Два рассказа

* * *

Первого числа каждого месяца Ирина Витальевна, женщина бальзаковских лет и кустодиевских габаритов, наносит Стрельниковым короткий визит. Она не заглядывает дальше прихожей, справляется, все ли в порядке, пышет дружелюбием, и, получив пачку купюр («Вечером из рук в руки не передают, плохая примета, положите вот здесь, ха-ха-ха»), бочком протискивается на лестницу. Тридцать пять тысяч в месяц за двушку на Варшавской — это справедливо по сегодняшним временам, к тому же Ирина Витальевна берет на себя коммунальные платежи: в общем, Леонид с Татьяной считают, что неплохо устроились. Квартира просторная, аккуратная, с лоджией и относительно новым ремонтом — не евро, конечно, но вполне себе симпатично.
Андрею выделена изолированная комната, не загроможденная мебелью: к стене в спокойных светло-голубых обоях с белыми корабликами прислонен обитый плюшем диван, при необходимости превращающийся в кресло, над диваном тикают часы «Кварц», у окна стоит письменный стол с вместительными выдвижными ящиками, пол устлан свежим ковролином — собственно, и все. Однако этот стерильный уголок за последнюю неделю основательно потрясывает. Первым делом на стенах выстраиваются рядами плакаты с загадочными молодежными кумирами, которые соревнуются друг с другом в свирепости облика, усиленной пирсингом, брутальным гримом, вплоть до ощетинивающихся шипами масок.
— Это кто? — Леонид, наскоро перекусив, с недоумением поглаживает отогнувшийся краешек постера и уже настраивается на задушевный педагогический монолог.
— Дед Пихто, — процеживает Андрей сквозь зубы.
Видимо, набрался словечек у Антонины Сергеевны. Леонид удерживается от того, чтобы тут же хлестнуть его по губам, но, не успев придумать, какая реакция на очевидное хамство будет единственно правильной, замечает, что Андрей скорчил презрительно-насмешливую гримасу, и в результате окончательно теряется. Ощущение такое, что ему заткнули глотку.
— Как в школе? Как оценки? — через паузу спрашивает он неожиданно сам для себя, но тоном в достаточной степени отстраненным, чтобы не уронить лицо перед сыном. — Не обижают?
Андрей втягивает голову в плечи:
— Нормально все.
— Давай только поаккуратнее, ладно? Чтобы обои не портить, — Леонид осторожно проводит рукой по глянцевой настенной физиономии, обтянутой окровавленными бинтами.
Что-то странное происходит в последнее время. Именно теперь, когда Леонид искренне хочет снять дистанцию между собой и сыном, подгоняемый в том числе увещеваниями Татьяны, тот нагромождает на пути возможного сближения непроходимые баррикады. И не только метафорические. Плакаты на стенах становятся только предвестием охватившего детскую комнату пароксизма перемен. В ней словно бы поселился бесенок, она ударными темпами превращается в натуральную свалку. По полу раскиданы карандаши, обложки от тетрадей, подранные контурные карты вперемешку с яблочными огрызками, мятыми упаковками из-под сухариков, раскуроченными компьютерными дисками и кучей всякой прочей ерунды неясного происхождения. В довершение всего, после многократных просьб навести порядок, на двери вывешивается гостиничная табличка «Не беспокоить», — откуда только она взялась? Легче не спрашивать, чтобы не напороться лишний раз на очередную грубость под видом брезгливой ухмылки.
Легче вообще не связываться, и Леонид по вечерам, вернувшись с работы, сам берется за веник, чтобы разгрести в прихожей и на кухне завалы мусора, которые ежедневно, словно прибой обломки кораблекрушения вышвыривает за пределы Андреевой комнаты. Сам же Андрей не удовлетворяется единоличным царствованием в собственных покоях — он частично оккупирует кухню и ведет там себя по-хозяйски. Главное, в нем прорезывается зверский аппетит: он постоянно что-то грызет, чем-то чавкает, с осыпающимися бутербродами шныряет туда-сюда по квартире; приготовленная в выходные домашняя еда, на которую он раньше и смотреть не хотел, все эти каши, супы и котлеты, исчезают уже ко вторнику, и Татьяне приходится каждый вечер простаивать у плиты, чтобы сын не голодал на неделе. Она радуется: «Наконец-то начал есть нормально, тебе надо, мужиком вырастешь!» — и словно не замечает того, что уничтожаемые Андреем количества пищи выглядят прямо-таки раблезианскими, что никакому растущему организму не может требоваться столько, а Леониду тем временем приходится чуть ли не прятаться от сына, чтобы перехватить что-нибудь на ужин. Он привыкает готовить себе отдельно и тут же, пока Андрея нет поблизости, отправлять в рот — но тот тоже бдит, запах съестного выманивает его на кухню.
Однажды доходит до того, что, бросив в кипящую воду пельмени и отлучившись на минутку в туалет, Леонид остается без ужина — Андрей так и таскает их недоваренными прямо из кастрюли. И тогда с чувством, что дома ему нет места, бросив на ходу что-то злое Татьяне (та все чаще отводит душу на «Одноклассниках», вот и сейчас ожесточенно стучит по клавишам, почему-то одноклассники, имен которых она лет пятнадцать не вспоминала, ей стали жутко интересны), Леонид сбегает на улицу — отдышаться.
На лавочке рядом с подъездом сухо. Он протирает покрытую фанеркой поверхность, присаживается. Закуривает, спрятав зажигалку от холодного ветра в ладонях, и смотрит, как клубы дыма растворяются в вечернем полумраке. Вокруг пусто, тускло-желтым горят фонари. Дворовую тишину изредка вспарывают далекие взрывы хохота и обрывки уличных разговоров, но тут же утопают в доносящемся с Варшавки шуме машин. Леонид курит одну за другой, через силу, и недовольный организм отзывается изнутри тяжелым грудным сипом.
Подперев голову рукой, Леонид впадает в вялое недозабытье, от которого его скоро пробуждает приближающийся цокот каблуков и, в такт ему, прерывистое собачье дыхание. Эту девушку со спаниелем он давно заметил. Живут в одном подъезде, но никогда не здороваются: Леонид вообще не поддерживает контактов с новыми соседями. На вид ей лет семнадцать — наверное, еще учится в школе. Укороченная светлая куртка, обтягивающие джинсы, красная вязаная шапочка.
Самая обычная девица, такие ему каждый день по дороге домой и обратно встречаются сотнями. Но тут Леонид, сам для себя неожиданно, юрким джентльменом подскакивает с лавочки и, набрав цифры кодового замка, галантно пропускает девушку вперед. Коротко улыбнувшись в ответ на ее сдержанную благодарность, он следом за ней, на политкорректной дистанции, направляется к лифту, и уже там, внутри тесной кабины, обнюхиваемый спаниелем, обнаруживает, что его, как восьмиклассника, настигла непроизвольная эрекция. Хорошо еще, что на нем длинный плащ, который можно растопырить в карманах, как бы невзначай запахнуться посильнее.
Красная шапочка выходит двумя этажами раньше, а Леонид еще некоторое время стоит перед дверью своей квартиры, нервно поигрывая ключами.
Уложить Андрея — отдельная история, и, терпеливо ожидая, пока тот уснет, добравшись наконец до холодильника, он пытается заново разжечь охватившее его эротическое волнение, волевым усилием перенаправить его на Татьяну, однако мысли скачут, снова и снова сворачивают на отношения с сыном.
— Что же с ним происходит? — прижимаясь ночью к жене, спрашивает Леонид. — Думаешь, это нормально?
— Растет, — та мягко отодвигает его руку со своей груди: секс давно стал в их семье редкостным блюдом, и Татьяне непривычно чувствовать себя желанной.
— Растет, переходный возраст, я это все понимаю, но во что он свою комнату превратил? Нужна же дисциплина, без дисциплины что из него вырастет?.. — Леонид с тяжелым вздохом переворачивается на спину. — И хамство это... А тебе будто наплевать. Получается, меня одного это волнует. Без тебя не выйдет, Танечка, нужно на него с двух сторон давить...
— Давить! Весь ты в этом. Только мягкостью можно чего-то добиться, только мягкостью и любовью, — Татьяна проводит ладонью по его волосам. — Тем более с ним. Ему сейчас непросто, такие перемены...
— Ну, хорошо, хорошо, — нехотя соглашается Леонид и снова придвигается к жене, но все не может успокоиться. — А сколько он ест! Это же уму непостижимо. Может, у него паразиты завелись, я не знаю, глисты, аскариды? Он в туалет нормально ходит?
— Ничего себе вопросы ты мне задаешь... — Татьяна отстраняется. — Спроси у него.
Леонид, хотя и недоволен ходом разговора, предпочитает замять намечающийся конфликт. Стискивая в объятиях жену, он распаляет ее в надежде, что и сам по инерции настроится на нужный лад — но стоит ему вспомнить юную соседку по подъезду, ее обтягивающие джинсы, представить себе, чем могла бы закончиться поездка в лифте («Нет, это не мысленная измена, нормальная сексуальная фантазия», — убеждает он себя), как все происходит само собой. Когда воздух начинает колыхаться от учащенного дыхания двух тел, Татьяна склоняется к его уху:
— У меня месячные, ты не знал?.. — и, чувствуя, что муж напрягся, тут же дарит ему открытую лазейку. — Но можно ведь и по-другому?
Леониду хватает пары минут, чтобы испытать взрыв чистейшего детского счастья, к которому где-то на дне сознания примешивается чувство вины. Он обессилено, стараясь не задеть жену ногами и избегая поцелуя в губы, переваливается на свою половину дивана и в этот момент ощущает вдруг пронизывающий его иррациональный страх. Кроме них двоих в комнате кто-то есть. Леонид импульсивно оборачивается к двери и видит там — нет, не лицо, одни только глаза, которые, подобно кошачьим, мерцают в темноте, буравят его насквозь.
Андрей все это время наблюдал за ними, какой кошмар! Оцепенев на секунду, Леонид заныривает под одеяло.

* * *

Полгода назад, когда Леониду предложили перебраться в головное отделение компании с зарплатой в три раза против прежней, он не колебался. Сразу же бросился уговаривать Татьяну, закрывался с ней часами на кухне, помог составить резюме, подсовывал вакансии с сайтов. В Москву, в Москву, подальше от Антонины Сергеевны! Пусть квартиру пока придется снимать, но можно же будет накопить, со временем взять ипотечный кредит. Крупный бизнес своих в обиду не даст: главное, удержаться первые месяцы.
И работа шла своим чередом, с хорошим карьерным прицелом, но в семье, которая, казалось, именно в столице склеится из обломков, — в семье как раз не заладилось с самого начала, так что теперь, возвращаясь снежным декабрьским вечером с работы, Леонид в который раз пытается сообразить, что за абракадабра творится с Андреем. Давно обозначившаяся между ними трещина расползается, причем после того ночного казуса в спальне речь идет даже не о ненависти или взаимном отвращении — они отошли уже на второй план, стали приглушенным бэкграундом их отношений. Новость в том, что под взглядом сына отец ощущает себя парализованным, будто в чем-то перед ним провинился — настолько глубоко и непоправимо, что Андрей теперь вправе контролировать его, безжалостно им манипулировать, — и в его отсутствие Леонид испытывает чувство освобождения из-под гнета. Правда, продолжается эйфория недолго, сменяясь подавленностью и меланхолией. Ведь если трезво-то рассудить, Андрей вовсе не ведет заранее спланированной стратегической борьбы за подчинение отца своей воле, он банально воспринимает его как пустое место — и это обижает сильнее, чем если бы они стали открытыми врагами.
Возможность этаким образом поразмыслить, раскрутить на досуге скрипучую пружину невроза возникает, надо сказать, все чаще. Их домашний мальчик, шагу не ступавший без старших, пропадает теперь чуть ли не сутками, только ночевать домой приходит, да и то не всегда («Меня сегодня не ждите. Чего?.. Ага, конечно! — с издевочкой. — Я свободная личность!»), а из школы уже названивают с настоятельными рекомендациями обратить внимание на его дисциплину и успеваемость. Грозят — вот, до чего дошло! — отчислением.
Зато в доме появляются новые вещи.
В качестве прелюдии Андрей требует у отца PSP. При его каше во рту звучит это как «песпе» — Леонид не может сообразить, о чем речь, и Андрей, по-медвежьи переминаясь, вопреки своим принципам утруждается объяснением:
— Ну, песпе, штука такая, играть.
— Сколько стоит?
— Пятнадцать тыщ, если хорошая.
Леонид чешет голову: учитывая, что гигантские аппетиты сына увеличили расходы на продукты в разы — а ведь надо срочно покупать ему зимнюю одежду, из прошлогодней он категорически вырос, и Татьяна много чего себе просит, — с финансами сейчас напряженка.
— Слушай, а мобильник? — начинает он вкрадчиво. — Мы ж тебе продвинутый подарили, с наворотами. Может, пока на нем поиграешь?..
Андрей взбрыкивает:
— Мне вообще айфон нужен!
— Да подожди, что ты дергаешься? Мы же...
— Вы же, вы же! Жалко вам, да? Идите все в жопу! — не желая дослушивать, ребенок хлопает дверью, сначала комнатной, а через пару минут и входной.
Вот с тех пор он и начинает регулярно исчезать, не докладываясь, по-мамаевски оставляя за собой в квартире разруху, возвращается же каждый раз с какими-то приобретениями: тут тебе и «песпе», и айфон, и нетбук, и всякие прочие модные штучки, не исключая одежды, вызывающе стильной и явно недешевой — не с рынка, что называется. На робкие попытки выяснить, откуда все это берется, Андрей только фыркает и воротит нос. При этом деньги из семейного тайничка не пропадают, вещи на месте, да и Татьяна уверяет, что ничего ему не подсовывает.
Татьяну вообще сносит в неведомом направлении. Она начинает задерживаться на работе, в выходные ездит на курсы йоги, — как говорит, с офисными подружками, — а дома ведет себя несколько рассеянно, укрываясь среди виртуальных одноклассников и книг о регуляции кармы, причем часто неестественно взвинчена. Леонид теряется: с женой определенно что-то не то, на происходящие с сыном изменения она смотрит сквозь розовую пелену, словно околдована им — а тот по отношению к матери держит подчеркнутый нейтралитет.
— Молодец, парень! — Татьяна, разливая себе и мужу утренний кофе, вся светится, прямо вторая молодость в последние дни у нее наступает. — Сразу видно, вырастет толк из человека. Тринадцати еще нет, а уже сам себя обеспечивает. Ты-то небось в его возрасте балду пинал целыми днями?
— Да что с тобой?! — хватается Леонид за голову. — Ты хоть знаешь, откуда у него эти вещи? Он тебе говорил?
— Ой, я даже знать не хочу, — Татьяна, как ни в чем не бывало, помешивает сахар. — Сейчас все по-другому. У них, подростков, свои дела, нам не понять.
— Что значит, не понять? Может, он ворует, связался черт-те с кем? Уроки прогуливает, в четверти будут двойки. Тебя завуч в школу не приглашала еще? Меня — да. Тут пора тревогу бить, я не знаю!..
Татьяна, двумя залпами опустошив миниатюрную чашку, делает кокетливый поворот головы:
— Вот ты накручиваешь себя, и только все усложняешь. Нет бы расслабиться. Забить, по-молодежному говоря, — скользкий смешок. — Сам разберется, взрослый уже. Я за него почему-то спокойна.
— Да я уж вижу... — Леонид оторопело затихает и делает короткий глоток.
Пока он безуспешно пытается разделить свое беспокойство с женой, Андрей царит среди создаваемого им хаоса. Он и внешне меняется; растет, что называется, не по дням, а по часам: на глазах становится грузным, плотным бугаем, с ширящимися мужицкими плечами — когда надевает толстый зимний пуховик, в его фигуре четко просматривается контур будущего самца-громилы, из тех, что участвуют в боях без правил, рвут, кромсают соперника, заставляют его харкать кровью. Эти метаморфозы производят на Леонида гнетущее впечатление, тем более что сам он комплекции скорее субтильной и невысок ростом. Андрей же в упор отца не видит; он может, например, в его присутствии пройтись после душа голышом по квартире, сверкая болтающимся между слоновьими ногами хозяйством — столь внушительных размеров, что Леонид невольно зажмуривается, успевая, однако, заметить крупную серьгу в набухшем соске сына, а также целую россыпь татуировок на его плече, аляповатую цветную вязь.
О том, что Андрей, еще до того как у него появился собственный ноутбук, проявлял интерес к сайтам не невинного свойства, Леонид знал: тот не считал нужным (или просто не умел) подчищать за собой историю в браузере домашнего компьютера (равно как и белые разводы на ковролине). Тогда, пару месяцев назад, Леонид колебался, подыскивал про себя слова для воспитательной беседы с сыном, думал, не пожаловаться ли Татьяне, — но в итоге, решив, что против буйства природы не попрешь, ограничился смутными полунамеками и лекцией на тему компьютерной безопасности: лишь бы от вирусов уберечься. Таким образом, к увиденному позавчера он был в некотором смысле подготовлен — но, конечно, не подозревал, что мир сошел с ума до такого безобразия.
Леонид в тот день чувствует недомогание и уходит с работы пораньше, однако еще в лифте становится понятно, что поваляться в одиночестве на диване у него не получится. Грохот басов и хриплый матерный речитатив разносится по этажам именно из их квартиры, тут нет сомнений. Леонид даже подумывает, не нажать ли снова на кнопку первого этажа и слинять куда-нибудь до вечера, но его никто не ждет, а шляться по городу в одиночестве под промозглым ветром совсем не хочется, не наматывать же круги по метро, так что, отперев дверной замок дрожащей рукой, он переступает домашний порог. Русский рэп (или это уже и не рэп, скорее, очередное вавилонское смешение стилей, потому что в припеве скрежещут металлом гитары) сотрясает стены гулким эхом резонанса. Раздумывая, куда пристроить ботинки посреди превратившейся в помойку прихожей, Леонид бросает случайный взгляд в приоткрытую дверь детской и застывает на месте.
Там, в полуметре от него — предмет его ночных вожделений, соседка по подъезду, та, что выгуливает во дворе спаниеля. Она лежит на плюшевом диване, вся такая хрупко-утонченная, с прикрытыми веками и раскинутыми в экстазе руками, — из одежды на ней одна только красная шапочка, — а Андрей совершенно недвусмысленно нависает над ней, ритмично вдалбливается, уверенно работая крепким тазом. Леонид, с чувством, что присутствует при совершении тайны, о самом существовании которой никогда бы не согласился знать добровольно, спешно натягивает ботинки, зашнуровывает их, путаясь в узлах, и пулей вылетает из квартиры, а часы до вечера, опустошенный, сидит в кафе, пропивая свободную наличность.
На следующий день в курилке он на пробу, с деланной небрежностью, жалуется Игорю — коллеге по отделу, лысеющему круглолицему мужику и отцу, как он знает, пятнадцатилетней дочери.
— Совсем что-то сынок от рук отбился. Учиться не учится, только знает, что по улицам шляться. И слова ему поперек не скажи. Чуть что, посылает прямым текстом...
Игорь охотно поддерживает тему:
— А ты че думал? Теперь так!
— Вчера вот, не поверишь, застукал в постели с девчонкой. Прямо домой ее привел, — звучит это непреднамеренным хвастовством, и Леонид, почувствовав диссонанс, потирает переносицу.
— Сколько ему у тебя, говоришь? Двенадцать? — еще сильнее оживляется Игорь. — Силен! Но ты особо-то не грузись, детвора сейчас грамотная пошла, с контрацептивами дружат. А так, беда с ними, это ты прав. Главное что? Чтобы не кололись. Если он у тебя не колется, — считай, повезло. Пьет-то ладно, сейчас все пьют, моя вот ссыкуха через день трезвая домой является. Я молчу, что с ней уже полмикрорайона переночевало, по приблизительным подсчетам. А что поделаешь? Вот скажи, как их воспитывать? — Игорь, раззадорившись, сыпет вокруг себя пеплом, и Леонид что-то потерянно мямлит. — Ремнем надо было раньше стегать, пока они еще на горшок ходили, а мы с ними ути-пути! Чего тебе, деточка, хочется? Вот получаем теперь. Скажи спасибо, если сами тебя твоим же ремнем не отделают. А че? Время такое. Поколение отморозков у нас растет, скажи? Упырей, блин, непоротых.
Леонид кисло поддакивает, а через день, направляясь от метро домой, как на пытку, в который раз с унынием перебирает в памяти и этот разговор, и прочие мучительные подробности своего существования. Путь его, усыпаемый жирными снежными хлопьями, лежит мимо гаражей и заборов, за которыми проходит железнодорожная линия. Неуютное пустынное место, слабо освещенное редкими фонарями. Сквозь мутное белое варево он — сначала на слух, а потом и зрительно — различает наплывающий из тьмы человеческий ураган. Многоглавая молодая толпа растет, приближается, перекликаясь злыми голосами, разражаясь периодически вспышками дикого утробного смеха, а когда из почти поравнявшейся с Леонидом компании (человек десять парней допризывного возраста, с ними две-три девушки) навстречу ему выдвигается один-единственный сопляк с размазанной по наглой мордочке ухмылкой, он, взрослый мужчина, внутренне холодеет.
— Закурить будет? — пацаненок, угрожающе хрустя сжатым в кулаке бумажным пакетом, подступает к Леониду вплотную.
Тот роется в карманах и, достав из пачки сигарету, безвольно ее протягивает.
— Слышь, ты! Хрен ли ты жмешься, штуку мне суешь? Я у тя милостыню что ли прошу? Пачку гони, — малолетка лениво запускает пальцы в серый с оранжевым пакет (Леонид вскользь определяет его «макдональдсовское» происхождение) и, развернув гамбургер, небрежно откусывает от него.
Гася в себе поднимающуюся волну сопротивления (лучше не рыпаться, самому не давать повода для конфликта), Леонид беспрекословно выполняет и это требование, но нахал щелчком трех пальцев отбрасывает пачку «Кента» в припорошенную свежим снегом мокрую грязь.
— Шутка! Не курим, здоровье бережем, — и продолжает смачно жевать, сканирует его взглядом, не сгоняя с лица остекленевшей улыбочки.
Остальная кодла тем временем молча подступает к Леониду, расползаясь, окружает его с флангов и с тыла.
Леонид нервно озирается:
— Ребята, вы чего? Вам что, деньги нужны? Телефон?
Вместо ответа какой-то совсем крохотный мальчонка с петушиным хохолком на голове, не выпуская из правой руки упаковку картошки фри, левой резко бьет его по почкам. Леонид с тяжелым всхлипом приседает и тут же получает сбоку мощный удар в челюсть. Он выпускает портфель на землю, собираясь при невозможности бегства вступить в бой, но не успевает дать сдачи, потому что сзади ему с хрустом заламывают руки. Взвыв от боли, Леонид пробует освободиться, смахнуть вцепившихся в него щенков, а те обрушиваются на него всей сворой, валят с ног.
— Да… вы… Вы — русские? Выродки!.. — Леонид задыхается, захлебывается кровью, пока озверевшие подростки обоего пола, по-прежнему не говоря ни слова, только ритмично пыхтя, без разбора дубасят по нему коваными подошвами.
Перед тем как окончательно вырубиться, Леонид на короткий миг вступает в состояние сверхчувствительности: вокруг него распространяется аура, как у эпилептиков перед припадком, и в этом полуобморочном сиянии среди ожесточенных юных лиц ему мерещатся глаза сына. Отделившиеся от тела, они барражируют где-то на заднем плане, поверх происходящего, но даже оттуда достигают самого глубокого его подкожного дна, пригвождают к месту, втаптывают в промерзшую декабрьскую слякоть.

* * *

О том, что Татьяна уходит к другому, Леонид узнает в больнице. Мужчина чуть старше нее, владелец московской квартиры, разведенный, бездетный, с новенькой иномаркой и твердым положением в («некрупном, некрупном, конечно!») бизнесе. Вот и объяснение всех этих «Одноклассников», курсов йоги, рассеянности напополам с экзальтацией. По-дружески потрепав Леонида по коленке, жена как бы между делом ставит его перед фактом («Извини, что сейчас говорю, не самое удобное время, согласна») и тут же топит свое признание в волнах легкомысленного щебета, а когда муж ошалело просит повторить сказанное, кидает на него взгляд, в котором должна угадываться многомудрая печаль:
— Леня, пойми: я хочу быть счастливой. Прими это как данность.
— То есть... ты предлагаешь развод? — осекается Леонид.
— Ох, ну почему сразу развод! Все-таки совковое у тебя мышление. Смотри на вещи шире: жизнь — это постоянное движение, поиск, развитие...
Леонид окончательно тускнеет: зацепиться не за что, перед ним сидит абсолютно чужой человек.
— Ладно, с развитием понятно... Андрея ты забираешь?
— Не сразу, он пока не хочет. Пусть до лета с тобой побудет, у него здесь школа, друзья. А там посмотрим.
Оставшись в одиночестве на обитой черным кожзаменителем скамье больничного вестибюля, Леонид пытается подавить ком в горле. Дело даже не в Татьяне. С тех пор как он с множественными повреждениями попал в травматологическое, сын не навестил его ни разу, не вызвав, впрочем, в связи с этим никаких сожалений, но теперь Леониду жутко подумать, в какого еще монстра тот мог за эти десять дней превратиться. И жить с ним вдвоем? На сколько, интересно, хватит их обоих?..
После обеда, в очереди перед кабинетом физиотерапии, Леонид становится свидетелем ничем, в общем-то, не примечательного разговора. Две сидящие по другую сторону коридора старушки (обе с крашенными в каштановый оттенок волосами и лицами похожи, но одна кажется чуть поинтеллигентнее и держится с некоторым форсом, который, правда, быстро сходит на нет) делятся друг с другом житейскими наблюдениями. Все как обычно: жалобы на здоровье, обмен новостями народной медицины, обсуждение способов сэкономить на покупках, перерастающее в заторможенное препирательство по поводу точного размера мэрских доплат (каждая уверена, что лучше разбирается в вопросе). Звучит все это ровным усыпляющим фоном, но далее беседа сворачивает на дела семейные: мужья, дети, внуки, и в определенный момент Леонид включает внимание.
— Вот ведь не было печали, да черти, как говорится, накачали, — вздыхает та, что попроще. — Внук у меня от младшего сына, Сережа. Ох, сколько ему? Четырнадцать? Школу бросил, домой через день является. Представляете, Тамара...
— Васильевна, — подсказывает вторая. — Может, наркотики, Анна Владимировна?
— Ну, что вы, наркотики я бы знала. Оболтус просто. Ему: учись, человеком станешь. Как об стенку горох! Старших ни во что не ставит, отцу дерзит, что уж про бабушку говорить. А одевается — помесь негра с мотоциклом! В брови железка, в ушах дырки вот такие, — Анна Владимировна, округлив большой и указательный пальцы, подносит их к своему уху и, выдержав паузу, качает головой. — Да я вам прямо скажу, все сейчас такие! Что из них вырастет? Обменыши, право слово!
— Как-как вы сказали? — Тамара Васильевна с плотоядным любопытством склоняется к собеседнице.
— Да так, не берите в голову, — смущенно отмахивается та.
— Ну, объясните, интересно все-таки!..
Леонид напряженно вслушивается, стараясь не пропустить ни слова.
— Да так, пустяки, — повторяет Анна Владимировна. — Я, знаете, из-под Ярославля, в деревне у нас так говорили. Чего только народ не придумает! Болтали, значит, что бывает такое — мать ребенка проклянет в сердцах, ну или на ночь просто не перекрестит, а чертям только того и надо. Этого, значит, ребеночка они и утащат к себе, навроде как в услужение. А тем родителям обменыша подбрасывают, чтобы соки из них тянул. Они и не знают, что не своего растят, а чертова дитя... — Анна Владимировна задумчиво замолкает и тут же спохватывается. — Да вы не обращайте внимания, это я так, для примера сказала, глупости одни.
— Ну почему же, вы увлекательно рассказываете, — несколько свысока подытоживает Тамара Васильевна.
После этого старушечий диалог, немного потрепыхавшись на месте, начинает пробуксовывать и постепенно затихает.
Леонид под впечатлением от услышанного впадает в глухую задумчивость, из которой его через долгие десять минут выводит скрипучий голос соседки по очереди — неопрятной толстухи, затянутой по подбородок в пушистый белый свитер:
— Мужчина, вы следите? Мужчина! Там уже свободно вроде. Вы попробуйте, зайдите.
Леонид послушно встает и медленно, как лунатик, проходит к кабинету, задев по пути кадку с фикусом. В спину ему несется ехидный шепот:
— Мужчины все такие нерешительные! Понятно, что они такие больные.
— Ему, может, в психотерапию нужно, а не в физио? — вдогонку блещет кто-то остроумием. 
...Выписывают его двадцать девятого декабря.
Город украшен, расписан вдоль и поперек поздравлениями, горожане с просветлевшими лицами волокут с базаров елки по припесоченному желтому снегу, в магазинах предновогодний аншлаг.
Добравшись на троллейбусе до метро, Леонид осторожно соскальзывает по обледеневшим ступенькам, нащупывает в кармане сохранившийся проездной на шестьдесят поездок (да, еще действителен) и, пройдя турникет, спускается на платформу. Нужно ехать домой, заново строить жизнь, налаживать отношения с сыном. Впереди каникулы: они ведь, кроме зоопарка, и не были вместе нигде — а есть ведь театры, музеи, филармония. Алгебру, опять же, подтянуть, русский, что там они еще изучают?.. Леонид пялится на свежевывешенные рекламные щиты, пробует настроиться на мажорный лад, почувствовать себя полноправным столичным жителем, вернувшимся в строй, но беспокойные мысли ворочаются, тихо скребутся под радужной оболочкой сознания.
На лестничной площадке, перед тем как нажать звонок, Леонид какое-то время собирается с духом. Один раз, второй, третий — молчание. Тогда он с облегчением достает ключи из внутреннего кармана дубленки, отпирает дверь и при виде открывшейся ему картины, как есть, в одежде, оседает на пол.
Из выколоченных окон квартиру продувает насквозь. В стенах между комнатами пробиты дыры такого размера, что может пролезть взрослый человек — ковролин, как следствие, усыпан плотными слоями известки и гипсовой крошки, поверх которых разбросаны осколки бутылочного стекла, шприцы, презервативы с багровыми следами подсохшей крови, чьи-то грязные трусы. Слабо пахнет горелым: похоже, здесь что-то жгли, частички пепла еще носятся в воздухе. Двери и остатки стен расписаны из баллончиков (Леониду в глаза бросаются несколько свастик и две размашистые надписи: «Е… Кавказ!» и «ЧМ 2018»).
И гробовая тишина, только холодный ветер гуляет по квартире и залетают с улицы хлопья снега.
Вскоре эту тишину прерывает мелодия мобильного. Кому он мог понадобиться, не Татьяне же? Леонид нащупывает в кармане трубку — от вибрации она трепыхается в ослабевшей руке, как пойманная рыба.
— Леонид? Здра-а-авствуйте, здравствуйте-здравствуйте! Праздники на носу, не забыли, ха-ха-ха? — Ирина Витальевна сходу заливается соловьем. — Понимаете, к чему клоню? Я сегодня заскочу, вы ведь денежку, наверное, уже подготовили? А то первого как-то не очень забирать, ха-ха!..
— Приезжайте, я дома, — Леонид с трудом ворочает ссохшимися губами. — Во сколько вам удобно?
— Ой, да я могу через полчасика. Ну, плюс-минус, как пробки. Вам нормально?
— Да-да, конечно...
«Первым делом сменить симку, — думает Леонид, отключая телефон. — Заночевать в офисе, объяснить охраннику, что с женой поссорились? Вариант. Но с жильем решать нужно срочно, лучше завтра же. Подмосковье тоже рассмотреть, комнаты в коммуналках. Сколько у меня сейчас на карточке? Обычно просят аванс за три месяца плюс комиссионные агенту. Но можно, наверное, и без агентов, есть ведь такие сайты?..»
Леонид какое-то время продолжает сидеть у порога, оставляя на полу стекающие с ботинок серые лужицы, но хозяйка вот-вот явится, надо торопиться. Он встает, отряхивается, запирает за собой, ключи, подумав, оставляет под ковриком — и ускоренным шагом, мимо фасадов, заборов и колючих проволок, скачущих перед глазами неоформленными пятнами, идет в сторону метро.
Именно там его с некоторым запозданием и накрывает.
В вагоне, заполненном наполовину (даже сидячие места не все заняты), не поверив сперва своему открытию, Леонид бегло обшаривает глазами замкнутое пространство и испуганно вжимается в спинку сиденья. Да, так и есть, везде они, дети до шестнадцати — справа, слева, рядом и в отдалении, даже в частично просматривающихся через окошки соседних вагонах. Метро захватили тинейджеры, розовощекие пирсингованные мальчики и тонкокожие девочки с разноцветными прическами. Едут они вроде бы и не вместе, поодиночке и небольшими компаниями, часть уткнулась в миниатюрные гаджеты, остальные сосредоточенно впитывают из наушников шум и скрежет, сидят друг у друга на коленках, целуются взасос; но Леонид, воровато оглядываясь, замечает, что подростки постепенно сбрасывают наигранное отчуждение: сколачиваются группки, возникают общие разговоры, перерастающие в беспорядочный галдеж, одни корчатся в непристойной пантомиме, другие ржут, беззлобно толкаются, виснут на поручнях, кто-то берет у соседа наушники, передавая взамен «песпе», переходят из рук в руки молодежные журнальчики и аксессуары…
И тогда Леонида осеняет: это не их дети оккупировали торговые центры, фудкорты и мегаплексы. Не дети юрисконсультов, пиар-консультантов, рекрутеров, сисадминов, менеджеров по продажам, всего населяющего многомиллионный мегаполис рабочего люда. Их детей подменили, одних раньше, других позже, а взамен выпустили наверх чертенят. Те кишат и плодятся в темных недрах метро, но в назначенный час, приняв чужой образ, появляются из переходов между станциями, и, пригретые обманутыми родителями, втираются в семьи, наводят свои порядки, сводят взрослых в могилу. Значит, и Андрей — обменыш, а его настоящий сын, плоть от плоти, томится сейчас в подземных тоннелях и мучительно рвется на волю…
На следующей станции Леонид выходит. Он задыхается, в глазах темнеет, капли пота стекают по щекам. Кажется, еще немного, и грохнется в обморок. Надо срочно выбираться из этого ада. На глиняных ногах Леонид несет свое тело по платформе, пробиваясь сквозь гудящие на все лады скопления молодежи, но тут его внимание привлекает фигурка, мелькнувшая в проеме перехода на зеленую ветку. Дутая куртка цвета электрик: он ее знает. Именно такая была на мальчишке-рэпере, с которым тогда, после зоопарка, обнаружился пропавший Андрей.
И вдруг появляются силы. «Попался, отморозок, — скрипит зубами Леонид, бросаясь за ним следом, — сейчас ты мне про все расскажешь!» Он перескакивает через ступеньки, спотыкается, опираясь при падении на ладонь и оставляя на ней грязную ссадину, поднимается, снова бежит. Мальчишка уже рядом, в трех метрах от него, еще чуть-чуть, и он сможет дотянуться до него, прижать к стене, вытрясти из него душу, если понадобится, но дорогу загораживает откуда-то взявшаяся толпа подростков в красно-белых «спартаковских» шарфах: те истошно дудят, топают ногами и дерут глотку. Милиция, где, к чертям, милиция? Леонид бросается им наперерез, на секунду теряет жертву из вида, снова находит, догоняет, хватает за плечо, грубо разворачивает:
— Где мой сын? Отвечай, гаденыш!
— Ручки-ручки! — пацан нагло скалится и неожиданно испускает тонкий вопль, адресуясь, по всей видимости, к футбольным фанатам. — Ребзя, ко мне педофил пристает!
Леонид разжимает кулак. Ошибка. Не тот, у того был шрам через щеку.
К счастью, фанаты за собственным шумом не слышали про «педофила», и Леонид, оставшись в одиночестве среди обступающего его людского потока, заглатывая вместе со спертым воздухом сознание собственной ненормальности, потерянно ворочает головой. Где он? Что здесь делает? Ехать дальше или все-таки подняться на улицу? На него навалилась смертельная усталость, и он стоит, прислонившись к стене, рядом с продавцами игрушек и театральных билетов.
Ничего страшного. Сейчас он разберется с ходами-выходами, сядет в состав до «Речного», выйдет на «Новокузнецкой», а оттуда до офиса пять минут пешком. Не забыть бы еще по пути проверить баланс: там, в вестибюле метро, если сразу после турникетов свернуть налево, есть родной банкомат. Правда, он часто не работает.

Пауза.
— В смысле, работал? — все-таки язык у нее заплетается.
— В общем, дела такие. Хоронить нечего. Тела нет.
— Какого тела? — свободной рукой Светлана поглаживает место предполагаемой татуировки: там все саднит и чешется, но Вера, артистически играя мимикой, возвращает ее руку на место.
— Так, по порядку, — доносится из трубки. — Мужа вашего мы потеряли, фигурально выражаясь. Я, конечно, сочувствую... Ну, что я могу сказать? Черные постарались. Чечены, ингуши, не знаю, хер их там разберет… Разборки на национальной почве. Черт-те что, одним словом...
Светлана чувствует приближение рвотного позыва, но у нее еще хватает сил пролепетать на прощание нечто маловразумительное — к полному удивлению своего, только еще подступающего к сути, собеседника: 
— А какая у меня уверенность... что я с Москвой общаюсь?
Не дожидаясь ответа, она жмет отбой, перевешивает корпус через спинку скамейки и, извергнув скудное содержимое желудка на землю, слабо кивает Вере:
— Фигня какая-то.
Непонятно, относится ли данное резюме к капризам ее организма или к только что состоявшейся телефонной беседе, но Вера, имея в виду оба возможных толкования, делает неопределенно-размашистый жест и, забыв про обещанный штрих, легонько толкает Светлану в бок:
— Пойдем лучше на островок. Сейчас тебе полегче будет, точно говорю! Потанцуем. Мальчиков, может, снимем.
Светлана, немного продышавшись, прихлебывает из недопитой бутылки:
— На посошок...
И нетвердым шагом следует за подругой — туда, где гудят басы и прорезают наступившую тьму разноцветные лучи дискотеки; туда, где в эту звездную августовскую ночь бьется пульс ее города.

* * *

На этот раз птицы прячутся в шкафу.
Вера роется в бабушкиных тряпках, яростно расшвыривает их в стороны: все не то, лишняя, ненужная ветошь. Добравшись до картонных коробок, натыкается среди них на забытую, давно разлюбленную, да и вряд ли когда-то любимую куклу — некрасивую, с рыжими свалявшимися волосами и выколупнутым глазом. Брезгливо, как случайно попавшего в руки червяка, отбрасывает ее на пол, и безглазая кукла при падении успевает пластмассово пискнуть.
Вера привстает на цыпочки, чтобы дотянуться до верхней полки. Теперь, после того, как нижние отделения перепотрошены до последней вещицы, сомнений нет: то, что она ищет, находится там, наверху. Ну конечно, поиски всегда надо начинать с самых труднодоступных мест, как она сразу не догадалась: бабушка ведь специально припрятала это так, чтобы она не достала. Вера и не достает — приходится пододвинуть табуретку. Та скрипит и пошатывается; становиться на нее надо крайне осторожно, придерживаясь за твердую поверхность шкафа. Наконец Вера устанавливает равновесие, выпрямляется в замедленной пантомиме — и, встав вровень с верхней полкой, ошеломленно замирает.
Ярко-синие птицы с тяжеловесными клювами и темными, угольными зрачками, зловеще надувая зобы, всматриваются в нее, внутрь нее и дальше, словно бы насквозь пронзая ее взглядом. Табуретка вдруг начинает ходить ходуном, готовая развалиться, скрип становится невыносимым. Вестибулярный аппарат не справляется с этой качкой, держаться Вере не за что, всюду птицы — в панике она успевает спрыгнуть, пока табуретка не распалась на планки и рейки, но поскальзывается и больно подворачивает левую ногу.
Из соседней комнаты с неожиданной явственностью доносится надломленный женский голос:
— Прости меня, Хосе Гарсиа. Прости, если сможешь, — и тут же растворяется в телевизионном треске и шелесте.

По комнате проносится слабое дуновение. Потирая больное место, Вера испуганно косится на брошенную куклу: слипшиеся рыжие волосы еле заметно шевелятся. На пару секунд Вера прикрывает глаза — она уже знает, что именно на нее надвигается.
Как будто отвечая на ее догадку, с кровати сам по себе соскакивает невесть откуда взявшийся красный мячик. Он подпрыгивает по полу — вверх-вниз, но амплитуда его скачков, вопреки законам физики, не затухает со временем, совсем наоборот, а сам мячик, безумно ускоряющийся, словно бы раздувается, растет, необъяснимым образом утрачивая при этом материальную плотность. Вскоре Он покрывает собой все видимое пространство, упирается, бешено пульсируя, в потолок, грозит его разрушить. Кровать, ночной столик с фамильными драгоценностями, громоздкий старинный сундук и расчехленная швейная машинка «Зингер»: все населяющие комнату предметы затягиваются в воронку, теряют очертания, тают...
Вера провожает взглядом недостойную любви куклу: та растворяется в невидимой красной пасти; еще немного, и сама она проследует туда же. Нужно срочно вспомнить Его имя, но память отказывает. Как, ну как же Его зовут? Господи, разве можно такое забыть?! Ведь тогда, в ЗАГСе, им же объявляли...
Шар уже касается Веры, обдавая ее почему-то острым запахом перегара, плотно обволакивает смрадным дыханием, парализует, привинчивает ее к месту — и когда она окончательно готова признаться себе, что выхода нет, Светлана, дернувшись от острой судороги в левой ноге, просыпается.
«Олег? — проносится в ее голове, все еще тяжелой после кошмара. — Или нет? Какой Олег, нет никакого Олега… Господи… неужели? Леха?! Леха… Да, Алексей!»
Раскрыв глаза, Светлана долго изучает заляпанные дешевые обои: геометрический орнамент в жирных пятнах и плесени, обвисающие коричневые клочья, сонная муха в центре подтекающего черной слизью ромба... Сознание включается не сразу — и, включившись, бьет наотмашь. Где она? С какой стати спит в одежде? Почему под головой у нее свернутый тулуп, а на тело вместо одеяла накинута засаленная мужская куртка?
Светлана с опаской осматривается. Незнакомое, плохо обжитое помещение: кроме старого продавленного дивана, из мебели здесь есть только комод с вываливающимися полками, два хлипких стула, миниатюрный обеденный стол, покрытый размахрившейся скатертью. Рассеянные отряды насекомых вьются над башенками грязной посуды, по полу разбросаны пустые бутылки, все тонет в каких-то ошметках, все липкое, жужжащее, затхлое, как вкус у нее во рту. Из мутных окон льется режущий солнечный свет.
Вздрогнув, как от прикосновения чего-то колючего, Светлана вскакивает с дивана и озирается в поисках выхода, но останавливается на полдороге. Откуда-то — похоже, с улицы — доносятся голоса. Прикусив от волнения губу, Светлана на цыпочках выглядывает в окно. Там, на лавочке в тени яблоневых деревьев, спиной к ней сидят трое парней сельского вида — ведут перемежаемый густыми плевками неспешный разговор, сжимают в руках пивные бутылки. Каждому не больше двадцати с копейками, один так вообще щуплый и свеженький, будто восьмиклассник. Рядом кособочится ржавая кадка, в воде среди пожухлых листьев и насекомых плавают окурки. Подгнивший бревенчатый настил ведет от лавочки к забору с узкой калиткой. А за забором открываются ряды треугольных деревенских крыш.
Куда же ее занесло? Вчерашнее упорно не хочет вспоминаться: Вера, парк, «Черный лекарь»; в голове даже мелькают отдельные фразы из их разговора... А что потом? Как отрезало.
Светлана осторожно толкает дверь. Темный коридор, запах пыли, по углам — детали допотопных механизмов, велосипедные колеса, нагромождения обуви, среди которой обнаруживаются и ее босоножки: мило, ничего не скажешь. Соседняя комната при ближайшем рассмотрении оказывается продолжением коридора, такой же свалкой ненужных вещей. Ни души.
Умыться здесь тоже негде: удобства, судя по всему, во дворе. К тому же подташнивает и страшно хочется в туалет...
— Оба-на! Проснулась красавица! — оживляются на лавочке, когда Светлана, скрипнув дверной пружиной, робко высовывается на улицу.
— Че, пивка для рывка? — добродушно колышет брюхом самый крупный из трех, наголо бритый амбал в семейных трусах.
— Здрасьте... — потерянно произносит Светлана, не решаясь двинуться с порога.
— Чего жмешься? Проходи, садись. Чай, мы тебе не чужие, — со свойским хохотком подмигивает второй.
Этот одет поприличнее: спортивные штаны, футболка. Что-то в его чертах кажется Светлане смутно знакомым: вытянутое загорелое лицо, впалые щеки, неровный рисунок начинающей куститься щетины, светлые до бесцветности глаза. Ну, мало ли…
— Хоба-хоба! — третий, веснушчатый, по сравнению с остальными совсем еще салага, явно допризывного возраста, лихо открывает пивную бутылку зубами и протягивает тому, что с вытянутым лицом. — Лех, передай девчонке своей...
И в этот момент Светлану словно током бьет. Напрочь, казалось, стертые воспоминания прорываются наружу, наползают друг на друга, тараном бьются в мозг, по кадрам воссоздавая сюжет прошедшей ночи: толкотня дискотеки, цепкие руки на ее талии, кусты, мокрые поцелуи, водка в стаканчиках, сушеные кальмары в чьей-то заскорузлой ладони. Провал — и она уже катится на заднем сиденье какой-то развалюхи, Вера рядом, хохочет, как сумасшедшая, салон пропитан запахами кожи и бензина, из оконной прорези прямо в лицо хлещет струя ветра. Потом опять поцелуи, водка, дешевый сервелат, разваренные пельмени, чаю налейте, пожалуйста, а где Вера, Вера где?.. И вместо ответа перегар в лицо, бесцветные щупальца глаз, снова водка, снова провал, тугая молния на джинсах, утомительное копошение, все в чем-то мокром и вязком...
Светлану ведет, ноги подкашиваются, внутри нарастает и обрывается непонятный гул. Наверное, так и падают в обморок.
— Тих, тих! — кидается к ней Леха, когда она, откинув голову, начинает медленно оседать. — Етить-колотить, убьешься еще!..
Светлана приходит в себя уже на лавочке, зажатая между придерживающим ее Лехой и юрким малолеткой. В воздухе разлит смешанный с запахом крепкого мужского пота аромат гниения — куча разлагающегося на жаре компоста обнаруживается поблизости, и, зажав нос, Светлана пытается поверх ровного фона тягучей беседы подавить еще один выползший из тьмы смутный флэшбек. Что-то вчера было про Дмитрия: какой-то звонок, что-то невероятное, дикое. Наверное, приснилось. Светлана шарит по карманам джинсов — надо проверить входящие звонки на мобильном. Пусто.
— Телефон мой... Вам не попадался случайно? — решается она наконец поднять голос, слегка подрагивающий от волнения.
— Прощелкала? Нормально! — живо откликается Леха. — Дорогой был? Ну все, забудь, теперь только новый покупать… На, глотни, а то опять вырубишься. Ты давай, это, себя береги.
Он сует ей ополовиненную бутылку, а прочие два кавалера немедленно вступают со своими комментариями, обрушивают на Светлану скудные запасы остроумия, подзуживают ее — все с ухмылочками, подколками, скабрезными намеками, но, в общем, беззлобно. Про туалет она спросить так и не решается.
— Ладно, мужики, хорош, я с пивом завязываю, мне за руль еще, — останавливает Леха этот похмельный поток сознания и легонько тормошит кулаком Светлану. — Солнце, слышь чего? Короче, ты в город или здесь останешься?
Та, опустив глаза, слабо отстраняется.
— Как неродная прямо, — комментирует Леха. — Чего, в город? Ну, давай в город отвезу тебя... Сортир вон там, если надо. Сарай видишь? Рядом будка.
— А Вера была здесь? — купившись на проявление заботы, быстрым полушепотом выпаливает Светлана.
Леха хитро морщит брови:
— Кто такая Вера? Жек, ты не в курсе? Ромик?
Амбал многозначительно крякает, допризывник щурится мечтательно, как сытое пушное животное:
— Да была тут одна, любительница двустволки. Всю ночь уснуть не давала. С утра искали, не нашли.
Светлана, снова упав духом, отхлебывает из бутылки и думает, как бы выбрать момент, чтобы, не привлекая внимания, прогуляться до будки...
Через полчаса она уже сидит в битой-перебитой «четверке» — та ревет, урчит утробно и то и дело подскакивает на деревенском бездорожье. Леха включает кассету, салон заполняют нехитрые гитарные переборы и возвышающийся над ними пронзительный мужской вокал: «Малолетние шалавы на тусовку собрались. Мнутся на ногах костлявых, все изрядно нажрались...»
— Про тебя прям песня, — не отводя взгляда от дороги, Леха криво улыбается.
Светлана смотрит вперед с напряженным, как бицепс, лицом. Мимо тянутся вековые дома с резными наличниками, облупившиеся заборы, огороды, деревянные столбы электропередач, такие трухлявые, что кажется — вот-вот рухнут. На пригорке возникает строящаяся церковь красного кирпича; чуть поодаль, возле пруда, высятся три белокаменных коттеджа с новорусскими башенками.
— Что за песня?
— Алексин, не слыхала? Старье вообще-то.
Пока певец выплескивает суровую и убедительную правду жизни («И поехали кататься неизвестно даже с кем — девкам главное догнаться, остальное без проблем...»), Светлана борется с собой, чтобы не расплакаться. Лицевые мускулы разжимаются, начинают перекатываться под кожей, как развинченные шурупы. Только сейчас, срифмовавшись с песней, полное сознание того, что случилось, обрушивается ей на голову. Приключений хотела? Ну вот, пожалуйста: в грязи по самую макушку, не отмазаться, и неясно, как быть дальше, что говорить Ангелине Сергеевне, чем оправдаться в собственных глазах... А еще этот примерещившийся, надо надеяться, но чем дальше, тем отчетливее встающий в подробностях ночной звонок: мысли о нем накатывают исподволь, как приступы тошноты, и их приходится отгонять невероятным усилием воли.
Когда история про шалав добирается до финала, Леха выруливает на трассу и приглушает звук.
— Правда, что ли, муж у тебя? — его благодушное ерничество куда-то исчезает, он вдруг становится серьезным, притихшим, с оттенком некоторой даже уважительности в голосе. — И чего, на калыме он?
Светлана в знак согласия хлюпает носом, а Леха, достав из кармана тренировочных штанов помятую пачку, закуривает.
— Я бы тоже на калым подался. Здесь-то особо не заработаешь, — произносит он после паузы, по ходу движения разгоняя себя до задумчивого, тяжело нащупывающего слова монолога. — Да только в Москве жить... Люди там гнилые, одни деньги на уме. Все как враги друг другу. Вроде как, я не знаю, засунули их туда насильно, как в душегубку, они так-сяк вертятся, соседям на голову лезут. Что за жизнь... То ли дело у нас, скажи? Душевно, природа рядом. Заработки хоть небольшие, зато сам себе хозяин. Да и то, и у нас можно при желании...
Не закончив фразы, Леха со злостью сигналит замявшейся на дороге иномарке и обгоняет ее резким виражом.
— Не-е, калым — последнее дело, — продолжает он после паузы. — Подрядчикам на деньги кинуть — как два пальца, сколько я таких случаев знаю. Твой-то нормально привозит?.. Да? Ну, чего, флаг в руки… А я все-таки думаю, надо своим умом зарабатывать. Я бы вот лучше научился чему-нибудь уникальному, необычному для русского человека. Чего никто не умеет. Ну, знаешь, некоторые хорошо говорят по-английски. Уже хорошо, уже необычно. Или, скажем, я не знаю, в компьютерах секут, технологии там разные… А? Чего молчишь?
Светлана, потупившись, пожимает плечами:
— Наверное...
«Четверка» тем временем въезжает в город, который сперва мало чем отличается от деревни, но вот показываются первые кирпичные строения: шестая школа, магазин «Райцентр» — бывший семнадцатый, детская поликлиника. Начинает капать мелкий дождь, и город кажется смирным и печальным, как заболевший ребенок.
— Тебе на какую улицу, говоришь? — Леха быстро переходит на бодро-деловой тон. — На Тургенева? Довезем, довезем… Номерок-то на память не оставишь?
— Да потеряла же телефон... — всхлипывает Светлана.
— Так ты это, обратись там к оператору, скажи: так и так, короче, телефон ек, номер обратно хочу. Восстановишь.
Леха тормозит у первого встретившегося им светофора и, перед тем как загорается зеленый, примирительно касается ее плеча:
— Чего ты убитая такая? Ну, похулиганили маленько, бывает. Главное же, без обид?
Она ограничивается напоминающим рыдание глубоким вдохом.
Оставшаяся часть пути проходит в молчании. Светлана просит остановить возле рынка, на каменных ногах преодолевает двести метров до дома и долго еще стоит, поникшая, у калитки, не решаясь зайти.
— Обедать будешь? — бросает Ангелина Сергеевна, услышав робкое копошение в дверях. — Суп уж сготовился почти, а второе подождать надо.
Светлана, плотно сомкнув губы, пересекает кухню и с виноватым видом присаживается на краешек стула. Все четыре конфорки заняты кастрюлями и сковородками, которые вперемешку клокочут, булькают, чадят и извергают запахи. Неожиданный прием, ничего не скажешь, особенно учитывая, что свекровь век сама ничего не готовила. Вместо истерики — деловитая возня у плиты, цветастый фартук, будничное шарканье.
— Дмитрий велел не ждать к обеду, — как ни в чем не бывало возвещает Ангелина Сергеевна. — К вечеру прийти обещал.
Светлана каменеет:
— К вечеру?.. — и, набрав воздуха: — Он что, вернулся?
— Откуда вернулся? — с показным недоумением смотрит на нее свекровь.
— Ну, как? С калыма...
— Ой, ты мне голову не дури, — сварливо вскидывается Ангелина Сергеевна, орудуя оловянным половником. — На, борщ бери. Не знаю, как получился. Попробуй, понравится? Может, недосолила?
Светлана задумчиво помешивает в наполненной до краев тарелке горячее месиво, с рассеянным интересом наблюдая, как расплывающееся белое пятно сметаны преображает ярко-багровую густоту в розовую пастельность. Врет, что ли, про Дмитрия? Наверняка. Претензии прямо не высказывает, объяснений не требует — но это пока, просто, перед тем как взвиться ястребом, проверяет, насколько у Светланы хватит наглости. Или ждет, когда у нее нервы сдадут. Новая боевая тактика, вполне в ее духе. Если что, кое-какая линия самозащиты у Светланы выстроилась: телефон вытащили в маршрутке, заметила потом, когда засиделась у одноклассницы — вспоминали школьные годы, все по-хорошему, чай с пряниками, а одноклассница эта оказалась без домашнего, мобильный к тому же в ремонте. Слово за слово, время за полночь, позвонить неоткуда, одной по городу идти страшно... Куце и не больно правдоподобно, но хоть что-то.
Молчание становится все более угнетающим, и в момент глубочайшей погруженности в дурные предчувствия Светлана замечает в супе волос, причем не один — из щедро порубленного мяса торчат странные какие-то, то белые, то черные с рыжиной тонкие шерстинки. Взяв один из кусков на ложку, она с сомнением отщипывает волосок — и тут ее передергивает от жуткой догадки.
— Ангелина Сергеевна, а Барсик где? — спрашивает вполголоса.
Та перекладывает что-то на шипящей маслом сковородке — то ли вправду не слышит, то ли делает вид.
Но Светлане ответ уже и не нужен. Ее выворачивает, ложка со звоном летит обратно в тарелку, расплескивая по столу жирные цветные капли. Давясь рвотой, Светлана проносится мимо свекрови в ванную, склоняется над раковиной, и бурлящая лавина хлещет из нее, забрызгивает пол, не укладываясь в отведенные границы. «Кошкой рвет», — проскальзывает по краю сознания.
— Что, невкусный? — протяжно доносится с кухни. — Или подавилась? Там косточки мелкие попадаются, забыла сразу предупредить.
Растерев лицо холодной водой (в зеркале отражение: по щекам размазана тушь, белки красные, в мелкой сетке сосудов), Светлана в гордом отчаянии вышагивает через кухню, коридор и зал к себе, трясущейся рукой запирает дверь на крючок, с разгону спотыкается посреди комнаты обо что-то твердое — окна зашторены, не видно в темноте, тьфу ты, черт, больно-то как! Оказывается, врезалась со всего размаха в мужнины гантели: с чего бы это они тут раскиданы, лежали же всю дорогу под кроватью. Неужели вправду вернулся? Или Ангелина Сергеевна нарочно вынула? С нее ведь станется...

Но соображать дальше, взвешивать шансы и просчитывать варианты Светлана уже не в состоянии. Кое-как стянув джинсы, она валится на кровать. Ее колотит, окружающее пространство становится чужим и враждебным, тело ноет, гудит, бесконечный ряд предметов и лиц проплывает перед ней в тумане, слипаясь в мерцающее марево: тлеет, разгорается, снова тлеет... В какой-то момент она обнаруживает, что Барсик запрыгнул на кровать и пытается пробраться под одеяло. Светлана сгоняет его — пыльный, грязный, только что с улицы, — но кот лезет еще активнее, втирается в доверие, щекочет усами, заранее принимаясь урчать и изгибаться. Светлана отбрасывает мокрое одеяло, потом, почувствовав озноб, снова закутывается, поворачивается на другой бок, коротко вздрагивает всем телом — и понимает, что задремала. Веки снова смыкаются, но она не дает себе до конца провалиться в сон, и так, в этой изматывающей схватке с собственным организмом, незаметно перемещается в ночь.
В доме стоит гулкая тишина. Не тикают часы, даже с улицы не доносится ни звука, слышно только, как пищит под потолком одинокий комар. Светлана снова, с некоторым недоверием, как алкоголик после делирия, застает себя в материальном мире, и первым делом понимает, что ей страшно хочется пить. При мысли о том, что надо идти на кухню, проскальзывает какое-то скользко-неприятное даже и не воспоминание, а его неуловимая тень, но под напором телесных потребностей смещается на зады сознания, растворяется почти бесследно.
Для начала переодеться в домашнее — нащупав выключатель, Светлана освещает комнату уютным желтым электричеством и только успевает стянуть с себя все, что на ней было (липкие от пота трусы, топик, бюстгальтер), как для подспудной тревоги появляется самый что ни на есть реальный повод. По дому кто-то ходит, и это явно не свекровь: шаги мужские, уверенные. Уже через пару секунд рядом с дверью раздается зловещее поскрипывание половиц — кто-то переминается, перед тем как сделать последний рывок к цели.
Светлана с бешено колотящимся сердцем ищет пути отступления: залезть под кровать? спрятаться в шкаф? Ерунда. Окно выбить? Но все уже бесполезно — дверь вдруг резко дергается с такой силой, что крючок вылетает из петли. Светлана прикрывается первым выхваченным из груды тряпок платьем и отступает назад.
С порога, перекатывая выпуклые скулы, на нее смотрит Дмитрий:
— Ну, как ты тут без меня?
Голос надтреснутый, глухой, далекий. Выглядит муж тоже как-то дико, словно постарел на несколько лет: заросший, нечесаный, землистое лицо перерыто морщинами. Одет он в замызганную строительную униформу — так и ехал в этом виде со своего калыма? На ногах почему-то меховые сапоги: унты, или как там они называются?.. угги?
Светлана, пряча испуг, вымученно улыбается:
— Я? Нормально. Соскучилась. Не ждала тебя так рано. Рада очень, — слова не хотят выговариваться, их приходится с усилием выталкивать из себя.
Спохватывается:
— Ты ужинал, покормить тебя?
— Ты на часы смотрела? Какой ужин? Я сейчас на другой счет голодный.
Дмитрий с деревянной усмешкой поглаживает себя по ширинке и придвигается к Светлане вплотную, обдавая ее холодком, будто сам только что с мороза. От него исходит сырой, дремучий, прогорклый запах. Вырвав у жены из рук стыдливое платье, он твердо разворачивает ее к себе спиной и не предполагающим сопротивления жестом пригибает к ночному столику.
Светлана покорно прикрывает глаза — но возбужденное сопение мужа, внезапно прервавшись, сменяется свирепым шепотом:
— Это что еще?
— Где? — вздрагивает Светлана.
— Где, сука?! — Дмитрий, мгновенно распалившись, срывается на крик. — Я тебе сейчас покажу где!

Он хватает ее за плечи и начинает трясти, как тростинку, после чего с размаха залепляет кулаком в висок. Светлана отлетает на кровать, позвоночником задев при падении металлический корпус.
— Ах ты, шалава, — нависает над ней Дмитрий, — узорчики она себе на жопе набивает! Фэн-шуя захотелось? Сейчас я тебе устрою фэн-шуй! Ты кому тут, тварь, задницу подставляла? Для кого старалась?
Светлана беспомощно заслоняется от новых ударов:
— Да для тебя, для тебя же, господи! Погоди же ты, дай расскажу все...
— Для меня, гейша ты драная? Для меня?!
Дмитрий дубасит ее ногами, хлещет по лицу, приподнимает за волосы, чтобы метче вдарить, а когда она взревывает от боли, затыкает ей рот промозглыми черными пальцами:
— Молчать, мразь лживая! Для меня ты, значит, задом вертишь, пока я на калыме здоровье гроблю?
Быстро выбив из жены последние остатки доброй воли, он взбирается на нее рыхлой темной массой, загребает под себя, безжалостно вдалбливается. Провисающая сетка кровати скрипит и стонет, выражая сочувствие жертве.

* * *

Оркестра не заказывали; в доме, несмотря на столпотворение, установилось почтительное молчание. Мужчины, женщины, дети, старики, не решаясь перекинуться словом, мнутся по периметру комнаты, но всем места не хватает — часть выносит в коридор, на кухню, кто-то ждет во дворе. Светлана не ожидала такого наплыва гостей, большинство прибывших она видит впервые.
Сама она не знает куда приткнуться, хочет как-то помочь, мечется туда-сюда в своем коротком платьице. Взрослые ее одергивают, тихонько толкают в бок: начинается. Две женщины — Светлана узнает в них маму и тетю Нину — подхватывают гроб с табуреток, взваливают на плечи. Светлана знает, что это гроб, хотя на настоящий гроб он мало похож: наглухо застегнутый на молнию брезентовый мешок, сквозь ткань которого проступают очертания тела.
— Как звали-то усопшего? — наклоняется к Светлане какая-то богомольная старушка в черном платке, из тех, что чувствуют себя нечужими на любых похоронах.
Светлана теряется на мгновение, потом вспоминает:
— Алексеем.
— Как же его так, милая?
— На стройке работал, сорвался с крана, — отвечает кто-то за Светлану, а та, зная, что это неправда, не в силах ничего возразить.
— Страшное горе, внучка, страшное, — шамкает губами богомолка. — И молодой, видно. Что не следит-то за ими начальство?..
— Вымирают мужики... — вторят из толпы. — Скоро, как в войну, одни бабы да ребятишки останутся.
— Все Москва, чертова деревня... Россия гибнет, а они строятся.
В этот момент за дверьми комнаты начинает происходить что-то странное. Услышав всплеск множества взволнованных голосов, Светлана прорывается сквозь толпу вперед и, увидев причину оживления, застывает с выпученными глазами. Мешок с телом, который женщины продолжают торжественно выносить из помещения, трясется, пульсирует, содрогается в ритмичных конвульсиях.
— Живого хоронят! — голосит кто-то.
На секунду и у Светланы мелькает мысль, что муж воскрес — или, может быть, что он и не умирал, погрузился, как пишут в «Экспресс-газете», в летаргический сон, — но тут же она с облегчением вспоминает, в чем дело. Кролики! Она же сама запихала двоих ему под брезент, пока никто не видел. Проснулись, получается, и сразу за дело. Молодцы! На душе у Светланы воцаряется сказочная легкость, волна сладостного покоя разливается по телу, она отрывается от земли, летит — и тут Вера просыпается с блаженной улыбкой.
Реальность вторгается долгой настойчивой дробью — кто-то стучится в окно. С неохотой покинув теплую постель, Вера слегка раздвигает занавеску. Прильнувший к заледеневшему стеклу красногрудый снегирь замечает ее и спархивает с карниза. Некоторое время Вера провожает его взглядом, пока он не растворяется в белом февральском пейзаже.
Поежившись от холода, Вера разворачивается. Черт, опять гантели посреди комнаты, палец отшибла со всей дури! Ну, ничего, не смертельно, внимательнее будет в следующий раз, а пока надо первым делом проведать Ангелину Сергеевну. Та с августа так и лежит бревном — полная парализация, и врачи никаких надежд не дают. Если ее бросить, от силы несколько дней протянет — но как можно, тем более, когда в случившемся, по ее ощущению, в какой-то степени и сама она виновата? И вот не бросает, кормит с ложечки, по несколько раз в день меняет утку, перекладывает с боку на бок. Тяжело в одиночку, но куда ее такую? Пусть уж последние месяцы дома доживет.
— Надо вам что-нибудь? — спрашивает, понимая, что свекровь все равно ей не сможет ответить. — Давайте посмотрю. Ах, ну у вас тут сухо. Позавтракаете? Рыбное пюре, как вчера. Вкусное-вкусное. Набок немножко сдвинемся, а то нехорошо так, в одном положении.
Накормив Ангелину Сергеевну, Вера перекусывает сама, проходит с чашкой в зал, усаживается в кресло. Сегодня выходной, можно расслабиться, а скоро и вообще декрет дадут — чем хорошо работать в администрации, трудовой кодекс все же соблюдается. В другом каком месте сразу бы уволили, как только живот наметился. А что деньги копеечные, ну так Леха, слава богу, парень серьезный оказался, подкидывает с калыма. Думает, что ребенок от него, в ЗАГС зовет. Она его и не разубеждает.
Хлебнув сладкого чая — горячий еще, — Вера щелкает пультом. На экране вырисовывается кривляющаяся среди искусственных пальм девица в открытом купальнике. Сверкает белыми зубами: «А я креолка, люблю двустволку!» Вера, поморщившись, переключает канал — там тянется бесконечная история про Исабель Марию и Хосе Игнасио.
Оставив чай на столе, она идет к себе. Стаскивает через голову ночную рубашку, поглаживает перед зеркалом округлившийся живот: на УЗИ сказали — родится мальчик. Вырастет большим, сильным, будет отцовские гантели тягать...
Вера поворачивается спиной, вытягивает шею, чтобы разглядеть татуировку. Чем только ни сводила, все без толку, только раздражение на коже. «Придется все-таки в салон обращаться, хоть и дорого, — думает Вера, и тут ее вдруг переклинивает. — Вера? Почему Вера? Лена же?.. Или Света? Похоже, Светлана».
Сумочка лежит на сундуке, рядом со швейной машинкой. Надо порыться, достать паспорт, сверить. Быстрее, пока чай совсем не остыл.