый пух и лез в рот, в нос, в уши, а она смеялась и убегала от меня по желтой аллее туда, нет, еще, ага, вспомнил, вспомнил тонкие руки с гладкой кожей, а ее волосы пахнут калеными орешками, ага, вспомнил, ямка над ключицей, круглое плечо, ага, вспомнил, это нежная ее грудь, это нежно твердеющие соски под моими пальцами вспомнил, вспомнил, но где же она сама?!
Вот ведь только что — рядом стояла. На железнодорожном вокзале, в душном зале ожидания. Куда же она пропала?
Кинулся к двери — перед глазами: «Нет выхода».
Отшатнулся. Прислонился к толстой белой колонне. И долго, не мигая, смотрел на черную безнадежную надпись: «Нет выхода».
Кинулся прочь от этой двери. Бежал по сумрачным коридорам, подземным переходам, грязным заплеванным лабиринтам — и всюду натыкался на одно и то же: «Нет выхода!»
Наконец с толпой пассажиров из только что прибывшего поезда вырвался наружу, на привокзальную площадь. И увидел на черном беззвездном небе грозно сверкающие гигантские буквы: НЕТ ВЫХОДА!..
САЙГОНСКИЕ МАРИОНЕТКИ У КРАЯ ПРОПАСТИ
РАСПОЯСАВШИЙСЯ ДИПЛОМАТ
ВПЕРВЫЕ В МИРЕ
НА ОКОЛОЛУННУЮ ОРБИТУ ВЫВЕДЕНА СОВЕТСКАЯ АВТОМАТИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ «ЛУНА-10». МИР ВОСХИЩЕН ПОБЕДОЙ СОВЕТСКОЙ НАУКИ!
ЦЕЛИ ЯСНЫ, ЗАДАЧИ ОПРЕДЕЛЕНЫ. ЗА РАБОТУ, ТОВАРИЩИ! (Бурные, продолжительные, долго не смолкающие аплодисменты).
— Так, значит, мы с вами коллеги? — улыбнулся мужчина в белом халате. — И сколько лет вы проработали врачом-психиатром?
— Не помню.
— А что вас потянуло именно в психиатрию?
— Это было так давно... так давно... Возможно, я просто прятался в психиатрию от реального мира, где не мог напечатать свои рассказы?..
«...Злопыхатели озабочены лишь одним: изобразить душевнобольного человека этаким «борцом за идею». В действительности же речь идет о лицах, совершивших общественно опасные действия в состоянии невменяемости или заболевших в период следствия, суда или после вынесения приговора душевной болезнью...»
УРОЖАЙНАЯ ВАХТА
«КОСМОС-17» В ПОЛЕТЕ
ЖАН-ПОЛЬ САРТР: ПИСАТЕЛИ ПЛАНЕТЫ, ЗА КРУГЛЫЙ СТОЛ!
ОНИ ЖИВУТ В ТРУЩОБАХ
ПОСМЕРТНАЯ РОЛЬ МЭРИЛИН МОНРО
«...Литература и искусство в нашей стране не могут развиваться без руля и без ветрил, — сказал в своем докладе товарищ Ильичев Л.Ф. — И мы благодарны ленинскому ЦК и лично Никите Сергеевичу Хрущеву за то, что ими своевременно поставлен вопрос перед работниками литературы и искусства о чувстве настоящей ответственности за свою работу...»
— А вы наукой не пробовали никогда заняться? — спросил человек в белом халате.
— Какой наукой?
— Ну, вы же были врачом... Не пытались, как многие, поступить в аспирантуру? Кандидатскую написать — а?
— Как же... пытался. Собирал материал. Особенно поначалу, когда еще жил в деревне.
— Ну и?..
— Тема оказалась запретной. Я, видите ли, хотел написать о самоубийцах. Меня это всегда очень интересовало.
— А-а. Да, эта тема, конечно, у нас была закрыта...
— А я не знал. Множество случаев описал, привел выписки из историй болезней, провел статистический анализ, попытки прогнозирования... И все зря. Только сунулся со статьей в журнал — оказалось: табу.
— Понятно. А другую тему взять не пробовали?
— Зачем?
— Значит, отказались от науки?
— Не только от науки. Я и от литературы несколько раз отказывался. Там ведь запретных тем куда больше...
— Было. Сейчас времена, вроде бы, изменились.
— А какие сейчас времена?
— Шутите? Ну, какой хоть год нынче — помните?
— Нет, не помню.
— А перестройку — помните?
— Пере — что? А-а... немного припоминаю... что-то такое хорошее и приятное...
— Да-а. Вам еще надо лечиться, голубчик.
— Как прикажете.
— Крепко же вас долбануло!
— А разве только меня?
— Ну, не меня же.
— А мне кажется, все мы попали под эту машину...
— Под какую машину? Вы, голубчик, слишком уж любите навязчивые аллегории. Впрочем, понятно, ведь вы писатель... сочинитель!..
Золотые студенческие годы, золотые шестидесятые... а такие ли вы были золотые? Почему-то вдруг вспомнилась пьяная вечеринка после получения диплома — застолье в общаге, массовая эйфория, атмосфера триумфа, праздника... А я вдруг — неожиданно даже для себя! — швырнул на стол свой свеженький диплом и воскликнул: «Зачем?!» — и все стали надо мной потешаться, а я все повторял, повторял с пьяным упорством лишь одно это слово: «Зачем? Зачем? Зачем?!..»
Помню, на пятом курсе, когда меня за пропуски лекций лишили стипендии, и я вынужден был подрабатывать сторожем на острове Отдыха (караулил там склад спортивного инвентаря), была у меня сторожевая собака. Правда, очень уж бестолковая: лаяла без нужды, спать не давала, будила меня по ночам. Я долго не мог понять: чего она лает?
Однажды среди ночи, когда глупая псина разбудила меня своей брехней, я вышел из сторожки, прислушался — и наконец-то понял: она перекликается с собственным эхом! Лает, лает — а эхо ей отвечает, и она снова лает, и так без конца. Бедная, глупая псина, совсем спятила от одиночества.
Не так ли вот и сам я сейчас — перекликаюсь с собственным эхом? Мне лишь кажется, что кто-то мне откликается издалека, кто-то мне отвечает, и кто-то спорит, а кто-то поддерживает... Но, скорее всего, эти пестрые голоса — лишь иллюзорные отголоски, отзвуки собственного бормотания, осколки моего эха...
Я таскал за собой свое одиночество, как улитка таскает раковину…
СТРАННАЯ ПРАВДА РОЖЕ ГАРОДИ
САМОРАЗОБЛАЧЕНИЕ ИЛИ САМОВЫРАЖЕНИЕ ПЕТЕРА ВАЙСА?
ПОЧЕМУ АЛЕКСАНДР ДУБЧЕК БЫЛ ИСКЛЮЧЕН ИЗ РЯДОВ КПЧ?
ЗА ЧТО «ВЕЛЬТ» ХВАЛИТ ГЕНРИХА БЕЛЛЯ?
ГЕНРИ МИЛЛЕР — РАСТЛИТЕЛЬ ДУШ
КОНЕЦ ЛИТЕРАТУРНОГО ВЛАСОВЦА
...а сегодня мне приснилось, что я пришел к тебе домой — как говорится, просить руки. Сколько можно тянуть резину? Не маленькие, пора и о семейной жизни подумать. Вот и пришел, вот и объяснился, вот и сделал тебе предложение.
Ты запрыгала от радости, захлопала в ладоши, стала всех созывать — маму, папу, дядю.
— Мамочка! Папочка! Дядечка! — кричала ты. — Он меня любит, любит! И мы с ним поженимся!
Папа сказал, откладывая газету:
— Рад за вас, очень рад.
Мама сказала, всхлипывая:
— Будьте счастливы. Берегите ее, мою глупышку.
Я сказал:
— Да, конечно...
А дядя взлетел вверх, сел на люстру, раскинул перламутровые крылья — и громко крикнул:
— Дур-р-рак!!!
Постепенно я понял, понял: люди сгорают от любопытства. От любопытства — не от любви.
Вот и наша любовь очень скоро приобрела привкус горечи и хронического обмана. Но страшнее всего — скука, скука...
Женщины — совсем иные существа... Быть может, они марсиане, пришельцы из космоса?
Гармония невозможна. Гармония вообразима лишь в искусстве, но сколько же можно путать искусство с жизнью?
Человек — это звучит горько…
ЧТО СКРЫВАЕТСЯ ЗА ШУМИХОЙ О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА?
ТЫ КРИТИКУЕШЬ? В СУМАСШЕДШИЙ ДОМ! (Корреспонденция из Рима).
ПРОВОКАЦИОННАЯ АКЦИЯ
НЕДОСТОЙНАЯ ИГРА
ПО КАКОЙ РОССИИ ПЛАЧЕТ СОЛЖЕНИЦЫН?
— Мне страшно! — кричал больной. — Я боюсь выходить на улицу! Там машины, трамваи, троллейбусы... Я их жутко боюсь! Это железные дикие звери, обожравшиеся бензином... железные людоеды!
— Что ж... Боишься — не выходи. Сиди дома. А еще лучше — у нас, в палате, под хорошим присмотром.
— Мне страшно, доктор... Жить вообще — страшно!
Всем помогу, всех успокою. Добрый доктор Айболит.
Доброта — броня. Доброта помогает мне сохранить внутреннюю свободу. Я добр — и я сам по себе. Я добр — и оставьте меня в покое. Я добр — и провалитесь вы все к чертовой матери!..
Ловля читателя — как рыбная ловля. Читатель должен клюнуть на сюжетную приманку — и заглотить смысловой крючок.
И поменьше словесного флера, лирического тумана. И не стоит винить в своих бедах других. Особенно — винить время... Ведь время — фикция! Я прекрасно же понимаю: я сам во всем виноват…
Никогда ни к чему я не относился всерьез. Все вокруг казалось мне поводом для пародии, для насмешки. «Есть вещи, над которыми нельзя смеяться?» Врете! Нет таких вещей! Тем более что от смеха никто никогда не умирал...
ГЕНРИ МИЛЛЕР — РАСТЛИТЕЛЬ ДУШ
КОНЕЦ ЛИТЕРАТУРНОГО ВЛАСОВЦА
...а сегодня мне приснилось, что я пришел к тебе домой — как говорится, просить руки. Сколько можно тянуть резину? Не маленькие, пора и о семейной жизни подумать. Вот и пришел, вот и объяснился, вот и сделал тебе предложение.
Ты запрыгала от радости, захлопала в ладоши, стала всех созывать — маму, папу, дядю.
— Мамочка! Папочка! Дядечка! — кричала ты. — Он меня любит, любит! И мы с ним поженимся!
Папа сказал, откладывая газету:
— Рад за вас, очень рад.
Мама сказала, всхлипывая:
— Будьте счастливы. Берегите ее, мою глупышку.
Я сказал:
— Да, конечно...
А дядя взлетел вверх, сел на люстру, раскинул перламутровые крылья — и громко крикнул:
— Дур-р-рак!!!
Постепенно я понял, понял: люди сгорают от любопытства. От любопытства — не от любви.
Вот и наша любовь очень скоро приобрела привкус горечи и хронического обмана. Но страшнее всего — скука, скука...
Женщины — совсем иные существа... Быть может, они марсиане, пришельцы из космоса?
Гармония невозможна. Гармония вообразима лишь в искусстве, но сколько же можно путать искусство с жизнью?
Человек — это звучит горько…
ЧТО СКРЫВАЕТСЯ ЗА ШУМИХОЙ О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА?
ТЫ КРИТИКУЕШЬ? В СУМАСШЕДШИЙ ДОМ! (Корреспонденция из Рима).
ПРОВОКАЦИОННАЯ АКЦИЯ
НЕДОСТОЙНАЯ ИГРА
ПО КАКОЙ РОССИИ ПЛАЧЕТ СОЛЖЕНИЦЫН?
— Мне страшно! — кричал больной. — Я боюсь выходить на улицу! Там машины, трамваи, троллейбусы... Я их жутко боюсь! Это железные дикие звери, обожравшиеся бензином... железные людоеды!
— Что ж... Боишься — не выходи. Сиди дома. А еще лучше — у нас, в палате, под хорошим присмотром.
— Мне страшно, доктор... Жить вообще — страшно!
Всем помогу, всех успокою. Добрый доктор Айболит.
Доброта — броня. Доброта помогает мне сохранить внутреннюю свободу. Я добр — и я сам по себе. Я добр — и оставьте меня в покое. Я добр — и провалитесь вы все к чертовой матери!..
Ловля читателя — как рыбная ловля. Читатель должен клюнуть на сюжетную приманку — и заглотить смысловой крючок.
И поменьше словесного флера, лирического тумана. И не стоит винить в своих бедах других. Особенно — винить время... Ведь время — фикция! Я прекрасно же понимаю: я сам во всем виноват…
Никогда ни к чему я не относился всерьез. Все вокруг казалось мне поводом для пародии, для насмешки. «Есть вещи, над которыми нельзя смеяться?» Врете! Нет таких вещей! Тем более что от смеха никто никогда не умирал...
Я не жил никогда, я лишь играл в жизнь. В детстве — помню — играл в председателя совета отряда, в старосту класса, позднее — в комсорга группы, в председателя местного комитета... Удивительно, как я еще не попал в номенклатуру? Впрочем, ничего удивительного — я ведь так и не отважился вступить в партию... Играл в психиатра, в заведующего отделением, в начмеда, потом играл в мужа, в отца своих детей (а вот как их зовут — забыл), играл в любящего сына, играю в пи-са-те-ля, играю в гражданина своего Отечества...
Если хочешь быть свободным — будь как все. Не выделяйся — и останешься невидимкой. Ведь главное — это внутренняя свобода, не так ли? О, лукавый самообман…
Вот если бы жив был отец... Быть может, в этом одна из главных причин бесхребетности моего поколения — безотцовщина?
Оправданий — тьма.
Вся наша жизнь — оправдание для неудачника.
Только бездельник может считать себя нравственно безупречным. Вот в чем суть нашей вечной обломовщины. Не случайно же в слово «бизнес» многие продолжают вкладывать только отрицательный смысл.
«Самая читающая в мире страна…» Нашли чем гордиться! Самая ленивая в мире страна, потому и самая читающая. Читать-то легче, чем вкалывать до упора. И вообще — читать интереснее, чем жить.
А еще нам всем было очень приятно осознавать себя гражданами ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВЫ. Ведь это так лестно. Палец о палец не ударяли — и оставались гражданами ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВЫ. Самый последний бич, самая зачуханная шлюха вокзальная, самый засранный алкаш — все они тоже постоянно чувствовали себя гражданами ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВЫ. И я — к чему скрывать? — тоже частенько ловил этот общедоступный кайф…
ЛЖЕЦЫ И ФАРИСЕИ
МЕМУАРЫ САДАТА — УДАР ПО СОВЕТСКО-ЕГИПЕТСКОЙ ДРУЖБЕ
С КЛЮШКАМИ НАПЕРЕВЕС
ЧТО СКРЫВАЕТСЯ ЗА «ЕВРОКОММУНИЗМОМ»?
ГОРМОН УДОВОЛЬСТВИЯ ВЗАМЕН СЧАСТЬЯ?
БЛЕСК И НИЩЕТА САЛЬВАДОРА ДАЛИ
В один прекрасный день я твердо решил: все! хватит! хватит писать о себе. Хватит вариться в собственном соку. С завтрашнего утра начинаю писать о других. От третьего лица.
Чужая душа потемки — но я ведь, как кошка, вижу и в темноте.
Вот я вышел на улицу, вот я прогуливаюсь, присматриваюсь, прислушиваюсь, принюхиваюсь, проникаю в чужие души — и тут же фиксирую: ага! вот этот хорошенький мальчик вчера утопил собаку в проруби; а вот эта десятиклассница идет в гостиничный номер, где ее дожидается страстный базарный торговец, прилетевший из Баку; а вот эта аккуратненькая бабуся — ежедневно на кухне в своей коммунальной квартире ворует мясо из чужих щей; а вот этот кудрявый юноша со скрипкой готов убить своего лучшего друга за то, что тот талантливее его; а вот этот очкастый с портфелем... да это же мой коллега! наш известный писатель, милейший человек... но куда это он направляется?.. что ему делать в этом серьезнейшем учреждении на улице Дзержинского?.. и что это за папочка у него под мышкой?.. и что у него на уме?!
«…Живущий в Мюнхене австриец Конрад Лоренц, «доказавший», что человек по природе своей будто бы не создан для внутренне солидарного, свободного от агрессии социалистического общества, был даже отмечен Нобелевской премией...»
Нет, никто нас, прозаиков и поэтов, не заставлял писать под диктовку — сами старались отличиться. Внешне все было вполне пристойно, по сути же — сплошное бесстыдство. Мясорубка работала безостановочно. Подавляющее большинство «мастеров культуры» превратилось в фарш... Какая уж там творческая индивидуальность! И лишь считанные единицы становились костью поперек горла — и мясорубка скрежетала и ненадолго притормаживала свой вечный ход. Стоп, машина.
Стоп, машина времени!
А теперь ответь, по возможности честно: кто же ты сам? Кость в горле? Или кучка фарша?..
А что? Сработала, значит, проворная мясорубка — и ты уже фарш, и вот уже на издательской сковородке шкворчит горячая котлета — твоя первая книжка. Ах, счастье какое.
И жизнь продолжается.
И вот уж какой-то румяный мальчик ко мне обращается за советом: гляньте, пожалуйста, мой рассказец. И я читаю, даю советы, цитирую Чехова и Моэма. И мне не стыдно.
Думаю одно. Говорю другое. Пишу третье. Предлагаю четвертое. Требуют пятое. Пишу шестое. Исправляют на седьмое. Добавляю восьмое. Печатают девятое... Хоть и редко, но ведь печатают же!
О, Боже мой, Боже... как мог я так жить?..
А разве можно было иначе?
Что вы так смотрите на меня, доктор? Чем я лучше других? Не лучше, не хуже. Круговая порука. Правила игры. «Черно с белым не берите, да и нет не говорите... Вы поедете на бал?» Поеду, поеду! Обязательно поеду! Хоть на запятках господской кареты — а уж помчусь! Так хочется на бал!..
Приезжаю на бал — а там все свои... Здра-а-асьте... Дружный, тесно спаянный коллектив. О, фарш единодушный...
КАМПУЧИЯ СБРАСЫВАЕТ ОКОВЫ ПОЛ ПОТА
ГАРСИА МАРКЕС: Я ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ НЕ ВОЗВРАЩАТЬСЯ К ЛИТЕРАТУРЕ ДО ТЕХ ПОР, ПОКА НЕ ПАДЕТ РЕЖИМ ПИНОЧЕТА
ШПИОН С БОЛЬНИЧНЫМ ЛИСТОМ
Вдруг я понял: жизнь проходит, проносится мимо, а я — неподвижен. Ничего не успел, не смог, не сумел.
Бег на месте — вот моя жизнь.
Бег на месте за двумя зайцами — это совсем уж двойная бессмыслица. Или так — бег в мешке. Выбирайте образ по вкусу.
Нет-нет-нет. Никого не виню. Сам во всем виноват, и не только перед самим собой…
Родина моя. Строгая моя родина. Не уйти, не вырваться из душных твоих объятий. Вот уж трудно идти, ноги вязнут, почти невозможно сдвинуться с места, как во сне, и нет сил... да и незачем. И я сдаюсь, останавливаюсь и погружаюсь все глубже в родную трясину. И вот уж я весь, почти весь погружен в болото, вот и сердце мое охвачено клейкой ледяной протоплазмой... о, родина моя!.. вот и рот мой залеплен болотной гущей... одни лишь глаза — перепуганные глаза таращу я в белое небо.
Родина моя, серьезная моя родина, не признающая шуток и шутников, мой родимый край, бескрайний и беспощадный!.. Я твой, никуда я не денусь, никому я не нужен, и тебе я не нужен, но я без тебя не смогу, и нет сил вырваться из твоих душных ленивых объятий. Я твой раб, крепостной, я твой блудный сын, я твой бедный родственник. Седьмая вода на киселе. Не ругай, не гони, моя родина, будешь гнать — сам вернусь, приползу, упаду, скорчусь под твоими справедливыми пинками, поцелую твой тяжкий сапог и, жалобно скуля, свернусь приблудным щенком у твоего порога, грязным ковриком для вытирания хозяйских ног...
— Ну-у, дорогой товарищ... Знаете, как это называется?
— Знаю, доктор. Мазохизм. Эксгибиционизм. Маразм.
— Ну, пошел, поехал... Не такой уж вы разнесчастный, каким хотите казаться. Два диплома, автор дюжины книг, прекрасная квартира, верная жена, здоровые умные дети... И вам не стыдно?
— Очень стыдно, доктор. Особенно стыдно бывает, когда кто-нибудь из читателей вдруг обращается за советом: как жить, что делать, кто виноват?.. А я ведь сам ничего, абсолютно ничего не понимаю! Я даже в самом себе разобраться не могу... Вот сегодня утром смотрел на себя в зеркало — и не мог понять: кто это, что за личность такая отвратная?..
МОСКВА ПРОЩАЕТСЯ С БРЕЖНЕВЫМ
РОДИНА СКОРБИТ
«НЕТ» ЗВЕЗДНЫМ ВОЙНАМ!
СИОНИЗМ — УДАРНЫЙ ОТРЯД ИМПЕРИАЛИЗМА
РОБОТ-УБИЙЦА НА СЛУЖБЕ ПЕНТАГОНА
— Отец, отец, зачем ты нас оставил? — бормотал больной старик-ветеран, обращаясь к портрету любимого вождя, вырезанному из журнала «Огонек» сорокалетней давности. — Неужели все зря? Неужели мы зря надрывались и проливали кровь? Неужто гнилая вонючая либеральная плесень покроет грандиозное здание, возведенное нашими руками по твоему проекту? Неужто все рухнет?! Отец, умоляю — не допусти!..
БЕЗАЛКОГОЛЬНЫЙ БЮДЖЕТ?
НИ СЛОВА О ВОДКЕ!
ПЕРЕСТРОЙКА И ГЛАСНОСТЬ — НА УСТАХ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС!
НОВОЕ МЫШЛЕНИЕ — ДЛЯ ВСЕГО МИРА
...а вы знаете, доктор, я даже рад, что почти ничего не помню.
Кто это? Моя жена? Очень приятно, мадам, добрый вечер. Извините, но я вас впервые вижу. А кто эти славные молодые люди? Ах, мои сыновья! Надо же, какой сюрприз. Нет, я не шучу, мне и впрямь очень приятно... И чувствую я себя прекрасно. И аппетит замечательный — быка бы съел. И голова ни капельки не болит.
Но, доктор... вы мне вот что скажите:
ЗАЧЕМ Я РОДИЛСЯ НА ЭТОТ НЕ ОЧЕНЬ-ТО БЕЛЫЙ СВЕТ?..
— Хватит, хватит вам дурью маяться! — раздражается доктор. — И не надо корчить из себя симулянта, ваша память давно уж восстановилась... Короче. Всё! Завтра я вас выписываю!..
Я не стал дожидаться утра.
В ту же ночь я сбежал из больницы. И домой возвращаться не стал. И я очень надеюсь остаток своих дней провести в покое и одиночестве. Не спрашивайте, где я сейчас нахожусь — все равно не отвечу.
