Очерк
Файл: Иконка пакета 14_haliulin_do.zip (30.16 КБ)
К 55-летию Великой Победы


Счастлив тот, у кого есть домашние архивы. В стареньких чемоданах и коробках из-под телевизора «Рекорд», среди треугольников писем и пожелтевших фотографий, среди вырезок газет и почетных грамот, —дремлет позабытая всеми история. Как-то, перебирая антресоли, я нашел чемоданчик с металлическими уголками, а в нем письма и фотографии военной поры моего тестя — Халиулина Махмуда Хакимовича, подполковника в отставке, участника Великой Отечественной войны и Маньчжурской операции. Там же лежала исписанная мелким почерком тетрадь в клетку. «Очерк» — был заголовок, а в конце стояла дата — 1978 год. Я стал читать, увлекся и не заметил, как прочитал тетрадь до конца.
Тесть полжизни прожил в Новосибирске, здесь и ушел в отставку из дивизии ПВО КСибВО. Сейчас Махмуда Хакимовича уже нет с нами, и уточнить отдельные детали очерка не у кого. Я немного сократил его и предлагаю вниманию читателей. Кому-то, быть может, этот очерк сегодня покажется не актуальным, а образ героя притянутым совсем из другой жизни. Но разве не интересна другая жизнь, да еще когда ее отдают за твою?
Виорэль ЛОМОВ




Махмуд ХАЛИУЛИН

ДУША ОРЛА

Очерк

В конце апреля 1968 года мне довелось побывать в героический Севастополе, где. В Севастополе после демобилизации жил мой друг. Весна была ранняя, жаркая. Севастополь заливало яркое солнце, море горело в его лучах, на набережной Приморского бульвара две съемочные группы никак не могли поделить территорию для съемок. Городской пляж на этой набережной издали был похож на лежбище морских котиков: гул голосов, вскрики, всплески воды и гладкие, как котики, отдыхающие...
С тревожным чувством, чуждым этому месту, смотрел я из-под козырька кепки на загорающую молодежь и думал о том, лежали бы они сейчас все так беспечно и веселились бы так искренне, пройдись по ним всем война. У них, таких шоколадных и счастливых, нескончаемые игры, смех, парни делают стойки, отжимаются на руках, демонстрируя силу мышц, девушки ловко играют в бадминтон или, собравшись в кружок, гоняют волейбольный мяч, демонстрируя точность пасов и красоту своих линий. Впрочем, и в наше время все было то же и так же... После игр они со смехом и веселыми криками мчатся к воде. Я смотрел на них и думал: кто они, эти ладно скроенные мальчики и девочки? Достойны ли они нас, нашего поколения? Как говорится, зря ли мы проливали за них свою кровь? Сократ две с половиной тысячи лет назад сетовал на то, что «...нынешняя молодежь привыкла к роскоши. Она отличается дурными манерами, презирает авторитеты, не уважает старших. Дети спорят с родителями, жадно глотают еду и изводят жителей». Видимо, проблема молодежи вечна, она будет столько, сколько будет существовать молодежь, и, думаю, вопросы мои - из разряда «вечных» вопросов, а, значит, риторических. Одно знаю твердо: молодежь - свежая кровь нации, ее энергия и ее силы, и не надо без нужды кричать на нее.
Впрочем, я пришел на пляж, конечно же, не для того, чтобы решать «мировую» проблему молодежи, а - купаться. На пляже, как батоны на прилавке булочной, лежали поджаристые граждане. Лавируя среди лежаков и шезлонгов, среди сидящих и лежащих людей, катилась низенькая, на роликах, инвалидная тележка. На ней — плечистый красавец, начисто лишенный ног. У него голова орла, огонь в чуть печальных глазах, седые пряди волос, моложавое лицо. Плечи атлета. Руки молотобойца. Туловище прикреплено к тележке широким флотским ремнем с надраенной медной бляхой. За тележкой — трое дюжих мужчин, похоже, друзья инвалида. Он оглянулся на них и что-то бросил на ходу. Все четверо по-флотски быстро обзавелись одним лежаком, разделись, выкурили по сигаретке и — к воде.
Безногий подкатил на тележке к пирсу. У железного трапа он отстегнул ремень и что-то сказал. Один из его друзей нагнулся, поднял
тележку, а безногий облапил железные поручни купального трапа, подтянулся и стал раскачивать себя.
— Тебе помочь, Толя? — спросил второй.
Безногий мотнул головой и с
криком «пПолундра!» бомбой упал в воду. Пляж заволновался. Кто-то с тревогой спросил: «Он что, с ума сошел?! Тут же глубоко!»
— Не волнуйтесь, — подняв руку, сказал тот, что с тележкой. — Он до войны бухту без
отдыха переплывал.
Ему возразили:
«Ттак то до войны!.. И у него, небось, копыта на месте были?» Спор, однако, прекратился. Все смотрели на воду. Безногого на ней не было. В этот момент у буев, ограждающих акваторию, отведенную для купальщиков городского пляжа, вынырнул безногий, отфыркиваясь и крутясь на месте, потом вышел из зоны и поплыл размашистыми саженками. Он то выпрыгивал из воды, то ложился и подолгу отдыхал, то опять пропадал под водой. Словом, наслаждался водой, как мог.
Спохватившись, я поспешил на условленную встречу с другом в музей
Черноморского флота. Мы побродили по музею, в ресторане «Кавказ» заказали армянский коньяк, «пити», поговорили, вспомнили военные годы. Между прочим я поведал приятелю о безногом. Тот заинтересованнолся выслушал. В сорок втором - сорок третьем годах он был моряком Черноморского флота. Воевал он под командованием капитана III ранга Ворнова на эскадренном миноносце «Союз», который за год с небольшим прошел 63000 миль без капитального ремонта: сквозь минные поля, при интенсивном обстреле вражеских береговых батарей и торпедных катеров, при непрерывных бомбежках с воздуха. Одним только атакам авиации он подвергался 267 раз, причем 126 раз отбивался от самолетов врага в одиночестве, и при этом не потерял ни одного (!) бойца убитым или серьезно раненым… Второго марта сорок третьего года адмирал Кузнецов издал приказ о присвоении эскадренному миноносцу «Союз» гвардейского звания. Друг, размягченный нашей встречей и воспоминаниями, пошел домой, а я еще побродил попошел по белому Севастополю. В гостиницу идти не хотелось и я заглянул на пляж. Пляж опустел, выгоревшее за день на солнце море, казалось, тоже отдыхало. Я присел на скамью и тут же понял, что пришел на пляж единственно из желания еще раз увидеть безного и по возможности узнать о нем все, что можно. Седина - не показатель возраста. Ему, наверное, лет сорок или около того. Значит, войну тоже служил наверняка на флоте. Вот оно что: он совсем не похож на тех «братишек», что побираются по сю пору на инвалидных колясках, сшибая на чекушку или «красненькую». Нет, этот само воплощение гордого матросского духа, он скорее умрет, чем бросит шапку на асфальт! И к нему никак не подходит слово «инвалид».
Каждое утро я ходил на пляж, но
бНазавтра я опять был на пляже. И на третий день, и на четвертый...езногого больше не видел. После обеда мы с приятелем уже привычно шли в ресторан и уютно сидели там до вечера. На днях должна была состояться торжественная встреча ветеранов миноносца «Союз», и ради такого события я решил задержался в Севастополе еще на пару дней.
Вечером я засиделся на набережной и уже собирался идти в гостиницу, как ко мне подсел мужчина, видно, что отставник, морщинистый, жилистый, с горбатым носом и впалыми
щеками с легким порезом от бритья. Себе на колени он посадил девочку лет пяти, мордочкой точь-в-точь напоминавшую шоколадку «Аленка». Девочка взахлеб лепетала о чем-то. Болтая ножками, она допытывалась у деда, спит ли ветер, спит ли море, и вообще, кто еще, кроме людей и зверушек, спит. Дед односложно и с хрипотцой отвечал - или «спит», или «не спит». Дед посмотрел на часы, сказал - «баба нас заждалась», встал и повел девочку домой. Тут зашло солнце, и набережную облепили рыбаки. На рейде зажглись сигнальные и опознавательные огни. Белым жемчугом высыпали фонари на Приморском бульваре, Я встал, потянулся и пошел в гостиницу.
Через несколько дней мы с другом пошли в Матросский клуб на
торжественное заседание по случаю двадцатипятилетия со дня присвоения эсминцу «Союз» гвардейского звания. На празднование собралось свыше трехсот человек. Зал был заполнен до отказа. Я не очень удивился, когда увидел, как под шквал аплодисментов на сцене возник безногий матрос. Когда он, красный от волнения, влез на стул и оказался за столом президиума, Матросский клуб вздрогнул, как при бомбежке, от новой волны аплодисментов. Безногий был горд и вместе с тем смущен оказанным ему вниманием. Ордена и медали на его широкой груди колюче посверкивали от прямых и резких фотовспышек корреспондентов. Только зал успокоился — новый обвал аплодисментов. На сцене с гвардейским флагом «Союза» появился контр-адмирал Ворнов. При виде войсковой святыни зал встал и яростно забил в ладоши. Да, таких не победишь! Поцеловав край флага, Ворнов передал его почетному караулу и сел за стол, играющий золотым огнем погон и нашивок. После краткого доклада выступали ветераны..., выступил и бывший юнга «Максимка» Володя Доронин, которого сам Ворнов осенью сорок первого привел на корабль, грязного, голодного оборванца с блестящими от любопытства, радости и затаенного страха глазами.
Я всю жизнь прослужил в авиации. Там были свои нормы, свой счет к врагу. За столько-то боевых вылетов и сбитых самолетов - орден, за столько-то - звание Героя Советского Союза. На флоте была другая арифметика, и я понял одно: «эсминец «Союз» - эталон воинского искусства, как в Древней Греции триста спартанцев или Бородино.
В перерыве я подошел к безногому (его звали Анатолий Голубев) и договорился с ним о встрече. Одно мне было невдомек: как же так — на эсминце не было ни одного серьезно раненого за всю войну, а Анатолий без ног! И чем, интересно, занят Анатолий сейчас, где живет, где работает? Обычно в таком положении клеят конверты или (если есть музыкальный слух) играют на аккордеоне в детском садике или рвут меха на танцах да на утренних гимнастиках. Короче, я с нетерпением ждал предстоящей встречи. Однако разговора у нас не получилосьполучился , так как Анатолий срочно уезжал домой в Ленинград. Он оставил мне свой домашний адрес. .
Наша вторая встреча состоялась в августе того же года во время моей
командировки. Голубев пригласил меня к себе и мы уютно расположились в зале. Нас ни на минуту не оставлял внук Анатолия, крепкий малыш, с доброй примесью грузинской крови, непоседа и драчун. Он то вис на руках деда, то хватал его за нос или за выбритый до блеска подбородок. Дед добродушно, как старый лев, отбивался от внука. В конце концов дед переплавил настырного внука бабке, сидевшей у окна с вязанием. Она была грузинка, звали ее Мирца. Когда я попросил его рассказать о своей судьбе военного моряка, он немного стушевался и пожал плечами:
— Может, не стоит? У всех своя судьба, и у всех она одна и та же.
— Одна, да не одна, — возразил я. Сейчас я удивляюсь, что оказался тогда таким
настойчивым — и не зря!
Как всякий мальчишка портового города, Толя с детства грезил морем.
Особенно нравилось ему, когда яростные волны терзалиют в непогоду берег. А когда в Неву стягивались боевые корабли Балтийского Краснознаменного флота и по набережной шли колонны краснофлотцев, он забывал обо всем. Была у него еще одна страсть — музыка. Он и не предполагал тогда, каким трудным будет у него путь — и к морю, и к музыке. Да у кого он легкий, если это истинный путь? Учился он хорошо, но неожиданно их оставил отец. Мать работала уборщицей и одной прокормить пятерых детей ей, конечно же, было не под силу. Пришлось Толе бросить среднюю школу и устроиться на карбюраторный завод. Благо, руки у Анатолия были золотые, и дома он все ремонтировал сам. На заводе быстрее других он стал слесарем-инструментальщиком, был на хорошем счету, стал неплохо зарабатывать. Вскоре его призвали в армию. На призывной комиссии представитель флота сразу обратил внимание на голубоглазого атлета, он толкнул председателя, молча показал пальцем на Голубева, потом на себя. Служить послали на Черное море. Мать поплакала, попричиталаснарядила и проводила сына в дорогу.
После серого водоема Балтики Черное море показалось Анатолию сказочно красивым. С поезда строем, разномастной командой — на Корабельную, в
казармы. А тТам, терпи моряк - служба пошла: первыми сбрили кудри, и служба пошла!твои наголо сбривают! К трудностям службы Голубев отнесся спокойно, так как и трудностями они ему после завода не показались. ПослеКогда кончились строевыех ученияй, и направили в «учебкуи» и там уже стало по-настоящему интересно. Получил специальность моториста, а с нею иего назначилиение на эскадренный миноносец «Союз» мотористом. Два вечера драил ботинки, пуговицы, медную бляху на ремне — хоть глядись в них. «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет».
На эсминце Анатолий освоился быстро.
Когда нечего было делать, Голубеву становилось плохо. Он не мог ни секунды находиться без дела или без каких-либо затей. И все же я не ужился на корабле, — вздохнул Анатолий.
ЖенаМирца, услышав эти слова, вздохнула, ссадила внука с колен и сердито бросила:
— Что
говоришь человеку-то — не ужился! Расскажи лучше, как дело было!
Голубев сбивчиво стал объяснять, почему он ушел с эсминца. В архивах Черноморского флота должна лежать и «слезница» Анатолия Голубева,
датированная, кажется, августом сорок первого года, с просьбой отпустить его в «морскую пехоту», чтобы он мог сражаться с вероломным захватчиком, напавшим на нашу Родину, германским фашизмом. Его отпустили.
С корабля он сошел в Одессе. Собственно здесь, в Одессе, в
причерноморской степи, и начинается рассказ о его необычной судьбе. Первый полк «морской пехоты», которым командовал соратник Кирова старый русский моряк полковник Яков Осипов, потом назовут «легендарным». Но это потом. , сформированный из моряков, способных громить фашистские танки. Когда наши оставили Одессу, дивизион прибыл в Крым и был выгружен в Инкермане. Отсюда дивизион был переброшен к Армянску, начисто лишенного оборонительных укреплений, на территорию, где никто не ожидал так скоро увидеть противника. Враг занял причерноморские степи быстро, как огонь, и мчался к Дону и в Крым. Положение сложилось трагическое.
Сильно потрепанные в семидесятитрехдневных боях под Одессой, моряки и части
Приморской армии совершили морской переход из Одессы в Севастополь и, не успев отдохнуть, покатились дальше к Перекопу. Был на исходе 1941 год. Шли тяжелейшие кровавые бои. Много защитников отечества полегло в крымских степях. Среди них и полковник Я.И.Осипов. В боях за Крым досталось и Голубеву -В бою Анатолию перебило левую ключицу и тяжело ранило в правую руку. С позиций его доставили в Севастополь, а оттуда транспортным самолетом на Большую землю. Больше двух месяцев провалялся Голубев на койке, а когда вышел из госпиталя, на передовую его не пустили — оставили в Новороссийске и назначили в отдельную роту по охране порта и аэродрома.
Потом Голубев пошел добровольцем в отряд, сформированный для борьбы с «горными стрелками». Немцы весь сорок второй год катились по стране двумя неудержимыми валами: группа армий «А» - на Кавказ, а группа армий «Б» - на Волгу. Фашисты заняли большую часть Северного Кавказа, и 20 августа горные стрелки водрузили немецкий флаг на одной из вершин Эльбруса. Командование Черноморского Флота еще при обороне Майкопа и Туапсе сформировало несколько отрядов из моряков-добровольцев для борьбы с головорезами из 49 гитлеровского горнострелкового корпуса, приданного 17 Армии, двигавшейся на Кавказ.
Неувядаемой славой покрыли себя в горах Кавказа моряки батальона под командованием майора Красникова. Майор Красников, бывший начальник физподготовки Черноморского флота, был человек гигантского роста и медвежьей силы. Батальон был укомплектован ему под стать: много чемпионов флота, России и даже Союза по разным видам спорта, и с чьей-то легкой руки батальон прозвали «сборной флота». Попал вВ эту «сборную» и попал Анатолий Голубев. Назначили его в роту автоматчиков. Он не раз отличился в горных боях, был награжден орденом «Красной Звезды», получил ранение и снова попал в госпиталь.
Из госпиталя
Глолубева направили с отрядом моряков в «фальшивый» Геленджик. По данным разведки, там должен был высадиться немецкий десант и отрезать от основных наших сил настоящий Геленджик и Кабардинку, а также части, державшие оборону побережья в районе цементных заводов. Отрядом командовал майор Цезарь Куников, в прошлом редактор газеты «Машиностроитель». Боевое крещение отряд принял под станцией Кургинской и справился с ним блестяще. А под Темрюком, вместе с другими морскими отрядами, они наголову разбили три румынские кавалерийские дивизии.
После «фальшивого» Геленджика
Голубева попал в группу разведки. Перед отрядом Куникова была поставлена задача: высадиться в тылу врага юго-западнее Новороссийска, в районе Мысхако, захватить плацдарм и подготовить его к приему армейских частей. Десант высадился в ночь со второго на третье февраля 1943 года, в день, когда на Волге капитулировала трехсоттысячная немецкая армия и на милость победителя в Сталинграде сдался фельдмаршал Паулюс.
Перед посадкой на десантные суда Цезарь Куников приказал построить
батальон, дотошно осмотрел снаряжение и вооружение десантников, поинтересовался, нет ли у кого каких-либо пожеланий и претензий. После продолжительного молчания строй почти хором ответил: «Просим, товарищ майор, убавить пищевое довольствие и увеличить боезапас!»
Февральская ночь темна. Десантные корабли шли к Мысхако без огней. Штурманский расчет курса был точен: подошли к берегу в назначенное время и высадились в ледяную воду. Первой выбросилась группа разведки. Голубев шел на операцию в приподнятом настроении. Он легко поднялся по обрывистому крутому берегу...
Я слушаю его рассказ и время от времени смотрю на Мирцу: сколько раз слушала она рассказы мужа о высадке на Мысхако, о том, как их ослепили
прожекторами, об автоматных очередях, о том, как гранатами они забрасывали вражеские пулеметные гнезда, блокировали и брали доты, как потом всем им дали ордена. И всякий раз что-то заставляет ее позабыть про свои дела и слушать, словно все это он рассказывает впервые и только для нее.
...На Мысхако подорвался на мине Цезарь Куников. Анатолий отнес
смертельно раненого командира к пристани.
В конце лета куниковцы были выведены с Малой земли на отдых и
переформирование. В ночь на 11 сентября 1943 года батальон морской пехоты, которым после гибели Куникова командовал капитан-лейтенант Василий Ботылев, снова высаживался в Цемесской бухте. Ту ночь Анатолий Голубев не забудет никогда: такого огня не было ни под Одессой, ни под Севастополем, ни в горах Кавказа.
В Цемесской бухте горела вода. Огонь плясал почти до самого мола. В
черной густой воде, то спокойной, то вздыбленной разрывами, фантастически отражалась на десятки тонов картина битвы. В ту ночь войска Северо-Кавказского фронта, под командованием героя обороны Одессы и Севастополя генерала армии И.Е. Петрова, и моряки Черноморского флота начали штурм Новороссийска. Год ждали моряки этого часа! Сначала поработала артиллерия, потом торпедный залп с кораблей. Десант высаживался трудно, с большими потерями. Деревянные десантные катера «охотники» в узких воротах бухты встретил ливневый огонь немцев. Не всем удалось высадиться на причалах, очень многие добирались до берега под автоматным и минометным огнем вплавь, с тяжелым десантным снаряжением.
Группа Голубева высаживалась на территории завода «Красный двигатель». И сразу же наткнулись на дот. Но не растерялись, залегли и забросали дот
гранатами. Покончив с дотом, перебежками устремились вперед. Приходилось прыгать через бочки, лавировать между взрывами и воронками. Слева рвануло, и Голубев упал, как споткнулся. Машинально вскочил на ноги, но не устоял. Из левого коленного сустава шла кровь. Анатолий понял, что рана опасная, вытащил индивидуальный пакет, туго перетянул ногу выше колена. Опершись на автомат, поднялся, попробовал идти дальше, сделал шаг и снова упал. Впереди было здание и, похоже, дот. Надо ползти к берегу, пусть наложат шину или повязку, решил Анатолий. Пополз...
Нога тяжелела. Тупая боль толчками билась у перетянутого бинтом места. Штанина была мокрой от крови, липла к ране и бередила ее. Пули с присвистом пролетали над головой. В пылу атаки их и не слышишь, а тут чуть шевельнешься — и рядом: «вжик!», «вжик!». Жарко. Пот бисером покрыл лицо. К горлу подступила тошнота. Не повоевал, а
отвоевался Толик Голубев... Это он-то отвоевался? Шалишь, брат, не на того напал! Он еще доползет до катера. Там его перевяжут. Он еще вернется сюда! Слышите, гады, вернется!.. Голубев погрозил кулаком в сторону дота.
Он еще не знал, что ему не придется вернуться, что воевать он будет здесь «до конца». До берега оставалось недалеко — вон за дотом сразу же спуск, вода вон вроде шумит... Только не касаться раненым коленом земли, только не
касаться... Кто это? Немцы бегут наперерез... До берега не доползти... Придется прятаться в дот, там, видимо, раненые, вроде как были слышны стоны. В дот! Там организуем круговую оборону, а ночью — к берегу... Не может быть, чтобы катер не пришел!
Чертовски хочется пить. Сухость во рту, как в степи. Один глоток, всего лишь один
глоток!.. У него жар? Успеть бы, пока не отсекли от дота.
Нога! Нестерпимая боль разливается по телу, словно яд. Ничего, ничего, братишка. Ты выдержишь. Не ты первый, не ты последний. Выдержишь!
Выдержишь все, лишь бы в дот успеть заползти, а там... На последнем метре Голубев изрешетил воздух и землю ругательствами, витиеватыми, родными, единственными своими помощниками.
В доте он успел крикнуть: «Свой!», пригляделся — 12 раненых, все доходяги, с ним будет 13. «Чертова дюжина», это хорошо, Значит, повезет. Мы еще дадим им чертей! Вон у каждого автомат, гранаты, запасные диски, и последнее
средство моряка — тридцатисантиметровое жало булатаной стали в ножнах из вороненой стали. Фрицы пуще смерти боятся, когда матросы идут врукопашную, смертельной хваткой сжав деревянные ручки десантных ножей.
— Братва! — прохрипел Голубев. — Всем — «товсь!» Фрицы жмут к доту!
Раненые, кто ползком, кто ковыляя, подались к амбразурам. Подпустили немцев поближе и по команде Голубева открыли огонь...
Сутки немцы штурмовали дот. Сутки бойцы дежурили у амбразур. За сутки набили не меньше роты фрицев. Как и чем держались бойцы — вообразить трудно. В доте смешались запахи пороха, крови, мочи и гниения. Раненых
мучили крупные зеленые мухи, а еще сильнее мучила жажда. За сутки умерло шесть человек. Голубев пытался прорваться из дота куда-нибудь к воде, но был ранен в правую ногу ниже колена. Наложил жгут, но не полегчало.
Гитлеровцы установили напротив дота пулеметное гнездо и держали
убежище моряков под непрерывным обстрелом. Разумеется, они и не предполагали, что оборону держат люди, одной ногой уже стоящие на том свете. Что удерживает их на этом? Несколько раз, под прикрытием пулемета, немцы пытались взять дот, но сами шли неохотно, пускали вперед власовцев.
На третий день Голубев решил выйти из дота и подавить пулеметное гнездо. И он сделал это! Не думаю, что это можно было сделать в тех условиях, но он это сделал!
Когда он полз обратно, его обстреляли из минометов. Лавировать он не мог и полз, как улитка. Возле самого дота разорвалась мина, и его сильно ранило в правую руку. Мокрый от пота, окровавленный, задыхаясь от усталости, вполз Анатолий в дот. Пока он разделывался с «гнездом», умерло еще двое, осталось только четверо бойцов...
Боль была везде, какое-то всеохватывающее царство боли. Боли в руках и ногах были ноющие, стреляющие, дергающие, изматывающие
из без того измотанную душу. В ушах звенело, голова раскалывалась от тупых болевых ударов, и ко всему этому так хотелось пить, что порой появлялись галлюцинации: то слышался звук бегущей воды в ручье, то в забытье он погружался в реку с хрустально-чистой водой...
Приходя в себя, слышал тихие стоны раненых: «Пить... Воды-ы!.. Пи-ить!»
Иногда ему снились Ленинград, мать, завод. Снились так, будто были уже даже и не его снами и воспоминаниями, а чьими-то чужими.
Просыпался от близких разрывов. Удивительно, как в это время, пока он спал, немцы или власовцы не вздумали захватить дот.
Пятые сутки шли бои за Новороссийск. Гитлеровцы оказывали бешеное
сопротивление и не сдавались. Все эти пять дней Голубев, четырежды раненый, изнемогающий от боли, жажды и усталости, с грехом пополам перевязавший сам себя, дрался с гитлеровцами за себя, за весь дот, за мать, за завод, за всех убитых друзей, за этот пропитанный кровью клочок земли!
Язык царапал нёбо, как наждачный брус, губы спеклись. Раненые, два или три их осталось, уже едва стонали и неслышно просили пить. Голубев
пересмотрел все фляги — ни капли воды! Ни у живых, ни у мертвых. Идти к бухте, кроме него, некому. Собрал тринадцать фляг, нанизал их на ремень и пополз из дота. На войне чудеса случаются только с отважными. Он дополз до воды, чуть не свалился в нее, погрузил лицо в воду и жадно пил большими глотками. Чуть не захлебнулся.
Соленая вода не утолила жажду, а лишь разбередила ее, и оттого, что много выпил ее, раны стали ныть так сильно, что два раза терял сознание. На обратную дорогу в дот сил хватило только потому, что надо было принести ребятам воду. Когда стал раздавать фляги, в живых
насчитал двоих.
Раненые сначала пили жадно, со стонами, стукаясь зубами о горлышки
фляжек. Высосали по целой и попросили еще. Дал. Не успели и глотка сделать, как их стало рвать...
Самой тяжелой была последняя ночь, на 16 сентября. Остались в доте
- один на один: - одна — его — жизнь и одна — на всех — смерть. Многие трупы разнесло, так что уже и не узнать, нечем стало дышать. Вода хоть и была, но не получался даже маленький глоток, тут же выливался обратно... Ноги горели... Голову разламывало на части... Сил не осталось никаких еще два дня назад... Запел. Запел какую-то песню, но голоса своего не услышал. Под утро, перед самым рассветом, вдруг наступила тишина. Забеспокоился — может, оглох от разрывов или нескончаемой боли?
Осторожно выполз из дота. Боль жгла всего, как огнем. От чистого воздуха закружилась голова. Откуда-то донеслись голоса, послышался одиночный
выстрел. Значит, не оглох. Не оглох! Неясный шум безотчетно напоминал что-то. От него было так тревожно... Стой, да это же мотор шумит. Чувствуется, жмет малым ходом и — кажется — сюда! к заводу! Скорее к берегу! Это катер. Пополз по песку, откуда силы взялись. Сколько полз — не помнил, пару раз терял сознание. На рассвете оказался на берегу. Катер стоял у берега и, судя по всему, собирался отчаливать. Это был мотобот. С такого они с Куниковым высаживались на Малую землю.
Анатолий не почувствовал, как его подобрали и отнесли к катеру. На песке лежал, как мешок, седой, с распухшими и запекшимися губами. Кто-то из
команды спросил:
— Чего приволокли-то его? Он же не дышит!
Голубев услышал
последние слова, с невероятным трудом раскрыл рот и прохрипел:
— Пи-ить!..
Старшина мотобота поднес чайник с водой. Голубев мертвой хваткой
вцепился в него, и когда начал жадно, как ребенок, причмокивая, тянуть воду, старшина по какому-то мгновенному выражению лица раненого узнал его. Надо же, они под Одессой в одном полку воевали!
После пяти глотков старшина отнял чайник.
— Потом, Толя! Сразу много нельзя... Тебе еще рано примерять
«деревянный бушлат»!
Голубев едва не заплакал от обиды — так хотелось пить! Старшина унес
чайник. Голубев заметил на дне мотобота лужу — следы ночного дождя. Поверх лужи плавала радужная пленка машинного масла. Голубев припал к луже, напился и впал в забытье...
Три раза переправлялся Анатолий Голубев через Цемесскую бухту, три раза здоровым, сильным, красивым, загорелым и возмужавшим, в мичманке, с
автоматом на груди, в бушлате, в сапогах с короткими голенищами, «фирменных» сапогах «морской пехоты». А вот в четвертый раз везут полутруп, лежащий мешком на дне мотобота, с искаженным от страданий лицом, щетинистыми впалыми щеками, сухими губами, заострившимся носом, большим лбом и седыми волосами — это в двадцать-то два года! Он лежал с закрытыми глазами, время от времени глубоко и болезненно вздыхая. По этим вздохам команда мотобота знала: еще жив!
С мотобота Анатолия на носилках доставили к операционной. За дверью операционной заканчивал очередную тяжелую операцию главный хирург
ффлота профессор Перов. Он непременно хотел сам занятьсяпосмотреть на Голубевыма — это и впрямь чудо, с такими ранами люди просто не выживают! Профессор посмотрел в окно, был ослепительно яркий солнечный день. «Значит, удачный», — решил профессор. Госпиталь занимал дачи у подошвы горного хребта на окраине Геленджика. Дачи утопали в садах. Стояла очень теплая осень. Сегодня утром взят Новороссийск. Войска генерала Петрова и моряки гонят немцев к Керченскому проливу.
Голубев то терял сознание, то выплывал из забытья, медленно, как
выплывает из воды бестелесный пузырь воздуха. Вот только пузырь не чувствует такой боли... И он весь в воде... Так хочется пить, но пить не дают, дают пожевать какую-то мокрую тряпку. Похоже на бинт... Чуть приоткрыв тяжелые веки, Голубев видит профессора. Тот осматривает его раны. Тихо задает вопросы, четко и кратко. Выслушивает ответы, покусывая губы, однозначно повторяет: «Так... Так... Так...» Затем говорит что-то сопровождающим его врачам и старшей сестре. Те кивают. Голубев слышит: «Гангрена... Ампутация...» Профессор наклоняется к нему:
— У вас газовая гангрена... Нужна ампутация. И притом немедленно!
Согласны?
Голубев кивает. Профессор дает указание принести раненому кружку
коньяка и немедленно приготовить кровь для переливания. В этот день ему отняли одну ногу, а через неделю и вторую. В тот день наши заняли Анапу. Для Анатолия Голубева война закончилась днем нашей очередной победы на фронтах Великой Отечественной.
Из Геленджика Голубева морем повезли в Сочи для реампутации. На
подходе к Туапсе у Анатолия началось сильное кровотечение и появилась катастрофическая слабость, которой не было даже в доте. Его сняли с транспортного судна и в помещении какой-то школы (он хорошо помнит это) сделали переливание крови.
В Сочи он лежал в госпитале до марта сорок четвертого. Во время
реампутации судьба наслала на него что-то вроде клинической смерти. Что это было — Голубев и по сей день не знает, но жизнь вдруг стала покидать его, что, впрочем, было неудивительно. Он лежал, а она тихо встала и пошла прочь, изредка оглядываясь на него... Перенесенных Голубевым страданий хватило бы и на десять жизней. Анатолий лежал на каталке в коридоре, синий, как утопленник, с заострившимся носом, то есть со всеми признаками наступающей смерти, которые определил еще Гиппократ. Попади Гиппократу русский моряк — он, может, и пересмотрел бы свои выводы. В этот момент мимо каталки проходил матрос. Глянул на Голубева и сказал:
— Ну все! Концы отдает гордый
матрос!
Голубев услышал эти слова и, как не раз уже говорил себе и еще кому-то, кто хотел распорядиться его жизнью, собрался с последними силами и
прошептал:
— Врешь! Я еще поживу!..
И, видно, этой встряски хватило организму, чтобы победить смерть и на этот раз. Лоб тут же покрылся испариной и стала
исчезать синюха.
Полгода по черноморским госпиталям, а в марте 1944 года, за месяц до
освобождения Одессы, Голубева перевезли в Тбилиси, в Гглавный вВоенно-морской госпиталь, для подготовки к протезированию.
Когда ему отняли вторую ногу, Анатолий было совсем пал духом. Теперь не то что
воевать или помогать матери с ребятишками, теперь найти хоть какую-нибудь завалящую работенку, чтобы как-то обеспечить себе на жизнь. В раннем детстве в Ленинграде он довольно часто видел человека, который подкатывал на самодельной колясочке к бойкому месту, надевал синие очки и выкладывал на тротуар кепочку, в которую прохожие бросали медяки. Нет, только не это! Голубева даже передернуло от таких мыслей. День начинался у него с вопроса: «А что же дальше?», этим же вопросом день и заканчивался. Но он не потерял присутствия духа, может, еще оттого, что рядом было много таких же безногих и многие почти потеряли человеческий облик. Особенно заметно это было заметно на семейных. Лежат пластом и целыми днями сверлят глазами потолок, а на лице безысходность оставляет глубокие борозды. В глазах тоска, на губах горечь, на языке злость. Особенно гнетущая атмосфера наступала, когда они получали письма из дома. Вот тогда-то Анатолий и заставил себя отказаться от мрачных дум и наловчился, как обезьяна, вприпрыжку мотаться на руках по всем палатам. Особенно когда услышит, что среди поступивших раненых есть кто-нибудь из «морской пехоты». Соседи по палате удивлялись: «Черт неугомонный! Ты смотри — скачет, как заяц!»
Вскоре его и еще нескольких больных стали учить переплетному делу. Это было все же лучше, чем ничего, но Анатолий тосковал по настоящему, слесарному делу. Главврач пообещал посодействовать ему, и вскоре нашлась комнатенка с инструментами. Голубев весь преобразился, словно встал на ноги. Из мастерской то и дело неслись песни. Вот в эту-то пору его и переправили в Тбилиси.
После необходимых формальностей определили в палату. Санитары
подхватили носилки и, стараясь наступать на дорожку, понесли в палату. Вдруг навстречу — стройная, не по летам серьезная медсестра.
— Куда несете?
— В твою палату.
— Туда нельзя... Раненые в ноги лежат в другой палате.
— То есть как это нельзя? Профессор сказал — можно, а она — нельзя!
Давай не мешай, сестричка.
Санитары оттеснили медсестру. Голубев попытался шуткой развеселить ее, но она еще пуще рассвирепела и ни за что не хотела пускать его на койку.
Голубев расхохотался. Она повернулась к нему, и их взгляды скрестились.
— Вот я сейчас, — сказала она, — пойду к профессору, увидим, кто из нас будет
смеяться!..
— Да-да, — повторил Голубев, указывая на жену, — так и сказала. А сейчас первой
засмеется.
Мирца засмеялась. За ней засмеялся и Анатолий.
— Профессор тогда сказал ей, что никуда он больше переводить меня не
будет, так как тяжелораненому место в палате для тяжелораненых. Ну, а поскольку все тогда вышло не по ее, она заходила в палату сердитая и на меня не глядела.
Мирца опять рассмеялась. Голубев продолжил. Он тогда шуточками да
прибауточками, по своему обыкновению, пытался расположить ее к себе, но сестра только сильнее упрямилась, и бровки у нее сходились все ближе и ближе, пока дальше уже и сходиться было нельзя. В палате все потянулись к нему, так как он умел найти со всеми общий язык и любую неприятность мог обратить в шутку. К тому же, он интересно рассказывал различные истории и был мастер на все руки: и часы мог починить, и каталку, и утюг, и вообще все, что только могло сломаться. «В жизни у человека ничего не должно ломаться, а уж если сломалось, надо срочно чинить!» — приговаривал он. Через неделю палату трудно было узнать: исчезли уныние и тоска, у раненых появилась тяга к жизни, все стали бриться, шутить, есть с аппетитом и поглядывать на медсестер. Подобрела и Мирца. Теперь старшина не казался ей таким противным.
Однажды утром сестра Мирца Каланадзе заметила в глазах старшины какое-
то новое, необычное выражение. Она едва не спросила: «Что это с вами?», но вдруг стушевалась и подошла к другому больному. Когда она покидала палату, то невольно взглянула на старшину, тот сидел, опершись на спинку койки, и каким-то загадочным взглядом смотрел на нее. Мирца выскочила из палаты с сильно бьющимся сердцем. Остаток дня она была растерянна, ей было как-то грустно и необъяснимо тревожно. Анатолий же после ее ухода беспричинно рассмеялся, но тут же смолк. Потом попробовал острить, но остроты сегодня что-то не получались. И Анатолия охватила точно такая же тревога, которая охватила Мирцу. Может, то была одна и та же тревога, спутница пробуждающейся любви?
Ну а дальше все понятно: всякое начало ведет за собой продолжение. Словом, Мирца и Анатолий решили пожениться. Родственники
Мирцычи Каланадзе и слышать не хотели об этом браке. Ее отговаривали, запугивали, предупреждали... Да разве от любви отговоришь? «В одном девичьем волоске больше силы, чем в упряжке из десяти быков» — так говорит народная мудрость. В конце концов родные девушки сдались и дали согласие. Посовещавшись, они предложили Мирчце следующее: на берегу Черного моря молодым построят дом, вокруг него разобьют сад с мандариновыми деревьями и виноградником. Голубев отказался от такого счастья. Торговать мандаринами! Отказалась и Мирца.
— Ничего, Мирца, — говорил Анатолий молодой жене, — я работать буду. Я могу и хочу
работать. И буду работать! Мы не пропадем!
Молодые решили ехать в Ленинград. Голубеву нужен был протез, а в
Тбилиси его сделать не могли. Надо попытать счастья в Питере. За несколько дней до отъезда Мирца послала письмо в Москву адмиралу И.С. Исакову. Мирца ухаживала за адмиралом, когда тот лежал в вВоенно-морском госпитале с ампутированной ногой, он оставил ейч свой адрес и обещал любую помощь.
Адмирал Исаков пригласил старшину первой статьи Анатолия Голубева в Москву. Старшине собираться, что голому подпоясаться. Бушлат, голландка, тельник и мичманка — вот и весь нехитрый матросский скарб. У
Мирчцыи «приданое» тоже все поместилось в одном ридикюле. Они легко, как свободные птицы, взмахнули крылами и — прощай, Грузия! Прощай, обещанный дом, мандариновый сад, виноградник, прощай, тепло и солнце! Туда, где борей, где снег и заводы, где не испарился еще блокадный ужас. Знать, сильно любила Мирца Анатолия, раз так безоглядно покинула родную сторону!
Адмирал очень тепло принял старшину, подробно расспросил его о службе, с вниманием выслушал о боях под Одессой, на Перекопе и особенно о штурме Новороссийска. Когда старшина говорил о себе, у него это получалось сжато, но адмирал понимал, что это сжатость пружины. Кто много перенес, тот о себе
говорит мало. Адмирал поинтересовался, что собирается делать старшина, есть ли квартира, какова пенсия. Узнав, что Голубев собрался работать, одобрил:
Правильно! Очень правильно! Не спекулируй ранами... Будь матросом всегда!
Переговорив по телефону о протезах для Голубева, адмирал пожелал ему успехов.
В 1947 году адмирал еще раз пригласил к себе Голубева, расспросил о
жизни и тут же позвонил по прямому проводу министру обороны и рассказал ему о необычайной судьбе флотского старшины. Маршал пригласил адмирала со старшиной к себе.
Наркомат ВМФ помещался в старинном здании с помпезным подъездом,
украшенным пышной колоннадой. Из просторного вестибюля, рассчитанного на большой съезд гостей и шумные приемы, вверх шла парадная лестница с богатыми перилами. Моряки называли эту лестницу по-флотски — трапом. Вот по этому богатому «трапу» и спускались к машине адмирал Исаков и старшина Голубев. Адмирал был на костылях, а старшина, опираясь на руки, передвигался медленно и трудно. Все, кто шел им навстречу, при виеде немилосердно покалеченных моряков принимали стойку «смирно». И адмиралу, который в общем-то по своему положению и званию привык к почестям, и старшине, который совсем не знал их, это внимание было дороже любого другого внимания.
В этом месте своего рассказа Голубев на миг остановился, задумался,
наклонил красивую голову и закрыл глаза, словно пытался заглянуть в то далекое, невозвратное время. Вздохнул, поднял голову и продолжил:
— Для меня тот день был большим. Да. И прием адмирала, и внимание, и та честь,
которую оказывали нам, когда мы спускались к машине...
Министр обороны от имени Вооруженных сил подарил старшине из
трофейного фонда автомобиль «Оппель кадет».
— Хороший автомобиль! — сказал маршал. — Я дал команду переделать на ручное управление — лихой конь будет!
Возвращаясь в Ленинград, Голубев вспоминал, как они с Мирцей ехали туда в сорок пятом. Он был полон надежд, она, как любая женщина, — тревог по
поводу устройства их быта. Что ждет их в послеблокадном Ленинграде? Там их ждала коммунальная квартира, о которой Голубев не любит вспоминать, и хлопоты по трудоустройству, которые даже с ногами не всегда легко вынести. Это сейчас у них квартира со всеми удобствами в новом светлом доме, с лифтом, который останавливается у них на втором этаже, магазином на первом, рядом метро... С трудоустройством в сорок пятом тоже была полная неясность. Бегать за справками и резолюциями здоровому человеку не хватит ног. Голубев пошел учиться в музыкальный техникум по классу аккордеона. «Это, Мирца, не для заработка, а для души. С детства мечтал научиться хорошо играть на нем!» Для души нашел Анатолий занятие, а для заработка брал в артели инвалидов заказы и ночами сидел с тисочками и делал замки, штампы — делал замечательно, хоть на выставку. Ночами сами собой лезли в голову слова адмирала Исакова: «Только не спекулируй ранами. Будь матросом!» После нескольких месяцев работы по заказам Голубев решил идти на завод. Ускорил принять его это решение один случай.
Однажды катил он на своей тележке на «роликах», отталкиваясь
специальными скобами, задумался и не заметил встречного мужчину. Поравнявшись с Голубевым, мужчина нагнулся и сунул ему в нагрудный карман рублевку. Для Анатолия это было настолько неожиданно, что он попросту опешил. Мужчина уже успел отойти шагов на десять, когда Голубев почувствовал, как у него горит лицо, словно ему влепили пощечину. Он закричал, чтобы мужчина остановился. Тот, не оборачиваясь, лишь махнул рукой. Голубеву не хватило юмора отнестись к этому случаю спокойно,, как к недоразумению. Он вернулся домой сам не свой. Лица не было на нем.
— Что с тобой? — забеспокоилась Мирца.
Он ничего не ответил ей. Но на следующий день отправился в райком
партии просить трудоустроить его. Райком направил его на завод «Эталон».
На заводе на Голубева посмотрели «сверху вниз» и сказали:
— У нас уже есть один инвалид, напьется — бузит, всех без разбора
костылем лупит... А ты и вовсе без костылей. Небось еще позвончее номера откалывать будешь?
Закусил матрос губу, ничего не сказал, ушел, но уже твердо решил: «Буду, черт вас всех побери, буду я на
заводе!»
Опять отправился он в райком — и таки добился своего! На завод его взяли. Взяли
механиком.
Первые дни были очень трудными. Все, от учеников слесаря до
квалифицированных специалистов, наблюдали, как будет работать этот «чудила» без ног на станках.
— Да «довесок» это, очередной почетный член бригады! — перекидывались они в
курилке. — Ему получка, а нам нахлобучка! «Полундра», одним словом!
Но туз — он и в Африке туз. Мастер — это как поэт: или есть, или нет.
Голубев чуть ли не с первого дня стал придумывать себе приспособления для работы на токарном и фрезерном станках. Придумал и вскоре стал выполнять и перевыполнять план. На заводе были передовики, выполнявшие две-три нормы. Голубев решил догнать их.
— Брось! — отговаривали его. — Они вон какие здоровые, куда тебе
тягаться с ними?
Голубев мягко возражал:
— Это я только с виду инвалид, а в душе — не-ет!
Через год он выполнял по три нормы. Вскоре из Москвы прибыла
подаренная министром обороны машина с ручным управлением, и старшине стала жизнь не жизнь, а сплошная лафа! И главное, весь мир сразу стал широк и доступен. Когда-то Бисмарк сказал, что «в тесной обуви от широты мира пользы нет». Характерно, что так сказал не Суворов, не Жуков, не Ушаков, не Нахимов. И что бы сказал Бисмарк, доведись ему встретиться с Маресьевым или Голубевым?не Маресьев. Доведись Бисмарку познакомиться с Голубевым, он и не сказал бы, быть может. этих слов.
Родилась дочка, назвали Тамарой. Радости не было конца. Дети быстро
растут, особеннои хорошо, когда они растут в радости. Выросла Тамара, окончила мединститут, работает терапевтом.
Жизнь на «гражданке» требует порой от человека не меньшего мужества, упорства и бесстрашия, чем самые суровые военные испытания, и Голубев с
честью справился со всеми трудностями нашей жизни, усугубленной его «особым» положением в ней. Придя на завод с тремя классами образования, он тут же пошел учиться в шестой класс вечерней школы, потом с отличием окончил радиотехникум, работал инженером лаборатории радиотехнических измерений Всесоюзного научно-исследовательского института метрологии. В газете «Ленинградская правда» можно найти высказывание директора института профессора Артюнова о Голубеве: «Когда у меня бывают неудачи или большие трудности, и начинают одолевать мрачные мысли, я нередко вспоминаю его. Тогда мне делается стыдно за свое малодушие».
Я долго думал, чем закончить мне очерк, и тут мне попались на глаза слова Вильяма Блейка: «Когда ты видишь орла, ты видишь частицу гения. Подыми
голову!»

Многим, особенно молодым читателям, этот очерк сегодня может показаться «не от мира сего», а образ героя очерка - как бы притянутым совсем из другой жизни. Но разве не интересна другая жизнь, особенно когда ее отдают за твою?










100-летие «Сибирских огней»