Вы здесь

Душа

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_shestopal_dusha.zip (61.24 КБ)
Ирина ШЕСТОПАЛ
Ирина ШЕСТОПАЛ


ДУША


В этом новеньком доме,
В этом стекле и хроме,
Там душа не живет.
А душа обитает
В снеге, который тает,
В снеге, который тает
и в снеге, который идет.
И до чего это странно,
Что не заживают раны,
Что не забывается песня
который уж год подряд.
И запах сирени цветущей
Приобретает сущность,
Приобретает сущность
и просит вернуться назад.
Фира позвонила из Америки. По голосу было ясно, что она была готова протянуть ему, бывшему мужу, руку помощи и вытянуть его из Лукогорска. Из проклятой дыры. Все в порядке, сказал он ей. А пока они говорили по телефону, Алексей Исаевич ясно видел внутренним взором свою бывшую жену, и тот шелковый итальянский диван, на котором она сидела, и лаковую поверхность журнального столика, и бронзовый семисвечник на ее подоконнике.
Алексей Исаевич Левин родился в пятьдесят втором году в том же Лукогорске, маленьком городке центральной полосы России. И вернулся он в Лукогорск за полгода до этого телефонного звонка, оставив в Америке взрослую дочь по имени Мирьям. Фиру он оставил уже давно, и та опять вышла замуж, на этот раз за американского адвоката, у которого было все, даже душевный покой. В Америке у Алексея Исаевича тоже многое было, и машина, и шикарная квартира в центре Бостона. Уезжая, он отдал квартиру дочери.
— Папа, я тебя не понимаю. Был бы ты еще русским! — сказала Мирьям, но ключи она все равно взяла.
Детство и юность
Алексей Исаевич был стопроцентный еврей. Впрочем, ни в какого бога, ни в еврейского, ни в православного, он не верил, а наружность его не выдавала национальной принадлежности. Круглолицый и кареглазый, он мог бы спокойно сойти и за русского, а вот в Америке его иногда принимали за латиноамериканца. И характер у него был, как наружность, без острых углов. Мечтательный и сентиментальный характер. А национальный вопрос его, в сущности, никогда не интересовал.
В детстве, какую бы книгу он ни читал, Алексей Исаевич предавался тайным мечтам о том, как он все переустроил бы и всем бы помог. Он уговорил бы Раскольникова положить назад топор и спас бы голодающих детей в Африке. И тетю Варю с первого этажа, волочившую за собой парализованную ногу, ему тоже было жалко. Когда ему было четырнадцать, он решил, что станет врачом. В шестнадцать лет Алексею Исаевичу пришла в голову замечательная мысль, что если бы каждый человек желал добра и делал столько, сколько в его силах, то зло перестало бы существовать. Но никто его не принимал всерьез, и он открыл тот печальный факт, что людей, размышлявших о добре и зле было мало. Но ему почему-то представлялось, что где-то существовало тайное братство людей, творивших добро с целью изменить мир... Да, детство Алексея Исаевича было хоть счастливым, но счастливым как песни Пахмутовой, с легким налетом фальши на дне.
Семнадцати лет Алексей Исаевич поступил во Второй Московский Медицинский Институт. Началась студенческая жизнь, и Алексей Исаевич забыл о добре и зле. Нет, даже не в студенческой жизни было дело, а в Москве. Этот город стал Алексею Исаевичу дорог с первой же минуты. У Москвы был особенный пульс. Городское небо, по ночам лиловое от фонарей, неспокойное, бессонное небо... Дома в центре города были выкрашены желтой, неровной краской, и Алексею Исаевичу казалось, что эти дома имели как бы человеческое, уютное выражение. Он любил бродить по городу. Даже названия улиц звучали музыкой в ушах: Бутырская, Моховая, Бронная... Иногда он мог идти по улице, смотреть по сторонам и чувствовать, как сердце разрывается от любви. Признаться в такой сентиментальности было, конечно, стыдно, и Алексей Исаевич не признавался. Он жил как все студенты, сдавал зачеты, ходил на вечеринки и брал ночные дежурства. В институте его любили за ровный и покладистый характер, но для страсти девушки почему-то всегда выбирали других, повыше ростом и повиднее. Только на последнем курсе Алексей Исаевич познакомился с медсестрой Фирой.
Фира
У нее были черные кудри, карие глаза и пышная грудь. Алексей Исаевич точно не мог этому поверить, когда красивая Фира согласилась с ним встречаться.
— Как хорошо, что ты еврей, — сказала ему Фира после третьей встречи. — Ты мне с самого начала понравился, но я-то думала, что ты — гой, и не знала, что делать.
— Не надо говорить таких слов, — ответил Алексей Исаевич.
— Каких слов? — удивилась Фира.
— Ну, что гой... Нельзя никого гоем называть, если не хочешь, чтобы тебя называли жидовкой.
— Какой ты! — засмеялась Фира. — Я же русских в глаза так не называю, это только между нами!
Алексей Исаевич посватался уже через месяц. Конечно, у Фиры была московская прописка, но он о прописке совсем не думал. Он поехал бы и в Магадан, только бы Фира была согласна выйти за него замуж. А Фира была согласна, и его счастью, казалось, не было конца.
В медовый месяц молодые поехали «дикарями» в Ялту. Там они сняли комнату с узкой кроватью, такой скрипучей, что заниматься любовью можно было только на полу.
Фира загорала, ее плечи были горячими от солнца, и было удивительно хорошо лежать на пляже с закрытыми глазами и чувствовать жар ее тела. Когда Фира была рядом, все остальное не имело значения. Но потом, когда они вернулись в Москву, жизнь стала сложнее. Алексей Исаевич был прописан у родителей Фиры, но жить там было негде. В их двухкомнатной квартире и без Алексея Исаевича было шесть человек. Начались скитания по съемным комнатам, среди чужих вещей. Дорого и неудобно. Алексей Исаевич тогда уже окончил институт и работал в больнице, но зарплата у него была сто пятьдесят рублей всего лишь, и приходилось еще и подрабатывать на «скорой помощи». Но жизнь была все равно и хорошей, и веселой, молодожены подружились с другими молодыми, интеллигентными ребятами, и вместе ходили в походы. Алексею Исаевичу нравилась предрассветная свежесть и щебетание птиц, нравилось вылезать из палатки, когда пахло намокшей от росы травой. Ему, в сущности, все нравилось, кроме очередей в продуктовых магазинах.
В те годы евреи начинали уезжать, и уехавшие посылали цветные фотографии: из Израиля — с пальмами, а из США — на фоне своих машин. Только Алексей Исаевич отказывался даже обсуждать отъезд. Нечего там делать, говорил он. Ходили слухи, что все врачи, уехавшие из России, сидели без работы. Но, в сущности, не в работе было дело. На самом деле Алексей Исаевич не мог себе попросту представить жизни без всего, что он любил до слез, без походов, без московских друзей и без самой Москвы. Так прошло целых восемь лет, а детей у Левиных все не было. Фира работала медсестрой, и Алексей Исаевич потихоньку поступил в аспирантуру. С годами Фира расцветала, а Алексей Исаевич наоборот. Он рано облысел, и при небольшом росте выглядел неинтересно. Одна девушка в очереди даже назвала его плюгавеньким, но какое это имело значение!
Геннадий Степаныч и крушение надежд
И вдруг появилась на свет девочка Марина. Жизнь сразу переменилась, и жилищный вопрос стал ребром, финансовый вопрос — тоже. Алексей Исаевич решил отказаться от науки и найти должность с квартирой. Нашел он такую должность только в двух часах езды от Москвы, в Краснозорском туберкулезном санатории. Левины прибыли туда в начале апреля. Настоящих листьев на деревьях еще не было, но зеленые язычки уже выглядывали из почек, и лес казался окутанным живым, зеленым туманом. Какая красота! Каким свежим и ярким было все вокруг! Старенькие «Жигули» Левиных скрипели на ухабах. Фира держала Марину на коленях, а на крыше «Жигулей» и на заднем сиденье громоздился весь нехитрый скарб семьи Левиных: детская коляска, немного одежды, книги, кастрюли. Поскольку до этого они жили только на съемных квартирах, своей мебели у них не было.
Когда Левины почти доехали, открылся вдруг вид на реку Северку, и на санаторий. Сам санаторий состоял из бывшей барской усадьбы в два этажа, украшенной белыми колоннами, где теперь была администрация, и нового лечебного корпуса, трехэтажного и выкрашенного в салатный цвет. Левины остановились и залюбовались пейзажем. А из административного корпуса тем временем вышел дородный мужчина в темном пиджаке и начал махать руками. Это был Геннадий Степаныч, директор санатория. Он побежал им навстречу и закричал:
— Да что же вы, я же сказал, поезжайте и, прежде всего, возьмите у сторожа в клубе ключи от квартиры! Ну давайте, я вам дорогу покажу, держитесь за мной!
Геннадий Степаныч открыл гараж, вывел из него черную, лоснящуюся «Волгу», и Левины потащились вслед за ним на своем «жигуленке».
Оказалось, Левиным выделили трехкомнатную квартиру в единственном на весь поселок кирпичном доме. Квартира была совсем пустая.
— Геннадий Степаныч, не подскажите, где мебели купить или хотя бы одолжить на время?
— Приходите лучше ко мне вечером, жена моя, Антонина Петровна попросила вас пригласить. Мы что-нибудь придумаем. Ух, какая доченька у вас прелестная! Сколько ей? Четыре месяца?
На первом этаже бывшей усадьбы была зала, превращенная в актовый зал, потом лаборатория, рентгеновский кабинет и бухгалтерия. На втором этаже жил сам Геннадий Степаныч. Потолки на втором этаже были высокие, окна — как в церкви, с высокими арками, а сами оконные переплеты расходились лучами. Но это было еще не все. Все стены были увешаны картинами, большими и маленькими. Точно в музее.
— Вот это Малышков, местный художник. Я его очень люблю, — светлые глаза Генадия Степаныча приобрели мечтательное выражение. — Прелесть, не правда ли?
— Правда, — согласилась Фира, хорошо разбиравшаяся в искусстве. Даже маленькой Марине картина понравились, она загукала и потянула к ней ручки. Потом все были приглашены к ломившемуся от яств столу.
— Возьмите блинчиков с икрой, — настаивал Геннадий Степаныч. — У меня брат на севере живет, он икру у ребят бидонами покупает. Домашнего соления, такой нигде не попробуете!
Застолье затянулось до десяти вечера. Когда уже собирались уходить, Алексей Исаевич робко напомнил о мебели.
— Чуть не забыл, — воскликнул Геннадий Степаныч и повел Левиных в подвал особняка, заставленный запылившимися предметами. — Берите вот этот столик.
Геннадий Степаныч вытянул откуда-то овальное лакированное чудо темного дерева.
— Да вы что, не надо! — сказала Фира, но Геннадий Степаныч уже вытащил четыре стула такого же темного дерева с выгнутыми спинками, а потом еще и старинное кресло с розочками.
— Настоящее барокко, — сказал он, — местные умельцы отреставрировали.
За креслом последовал шкаф с инкрустацией и резной буфет.
— Вот только постелей здесь нет, но завтра что-нибудь придумаем, — сказал Геннадий Степаныч. Несмотря на протесты Левиных и поздний час, Геннадий Степаныч позвонил шоферу Пете и организовал немедленную доставку мебели.
Была весна, вся природа расцветала, и жизнь улыбалась. Алексей Исаевич взялся за работу в туберкулезном санатории с энтузиазмом, и сразу обнаружил, что его предшественник не вел журналов и не делал рентгеновских снимков. Лечение заключалось, в основном, в том, что больные выстраивались по утрам в очередь, чтобы получить по стаканчику едкой жидкости, называемой ПАСК, которую они запивали молоком. В санатории был еще изониазид, но не было ни стрептомицина, ни рифампицина. Большинство больных все равно поправлялись, но некоторые попросту умирали. Алексею Исаевичу было больно смотреть на страдания тех, кому он не мог помочь. Особенно задела его судьба девятнадцатилетней Веры, красивой девушки с чахоточным румянцем. Она кашляла кровью, и Алексей Исаевич подозревал, что у нее была каверна. Он попытался сделать снимки легких с помощью санаторского допотопного рентгеновского аппарата, но как он ни старался, снимки получались нечеткие. С такими снимками каверну было не рассмотреть. Алексей Исаевич пошел к Геннадию Степанычу, чтобы поговорить насчет нового рентгеновского аппарата и рифампицина.
— Работа директора санатория, — ответил ему Геннадий Степаныч, — заключается в том, чтобы соблюдать бюджет. Мы с твоим предшественником рифампицин уже обсуждали, и таких денег в бюджете у нас нет.
— Но Вера без рифампицина просто умрет.
— А почему бы тебе просто не поговорить с ее семьей? Пусть они ей купят рифампицин.
И в самом деле, почему бы не поговорить с семьей? Поговорил, и вот уже через неделю мать Веры, изможденная женщина в телогрейке, привезла в санаторий драгоценный пакетик. Довольно скоро Алексей Исаевич обнаружил, что такие пакетики были почти у всех больных, за исключением безродных алкоголиков и матерей—одиночек. Вера выздоровела, но зато Галина Николаевна, мать троих детей, все кашляла кровью. Алексей Исаевич опять пошел обсуждать рифампицин, но Геннадий Степаныч только руками развел:
— Ну что я могу поделать? Жалуйтесь в министерство здравоохранения, это не я бюджеты составляю!
А тем временем весна сменилась летом. В свободное от работы время можно было купаться в Северке, собирать грибы и рыбачить. Фира ходила каждый день к местным бабушкам за парным молоком и свежими яйцами. В квартире Левиных пахло чистотой и сдобой. Но все равно отсутствие рифампицина и кашляющая кровью Галина Николаевна не давали Алексею Исаевичу покоя, и в июле он и в самом деле написал письмо в министерство, в котором он жаловался на устаревшую рентгеновскую аппаратуру и на отсутствие необходимых лекарств. Потом наступила осень, но ответа на жалобу все не было. Алексей Исаевич позвонил в министерство. Ваша жалоба находится на рассмотрении, сказали ему, ждите. Тем временем Галина Николаевна умерла.
В январе Алексею Исаевичу пришел коричневый конверт из министерства. Это был ответ на его жалобу. В письме было сказано, что министерство два года назад отпустило Краснозорскому санаторию пятьдесят тысяч рублей на приобретение нового рентгеновского оборудования, и потому жалоба была передана на рассмотрение в правоохранительные органы. Было возбуждено уголовное дело о хищении. Ну и Геннадий Степаныч, ну и жук! Черная «Волга» и икра бидончиками! Алексею Исаевичу стыдно стало за свою наивность и слепоту. Другому человеку было бы довольно одного взгляда на круглую, лоснящуюся физиономию Геннадия Степаныча, чтобы сразу все понять! И глаза ведь у Геннадия Степаныча были воровские...
Алексей Исаевич закончил в тот день работу раньше обычного и поспешил домой, чтобы поговорить с женой о случившемся, но в подъезде столкнулся с участковым милиционером и шофером Петей, выносившими из его квартиры барочное кресло. Телевизор и столик темного дерева уже стояли в кузове грузовика.
— Хорошо, что вы пришли, — сказал участковый. — Мне подписка о невыезде нужна.
— Что такое? — удивился Алексей Исаевич.
— Вы находитесь под следствием за хищение государственного имущества, — торжественно произнес участковый. И тут зазвонил телефон. Это был Геннадий Степаныч.
— Я слышал, на тебя, дружок, открыли уголовное дело.
— Геннадий Степаныч, я ничего не понимаю. Вы же сами позволили мне одолжить в санатории эти вещи.
— Не помню, чтоб разрешал. Вы с Петей вещи из подвала вдвоем выносили, он сегодня давал об этом показания в милиции. Ты сам распорядился, чтобы Петя все в машину сложил, меня при этом не было.
Алексей Исаевич понял и побледнел. Фира стояла, держала Марину на руках и растерянно смотрела на мужа.
— Завтра зайдешь ко мне, будешь писать заявление об уходе, — сухо сказал Геннадий Степаныч, — а я уж постараюсь это дело как-нибудь замять.
И вот оно, следующее утро, вот она, знакомая дверь директорского кабинета...
— Ну как, молодой человек, написал заявления об уходе? Хорошо... Давайте его сюда... Я б на вашем месте сразу в Америку уехал. Что образованному еврейскому мальчику вроде вас в Краснозорске делать? В Америке только деньги грести лопатой...
А когда Алексей Исаевич вернулся домой, Фира тоже предложила уехать в Америку.
— Здесь, в России, одни воры! — сказала она.
Мы больше не в России...
Вот так получилось, что год спустя Алексей Исаевич, Фира и двухлетняя Маринка уже стояли в очереди в международном аэропорту Шереметьево. Не теряя времени даром, Алексей Исаевич в течение этого года усердно изучал английский, и теперь он жадно прислушивался к разговору стоявших перед ними в очереди американцев. Он мог с удовлетворением отметить, что уже понимал целые фразы, например ”Hold your passport, please…” Он даже отметил, что сказано это было с раздражением. Фира тоже усердно занималась английским, но Алексею Исаевичу языки давались легче.
Но уже в самолете состоялся между супругами вот такой примечательный разговор:
— Алеша, мы тебе имя, как только приедем в Америку, сменим. Это делать надо сразу, еще в аэропорту. Мне объяснили, достаточно сказать при регистрации, что имя, которое в твоих документах, неправильное...
— Это зачем?
— Ты не можешь приехать в Америку с таким гойским именем. Нас будет все-таки еврейская организация принимать, «Джоинт», а тебя, сам подумай, зовут Алексей.
— Не смей называть мое имя гойским. Меня отец так назвал в честь лучшего друга, который на фронте погиб. Отец тоже фронтовик, если ты помнишь, у него легкие были прострелены. Пожалуйста, уважай его память.
— Но Алеша, мы теперь больше не в России! И Марине надо имя менять.
— Перестань! Прекрасное имя Марина, международное.
— Никакое ни международное, я это узнавала, Марины только в России бывают. Я ее запишу как Мирьям, хочешь ты того или нет.
— Она — моя дочь тоже, и ты не можешь так поступить без моего согласия!
— Как жаль, Алеша, что ты этого не понимаешь. Если ты думаешь, что твое имя одного тебя касается, то ошибаешься. Как ты считаешь, меня с Мирьям еврейская община примет, если у моего мужа будет русское имя?
— Фира, я имени менять не буду. Я этого сделать просто не могу. Уж как-нибудь проживем.
— Я не хочу жить как-нибудь, я хочу жить хорошо. Неужели тебе жалко? Пусть на бумаге стоит Арон или Абрам, я же тебя все равно «Алексей» называть буду.
— Фира, я уже сказал.
— Ну тогда пусть будет хоть Алекс, американским манером.
— Фира, перестань.
— Алекс, это хорошее имя...

И добилась Фира своего. Марина стала Мирьям, а Алексей Исаевич — Алексом. А потом их отвезли в Брайдвуд, маленький городок в трех часах езды от Нью-Йорка. Пожилой еврей по имени Майкл, который встретил их в аэропорту, сказал, что там из населения в тридцать тысяч человек чуть ли не половина, то есть тринадцать тысяч, были евреями. На голове у Майкла была ермолка, и Фира сразу подумала о том, что мужу тоже ермолка пригодилась бы. Как глупо, что она не подумала об этом еще в Москве! Алексей Исаевич, ныне Алекс, усердно глядел из окна машины, все ожидая увидеть какую-нибудь красоту, но красоты не было. Машина ехала в северном направлении, так и не проехав через центр Нью-Йорка. Небоскребы обозначились на горизонте, но не так красиво, как на открытке. Вдоль самой дороги стояли все больше какие-то невзрачные двухэтажные дома. Потом появилась группа высоких блочных домов с пустыми проемами окон, точно после бомбежки.
— Что это такое? — испуганно спросил Алекс, увидев зияющие оконные проемы.
— Это старые дома, им более тридцати лет, — равнодушно ответил Майкл. — Они в плохом состоянии, ремонтировать их не имеет смысла, поэтому так они и стоят.
— Их сносить будут? — спросил Алекс, с тоской поглядывая на мрачные скелеты.
— Будут, — равнодушно ответил Майкл. — Когда квартиры к северу от Нью-Йорка подорожают, тогда станет выгодно эти дома снести и построить новые.
Тут маленькая Мирьям проголодалась и заканючила.
— Здесь по дороге нет кошерных магазинов, — испуганно сказал Майкл. — Может, купим для нее просто фруктов?
Алекс как-то не посмел сказать Майклу, что им все равно, потому что кошрута их семья не придерживалась. А тот остановил машину и через минуту вернулся с парой бананов и пакетиком холодного какао.
— Можно ей это есть? — неуверенно спросил он.
И только получив согласие Алекса, он протянул Мирьям банан.
Брайдвуд оказался чистеньким, немного скучным городком, состоявшим из кирпичных коттеджей в центре, и деревянных коттеджей на окраине, из одного огромного супермаркета и пяти-шести поменьше, затем двух церквей и синагоги. Левиных поселили у раввина Самуэля Кон, над гаражом. Новое обиталище Левиных состояло из средних размеров комнаты с большой двуспальной кроватью. В нише возле окна были электроплитка и миниатюрный холодильник.
— Я приготовила для вас посуду, — сказала им Шарон, полненькая, круглолицая и черноглазая жена раввина. — На первой полке в шкафчике находится все мясное, а на второй — молочное. Холодильник я тоже разделила бумагой. Субботняя служба в синагоге начинается в десять утра, а если хотите, то есть еще и служба в будние дни, с шести вечера. Майкл завтра вернется и объяснит вам насчет курсов английского.
Когда Шарон ушла, Алекс заглянул в холодильник и увидел там справа курицу-гриль, а слева — нарезанный белый хлеб в пакете.
— Давай покушаем, — сказал он жене и потянулся за тарелкой.
— Осторожно, — закричала Фира, — ты же молочное берешь.
— Ну так что?
— Как что? Посуда некашерная будет.
— Пусть будет некашерная! Мы же неверующие.
— Кто это неверующий?
— Ну, мы, Левины.
— Ты за меня не отвечай.
— А ты что, верующая?
— Да.
— С каких это пор? — Алекс широко раскрыл глаза. — Что это с тобой?
— Я в Бога верю. В еврейского. Я всегда верила. — Фира была совершенно серьезна. Алекс молча положил курицу обратно.
Наутро вместо Майкла пришел Барух из Перми, то есть бывший Борис. Он жил в Брайдвуде уже четыре года. Услышав, что Алекс был врачом, Барух покачал головой:
— Да, трудный случай. Ты медицинского экзамена никогда не сдашь, его из русских еще никто не сдал. Знаешь Виталия Перельмана из Москвы? Он здесь уже лет восемь, и раз шесть сдавал. Теперь он грузчиком работает.
— Почему это не сдам? — ответил Алекс. — Мне объяснили, что это просто копия американского выпускного экзамена. Американцы же свой выпускной экзамен сдают, они что, особенные? Учебники нужно читать, да и все. Вся медицина на зубрежке держится.
— Твои слова бы да богу в уши, — засмеялся Барух.
Он объяснил Левиным, что «Джоинт» будет давать им по двадцати долларов в день в течение шести месяцев, а потом они должны будут устраиваться сами. Курс английского был бесплатный, и жили у Самуэля Кон они тоже бесплатно. Когда Барух ушел, Алекс решил пройтись в книжный магазин, чтобы купить американских медицинских учебников и сразу приняться за зубрежку. Но оказалось, что медицинской литературы в Брайдвуде вообще не было. То есть, книги можно было заказать из Нью-Йорка, но стоили они умопомрачительно дорого, тысяча долларов за те восемь учебников, которые были ему необходимы. Что же делать, и где пропадает этот Майкл? Алекс решил постучаться к раввину и поговорить с ним.
— Одень сначала ярмолку, — сказала Фира, непонятным образом уже раздобывшая где-то маленькую черную шапочку. — Даже если ты сам в Бога не веришь, имей, по меньшей мере, уважение к чужой вере. К раввину же идешь.

— Хм... как бы вам помочь... — ответил Самуэль Кон, худощавый мужчина лет тридцати пяти, со слишком большими зубами. — Надо бы поговорить с доктором Давидсоном. Он все-таки заведует терапевтическим отделением в больнице Маунт Синай. Завтра суббота, так что когда вы придете в синагогу, я вас с Давидсоном познакомлю.
Алекс поблагодарил раввина. Он, в сущности, тогда еще не имел ничего против того, чтобы прийти в синагогу. Ему было, наоборот, интересно. Конечно, если в Бога не веришь и идешь в синагогу, то в этом есть элемент лицемерия. Но, с другой стороны, если в Бога не веришь, то синагога — это просто дом, как все дома. Так почему бы и не сходить?
Наутро Левины, одевшись понарядней, пришли в синагогу. Это было тяжелое каменное здание с мозаичными окнами. Внутри были ряды деревянных скамеек с высокими спинками, как в католической церкви, и невысокая перегородка разделяла зал на две половины: на маленькой, справа, теснились женщины, а мужчины сидели слева. Алекс оказался вдруг позади трех десятков мужских спин. Голоса молящихся жужжали, как пчелиный улей: «хашхивейну элохейну ле шалом...» Он тоже взял, было, молитвенник, но в нем все было на иврите и совершенно непонятно. Алекс скосился не жену, сидевшую сбоку, вместе с женщинами. Ее голова была прикрыта платочком. Фира, казалось, усердно читала. Неужели она знает иврит, удивился Алекс. Потом все люди красиво и непонятно запели, и служба закончилась. После службы был кидуш, оказавшийся попросту чаепитием. Доктор Давидсон был пожилой, сутуловатый еврей в очках.
— У меня самого этих учебников нет, но я посмотрю, смогу ли их одолжить в госпитале... Нет, Бога ради, молодой человек, и не пытайтесь даже сейчас написать для меня названия ваших книг, это же шабес... Позвоните мне лучше в воскресенье и скажите, как эти книги называются... У вас, между прочим, очаровательнейшая жена!
Учебники оказались толстенные, самый тонкий был в шестьсот страниц. Вместе взятое, это было около восьми тысяч. Если прочесть все за полгода, то есть пока «Джоинт» деньги давал, надо было читать страниц по шестьдесят в день. Ничего, решил Алекс, не боги горшки обжигают. Фира пошла на курсы английского, а он остался сидеть дома, зубрить медицину и присматривать за Мирьям. Дни получались монотонные. Мирьям скучала, канючила, а Алекс все сидел над учебниками до боли в глазах. Иногда приходил Барух поиграть в шахматы и спрашивал, как учеба, а по субботам Левины ходили в синагогу. Алекс, конечно, только притворялся, что молится, чтобы не обижать хороших людей, раввина Самуэля Кон и доктора Давидсона. Они были такие замечательные люди, думал он. Алекс даже начал носить ермолку из одного только уважения к раввину с доктором. Да и вообще Америка оказалась вполне ничего, только бы сдать экзамен...
И вопреки всем прогнозам, Алекс сдал этот экзамен с первой же попытки, да еще и досрочно, уже через пять месяцев. И сразу пришел Барух с бутылкой водки:
— Какой ты молодец! Это надо обмыть...
— Я не пью...
— Пьешь, по такому случаю пьешь...

— Great!(Великолепно!) — сказал на следующий день раввин Самуэль Кон. — Это нужно отметить. В субботу, когда будет кидуш, я вас благословлю...

«Мазаль тов!» на иврите и «Good luck» по-английски...
Доктор Давидсон, отец родной...
А заветный экзамен оказался не концом трудного пути, а всего лишь первым перевалом. ECFMG назывался он, и означал только признание результатов экзамена в русском мединституте, не больше. А то, что у Алекса в России была специальность врача — терапевта, так это не имело никакого значения, потому что в Америке ее не признавали. Экзамен давал право только на одно: поступать в американскую ординатуру. По-английски это называется Post Graduate Education, а еще First Year Residence. Чтобы работать самостоятельно, нужна была еще и лицензия. Чтобы получить эту лицензию, было необходимо пройти два года ординатуры и сдать еще один экзамен. А подавали в ординатуру в Америке только раз в год, в апреле. То есть, подавать Алексу тогда было еще рано, потому что шел январь... А «Джоинт» вот-вот перестанет платить... Делать было нечего, надо было найти хоть какую-нибудь работу. Алекс уже собирался начать работать на бензоколонке, но тут позвонил доктор Давидсон. У них в госпитале заболел один такой ординатор, First Year Resident, и он предложил Алексу контракт на три месяца.
— Я вам навсегда благодарен буду, — сказал Алекс Давидсону. — Вы мне как отец родной!
— Да не за что, — ответил Давидсон, немного смутившись.

И не успел Алекс подписать контракт с госпиталем, как Шарон, жена раввина, уже стучалась в дверь:
— Доктор Левин, мне для вас такую хорошую квартиру предложили! Две комнаты у автобусной станции, триста долларов в месяц всего лишь!
Алекс понял намек: загостились, пора убираться. Да и вообще надоело жить в тесноте, среди чужих вещей. Мы же теперь не в «совке»! Деньги были еще не заработаны, но Алекс уже получил в банке настоящую кредитную карточку и кредит на пять тысяч долларов. Левины купили мебели, пусть простой и дешевой, но пахнувшей новизной, лаком и клеем. Фира хотела, чтобы они теперь спали раздельно, как положено по еврейскому закону, поэтому Левины купили две большие кровати, и еще детскую кроватку, высокую и интересную, с местом для игрушек внизу. Потом еще стол, четыре стула, две книжные полки и всякие пустяки вроде вешалок, полотенец и корзинок для овощей. И одеться Фире прилично захотелось. Ей так надоело выглядеть эмигранткой из «совка»! Купили ей платье за семьдесят долларов и блузочку за тридцать пять... Самому Алексу достался довольно приличный свитер за двадцатку, две майки... Алекс чувствовал себя богатым. Ничего, что сегодня на счету минус, завтра будут новые, живые деньги! Много денег!

Вот так... разгулялись...

Несчастье случилось через пару месяцев. У Алекса было воскресное дежурство. В приемном покое их, врачей, было двое: Алекс и старший ординатор по имени Джонни, довольно молодой парень латиноамериканской наружности. Больных с утра совсем не было, и Джонни ушел куда-то, а Алекс сидел и старательно читал газету. Он читал со словарем, чтобы улучшить английский. Часам к десяти появился первый посетитель, пожилой мужчина с воспалением легких. Алекс сделал все, как полагалось: заполнил карточки, взял анализ крови и назначил лечение. Больного увезли в палату, и Алекс опять принялся за газету, но тут появился разъяренный Джонни:
— Что здесь происходит? Почему мне никто ничего не докладывает?
Алекс его не понял:
— Ничего не происходит, все в порядке.
И он начал объяснять Джонни, почему назначенное лечение было абсолютно правильным. Но Джонни был весь красный и только стискивал зубы. Ах, Алекс, ну зачем ты сразу не повалился своему начальнику в ноги и не начал прощения просить! Кто же начальнику что-то доказывает, да еще и в Америке! Алекс только тогда понял, что он сделал неправильно, когда Джонни сказал:
— Представляешь себе, если бы ты ошибку допустил, а протокол был бы без моей подписи! Госпиталю же миллионный иск могли бы предъявить!
— Извините, я этого совсем не знал, — ответил Алекс.
Но разъяренный Джонни только фыркнул:
— Не знал! А что же ты там знаешь? Тебя одного в приемном покое вообще нельзя оставлять!
И Джонни вышел, но даже его удаляющаяся спина выражала ярость.
На следующий день Алекса вызвали к Давидсону. Тот встретил его с официальным, чужим и кислым выражением лица. Алекс, как мог, объяснил, что там случилось. Что он совсем не знал, что нельзя было назначать лечение без подписи Джонни на карточке. Что он очень сожалел о случившемся. Что это больше не повторится.
Но все это случилось как раз в апреле, когда Алекс только что подал в ординатуру. А подал-то он как раз в Брайдвуде, в тот же госпиталь Маунт Синай, и понятное дело, в ординатуре ему отказали. Ах, доктор Давидсон, отец родной! Ах, Брайдвуд! Ах, что же делать! Они же с Фирой только что переехали, они же потратили больше денег, чем он заработал... И почему это Алекс был так уверен, что в Брайдвуде его любили, почему он не подал на всякий случай в парочку других госпиталей!
Алекс позвонил в центральный орган американской ординатуры, National Resident Matching Program. Таких как вы, сказали ему там, не получивших места, у нас тысячи, некоторые уже по третьему году подают. Если будет свободное место, мы вам сообщим, но запомните, мы помогаем американским выпускникам в первую очередь... А тем временем срок контракта в Маунт Синай уже истек, и что делать дальше, было непонятно. Даже пособия по безработице было не получить, не подходил его случай под какие-то там правила, потому что Алекс работал недостаточно долго и заработал слишком мало денег. И теперь даже на бензоколонке работы не было, да и вообще в Брайдвуде с работой было непросто.
Хоть это было унизительно и бесполезно, Алекс опять пошел к Давидсону.
— Я советую вам поработать в другом месте, чтобы основательно ознакомиться с американской медицинской системой, и уж потом подавать в нашу ординатуру, — сказал Давидсон все с тем же кислым выражением лица. — И вообще, чтобы вы знали: Маунт Синай является одним из самых популярных госпиталей на восточном побережье, и вам придется конкурировать с выпускниками Гарварда и Джорджтауна...
Алекс понял одно: в Маунт Синай дорога ему была заказана.
Вечером он спросил жену, почему она не занялась своим образованием, даже не попыталась узнать, как ей диплом подтвердить. Как-никак Фира была медсестрой.
— Я же все равно не пойду работать, — ответила жена. — Мирьям еще совсем маленькая, да и вообще — женщина должна быть хранительницей домашнего очага. Посмотри на жен в нашей еврейской общине, здесь же никто не работает. Разве ты не знаешь, что в Америке нет ни яслей, ни групп продленного дня?
— Но не скучно тебе будет сидеть целыми днями дома?
— Скучно? Почему скучно? Почему — сидеть? Мне предложили заняться благотворительной работой. Между прочим, в Джоинт, в отделе помощи советским евреям.
«Как насчет помощи своему же мужу?» — подумал Алекс, но ничего не сказал. И еще ему вдруг не понравилось, что Фира сказала о еврейской общине «наша». Для него самого община всегда была «ихняя». Давидсоновская. И после того, как Давидсон отказал ему в ординатуре, Алексу и вообще расхотелось ходить в синагогу. К тому же, новообретенная религиозность Фиры неблагоприятно отразилась на их личной жизни. Раньше Алексу казалось естественным, что для него, как для мужа, Фира была всегда доступной. А тут у нее вдруг завелись «нечистые» дни, и она начала ходить в микву. С одной стороны, он ее религию вроде бы и уважал, но с другой...
Алекс позвонил одному пожилому врачу, с которым он познакомился в Маунт Синай.
— Сложная ситуация, — сказал врач, выслушав Алекса. — В какую ординатуру вы бы не подавали, все они скажут, как Давидсон, поработайте сначала в другом месте и ознакомьтесь с американской системой, а уж потом идите к нам. С другой стороны, чтобы поработать и ознакомиться, надо сначала попасть в ординатуру... Что же вам посоветовать... Я, между прочим, одно место знаю, где ищут врача уже два года, но посоветовать вам такую работу я не могу...
— Да неважно, что за работа, — сказал Алекс, — только скажите куда обратиться.
— Это религиозная организация. Христианская. Они могут вас и без лицензии взять, им угрожает потеря статуса лечебного учреждения, если не найдут врача. Я вам действительно не советую.
— Я в России вырос, я привык с христианами ладить...
— Это очень специальное учреждение... Они занимаются лечением алкоголиков. Дом Надежды. Сами увидите. К тому же, это далеко отсюда, чуть ли не два часа на машине, в Блэквиле.
Алекс не посмел сказать, что машины у него не было, только поблагодарил. Блэквил, Блэквил, повторял он про себя, чтобы не забыть.
Дом Надежды
Заведующего Домом Надежды звали господином Томсоном.
— Из России? — скептически переспросил он, когда Алекс позвонил. — А опыт работы в Америке есть? Три месяца в Маунт Синай... хмм... А опыт работы с алкоголиками есть?
— Да, и очень большой, — ответил Алекс. Уж чего-чего, а алкоголиков в России он навидался.
— Ладно, — сказал Томсон, — приезжайте на интервью. Четверг, в одиннадцать утра. Вам это подойдет?
Алекс заверил, что четверг ему очень даже подходит.
А доехать до Блэквила без машины оказалось нелегко. Сначала автобусом до Нью Бёркли, а потом поездом. Выезжать пришлось вообще в семь утра. Кроме того, дорога туда и обратно стоила тридцать долларов, но ситуация у Левиных была отчаянная и выбора не было.

Пройдя через уютный, спящий еще Брайдвуд Алекс оказался на автобусной остановке. Кроме него там была только большая, жирная негритянка, сидевшая на скамейке. Чуть ли не в первый раз Алекс видел чернокожих, потому что ни в самом Брайдвуде, ни в больнице Маунт Синай цветных практически не было. Широко расставленные ноги негритянки неприлично растягивали коротенькую юбочку. Она посмотрела на Алекса мутным, нехорошим взглядом. «Может быть, она не любит евреев?» — подумал Алекс. За этот год в Брайдвуде он так привык ходить в ермолке, что и сейчас он автоматически надел, выходя из дома, эту маленькую шапочку. Подошел довольно пустой автобус. Кроме Алекса и жирной негритянки, было еще пассажиров шесть, все черные. Даже шофер был то ли негр, то ли мулат. Алекс потихоньку стянул с себя ермолку и положил в карман. Автобус петлял по узеньким дорогам, каких Алекс раньше в Америке не видел. Единственными белыми пассажирами были развязные латиноамериканские парни, переговаривавшиеся на испанском через весь автобус. Алексу они показались опаснее черных. Автобус остановился у поселка из жилых автофургонов, латиноамериканцы сошли, а на их место вошли черные. Потихоньку Алекс начал привыкать к виду пассажиров. Люди как люди, мирно смотрели в окно и читали газеты. Черная мать вытирала нос черному младенцу.

Дом Надежды лежал за окраиной Блэквила — нелепое одинокое здание с увенчанной крестом башенкой, торчащей как бы из длинного сарая. ”High on Jesus” (Кайф с Иисусом) гласил плакат у входа. В фойе стояли плетеные кресла с цветастыми сиденьями и красный автомат для продажи кока-колы. На стене висело нечто, похожее на стенгазету, с рисунками и фотографиями, и все с той же надписью: ”High on Jesus”. Сам мистер Томпсон оказался невероятно жирным. Лицо его, напоминающее подушку с усами, плавно переходило в подушку живота. Глаза были маленькие, и одет он был в линялую майку ”High on Jesus”. Он протянул Алексу руку и спросил:
— Вы разговариваете по-английски?
«А на каком же языке мы с тобой говорили по телефону?» — подумал Алекс, но чтобы не быть невежливым, сказал:
— Да, я говорю очень хорошо. Я английский еще в России выучил. У меня в Америке с языком не было проблем.
— Прекрасно. Мы здесь занимаемся спасением душ алкоголиков. А каково ваше личное отношение к алкоголю?
— Личное? — удивился Алекс. — Я... ну, я спиртное не очень люблю.
— У нас терапевтическое общество, которым руководят бывшие алкоголики. Мы считаем, что они имеют ценный жизненный опыт... Ну и потом, очень важно иметь непоколебимую веру. Вы верите в Христа?
— Я? — сказал Алекс и почувствовал, что все провалилось. Не будет работы. — Нет, я не верю. Я атеист.
— Это, впрочем, неважно, — сказал Томпсон. — Вы все равно здесь не будете терапевтом и лечить никого не будете. У нас вообще нет профессиональных терапевтов. Вы знаете, что такое терапевтическое общество?
— Нет.
— Это когда и лечащие, и те, кого лечат, живут вместе. Терапевты, как старшие братья, показывают дорогу своим младшим братьям и сестрам. Здесь никто, кроме меня, не получает зарплаты, но Дом Надежды обеспечивает всем необходимым.
Алекс опустил глаза, чтобы не выдать отчаяния.
— Наши клиенты исцеляются через Иисуса, — продолжал Томпсон. — Вам, конечно, разрешается производить врачебные контроли... У вас, насколько я понимаю, лицензии нет.
— Нет, — подтвердил Алекс. — Но послушайте, у меня есть семья, и мне нужна работа...
— Восемьдесят долларов в неделю? — предложил Томпсон.
Меньше, чем на бензоколонке, подумал Алекс.
— У моей семьи одна только квартплата восемьдесят долларов в неделю, — сказал он. — Мы на это не проживем.
— У вас нет лицензии, и нам придется найти для вас руководителя, который взял бы на себя ответственность... это тоже будет денег стоить... сто пятьдесят?
— Нет, — мотнул головой Алекс. — Мы на это не проживем.
— Двести, — сказал Томпсон. — Наши средства ограничены... мы живем на частную благотворительность. Согласны или нет? Не будем терять времени… Контракт вы подписывать будете?
— Согласен, да, буду, — торопливо ответил Алекс.
Уже через полчаса Алекс стоял на железнодорожной станции с контрактом в кармане. До поезда оставалось два часа.
— Я не смогу работать здесь без машины, — подумал Алекс, и сразу заметил довольно убогого вида автосалон с выцветшей вывеской и немытыми стеклами. Там стоял видавший виды малиновый Бьюик. Пятьсот долларов всего лишь. Алекс вошел в автосалон, колокольчик звякнул и владелец выбежал ему навстречу.
— Могу уступить за четыреста пятьдесят, — сказал тот.
Алекс не ответил.
— Четыреста, если заплатите наличными.
— У меня нет четырехсот наличными, — ответил тогда Алекс.
— А работа есть?
— Да.
— Можно и в кредит. Кем вы работаете?
— Врачом.
— Нет, доктор, вам эта машина не подойдет. У меня есть для вас Форд, почти совсем новый...
— Мне эта машина как раз подходит,— ответил Алекс. — Я из России.
Алекс достал из кармана контракт Дома Надежды и оформил кредит, а потом позвонил жене и сказал, что получил работу и купил машину.
Но двести долларов в неделю… Всего лишь... Фира только головой покачала:
— Алекс, ты точно уверен в том, что они тебе больше не заплатят? Может быть, ты попробуешь еще поторговаться? Или вообще другую работу найдешь?
— Поздно, Фира, контракт уже подписан.
— А как же Мирьям? Я ее на уроки музыки записала, да и вообще ей нужно еще и с другими девочками общаться. И день рождения я ей справлять собиралась… мне Шарон обещала одолжить такую садовую палатку, чтобы в саду… знаешь, Garden Party называется... было бы недорого, я б сама все приготовила... долларов сто за всю еду... Может быть, взять еще немного в кредит?
А об этом «High on Jesus» Алекс жене вообще ничего не сказал. Фира, точно, вышла бы из себя, если б узнала.
На следующий день в восемь утра Алекс приехал в дом Надежды. Еще до того, как вошел, он услышал хоровое пение. Алекс пошел на звук голосов и оказался в небольшом зале со сводчатыми окнами, служившим церковью. На жестких деревянных скамейках сидело человек пятьдесят мужчин и женщин, одетых в линялые майки ”High on Jesus”. Но пели красиво. Госпел.
Хором дирижировал все тот же Томпсон, откинувшись назад и прикрыв глаза от умиления. Лицо его было совершенно круглым и плоским... Алекс стоял в дверном проеме и не знал, куда деться. Он стал рассматривать присутствующих. Около половины были чернокожими, толстогубыми и плосконосыми. Мужчины были в большинстве, женщин — не более десятка. Все они были потрепанными жизнью, то слишком тонкими, то слишком толстыми. На всех лицах лежала печать экзальтации, многие пели, тоже прикрыв глаза и закинув голову. Тут Томсон заметил Алекса:
— Доктор, как хорошо, что вы пришли! Я сейчас вас представлю... это наш новый брат, доктор Алекс... настоящий доктор из России... можете обращаться к нему с вопросами.
И все эти ”High on Jesus” обернулись, посмотрели на Алекса и зааплодировали. Алекс смутился и, не зная как выйти из положения, ответил легким поклоном.
Когда богослужение закончилось, Алекс сказал Томпсону:
— Простите, пожалуйста, что я вам вчера не сказал, что я еврейского происхождения...
— Это неважно, — перебил его Томпсон, — самое главное, что вы любите Христа.
— Люблю Христа? — удивленно переспросил Алекс.
— Да. Я видел ваше лицо во время богослужения.
— Но это не вера, это музыка. Госпел.
— Иисус входит в душу через госпел. Христос входит через госпел. Здесь, в Доме Надежды, мы выражаем любовь к Христу через все, что мы делаем. Любовь исцеляет.
— А в чем же будет заключаться моя работа?
— Вы будете одним из старших братьев.
— Я имею в виду, конкретно.
— Медосмотр.
— Это быстро. Я всех вместе проверю дня за три.
— Вам предоставляется творческая свобода. Решайте сами. Только мы не занимаемся здесь традиционной терапией. Ваш предшественник был проповедником. То есть, он был доктором по профессии, но проповедником по призванию. Я пока что попрошу сестру Марию показать вам Дом Надежды.
— Погодите, а до которого часа я буду работать?
— До вечера.
— Нет, конкретно. Когда все другие уходят домой?
— Кто — другие?
— Ну, вы, например.
— А я не ухожу. Я здесь тоже живу, только отдельно. У меня квартира в башенке.
— В Маунт Синай я работал до шести, но иногда приходилось задерживаться.
— Шесть вечера или восемь вечера... как хотите. У нас нет устава.
Вошла сестра Мария, пожилая негритянка, все в той же маечке и в зеленых брюках, некрасиво растянувшихся на животе. Черные с проседью курчавые волосы были коротко подстрижены, и умильная улыбка, казалось, навсегда застыла на полных губах.
— Пойдемте, доктор, — сказала она. — Вот здесь спальни, младшие братья живут по четыре в комнате, старшие — по два.
Она приоткрыла дверь и показала комнату, похожую на казарму, с постелями в два этажа. Но в отличие от казарм, на стенах были не девицы, а пестрые плакаты религиозного содержания.
— Мы не делаем различия между католиками и лютеранами, — сказала Мария. — Мы все — братья во Христе.
Следующая остановка была мастерская, то есть пахнувшая клеем комната с обрезками бумаги и баночками на длинных столах.
— Мы иллюстрируем и переплетаем Библию от руки, — рассказывала Мария.
Кроме Библии там производились еще и открытки с нарисованными по шаблону ангелами и мадоннами. «Счастливого Рождества!» стояло сверху, и «Помогите Дому Надежды» мелкими буквами внизу.
— Только некоторые братья и сестры ходят от двери до двери и продают открытки и святую книгу, — сказала Мария, — те, которые не впадают в искушение.
За следующей дверью была столовая, откуда пахло сдобой и свежим кофе. Там стояли подносы с грудами американских пончиков, похожих на жирные бублики. Пончики были посыпаны липкой сахарной пудрой.
Заметив Алекса, Томпсон пригласил его к столу.
— Ну, как вам Дом Надежды?
— Очень понравился, — покривил душой Алекс, с ужасом наблюдая, как Томпсон отправлял в рот то ли четвертый, то ли пятый пончик.
Когда прошло несколько дней, Алекс осторожно спросил, зачем же начинать каждый день в Доме Надежды с этих жирных и сладких пончиков.
— А вы что предложили бы взамен? — спросил его Томпсон.
— Ну, хотя бы овсянку.
— Овсянка — это тюремная еда. Пончики — это материнская любовь.
Алекс не знал, что ему возразить.
Но главным аргументом против пончиков было то, что из пятидесяти двух обитателей Дома Надежды пятнадцать, в том числе сам господин Томпсон, страдали диабетом и ожирением. Кроме диабетиков, был десяток астматиков, два шизофреника, три серьезных депрессии и два ревматика. А что касается возможностей их лечения, то средства у Дома Надежды были более чем ограниченные, выбивать хоть какие-то крохи из Medicare отнимало много сил и времени. Алексу пригодились его русские навыки, например, делать анализы мочи и крови самому. Кроме того, Дому Надежды немного помогал католический госпиталь Святой Девы. Алекс получил от госпиталя старый гемоглобинометр и кучу списанных, но все еще пригодных к употреблению лекарств. Одного инсулина дали долларов на пятьсот. Алексу удалось ввести утреннюю зарядку: он проводил ее сам. К сожалению, зарядкой занимались только самые худые и здоровые обитатели Дома Надежды, в то время как те, кому зарядка была всего нужней, вроде больного диабетом Томпсона, на зарядку не ходили.

Вообще же Дом Надежды был странным местом. Согласно правилам, тех, кто запивал, исключали из братства. Поэтому запивший попросту уходил и не возвращался, а на его место через несколько дней приходил другой. Те, которые там оставались, продолжали улыбаться улыбкой умиления, точно не замечая происшедшего. Зато закончивших двухлетнюю программу провожали очень торжественно, с речами и с поцелуями. Алекс спросил, сколько людей покидают Дом Надежды не вылечившись, а сколько заканчивают эту двухлетнюю программу, но Томпсон не вел статистики.
— Все в руках Божьих, — ответил он на это.
Но в то же время не было никакого сомнения, что многим Дом Надежды помогал. Позднее Алекс прочел, что семьдесят процентов из тех, кто пережил так называемое религиозное прозрение, переставало пить. Вот так рассказывал об этом пожилой мексиканец по имени Хорхе:
— Мы пели госпел «My Lord, what a morning», и я точно впервые в жизни увидел солнечный свет. Представьте себе, доктор, мне уже сорок семь лет, я был дальнобойщиком и побывал чуть ли не в каждом уголке Америки, был два раза женат, а вот еще никогда до этого так не радовался тому, что солнце светит. Даже не знаю, как вам объяснить. Когда мы запели «будить народы», во мне самом что-то пробудилось... я почувствовал Иисуса и понял, что вся моя жизнь была как бы только ожиданием, вроде чистилища. Иисус дал мне новую жизнь, доктор.
Но Фире эта работа Алекса не нравилась. Зарплата, конечно, тоже.
— Неужели ты не можешь найти другой работы? — упрекала она. — Ты даже не пытаешься…
Но Алекс отмалчивался. К тому времени он пришел к выводу, что спорить с Фирой иногда было бесполезно. И что бы Фира не говорила, эта работа помогла Алексу через год получить место в ординатуре в госпитале Святой Девы. Получив работу в госпитале, он хотел переехать в Блэквил, но Фира была против. Она считала, что жить в Брайдвуде гораздо лучше. Почему бы Алексу не продолжать просто ездить туда и обратно? Малиновый Бьюик оказался бесценным приобретением, работал он безотказно.
Вот так Алекс еще два с лишним года ездил по скучнейшей автостраде, где смотреть было абсолютно не на что. Чтобы скоротать время, он купил себе в машину радиопроигрыватель. Когда он увольнялся из Дома Надежды, ему подарили набор пленок «Самое лучшее из Госпела». Его любимой мелодией была «Sometimes I feel like a motherless child, long way from home»...
— Не понимаю, как тебе такое может нравиться, — сказала ему Фира. — Это просто завывание, твой госпел...
И опять Алекс смолчал. О вкусах не спорят, подумал он и продолжал слушать госпел, когда ездил один. «Sometimes I feel like a motherless child, long way from home»...
Сама же Фира слушала теперь только еврейскую музыку. Она купила десяток израильских пластинок, некоторые были, честно признаться, очень даже ничего. Маленькая Мирьям ходила по квартире и напевала «Хава нагила, хава нагила...» А в синагогу Алекс практически перестал ходить, зато Фира ходила каждую субботу, и Мирьям с собой брала. Однажды Алекс столкнулся возле булочной с Давидсоном, и тот радостно улыбнулся, точно никакой размолвки между ними никогда и не было. Он остановился и начал говорить о том, какая у Алекса замечательная жена. Умная, красивая, хозяйственная. И как все они, евреи из Брайдвуда, ценят ее за активное участие в благотворительной работе.
Еще Фира записалась в какой-то образовательный кружок при синагоге, который назывался «еврейство для женщин». Там она познакомилась с женами разных влиятельных людей, адвокатов и банкиров. Алекс обычно приходил с работы поздно, часов в десять вечера, когда Мирьям уже спала. Фира разогревала для него остатки обеда, а тем временем взахлеб рассказывала, куда ее приглашали, и какие там были гардины, какую там подавали еду. Алекс слушал и пытался вникать, но мысли его были все еще на работе. Сердечные приступы, нитроглицерин в капельнице, салбутомол... ему бы тоже поговорить с женой о своем, но не получалось. Фира ничего в его работе не понимала, даром что была медсестрой. Он ей как-то раз сказал, что принял семнадцать пациентов за одно ночное дежурство, а она совсем не отреагировала, точно не поняла, что это было очень много. Если принимать больных в нормальном режиме, с полным обследованием и записью в истории, то нужно было бы по часу на каждого, а он за полчаса ...

Housing Authority

Проработав два года в госпитале Святой Девы, Алекс получил, наконец, лицензию. Хотя до получения специальности терапевта ему оставалось еще два дополнительных года ординатуры, Алексу надоело быть подчиненным. А тут продавалась частная практика в Бостоне. Продавалась она, правда, уже давно, и район был, говорили, нехороший. Алекса предупредили, что там одни неимущие пациенты, наркоманы, да проститутки, но он все равно поехал осмотреться. Дома там были из красного кирпича, неухоженные и потемневшие от времени. Между домами были протянуты веревки с сохнущим бельем. Штаны и рубашки развивались на ветру, точно флаги нищеты. Потом уже Алекс узнал, что эти дома принадлежали Housing Authority, то есть были жильем для неимущих, живущих на пособие. Практика была в подвальном помещении. Как только он спустился, небритый старик-доктор, продававший практику, принялся объяснять ему положение дел. Конечно, тараторил он, много неимущих пациентов, но Medicare платила за них исправно. Кроме того, он хотел передать Алексу неоплаченные жировки на четверть миллиона, так что Алекс получил бы практику почти что даром... Оборудование в его лаборатории было двадцатилетней давности, и такое грязное, точно его лет десять не мыли. Алекс увидел что-то коричневое, присохшее к лабораторному столу, и его затошнило. И сам врач, и его практика произвели на Алекса угнетающее впечатление. Подумать только, четверть миллиона в неоплаченных жировках! Неужели этот чудак думал, что Алекс глуп и поверит, что пациенты, не заплатившие предшественнику, вдруг станут рассчитываться с ним? Нет, такой практики Алексу даже даром не надо было!
Но когда Фира услышала о возможности переехать в Бостон, она вдруг проявила неожиданный энтузиазм. Алекс, неужели тебе не надоел Брайдвуд? Мне здесь до смерти надоело, такая провинция! Ни театров, ничего. Никакой культуры. Бостон — это совсем другое дело. Два университета, причем один из них — Гарвард. Красивый город, к тому же... Ничего, что район бедный. Ты же раньше всегда говорил, что тебе доставляет куда больше удовлетворения помогать тем, кому действительно помощь нужна… В конечном итоге Алекс купил эту унылую практику в подвале.
Подвалу был необходим ремонт, и Алексу дали адрес Амира, толкового и недорого плотника — израильтянина. Амир был невысоким и жилистым, с уверенным взглядом. Алекс сразу проникнулся к нему доверием. Ремонтировать, так ремонтировать, сказал Амир. Можно, конечно, просто заново покрасить стены, но запах кошачьей мочи, идущий от гнилых потолочных балок, от этого не исчезнет. Но самое дорогое было менять прогнившие полы и несущие балки, это тысяч десять. Амир не советовал Алексу экономить на ремонте. Если практика выглядит дешево, сказал он, значит, доктор дешевый, и много платить не будут. Амир пообещал сделать за двадцать пять тысяч из полутемного подвала конфетку. Алекс согласился. Оставалось только взять дополнительный займ в банке. Но когда Амир ушел, Алекса охватила паника. Как же он подписал бумаги и собирался взять в долг столько денег! А вдруг практика не пойдет? А вдруг не будет пациентов?
Но пути назад не было, и теперь оставалось только переехать всей семьей в Бостон. Нужно было заплатить за квартиру и за переезд, но банк отказал в дополнительном займе. Значит, Фире с Мирьям следует оставаться еще на какое-то время в Брайдвуде. Поскольку до Бостона было далеко, Алекс решил навещать семью только по выходным, а в будние дни ночевать у себя в кабинете. Поставит раскладушку и будет спать, no problem. Пока Амир со своей бригадой работал в подвале, Алекс подыскивал секретаршу. Какие-то знакомые Фиры порекомендовали дочь своих бостонских знакомых, «настоящую еврейскую девочку, умную и деловую», но Алекс не стал ее даже приглашать на собеседование. Он был уверен, что Housing Authority было неподходящим местом для еврейских девочек. В таком месте подошла бы лучше пожилая, опытная негритянка. Он дал объявление в газету, по которому пришло девять заявлений. Самым лучшим кандидатом была сорокапятилетняя Перри Ричмонд, приславшая копию диплома с отличными оценками и пару прекрасных рекомендаций. Алекс позвонил ей, чтобы договориться насчет интервью. Он предупредил, что район не очень хороший, но Перри ничего против Housing Authority не имела. Наоборот, она любила работать с трудными пациентами. Голос у Перри был низкий и сексапильный. Точно, негритянка. Алекс хотел спросить ее о цвете кожи, но постеснялся, и вместо расы спросил о вероисповедании. Перри оказалась протестанткой.

Была весна 1989 года. Амир почти закончил ремонт, и Алекс поджидал Перри в своем преображенном подвале. Пол был выложен светлым паркетом, стены тоже были светлые, салатного цвета. Сложная система светильников направленного света создавала в подвале мягкую, приятную атмосферу. Вместо негритянки в назначенный час появился высокий мужчина с проседью в черных волосах и с кольцом в правом ухе. Было сразу видно, что педераст.
— Вам кого? — удивленно спросил Алекс.
— У меня встреча с доктором Левиным, — ответил тот.
— Это... вы Перри? — чуть не заикнулся Алекс. Он вдруг вспомнил, что одного пациента в Доме Надежды тоже звали Перри, и что он был мужчиной.
— Приятно познакомиться, Перри Ричмонд, — сказал педераст, широко улыбаясь и протягивая руку. Улыбка у него была женственная, и жест, с которым он протягивал руку — тоже.
Алекс почувствовал себя совершеннейшим идиотом. Надо же, пригласил на интервью мужика — педераста! Но ему не оставалось ничего, кроме как пожать протянутую руку. Но если подумать, то Перри был ничуть не хуже негритянки. Нет, даже лучше. Район был неспокойный, и было надежней с мужиком в приемной. К тому же, Перри раньше работал в операционной, умел накладывать повязки и брать анализы крови.
— Я надеюсь, мы сработаемся, — сказал ему Алекс.
Перед отъздом в Бостон Фира уговорила мужа пойти на субботнюю службу. Там мало что изменилось. То же и те же. Доктор Давидсон, рабин Самуэль Кон с женою и Барух. Оказалось, все они давно уже знали, что Алекс купил практику в Бостоне. Самуэль Кон даже произнес небольшую речь в честь Алекса.
— Поздравляю с прекрасным достижением, — сказал он. — Всего лишь четыре с половиной года тому назад вы появились здесь даже без медицинских книг и говорили на таком плохом английском, что вас трудно было понять... А сегодня вы уже обошли ваших американских коллег! Практика в Бостоне — это совсем неплохо!
Давидсон просто пожал Алексу руку и коротко сказал, поздравляю, а вот Барух потребовал, чтобы они это дело непременно отметили. Он увязался из синагоги за Левиными, так что Алексу, к большому неудовольствию Фиры, пришлось купить (и это в субботу!) шотландского виски, орешков и конфет. А денег у них на счету практически не оставалось, и кредиты кончились. Последняя жировка от Амира все еще была не оплачена... Но не мог же Алекс сказать Баруху, что поздравлять его было, в сущности, не с чем, что новая практика ненадежная, а район ужасный.
Так, с беспокойным сердцем, Алекс приехал в Бостон. На заднем сидении Бьюика лежала смена одежды, раскладушка и пара кастрюлек.
— Доктор, не паркуйтесь возле Housing Authority, — предупредил его Перри, — лучше не доезжая, где магазин и бензоколонка.
И вот теперь Алекс тащился через весь район со своим скарбом, чувствуя себя нищим... И зачем ему надо было влезать в эту историю с практикой? Была же у него надежная работа в госпитале Святой Девы, хоть и платили там всего лишь восемнадцать тысяч в год, но жить было можно... Правда, Мирьям должна была пойти в школу, и Фира записала ее в самую лучшую, в частную еврейскую, так что одна только школа стоила шесть тысяч... Но если бы он остался в госпитале, и получил со временем звание терапевта, ему бы, наверное, автоматически предложили должность повыше... сорок тысяч... А так на счету не было вообще ничего, никаких денег. Пришлось пообещать Фире, что как только получит первые деньги с пациентов, сразу положит на счет в банке, чтобы она могла покупать продукты по карточке.
Из-за ремонта практика, которая и без того шла не очень, была закрыта вот уже четыре месяца, и это было опасно... Можно было растерять всех пациентов... Алекс два раза ездил в Бостон и разносил сам по почтовым ящикам в Housing Authority свою рекламу. Извещал, что практика вот-вот откроется, и что все там будет красиво и современно. Но все равно, вот приехал, открыл, и было уже одиннадцать утра, а пациенты еще не появлялись. Перри сказал, что у них нет некоторых необходимых мелочей, вроде бумажных стаканчиков и салфеток, и предложил сбегать и купить необходимое, но Алекс ответил, что потом. Денег не было, но сказать об этом было невозможно. Зазвонил телефон, спросили о ценах на прием. Пятьдесят пять за полное обследование, тридцать пять за короткую консультацию. Если у вас нет страховки, конечно. По бостонским понятиям, совсем не дорого. Алексу нужно было полтора десятка больных в день только для того, чтобы не было убытков. Чтобы заплатить Перри, банку и Housing Authority. А чтобы Фира с Мирьям смогли переехать в Бостон, нужно было двадцать — двадцать пять больных.
В половине первого, наконец, появилась маленькая девочка с матерью. Воспаление среднего уха. Денег у них не было, и Алекс оформил документы на Medicare. Пятьдесят долларов, но не сразу, а через месяц... Потом был пожилой алкоголик с больными ногами, внематочная беременность (отправил в больницу), радикулит... девять пациентов всего лишь, и только двое заплатили живыми деньгами. Сорок долларов Алекс отдал Перри на стаканчики с салфеточками, самому осталось сорок... Неспокойно было, непонятно, зачем он влез в эту долговую яму.
— Не беспокойтесь, доктор, это, наоборот, прекрасно для первого дня! — сказал Перри и ушел, а Алекс остался сидеть и мучаться мыслями о жене. Банки были уже закрыты, да и сорок долларов — это не деньги. В руках Фиры сорок долларов растворились бы за один час.
Нет, ну зачем сидеть в бездействии? Хоть бы пойти прогуляться, и то лучше. Прогуляться это, слава Богу, бесплатно. Алекс решил пройтись до самого Гарварда. Кирпичные дома Housing Authority скоро уступили место невысоким домам с оштукатуренными, аккуратными фасадами. Не было одежды на веревках. То здесь, то там мелькали симпатичные маленькие кафе и магазинчики. Он прошел мимо прескучного супермаркета, огромной серой коробки с сотнями припаркованных машин, и только через час уже пошли дома поинтересней, с лепными деталями на фасадах. Алекс столько лет ничего, кроме Брайдвуда да Блэквила не видел, и его охватил восторг, или скорее, нервная экзальтация. Как давно он такого красивого города не видел, еще со времен Москвы! Бостон был так не похож на Москву, и все равно... Вот он, Гарвард, окруженный красной каменной стеной. Кремль тоже был окружен красной каменной стеной... и вдруг экзальтация перешла в тоску, а тоска — в одиночество. Господи, неужели нервы начинают шалить! Алекс повернулся и зашагал обратно в свой полуподвальный офис. По дороге он обнаружил телефон-автомат и потратил целых три доллара на звонок в Брайдвуд.
Алекс вернулся в подвал. У входа миновал группу крутых пацанят. Выглядели они угрожающе, но на Алекса внимания не обратили. Свет, испускаемый светильниками направленного света, казался теперь слишком ярким, и Алекс решил посидеть в полутьме, с одной настольной лампой. А улица жила нехорошей, преступной ночной жизнью. Скрежетали колеса машин, доносились громкие голоса и грубый смех. Алекс уже собирался ложиться спать, когда в дверь постучали.
— Доктор, помогите, — умолял женский голос.
Алекс посмотрел в глазок и увидел двух темноволосых женщин. Осторожно он приоткрыл дверь, и убедившись, что выглядели они безопасно, их впустил. На женщинах были броские, короткие юбочки. Ясное дело, путаны. Одна из них шла, широко расставив ноги и держась рукой за живот. Она не говорила по-английски, и подруга вела за нее разговор.
— В такое позднее время я беру двойную плату, — сказал Алекс. — Сто долларов.
— У нее нет денег, — ответила подруга.
— В таком случае, давайте оформлять на Medicare. У нее есть карточка с номером социальной безопасности?
— Она забыла карточку дома, доктор.
Тут Алекс понял. Нелегальные иммигрантки из Мексики, черт их побери. Но с тридцатью долларами в кармане и четвертью миллиона долгу Алексу было не до идеализма. Он не собирался помогать даром никому.
— Попробуйте тогда найти другой способ со мной расплатиться, — сказал он.
— Минет? — деловито спросила подруга.
— Нет, — опешил Алекс. — Я имел в виду чек или другую форму денег.
Подруги посовещались между собой по-испански, и больная вытянула из лифчика пятьдесят долларов.
— Ладно, — сказал Алекс, — пусть она ложится на кушетку.
Больная легла, широко расставив ноги. Теперь Алекс увидел, что между ногами у нее торчала пивная бутылка горлышком наружу.
— Как это так ее? — удивленно спросил он.
— У нее были два клиента. Ну, она, значит, им минет делала, как договорились, а они в это время стояли и пили пиво. А когда пиво допили, то, значит...
— Понятно, — сказал Алекс, и попытался вытащить бутылку, но та стояла прочно, и больная только застонала.
— Скажи ей, я сейчас попробую все это смазать ксилокаином в желе. И дам ей ативан...
— А может, дать ей кокаину, доктор?
— Я сказал, ксилокаин и ативан... они одни долларов пятнадцать стоят, а твоя подруга мне недоплачивает...
Ксилокаин смазал стекло, и осторожно вращая его, Алекс медленно вытянул бутылку из влагалища. Тогда хлынула кровь.
— Твоей подруге нужно немедленно в больницу.
— Она не может в больницу, доктор. Помогите, Христа ради.
Больная начала доставать из лифчика и класть на стол деньги: сто, двести, триста...
— Дополнительных двухсот будет довольно, — сказал ей Алекс.
Он вынул из нового, блестящего никелем хирургического шкафчика кетгут и зашил восемью стежками разрывы стенок влагалища.
— Скажи ей, чтобы пришла ко мне завтра на проверку, и никакой любви в ближайшие две недели.
Но с этого дня потянулись к Алексу по ночам нелегальные мексиканцы, мужчины и женщины. Алекс даже полюбил эту публику. Были они люди простые, вели себя покорно и терпеливо. Даже самого разбойного вида небритые мужчины были у него в кабинете тише воды, ниже травы. И денег этот ночной бизнес приносил немало, от двухсот до тысячи двухсот долларов за одну ночь. И все равно, Алексу этот бизнес не нравился. Незаконный он был. Конечно, если бы к нему пришла полиция, то он сказал бы, что не знал, что эти люди были нелегалами. Он сказал бы, что когда человек стучится к нему в дверь и просит помочь, его дело помогать, а не спрашивать удостоверения личности. А если б полиция спросила, почему Алекс не вел записей и не оприходовал деньги, он ответил бы, что нарушал правила только потому, что это было ночью, он был усталым, и у него не было сил вести журнал. Да, Алекс побаивался, и в уме целыми днями как бы вел разговор с невидимым полицейским. Но пока что, месяц за месяцем, нелегальные мексиканцы сходили ему с рук. А прожить без ночной практики было невозможно, потому что пациентов днем было все еще мало, от пятнадцати до двадцати. Едва-едва хватало, чтобы расплатиться с Перри и банком, но нужны были еще тысячи полторы-две для Фиры с Мирьям. Алекс решил, что как только в его дневной, нормальной практике будет по двадцать пять — тридцать пациентов, то он перевезет Фиру с Мирьям в Бостон и станет опять жить нормальной семейной жизнью. Перестанет спать в кабинете, и мексиканцы исчезнут сами собой. А тем временем он откладывал ночные, мексиканские деньги на особый счет, который он называл про себя счетом переезда. О мексиканцах никто не знал, даже Фира. Он решил жене не рассказывать, чтобы она не волновалась.
К декабрю счет переезда достиг уже тридцать тысяч долларов, а в январе дневная практика в первый раз дала достаточно прибыли. Алекс и Фира давно уже решили, что купят квартиру при первой же возможности. Зачем же им было платить квартплату чужому человеку, когда можно было взять денег в ипотеке и платить, в конечном итоге, самому себе? Алекс решил действовать. Он нашел трехкомнатную квартиру в Fall River, за семьдесят тысяч всего лишь. Он был уверен, что обрадует жену.
— Разве ты не знаешь, — услышал он от Фиры,— что в Fall River самая высокая преступность? И сколько там черных! Нет, Fall River — это только через мой труп. Если переезжать в Бостон, то только в спокойный еврейский район, в Бруклин то есть.
— Бруклин? Да откуда же у нас такие деньги, Фира? Там же нормальная квартира стоит тысяч двести! Мне никто таких денег взаймы не даст! Кроме того, мы и так в долгах, как в шелках...
— А мне с Мирьям переезжать не к спеху, — ответила ему Фира. — Мы можем еще годочек здесь пожить, пока ты не заработаешь на Бруклин.
— Как ты рассуждаешь! Это же чистый эгоизм с твоей стороны! Мне придется раза в два больше работать только потому, что тебе Бруклин больше, чем Fall River нравится!
— Какой же это эгоизм, почему эгоизм? Я о ребенке думаю. Мне не все равно, в какой среде вырастет моя дочь. По-моему, это эгоизм с твоей стороны требовать, чтобы мы поселились Бог знает где только затем, что тебе меньше работать.
Алекс не нашел, что на это возразить, но все равно на жену обиделся. Трудно ему жилось, он работал день и ночь в самом буквальном смысле слова. Он даже похудел и поперечные морщины на его лбу стали глубже, а Фира этого точно не замечала. Приедет он из Бостона в субботу утром, а жены дома нет, она в синагоге, только чистая одежда для него стопкой на кровати лежит, и записка на кухонном столе, что пусть разогреет тот суп, что в синей мисочке и кушает его той ложкой, что там лежит, а больше на кухне ничего не трогает. Понятное дело, кухня у Фиры была кашерная, не дай Бог муж перепутает мясную посуду с молочной! И постепенно Алекс начал чувствовать себя в Брайдвуде не дома, а в гостях. И Мирьям от него отвыкла, тоже чужая стала. После того, как она пошла в школу, Мирьям отказалась говорить по-русски с родителями. Алексу было странно слышать, как родная дочь говорила по-английски. Нет, даже не просто по-английски, а на брайдвудском диалекте. Как-то раз Алекс настоял на том, чтобы дочь ответила ему по-русски, и Мирьям с трудом выдавила из себя пару русских слов. Оказалось, теперь она говорила с сильным американским акцентом. Все это было странным, точно из кино какого-нибудь, а не из его собственной жизни. И мексиканцы, приходившие по ночам, тоже были точно из кино. Вся жизнь стала похожей на кинофильм.
Той весной Алексу удавалось отложить до десяти тысяч в месяц, а летом 1990 года счет дорос до заветной суммы в сто тысяч. Ему бы здесь остановиться, но стало казаться, что и ста тысяч не хватит. Он все вел в уме свои невидимые диалоги с полицейским сыщиком, но вроде как привык и боялся полиции все меньше и меньше. Самым выгодным делом были ночные аборты: Алекс брал по пятьсот долларов за аборт. Он сто раз говорил этим мексиканским девочкам, что нужно пользоваться презервативами. Сегодня беременность, завтра СПИД. А они, глупые, отвечали, что, мол, клиенты с презервативами не хотят. Как не хотят! Женщина мужчину всегда уговорить сможет. Всегда ли, доктор? У вас вообще женщина когда-нибудь была? Перестаньте задавать глупые вопросы, отвечал Алекс. Думайте не обо мне, думайте о своем здоровье.
Иногда, раз или два в неделю, Алекс отправлялся погулять по городу. Он так мало бывал на свежем воздухе, что один вид неба опьянял его и наполнял восторгом. Любил бывать в центре и гулять по набережным, благо пригодных для гуляния набережных в Бостоне было много, Charlesbank, Cambridge Parkway, Columbus Park, Public Garden... Алекс постепенно изучил их всех. Было опасно ходить вечерами одному по малолюдным набережным, но у невзрачной наружности есть свои преимущества. К лысоватому и малорослому Алексу никто не приставал, ни проститутки, ни хулиганы.
И дневная практика шла все лучше и лучше: редкий день бывало меньше двадцати пациентов. Перри оказался настоящей находкой, он умел ладить с людьми. Пациенты его любили, особенно женщины. В приемной все время было весело, смешки да смешочки. Алекс пытался утаить от Перри, что ночами в подвале тоже бывали люди, он протирал пол, выносил мусор, мыл и стерилизовал инструменты, но все равно лежали наутро в туалете незамеченные им грязные салфетки, и недоставало лекарств в аптечке. Перри, конечно, знал, что люди приходили, но наверное не подозревал, как много их было. Алекс принимал до пятнадцати мексиканцев каждую ночь. Лето прошло, как сон, и неожиданно уже пожелтела листва и стало холодно ходить без куртки.
В октябре к Алексу на прием пришли двое мужчин. Пациент был нескладным парнем короткого роста, нос картошкой, с ним пришел осанистый мужчина с усами, внешностью похожий на казака.
— Ты скажи ему, что я уже два месяца кашляю, — сказал парень.
— He says, he had been coughing, — начал было переводить мужчина постарше, но Алекс его прервал:
— Можете говорить по-русски!
— Хорошо, — обрадовался старший. — Меня зовут Олег. Мы оба из Перми, почти что братья. Его зовут Саша.
Алекс на минуту запнулся, не зная, как представиться этим русским посетителям. Алекс? Алексей Исаевич?
— Алексей, — сказал он, наконец. — Я из Лукогорска.
Олег хотел было заплатить за Сашу, но это было совершенно излишним. У Саши ведь есть Green Card, сказал Алекс, отчего же не попробовать получить деньги от Medicare? Подумайте сами, нужно еще сделать рентгеновский снимок и анализы крови. Без Medicare это обойдется в копеечку. И не за что благодарить, я на каждого второго пациента здесь заполняю анкеты Medicare.

Но русские люди — они русские даже в Америке. На следующий раз они пришли с квашеной капустой и малосольными огурчиками. Спасибо, мол, вам, доктор. У Олега, оказалось, был свой магазин, он продавал русскую еду и сувениры.
— Так что заходите к нам в магазин. Или просто звоните, мы вам на дом доставим. Водочка у нас есть, и окорока свиные, и пирожки собственного печенья.
А на улице вечерами становилось все темнее и холоднее, на набережных дул пронзительный, сырой ветер. И в самом деле, зачем гулять в такую погоду? Не пройтись ли лучше до русского магазинчика? Расстояние подходящее, минут сорок ходьбы. Как только Алекс туда пришел, Олег представил его какой-то Маше, назвал «изумительным врачом», и Алексу пришлось выслушивать длинный рассказ о Машином ревматизме и обещать, что он ей поможет. Потом Олег затащил его в комнату, где жила какая-то новоприбывшая семья. В общем, оказалось, что у Олега был уже свой план.
— Ты понимаешь, здесь так много русских, и все маются. Во-первых, они не понимают того, что им врачи говорят, а во-вторых, до врачей они часто даже не доходят. Им начинают говорить про страховку, а они в страховке тоже ничего не понимают, поэтому многие сидят дома и сами себя лечат. Такие врачи, как ты, нам нужны до зарезу. Если ты не возражаешь, я твои координаты на двери в магазин повешу. Ты объявление в русской газете непременно должен дать. И потом, у нас русский клуб есть. Приходи в среду, у нас будет концерт. Песни Высоцкого, Саша будет петь, ты его знаешь. У нас билеты стоят двадцать долларов, но Саша тебя бесплатно пропустит, только скажи заранее, что придешь....
А когда Алекс вышел из магазина, он с удивлением почувствовал, что чувство нереальности происходящего исчезло. Он не играл больше роль врача-авантюриста, а был опять Алексеем Исаевичем Левиным из Лукогорска. И в пакете он нес ватрушки, теплые и некашерные. Вдруг всплыли в памяти строки Высоцкого: «В суету городов и в потоки машин возвращаемся мы, просто некуда деться...» Господи боже мой, сколько же лет прошло с тех пор, как он был в горах в последний раз? Лет десять, наверное. Да что там горы! Он даже в лес по грибы ни разу не сходил с тех пор, как они из России уехали. Как же можно так жить! Не в деньгах счастье! У него уже на счету сто пятьдесят тысяч, пусть Фира не ломает дурака! Он завтра же купит квартиру, перевезет семью в Бостон и начнет жить по-человечески.
Развод
Алексу повезло, он сторговал трехкомнатную квартиру в Бруклине за сто семьдесят пять тысяч. И квартира была на первом этаже, с собственным маленьким садиком. Вот поставят они в садике качели для Мирьям, а они с Фирой сядут у открытого окна, и будет цвести сирень... Пусть его покупка будет сюрпризом для Фиры, решил он, настоял на том, чтобы жена с дочкой приехали в Бостон, и встретил их на станции. Фира смотрела на мужа с недоверием. Странный был звонок, и странное приглашение.
— Куда едем? — спросила она, садясь в машину.
— Потом увидишь, — ответил Алекс.
Он ввел их в пустую, гулкую квартиру.
— Это что? — растерянно спросила Фира. — Кто здесь живет?
— Ты здесь живешь, — сказал ей Алекс и подал ей пару ключей. — Я это для тебя купил. Мебели у нас еще нет, но я взял у одного знакомого, Олегом его зовут, одеяла и спальные мешки. Сегодня ночью будем мы здесь спать.
— Алешенька, какой ты молодец! Я всегда знала, ты всего добьешься! — восторженно закричала Фира.
И она уже шла по квартире, деловито рассуждая о том, где они поставит обеденный стол, а где — диван. Мирьям же зашла в спальню и закричала, что теперь это будет ее комната. Ей понравилось, что там был большой стенной шкаф, и она собиралась сделать в нем кукольный дом... А уже через три недели Фира с Мирьям переехали в Бостон.
А во время своего последнего приезда в Брайдвуд Алекс еще раз столкнулся с Давидсоном.
— Я слышал, вы купили квартиру в Бруклине, — сказал тот.
Алекс кивнул.
— Поздравляю, это большое достижение, — Давидсон приостановился на секунду, — то есть, я имею в виду, достижение для человека вроде вас, из России...
Да, подумал Алекс, если б я был американцем и купил квартиру в Бруклине, никто бы этому не удивился... Потом он заметил, что в глазах Давидсона было какое-то странное выражение, что-то вроде зависти…

Алекс опасался, что когда он перестанет ночевать в Housing Authority, мексиканцы рассердятся и захотят ему отомстить, но все обошлось. Мексиканцы тогда начали попросту приходить к нему в дневное время. Перри они не очень нравились, да и другим пациентам не хотелось сидеть в одной приемной с этими черноволосыми и небритыми людьми. Или, еще хуже, с мексиканскими путанами. Но такие проблемы решались просто. Алекс увеличил зарплату Перри с восьми до десяти долларов в час, а мексиканцев попросил приходить в конце дня, когда другие пациенты уже уходили. У него начали появляться еще и русские пациенты. Практика расцвела, и теперь уже в редкий день у Алекса бывало меньше сорока больных. Он стал зарабатывать около ста двадцати тысяч в год, совершенно легально.
Но вот в личной жизни Алекса все было не так просто. В тот день, когда Фира с Мирьям переехали, и они справили новоселье, а Алекс остался потом наедине с женой в новой спальне, оказалось, у Фиры был «нечистый» день.
— У тебя всегда нечистые дни, — с горечью сказал ей Алекс.
— Совсем нет. Если хочешь, я тебе могу сказать, когда можно...
— Ну да, ты скажешь. Ты только тогда говоришь, когда нельзя.
— А ты не спрашиваешь, точно тебе неинтересно. Мне и в самом деле начинает казаться, что тебе неинтересно.
— Ну почему, мне интересно.
Тут Фира неожиданно заплакала.
— Я купила красивое белье, — сказала она, — два года назад. Думала тебя удивить... А вот прошло два года, и ты даже желания не проявил...
— Фира, ну мы эти годы же почти что не виделись. Я же в Бостоне почти все время был. Теперь мы будем жить вместе...
Но проявлять желание, когда жена недовольна, оказалось не так уж легко, а размолвок становилось все больше и больше.
Олег и его жена Наташа пригласили Алекса с Фирой к себе. Пришлось сначала объяснить Олегу, что он сам, Алекс, на самом деле не русский, а еврей. Объяснять это было как-то неловко. В сущности, он чувствовал себя обманщиком, потому что не сказал этого раньше. Но Олег воспринял это совершенно спокойно. Оказалось, Наташа тоже была наполовину еврейкой, и они тоже попали в Америку через Джоинт.
— Мне совершенно все равно, кто ты по национальности, мне важно, какой ты человек, — сказал Олег.
И конечно, Олег с Наташей проявили полное понимание того, что Фира была верующей и некашерного не ела. Когда Левины пришли в гости, на столе их ждала аппетитная гора теплых, благоухающих блинчиков с мясом.
— Кушайте, не стесняйтесь, — сказала Наташа. — Мясо кашерное.
Фира взглянула на Алекса страдающим взглядом, и Алекс понял, что она хотела сказать. Да, конечно, мясо было куплено в кашерном магазине, но приготовлено оно было на Наташиной некашерной кухне на некашерной сковородке, и поэтому оно давно уже стало трефным. Алекс испугался, что жена скажет об этом самой Наташе и обидит хозяйку, но Фира молча положила блинчик на свою тарелку и начала жевать. Завязался мирный разговор о новой квартире Левиных и о ценах на недвижимость. Олег снимал помещение для магазина, но в сущности, он бы лучше купил... Все, казалось, было хорошо, но по дороге домой Фира вдруг спросила Алекса, как он может дружить с такими людьми.
— Какими «такими»? — удивился Алекс.
— Ну, с такими необразованными. Неинтеллигентными, что ли. Твой Олег сказал, что он вообще книг не читает. Только газеты иногда.
«А я что, читаю? — подумал Алекс. — Я сам за последние годы никаких книг, кроме медицинской литературы, не прочел».
— Я думаю, ему просто некогда читать, — ответил он.
— Не защищай ты своего друга, — сказала Фира.
— А ты на него не нападай.
— Я ни на кого не нападаю, — ответила Фира и надулась, точно не она сама нагрубила, а ей что-то грубое сказали.
А в другой раз она сказала, что Алекс ходил в русский клуб только чтобы к русским подлизываться. Чтобы у него больше пациентов было. И добавила, что как бы Алекс не старался, для русских он навсегда останется евреем.
Алекс обиделся. Он хотел было жене ответить, что это она сама подлизывается. То есть, не к русским, а к американским евреям. И не просто подлизывается, а даже как бы пытается сама себя переделать, чтобы ей простили, что она из России. Но он этого Фире не сказал, потому что это было бы слишком суровым и правдивым. Жена бы наверняка от этого расплакалась.

Была весна 1992 года. Фира ушла в синагогу, а Алекс остался один дома. И действительно, цвела сирень, а из приоткрытого окна, выходившего в сад, доносилось щебетание птиц. Алекс хотел было налить себе стакан кефира, но обнаружил, что забыл, какие стаканы были молочные. Он вообще на кухне давно уже не был, Фира его туда не пускала. Пришлось ему ограничиться водой, потому что воду можно было пить из любого стакана. И тогда он вдруг ясно понял, что не хочет больше жить в такой квартире, где не может поесть, когда захочется. Внезапно в нем созрело решение.
— Я хочу развода, — сказал он жене тем же вечером. — Но, пожалуйста, давай разводиться без грубостей и без скандала. Я хочу, чтобы мы остались друзьями.
— Ты не можешь так просто уйти...
— Могу, Фира.
— А кто же нас содержать будет?
— Я оставлю тебе с Мирьям квартиру, продам практику и пойду обратно в ординатуру. Я хочу закончить специализацию.
— Одной квартиры мало. Нам полагается еще и половина той прибыли, которую ты получишь от практики.
— Нет, Фира, если ты получишь квартиру, то тебе уже ничего больше не полагается. А содержания от меня, сама знаешь, если пойду в ординатуру, будет шестьсот долларов в месяц, не больше.
Тут Фира заплакала и сказала, что Алекс поступает нехорошо, что он не может ее покинуть после всех жертв, какие она ему принесла. О каких ты жертвах говоришь, подумал Алекс, но ничего не сказал. Незачем было ссориться на прощанье.

А два дня спустя Наташа сказала своему мужу вот что:
— Олег, ты должен непременно поговорить с Алексеем. Я думаю, ему не надо с Фирой расставаться.
— Почему ты так думаешь?
— Ну, потому что другой женщины ему уже не найти. Он же, как мужчина, совсем неинтересен. Вот, помяни мое слово, Олежек, Фира опять выйдет замуж, а Алексей так бобылем и останется. А мужчинам нехорошо жить одним, они от этого в депрессию впадают. Я в газете читала...
— А если Алексей от Фиры в депрессию впадает?
— Прямо-таки! От такой интересной женщины, что ли?
— А если она ему неинтересна?
— Перестань, Олежек, острить. Я тебе серьезно говорю.

И оказалось, что Наташа была права на все сто процентов. Алекс так и остался бобылем, а вот Фира вышла замуж уже через полгода. Но это потом. А тогда, услышав, что Алекс продает практику, Олег забеспокоился.
— Слушай, Алексей, ты не можешь так со своими русскими пациентами поступать! Ты же нас просто кинул!
— Ты извини, но теперь уже поздно. Я договор о продаже подписал.
— Ну, продавай других пациентов, а русских оставь. Нас же немного, мы к тебе один вечер в неделю ходить будем...
И стараниями Олега Алексу была отведена комната при (неофициальном) представительстве Российской Торговой Палаты в Бостоне. Помещение было предоставлено бесплатно при условии, что Алекс будет принимать русских пациентов со скидкой. В сущности, работа в госпитале делала его независимым от этого вечернего дохода, и Алекс брал со своих пациентов примерно половину того, что они платили бы у другого врача. Тем не менее два дохода — это два дохода, и поэтому он со временем смог купить хоть и небольшую, но шикарную квартиру в самом Water Front, с видом на море.
Люблю отчизну я, но странною любовью
Первые шесть лет после развода Алекс много времени проводил с дочерью, забирал ее к себе каждый выходной, ездил с нею и на Ниагару, и в Мексику. Потом Мирьям подросла, и ей уже не хотелось проводить выходные со своим пожилым отцом. Ей хотелось пойти танцевать. А вообще со временем Мирьям стала прехорошенькой. К тому же, в настоящее время она учится в Гарварде. Благодаря тем деньгам, которые Алекс отложил на ее образование.
А Алекс сперва закончил аспирантуру в Генеральном Госпитале Массачусетса, а потом остался при том же госпитале. Он стал заниматься наукой. После защиты диссертации стал преподавать в должности так называемого Assisting Professor, то есть что-то вроде доцента. Еще Алекс познакомился с Геннадием из Пскова, заядлым туристом, и вместе с ним обошел чуть ли не всю Америку: Vermont National Park, Arches, Colorado, Big South Fork…
Но с того дня, когда Алекс развелся с Фирой, Америка была уже не важна для него. Америка — просто то место на земном шаре, в котором Алекс оказался по воле случая. Зато Россия стала ближе. Еще в 1989 году он стал американским гражданином, и поэтому ему даже вопросов не задавали, когда он попросил туристическую визу в Россию в 1993-м. Алекс ехал в Россию с надеждой увидеть новую, лучшую жизнь, но Москва встретила его хаосом торговых палаток на запущенном Арбате и скорбными рядами бедных бабулек возле каждой станции метро, продававших жалкий скарб. Еще хуже было в Лукогорске, где прохожих грабили среди белого дня. И все это на фоне слухов о кораблях с золотыми слитками, швартовавшихся в Бостоне под покровом ночи. Алекс выучил новые слова. Прихватизация и беспредел. Конечно, и у Америки были свои проблемы, но в Америке их хотя бы пытались решать… Алекс, регулярно читавший русские газеты, с болью следил за агонией своей бывшей родины.
Он был убежден в одном: главной проблемой России был вопрос морали. Никакая приватизация или централизация не помогут, пока моральный уровень населения остается столь низким. Он, впрочем, не говорил о морали ни с Олегом, ни с другими своими знакомыми, потому что боялся, что его назовут наивным. Но вот, например, в 1996 году американская полиция произвела обыск в квартире некоего Меняева, гражданина России. При обыске было обнаружено шесть миллонов долларов в купюрах, золотых слитков еще миллионов на десять, потом около двадцати пар часов Ролекс... Тем не менее, полиции пришлось этого Меняева отпустить за недостаточностью доказательств. И Олег, честный и добрый Олежка, аплодировал Меняеву. Ярче примера порочной русской ментальности было не найти!
— Смотри, какой молодец, — сказал Олег, — обманул всю полицию.
А надо было бы Олегу не радоваться, а негодовать! Сказать, какой гад! Награбил денег, разорил тысячи невинных людей, а теперь улизнул от полиции! Но Алекс с Олегом об этом говорить не стал, потому что тот только обиделся бы. И Алекс дорожил дружбой с Олегом, ведь у него было не так уж много друзей. Но тот же подход, что и у Олега, видел Алекс у всех русских, и в Америке, и в Москве. Даже его собственная родня была такая же. Алекс ездил в Россию еще много раз, в 1995, 1997 и в 1999 году. Он был свидетелем того, как прогнали с Арбата розничных торговцев, как отремонтировали дома и открыли дорогие шашлычные, как засияли повсюду витрины и расплодились иномарки. Но ни сияние витрин, ни иномарки не радовали глаз. Наоборот, Алексу становилось тошно от одного вида новеньких джипов с темными стеклами. Однажды в русском клубе в Бостоне был вечер поэзии, и кто-то читал Лермонтова. Две строки запали Алексу в сердце:
«Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой...»
Да, не победит ее рассудок мой... Иногда Алексу мечталось, как он спасет Россию. Но он, конечно, понимал, как мало он может сделать... А еще иногда к нему возвращались старые мысли о том, что если бы каждый человек желал добра и делал столько, сколько в его силах, то зло перестало бы существовать. Мечтания заполняли половину его жизни. «Как океан объемлет шар земной, земная жизнь кругом объята снами…» Кто написал эти, такие правдивые, строки? А если бы он, Алекс, и в самом деле сделал что-нибудь для России? Вылечил бы, например, бомжей от алкоголизма...
А душа обитает в снеге, который тает

В русский клуб ходила некая Мария Семеновна Трегубина, богатая старушка восьмидесяти с лишним лет, называвшая себя княгиней. Она уехала из России еще ребенком с первой волной эмиграций. Детей у Марии Семеновны не было, а мужа она похоронила давным-давно. Она приходила на каждую встречу, всегда сидела в углу и пила чай. Мария Семеновна говорила, что слушать русскую речь для нее — наслаждение, но общаться с ней по-русски было трудно, потому как говорила она с сильным акцентом, да еще была глуховата. Будучи пациенткой Алекса, как-то раз, еще в 1999 году, Трегубина пригласила Алекса к себе домой. Вот говорит, хочу завещание составить. Я всех, говорит, пережила. Сестра моя была меня старше, она давно уже умерла. Племянница была, и ее я тоже похоронила. Из родственников остались только дети племянницы, да те даже открытки к Рождеству не пришлют. Я, говорит, лучше отдам все мои деньги на доброе дело. Хочу, чтобы они России на пользу пошли, но не знаю, как это сделать. Правительство там — сплошные воры, да и в благотворительных организациях тоже могут украсть. А я хочу, чтобы деньги дошли до тех, кому помощь больше всего нужна. Вы мне не посоветуете, как это сделать? Не знаю, ответил Алекс, я в Штатах уже пятнадцать лет живу, современной России уже не знаю. Но могу сказать, трудное это дело. Если б деньги были мои, я бы открыл лечебное учреждение для бездомных алкоголиков. Но только я открыл бы его сам, не доверяя ни властям, ни организациям, и каждую копейку сам бы проверял.
Дальше получилось, как в сказке. Год спустя Мария Семеновна умерла и завещала все деньги в фонд помощи бездомным русским алкоголикам, а распорядителем этого фонда она назначила Алекса. Мирьям, которой в то время было семнадцать лет, начала волноваться и расстраиваться: папа, ты же не можешь ехать в Россию сейчас, когда у тебя есть шансы стать полным профессором через пару лет! Кто сказал, что ты лично должен заниматься бездомными алкоголиками, по завещанию ты являешься только распорядителем... Она пыталась посоветовать отцу, кому эти деньги передать... Например, русскому отделению Армии Спасения или частному учреждению вроде Клиники Выгодского. Спорить с ней было трудно, в ней был напор и упрямство тинэйджера, кроме того, в глазах ее светилась настоящая тревога и забота. Может, она просто боялась, что отец уедет навсегда?
Алекс решил поговорить с Олегом, но и тот не дал ему дельного совета. Поступай, мол, как знаешь, поступай по совести. Я, наверное, в Россию не поехал бы, но я же по природе труслив, да и семья у меня. Ты — совсем другое дело, ты — человек бесстрашный. «Бесстрашный?» — удивился Алекс. «Ну да, бесстрашный. Думаешь, я не знаю, что ты принимал нелегальных мексиканских эмигрантов, некоторые к тебе даже с оружием приходили, а ты — ничего. К тому же, ты уже работал с алкоголиками раньше, так что все знаешь». И невозможно было объяснить Олегу, что работа в Доме Надежды не научила Алекса настоящей методике лечения, что ему не хватало знаний, компетенции, потому что нормальные клиники работали совсем по-другому...
Подошло лето. Алекс решил пока что просто съездить в Россию, в Лукогорск, осмотреться и подумать. Родители его давно уже умерли, но в Лукогорске жил двоюродный брат Яша, умный и душевный человек, с которым они дружили еще с детства, да еще десяток-другой родственников и друзей. Яша ему всегда был рад. И как только он принял это решение, Алекс почувствовал волну восторга и энтузиазма. Перед отъездом он ознакомился с бостонской антиалкогольной «программой», а потом, уже в Москве, навестил наркологический диспансер.
Когда Алекс, то есть опять уже Алексей Исаевич, сошел с поезда на Лукогорском вокзале, ему бросилась в глаза группа парадно одетых людей с цветами и фотоаппаратами. Один из них держал табличку на палочке с надписью: «С ПРИЕЗДОМ, АЛЕКСЕЙ ИСАЕВИЧ». Надо же, кого-то зовут, как меня, подумал Алексей Исаевич и зашагал к автобусной остановке. Но тут одна из девиц взвизгнула:
— Вот он! — и вся честная компания бросилась за ним.
— Алексей Исаевич, губернатор хочет поздравить вас с приездом в Лукогорск!
Алексей Исаевич обернулся и оторопел. Перед ним стоял сам Геннадий Степаныч, дородный и степенный, в белой рубашке и с лоснящимся от пота лицом. Нет, этого быть не может! С Геннадием Степанычем они расстались чуть ли не двадцать лет назад, и тот должен быть уже стариком, а этот был в полном расцвете сил, лет сорок ему.
— Виталий Иванович, — сказал тот, протягивая руку. — Губернатор Лукогорска.
Нет, не Геннадий Степаныч, но до чего же похож!
— Очень приятно познакомиться.
— Алексей Исаевич, нам удалось узнать, что вы приехали в Лукогорск, чтобы передать области семнадцать миллионов долларов.
— Нет, это не совсем так. Я приехал, чтобы построить по завещанию княгини Марии Семеновны Трегубиной лечебницу для бездомных алкоголиков.
Алексей Исаевич бросил быстрый взгляд на губернатора и добавил: — И я буду благодарен, если администрация области мне поможет.
И пока они говорили, молодой бритоголовый парень все время их снимал. Теперь надо было еще немного подвинуться, чтобы сделать фотографию для местной газеты.
— Виталий Иванович, повернитесь пожалуйста вполоборота... Прекрасно! — Парень улыбнулся лакейской улыбкой. — Готово!
— Андрей, подвезите Алексея Исаевича, — распорядился губернатор. — Алексей Исаевич, заходите завтра ко мне! Двенадцать часов вам подойдет?
— Подойдет, — ответил Алексей Исаевич, чувствуя то ли дурноту, то ли тошноту. Вот, попался он!

— Ничего себе, история! — сказал Яша, морща и без того морщинистое адвокатское свое лицо. Некогда был Яша рыжим и веснушчатым, а теперь он стал седым. Кожа его была помятой и серой.
— А кто он такой, этот Виталий Иванович?
— Местный политик. Бывший милиционер. У него, как у всех этих, есть фирма на жену, строительная компания. Жена, конечно, берет самые большие подряды в области. А вообще-то он ничего. Порядок навел, торговле фальсифицированной водкой шею свернул. Такси теперь ходит только по лицензии, с номерами, так что люди ездят спокойно в любое время дня. Народ его любит, он на второй срок сейчас баллотироваться будет.
— А как насчет честности?
— Ну, как бы тебе сказать... он в русской политике на плаву сумел удержаться, и даже выплыл... а ты хочешь, чтобы он был белым и пушистым, как свежевыпавший снег. Он не белее прошлогоднего снега, такова жизнь.
— А что же мне делать?
— Вертеться, увертываться, ничего другого посоветовать не могу. Ты вынужден ему что-то дать, в той или иной форме. Виталия Ивановича лучше иметь союзником, чем врагом, помяни мое слово. Ничего ему пока что не обещай, а завтра позвони ко мне сразу после приема, я помогу, чем сумею.
— Я ему скажу, что сам ничего не решаю, и что деньгами без одобрения из Америки распорядиться не могу.
— Это хорошо. Надеюсь на твою понятливость. Здесь же не Америка. У вас там все легко да просто, а нам здесь приходится и много работать, и еще больше вертеться, — сказал Яша и вздохнул. — Давай-ка посмотрим областные новости, вдруг тебя с губернатором покажут.
Яша включил телевизор, и вот на самом деле....
— Сегодня в Лукогорск прибыл профессор Массачусетского университета, уроженец нашего города Алексей Исаевич Левин. Его приветствовал сам губернатор Виталий Иванович Семенов.
На экране появилось сначала лицо губернатора, потом камера нацелилась было на Алексея Исаевича, но тут же скользнула дальше, к паре эффектных девиц с цветами.
— Алексей Исаевич прибыл к нам с радостной вестью.
Алексей Исаевич услышал свой собственный голос:
— Я приехал, чтобы построить по завещанию княгини Марии Семеновны Трегубиной лечебницу для бездомных алкоголиков. И я буду благодарен, если администрация области мне поможет.
Камера теперь была опять направлена на губернатора, который обещал не пожалеть усилий, чтобы помочь американскому гостю в его благородном начинании.
— Ты ему для пиара нужен, — сказал Яша. — Тебе повезло. Куй железо, пока горячо.

— Понимаете, — сказал Алексей Исаевич губернатору, — Фонд Княгини Марии Семеновны еще не решил, в каком из городов России будет построена клиника. Мне лично очень хотелось бы, чтобы в Лукогорске. Но в этом случае мы с вами должны убедить фонд в том, что они должны выбрать именно Лукогорск. Может ли область предложить фонду хорошие условия?
— А что вы, Алексей Исаевич, подразумеваете под хорошими условиями?
— Во-первых, сотрудничество и взаимное доверие. То есть, местные власти должны доверять клинике. Лечение у нас будет проходить в соответствии с лучшими медицинскими стандартами, и власти не должны вмешиваться ни в само лечение, ни в процесс отбора пациентов. Во-вторых, помощь с материальной стороной...
— В лечении, Алексей Исаевич, я все равно ничего не понимаю и обещаю не вмешиваться. А вот материальная сторона, это очень интересно.
— Клинике нужно, прежде всего, помещение. Затем необходимо, чтобы такие повседневные дела, как, например, закупка продовольствия или перевод денег из Америки шли без ненужных затруднений.
— Помещение, вы сказали? Я вам советую связаться с моей женой, Татьяной Григорьевной. Она у нас строитель и эксперт по таким делам.
Виталий Иванович прижмурил свои и без того маленькие глаза, оставив только щелочки. Теперь он выглядел, как довольный кот. Но почему-то удовольствие его было не заразительным, как у добродушных людей, а плотоядным каким-то.
Алексей Исаевич вдруг почувствовал себя мышкой. Но у невзрачной и невыразительной внешности есть свои преимущества. На лице Алексея Исаевича не отразилось никакой тревоги.
— И вообще затруднений у вас не будет, честное мое благородное слово, — продолжал Виталий Иванович.— А как насчет освобождения от налогов? Благотворительная организация вроде Фонда Княгини Марии Семеновны не должна, мне кажется, платить никаких налогов.
— Я думаю, мы сумеем сработаться, — спокойно ответил Алексей Исаевич, — но я не могу вам дать какой-либо ответ прежде, чем Фонд получит конкретное предложение.
— Я вас так хорошо понимаю, Алексей Исаевич! А конкретное предложение вы получите сразу, как только поговорите с Татьяной Григорьевной...

Вернувшись домой к двоюродному брату, Алексей Исаевич рассказал о разговоре.
— Какой ты молодец, — ответил Яша, — как ты это красиво провернул! Ты даже заставил губернатора тебя просить. А с Татьяной Григорьевной… это тоже хорошо. Хорошо, чтобы у губернатора был личный, корыстный интерес в клинике, тогда все пойдет легче.
— Не знаю, хорошо ли, — ответил Алексей Исаевич. — Не люблю я корыстных интересов.
— Это сегодняшняя российская реальность, дорогой. Здесь никто ничего не сделает без корыстных интересов. Может, Татьяна Григорьевна тебе действительно что-то хорошее предложит. Помнишь Дом Отдыха Железнодорожников? Он сейчас пустой стоит, его можно, наверное, купить и привести в порядок. Спроси о нем Татьяну Григорьевну.
— Но как бы то ни было, я губернатору не доверяю. Мне кажется, нам нельзя иметь дело с одним Виталием Ивановичем. Нам нужны и другие союзники. Например, церковь.
— Церковь? С каких это пор ты интересуешься православной церковью?
— Это не для меня лично. Мария Семеновна Трегубина любила церковь. И, кроме того, это единственное неподвластное губернатору учреждение.
— Алеша, ты совершенно прав. Где ты всему этому научился? Можно подумать, что все эти годы ты не в американском раю жил, а в какой-нибудь Перми. Что тебе постоянно приходилось крутиться-вертеться. Знаешь, я могу тебя и в самом деле познакомить с архиереем области, отцом Василием. Он был инженером до того, как пошел в духовную академию, очень интересный человек…
— Спасибо, Яша, что ты мне помогаешь.
— Да перестань, Алеша. И потом, мне для такого благородного дела времени не жалко.

В прихожей зазвонил телефон, и пока Яша там оживленно разговаривал, Алексей Исаевич сидел и думал. У него было такое чувство, что решение было уже принято. Он перешел невидимую черту, за которой было все необратимо, невозвратимо, неотвратимо. Он покидал свою должность «почти профессора» в Бостоне, квартиру в Water Front, и возвращался в Лукогорск, чтобы построить клинику. Как странно, что существует такая невидимая сила, влекущая нас по своему пути, и противиться ей мы не в силах, думал он. У него, Алексея Исаевича, выбора не было. Может быть, эта сила и была высшей силой, вроде того современного Бога организации анонимных алкоголиков, Бога-Каким-Вы-Его-Сами-Видите?
Яша положил трубку и вернулся в гостинную.
— Извини, что я там заговорился.
— Ничего. А слушай, Яша, ты веришь в судьбу?
— Верю, а что?
— Ничего. Я тоже верю.
— А что душа есть, тоже веришь?
— Да.
— И я верю.
В этом новеньком доме,
В этом стекле и хроме,
Там душа не живет.
А душа обитает
В снеге, который тает,
В снеге, который тает
и в снеге, который идет.
И до чего это странно,
Что не заживают раны,
Что не забывается песня
который уж год подряд.
И запах сирени цветущей
Приобретает сущность,
Приобретает сущность
и просит вернуться назад.
100-летие «Сибирских огней»