Диксон В.А. Контрапункт: Роман-экспресс, рассказы, эссе. Иркутск: Изд-во «Облмашининформ», 2003

«ЖАНРОВЫЙ ПРЕСТУПНИК», или СВОБОДЫ ДЕЯТЕЛЬ ПУСТЫННЫЙ

О таких книгах — или все, или ничего. Или «литературная критика» в два печатных листа, если принимаешь книгу всерьез, или фельетон, если — невсерьез, и при этом степень равнодушия к тексту больше, чем к автору. Но ни то, ни другое писать почему-то не хочется, может, по причине явной жанровой определенности и литкритики, и фельетона. И еще потому, что это может обернуться разновидностью лести автору «Контрапункта», который эту жанровую определенность решительно преступил. Вернее, похерил, если пользоваться авторским жаргоном. Особо непонятливым, как одна возмущенная «редакторша», В. Диксон охотно разъясняет мотивы своих литературных проступков, свершений, словоупотреблений, часто запальчивых или просто грубых. Вот и «похерить» для просвещенного автора — это «совсем не то, что вы думаете», а «поставить крест (буква Х!) на чем-то или на ком-то... оберечь от нечистой силы». Объяснил, и сам же, в следующем абзаце, выражается: «Хер с ней, редакторшей!». Чем, естественно, поставил крест на своей милой интеллигентности, пусть и изначально благородной. Слово «хер» по своему смыслу и контексту так сейчас одичало и так далеко ушло от своего «родословного» «херувима», что как ни растолковывай сие простому люду создатель «Контрапункта», оно таковым и останется.
Собственно, для того мы и взяли этот пример с не очень-то благозвучным словом, что он точно характеризует творческую манеру и идейную позицию Виталия Диксона. Его нежная любовь к словесным казусам, курьезам, каламбурам, неотрывно связана с сюжетами, характерами образами произведений автора. Главный принцип: чем эпатажнее и «круче», тем лучше. Лучше для обожателей его авторской свободы слова и хуже для ее неприятелей и врагов. Но враги в книге появятся не сразу. Сначала читателя, не знакомого с творчеством иркутского прозаика, эссеиста и пламенного либерала В. Диксона, ждут вполне невинные и в меру познавательные исторические рассказы в разделе «Первая треть. Плюс-минус судьба». В первом из них можно познакомиться с писарем Васькой Хворобьёвым, который волей царя Петра отправляется в Рим «за мрамором». Утрируя державную взбалмошность императора и туповатую расторопность его слуги, автор рассказывает историю умыкания римской статуи, «мраморовой Венус» для нужд молодой российской культуры. Рассказывает так, чтобы создать иллюзию пребывания в петровской эпохе. И не столько читателя, сколько себя, писателя: «Как сейчас помню, в одна тысяча семьсот двадцатом году… Как ни странно, я там был. Какой восторг!» Разделяем ли мы этот единоличный восторг, автора, кажется, не заботит. Хотя все запасы своего историко-каламбурного юмора он рассыпает щедро и, главное, не зависимо от места его приложения и адресата.
Вот почему от этого и других, такого же сорта историй В. Диксона остается впечатление бесцельной импровизации и лихой джигитовки, переходящей в кавалерийскую атаку на объект повествования. Здесь прихотливая мысль автора рада любому поводу, любой зацепке — биографической, лингвистической и проч., чтобы поджигитовать-покрасоваться перед открывшим рот и развесившим уши читателем. Но не прост, ох как непрост словесный диск-жокей В. Диксон. Не воспроизвести факт или эпизод ему важно, а аттестовать его с точки зрения извечной нашей русской дремучести встык с образцовой европейскостью. И тут он любит принять позу просветителя, с толковым словарем подмышкой и указательным перстом либерала-правдозащитника наизготовку. Хоть статую или монумент с него лепи, подстать Медному всаднику-Петру. Которого он, кстати, так несоразмерно себе и эпохе аттестовал в данном рассказе: «Окно, говорят, прорубил… Про двери, между прочим, забыли. А какой нормальный субъект будет пользоваться окном вместо двери. Либо соблазнитель, либо вор, либо дурак. Стремительно скачущий во главе стремительно скачущих, Петр постоянно спотыкался всегда на одном и том же месте — подобно гекзаметру».
Так вот, от Петра-камня («Петр, — учит В. Диксон, — в переводе с греческого, «камень», «скала, утес») через окно и двери автор прискакал к «дураку» и «гекзаметру» в размерах одного абзаца. Такое одной теорией и энциклопедичностью не дается. Тут практика нужна. А где ее взять, если не в текущей действительности, к которой автор все-таки более привязан, чем к какому-то там «одна тысяча семьсот» древнему году. Об этом мы догадываемся уже в «платоновском» рассказе «Утренник с апельсином». Совсем как автор суггестивно-гротескных «Чевенгура» и «Котлована», В. Диксон придумывает притчу о «Хозяине» и «прихожанине». Один был хорошим, потому что жил в своей избе и никого не трогал, а другой — плохим, потому что «разводил социал-демократию» и кричал о «светлом будущем» для всех. Потом «плохой», как в сказке о лисе, зайце и лубяной избушке, выгнал «хорошего» к Иван Иванычу, чтобы «там, в центре, объяснили ему сущность момента и ошибки поведения». Кончилось все это безобразие тем, что лицемер, завладевший избушкой, раздавил сапогом принесенный изгнанником апельсин — символ какого-то сказочно-обломовского счастья. История, что и говорить, поучительная, к гневу против «социал-демократа» и к жалости к невинному «хозяину» взывающая. Но уж больно смахивает эта плакатная мелодрама на лубочную продукцию для политически малограмотных. Слишком уж явно здесь авторское самовыражение подавляет историческое волеизъявление, выбравшее революцию как средство от застоя. Даже вопреки В. Диксону.
Но все это цветочки по сравнению с тем, как самовыражается автор во «Второй трети» своей книги — якобы романе «Контрапункт, или Фамильярное путешествие в Неглиже». Назвал он правда его несколько иначе: «роман-экспресс», присовокупив к немецкому слову «контрапункт» русское слово «путешествие» с английским прилагательным «фамильярное» («бесцеремонное») и французским обстоятельством образа действия «неглиже». Последнее автор склонен переводить на язык поэзии В. Хлебникова, у которого «свобода приходит нагая» (эпиграф к роману). Собранные в одну компанию, эти слова разного происхождения и назначения звучат таким оглушительным диссонансом, что опасаешься за слух, вкус и либерализм автора. Впрочем, видимо, именно в неглиже В. Диксон и обрел ту полную свободу пера, о которой давно мечтал. Невзирая на то, что слово «неглиже» может колебаться в своем значении от «небрежно сделанный, беспорядочный» и «неприятный, запущенный» до «утреннее домашнее платье» (Французско-русский словарь. М., 1990 г.).
Пожалуй только с учетом всей семантической ауры и аромата этого альковного слова и можно понять стиль, форму и суть этого «романа», которого нет. Есть действительно небрежно сделанный из фрагментов воспоминаний и размышлений, отчасти беллетризованных, беспорядочный, местами неприятный, а местами просто запущенный (от излишеств и просчетов словесно-мыслительной деятельности) текст, чем-то похожий на помятое домашнее платье, в котором идут на кухню обсудить последние сплетни. А как иначе назвать, например, байку о Соловьеве-Седом, прячущем от жены бутылки коньяка путем их закапывания под дачные яблоньки? Или анекдот о восстановлении памятника Дзержинскому, но только изо льда: «обдаст холодом», а весной растает. Не уйдут от диксонова пера и многие другие персоны советского прошлого: тут и композитор Колкер с певицей Пахоменко, и Жириновский с перестроечными Лигачевым и Горбачевым. Промелькнут и В. Розанов с А. Сусловой, вице-губернатор М.Е. Салтыков-Щедрин, стародавний писатель В. Нарежный и кинорежиссер О. Иоселиани. В массовом порядке, но отнюдь не дружным строем пройдут перед взором читателя земляки-сибиряки и иркутяне А. Кобенков, В. Пламеневский, Р. Филиппов, В. Распутин, В. Козлов… Чем дальше катится снежный ком «романа», тем больше он разбухает именами и знаменитостями, тем язвительнее мнения писателя, острее и наступательнее его вездесущие каламбуры. Подобные обострения в книге чаще всего совпадают с двумя главными темами «романа»: СССР и Валентин Распутин.
С первой темой особых сложностей нет. Тут автор мог бы составить конкуренцию либерал-демократам первой волны, авторам «Огонька» и брошюр-приложений к нему — Б. Сарнову, Н. Ивановой, С. Рассадину, Ф. Искандеру, В. Воздвиженскому. Собственно, где-то там, на эпохе конца 80-х — начала 90-х он со своим произведением до сих пор и пребывает. Удивить способно другое -— неистощимость писателя на шпильки, уколы, удары в почившее тело великого государства. То с одной стороны зайдет, издеваясь над придирками советской цензуры к песне «Надежда» («Снова мы оторваны от дома»? — От какого дома, почему?…»), то с другой, высмеивая странную привязанность Министерства обороны размещать свои учреждения в стенах архитектурных памятников (главка «Погонные метры столицы»). То забежит с третьей стороны, иронизируя над отправкой вымпела «Мир. Ленин. СССР» в космос: «Высокоразвитые существа, построившие на своей планете коммунизм, прямо-таки обязаны знать, что такое марксизм-ленинизм, партия, комсомол…». Еще бы! Куда хуже, если они узнают о существовании в России монетаризма, олигархов, дефолта, управляемой демократии. Да и желания такого — просветить те космические «существа» либеральными ценностями сейчас почему-то ни у кого не возникает. (Стоит представить вымпел «Реформы. Чубайс. СНГ» в руках марсианина, как жуть пробирает). Да и где ему взяться, если, например, гибель подлодки «Курск» в книге объясняется «национальным чванством, великодержавной спесью, имперской кичливостью» (комментируется тот факт, когда флотское начальство отказалось принять помощь «британцев и норвежцев»). А не их противоположностью — безнациональным и совсем не имперским равнодушием нынешней власти к армии и флоту.
Но все эти анархизмы и анахронизмы кажутся милой беллетристикой по сравнению с ядовитой публицистикой нападок на В. Распутина. Тут уже в выборе оружия, приемов и методов атаки автор себя не стесняет: что под рукой окажется, тем и разит. Зашла, например, речь о президенте А. Лукашенко и его сыне, тут же вспоминается неугодный В. Диксону земляк. Правда, почему-то через посредство редактора «Вопросов литературы» Л. Лазарева, который точно знает, что В. Распутин однажды в Минске сказал о писателе В. Быкове, будто тот «перестал быть народным». В. Диксон, конечно, поверил Л. Лазареву, и обрадовался лишнему поводу кольнуть соратника по перу сравнением со «стареющей актрисой» и еще какой-то убийственной цитатой из Достоевского. В другом месте «романа» его автор вступается за М. Захарова и его давний ленкомовский спектакль «Поминальная молитва». Наверное, В. Диксон там специально установил «прослушку», если прямой речью заставил сказать В. Распутина следующие злодейские слова: «Спектакль неинтересный. События нет. Играют добрых евреев, а русские опять плохие». В итоге премию не дали, и зря, выходит, «Захаров угощал высоких гостей коньячком»: не увидели они премии «5 тысяч рублей на 5 человек». Зная неугомонность автора на все, что касается темы ущемленной когда-то кем-то свободы слова и совести, не удивимся, встретив на страницах «романа» не очень-то джентльменские выражения в адрес другого стана литераторов. Тут и «квази-патриоты типа Станислава Куняева», и «христорадиоактивные» «соловьи Генштаба А. Проханов, К. Раш и другие», и опять В. Распутин, который оказался «одним мифом мазан» с Солженицыным.
И скучно, и грустно читать это, наблюдая за патологией превращения романа в газету, да еще не очень свежую. Легко лупцевать В. Распутина, уж и так не раз битого своими. Один из них, В. Бушин, знаток по части литературного прохиндейства, сурово и не однажды выговаривал писателю за его симпатии М. Горбачеву и А. Солженицыну, от фонда которого он не так давно получил премию. Но вряд ли В. Бушин и другие смогли бы отрицать художественную силу его произведений. Но только не В. Диксон, которому трудно остановиться, раз уж начал: он готов перечеркнуть, извините, «похерить» и это. Вряд ли сие указывает на противоестественную степень политизированности данного писателя. Ибо в таком случае должна была неминуемо наступить его преждевременная смерть как литератора. Скорее это от полноты художественного темперамента, духа соревновательности с подлинными литературными величинами и даже гениями. Сам автор книги вряд ли бы возразил против таких определений своего творчества, как: «иркутский любитель парадокса» (В. Семенова) или «виртуоз и иезуит слова» (почти Маяковский). Виталий Камышев, написавший предисловие к другой книге В. Диксона, мог бы добавить еще комплиментов: «История у него — живая субстанция… непредсказуемая и незавершенная», писатель «обладает способностью пробуждать к активности даже самое вялотекущее сознание». Действительно, в последнем мы убедились в полной мере: проза В. Диксона и впрямь способна поразить воображение любого читателя, шизоидного и истероидного типа сознания и личности.
Вот тут-то для исследователя творчества В. Диксона наступает, так сказать, настоящий контрапункт, или момент истины. А не является ли сам автор книги писателем подобного склада, который, в порыве фантазии легко может идентифицировать себя с любым классиком сибирской и даже великорусской литературы? Нам кажется это очевидным. Тем более что после В. Распутина автор «романа-экспресса» свободно переходит к Льву Толстому, как оказалось, мыслившем конгениально В. Диксону. Сочувственно цитируя одну дневниковую запись гения о том, чтобы «писать вне всякой формы… а высказывать, выливать, как можешь, то, что сильно чувствуешь», он вспоминает почему-то Дж. Джойса, а не себя. Зато когда речь заходит о Пушкине, автор, без всяких посредников, сразу вспоминает о себе. И «Третью треть» книги под названием «Время московское» логично заканчивает своим вариантом «Прогулок с Пушкиным» — «Двести лет в одном экипаже». Здесь, после дикой скачки по биографии поэта, он переносит гения прямиком в Иркутск под именем Телепушкина, отв. секретаря газеты «Светская молодежь». И во всем он запанибрата с поэтом, который взапуски болтает с ним о газетной текучке, «премии Кюхельбукера», Чапаеве и прочей ерунде. А дальше мысли автора и вовсе путаются, не хуже чем в переполненном словами и мыслями «Контрапункте». Из текста уплотненного вынырнувшими откуда-то китайским таксистом, кинжалом из Мазари-Шарифа и полубредом о полетах на МИГе между прошлым и будущим, глаз выхватывает лишь один более или менее внятный абзац. В нем что-то о лавочнике Луке Диксоне, которому Пушкин остался должен 58 рублей 50 копеек за книги. Вообще в этом эссе, похожем на сценарий какого-то модного фильма, стремление В. Диксона прикоснуться к Пушкину может вызвать лишь глубокое сочувствие. Не получается, да и только. С какой стороны ни заходи, не забегай, не залетай. Возможно, и друзья тут сглазили. Как рассказывает автор, одна его знакомая из Москвы получила предложение сняться в художественном фильме, посвященном Пушкину. Лучшего кандидата на роль поэта, чем он, конечно же, не нашлось. Но правда, и согласился он играть «Пушкина не того, бронзового, со Страстного бульвара, а как бы частичного, когда он болел тифом, был «худой, обритый, но живой» и не писал стихов».
Помнится, Н. Гоголь в своей знаменитой пьесе обессмертил одного такого персонажа, который был с Пушкиным «на дружеской ноге». Вряд ли к В. Диксона можно измерить одним лишь именем нарицательным под названием «хлестаковщина». Это сравнение, если оно и позволительно, по отношению к автору «Контрапункта» уже устарело. Живем-то, как-никак, в эпоху постмодернизма, где Хлестаковы давно уже в лауреатах премий и VIP-персонах ходят. Просто свобода слова, во имя которой такие писатели, как герой нашей статьи, и выпестовали свой дар каламбурщика и импровизатора, сыграла с некоторыми из них злую шутку. Они вдруг решили, что в силах начертать картину социального и литературного апокалипсиса, где место погубителей Отечества забронировано не за ними, а за злодеями из противоположного стана: из иркутских журнала «Сибирь» и газеты «Русский Восток», и общероссийских журнала «Наш современник» и газеты «Завтра». Лучше бы уж занимались начертанием картины мироздания, пророча на всякий случай, как Кассандры, гибель Западу и изобретая красивые термины вроде «энерговитализм». Это я о Михаиле Веллере, чем-то неуловимо похожим на В. Диксона.
Между прочим, таких «Контрапунктов»» у него числом поболее, страницами потолще. В одном из них, под благоуханным названием «Пир духа», М. Веллер, как школьный учитель, раздавая отметки гениям, не обходит вниманием Пушкина. И вот ведь совпадение: и ему не дает покоя гениальность поэта. Повинен Пушкин, оказывается, в «изящном и фривольном офранцузивании русского языка». И тут же скромно признается, что эта его на диво мудрая мысль может стать «дивной темой для кучи диссертаций». Ну разве что для «кучи», а не для диссертаций. Только вот в отличие от В. Диксона М. Веллер не списывает большевизм и советизм в архив истории, а додумывается-таки до их пользы в развитии и укреплении Российского государства: «То, что не сделали царь, правительство и Дума — сделали Ленин, Троцкий, Сталин. Зажали. Экспроприировали. Расстреляли. Укрепили. И заставили всех пахать на систему так, что дым валил», — с уважением и восхищением пишет автор «Легенд Невского проспекта» об СССР.
Так что шире надо мыслить, шире, Виталий Алексеевич, в параметрах государства, а не каламбуров, которыми вы так по-детски увлечены. Прием, конечно, хороший, читателю понятный и приятный, да и у писателя творческий азарт распаляющий. Вот только вряд ли каламбурам по силам иная роль, кроме развлекательной. Даже если знаток творчества В. Диксона В. Камышев усматривает в подчас принудительном сближении и сталкивании писателем «далековатых речений» какой-то уж очень революционный смысл. Ну, столкнулись новорусское слово «пипл» с русским «пепел», «из которого, — пишет далее В. Камышев, — птица Феникс имеет обыкновение воскресать», ну, порадовал остроумием автор. Только вот на «искру», которую якобы высекла встреча двух слов-близнецов, это вряд ли похоже. Ну, встретились, оттянулись, пропустили, так сказать, «порапопарепива» (слово из «Контрапункта»). Впрочем, судите сами, читатель, по тому скромному списку, что я здесь могу привести: «Ивангелья от Иван Иваныча» (рассказ «Утренник с апельсином»); «В детских колясках — датский лепет о будущем» (рассказ «Последний довод короля»); «бровеносец в потемках» рассказ «Загадавший желание»); «у села имелся оселок» (рассказ «Про лягушку гуляшку и гения Евгения»); «прокурвленная комната. Дышать нечем и незачем. Не с кем ни обнажиться, ни обнадежиться», «чего тут, в этом театре больше: скифского или склифосовского?», «время, темы и не те мы» (все — из «Контрапункта»).
Не правда ли, некоторые из этих перлов заставляют вспомнить В. Маяковского? Но мне больше напомнили книгу о нем Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского». Думаю, В. Диксон не обидится таким сравнением, ибо книга написана уважаемым либералами автором, диссидентом, и является ныне одним из главных источников по творчеству Маяковского. Так вот, Ю. Карабчиевский абсолютно не приемлет каламбур как художественный прием: «Каламбур, как и сабантуй, бывает разный. Каламбур бывает приятным, бывает красивым, более того, он бывает очень смешным. Я хочу лишь сказать, что каламбурное остроумие в самом своем принципе механистично и потому, как правило, неглубоко и не живет долее текущего момента. Все хорошо на своем месте. Каламбур поверхностен — и прекрасно, не всегда же нам необходима глубина… Но он выглядит нелепо и претенциозно, когда занимает место высокого юмора. И он становится безумно назойливым и скучным, когда стремится заполнить собой повседневность».
Очень похоже на разоблачение. И пусть бы каламбур и сталкивал слова и «высекал» бы из них искры. Но пусть бы и знакомил, сдруживал тех, кто их произносит. Чтобы, как пишет сам В. Диксон, «к светлому подарочку — каждая парочка: барыш и барышня, маляр и малярия, свинья и свинец, графин и графиня…» Но неужто Диксон и Распутин, Диксон и Козлов, Диксон и Куняев не могут дружить только потому, что у них не созвучны фамилии? Дружат ведь В. Диксон и А. Кобенков, при всей разности их фамилий и даже могли бы, как однажды скаламбурил автор «Контрапункта», составить одно целое: «Витанатолий Дикобин». А почему бы не «Витвалентин Дикпутин»?
Есть, правда, у В. Диксона другой ориентир, у которого он готов учиться свободе мышления. Это литературовед Георгий Гачев, первой же книгой «Содержательность художественных форм» заявивший о своем методе скрещения жанров и наук. Именно он назвал себя «жанровым преступником, нарушителем границ разделения труда между отраслями культуры». Между прочим, в творческом уединении, где собеседниками интеллектуала могут быть Кант, Декарт, Тютчев, Достоевский, В. Диксон видит благо для литературы. Ибо, только не печатаясь, писатель перестает «рисоваться, красоваться, тужиться выглядеть умным, силиться прослыть всеведущим, а это — тоже несвобода, даже покруче цензурно-идеологической».
Святая правда. Тут, как и в случае с дискриминацией послереволюционным обществом библиотекарей ( «должность директора публичной библиотеки соответствовала чину «дествительного тайного советника» — это IV класс Табели о рангах, равный генерал-майору») я с В. Диксоном солидарен. Но посмотрите, приглядитесь же, насколько сатанински лукаво понятие свободы. Вот В. Диксон пишет, что «по Библии, «где дух Господень, там свобода». И что «человек свободный» есть «liberalis». Еrgo, «где дух Господень, там и либерализм». Но есть ведь и другая сторона этого понятия — этическая. «Познайте Истину, и Истина сделает вас свободными», — говорит Господь. Следовательно, свобода — понятие нравственное». С таким ходом рассуждений, как у Архиепископа Новосибирского и Бердского Тихона я согласен больше и с большей охотой. Да и ваш кумир Г. Гачев как-то в «Жизнемыслях», очень красноречиво противопоставил свободе любовь: «Любовь — бытие, позитивное. Свобода — пустота; ибо лучше ничто, чем не то. Не надо никакого заполнения, чем не того. Уж лучше под паром в нетости побыть — и быть готовым принять то, что надо, что хочешь». А поскольку В. Диксон не хочет ограничиваться собеседованием с тенями великих, а хочет «выглядеть умным» и т.д., следовательно, он, хоть и пустотен в своей свободе, но зато деятелен. Как там у Пушкина: «Свободы деятель пустынный…»
Нет, я не ошибся. Слегка только поправил Александра Сергеевича, чтобы лучше понять Виталия Алексеевича, достучаться до него. Думается, они меня оба поймут. Они ведь на дружеской ноге.

Владимир ЯРАНЦЕВ