Вы здесь

Два рассказа

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_zlobina_dr.zip (46.4 КБ)
Ангелина ЗЛОБИНА







ДВА РАССКАЗА
Рассказы

Любка
Дворовый романс


1.
Паша Немчик умер в начале января, в воскресенье. В ту ночь утихла метель, потеплело, и к утру осевшие сугробы стали пористыми от падающих с деревьев капель. Небо надвинулось, мокро заблестели стволы тополей, водосточные трубы и прутья дворовой решетки.
Пашкина старшая сестра Валя, уже повязанная сложенным в полосу черным платком, бледная, в распахнутом пальто, раза три за утро ходила в соседний дом, где была Пашкина квартира, и обратно. Иногда она останавливалась, чтобы поговорить с кем-нибудь из соседей, жаловалась, что от этой оттепели так некстати скачет давление и в голове гудит, а дел невпроворот. Вздыхая, она укоряла кого-то:
— А этот теперь лежит, улыбается! — потом отирала рукой покрасневшие глаза и добавляла с одышкой: — По-человечески, считай, что и не пожил… Все из-за этой!
И, не принимая ни от кого даже молчаливого несогласия, раздраженно отмахивалась и шла дальше.
Паша
прибрался, как говорила Валя, неожиданно, без жалоб — уснул и не проснулся, будто не хотел никому доставлять лишних хлопот. Он и жил так же — тихо.
С детства от фамилии Немчинов к нему прицепилось снисходительно-ласковое прозвище — Немчик, и осталось на всю жизнь. Однако никакой нордической стати в нем сроду не было: невысокий, худощавый, бледный. Волосы его вились как попало, кудри — не кудри, так, пакляной туман. Черты неяркие, будто на выцветшей фотографии. Запоминалось не лицо, а скорее выражение — дружелюбное, немного застенчивое.
Когда он улыбался, вздрагивали только уголки губ, Пашка опускал глаза и смущенно приглаживал ладонью непослушную белобрысую челку. Если шутил, то коротко и вполголоса, а если в ответ не смеялись — не обижался.
Едва окончив школу, Немчик отрастил волосы до плеч, длинные бакенбарды и усы подковой; стал носить узкую цветастую рубаху, тертые джинсы-клеш, серебряную печатку на мизинце. Так и ходил много лет, взрослея, старея и будто не замечая, что весь этот маскарад давно вышел из моды.
Годам к тридцати от его былого щенячьего обаяния почти ничего не осталось, только сивые усы да печатка на мизинце. Кудрявую шевелюру он давно состриг и, улыбаясь, теперь приглаживал ладонью не битловскую челку, а мыс прямых серых волос, уцелевший между двумя залысинами. Своей семьей он так и не обзавелся, жил в одной квартире со старшей сестрой Валей и двумя ее дочками.
Валентина — женщина полная, рыхлая, с тяжелой утиной походкой и округлыми белыми руками, в свои сорок два уже стала бабушкой. Все лето она сидела на скамейке у детской площадки, покачивая новенькую голубую коляску, время от времени заглядывала внутрь, что-то там бережно поправляла кончиками пальцев и сияла тихой улыбкой, похожей на Пашкину.
Соседки подходили, присаживались рядом, разговаривали вполголоса о делах, о погоде, о том, что в обувной магазин у станции завезли югославские сапоги, а еще о том, что Немчик с недавних пор зачастил к Любке из пятого подъезда — и вот это совсем ни к чему.
— Да ума нет, вот и ходит, — зло цедила Валя. — Не говорила я ему, что ли… Все без толку!
Раздражаясь, она сплетала руки на груди и шумно дышала, гневно глядя в сторону.
— Да и черт с ним, — добавляла она, не оборачиваясь, — перебесится да и одумается. Будто он не знает, с кем связался!


2.
Когда-то давно почти все обитатели двора жили в барачном поселке возле железнодорожной станции, потом бараки снесли, а жителей переселили в кварталы новых краснокирпичных домов, выстроенных колодцами со сквозным проездом. В каждом дворе разбили сквер, насадив рядами тощие тополя и сирень, в центре устроили детские площадки, которые, впрочем, местная детвора никогда не любила, предпочитая играть за гаражами возле немецких домиков или на стадионе у старой школы.
В одном углу двора в полуподвальном этаже открылся ремонт обуви, там пожилой армянин Алик, седой и щетинистый, как старый еж, набивал на каблуки местным модникам титановые подковки; в другом углу, напротив, работало ателье. Всегда, даже днем, за низкими зарешеченными окнами мерцали голубоватые лампы дневного света — Полина Сергеевна из пятого подъезда и Ира из второго с утра до вечера что-то кроили, отпаривали, подгоняли, надев сметанные одежды на безголовые манекены с горделивой осанкой.
Привычка к коллективной жизни у людей со временем постепенно утрачивалась, но окончательно не исчезала. Старожилы все еще держали друг друга в поле зрения, испытывая при этом довольно разные чувства — от родственного участия до ревнивого любопытства.
Люба жила на первом этаже, прямо над ателье. Вечерами ее бурная жизнь силуэтно отображалась на зеленоватых кухонных занавесках — неустойчивые фигуры, покачиваясь и оступаясь, вырастали, перемещались, наклонялись к огоньку зажигалки; иногда чья-то нетвердая рука проникала между шторами и поворачивала оконную задвижку. Створка приоткрывалась, звуки становились громче — слышался бессвязный тягучий разговор, звон посуды, выкрики и ругань, что-то с грохотом падало, билось. Любка кричала истеричной матерной скороговоркой, а через минуту уже заливисто пела и тут же переходила на хохот.
Прежде чем войти в подъезд, соседи медлили и, уже взявшись за дверную ручку, вглядывались в узкую щель между шторами, чтобы потом, у себя дома, переобуваясь в домашние тапки, сообщить:
— У
этой опять кабак!
Она числилась лаборанткой в НИИ, днем мыла пробирки, вечером — полы. По вторникам, как все сотрудники, получала «за вредность» молоко в треугольных пакетах и, не таясь, несла домой в одной авоське с пакетами лабораторную посуду. Чашки Петри в Любкиной квартире становились пепельницами, а фаянсовые плошки годились под закуску.
Стоя в очереди у цистерны с квасом, соседки усмехались и переглядывались, заметив приближающуюся Любу. Та, подойдя, как ни в чем не бывало интересовалась: «Кто крайний?» — потом ставила бидон на асфальт, усаживалась на низкое ограждение клумбы, закидывала ногу на ногу, обнажая незагорелую ляжку с овальным пятном синяка, и доставала из кармана мелкую горсть семечек.
Короткое цветастое платье ей было тесновато под мышками и в бедрах, ногти на руках — небольшие, ломкие, казались по-детски обкусанными, волосы от макушки расходились ровными рыжеватыми прядями и путались на концах белесыми химическими завитками.
Любка покачивала на мыске босоножку, по кроличьи шевелила маленькими розовым ртом, сплевывала семечную шелуху и смотрела не пойми куда сонными голубыми глазами. Она была близорука, но очков не носила, потому на взгляды и выражения лиц никак не реагировала.
Соседи заговаривали с ней редко и неохотно, поучать и острить опасались — уж очень у Любы был звонкий голос, и ответить она могла так, что случайные прохожие шарахались в стороны, как от внезапной собачьей свары. Вечно дежурившие у гастронома аборигены с бурыми обезьяньими лицами одобрительно гоготали, дворничиха опускала метлу и замирала в клубах оседающей пыли, а жертва удалялась, гордо вскинув голову и шипя сквозь зубы нескладные обрывистые проклятия.
Говорили, что когда-то у Любки был муж, но куда он подевался — никто не помнил. По одним сведениям — он исчез, когда Люба лежала в роддоме. Будто бы, вернувшись домой с маленьким Димкой, она обнаружила квартиру пустой — ни денег, ни вещей, ни продуктов, с тех пор своего благоверного она так ни разу не видала. А по другим — никакого мужа у нее никогда не было, а кто Димкин отец, Люба, скорее всего, и сама толком не знала. Этой версии верили больше.

3.
Как Немчика занесло к Любе, никто не мог понять. В своей компании он слыл почти непьющим, никто из его друзей в ту квартиру никогда не захаживал. Однако Немчик туда зачастил, прижился. А однажды утром явился домой, не слушая сварливые причитания сестры, вытряхнул из гардеробного ящика в спортивную сумку носки, сгреб с полки белье и рубашки, забрал магнитофон, бритву и ушел.
Валентина видела из окна, как он, срезая путь, перешагнул ограждение детской площадки и скрылся за кустом сирени, потом мелькнул за стволами тополей у дома напротив и снова исчез за листвой.
— Вот дурак-то... — шепотом сокрушалась Валя, — вот дурак…
Димке, Любиному сыну, было тогда лет двенадцать. Он матери стыдился — если случалось утром выходить с ней вместе из подъезда, он тут же ускорял шаг и, едва завернув за угол, перебегал на другую сторону улицы, чтобы не идти рядом с Любкой до самой школы.
С появлением в их квартире Паши Немчика гулянки понемногу стихли. Завсегдатаи вечерних посиделок по привычке еще заглядывали на огонек, но уже не засиживались. Выйдя в сумерках из подъезда — обычно вдвоем или втроем, они останавливались, закуривали, а потом медленно брели вдоль сквера и рассуждали о том, что Любка баба хорошая, но дурная, а все эти попытки изображать семью бесполезны, потому что мужик Любке нужен жесткий, такой, у которого не забалуешь, а что этот Немчик? Так — ни рыба ни мясо.

4.
Вскоре интерес к чужой жизни у людей пропал вовсе — время настало мутное, привычный уклад будто смыло начисто, не оставив даже названий. В НИИ, где Люба много лет мыла пробирки, теперь не было ни души, только внизу сидел вахтер, охраняя опечатанные лаборатории и пустые коридоры. Ближайший завод стал складом, стадион — оптовым рынком. Вместо книжного магазина на углу возник лабиринт с разноцветным китайскими тряпьем, в гастрономе вдоль витрин, заставленных диковинными продуктами, сновали незнакомые продавщицы. Люди суетились, как стая голодных и бестолковых рыб, и, будто под гипнозом, отсчитывали купюры. Про буйные загулы в одной из квартир уже никто и не помнил.
Зимой Полина Сергеевна праздновала дома юбилей. Народу собралось много, понадобились стулья, и вскоре в квартиру пришла женщина с парой желтых сосновых табуреток, невысокая, с гладкими темными волосами до плеч. Она обернулась, окинула всех взглядом, блеснули строгие очки в тонкой золотистой оправе. Сесть за стол она отказалась и быстро исчезла, сказав кому-то в прихожей очень знакомым голосом: «Потом, потом…» — и как только закрылась дверь, между гостями зашелестело тихое удивленное: «Любка?..»
Кто-то видел мельком, как однажды в конце лета Немчик с Любиным сыном Димкой — неузнаваемо повзрослевшим, широкоплечим, выгружали из багажника «москвича» сумки с дачным урожаем. Люба стояла рядом, держа в одной руке длинный букет астр, другой прижимая к себе белый кочан капусты. Еще как-то осенью Немчик с Димкой выносили к мусорным контейнерам старый диван, а Люба смотрела из окна, почти неразличимая за отражением кирпичного дома, желтого дерева и белого прямоугольника неба.
С этой, новой уже Любкой, соседки по-прежнему здоровались сквозь зубы. Мужья соседок и бывшие собутыльники хоть и не ухмылялись больше, не подмигивали и не свистели вслед, но так и не решились сменить привычные знаки внимания на что-нибудь пристойное, так что проходили молча, глядели мимо.
Полина Сергеевна иногда обращалась к ней с пустяковыми просьбами, и Люба охотно одалживала соль, несла из магазина молоко и, пока Полина работала в ателье, приглядывала за ее шестилетним внуком Мишкой, с важным видом гуляя по периметру детской площадки.
Внука Полине привезла ее дочь Света, оставила на бабкино попечение, а сама бросилась зарабатывать деньги и устраивать личную жизнь. Мишка поначалу скучал, а потом понемногу освоился, нашел приятелей, всегда зная, что ключ для него бабка оставляет у Любы в квартире напротив и что днем к ней всегда можно зайти — одному или с компанией, попить компота из большой пивной кружки. Компот из сухофруктов Люба варила специально для этих случаев.
Вечером тридцать первого августа Мишка шел домой, обхватив двумя руками охапку астр. Не видя за цветами ступеней, он все время осторожно ступал правой, потом постучал мыском ноги в дверь. Полина открыла и молча приложила ладонь к груди.
— Любаня дала, — сказал Мишка из-за букета своей изумленной бабке. — Это мне в школу.

5.
В начале апреля после долгих холодов вдруг потеплело, в два дня растаяли остатки снега, и уже через неделю высохший асфальт во дворе весь был изрисован мелом, на тополях зеленели почки, с кленов свисали розовые кисти.
Валентина стояла на солнцепеке и млела от тепла, воробьиного щебета и по-весеннему гулкого дворового эха. Из ее хозяйственной сумки пахло только что купленным свежим хлебом, а от вязаного жакета — теплой овечьей шерстью и горьковатыми рижскими духами.
Из подъезда вышел Паша, сощурился от солнца, увидев сестру, приветственно кивнул, закурил и медленно направился к ней. Он грустно улыбнулся и спросил:
— Как жизнь, Валь?
Она мирно ответила: «Да ничего…» — окинула его взглядом с ног до головы, оценила новый пиджак, острую стрелку на брюках, галстук в серую крапинку.
— Далеко собрался?
Пашка затянулся, выдохнул в сторону и просто ответил:
— Жениться идем.
В ту же минуту вышла Люба — Валя не сразу узнала ее — в костюме брусничного цвета, в парике с аккуратно уложенными русыми прядями, с новой белой сумкой, весело и нелепо светящейся на весеннем солнце. Остановившись, она метнула в сторону Валентины быстрый мышиный взгляд — и на мгновение сквозь странно одетую, усталую, немолодую и некрасивую женщину проявилась другая, та, прежняя Любка, наглая девка с голубыми глазами и скандально-звонким голосом. Валентина опасливо промолчала, но губы поджала и подбородок презрительно вздернула. Люба что-то поискала в сумке, щелкнула застежкой, взяла Немчика под руку — и оба, торопясь, пошли прочь.

6.
Парик Любке совсем не шел — пышный, светло-русый, с округлой челкой и высоким затылком. Говорили, что будто бы она разругалась с сестрой из-за раздела дачи, и вышла у них драка. Люба сестрице спуску не дала, но сама лишилась изрядного клока волос на видном месте.
Валентина, узнав о происшествии, устало вздохнула:
— Горбатого могила исправит. Чего с нее взять: шалава — она и есть шалава…
Впрочем, что там на самом деле произошло, никто толком не знал, а об истории с дракой рассказала сама Любка. Она ушивала костюм в ателье — тот самый, брусничного цвета, и во время примерки говорила с Полиной про сестру, про дачу, про то, что следующей весной сын придет из армии, надо бы сделать в квартире ремонт, прикупить парню одежду…
Закройщица Ира, собирая иглой складки клетчатой ткани, внимательно прислушивалась к разговору и поглядывала в сторону примерочной. Вечером, за чаем, она рассказывала Валентине:
— Потом принесла еще пару юбок, тоже ушить. Я не стала, — она брезгливо скривилась, — у меня и без нее работы навалом! Полина взялась, вот и пусть делает…
Откусив половину конфеты, Ира подлила себе в чашку бледного остывшего чаю и продолжила, дожевывая и запивая:
— Выглядит Любаня так себе… Вроде и постройнела, а не идет ей эта худоба. Жаловалась, что ноги болят…
— Меньше надо было пить!
— Это точно. Но приоделась и все ездит куда-то каждое утро. Может, работу какую нашла?
— Лучше б она мужика себе другого нашла, — вздохнула Валентина. И, меняя тему разговора, деловито поинтересовалась: — Сколько ж у вас стоит юбку пошить?

7.
На майские праздники к Полине Сергеевне приехала дочь — загорелая, ярко одетая, на новой машине. Решили ехать на дачу — жарить шашлык, гулять на свежем воздухе и заодно убраться на участке после зимы.
Позвали Любу с Немчиком. Люба поначалу упиралась, стесняясь модной веселой Светки, и бубнила: «Нет-нет, не поеду», — но Полина, воодушевленная приездом дочери и праздничной суетой, скомандовала:
— Знаешь что, поедешь! Собирайся давай!
Люба сдалась, и скоро они с Немчиком вышли к машине — он в джинсах и серой ветровке, она — в коротком бежевом плаще и в прозрачной голубой косынке поверх русых синтетических локонов.


* * *
Дом у Полины на участке был совсем небольшой — в два окна. Вдоль изгороди зеленели кусты крыжовника, рядом с крыльцом отцветали три вишневых дерева, осыпая белыми точками лепестков дощатый стол и две лавки. Всюду — и в палисаднике перед домом, и вдоль стены на припеке, и между вишнями — из земли торчали клинышки одичавших тюльпанов.
Света с Полиной ушли в дом, раскрыли окна, что-то там мели, двигали, мыли, выкидывали на улицу старые вещи и мусор. Потом унесли все в дальний угол участка и долго поджигали, комкая газеты и чиркая спичками.
Немчик наколол дров из старых досок, растопил мангал недалеко от крыльца и, усевшись на табуретку, стал насаживать на шампуры бледные куски мяса. Люба у стола резала только что вымытую блестящую редиску. Полина принесла маленькие стеклянные рюмки с золотым ободком, спросила у Светы, годятся ли такие под вино? Та разбирала сумку, выкладывая на стол свертки с закуской, взглянула мельком и рассеянно ответила:
— Тебе нравятся? Значит, годятся…
На солнце по-весеннему мягко припекало. С пустыря за домом доносились выкрики, звуки ударов по мячу, победные вопли. Мяч иногда взлетал свечой или описывал длинную дугу на фоне чистого неба.
Вино оказалось сладким, с каким-то знакомым привкусом — не то черной смородины, не то вишни. Полина, выпив рюмку, порозовела, стала разговорчивой. Люба вино только попробовала, похвалила, а потом все отказывалась, испуганно бормоча: «Нет-нет, хватит-хватит!» — и закрывала рюмку ладонью. Немчик приглядывал за мангалом, время от времени приносил к столу дымящийся шампур с зарумяненными кусками мяса, потом наливал себе в рюмку водки и чокался с Полиной.
Света с сыном сначала пытались играть в бадминтон, а после ушли туда, где догорал костер, и сидели там, на бревне, разговаривали и передвигали в огне головешки.
— Соскучилась она, — сказала Полина. — Зарабатывает хорошо, только все время в разъездах, Мишку месяцами не видит. И замуж бы надо…
— Надо, — согласилась Люба. — Ей сколько лет?
— Да уже тридцать два. И три года как в разводе. Это ей бывший муж такую работу нашел. Сказал: решай быстро, а то место в два счета займут! Вот она и решила. Год назад, что ли, дело было… Ну да, как раз в конце мая. А я накануне что-то так плохо себя почувствовала, сердце прихватило. Ира хотела мне прямо в ателье неотложку вызвать. Я говорю — не надо, пойду полежу, само пройдет. Дома лекарство выпила, и сначала вроде отлегло, а к вечеру что-то мне все хуже и хуже. Промучилась полночи, кое-как уснула. А под утро снится мне мой дед. Я вроде куда-то уезжать надумала — вещи складываю. Вдруг он заходит в комнату. Встал рядом, кивнул на раскрытый чемодан, говорит: «Ну что, собралась? — и головой качает, усмехается. — Вот молодец! А внука кто за тебя растить будет?» И на другой день, — Полина постучала согнутым указательным пальцем по краю стола, — Света моя звонит: «Я тебе Мишку привезу».
— Надо же… — Любка примолкла. Лицо у нее посветлело. Зачарованно глядя куда-то в сторону, она повторила: — Надо же…
Вдруг она обратилась прямо к Полине:
— Значит, что-то там есть? — и, не дожидаясь ответа, снова посмотрела мимо и ответила сама себе: — Значит, есть!
Солнце садилось, тени стали длинными, синими, над лесом появились розовые облака. В Любину косынку вдруг врезался майский жук, запутался, завозился. Люба ойкнула, вскочила, затрясла головой.
— Да подожди ты! — Немчик, смеясь, удержал ее за плечи, отцепил от косынки жука и бросил в сторону. Жук угодил на дорожку, пошевелился, расправил крылья и улетел.
Паша обнял Любку, обхватил краями своей ветровки и спросил:
— Чего дрожишь-то, испугалась или замерзла?
Полина поднялась.
— Давайте-ка собираться домой, молодожены…

8.
К концу мая сильно похолодало, а самое начало лета выдалось ветреным и дождливым. Прохожие перемещались по мокрым улицам, закрывшись зонтами, и, обходя лужи, смотрели под ноги.
Немчик, никогда в жизни не державший зонта в руках, только щурился от частых холодных капель и наклонял голову. Он всегда будто опаздывал, ходил быстро — воротник поднят, в руках сумка с продуктами — кивал встречным знакомым и шел мимо.
Говорили, что недавно он привез Любку из больницы и что дела ее совсем плохи. Полина на все расспросы любопытных клиенток отвечала одно — «не знаю», а однажды, рассердившись, выпалила:
— Идите и спрашивайте сами! Мне Паша сказал — у тебя сердце больное, не нужно тебе сюда ходить, Люба не велела. Вот и все.
Она грохнула тяжелым утюгом о подставку, забрала со стола отпаренный пиджак и ушла в примерочную.

9.
Такого нашествия Немчик не ожидал. Они явились — четыре добрых женщины с пристальными взглядами и повадками крупных домашних птиц. Входя в прихожую, они теснили его и менялись местами, будто совершали какой-то странный танец; они говорили все вместе, не то укоряя его, не то жалея.
Он отступил и показал рукой в сторону:
— Там.
Оставив в маленьком темном коридоре обувь, женщины гуськом прошли через смежную комнату. Первая открыла дверь, сделала еще пару шагов и остановилась. Остальные, вдруг оробев, столпились рядом с ней, озадаченно глядя в дальний угол.
Там на постели сидел худой лысый мальчишка в растянутой голубой майке и нахально скалился.
— Чего приперлись? — задиристо выкрикнул он Любкиным голосом. — А ну пошли отсюда!
Женщины молчали. Одна из них сделала осторожный шаг к постели.
— Ты чего, Любань? Мы тебя навестить пришли.
Но Любка грозно взмахнула тощей серой рукой и разразилась такой звонкой матерной трелью, от которой в прежние времена уважительно столбенели грузчики из местного гастронома, а у зазевавшейся продавщицы в пивном ларьке через край граненой кружки лилась густая кислая пена.
Немчик стоял в проеме кухонной двери со скомканным полотенцем в руке и наблюдал исход.
Гостьи снова прошли через комнату, потом, обуваясь, молча шаркали в коридоре и сокрушенно вздыхали.
— Паш, — громким шепотом позвала самая настойчивая, — так у нее что?..
Остальные насторожились, притихли.
Немчик замялся, потом кивнул и одними губами беззвучно произнес короткое слово. И совсем тихо добавил:
— Две-три недели. Осталось. Не больше.
Он пожал плечами и, виновато улыбнувшись, пригладил ладонью редкие волосы надо лбом.

10.
За окном мело. Сквозь черные ветки кустов мутно светились лампочки на занесенной снегом елке.
Немчик сидел у Полины на кухне, курил и смотрел в маленький экран телевизора, где мелькала разноцветная новогодняя канитель. Полина подкладывала ему на тарелку ветчины и жареной картошки, приговаривая:
— Закусывай, Паш, ты совсем не ешь ничего. Тебе в ночь работать, что ж ты, до утра голодный будешь?
Немчик держал сигарету, зажав ее между пальцами почти у самой ладони, и когда затягивался, казалось, что он закрывает рукой рот. Он прищурился от дыма, стряхнул пепел и, не глядя на Полину, сказал:
— Вчера Любаньку во сне видел. Под утро, перед тем как будильник зазвонил.
Он снова затянулся, на мизинце блеснул серый перстень-печатка.
— Вставай, говорит, пора тебе. И знаешь, тихо так сказала… Зовет?
В голосе у него промелькнула надежда.
— Паш, — рассердившись, Полина отложила вилку и встала, — брось ты ерунду городить! Рассуждаешь как старый дед. Тебе еще лет-то…
— Зовет! — тихо согласился сам с собой Немчик. И мечтательно улыбнулся.
Полина достала из холодильника банку с солеными огурцами и взяла с полки вторую, пустую, поменьше.
— С собой огурцов возьмешь? Я в этот раз листья хрена добавляла. Надо будет опять этот сорт посеять — огурчики все маленькие, ровные. И капусты положу тебе, капуста хорошая получилась, хрусткая…
Она, наклонившись, переставляла что-то на нижней полке холодильника, выдвинула лоток, задвинула обратно, а когда, распрямившись, выглянула поверх раскрытой дверцы, Немчика уже не было. На стуле осталась его серая вязаная шапка. Полина вышла из квартиры на площадку, потом вернулась, накинула на плечи пальто, спустилась вниз и открыла дверь. На улице не было ни души. Следы у подъезда становились все уже и исчезали прямо на глазах. Фонарь отчаянно сыпал снегом. Полина постояла, пытаясь разглядеть за частым мельканием белых точек удаляющуюся фигуру Немчика, но так ничего и не увидела. Порыв ветра подхватил край накинутого пальто, разметал подол тонкого халата, Полина зажмурилась и отступила назад, в тихое подъездное нутро.

Немного солнца
Песок, солнце, темно-синие волны; ветер глушит монотонным шумом все звуки; ровное небо без единого облака. Мерцание, шелест, сон. Рядом на лежаке — белая раковина, она лежит на скомканном парео, не давая ему улететь; в тростниковом углу под зонтом — полосатая тень.
Мимо медленно идет девушка в пестром лиловом платье и розовом хиджабе. В руке плеер, вдоль смуглых щек — проводки наушников. Она поет, не видя никого вокруг, мягкие туфли утопают в песке. Рукава и подол ее платья, шаровары, край платка цвета дикого шиповника — все развевается от ветра; голос, выпевая непонятную мелодию, то пропадает, то возникает снова… Закрыв глаза, Рита еще долго видит нежно-округлый, как у ребенка, абрис ее щеки, маленькие темные губы, глаза в тени длинных прямых ресниц. Сквозь сон возникает ленивая мысль — нет-нет, так нельзя, это слишком красиво, слишком ярко, всё — слишком… Три дня, отведенные для отдыха от холодной и нервной московской весны, истекли, пора уже достать камеру и уехать отсюда, куда угодно, хотя бы в соседний город — кажется, там какой-то порт… Ходить, приглядываться, снимать, покупать всякую чепуху в лавках, но — ветер, ветер… Лежать, слушать, не думать ни о чем…

* * *
Только четыре дня назад Рита шла по студийному коридору вслед за шефом, догоняла, растерянно лепетала какие-то фразы, а тот, не сбавляя темпа бодрого шага, улыбался через плечо и весело перебивал ее:
— Ну какой же теперь отпуск? Сейчас самый аврал.
— Да у нас уже полгода аврал! — отчаянно возражала она.
— А новогодние каникулы?
— Целых два дня?
— Ты, Маргарита, погибели моей хочешь…
Она остановилась, безнадежно выдохнула:
— Да какая погибель… — и пошла обратно, вдруг люто возненавидев его аккуратно подстриженный затылок, улыбочку сенатора-демократа, белую полоску манжета и мягкий блеск часов на запястье.
Однако вскоре все разрешилось. Уже через час Рита шагала к метро, с раздражением вспоминая недоуменный взгляд секретарши, смятый лист заявления, нервную начальственную усмешку и торопливое «хорошо, хорошо». Не верилось ни в завтрашний отъезд, ни в существование теплого моря и летней одежды. Просто хотелось немного солнца.
На газонах таяла короста старого льда с крапинами перезимовавших окурков, шелестели колеса проезжающих мимо машин, взметающих бурые брызги. Между домами ненадолго возник в небе желтоватый свет, бледный, как спитой чай. Проявился — и тут же исчез за плотно сомкнувшимися серыми облаками.

* * *
Во время ужина у соседнего столика вдруг засуетились официанты — стали передвигать стулья, поправлять скатерть, что-то быстро приносить и уносить. Когда переполох немного утих, к столу подкатили инвалидное кресло, в нем сидел старый араб в бледно-голубом джемпере из тонкой шерсти и в светлых брюках, голова его была обернута шемагом из белой ткани. Араб был стар, очень стар, почти мертв. Он сидел, прикрыв глаза и опустив голову, и его лицо — узкое, морщинистое, с плоской щеточкой белых усов, не имело вообще никакого выражения. Он напоминал джинна, которого продержали в закрытой посудине лишние две тысячи лет. Рядом с ним остановилась довольно пожилая миловидная тетушка — невысокая, полная, со сдобными румяными щечками, оттененными белизной шелкового платка. Она, улыбаясь, заговорила с менеджером ресторана, и тот почтительно застыл, слегка подавшись к ней в полупоклоне. На запястье у женщины покачивалась и мерцала стразами крошечная атласная сумка.
Рита пожалела, что не взяла с собой маленькую цифровую камеру. В отсутствие привычного инструмента взгляд жадно фиксировал детали: багажную бирку на подлокотнике инвалидного кресла, вялую руку старика, перстень с овальным сердоликом. Впрочем, открыто снимать прямо здесь, в ресторане, пожалуй, не стоило.
В сторону арабского семейства обернулась молодая пара, сидевшая за соседним столиком слева — скорее всего, эстонцы: блондин с розовым носом и его подруга, миниатюрная шатенка с остренькими бледными плечами. Они что-то сказали друг другу, согласно кивнули и замерли. Рита обернулась тоже.
За спинкой инвалидного кресла мягко проскользнула девушка в розовом хиджабе, та самая, что днем шла по пляжу. Она наклонилась к старику, подвинула к нему ближе столовые приборы, развернула салфетку, заправила углом за вырез его джемпера и села рядом. Араб ожил. Он открыл глаза, и на его лице стала медленно проявляться улыбка.
Эстонец с обгоревшим на солнце носом застыл, приоткрыв рот. Как энтомолог, озадаченный незнакомым узором бархатистых крыл, он, не мигая, смотрел на девушку в хиджабе. Его подруга что-то тихо спросила, а потом, дожидаясь ответа, несколько секунд задумчиво изучала его профиль. Он, будто очнувшись от наваждения, повернулся к ней, ответил и стал быстро есть, запивая пивом из высокого бокала.
Судя по всему, эта парочка приехала только сегодня днем — еще незагорелые, немного растерянные, возбужденные. Оба были в высоких ботинках на толстой подошве и в колониальных шортах; она — в желтой майке, с широким медным браслетом на тонком запястье, он — в клетчатой ковбойке, на шее амулет на коротком шнурке. Обоим явно не хватало пробковых шлемов, кожаных планшетов и портупейного перекрестья истертых ремней поперек выгоревших рубах-сафари.
Рита украдкой усмехнулась, представив фотосессию на фоне бархана: закатанные рукава, лица, руки и колени с давним, будто навсегда приставшим загаром, выгоревшие ресницы и брови... Рядом надменный верблюд с опущенными глазами — косматый загривок, седло, бахрома полосатой попоны. Белая улыбка черного гида. Ветер.
«Надо уехать куда-нибудь, — снова подумала Рита, — завтра, как только немного спадет жара. Надо уехать!»
* * *
Небо по вечерам становилось оранжевым, с тем красноватым оттенком, который и назавтра обещает все тот же зной и все тот же шелест. Потом все чернело, над морем всплывала косматая мутная луна, озаряла безумным неоном полнеба, пряталась за черными углами домов и появлялась над крышами — ровная, налившаяся белым холодным светом.
Утром снова слепящее солнце и ветер — постоянный, одуряющий, ровный. Длинный пустой пляж, в песке обломки раковин и кораллов, похожие на косточки маленьких доисторических уродцев. Дорожка через кущи искусственного оазиса, пульсирующий обрывок радуги над газонным фонтанчиком, красные лепестки на серых панелях, падающий с картонным звуком лист фикуса.
В холле белое от солнца сияющее плетеное кресло — и другое, в тени, точно такое же, но сумрачное, с голубой подушкой на сиденье. В номере — душ с опасной водой, слегка отдающей болотом, мерное гудение кондиционера, капли на коричневых плечах. В зеркале незнакомо спокойное лицо с неожиданно темным загаром. За окном ветер. Сквозь москитную сетку виден перебирающий длинными листьями банан и рядом — наклоняющая шевелюру лохматая пальма.
Рита достала из шкафа кофр, открыла. Внутри тускло блеснули бока двух камер, черные крышки объективов. Вспомнилась ее мартовская выставка, веер узких проспектов на столе — «Северное барокко», в зале несколько знакомых и два-три случайных посетителя. И в первый же день — явление бывшего преподавателя ее курса, Каледина, огромного, в распахнутой куртке, в красном шарфе поверх черного свитера. Он внимательно и неторопливо разглядывал фотографии, хмурился, задумчиво поглаживая ладонью бороду, отступал, подходил, наклонялся. Потом произнес:
— Неплохо… — И, подумав, уточнил: — Вот это. И, пожалуй, вот это. Если не подходить очень близко…
А после, виновато улыбнувшись, вздохнул:
— Слишком много логики, — попрощался и вышел. Рита видела в окно, как он закурил у входа и зашагал в сторону трамвайной линии.
Она раскрыла путеводитель, нашла на карте ближайший город или, скорее всего, высушенное солнцем подобие города — наверняка дома, похожие на старые обувные коробки, редкие прохожие, короткие тени, белый асфальт. Впрочем, там еще есть небольшой грузовой порт. «Посмотрим…» — она расчесала короткие волосы, еще влажные после душа, надела белую тунику с длинными рукавами, купленную здесь же, в отеле, легкие широкие брюки, сандалии. Чтобы ничего не забыть, мысленно перечислила содержимое небольшой брезентовой сумки (камера, светосильный объектив, «зум», пара оттененных фильтров), тронула ладонью боковой карман (деньги, часы), взглянула в зеркало, накинула на плечо ремень и вышла из номера.

* * *
У входа притормозил небольшой автобус; Рита едва успела встать на подножку, как он снова тронулся и покатил, не закрывая дверей. Пахнуло горячим винилом сидений, поплыли назад въездные ворота отеля, витрины магазинов под белыми, синими, полосатыми маркизами.
Из дверей сувенирной лавки вышел знакомый эстонец, следом появилась его подруга. На обоих были одинаковые шляпы, похожие на пробковые шлемы.
Слева потянулся блеклый песок и яркое двухцветное море — синее и светло-зеленое.
Впереди Риты сидел старик в белом бурнусе, дальше — еще четверо или пятеро пассажиров, все в чем-то легком, подрагивающем и развевающемся от ветра.
В песке вдоль дороги все время что-то мерцало. Приглядевшись, Рита увидела, что это осколки битых бутылок. «Надо же, как все просто!» — она закрыла глаза и вдруг осознала, что улыбается с того самого момента, как увидела двух эстонцев в новых шляпах. В гуле автобусного двигателя слышалась какая-то мелодия — вроде той, что пела девушка в розовом хиджабе.

* * *
Когда она открыла глаза, по обе стороны дороги до самого горизонта тянулись пески. Вдали синели прозрачные зубчатые горы. Рита огляделась вокруг — пассажиры в салоне были другие, исчез старик в белом бурнусе и еще двое, в чем-то полосатом и легком. Справа сидела женщина в чадре: маслянистый взгляд темно-карих глаз, на поручне — небольшая ухоженная рука с заостренными пальцами.
Рита пересела на пустое заднее сиденье, посмотрела в окно — там, где убегающее шоссе истончалось и исчезало, виднелась серая полоса домов, портовый подъемный кран и два знойно дрожащих минарета. Хватаясь за поручни, она подошла к водителю, тот обернулся и бодро оскалился. Он что-то говорил и кивал, показывая коричневым пальцем на дорогу, потом на часы. Рита поняла — через сорок минут будет другой город. Водитель произнес длинное двойное название, на слух — как хруст и шорох со сдвоенным «а» между ними. Глянул на Риту и, заметив ее растерянность, снова улыбнулся.

* * *
Городок начался с фанерных лачуг, с застывшего в задумчивости верблюда под вывеской автомастерской, с женщины в длинном цветастом платье и черном платке, ведущей за руку рассеянно озирающегося мальчишку. Дальше дома становились выше, но громоздились кое-как, будто каждый хотел выглянуть из-за предыдущего, но при этом все окна и витрины были наглухо зашторены или закрыты ставнями. На веревках, протянутых вдоль балконов, сушилось тряпье, ковры и попоны, на стенах пестрели вывески, исписанные разноцветной хвостатой вязью, висели рекламные растяжки, похожие на тряпье и попоны. Все как будто струилось снизу вверх, мелькало и плавилось, и над всем в эмалево-синем небе высились прозрачные копья минаретов.
На небольшой площади, кое-как мощеной серыми каменными панелями, автобус остановился. Шофер взглянул на Риту в зеркало, показал пальцы — «восемь». Рита кивнула ему в ответ — «да-да, помню» — и, уже выйдя из автобуса, махнула рукой.
Рядом с автобусной остановкой, у темной витрины с кальянами, под навесом сидел старик в белых, чисто выгоревших одеждах, с редкой бородой и темными руками. Перед ним стояло тонкое сооружение, похожее на древний алхимический прибор. Рядом по стене вился перекрученный стебель какого-то растения — высохший, мертвый, но у самой крыши неожиданно распустившийся небольшой кроной из мелких резных листьев.
Площадь белела от солнца, к ступенькам магазина жалась короткая тень. Мимо проехал мальчишка на скутере и скрылся за углом. Рита свернула вслед за ним и оказалась на узкой торговой улице. Рука сразу потянулась за камерой: между двух лавок, кое-как покрашенных, с облупленной штукатуркой, обнаружилась стена — крупная каменная кладка, вверху синий изразцовый фриз с древней вязью. Выше, под краем новой черепичной крыши, висел кондиционер.
В раскрытых дверях лавки возникла женщина в косо накинутом платке, тунике и шароварах, она устало взглянула на Риту и молча ушла обратно. От мешков, стоящих у входа в лавку, тянуло сладковатым кальянным табаком, а дальше, через три шага — пряной смесью: рядом, под навесом, торговец сыпал желтую шафранную пыль в мелкий бумажный пакет. Покупатель, сверкая на солнце белыми одеждами, наклонившись, выбирал что-то еще. Стоя на границе света и тени, он водил рукой над блюдами с черным, серым, зеленым, багровым — колдовал, раздумывал и, наконец, ткнул пальцем в трубки корицы, торчащие из горлышка глиняного кувшина.
Рита отошла к теневой стороне улицы, сделала несколько снимков; продавец обернулся, вытянул кадыкастую шею. Она снова нажала на спуск, быстро улыбнулась и сразу свернула в дверь ближайшего магазина.
Взяв в холодильнике бутылку воды, она тронула тяжелую гирлянду браслетов, цветные хвосты платков, примерила широкополую шляпу с узким кожаным ремешком. Глядя на себя в зеркало, подняла к груди фотоаппарат, затвор тихо клацнул. Хозяин лавки, толстяк с пышными усами, выглянул из-за края газеты, Рита снова улыбнулась, вернула шляпу на место, заплатила за воду и вышла.
Из кафельного чрева уличной кухни плыл мутный пар, тощий повар с черной прямой порослью от скул до острого подбородка что-то мешал в чане. Он, глядя на Риту, быстро и отрывисто забормотал, протянул, приглашая, розовую ладонь, но, не увидев согласия, отвернулся и вытер руки скомканной ветошью, а после снова принялся мешать и поглядывать на бредущих мимо прохожих.
Рита медленно двигалась вдоль улицы. Взгляд выискивал и находил, безошибочно угадывая и момент, и ракурс. Стараясь быть насколько возможно незаметной, она осторожно снимала и, не торопясь, шла дальше. Иногда, заметив нацеленный объектив, торговцы протестовали, но, взяв небольшую плату, смирялись и неохотно позировали.
Свет постепенно смягчился, как всегда в вечерние часы, все красное стало ярче, будто налилось за день жарой и светом — сияли красные узоры на тканях, гирлянды из стручков сушеного перца, шапка продавца лепешек, похожая на турецкую феску. Торговля понемногу сворачивалась, отодвигались вглубь лавок мешки и корзины, опускались железные жалюзи.
Рита взглянула на часы: до автобуса еще почти час. Впереди мелькнула вывеска с кое-как намалеванной джезвой. Под ней оказалось небольшое заведение вроде кофейни.
Внутри было накурено, за небольшими столиками несколько мужчин играли в нарды, официант в длинной белой рубахе нес на подносе кальян. В углу возле окна нашлось свободное место. Рита села на топчан, укрытый тканым полосатым ковром, положила рядом сумку с камерой.
Официант приблизился, вопросительно замер, услышав про кофе, молча кивнул и ушел. Через несколько минут он принес небольшой медный кофейник, простую белую чашку и стакан с водой. У кофе оказался странный привкус — маслянистый, солоноватый.
Рита смотрела в окно, думала о том, что день закончился хорошо, вылазка удалась. Она представляла, как через полчаса помашет рукой знакомому водителю, тот улыбнется, глядя на нее в зеркало, автобус развернется на площади, выедет из города. А потом в быстро темнеющем небе над пустыней взойдет луна.
Мимо окна прошла девушка в розовом хиджабе. Знакомый профиль, знакомая плавная походка. Все то же пестрое лиловое платье, в руке — бежевая сумка-клатч. Рита, не веря глазам, подалась к окну, посмотрела ей вслед. Потом вынула из кармана сумки деньги, оставила возле чашки и быстро вышла на улицу. Она успела заметить, как возле магазина девушка свернула налево; ее платье, попав в полосу солнца, вдруг стало светло-сиреневым и тут же погасло. Рита ускорила шаг, повернула в ту же сторону и несколько минут, то приближаясь, то отставая, шла следом — прямо, потом направо, потом почти сразу налево, через два узких извилистых переулка, снова направо… Она уже представляла, как может выглядеть кадр — темный профиль, возле щеки — просвечивающий на солнце край розового платка. Лицо вполоборота, приподнятый подбородок, спокойный, немного надменный взгляд, мягкая тень от ресниц… Вынимая из сумки камеру, Рита отвлеклась и чуть было не потеряла девушку из виду, остановилась, но тут же снова увидела мелькающую в толпе розовую макушку. Перебежав улицу, она обошла выступ крайнего дома и зажмурилась — заходящее солнце, вспыхнув из-за угла, ослепило ее. Прикрыв глаза тыльной стороной ладони, она отступила в тень и снова посмотрела вперед. В арке над улицей клубилась красноватая пыль, дальше виднелась площадь, заставленная автомобилями и торговыми шатрами. Шатры разбирались и складывались, автомобили, груженные тюками, рулонами и коробками, сигналили, медленно выбираясь из тесноты. Девушка исчезла.
Рита убрала камеру в сумку и пошла обратно. Она свернула в переулок, потом в другой, показавшийся ей знакомым, потом в третий… Дома с закрытыми окнами лавок стали неузнаваемыми, прохожих становилось все меньше. Сквозь стеклянную дверь парфюмерного магазина виднелся второй выход — на параллельную улицу. Она вошла, мельком взглянула на свое темное отражение за строем стеклянных флаконов. Хозяин устало скрестил поднятые руки — «закрываемся» — и широким жестом указал на вторую дверь — «туда». Рита вышла на улицу. За спиной тихо щелкнул замок.
Она быстро зашагала вниз по переулку, пытаясь сориентироваться по солнцу и выйти к знакомой площади, достала из кармана сумки часы, взглянула на время и ужаснулась. Снижаясь уступами, переулок все время сворачивала влево, явно не туда, куда нужно — в конце теснились лачуги, за ними белели недостроенные кирпичные дома.
* * *
Позади послышался негромкий цокот, Рита обернулась. К ней приближался старик с ослом, навьюченным двумя тощими тюками. Старик прошел мимо, не глядя на нее, как будто даже не видя, и вскоре скрылся за поворотом. Рита постояла немного, огляделась и, уже никуда не торопясь, побрела назад.
Возле одного из домов она замедлила шаг и замерла, прислушиваясь. Из-за двери доносилась музыка, там что-то тихо и ритмично позвякивало. Потом захныкал и сразу зашелся в громком плаче ребенок, послышался женский голос, напевающий или утешающий. Музыка прекратилась, плач затих, голос женщины стал отчетливей.
Вдруг приоткрылись дверь, выглянул мальчик лет шести в широкой клетчатой рубахе. Он с любопытством посмотрел на Риту. Над его головой тут же возникло открытое смуглое лицо женщины — тревожный взгляд густо подведенных глаз, красная косынка. Рука в браслетах мягко отодвинула мальчишку и уже собиралась закрыть дверь.
— Подождите! — Рита быстро пошла к двери, доставая на ходу деньги. — Wait! Just a second!
Женщина, покачнув расшитой юбкой, сделала шаг босой ногой на уличную ступеньку и остановилась. На правой руке у нее сидел сонный заплаканный младенец. Она отдала его откуда ни возьмись появившейся девочке, остроносенькой и худой, в полосатом платье, с шалью на бедрах. Та приняла ребенка, выгнулась под его тяжестью, слегка подкинула, чтобы удобней взяться, и тоже встала в дверях.
— Sorry, madam, i need a bus... or cab, — заговорила Рита, протягивая деньги.
— Вus! — женщина кивнула, взяла из рук Риты купюру и стала объяснять дорогу, плавно рисуя в воздухе пальцем.
— Идти — туда? Is it there? — Рита беспомощно тронула лоб ладонью и вздохнула: — Не понимаю…
Женщина подтолкнула вперед мальчишку, быстро проговорила ему что-то, тот, завороженно глядя на Риту снизу вверх, обошел ее и побежал вверх по переулку. Женщина махнула рукой, показав — иди туда, туда, за ним.
— К автобусу?
— Вus, bus, — торопливо подтвердила женщина. Она наклонилась, звякнув браслетами, забрала у девочки младенца, протянула руку и закрыла дверь.

* * *
Он шел впереди, все время поглядывал через плечо и улыбался, будто во что-то играл. Мелькали белые от пыли маленькие пятки, узкие костистые щиколотки, смуглые лодыжки. Из-под длинной рубахи виднелись края подвернутых джинсов. Рита свернула за мальчиком в узкий проход между домами. «Сюда, что ли?..» — пробормотала она, боком спускаясь по косым ступеням; мальчик завел руку за спину, пошевелил пальцами, обернулся, тихо повторил: «Су-да», — и засмеялся, показав два крупных передних зуба, — «Су-да, су-да».
Они вышли на пустую узкую улицу, очень похожую на ту, где днем шла торговля.
Небо быстро меняло цвет, гасло, с одной стороны еще остывал закат, с другой поднималась синяя тьма. Мальчик иногда повторял шепотом: «Су-да», — но уже без улыбки, и шел все быстрее, быстрее, почти бежал. Рита едва успевала за ним.
— Подожди! — проговорила она, споткнувшись на повороте. — Да подожди, куда ты?
Но он вдруг припустился во весь дух, замелькали локти, пятки, сжатые кулачки, сверкнул испуганный темный глаз. Мальчишка метнулся влево и скрылся за углом.
Рита устало опустилась на ступеньки у витрины какого-то заведения, сняла с плеча сумку, уткнулась лбом в сплетенные на коленях руки. Надо было что-то предпринять, все происходящее с ней в последние полтора часа было слишком нелепым, как и ее собственное спокойствие — она будто наблюдала за собой со стороны. Это удивляло и злило, и это же не давало всерьез испугаться. Она обернулась, посмотрела на витрину. За стеклом виднелось пустое серое помещение со следами недавно законченного ремонта. Светилась приоткрытая внутренняя дверь, там мелькали силуэты и тени, слышались тихие голоса; вскоре свет погас, все стихло.
Рита убрала в сумку очки от солнца, достала бутылку с водой, открыла. От неловкого движения крышка соскочила с горлышка, упала, стукнулась о ступеньку, отлетела и, подпрыгивая, покатилась вниз по улице. Не выпуская бутылку из рук, Рита поднялась и пошла за укатившейся крышкой. Та, наконец, описала круг и остановилась, светясь белым пятнышком на серой брусчатке.
Позади что-то скрипнуло, зашумело, как ссыпающийся из кузова гравий. Рита обернулась и увидела, что вдоль витрины поползли вниз тяжелые ставни-жалюзи. Она бегом бросилась обратно, но ставни опустились быстрее, закрыв лежащую у самой витрины сумку с камерой. Снаружи осталась только брезентовая петля сумочного ремня. Рита застучала ладонями по жестяной поверхности ставней, забарабанила кулаком, выбежала за угол, подергала ручку какой-то двери, вернулась… Она ходила вдоль витрины, стучала по ставням снова и снова, пыталась поднять край, но внутри, судя по всему, уже никого не было.

* * *
Стемнело; ветер, усмиренный поворотами улиц, то стихал, то начинал дуть снова — тянул, выстуживал, как сквозняк. Рита сидела, обняв себя за плечи, и смотрела в одну точку — на белеющий в сумерках скол одного из камней в брусчатке.
Подошел кот — головастый зверь с короткой рыжеватой шерстью и темным, будто пришитым хвостом. Он встал рядом и, хищно разевая рот, утробно заныл.
— Нет у меня ничего. Понятно тебе? — сказала Рита.
Кот лег, подобрав под себя лапы. Рита оглядела его широкую спину с сильно выпирающими лопатками и отвернулась. Желания погладить не возникло. Она выскребла из кармана брюк несколько мелких монет — чепуха, этого не хватило бы даже на воду; в другом кармане нашла прошлогодний билет на метро. Какое-то фантастическое метро…
Вдали послышался протяжный крик муэдзина, звук плыл и двоился, как дальнее эхо в длинном туннеле. Устав сидеть на ступеньке, Рита встала, взяла бутылку с водой и медленно пошла по улице; кот догнал ее и побежал рядом. В конце улицы фонарь освещал полосу асфальта с разметкой, за ней была темнота. Рита ускорила шаг. Кот, испугавшись топота сандалий, бросился наутек, выскочил на свет и, отбрасывая короткую черную тень, рванул в сторону. Рита вышла вслед за ним и огляделась. Слева и справа вдоль домов, закрытых до половины сплошной стеной каменных заборов, тянулось шоссе с фонарями. Впереди ничего не было видно. Рита перешла через дорогу, остановилась на обочине, шагнула вниз и пошла дальше. Сначала сандалии утопали в песке, потом под ногами стала поскрипывать галька, послышался тихий плеск, в воздухе запахло соленой морской сыростью. Когда глаза привыкли к темноте, Рита увидела, что стоит на галечном пляже. Прямо перед ней, покачивая и разбивая отражения мелких звезд, чернело море.
— Этого не может быть, — упрямо проговорила Рита. — Этого просто не может быть.
Она подошла к тому месту, где слабый прибой тихо толкался в намытый вал гальки, присела, опустила руку. Обыкновенная морская вода. Теплая… Захотелось умыться, а лучше — раздеться и окунуться с головой, поплыть, очнуться наконец. Но вода была слишком черной. Пугало неявное присутствие в глубине быстрых и любопытных морских тварей со скользкими плавниками и ядовитыми иглами. К тому же — Рита была почти уверена в этом — выйдя из моря, она не найдет на берегу свою одежду.
Она разулась, завернула брюки до колен и пошла вдоль прибоя, размышляя вслух:
— А если ориентироваться по луне? Автобус все время ехал вдоль берега, окно моего номера выходило на море, луна вставала из-за моря… И что из этого следует? Да ничего не следует. Кстати, и луны никакой нет…
Рита дошла до торчащего из воды продолговатого камня, повернула обратно и увидела над домами размытый зеленоватый свет. Луна здесь вставала с другой стороны.
Недалеко от берега виднелось что-то похожее на заброшенный фундамент или невысокую стену. Рита разглядела в темноте несколько валунов и остатки каменной кладки. Она подошла ближе, села на песок. Тут было тихо, стена защищала от ветра.
«Надо попытаться уснуть, — думала Рита, — а утром, когда взойдет солнце, пойти той же улицей к тому зданию, подождать до открытия, забрать сумку с камерой… Впрочем, может, из этой затеи ничего и не выйдет. Похоже, в этом городе по каждой улице можно пройти только один раз…»
Она прислонилась к стене и закрыла глаза. Хорошо было бы проснуться в автобусе, увидеть в окно тот маленький городок, что в часе езды от отеля, легко шагнуть с подножки и пойти переулками к порту, вспоминая на ходу путаный сон про восточный базар и красавицу в розовом хиджабе. А потом все забыть — и этот город, и кота, и мальчишку с черными цыганскими глазами и пыльными пятками — «су-да, су-да»…
Ей снилось, что кирпичная кладка прогибается под ее спиной, становится удобной, как шезлонг, опрокидывается. Вверху дрожат звезды, мелькают метеоритные росчерки. Она точно знала, какое желание хочет загадать, надо было просто сказать его про себя, назвать словами. Звезда падала медленно, будто ждала ее, не гасла. Но мысль ускользала, слова забывались, и небо уже понемногу светлело.


* * *
Рита проснулась. Прямо перед ней лежало тихое зеленоватое море.
Она села, взъерошила короткие волосы, отряхнула песок с одежды и оглянулась — из-за домов вставало солнце. Над головой медленно пролетела стая белых длинношеих птиц.
«Я никогда не выберусь отсюда», — думала Рита, глядя в небо. По ее щекам быстро катились слезы, она вытирала их рукавом, натянутым на запястье, и повторяла вслух:
— Никогда я отсюда не выберусь, никогда, никогда, никогда…

* * *
Это оказалось не так сложно, найти тот самый дом с опущенными ставнями.
При утреннем свете все здесь выглядело меньше и безобидней, старые облупленные дома уже не казались глухой и безликой сплошной стеной. Кое-где перед входами в лавки мели мостовую, черный парень в подвернутых джинсах и заношенной синей майке брызгал из пульверизатора на невысокий остролистый куст, торчащий из низкого каменного короба на углу улицы.
Рита подошла к знакомой витрине, села на ступеньки, погладила ладонью ремень сумки, торчащий из-под края железной ставни.
В доме напротив открылась двустворчатая деревянная дверь. Выглянула молодая женщина в голубом платке с каймой, закрепила открытую створку поворотом какой-то нижней задвижки и вошла обратно. Солнце стремительно распалялось, становилось жестче, ступени стали горячими. Надо было где-то скрываться. Рита поднялась и зашла в лавку напротив.
Маленькое помещение напоминало старый деревенский магазин. У входа на стене висел выцветший плакат с желтыми очертаниями страны, суровым коричневым воином в берете и лихой красной надписью. Вдоль стен стояли углом стеллажи темного дерева, на полках лежала разная мелочь: гелевые ручки, пряжа, батарейки, детские игрушки, мыло…
Женщина в голубом платке, та самая, что час назад открывала дверь, не торопясь двигала стоящие на полках коробки с товаром, что-то искала. Рита спросила, не говорит ли она по-английски. Та неуверенно развела руками и еще немного посмотрела на Риту, будто ждала, не скажет ли она еще что-нибудь, потом отвернулась.
Часы на стене показывали половину девятого. Дольше оставаться в лавке было неловко. Рита вышла на улицу и застыла. Напротив сияла освещенная солнцем пустая витрина — жалюзи подняты, на стекле следы белой краски. Сумки на ступенях не было.
Рита дернула стеклянную дверь, постучала, выбежала за угол и увидела в переулке двух рабочих в заляпанных краской комбинезонах.
— I left my bag near the door! Where is it now? Это моя сумка! Куда вы ее дели? — кричала она, не узнавая своего голоса. — Give it back, did you hear me? I need my bag!
Оба рабочих обернулись. Один что-то быстро заговорил, повторяя одну и ту же фразу, и махнул рукой вдоль улицы. Другой молча и не мигая смотрел на Риту пристальным взглядом заклинателя. В его левом глазу, возле самой радужки, очень темной, с синеватым студенистым очерком, алел лопнувший сосуд.
Рита прислонилась к стене, взялась за лоб ладонью и закрыла глаза. Кто-то тронул ее за локоть. Тот, со страшными глазами, молча протягивал ей пластиковый стаканчик с водой.

* * *
В жаркой уличной сутолоке Рита уже не думала о пропавшей сумке, она искала магазины побольше, чтобы на несколько минут укрыться от солнца, не щурить глаза, подышать охлажденным воздухом. У нее проявилась странная хитрость, неведомая ей раньше: на уличных базарах под навесами она опасалась что-нибудь пробовать, но, увидев финики или орехи, брала немного, делала вид, что разглядывает, а потом незаметно опускала трофей в карман. Она предполагала, что настанет момент, когда ей не страшно будет есть то, что пересыпалось из пыльных корзин в мешки, падало на землю, то, к чему прикасалось множество чужих рук. Иногда ей казалось, что продавцы смотрят на нее недоверчиво, будто догадываются об отсутствии у нее денег, тогда она суетливо отводила глаза и, будто раздумав, шла дальше.
Рита не сознавала, сколько прошло времени, только помнила, как две женщины в хиджабах — обе с круглыми лицами и нарисованными дугами бровей, глядя на нее, что-то сказали друг другу и засмеялись. И еще — как мальчишка-подросток, укладывающий в корзину инжир, нарочно рассыпал несколько плодов, чтобы наклониться и собрать их возле ее ног. Он поглядывал снизу вверх, возводя глаза на ее просвечивающую на солнце тунику, и наугад шарил пальцами по полу возле корзины, пока его грубо не окрикнул пожилой хозяин в чалме и в тканом жилете поверх длинной рубахи. А потом торговец украшениями, очень черный, с запрокинутой головой и с вывернутыми розовыми губами, держа в руках двойную нитку коралловых бус, пританцовывая, приближался к ней, будто ловил ее в силки. Рита увернулась, на другой стороне улицы вошла в какой-то мини-маркет и бродила там, пряча в ладони за длинным рукавом туники два инжира. Один она нечаянно уронила на пол и тут же увидела, как его раздавила узкая темная нога в грубом кожаном тапке. Инжира стало жалко до слез. Рита вышла на улицу, села на ступени у выхода и, разломив пополам второй плод, стала есть его изнутри, выворачивая липкую лиловую кожицу. Было противно и сладко, сок тек между пальцев, капал в рукава. Она кинула в сторону растерзанную синюю шкурку, отерла губы. Рядом возникли высокие шнурованные ботинки из парусины. Рита диковато покосилась на них и отодвинулась в сторону, успев заметить розовые от загара мосластые колени и голени, густо покрытые светлыми волосками. Ноги в ботинках шагнули со ступени вниз.
— Hi!
Прямо перед ней стоял тот парень из отеля — белобрысый эстонец в шляпе, похожей на пробковый шлем.
— Здравствуйте, — обморочно проговорила Рита и медленно поднялась.
— Я так и знал, что вы русская! — воскликнул он. — Мы ведь виделись за ужином?.. — и, не дожидаясь ее ответа, продолжил: — А мы взяли машину, решили проехаться по побережью. — Он уже держал за руку непонятно откуда появившуюся тоненькую девушку в такой же шляпе, как у него. — Это Марта. А я — Никита. Ник.
— На вас что-то есть, — сказала Марта с ломким прибалтийским акцентом и, глядя на Риту смеющимися глазами, указала пальцем себе на губы. — Вот тут, да… Кажется, это инжир.
— Кстати, мы уже возвращаемся, — сказал Ник. — Поедете с нами?

* * *
Всю обратную дорогу, сидя на заднем сидении автомобиля рядом с Ритой, Марта что-то говорила — всплескивая руками, восторженно всхлипывая, указывая во все стороны своим тонким остреньким пальчиком. Иногда она забывала какое-нибудь русское слово, спрашивала у Ника и удивлялась — правда, это точно по-русски «шезлонг»? И тут же принималась хохотать. Она была эстонка из Тарту, а Ник — русский, из Москвы. У него облезал нос, и он все время почесывал его мизинцем и смешно морщился.
Рита, совершенно очарованная ими обоими, только слушала и коротко вздыхала, боясь, что это счастливое наваждение в любой момент может закончиться. Но справа уже виднелась двухцветная полоса моря — синяя и бледно-зеленая, и уже промелькнул мимо портовый городок, разрезанный надвое полосой дороги, такой небольшой и просто устроенный, что заблудиться в нем было бы невозможно.
Марта рассказала о том, каким ужасным был их перелет с задержкой рейса почти на целые сутки и как им обоим сразу понравилось это дикое место, где вокруг ничего, кроме песка и моря. О том, что они собираются купить двухдневный тур по пустыне, проедут часть пути на верблюдах, заночуют в шатре. И еще о том, что сегодня утром из отеля выехала чета пожилых арабов с их помощницей. В холле по этому случаю был настоящий парад, метались носильщики, менеджеры стояли строем. А Нику удалось под шумок сфотографировать красавицу в розовом хиджабе. Кажется, она даже не заметила.

* * *
У раскрытой двери в ванную, раскинув длинные ремешки, лежала перевернутая босоножка, другая осталась посреди комнаты. Остальные вещи комом валялись на кафельном полу возле ванны. Рита сидела в воде, отпивала пиво из банки и любовно разглядывала свои мыльно-гладкие загорелые руки.
Зазвонил телефон. Она встала, перешагнула через край и, оставляя за собой мокрые следы, пошла в комнату. В трубке вежливый голос портье сообщил, что ему передали сумку с фотокамерой. В боковом кармане сумки — деньги, часы и карточка отеля с номером комнаты. Рита, веря уже всему, пробормотала в ответ что-то благодарное, запуталась, засмеялась и пообещала, что скоро спустится. Она упала поперек кровати, дотянулась до лежащего на подушке полотенца и вытерла лицо.
За окном все шелестело от ветра, где-то рядом смешно гугнили горлицы.
Телефон зазвонил снова.
— Рита, привет, это Ник. Мы с Мартой сейчас покупаем тур, тот самый — два дня в пустыне. Не хотите составить нам компанию?
— Два дня?! — Рита рассмеялась тихим несчастным смехом и вздохнула: — Не знаю, Ник, не
знаю…






100-летие «Сибирских огней»