Дурак и дурочка

Февраль 1988

Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно громко, резко, требовательно. Мишка сидел на кухне с горбушкой черного хлеба над банкой килек в томатном соусе и рассеянно смотрел лыжные гонки по телику. Он больше делал вид, что смотрит: ни лыжи, ни Олимпиада, ни спорт совершенно его не интересовали — так, беззвучное черно-белое мельтешение перед глазами. Из радиоточки перманентно встревоженный голос бубнил что-то о Карабахе. Телефон продолжал звонить, но никто не спешил поднять трубку.

— Ну что, никто не слышит, что ли? — прокричала мать из соседней комнаты. — Оглохли? Подойдите кто-нибудь!

Отец, сидевший рядом, закурил новую «примину» и равнодушно перевернул книжную страницу. Мишка покосился на него, сосредоточенно уставился в телик и начал энергичнее ковыряться в кильке.

Звонок не умолкал.

— Да что же такое! — опять крикнула мать, еще повышая голос. — Поумирали там все, что ли?

Судя по меняющейся громкости голоса, она довольно быстро приближалась к кухне, но, не выдержав надрывной телефонной трели, свернула в полутемный закуток коридора, к телефону.

— Да! Здравствуй, да. Сейчас! Мишка! — крикнула она. — Тебя. И не забалтывайся там особо, вдруг кто-нибудь нормальный позвонит!

Мишка, дожевывая на ходу, поплелся в коридор, шаркая стоптанными тапочками по грязному дереву некогда лакированного медового паркета.

— Але! Слушаю, — пробурчал он равнодушно, но, услышав ответ, невольно улыбнулся. — Привет!

— И почему ты до сих пор оттуда слушаешь? — спросила Катя дрожащим голосом. — Мы же договаривались. Можешь сейчас ко мне спуститься?

— Домой? Я уж думал, тебя в живых нет.

— Нет, что ты! Домой нельзя — тебя сразу сожрут, со мной за компанию.

— Не наелись тобой?

— Они никогда не наедятся, вампиры, блин. Давай спускайся, я к лифту выйду, постоим на лоджии.

— Ладно, сейчас что-нибудь придумаю, — ответил, понизив голос, Мишка и покосился на настенные часы.

— Я с собакой! — крикнул он в пространство и повесил трубку.

Оделся в две секунды. Фокстерьер, услышав волшебные слова, примчался, сдернул поводок с крючка и, не в силах сдержать восторг от внезапно свалившегося счастья, кругами носился с ним по коридору.

— Недолго только, — назидательно сказала, появившись в дверях комнаты, мать.

Смотрела с явным неодобрением и недоверием: «Чего это он добровольно с собакой пошел? Наверняка опять с этой своей что-то задумали». Но эта недолгая и короткая мысль тут же была вытеснена десятком других, более важных и близких.

За спиной сперва хлопнула входная дверь, потом лязгнула железом дверь секции. Пока ждал лифта, присел на ободранную батарею, привычно оглянулся вокруг и поежился: «Какая гнусь! Из каких только ям эти мародеры повылезали!» Все, что оказалось можно снять, было украдено: плафоны, дверные ручки, стекла, даже кожухи радиаторов. А все, что отломать и открутить не удалось, — старательно испорчено. Исцарапанные стены, обгоревшая кнопка лифта, истыканный горелыми спичками потолок. Батарее тоже досталось — решетка была смята, отогнута и забита мусором. Кто это делал, каким инструментом и, главное, зачем — осталось неизвестным. Впрочем, к вандализму теперь относились спокойно, привычно не обращая внимания: никого же не убили, и слава богу.

Пришел лифт, такой же изгаженный, как и все в этом совсем недавно еще новеньком, современном, населенном исключительно интеллигентными и культурными людьми доме. Вот только стоять этому зданию пришлось в окружении попроще, и жители ближних домов, восприняв «небоскреб» под боком как личный вызов, упорно доводили его до привычного им убогого состояния.

Лифт принял Мишку в свои прокуренные объятия и резво потянулся вниз. На шестом этаже, где он остановился, было поприличней: видимо, хулиганов больше манила высота и середину дома они промахивали на лифте без остановки, сосредоточив весь свой интерес на последнем, Мишкином, этаже.

Невысокая белокурая девушка-подросток с заплаканными глазами шагнула в лифт, торопливо застегивая бежевый пуховик.

— Как тебя на улицу отпустили? — удивился Мишка.

— Я как бы за почтой, на минуточку, — ответила она, грустно улыбнувшись. — Да они и не заметят.

— А чего щеки такие красные?

— Ты еще мою задницу не видел, ей больше всего досталось.

Мишка сочувственно посмотрел на нее, но выдержать серьезность момента не получилось. Он заскрипел горлом и громко расхохотался.

Катя растерянно взглянула на него, но потом тоже рассмеялась:

— Чего ржешь, тебя бы так!

Лифт остановился, с жестяным грохотом распахнул двери, и собака, почуяв свежий воздух вожделенной прогулки, рванула поводок, утаскивая обоих ребят на улицу.

Был тихий зимний вечер после обильного снегопада. Двор сиял голубоватой белизной, все вокруг было присыпано свежим слоем чистого снега. Только узенькая вытоптанная дорожка шла от подъезда вокруг дома и выбегала под арку, на улицу. Фокстерьер натянул поводок и, как вездеход, пополз по сугробам. Он был настолько безбашенный и энергичный, что с поводка его никогда не спускали, а просто связали три разнокалиберных ремешка в один — пятиметровый.

Дворик для такого большого дома был совсем крохотный — четыре сотки газона: детская площадка у мусорных баков да пара скамеек среди десятка облезлых кустов волчьих ягод. Катя сразу полезла через снежную целину к скамейке, счистила рукавом снег и молча ждала, пока собака
с Мишкой на прицепе не облазила весь двор по периметру.

— Ну, рассказывай, — потребовал Мишка, подтянув поводок и усевшись рядом с Катей на мерзлые доски скамейки, — что было, что еще будет.

— Да ничего хорошего не светит. Сегодня Вава звонила, все родителям рассказала, — пожаловалась Катя. — Ходить к нам она завязала, после того как в застрявшем лифте три часа просидела.

— Да, — рассмеялся Мишка, — классно было! До сих пор приятно вспомнить, как мы это провернули. Разыграли как по нотам, секунда в секунду — не зря всю неделю на соседях тренировались. А по темной лестнице она к тебе на шестой не полезет, не говоря уже про мой двенадцатый.

— Зато по телефону докладывает. А голос Юльки уже знает — раскусила, что Фролова не мать мне, а подруга.

— Надо пошевелить мозгами и придумать, как ее обезопасить.

— Не ее, а меня обезопасить — от всей этой школьной швали. Если бы только одна Вава была, а то там против меня целый педсовет собирают.

— Слушай, а на фига нужно было красть классный журнал, да потом еще и жечь его на нашем чердаке?

— Я же подруг спасала. У них очень плохие оценки были, а сейчас журнал сгорел и все шито-крыто.

— Шито-крыто — это если бы тебя не поймали. И каких подруг ты спасала?

— Демину, Чернову, Катьку Зотову и Алену Авхадей.

— Тоже нашла подружек! Они же, поди, тебя и сдали.

— Ага. Представляешь, какая Вава сука? Вызвала Чернову и давай колоть: «Мы тебя из школы выгоним через комиссию по делам несовершеннолетних! В ПТУ пойдешь, потом в тюрьму». А когда довела ее до слез, участливо так говорит: «Ты же сердечница, Лена, тебе нельзя волноваться. У тебя приступ может в любой момент случиться. А если скорая не успеет?»

— Офигеть! — поразился Мишка. — Я и не знал, что она такая садистка. Ей бы в гестапо служить — советских пионеров мучить.

— Я думаю, что она где-то в таком месте и служит, только тайно, по заданию ЦРУ. У нее наверняка даже мундир в шкафу висит.

— Надо ее как-то разоблачить, — задумчиво проговорил Мишка, — спровоцировать, чтобы она сама себя выдала.

Катя молчала, смотрела на припорошенный снегом двухметровый забор из рабицы, отделявший двор от многолетней стройки. Ячейки в фиолетовой темноте блестели, будто пушистые снежные соты.

— Можно за ней проследить, — сказал Мишка, представив, как их классная отстукивает по батарее центрального отопления очередное сообщение в Центр — дворнику-радисту в подвальный этаж. А тот, подключив радиостанцию, замаскированную кучей тряпья, переправляет его за океан. — Она же выходит как-то на связь. Шпионы не могут без связи.

Катя с удивлением, словно очнувшись от своих мыслей, посмотрела на него и внезапно спросила:

— Слушай, Миша, а как все будет дальше, а?

— Выгнать могут из школы, — не задумываясь ответил он.

— Нет, я не об этом. Я о жизни вообще. Чувствую, проболтаемся мы с тобой лет до тридцати, а потом пойдем трамвайные пути ремонтировать. Нужен какой-то план на эти годы. Ты кем стать хочешь?

—Я? — задумался Мишка. — Не знаю даже... Понимаешь, больше всего я хочу куда-нибудь сбежать. Надоело это все — каждый день одно и то же перед глазами. Дома, люди, забор этот...

— Забор красивый, — возразила Катя. — Смотри, как его снежинки облепили — жрут железо, слетелись, как мухи на труп.

— Это он сейчас ничего. Поблестит три месяца, а потом опять станет такой же мерзкий, как всегда.

— А куда сбежать хочешь? В Америку?

— Не, до Америки далеко. Я лес очень люблю, укроюсь там.

— Как это? А жить где, а жрать что?

— Через полтора года собираюсь в лесотехникум податься. Еще через три года получу егерские погоны и кусок леса в свое управление. И никого кругом — представляешь, какой кайф!

Катя внезапно повернулась и молча, не мигая, уставилась на него в упор. Мишка растерялся, хотел что-то сказать, но никак не мог ничего придумать.

— Блин! — наконец прошептала она с восторгом. — Я тоже туда хочу! А девочек они берут?

— Я не знаю, — с облегчением выдохнул Мишка. — Наверно, берут. Почему бы и нет?

— Так это просто шикарный план — послать все куда подальше!

— Да, — кивнул Мишка, — вдвоем всегда сподручнее. Представляешь, жить в лесу, но рядом.

— Да это как из тюрьмы сбежать! — негромко крикнула она звездам и с улыбкой повторила, точно пробуя слова на вкус: — И в лесу, и рядом.

Они замолчали, оглушенные внезапно открывшейся перспективой. Словно случайно обнаружили даже не дверь, а лазейку в новую игру, где волшебным образом переплелись реальность и фантазия, так похожие на сбывающиеся желания.

Мишка по натуре был вдохновенным мечтателем, но старшие окрестили его бездельником и лентяем. Большой выдумщик, он редко какую из своих идей реализовывал: его больше интересовала теория, нежели практика. Катя же, обладая более рациональным умом, мгновенно загоралась, подхватывала любую затею на лету и разрабатывала путь ее воплощения до механической четкости. Даже сложно сказать, кто из них был более изобретательным. Познакомившись в девятилетнем возрасте, они сразу же так вцепились друг в друга, что характеры их как будто перемешались.

Новенький дом заселялся быстро и весело, дети новоселов, оторванные от привычных дворов, компаний и школ, передружились чуть ли не за один день. Застенчивый же Мишка долго, неделю за неделей присматривался к дворовой компании. В конце концов решительная и бойкая Катя, улучив момент, подошла сама и, взяв за руку, буквально втащила его в новый круг. С тех пор они почти не расставались, проводя все свободное время вместе. Безграничная фантазия порой уносила их далеко за пределы реального мира, отчего они нередко и оказывались на обочине дороги, проторенной рядами и колоннами советских пионеров. После чего их пинками возвращали в строй рассерженные учителя и взбешенные родители.

Потихоньку холодало. Мороз начал покусывать щеки и, пробираясь сквозь крупную вязку варежек, покалывать пальцы. Катя, пытаясь согреться, прижалась боком к Мишкиному замызганному полушубку, а робкую мысль, что, может, это не только из-за холода, — безжалостно прогнала. Так ей показалось настолько уютней и теплей, что она еще и положила голову Мишке на плечо.

— Замерзла, — сказал он, дыша в варежку. — Пора, наверно, двигать домой!

— Нет, мне нормально, — откликнулась Катя. — Давай еще посидим.

— Не, я о собаке. Смотри, как жмется.

— Дурак! — Катя подняла голову с его плеча, но, испугавшись своего резкого движения, тут же положила обратно.

Мишка невольно улыбнулся, оценив комичность ситуации, но промолчал. Он давно уже чувствовал, что их дружба переходит в какую-то новую стадию, и подсознательно этому сопротивлялся, опасаясь променять нынешние крепкие и ровные отношения на зыбкое легкомыслие романтических чувств. А любовному пылу, жару и угару он не доверял и был глубоко убежден, что все это не более чем всплеск эмоций, игра гормонов или просто случайное совпадение настроений. В классе он время от времени «влюблялся» то в одну девчонку, то в другую, но с Катей своими переживаниями не делился никогда. Та, конечно, обо всем сразу же узнавала — по Мишкиным жестам, взглядам, интонациям, — в душе сердилась, делала вид, что его влюбленностей не замечает. Она и сама иногда ненадолго теряла голову от какого-нибудь грубоватого старшеклассника на мопеде — хулигана с соседнего двора. Мишке, если не считать его неприязни к шпане, похоже, было все равно. Только однажды, когда ее очередная «любовь» дала трещину и отвергнутый воздыхатель в порыве ревности, взяв подмогу, изловил Мишку после школы и прилично его отлупил, он рассердился:

— Катя, это не по-дружески! Я-то при чем?

— Очень даже по-дружески, — ответила она невозмутимо, замазывая его синяки маминым тональным кремом, — за друга в глаз получить. Или лучше было бы, — она бросила тюбик обратно в холодильник, — чтобы он меня изметелил?

Мишка тогда только плечами пожал: умеет все-таки Катя вывернуть ситуацию пушистой стороной к себе!

Фокстерьер, умаявшись бегать на поводке вокруг скамейки, сбавил скорость и, привлеченный какой-то дрянью в снегу под кустом, начал остервенело копать смерзшийся наст. Вдруг в подъезде раздался громкий хриплый лай, выстрелом хлопнула одна из внутренних фанерных дверей. Мишка подскочил и начал поспешно наматывать пятиметровый поводок на руку безобразным комом.

— Опять этот Кохан со своим сраным ризеншнауцером! — крикнул он Кате.

Лай приближался, потом, словно от мощного пинка, распахнулась дверь подъезда. Огромный черный пес, вылетев на улицу и даже на миг не замешкавшись, рванул к ним. Катя с испуганным криком вскочила на скамейку, но ризен не обратил на ребят никого внимания, бросившись прямиком к фокстерьеру. Он был раза в четыре больше и, наверно, во столько же сильнее, и клубок из собак получился не равномерно двухцветный, а черный с редкими рыжеватыми подпалинами. Мишка бегал вокруг, не выпуская из рук бесполезного сейчас поводка, и безуспешно пытался разнять собак, пиная по черным бокам.

Из подъезда, шатко, нетрезво ступая, появился хозяин ризена. Потрепанная офицерская шинель без погон ниже сменялась полосатыми пижамными штанами, уходившими в новенькие серые валенки.

— Григорий Моисеевич, — подбежал к нему Мишка, — что вы своего Пилата опять без поводка спускаете? Каждый раз одно и то же!

Но тот даже лица не повернул. Неторопливо поковырявшись в кармане, достал сигарету и начал, ломая и роняя спички, прикуривать...

Вдруг рычание собачьей схватки сменилось истошным визгом. Клубок распался, и черный ризен бросился к хозяину, оставляя на снегу мелкие красные брызги. Мишка повернулся и увидел Катю с деревянной перекладиной от скамейки в руках.

— Ты что делаешь, дрянь! — закричал Григорий Моисеевич. — Решила мою собаку убить?! Ты ее поранила, стерва! — Его крик сорвался на хриплый визг. — Я сейчас к твоим родителям пойду!

— Попробуйте только! — крикнула в ответ бесстрашная Катя. — Я скажу, что вы на меня своего пса натравили.

— Ах ты, сволочь! — зашипел сосед, шаря трясущейся рукой по шее смирно стоявшей рядом собаки в поисках ошейника. — Да я завтра в милицию заявление напишу!

— Да пошел ты, гомосек хренов! Голубец паршивый! — звонко крикнула Катя и неожиданно громко заревела.

Григорий Моисеевич сразу как-то сник, тревожно оглянулся и, так и не нащупав ошейника, молча побрел, печально поскрипывая снегом, по дорожке под арку дома. Его собака, совершенно потеряв интерес к прежнему сопернику, потрусила рядом.

Мишка, с открытым ртом наблюдавший перепалку, кинулся к Кате. Она плакала, закрыв ладонями лицо. Приглушенные варежками рыдания больше смахивали на рычание раненого зверя.

— Кать... — позвал он тихонько, цепенея от ужаса. — Чего ты? Она тебя цапнула? Укусила?

— Если бы она меня цапнула, — ответила Катя, вытирая рукавом лицо, — я бы ее на куски порвала. И хозяина этого, падлу, тоже!

— Ну ты даешь! — с восхищением глядя на нее, воскликнул Мишка. — Палка-то с гвоздями. Он сейчас наверняка жаловаться пойдет. Ты знаешь, что он зам нашего райвоенкома?

— Генерал Кохан? Звучит! — рассмеялась уже совсем успокоившаяся Катя. — Никуда он не пойдет. Он, кроме винного отдела центрального гастронома, давно уже никуда не ходит. А завтра с утра вообще ничего не вспомнит.

— Ладно, все равно домой пора, — вздохнул Мишка. — Сейчас по сигаретке бы хорошо. Для полного восстановления нервной системы.

— Пошли, — подхватила идею Катя, — у меня есть.

На пятом этаже она приоткрыла щит электросчетчика и, недолго пошарив в пыли, вытащила мятую пачку «Родопи» и спички.

— Угощайся, — протянула она сигареты, — только сам не таскай отсюда. Не моя нычка, но иногда пользуюсь.

— А чья? — спросил довольный Мишка и протянул зажженную спичку к Катиной сигарете.

— Вальки из двадцать восьмой квартиры. — Катя выпустила дым узенькой струйкой в потолок.

— Ей же всего двенадцать, — поразился Мишка, прикуривая сам. — Офигеть, я в таком возрасте еще не курил!

— Акселерация. В двенадцать курить начинают, в тринадцать — пить, в четырнадцать рожают.

— Жуть! — Мишка разогнал ладонью клубы дыма, собиравшиеся в небольшие сизые тучки над их головами. — Пойдем лучше на лоджию, а то тут застукает еще кто.

На лоджии было не так грязно и значительно свежее. Снег замел мусор по углам нежным белым пухом и лежал на перилах узкими сугробами. Словно зимние грибки, торчали из них желто-коричневые окурки с пушистыми снежными шляпками на макушках.

— Не запалят тебя дома? — участливо спросил Мишка, стряхивая пепел с балкона. — Запах не унюхают?

— Не, у нас гости, дым коромыслом. Папа премьеру празднует — родители второй день на рогах. — Катя попыталась выдуть колечко. — Может, и заметят к утру, если я вообще не приду. А тебя?

— У меня папаша по две пачки «Примы» в день вытягивает, причем не отрываясь от других дел — даже еды и туалета. В квартире запах как на адской кухне — дым пополам с перегаром.

— Так и бухает?

— Ага. Все время, за редким исключением. Он или на работе, или мордой в стол.

— А как же работает?

— Не знаю, может, тоже лицом стол греет. Да мне это вообще по фигу. — Мишка сдул с огонька налет пепла и задумчиво покачал окурок пальцами. — Свалить поскорее и забыть это все навсегда.

— Да, в лесу хорошо прятаться.

— Достали все — тот пьет, эта орет... Твой хоть не бухает!

— Не бухает, зато оба ненавидят люто.

— Слушай, — примирительно сказал Мишка, — может, не так уж ненавидят? И не всегда без повода? Как с классным журналом...

Катя промолчала и щелчком отправила окурок в ночное пространство. Искорка поднялась в небо и, описав полукруг, ухнула вниз. Мишка запустил свой вслед Катиному, и они молча проводили его взглядом почти до самой земли.

— Пора двигать? — с сожалением спросил Мишка, поеживаясь. — Что-то я замерз.

— Да, давай. Блин, мне сейчас хоть вообще домой не возвращайся, — сказала с отвращением Катя.

— Сама же говоришь, что гости. Значит, до завтра, считай, свободна. С утра школа, а вечером, может, и не вспомнят уже.

— Это не вспомнят, новое придумают.

— Ничего, еще полтора года продержаться, а потом свобода, и уже навсегда.

— Полтора года — почти целая жизнь. Это в семьдесят для тебя будет как один день, а в четырнадцать это вообще до фига.

— А некоторым еще тринадцать, — осторожно заметил Мишка.

— Да два дня осталось. Придешь в субботу?

— Конечно. Что тебе подарить?

— А чего только сейчас спрашиваешь? Что ли, ничего еще не придумал?

— Придумал.

— Вот это и подари.

Они вывалились с общей лоджии к лифту и столкнулись с сухонькой старушкой в серой каракулевой шубе и цветастом платке, повязанном поверх меховой шапки. Старушка посмотрела на них с подозрением, а разглядев собаку, отступила на шаг.

— Вы с какой квартиры? — спросила она с напускной строгостью, в которой заметно просвечивал притаившийся страх.

— Не здесь живете? — спросила она вновь, так и не дождавшись ответа, и, решив, что дети молчат пристыженно, продолжила уже смелее: — На лифте катаетесь или пришли в подъезд гадить?

«Дети» молча переглянулись. Катя выжидательно смотрела на Мишку, и он, несколько замешкавшись, вдруг совершенно неожиданно для себя сказал:

— Мы к Вале Булановой. Вы не знаете, в какой квартире она живет?

Бабка отступила еще на шаг и, внимательнее оглядев визитеров, спросила вкрадчиво:

— А что вам от Валечки нужно? Я вас раньше здесь не видела.

Мишка опять посмотрел на Катю и, поймав ее восторженный взгляд, продолжил:

— Она нам золотое кольцо продать обещала.

Старушка от изумления открыла рот, хотела закричать, но, резко передумав, зачастила:

— Какое еще кольцо, материно? Нет, что вы, она ничего не продает! Идите, дети, идите домой, вы ошиблись. Да и нет у нас никаких колец. — И вдруг, неожиданно включив полную громкость, перекрывшую все остальные звуки дома, крикнула, обернувшись к квартире: — Боря, сюда! — и бесстрашно замахнулась на них тряпичной продуктовой сумкой: — Пошли вон, бандюги!

Катя с Мишкой рванули по лестнице вверх и, пробежав Катин и по инерции еще два этажа, повалились на широкий подоконник, давясь от смеха и с трудом переводя дыхание.

— Ну ты и сказочник! — смеялась Катя. — Чего ты вдруг Вальку приплел? Представляю, какой ей сегодня вечер пыток устроят! Это же бабушка ее!

— Да, я знаю. Так, экспромтом вырвалось. Думаешь, лишку хватил? Сейчас уже поздняк что-то исправлять.

— Да нет. В самый раз получилось, и притом очень смешно. Ты Вальку не особенно жалей, на ней вообще уже негде пробы ставить. Глядишь, родители ее попытают и спасут от чего-нибудь страшного.

— А мы, блин, типа тимуровцы — помогаем старшим, — криво улыбнулся Мишка.

— Да ладно, чего ты скис? — Она подошла почти вплотную и испытующе заглянула ему в глаза. — Здорово же повеселились!

— Нормально.

— А теперь можно и по домам. — Катя, не отрывая взгляда, попятилась и спустилась на одну ступеньку. — И лучше по лестнице.

— Пока, держись там! — Мишка дурашливо помахал ей варежкой.

— Пока, — Катя стянула свою и помахала в ответ. — До завтра!

— Ага...

— Чего не идешь? — Катя спустилась еще на ступеньку.

— Давай ты первая иди.

— Ладно. — Она в два прыжка перескочила лестничный марш и, повернувшись к Мишке, улыбнулась: — Пока!

Мишка поднялся на десять ступенек и крикнул:

— Пока!

Катя, не торопясь, спустилась еще на пролет:

— Пока!

Мишка поднялся еще на один и крикнул громче:

— Пока!

На десятом он крикнул в последний раз, но на следующей площадке с удивлением опять услышал Катино «пока». Они долго перекликались так, пока Мишка наконец не дополз до своего двенадцатого. «Вот дурочка, — думал он, улыбаясь. — Будто я не знаю, сколько пролетов в двух этажах. Стоит там, на темной и безлюдной лестнице, и кукует».

Февраль 1998

Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно громко, резко, требовательно. Мишка сидел над стопкой чистой бумаги и задумчиво рисовал елочки в уголке. Он специально остался сегодня в редакции поработать — доделать обещанную статью, но писанина не ладилась. Долго не расходились коллеги, шумно распивали бутылку водки, заныканную на банкете по поводу пуска чего-то большого и железного. Потом забрел редакционный фотограф Толя Казематыч, получивший свое прозвище после двухдневной отсидки в КПЗ за отказ засветить пленки с корпоратива областного ГУФСИНа, где он нащелкал пляски перепившихся генералов. Он долго сидел, мялся, вел какие-то пустячные разговоры. А после, видимо, набравшись решимости, попросил занять двести рублей до получки. Мишка, которого уже начинало мутить от скуки, с радостью откупился.

Статья и так шла кособоко, а к финалу забрела в какое-то совсем непроходимое болото. По совести, надо было вычеркивать как минимум треть, но Мишке было даже лень ее перечитывать. Уже дважды, под предлогом прикурить, заходила ответсек — проверить, не упился ли он, не сбежал ли домой по-тихому. Полным ходом шла верстка завтрашнего номера, и на второй полосе по-прежнему белело пустое место для его статьи.

Теперь еще этот звонок. Мишка не спешил снимать трубку, но телефон не умолкал, и его резкий, хлесткий, дребезжащий трезвон далеко разносился по пустым коридорам редакции, отдаваясь эхом в дальних закутках безлюдных кабинетов.

«Нет, это невозможно терпеть!» — подумал Мишка и взял трубку.

— Алло, я слушаю.

— И почему ты до сих пор оттуда слушаешь?

— Кать, мне нужно материал закончить. Я тут еще часа на полтора застрял, наверно.

— Не пьешь?

— Нет, знаешь же, что не пью.

— Так и представляю, как там все со стаканами вокруг замерли и давятся смехом, ждут, пока ты трубку повесишь.

— Тут и нет никого. Только я и Ленин, — Мишка покосился на огромную гипсовую голову Ильича, которая матово отсвечивала в углу.

— Какая Лена? Комарова?

— Ленин, блин, Катя, Ленин! Владимир Ильич!

— Знаю я тебя. И Лену знаю, и Жанну, и Дашу.

— Кать, мне писать надо. Давай потом, дома продолжим.

— Последний вопрос. Что пишешь?

— Да судебное. Разбой, угон, тяжкие телесные. Ничего интересного.

— Ладно. Быстро ответил, верю. Давай, через полтора часа жду дома.

— Ага, — вяло согласился Мишка и с облегчением повесил трубку.

«Ну чего она опять завелась? — подумал он, старательно заштриховывая нарисованную елочку. — Ни шагу ступить ни вправо, ни, блин, влево».

Мишка протянул руку и, не снимая трубки, набрал на телефоне «03», представив Катин голос: «Алло, скорая?! Мой муж выпал с пятого этажа. Да-да, падение с высоты. Ну там еще несколько ножевых. Он зачем-то крысиного яда нажрался, и у него крыша поехала — встал на подоконник и стал себя ножом тыкать, пока не упал... Нет, вряд ли живой, не должен быть». Это его немного развеселило. Не может Катя существовать спокойно — ей нужно всего чересчур; живет яростно, на грани срыва, истерики — энергетика у нее такая.

Мишка внезапно вспомнил тот ветреный августовский вечер два года назад, когда они, потерявшиеся на несколько лет, встретились вновь. Узнав, что она в беде, он просто приехал и забрал Катю к себе домой, в маленькую бабушкину квартиру, где уже полтора года жил один, наконец-то съехав от родителей. Она даже вещей не взяла, и прохожие, пока они ловили мотор, подозрительно косились на нее — босую и с едва поджившими ссадинами на лице. Вспомнил, как неделю она почти не разговаривала, лежала, спрятавшись с головой под одеялом, и только через месяц окончательно ожила, повеселела. Как вечерами они валялись под черно-белым клетчатым пледом перед телевизором — пересматривали все фильмы за последние пять лет. Заново, но уже вместе. И тогда ему вдруг стало казаться, что наконец-то все наладилось и окончательно сложилось: и учеба, и дом, и работа.

Но что-то не везло ему в последнее время. Журналистика, к которой он так стремился, вдруг наскучила, а криминальная тема, которой чаще всего и занимался, стала вызывать отвращение. И вот сейчас он давился, но мужественно дописывал очередной опус в рубрику «Из зала суда». «Добрые восемьдесят процентов тяжких преступлений составляет бытовуха, и основная ее причина — низкий интеллектуальный и, вследствие этого, образовательный уровень населения...» — вымучил из себя еще одну фразу и вздохнул.

Сначала он так горел этими криминальными историями: мотался с ментами по операциям, сутками дежурил с прокурорскими, не пропускал в судах ни одного интересного дела. Но спустя пару-тройку лет вдруг выдохся и устал. Лужи крови и ошметки мозгов на стенах больше его не ужасали, бессмысленная жестокость преступников вызывала скуку, а очередной пойманный «зверь» — лишь настойчивое желание удавить его прямо на месте. Он даже сто раз представлял как — шнурком от капюшона через решетку «обезьянника».

— Это у тебя профессиональная деформация началась, — объяснила Катя. — Еще несколько лет поработаешь — сам по ночам маньячить начнешь. Вот только на кого охотиться, пока вопрос.

— На маленьких блондинок в цветастых шарфиках, — отшутился он, но сам понимал, что пора, пора бы ему передохнуть.

Плохо работать он не хотел, а хорошо без интереса не получится. Зря, наверно, после армии остался еще на три года контрактником, это был уже явный перебор. Все никак не мог навоеваться, идиот.

Мишка потряс головой: не отвлекаться, не отвлекаться! Статья провисает, люди ждут — надо как-то напрячься. Разложил на столе шесть исписанных листов, из двух последних безжалостно вычеркнул половину. Посидел минуту с закрытыми глазами, потом, подперев рукой голову,
не отрывая взгляда от бумаги, быстро, за пятнадцать минут, исписал еще три листа.

Порыв ветра скрипнул жестяным подоконником, швырнул пригоршню снежинок в стекло. Мишка поднял голову — черничная темнота доверху залила широкое, почти во всю стену, незашторенное окно. Он подошел ближе. Глубоко, на белесом дне, светился мутно-желтыми огнями город. Сиротливый градусник за окном, казалось, сам скукожился от холода и, трясясь на ледяном ветру, показывал минус двадцать. Мишка поежился: могло быть значительно хуже. Пора одеваться, утепляться, а лифт ему, как глубоководному водолазу, снова отсчитает этажами погружение на дно, в непролазную тьму зимнего города.

Из квартиры доносилась приглушенная двойными дверями ритмичная мелодия. Мишка на секунду прислушался: «...Революция! Ты научила нас верить в несправедливость добра!..» Он уже протянул руку к звонку, но передумал и достал ключи: Катя все равно не услышит, не умеет она слушать музыку тихо. Два оборота нижнего замка и два оборота верхнего в железной двери; внутренняя, обитая дерматином, распахнулась сама. Метавшаяся в маленькой квартирке песня радостно вырвалась в общий коридор, пробежалась по стенам и с облегчением покатилась вниз по лестнице. Мишка вошел и замер — в небольшом белом коридорчике однокомнатной квартиры спиной к нему танцевал голый мужик. Ну, не совсем голый: короткое махровое полотенце стискивало его бедра, а правая рука — бутылку пива, которой он старательно дирижировал. Да так яростно, что из бутылки, недовольно ворча, вылезала разбуженная пена и, спускаясь по влажному зеленому склону, переползала на руку дирижера. Мишка инстинктивно отступил назад и взглянул на дверь снаружи, будучи готов увидеть какой-нибудь чужой номер — с другого этажа или даже подъезда. «Не понял, — прошептал он и добавил уже про себя: — И кстати, полотенце-то мое».

В это время раздетый парень краем глаза увидел в зеркале чью-то фигуру позади себя и резко обернулся, подхватив заскользившее полотенце рукой.

— Ой, извините! — крикнул он и, боком прыгнув в открытую ванную, захлопнул дверь.

— А где Катя? — спросил Мишка, медленно расстегивая дубленку.

— В магазин выскочила, — тут же ответил незнакомец, лихорадочно одеваясь и отчаянно шурша одеждой.

— Давно?

— Вы извините, что так получилось. Я не думал, что кто-то придет. Мы вас так рано не ждали.

«Мы не ждали, — повторил про себя Мишка. — Неплохое начало вечера».

Прикрыл входную дверь, скинул дубленку, теплые ботинки и, зайдя в комнату, первым делом выключил музыку. Накурено — угореть можно. Отдернул шторы, распахнул форточку и, повернувшись, увидел расправленный диван. Подушки — всмятку, простыни — в валик, одеяло сползло на пол. «Блин, — огорчился Мишка. — Ох уж эта Катя, ну и сюрприз! Как, интересно, она будет это разруливать»?

Незнакомец по-прежнему возился в ванной. Мишка неслышно прошел на кухню и, заглянув под крышки горячих кастрюль, машинально поставил на газ большой желтый эмалированный чайник.

Во входной двери впустую заскрежетал ключ, два оборота — закрыть, два — открыть. На пороге — удивленная Катя:

— Привет, а что двери открыты?

— Не знаю, — ответил Мишка как можно равнодушней. — Сам только пришел.

Катя завертела головой, что-то высматривая.

— Сбежал? — спросил Мишка с улыбкой.

Она молча посмотрела на него в упор, но тут в санузле грохнуло, и, судя по звукам, стая флакончиков лавиной покатилась в ванну. Катя улыбнулась и, повернувшись к двери, спросила строго:

— Ты там, что ли? Прячешься?

— Ничего я не прячусь, просто руки мыл, — ответил, выглядывая, уже одетый парень.

— Вот, познакомьтесь. Это Дима, мой бывший однокурсник по театральному. Живет в Тюмени, приехал по делам на два дня. Пустила переночевать.

— Я еще раз прошу прощения, — вежливо ответил Дима. — Я совершенно забыл, что она замужем.

— Ага, — заулыбался Мишка, — это многое объясняет.

Катя, почувствовав, что она кое-что пропустила, переводила напряженный взгляд с одного на другого. Но, так и не догадавшись, махнула рукой:

— Давайте, мальчики, я вас покормлю.

Нож в ее руке сверкал серебристой молнией. Сыр и колбаса уже лежали веером на цветастой тарелочке, настала очередь лимона. Небольшая уютная кухня словно замерла в предвкушении праздника, зеленое бра над маленьким желтым столиком призывно подсвечивало какие-то умопомрачительные тарелки синего стекла. Катя, еще будучи студенткой, наткнулась на них на складе реквизита в Ижевском драмтеатре и, не в силах устоять, попросту грубо их украла — вынесла, спрятав под свитер.

Дима в ожидании ужина сражался в комнате с выделенным ему на ночь креслом-кроватью, пытаясь разгадать непростой механизм и все-таки его разложить. Первые две попытки были безуспешны, и он, потирая прищемленный палец и тихонечко, скороговоркой, будто читая молитву, матерясь, собирался приступить к третьей.

На кухне Мишка подошел к Кате и, обняв сзади за талию, поцеловал в макушку.

— Кать, я все, конечно, понимаю, — начал он полушепотом, — но такой дерзости от тебя не ожидал. А если бы я на полчаса раньше пришел?

— А что такое? — Она, счастливо улыбаясь, сосредоточенно нарезала лимон тоненькими кругляшами. — Ну и пришел бы. И что?

— Ты в комнату-то загляни, — Мишка обнял ее сильнее. — Или скажешь, что это подушки одеяло изнасиловали? Неплохой подарочек себе на день рождения отхватила. С наступающим, кстати!

— Нет, ты что! — Катя рассмеялась во весь голос. — Это я с утра диван не заправила. Ну прости неряху — проспала, торопилась, опаздывала.

Мишка почувствовал в ее голосе какие-то непривычно торопливые нотки и продолжил:

— Кать, я ведь, в принципе, не против — мы свободные люди. Ты меня просто предупреждай.

Она крутанулась в Мишкиных объятиях и, сцепив руки на его спине, медленно и четко проговорила:

— У меня с ним ничего нет. И не было. И мы с тобой не свободные, а женатые люди.

Он через рубашку ощутил холодное и мокрое лезвие ножа вдоль своего позвоночника.

— Я, в отличие от тебя, ни от кого ничего не требую и ни к чему не призываю — это и есть свобода. Катя, послушай...

— Нет, ты меня послушай! Мне эти закидоны уже начинают надоедать. Не думай, что я ничего не знаю про твои измены.

— Измены — это когда врут, скрывают, выворачиваются. Я же... — Мишка осекся, получив чувствительный укол острием ножа.

— Подростковая озабоченность — для подростковых мозгов. Не могу я уважать человека, который под каждую юбку лезет.

— А любить?

— А ты меня разве любишь? Зачем ты на мне женился? — Катя начинала сердиться.

— А на ком еще?

— У тебя же баб полно вокруг! В очередь встанут, особенно эти практикантки — первокурсницы журфака из глубинки.

— Любовь и секс — это разные вещи. Как... — Мишка почувствовал еще один укол ножа в спину, посильнее предыдущего.

— А для меня — нет, — перебила его Катя. — Я в первом браке этого говна нахлебалась, в вендиспансер раз в два месяца ходила анализы сдавать. А теперь ты за меня принялся?

— Так ты же мужу тоже изменяла... Харэ колоться, зарежешь, на фиг! — повысил голос Мишка, ощутив еще один укол ножом под лопатку. Ему даже показалось, что по спине под рубашкой поползла красной змейкой ниточка крови.

— Да потому, что я несчастна была, искала любви и защиты. Или ты тоже любви ищешь? Признайся сразу, это сэкономит нам кучу времени и избавит от многих глупых и отвратительных моментов.

— Знаешь же, что я тебя люблю. Просто я не ревнивый. И веселый. И не пью.

— Лучше бы ты пил, с пьянством я еще могу справиться. А с этим твоим членоблудием... Может, ты мне мстишь, что не девочкой тебе досталась?

— Это после развода-то — девочкой? Да я с пятнадцати лет всех твоих любовников помню — всю «золотую сотню», — усмехнулся Мишка. — Или не всех?

— Не хами.

Он примирительно потянулся к Кате и попытался ее поцеловать. Но в последний момент она ловко повернула голову, подставив ему для поцелуя ухо. Мишка, не выпуская Катю, снова попытался поймать ее губы, но она опять вывернулась, оцарапав ему сережкой подбородок. Игра это с ее стороны или нет, уже было не так важно, погоня за поцелуем разогрела кровь. Так они и стояли, крепко сцепившись и мотая головами, как заведенные. Наконец он не выдержал, ухватив на затылке, намотал на запястье золотистую прядь Катиных волос и резко потянул вниз. Охнув, она невольно подняла лицо, и Мишка впился в ее губы, как изголодавшийся по женской плоти маньяк, насильник и людоед. Катя закрыла глаза и ответила на поцелуй, сначала вроде бы неохотно, но все больше и больше распаляясь. Мягко стукнул рукояткой в линолеум и отскочил рикошетом под стол нож, выпавший из ее ослабевших рук.

Когда Мишка наконец оторвался от Катиных губ, она, так и не открыв глаз, прошептала, тяжело дыша:

— Отпусти!

— Чего? — спросил Мишка на выдохе, как запыхавшийся бегун.

— Волосы отпусти, дурак, больно!

— А мне показалось, тебе понравилось, — сказал он, разжимая пальцы.

Когда Катя подняла лицо и посмотрела на него, Мишка вдруг вместо ожидаемых веселых искорок увидел в серо-голубом подтаявшем льду ее глаз, в черных бездонных колодцах зрачков такое отчаяние, боль и обиду, что, испугавшись, зашептал:

— Прости... прости, Катя...

Хотел опять ее поцеловать, но она лишь крепко, до белизны, сжала губы.

Вдруг раздался вежливый стук в стекло открытой кухонной двери.

— Я, конечно, извиняюсь, ребята, — проговорил с улыбкой, кажется, уже чуть поддавший Дима, — но не пора ли нам накатить?

И призывно помахал темной коньячной бутылкой.

«Это было бы очень кстати», — подумал Мишка, выпуская Катю из объятий, но лишь молча кивнул ему: давай, мол, наливай.

Дима за столом балагурил, шутил, болтал без умолку — анекдоты и действительно смешные истории сыпались из него, как драже из надорванного пакета. Мишка, конечно, понимал, что все это предназначено в первую очередь Кате, но и сам с удовольствием его слушал. Катя, усевшаяся за маленький кухонный столик напротив Мишки, рядом с Димой, сначала все больше молчала, не сводя глаз с колбасной нарезки. Но после третьей рюмки взгляд ее, наконец-то оторвавшись от закуски, повеселел, щеки порозовели, будто кто-то приложил к ним по теплому камешку.
После пятой она, случайно смахнув пепельницу на пол, окончательно развеселилась.

Мишка откровенно ею любовался. Именно такой он и любил ее, и скучал по ней больше всего: легкой, бесшабашной, шумной и смешливой. Какой она всегда и была в детстве. Но с возрастом ее ощущение бескрайнего счастья потихоньку улетучивалось, праздничные дни выцветали, да и становилось их все меньше и меньше.

— А ты почему не пьешь? — спросил Дима Мишку, пододвинув к нему поближе непочатую стопку коньяка. — На антибиотиках сидишь?

— Не, просто не пью, и все. Завязал.

— Да ну, совсем? В смысле, надолго?

— Он не помнит точно на сколько, — засмеялась Катя. — Закодировался по пьянке, а теперь герой — пить бросил.

— Как это? — удивился Дима. — Так не бывает.

— Не бывает у нормальных людей, которые по три дня с психотерапевтами не бухают, — ответила Катя. — А тут особый случай. У него на все особый случай — карма такая.

— Да просто спор вышел, — объяснил Мишка, — возьмет меня гипноз или нет. Был уверен, что ничего не выйдет.

— И как оно? — заинтересовался Дима. — А если собрать волю в кулак и намахнуть?

— Да никак. Невкусно и неприятно. Больше одной не выпьешь, а с нее не захмелеешь.

— Фигня это все. Ты просто очень внушаемый. — Катя, выбросив окурки в помойное ведро, брякнула массивной стеклянной пепельницей по пластику стола. — Устроили тебе пьяный цирк с конями, а ты и повелся. А помнишь, — она за плечо развернула к себе сидящего рядом Диму, — у нас в театральном декан-алконавт был? Вот уж что он только ни делал, как ни кодировался, к светилам столичным каждый год ездил — ничего не вышло.

— Пятниченко? Да как не помнить! — ответил Дима. — Я его в Центральном гастрономе на Ленина два раза подбирал, на руках домой нес.

— Ты носил декана на руках?! — опять засмеялась Катя. — Тебя, значит, пьяные заводят? Вот не знала раньше-то.

— Нет, только старички, — ответил серьезно Дима и стал изображать Пятниченко. Причем настолько комично, что от смеха у Мишки выступили слезы, а Катя от хохота прямо валилась, правда, все больше на Диму.

Когда гость спрятал за ножку стола пустую бутылку и достал вторую, Катя, внезапно протрезвев, решительно отказалась:

— У меня на радио завтра утренний эфир. Хочу хотя бы выспаться, раз похмелья все равно не избежать. Вы сидите, если охота, а я — спать.

— Ты из театра совсем ушла, безвозвратно? — спросил Дима, прикуривая новую сигарету.

— Да, совсем, — вдруг посерьезнев, ответила Катя. — Ненавижу актеров.

Мишка, совершенно неожиданно для себя, издевательски рассмеялся, а Катя, слегка покраснев, зло на него посмотрела.

— Я тоже пойду, — встал из-за стола Мишка. — У меня завтра суд в девять. Опоздавших в зал не пускают.

— Ладно, о’кей, — не возражал Дима. — А я покурю еще. Спокойной ночи!

Мишка долго умывался. «Вот как с ней говорить? — расстроился он, припомнив сегодняшнюю размолвку с Катей. — Ничего даже и слушать не хочет. Всегда была сумасбродкой, но чем старше, тем становится жестче и требовательней».

Он вспомнил, как, загремев в армию, через полгода перестал получать ее письма. Потом мать как-то вскользь, между строк, упомянула, что Катя вышла замуж и навсегда уехала на Кавказ. Мишка долго недоумевал. Поступок, конечно, очень Катин, но все-таки представить ее в объятиях какого-нибудь Теймура он не мог. Потом оказалось, что не Теймур, а Леха — молодой, но многообещающий художник с местного Арбата, и не Кавказ, а Крым, и не навсегда, а на три года. И характерами совпали — все чувства наружу, нервы будто оголенные провода: чуть задел — и каюк. Жили как на фронте, дрались вусмерть, причем по любому поводу. И все бы ничего — пусть резвятся люди, если нравится, — но все кончилось едва не трагически: Катю с переломами ребер и торчащим в глазу осколком стекла от разбитых очков увезли на скорой, а исцарапанного супруга — в ментовку. Уголовное дело удалось замять, а вот семейную ссору — нет. Леха ушел в творческий запой, и Катя сидела в гордом одиночестве в разбитой квартире над поверженным алкоголем телом мужа.

Мишка даже боялся представить себе, что могло бы еще случиться, не встреть он случайно в магазине Катину маму. «И помощи не попросила, даже не позвонила, чтобы просто поплакаться! — Мишка с силой воткнул зубную щетку в стаканчик. — Гордая, как “Варяг”...»

Когда он зашел в темную комнату, Катя уже лежала у стены, закутавшись в одеяло. Молча разделся и лег. Накануне он совсем не выспался и сегодня целый день зевал. Мечтал пораньше лечь, но опять ничего не вышло, и вот, наконец добравшись до мягкой горизонтали, он с наслаждением вытянулся на правом боку и приготовился отключиться. Свет с кухни освещал коридор через стекло закрытой двери и, отражаясь от белых стен, совсем чуть-чуть подсвечивал комнату, делая темноту уютнее.

— Миша, — тихонечко позвала Катя.

— Ага, — ответил он сонным голосом.

— Миш, — Катя обняла его, прижалась к спине, уткнувшись лбом в стриженый затылок. — Миш, я тебя очень люблю, ты самый-самый родной человек на свете. Но иногда становишься таким чужим, что хоть из дому беги. Не хочу ссориться, но порой я готова тебя просто убить.

Мишка уже балансировал на грани сна, но Катин голос точно удерживал его на последней ниточке, не давая окончательно ухнуть и покатиться вниз, к такому долгожданному забытью.

— Да-да, — ответил он медленно, словно выпутываясь из клейкой сонной паутины — переплетения сна с явью. — Конечно, Настя, как хочешь.

Катя вздрогнула, ее рука инстинктивно, по-кошачьи, замахнулась наманикюренными коготками. Она уже тронула самыми кончиками Мишкину грудь, намереваясь вырвать его предательское сердце, но, внезапно передумав, втянула когти и отвернулась к стене. Плакать не решалась, хоть рыдания и душили ее, перехватывая дыхание. Она бесшумно царапала ковер, что свисал со стены толстым пушистым краем до самого одеяла, и молча глотала слезы.

Мишке снилась работа: подъезд областного суда, где закамуфлированный омоновец пропускал всех входящих через рамку металлоискателя. Ему никак не удавалось беззвучно ее миновать. На столе охранника лежала не только Мишкина папка, но и ключи, ремень, горсть мелочи и даже зажигалка. Позади собралась недовольная очередь, и омоновец, сам потеряв терпение, решил Мишку обыскать и из его заднего кармана брюк совершенно неожиданно вытащил пистолет Макарова. Мишка с удивлением смотрел на пистолет и, вдруг разглядев знакомую царапину на стволе, узнал его и понял, что это его служебное оружие, которое он забыл сдать при увольнении и все эти годы, оказывается, таскал с собой в кармане. Он только открыл рот, чтобы что-то объяснить, как обрадованный находкой омоновец со всей дури жахнул найденным пистолетом по столу:

— Теперь проходи!

От этого грохота Мишка проснулся и в ту же секунду услышал, как кухонный стол гулко стукнул в стену комнаты. Он поднял голову над подушкой — дома стояла мертвая тишина. Лег обратно и, уже засыпая, вдруг услышал на кухне какую-то возню, шепот и приглушенный смех. Мишка провел рукой по Катиной половине дивана — пусто. «Вот дурочка, — подумал он, поуютней заворачиваясь в одеяло. — Вот какой ей завтра утренний эфир!»

Февраль 2018

Телефонный звонок раздался, как всегда, неожиданно громко, резко, требовательно. Мишка сидел на корточках над маленьким бланком и торопливо заполнял его, пристроив на коленке. Скучающие в очереди люди обернулись с любопытством. И он, вежливо и виновато улыбнувшись, прижал телефон к уху.

— Алло, я слушаю!

— Почему ты все еще там слушаешь? — раздался веселый голос. — Ты где?

— Привет, Катя! — обрадовался Мишка. — На таможне застряли. Самолет опоздал, да, похоже, не только наш. Тут теперь столпотворение. Уже сорок минут стоим, а еще столько народа впереди.

— Адрес не посеял?

— Скоро увидимся, Катя, все нормально.

Солнце тускло светило сквозь густые облака, плотная влажная жара окутала все тело. В такси, впрочем, было еще терпимо: кондиционер шпарил на полную катушку, главное — не открывать окон.

— Папа, далеко еще ехать? — спросила Мишку двенадцатилетняя девица в темных очках и соломенной шляпе, украшенной разноцветными ракушками.

— Не знаю, — ответил он. — Около часа, наверно.

— Мне холодно, — вставил семилетний белобрысый мальчик, старательно трясясь и изображая замерзающего.

— Тебе всегда что-нибудь не нравится, — ответила ему девица, добавив в голосе металлической строгости. — То очень жарко, то слишком мягко... — и, понизив голос, неразборчиво продолжила по-английски.

Мальчик что-то невнятно ответил, и дальше их диалог зажурчал уже на иностранном языке. Мишка обычно одергивал детей, стараясь сохранить у них хотя бы разговорный русский, но сейчас совершенно не обратил на это внимания, задумчиво смотрел сквозь тонированные окна тайского такси на проскакивающие мимо тропические пейзажи.

Наконец слева вдалеке вынырнули из зарослей и понеслись навстречу несколько одинаковых синих крыш, а справа, среди буйной зелени, стало проблескивать голубыми осколками море. Машина, резко свернув на неожиданно выпрыгнувшую из-за стены живой изгороди дорожку, прокатилась еще метров двадцать и встала. Дети притихли и, прильнув к окнам, подозрительно рассматривали небольшие, один к одному, нарядные домики, словно добрых великанов, обступивших их машину в нетерпении увидеть новых гостей.

— Ну, что сидим? — крикнул детям Мишка. — Приехали, выходим!

Те мгновенно, будто только и дожидались команды, выпрыгнули из машины, картинно потягиваясь и щуря глаза, как заспавшиеся кошки. Мишка, расплатившись с таксистом, повернулся и замер, столкнувшись лицом к лицу с Катей, молча стоявшей за его спиной.

— Здравствуй, Катя! — Он кинулся к ней. — Подкралась, не теряешь своих кошачьих привычек...

Они обнялись, слились вместе от коленок до макушек, совместились, как пазлы, образовав одну неопрятно-толстую фигуру.

— Катя, Катя! — шептал Мишка, уже проглотив слезливый сентиментальный комок в горле и стараясь выровнять предательски дрожавший голос. — Как же я соскучился! Ну что же ты молчишь?

А Катя, прижавшись лицом к Мишкиной цветастой рубашке, вдыхала его такой знакомый, разбудивший целый хоровод воспоминаний, словно фотоальбом пролистала, запах — и закусила губы, чтобы не разреветься. Хотя пара слезинок все же сбежала с ее ресниц и мгновенно впиталась в яркую ткань.

— Привет, девочки, — вежливо поздоровался Мишка из-за Катиной головы с двумя девчушками, которые молча стояли поодаль, с любопытством рассматривая приехавших. И, махнув головой назад, добавил: — Знакомьтесь — это Павлик и Полина. А я Миша.

— Меня зовут Маша, — представилась девочка постарше. — А это, — она указала рукой на сестру, — Рита. Ей семь, и она очень стеснительная.

Младшая, насупившись, с тревогой смотрела на мать. Катя, наконец отпустив Мишу, повернулась к дочерям, и Рита, увидев ее счастливое лицо, вслед за ней заулыбалась и подошла ближе.

...Солнце еще только проснулось и, потягиваясь, вылезало из-за дальнего холма. Волны, совсем крошечные, притворяясь взрослыми и сильными, терзали — а на самом деле ласкали — желтый, поблескивающий слюдяными осколками песчаный берег. В тени грибка из серых пальмовых листьев в шезлонге лежала Катя и сквозь антрацитовые стекла солнечных очков рассматривала верхушку какого-то разлапистого дерева, где на длинной ветке, толкаясь и крича, бесстрашно прыгала парочка маленьких обезьян. «Вот как, — думала она, прикрыв глаза, — как можно не любить пляж? Ты точно растворяешься в этом пейзаже. Распадаешься на атомы, и ветер раздувает их, перемешивая с песком, травой, цветами, солнцем и морем. А в следующую минуту другим порывом он собирает их обратно, но часть атомов перепуталась, и в тебе появилось нечто новое — немножко моря, солнца, цветов. Ветру по фигу, какой с него спрос?..»

Но тут что-то холодное капнуло ей на живот. Катя, не открывая глаз, инстинктивно стерла каплю рукой. Капнуло еще. Через секунду — еще... А потом хлынуло тропическим ливнем! Она подскочила, села и, сорвав очки, огляделась вокруг. Над ней стоял мокрый, только что вылезший из моря Мишка и задумчиво поливал ее водой из маски для ныряния.

— Миша, блин! — закричала Катя. — Совсем обалдел?! — Но, спохватившись, рассмеялась: — Это у тебя еще детство продолжается или уже ранняя деменция началась?

— Я не знаю, — серьезно ответил Мишка. — Я всегда таким веселым был. Ты, видимо, за двадцать лет уже забыла.

— Ложись рядышком, — Катя махнула на свободный шезлонг. — Ничего я не забыла, просто отвыкла немного... — И, помолчав, будто подбирая слова, добавила: — От твоего дуракаваляния.

Он бросил маску на песок, подвинул шезлонг вплотную к Катиному и, подставив спину солнцу, с удовольствием растянулся на горячем темно-синем матрасике. Катя перевернулась на живот и с интересом стала разглядывать Мишку: «Да, постарел, конечно. Фигура чуть поплыла, но не разжирел, лицо покрылось морщинами, но шевелюра по-прежнему густая, и седины совсем нет...»

— Что ты меня рассматриваешь? — спросила она, отвернувшись. — Постарела?

Мишка с удивлением повернул к ней голову.

— Не постарела, — неторопливо произнес он. — Изменилась, конечно. Но нормально выглядишь, в пределах... — тут он сделал трехсекундную паузу, — невозможного.

И, прихватив рукой завязку Катиного купальника, медленно потянул, развязывая узел.

— Эй, — строго, но негромко крикнула Катя, — мы так не договаривались! Где дети?

— Старшие где-то в зоне вай-фая. А младшие — вон, в прибое сидят, крабов ловят. Очень, кстати, дружно. Мне кажется, они на нас похожи. Чем-то.

— Не дай бог, — Катя, оглянувшись, внимательно посмотрела на детей. — Надеюсь, только внешне.

— Что плохого-то? — Мишка тихонечко потянул за веревочку развязанного верха ее купальника. — Может, у них что-нибудь сложится.

— Если похожи, — Катя ухватила рукой ускользающий лифчик и потащила обратно, — то вряд ли!

— Да ладно, — Мишка дернул лямку и потянул сильнее. — У нас просто было неудачное стечение обстоятельств и твой юношеский максимализм в хронической форме.

— Мой максимализм?! И почему неудачное стечение? Я вполне счастлива! Или ты о себе — жалеешь, что твоя австралийка увезла тебя, на фиг, на край света?

— Никто меня силком не тащил. Ей вообще в России все очень нравилось. Это я настоял, чтобы она вернулась обратно в Мельбурн.

— С тобой вместе.

— Конечно. Мы же женаты, да и я всегда мечтал куда-нибудь из Раши свалить.

— Что же ты мне тогда ни разу не предложил? Я с пол-оборота бы собралась.

— И что было бы дальше? Все равно бы ты меня бросила из-за своей глупой ревности. География тут ни при чем.

Катя молчала.

— А что твой Дима? — продолжал Мишка. — Совсем не смотрит налево?

— Совсем. Я бы сразу заметила.

— И не пьет?

— Почти, — медленно выговорила Катя. — Его срывает иногда, но я всегда на стреме. Держу под контролем. Бывает, вступаю в рукопашную схватку.

— Все как ты хотела.

— В смысле? Этого уж я точно не хотела, не ври. Такого и врагу-то не всякому пожелаешь.

— Я помню, ты мне однажды сказала: «Лучше бы ты был алкашом, чем бабником».

— Ну а ты что — получил, что хотел? — начала закипать Катя. — Или своей австралийке тоже изменяешь?

— Она русская, — примирительно ответил Мишка, — просто родилась там. Нет, не изменяю — у нас свободные отношения.

— О... господи! — застонала Катя. — Оба налево ходите?

— Не ходим, — спокойно продолжил Мишка. — Просто если что-то у кого-то случится на стороне, то это не будет поводом для разборок. Это дает дополнительную свободу, и дурацкая ревность никому жизнь не портит.

— Мне дополнительная свобода не нужна, у меня семья. Я просто не переношу распутства в браке. Понять не могу, как вы так можете? У вас же дети, они на ваши оргии смотрят. Кто потом из них вырастет?

— Какие оргии, Катя?

— Да хрен вас, свингеров, разберет! — Катя изобразила лицом глубочайшее отвращение. — Все, меня сейчас стошнит.

— Свингеров — кстати, хорошая фамилия, надо запомнить, — засмеялся Мишка. — Все, Катя, выключай театр, актерский диплом сто лет назад уже защитила.

Но Катя, свесив голову с шезлонга, продолжала изображать неудержимо блюющего человека.

— Тебе уже столько лет, а понятия так и остались подростковыми. Мезозой какой-то. Да еще и других судишь! — начал злиться Мишка. — Тебя вот, смотри, от одного упоминания секса тошнит, как тут не запьешь! Я твоего Диму очень хорошо пони...

Не успел он договорить, как в лицо ему влетела горсть песка, забивая нос и рот. Глаза он успел закрыть, а моргнув, увидел Катю, загребающую песок для второго броска. Мишка инстинктивно отклонился от следующей горсти и, перевесившись с лежанки, упал спиной вниз, беспомощно задрав ноги. Но, тоже набрав пригоршню, бросил в ответ. Катя вошла в раж и осыпала Мишку песком без перерыва, не давая ему даже открыть глаза. Тогда он сдался и побежал, а разъяренная Катя бросилась вслед. Мишка обернулся и, громко засмеявшись, крикнул:

— Грудь подбери! В Таиланде нудизм запрещен. — и, получив колючей ракушкой по спине, прибавил скорости.

Маша с Полей, с ноутбуком на коленях, поделив наушники пополам, сидели в дырявой тени корявого мангрового дерева и, судя по «пританцовывающим» глазам, смотрели музыкальные клипы.

— Посмотри-ка, — Поля махнула рукой на проносящихся мимо родителей. — Нет, ты только полюбуйся на этих крэйзи идиетс!

— Да фиг с ними, крэзи-фрэйзи, — равнодушно ответила Маша, стараясь копировать Полин акцент. — Давай еще что-нибудь с Билли Айлиш посмотрим.

Мишка бежал легко, вполноги, то и дело оглядываясь и показывая преследовательнице язык. Она же неслась изо всех сил, но ужасно мешали развязанные лямки купальника и полные пригоршни песка. Иногда Кате казалось, что она почти уже его настигла, но, стоило ей размахнуться для броска, Мишка снова резво уходил вперед.

Маленький крабик в большой коричневой ракушке на вырост, словно гномик, вынужденный донашивать за старшими большую, не по размеру, шапку со сломанным козырьком, ошалело озирался, выпучив черные булавочные глазки. Как только он начинал бежать, на его пути вдруг ниоткуда появлялась песчаная стена. Краб резко сворачивал, выбирал случайные направления, пытаясь обмануть судьбу, но дорога неизменно оказывалась перегорожена. Не теряя упорства, он сворачивал снова и снова, огибая бесконечную стену...

Рита с Пашей выстроили уже целый лабиринт, и крабу оставалось сделать еще три поворота до финишной прямой, ведущей к спасительной линии воды, когда мужская нога разметала, превратив в пыль, целый квартал песчаного города.

— Папа, — укоризненно закричал Паша вслед убегающему отцу, — что ты наделал!

Краб на секунду замер, обрадованно завращал глазками и ринулся было к воде через пролом, но тут женская нога вдавила его в мягкий влажный песок по самую раковину, взвизгнула и понеслась, подпрыгивая, дальше.

— Мама, — слезно крикнула Рита, — ну сколько можно!

Мишка свернул к мелководью и сбавил скорость. Как только Катя приблизилась, он обхватил ее за талию и рухнул в воду, утянув ее за собой. Ее оглушило, резануло зеленью по глазам. Через секунду Катя, отфыркиваясь и плюясь, села — мелкие волны плескались чуть ниже плеч.

— Лифчик уплыл, — весело сообщил Мишка, стоя рядышком на коленях.

— Дурак! — деланно рассердилась Катя и хлопнула рукой по воде, обрызгав Мишкино лицо. — Лови давай!

 

— Ты совсем ненормальный, — выговаривала Мишке Катя полчаса спустя, намазывая его заметно покрасневшую спину солнцезащитным кремом. — Вообще очумел в своей Австралии. Дети кругом!

Мишка, распластавшись на лежаке, только блаженно улыбался и согласно моргал.

— Мой Дима не ревнив, мне доверяет, поэтому спокойно и отпустил одну. Но детям же в двух словах не объяснишь, почему мы так себя ведем и что из этого не нужно рассказывать дома.

— То есть все же хорошо, что Дима нас не видит? — вставил Мишка.

— В смысле? — переспросила Катя.

— Ты помнишь, когда мы впервые поцеловались?

— Конечно. — Она ответила не задумываясь, будто была готова к этом вопросу. — На нашей свадьбе. После «бла-бла-бла, можете поцеловать невесту».

— Не-а, — прошептал Мишка, — значительно раньше. Когда мы летом на твоей даче жили, спали под одним одеялом и ни на минуту не расставались.

— Да ладно сочинять! — недоверчиво усмехнулась Катя. — Поцелуй в двенадцать лет я бы запомнила. Я первый раз поцеловалась в четырнадцать с... этим, как его?..

— С Андреем Ляшко, — подсказал Мишка. — Флегмой с соседнего двора. Это я помню, ты же мне тогда первому и рассказала. Лучше вспомни то самое лето, два тощих матрасика на полатях и одно большое жаркое одеяло, которое ты под утро с меня стаскивала и заворачивалась в него, как мумия. А я с рассветом просыпался от холода и грелся о твою спину — развернуть тебя было нереально.

— Прости, — грустно улыбнулась Катя. — Зато ты пинался. И бабушка внизу храпела всю ночь.

— Во, — обрадовался Мишка, — помнишь! И ты всегда засыпала первой. Когда переставала отвечать на вопросы, я, выждав еще пару минут, наклонялся и тихонечко целовал тебя в губы. И думал, что...

— Ах ты, насильник-педофил! — прервала его со смехом Катя. — А я так тебе доверяла!

— ...думал, что спишь, — продолжил Мишка, — но в какой-то момент я губами почувствовал, что ты улыбаешься. И мне стало казаться, что каждую ночь ты предвкушаешь этот момент. Затихаешь — типа, уснула — и ждешь. И я жду от тебя этого сигнала, что можно целовать. Тишина. Только два детских сердца бух-бух-бух...

— Какая тишина, бабушкин храп любой бух-бух заглушал! Красиво, конечно, — Катя похлопала его по плечу, — но я просто тупо спала. Может, и улыбалась во сне, а только никаких поцелуев не помню. Напридумывал себе целую любовную линию.

— Ну вот! — расстроился Мишка. — Знал бы, что ты все-таки спишь, был бы понастойчивей. Разбудил бы спящую красавицу.

— Да, — согласилась Катя, — жаль, что ты целовался в одиночку. Если бы я тогда знала, что ты меня любишь, наверняка все и сложилось бы по-другому. Что ты мне раньше этого не рассказывал?

Он лишь молча пожал плечами. Катя грустно улыбалась. Делая вид, что размазывает крем, она просто гладила его по спине. Движения стали медленней, а прикосновения — нежнее.

— Завтра идем на дайвинг! — вдруг радостно и громко объявил Мишка.

— Э, нет! — замотала головой Катя. — Я, наверно, все-таки пас.

— Катя, блин! — Мишка приподнялся на локтях. — Это мой подарок тебе на день рождения! Я еще вчера с инструктором договорился. Не бойся, там нечего уметь — он тебя за руку будет держать всю дорогу. Ну и я за другую.

— Я должна подумать, завтра скажу, — ответила Катя, добавив еще крема на его спину.

— Только попробуй захлыздить, — мрачным голосом продолжил Мишка. — Эй, не царапайся, втяни когти! А помнишь, как на твоей даче мы плот строили из отцовских досок? Собирались все озеро обойти и найти выход в море. Ты тогда ничего не боялась — ни родителей, ни глубины.

— Во фантазеры были! Да у меня и сейчас, если поймаю это ощущение, — щенячий восторг в душе. — Она замедлила движения и мечтательно вздохнула. — Такое счастье накрывает, будто мне опять двенадцать. Жаль, плот тогда так далеко и не уплыл... А за доски, кстати, мне здорово влетело.

Катя вдруг, закинув ногу, оседлала Мишкину поясницу и принялась энергично размазывать по его спине уже третий слой крема.

— Я знаю, что нам нужно делать!

— С плотом? — усмехаясь, спросил Мишка, покосившись на нее из-за плеча.

— Почти, — кивнула Катя. — Нам нужна своя яхта.

Мишка на пару секунд замер, переваривая услышанное, потом, маслено блеснув кожей, провернулся, очутившись на спине, и снизу вверх в изумлении уставился на Катю.

— О, какой верткий! — засмеялась она. — Хорошо же я тебя смазала. Как тебе идея? — И так как он по-прежнему молчал и лишь глупо улыбался, скороговоркой добавила: — Небольшая, но океанского класса. Не новая, но надежная. И стоянка здесь, на Самуи, будет, не на Балтике же ее ставить. Поучимся, подготовимся, права получим...

— Кругосветка? — только и выговорил Мишка.

— Ага, — блаженно жмурясь, кивнула Катя, — наконец-то найдем выход к морю.

Мишка приподнялся и, обхватив Катю за плечи, повалил на себя, пытаясь поцеловать. Вышло смазанно. Она сначала растерялась, поддалась, но тут же, вывернувшись, накрыла ладонью его губы и строго сказала:

— Давай только без этого, Миша. Все это у нас с тобой уже точно в прошлом.

«Вот дурочка, — подумал Мишка, щурясь на выглядывающее из-за Кати солнышко. — Как же — в прошлом! Куда мы, на фиг, потом денемся с этой яхты?! С лодкой, конечно, будет много возни, но идея все же гениальная... Хотя столько сложностей, и не только технических... но это ладно, было бы желание».

И он вдруг явственно представил себе стройную красавицу яхту в этом самом заливе, белоснежные паруса на фоне бирюзового неба. И люди стояли на палубе. Мишка не мог их как следует рассмотреть, но ему показалось, что у этих людей все наконец-то хорошо...