Два рассказа

Убитое детство

 

1. Первый день

В плеере играет Slipknot, «All Hope Is Gone», Amatory, «Неизбежность».

Я сел в электричку, до тети ехать две станции. Первая остановка — «Северный пост». Никто не вышел. Двери захлопнулись, и мы поехали дальше.

Вторая остановка должна быть моей. Смотрю в окно, пытаясь убедиться в этом. Видел церковь возле моста, которую освещали прожектора, и маленькую тропинку, лестницу, что ведет туда от путей.

Приехал. Спрыгнул на перрон и пошел к лестнице на мост. Здесь память работала четко, давая указания: можно было перейти пути и мимо старой водонапорной башни выйти к дому тети, но лучше по мосту. Все-таки ночь на дворе, а в детстве возле башни сидели наркоманы, как рассказывала бабушка. Наверное, это были какие-то сказки, ужастики, чтоб там не гуляли, но в наше время идти по плохо освещенным и заброшенным местам чревато.

Я почему-то думал, что лестницу должны были обновить. Но нет, те же шпалы, хоть и старые, но надежные, любой вес выдержат.

Вышел на мост, откуда открывался хороший вид. Железная дорога убегает вдаль, ветвятся пути, где-то соединяются, где-то уходят в тупики или дальше, скрываясь из глаз. И горят семафоры зеленым и красным. В здании управления свет в окнах. Там не спят, что-то делают, дежурят, переводят стрелки. Работа кипит — и жизнь вместе с ней.

Справа от моста стояло старое здание. Оно разрушено. Когда-то там был магазин, но однажды его ограбили; уничтожая улики, подожгли. Помню, был большой пожар. Собралась вся округа смотреть. Мы с сестрой стояли в первых рядах. Нас крепко держали за руки, мы хотели подойти поближе, чтоб видеть лучше, как работали пожарные, как вода мощной струей била по огню, а тот отплевывался, выпуская пар, отходил назад, пока совсем не скрылся в углях. Народ бурно обсуждал пожар. Выдвигались разные версии произошедшего, это только потом узнали, что магазин ограбили, а тогда говорили и о плохом хозяине, и о пьяном стороже. Кто-то из соседей злорадно потирал руки, а кто-то плакался, что магазин сгорел, и теперь далеко ходить за продуктами. Бабушка с тетей говорили с соседкой о сериале, когда вокруг у всех была одна тема — пожар. Они нас забыли. Мы с сестрой шмыгнули к пожарным, встали рядышком, но милиционер не дал подойти к огню. Он отвел нас за руку к бабушке, где нас наказали и отвели домой. Бабушка запретила подходить к магазину, но утром мы побежали с остальными ребятами к развалинам. Хотели побродить по ним, но милиционеры облепили все желтой лентой и что-то там искали.

Прошло лето, и развалины здания уже не манили, к ним угас интерес, вместе с пожаром. С тех пор магазин и стоит разрушенным. Сейчас к нему пристроили какую-то пивнушку, вывесили плакат «Живое пиво» — и зарабатывают деньги…

Так я дошел до нужного дома. У тети второй этаж — окна не горят. Спит. Вот будет ей сюрприз: я приехал!

Я опять стал сравнивать. Там, где в детстве была грязь после дождя, все та же грязь. Во дворе стоит иномарка, а стол, за которым сидели старики, играли в карты и сплетничали — убрали. Возможно, они все умерли.

Половицы в подъезде неприятно скрипели. На первом этаже — металлические двери. Почтовые ящики покрашены.

Поднимаясь на второй этаж, пытался не шуметь. Я снова, как в детстве, топал, сотрясая весь дом. Казалось, что он сложится, как коробка, и меня расплющит стенками. И тут открылась дверь.

— Слава богу! — закричала тетя. — Приехал. Живой и здоровый!

— А что ты здесь делаешь? — спросил я, не ожидая увидеть ее на лестничной площадке.

— Тебя встречаю. Я уже пустырника и корвалола напилась.

— Зачем?

— Как зачем? — удивилась тетя.

Она сильно изменилась. Маленькая, волосы седые, но плечи шире моих: как-никак, мастер спорта по плаванию. Одета во все домашнее: старые джинсы, серый свитер, какая-то жилетка, тапочки на ногах.

— Наташа звонит в девять и спрашивает: «Приехал?» А я: «Нет». А она: «Поезд полчаса как приехал». Я сразу и приняла сердечные.

— Да ладно, все нормально же. Живой я.

— Живой, — как-то странно сказала тетя. То ли грустно, то ли радостно, а в глазах слезы.

— Смотрю, дверь новую поставили. Железную.

— То Витя, когда приезжал, поменял.

— Ясно. Теть, может, чая?

— Хорошо, — тетя Алла ушла на кухню.

Пока она готовила чай, я рассматривал квартиру: почти та же. Без капитального ремонта, но старый хлам выкинут. Коридор почти пуст. Только очень много морковки сушится. Кухня такая же: возле окна стол, рядом сервант, у газового котла газовая же печка, на месте старой советской стиральной машины — новый «Антант».

— Зачем так много морковки?

— Это я сажала, когда бабушка жива была, а сейчас собрала. Ты ведь знаешь, как она любила морковку…

Я прошел в зал (квартира двухкомнатная, но зал — проходной). Бросился в глаза новый телевизор «Samsung». Старенького «Витязя» нет.

— Алла, у вас новый телевизор?

— Да, маме подарили на юбилей.

— Понятно.

На телевизоре стояла навороченная комнатная антенна. На диване не хватало постоянных бабушкиных тряпок. Остались подушки с ее вышивкой крестиком: коты, Дева Мария с маленьким Спасителем, святой Петр, вид церкви, еще кот, ангел. В серванте напротив дивана стоял мой Дракоша, любимая игрушка в детстве.

Дальше прохожу в спальню.

— Алла, а где кровать и перина? — крикнул я.

— В сарай снесли. Кому теперь там спать…

— Понятно.

— Почему спрашиваешь?

— Хотел поспать на ней.

Больше всего в бабушкиной квартире мне нравилась именно эта кровать с пуховой периной. Ее всегда тщательно застилали. Подушки, которых было двенадцать, укладывали в два столбика по размеру. Сверху — тюлевая накидка. И к кровати до сна запрещалось подходить. Мы с сестрой постоянно спорили, кто будет ночевать на перине. Спали обычно по очереди. Когда был мой черед, то всегда по утрам долго валялся в постели, смотрел на пылинки в солнечных лучах, любил книжки читать, придумывал свои истории с собой же в главной роли, мечтал о доме или до потери сознания хотел сыра, вареной кукурузы или гороха. Иногда, когда тетя уходила на работу, а бабушка на базар, мы с сестрой дурачились. Дрались подушками. Накрывались периной — и давай прыгать! Трудно дышать, когда Варя навалится, и в этом момент я ощущал себя заключенным короля или героем в лапах злого волшебника. А какие сны снились, легкие и нежные, как сама перина, когда ложишься в только что взбитую постель!..

Сейчас вместо кровати стояли лыжи, прислоненные к стене, велосипед, банки с огурцами, помидорами, салатами, компоты из яблок, груш и черешни. В правом углу лежала куча каких-то журналов. Был даже старый аквариум, заполненный газетами. Подушки — сохранились. Они теснились на двух стульях, накрытые той самой накидкой.

Фотографии над кроватью остались: бабушка и дедушка. В детстве я боялся дедушки, особенно после его смерти. Мне всегда казалось, что он видит все и недоволен мною. И вот дедушка сейчас спустится на землю, пройдет сквозь стену и начнет ругать. Я просыпался в страхе, глубоко дыша, но в комнате кроме меня и тети никого не было. Алла спала, сестра ворочалась на кресле, в квартире раздавался бабушкин храп. Все нормально…

— Чай готов, — позвала тетя.

— Ага, — я скинул рюкзак, снял свитер и прошел на кухню. — Где я спать буду?

— Сейчас. Вот тебе чай, — тетя поставила кружку передо мной. — Вот булочка с маком, а это с марципаном. Вот сыр и масло. Что хочешь, то и ешь.

— Ага. Сахар можно?

— Вот.

— Спасибо. Где я спать буду?

— На моем диване.

Тетя ушла в комнату и вернулась оттуда с одеялом, подушкой и простыней.

— А ты где будешь?

— На кресле.

Алла начала раскладывать кресло в зале.

— Как у тебя дела? — спросил я, чтобы не сидеть в тишине. Лампа дневного света гудела комариным звоном, раздражая.

— Все хорошо. Работаю.

— Понятно… Как докторская?

Этот вопрос я задаю всегда, когда не знаю, о чем с тетей говорить. Просто Алла — доцент на кафедре неорганической химии. Преподает в харьковском институте или академии.

— Зачем? — Алла удивилась. — Мне и так хорошо, а то делай докторскую, потом защищай… Не хочу.

— Ну, как знаешь.

Снова пауза.

— Тебе какое одеяло?

— Все равно.

— Ватное или шерстяное?

— Все равно!

— Тогда шерстяное… А подушку какую?

— Сейчас выберу. — Я ушел в комнату. Долго вспоминал, какая подушка была в детстве. — Вот эту.

— Хорошо, — Алла надела наволочку и положила подушку на диван.

Я думал, что есть незаменимые вещи, которые составляют само понятие «дом». Кровать с периной были именно такими. Они ассоциировались у меня с домом тети и бабушки. И вот — убрали в сарай, и вместе с периной ушло мое детство. Теперь его грызут крысы, забирая кусочки в свои норы для уюта и тепла. И дом пропал — теперь все чужое, неродное.

Я посмотрел на ковер, висевший на стене. На нем два портрета — тети и отца. Оба маленькие, пятый или шестой класс. У Аллы лицо круглое, русское. Коса спадает с плеча. На ней школьная форма, а на отце — матроска. Еще на ковре много портретов Есенина, которые выжигал сам отец. Когда-то возле дивана, перед окном, был большой письменный стол. Туда я прятал книжки, тетради с моими первыми литературными потугами. Там лежал семейный альбом и моя коллекция стеклянных шариков, — теперь ничего нет. Хоть пианино осталось, которое все так же полузавалено тазами, сушеными травами и бельем.

— У вас есть Андрей Белый?! — удивился, увидев роман «Петербург» на книжной полке, а не его стихи.

— Да, — Алла пожимает плечами,— но поэзия больше нравится.

— Как?! Ведь проза Белого составлена по всем правилам музыки!

— Все равно. Стихи лучше.

— А… — блистать своими познаниями перехотелось. — Можно взять почитать? Я прочитаю, пока в Харькове.

— Бери.

— Спасибо, — я даже обнял тетю — вышло это неловко и сухо. — Алл, а где альбомы с фотографиями?

— Какие? Твой? Варин? Мой? Вити?

— Я не помню… тот, который в детстве показывала.

— Тебе сейчас?

— Нет, завтра.

— Вот завтра и достану.

— Хорошо. Мне еще надо к бабушке на кладбище сходить…

— Сходим, но только не завтра. Я работаю.

— Хорошо, тогда послезавтра. Утром разбудишь меня?

— Да.

— Оставишь деньги на билет, а то у меня нет?

— Хорошо.

— Спокойной ночи.

— Спокойной.

Алла вышла из комнаты, закрыв за собой двери. А я лег на диван, открыл «Петербург» и вскоре уснул.

 

2. Второй день

В плеере играет: Placebo, «Meds», Мельница, «Дорога сна», Animal джаz, «Unplagged».

Старая дорога, по которой не раз в детстве ездил. Все так и осталось, как и десять лет назад: заброшенная водонапорная башня, развалившееся здание склада, одноэтажные дома, переезд через железнодорожные пути с неработающим шлагбаумом, большая яма на дороге — на ней заканчивается пригород и начинается город — с маленького автосалона «Porshe».

И сразу же маршрутка попала в пробку возле Дворца железнодорожников. Я смотрел в окно — на улице снова шел дождь — и вспоминал, как в детстве меня и сестру повели сюда на концерт, посвященный Дню залізничника.

Помню, как тетя и бабушка надевали свои лучшие наряды. Доставали из тайников золото. Красились по полчаса возле зеркала. Варю нарядили в какое-то смешное платье. На шею повесили серебряную цепочку и подкрасили губы. А меня заставили влезть в костюм. И тогда я в первый и последний раз надел запонки.

На концерте выступали величины местного масштаба и всесоюзного — София Ротару, Филипп Киркоров, Алла Пугачева. А нам было скучно. Бабушка и тетя сидели с открытыми ртами, смотрели на сцену, иногда подпевая, а в конце песен аплодировали. Мы же почти сползали с кресел и пытались найти, чем заняться. Играли сначала в «камень-ножницы-бумага», потом «угадай, что я вижу», но все надоело. Хотелось взять карты в руки, раздать для «дурака» и сидеть себе спокойно — ждать, когда закончится концерт. Но карт не было, и мы умирали от скуки. Начали дергать за рукав тетю и проситься домой. На нас шикали и говорили, что им стыдно за то, как мы себя ведем. Бабушка приводила в пример какую-то девочку, которая с каменным спокойствием сидела и смотрела концерт.

Два часа прошли, и мы вырвались на улицу, радовались свежему воздуху, шуму машин и темному небу. Варя потребовала моральной компенсации за концерт в виде мороженого. Бабушка согласилась, и нам купили: сестре — брикет сливочного, а мне — фруктовый лед…

Маршрутка тронулась. Мы проскочили пробку, и за спиной остался Дворец железнодорожников со своим скучным концертом. Капли дождя на стекле, как складки на ладони, разбегались в разные стороны, рисуя линии жизни, линии ума, холмы Юпитера, бугорочки Венеры и кольца Сатурна. Можно было сидеть и гадать, но я не верил гаданиям.

Впереди маршрутки поворачивает трамвай. Краска облетела с бортов, обнажив старый слой. Я помню эту дорогу, я в детстве здесь ездил! Возле дороги ларьки, за ними лес. Дальше — здания, какие-то все серые и унылые, в стиле модерн или ампир, — я ничего не знал здесь, словно этой улицы не было в детстве. А вот и привокзальная площадь. Мне выходить.

Передо мной здание управления Южной железной дороги, делившее площадь на две части. В нем дедушка раньше работал. Сквер пуст. В детстве фонтан был выключенным, он и сейчас не работает.

Я быстро прошел привокзальную площадь, спустился в метро. Там тепло. Возле входа продавали шерстяные носки, слоеные булочки, колбасу, молоко, хлеб и аттестаты с дипломами. Милиция стояла рядом, заедая пиво чипсами, и не арестовывала человека, торгующего образованием. Язык чешется подойти и спросить, есть ли кембриджский диплом и сколько он будет стоить. Не спросил, прошел мимо.

Как же в детстве я любил кататься в метро! Было какое-то особенное чувство, что ты под землей, а у тебя над головой ходят люди, ездят машины, а ты — под ними! Это было чудо. Я всегда просил тетю добираться куда-нибудь на подземке, а вырос — полюбил метро за чувство одиночества.

В толпе легко быть одиноким.

Жетон метро — ключ к просветлению.

Спускаюсь вниз.

 

Суета, все куда-то спешат. Непрерывный поток людей. Очередь выстроилась в кассу. Я привык к другому, ведь в Москве или в Питере касс как минимум две. А тут одна, и станция получается перегруженной: вокзал, приезжие спешат домой, уезжающие — на поезд…

Напротив меня, возле колонны, стол, а на нем карты оплаты телефонов и лотерея. Люди подходят, берут один билетик и отходят в очередь.

— Добрый день, мне, пожалуйста, четыре жетона.

Отсчитал три гривны. Девушка без слов просунула мне четыре пластиковых жетона голубого цвета. По краям погрызены и поцарапаны.

Что это? Жетоны?.. Но они должны быть другими! Металлическими, с буквой «м» на обороте, а эти — какие-то советские! Советская поп-культура вызывает во мне стойкий рвотный рефлекс. И не важно, что она олицетворяла: кино, музыку или литературу. Везде — прославление советского режима, шаги в светлое будущее, преследование таланта. Если проще — та же самая царская Россия, только строй иной…

Здесь двери в метро как-то особенно легко открываются, по сравнению с Москвой, где надо надавливать плечом, чтоб переломить сопротивление воздуха; а тут толкнул ногой, как дома, и дверь раскрылась.

Возле турникетов стояли два милиционера; турникеты — старые, с «ребрами». Я их боюсь. Вдруг случится какой-то сбой в программе, и когда буду проходить зону контроля, он меня ударит, как в мультфильме «Ну, погоди!», и останусь без хвоста, как волк.

Жетон нырнул в турникет. Загорелся зеленый свет, я аккуратно шагнул… Все обошлось. Кости мои целы и чужими ребрами меня не ударило. Спускаюсь на эскалаторе.

Как-то низко нависал потолок, не было ощущения, что я под землей. Поверхность рядом. Для меня метро — это минимум сто метров под землей, а тут даже двадцати не будет. Слишком близко… и народу много. Все толпятся, ждут поезда.

Поезда ходят с интервалом в десять минут. Много народу, и все хотят попасть в состав, а там и так уже много людей. Начинается давка. Толпа прессуется, кто-то ложится лицом на стекло, других скручивает.

Двери закрылись, все разом выдохнули — хлопок. Едем.

Куда ни посмотри — реклама. Тебе предлагают что-то купить для дома, носить одежду определенной марки, есть в строго определенных местах и пользоваться определенной косметикой. Реклама загружает в подсознание образы жизни современного человека. Если ты не подтянут, не занимаешься в фитнес-центрах, не бреешь лицо и ноги бритвой нужной марки, не носишь бренды, питаешься дома, а не в ресторанах и суши-барах, пьешь армянский коньяк, а не французский, от тебя не пахнет духами — ты неудачник. У тебя не будет белоснежных зубов. Этой шикарной женщины. Этого красивого мужчины. Этой правильной и нужной жизни. Народ и стремится к ней. Все покупают и продают, участвуя в бесконечной гонке за роскошью и благополучием.

Протиснулся к дверям, толпа сама вынесла меня на перрон, где я замер, пораженный.

Со всех сторон на меня смотрели девушки с рекламы дезодоранта. Вся станция была обклеена постерами в розово-фиолетовых тонах. Справа улыбалась теннисистка, которая выиграла кремлевский кубок благодаря тому, что пользовалась дезодорантом. Слева — охотница за артефактами, «черный» археолог, которая ушла от преследования государства благодаря дезодоранту.

Я поспешил уйти со станции «Історичний музей», а харьковчане этой мерзости, казалось, и не замечали.

На улице накрапывал дождик, я раскрыл зонт. Было серо и тускло, в воздухе висел туман. Люди проявлялись сначала черными громадами зонтов, закутанные в шарфы. У каждого грустное выражение лица — и все в наушниках. Смотрят под ноги, боятся голову поднять.

Я зашагал по Ключевской улице в сторону Московского проспекта.

Все дома в центре города двухэтажные, изредка попадались в три или четыре этажа. Архитектура царской России. На стенах можно увидеть барельеф, изображающий музу или героев греческих мифов, иногда — какой-нибудь языческий орнамент. Некоторые здания построены в советское время. Наверное, после Второй мировой. Харьков очень сильно пострадал в войне. Немецкая авиация бомбила железнодорожный узел и литейные заводы.

С улицы дома хороши: чисто, опрятно, но если заглянуть в подворотню, то увидишь другую картину. Стоят перекошенные сараи. Рядом с ними кучи мусора, бытового и строительного. Дороги — сплошная грязь. Воздух с запахом нечистот, а возле сараев сидят молодые и старые. Курят, попивая пиво или портвейн из горлышка — выбор напитка зависит от возрастной группы.

Вышел на улицу. Рекламы, как и в метро, было много. Не только щиты кричали о ней, но и стены домов, и люди, которые раздавали флаеры и рекламные проспекты. Меня опять куда-то звали сходить, что-то купить, поесть и приятно провести время. Я спасся от правильной жизни, свернув в какой-то переулок. Скоро переулок закончился, я вышел на соседнюю улицу. На углу дома табличка: «Московский проспект». Я зашагал по нему.

Интересно, почему этот проспект назвали Московским? Может быть, в старину, в году этак тысяча восемьсот пятидесятом, дорога отсюда вела прямо на Москву? Или здесь останавливались московские бояре, купцы, какие-нибудь деятели культуры?..

Дошел до какого-то сквера. Зелень радостна для глаз. Рядом находилось кафе. В центре сквера — фонтан и памятник партизанам-комсомольцам гражданской войны. Хорошо, что памятник — хоть что-то помнят. Помнят годы гражданской войны, когда страна была заражена безвластием, когда флаг мог поднять каждый и провозгласить себя вседержителем, и с ним бы согласились. И ставили памятники в основном преступникам той эпохи, которые правили матросами, что разоряли Зимний дворец, чекистам, расстреливающим своих же, а вот дворянам, белогвардейцам памятников нет. Это и понятно: у власти были коммунисты, которые славили себя, а вот людям, которые были за царя — памяти нет. Это нечестно! Если и помнить, то помнить всех! И правых, и левых, победителей и проигравших. Значит, выражение верно: «Победители переписывают историю».

Я быстро шел по проспекту, уже не смотря по сторонам. Мало магазинов с дорогой одеждой, ресторанов, салонов красоты и фитнес-клубов. Напрашивался вопрос — зачем так много рекламы? Для чего?..

Переходя дорогу возле станции метро «Спортивная», я наблюдал, как машины стоят на зеленый и ждут, когда девушка переведет слепого.

Спускался в метро и думал — о чем, не знаю. Вроде мысли были, но не было конкретики. Так бывает, когда хочется что-то написать: чувствуешь, что слова просятся наружу, они где-то в районе горла, и стоит только сесть, взять ручку и начать… а не получается. А если все же пишется, то, перечитав, понимаешь, что плохо: слог хромает, слова, вместо того чтобы строиться в шеренгу, норовят выйти из строя, уйти в самоволку, а сил, чтоб обуздать себя, нет.

Я сел на лавочку в центре станции и стал читать Пастернака. Люди ходили мимо меня. Проехал один поезд, другой, третий, четвертый… В пятый я сел. Людей в вагоне не было. Хотелось есть, а где выйти — я не знал. Решил — на пересечении линий.

Остановка «Університет». Я выхожу, и тут же в вагон залетают студенты. Все с рюкзаками и портфелями. Смотрю по сторонам, выбирая, куда выйти. Зоопарк, площадь Свободы, сад Шевченко и Сумская улица. Иду в сторону зоопарка. Хочется увидеть то место, где часто проводил время в детстве.

Внутри страх. Может, снова убью воспоминание реальностью? Ведь зоопарк в детстве для меня был чем-то выдающимся. Там я впервые увидел фауну планеты. Льва, белого медведя, мартышек, корчащих рожи, и нутрий с выдрами, рысь, енота, зубров, пятнистого оленя, барсука, тапира, бегемота, слона и жирафа, сову, филина, орла и попугаев. А еще я там хотел работать, приходить рано, вычищать клетки зверей, кормить их и наблюдать, как они живут. Я был увлечен этой идей и даже набрался смелости спросить у одного из смотрителей, можно ли поработать в зоопарке. Мне отказали, высмеяв.

Я вышел на улицу.

Впереди был сквер с двадцатиметровым Лениным. Справа «Госпром», дом государственной промышленности. Позади меня — гостиница «Харьков». За Лениным — Харьковский университет, где работает тетя. Рядом с ним, в саду Шевченко, располагается зоопарк.

Напротив Думы стояли палатки «Наша Україна». Белые с красным сердцем. Их видно было отсюда, от Ленина.

Я прошел мимо гостиницы «Харьков». Магазины, ресторан, паб, бар и ночной клуб. Прошелся перед Думой, где сторонники одного политика (мои ровесники) остановили меня и попросили подписаться за отставку другого. Я объяснял, что не местный, русский, приехал погостить у тети и не имею права подписываться за украинский народ. На меня посмотрели как-то странно и спросили:

— Грошей хочешь?

Я кивнул.

— Десять гривен.

Вот она, демократия! Подписался за отставку президента не только я, но и друзья с украинскими фамилиями. Получив деньги и узнав у ребят, где зоопарк, я направился туда.

Неужели это — история?! Я смотрел на площадь — и не было гостиницы, баров и ночного клуба, бутика с одеждой, а был старый город царской России. И даже раньше — пустое поле. Позже — большая свалка мусора, и вот пришел человек и сделал площадь. Положили кладку, отстроили здания. И вот вся история — человек.

В саду Шевченко было тихо. Работал фонтанчик. Старики сидели на лавочках, играли в шахматы и нарды. Родители с детьми гуляли. Идиллия.

Я прошел по мостику над оврагом и оказался перед кассами зоопарка. Статуи белых медведей возле входа были обшарпанными, у одного не хватало лапы, у другого — кончика носа. Возле касс очереди не было.

— Девушка, можно один билетик?

— Да.

— Сколько я должен?

— Пятнадцать гривен…

— Спасибо, не надо.

Где-то недалеко должно было быть кафе «Кристалл». После зоопарка всегда шли в «Кристалл», чтоб съесть по мороженому, политому жидким шоколадом. Подавали его в прозрачных пиалах. Это было в десять лет, а в четырнадцать-пятнадцать заказывали пиццу и чай. Тетя — все то же мороженое.

А где находится «Кристалл»? В какой части парка? Я не помнил, поэтому решил выйти из сада и погулять по Сумской улице. Там должны быть кафе.

Я очень хотел съесть пиццу и суши, выпить пива и просто посидеть в кафе. Тетя оставила шестьсот гривен — должно хватить, чтоб воспользоваться благами цивилизации, так сказать. Чтоб ходили вокруг меня и были любезны.

Вышел на Сумскую улицу. В памяти всплыл рассказ тети, что эта улица — центральная. Сумская улица — одна из старейших в городе. Раньше здесь были оборонительные укрепления Харьковской крепости, и после того, как Российская империя расширила свои границы, эту улицу стали застраивать. Она очень красива. Я это и сам вижу. Здесь много зданий, построенных в разнообразных стилях. Лепнина на фасадах, статуи, держащие балконы, а возле одного дома памятник — саламандра.

Дождь снова начал капать, я раскрыл зонт. Шел, смотрел на здания, на редкие бутики и магазины, вспоминая родной город. В Ставрополе, на проспекте Карла Маркса, все в магазинах, куда ни глянь. Одежда, салоны красоты, сотовой связи, аптеки и кинотеатры. А здесь — город в пять раз больше — их очень мало. Может быть, малый бизнес не в почете в Харькове? Или администрация города следит за культурным наследием и не разрешает открывать магазины? Неужели чиновники честней и взяток не берут?!

Все возможно. Все.

У меня начинали болеть ноги. Хотелось отдохнуть, а тут кафе с интригующим названием «Чехов». Я зашел.

Интерьер о Чехове не напоминал, европейский стиль: на стенах — африканские маски и копии картин Дали. Я сел за свободный столик. Официант принес меню, и вот тут — Антон Павлович! В каждом блюде: салаты с названиями из пьес и рассказов, «Устрицы», «Ярмарка», десерт «Вишневый сад». А вот горячее вызвало недоумение: говяжьи медальоны «Му-му». Но как «Му-му» относится к Чехову? Ведь это рассказ Тургенева! Хорошо знает литературу директор кафе.

Вышел из «Чехова» в пятом часу. Надо еще купить билет, но прежде чем поехать домой, хотелось заглянуть на Полтавский шлях и посмотреть одно здание…

Я вышел на нужную улицу случайно. Сначала побывал на Театральной площади. Там памятники писателям, архитекторам и музыкантам. Свернул в переулок, перешел обмелевшую реку Лопань. На дне — мусор: старые покрышки, пластиковые бутылки, сетки от кроватей, какие-то пакеты и сгнившие бревна. По илу ходили утки, и запах был не самый приятный.

Перешел мост. В ворота Благовещенского храма входил дурачок. Он был счастлив. На лице сияла улыбка, парень смотрел на всех голубыми глазами, дергал себя за губу и что-то мычал.

Я прошел мимо церкви, свернул в какой-то переулок, хотелось пройтись пешком до вокзала, как в детстве — мимо центрального рынка, мимо зданий, по переулкам, мимо вечной стройки.

Я свернул, прошел по улочкам в промышленный район Харькова. Здесь я раньше не был. Впереди мост, по которому никто не ездил. Дорога уходила круто вверх. Ни светофора, ни остановок не было. Только шли заборы из плит, за ними цеха, склады и трубы. Все гудит, испускает дым или пар.

Шедшие впереди люди повернули за забор, где из-под земли выходили трубы. Неровная дорожка, автомобильный гараж. Я шел, а мысль грызла: правильная дорога?

Наверное, нет, там территория завода. Высокий забор, проходная. За пультом — охранник, сердитый, на вопросы не отвечающий. Из-под ворот выглядывают щенки, а значит, где-то есть и папа, и мама. Они не будут рады чужаку. Озлобятся, оскалятся, и по желтым клыкам потечет слюна. Будут лаять, а те, кто посмелей, попытаются укусить.

Нет, я лучше поверну, и не надо мне нового лица города. Он уже другой. Чужой. Детством и не пахнет, все давно иное.

Я зашагал быстрей, надо выйти на шлях. Во мне еще есть надежда, что хорошее за несколько лет все же случилось в городе. Но что хорошее? Пока все, что видел — не то. Я не знаю, что хорошо, а что плохо, не было в детстве таких уроков, а сам — не дорос. Не могу выбирать одно — белое или черное. Ведь есть полутона, краски, мерцание, рябь. И все надо увидеть, понять. И однозначно утверждать, что это плохо — нельзя. Я всего лишь второй день тут, а уже сужу…

Я шел, чтобы увидеть один особняк на Полтавском шляхе. Когда я был маленьким, он уже был разрушен. Может, произошел пожар, а после никто не хотел восстанавливать — я не знал точно. Когда спрашивал у тети, она говорила, что не знает, почему дом разрушен. С сестрой мы придумывали истории про приведения, землетрясение и убийства. Мерещилось, что за разрушенными стенами покоится какая-то тайна, но ни у кого не хватает смелости ее узнать и рассказать.

Я прошел мимо бывшей церкви, а ныне пожарной части. Купола не было. Крест стоял рядом. Прислонившись спиной к нему, сидел бомж. Пожарные мыли машины — и их не интересовало, что это бывшая церковь, что, быть может, в их спальне или в кабинете начальника был иконостас. Нет, это всего лишь пожарная часть.

А вот и театр. Во дворе — сквер, лавочки вокруг мраморного бюста Чехова. Пища из одноименного кафе заворочалась в желудке.

Напротив театра стоит здание, ради которого я шел сюда. Чем оно было раньше? Дворянским поместьем? Домом губернатора? И кто в нем жил? Я не знаю, но оно такое же, как помню.

Темные проемы окон; внутренняя стена обвалилась, и две комнаты стали вторым залом; одного пролета лестницы нет. Львы на крыше лишились морд. В лапах они держат шары. Барельефы — в куче строительного мусора. Дева, поддерживающая балкон, без ног. Даже маскировочной сетки нет. Лоскуты висят.

Рядом с разрушенным особняком процветает супермаркет. На втором этаже — магазин одежды. Люди спокойно выходят, идут под строительным навесом, защищающим их от камней, все хорошо. Свыклись? Поняли, что ничего не поменять?! Помогли бы! Организовали бы сбор денег на реставрацию, наняли строителей и открыли бы музей или театр… или… не знаю что. А сейчас нет ничего, и все мои надежды, мысли — иллюзия.

У меня опустились руки.

Расстроившись, я зашел на вокзал. Купил билет на поезд. Сел в маршрутку, поехал к тете. Туман снова опустился на город, у водителя окно открыто, но снаружи белая пелена. Окно очертило границу и за черту — ни шагу. А в ней все тает, бежит волнами, и сомневаешься в реальности происходящего: живой ли ты? Кажется, вытяни руку — и она пропадет, растает. Откроешь дверь, шаг — пропал. Мир ушел, растворился. А может, это ты растворился, как щелочь в кислоте, только осадка нет? Памятника на могиле? Воспоминаний? Детей?.. Закрыв глаза, сделал шаг.

Я вышел возле водонапорной башни, свернул во дворы и через них, мимо гаражей и кур, пошел к речке, в которой когда-то купался. Мне было интересно взглянуть — изменился ли пляж, что стало с местом для рыбалки, с «тарзанкой»…

Подул сильный ветер, разогнавший на время туман. Закапал дождь, пришлось раскрыть зонт и идти так по пляжу.

В окне одного дома показалась девочка с синим бантом. Она грустно смотрела на улицу, на плачущее стекло, на осеннюю серость и на бредущего меня. Я шел по серому, грязному песку. Помню его таким же — грязным и серым. Он никогда не был желтым: много окурков, разбитого стекла и мелкого хвороста.

Я играл на этом пляже, представлял себя героем, который защищает мир от зла. И вот — новая атака, я уклоняюсь, падаю на землю, кувырок, еще кувырок, я ухожу от когтей демона. Открываюсь — и резкий выпад мечом, свист кнута, враг зажимает рану. А я стою в атакующей позе: в правой руке палка, в левой — ветвь ивы. Я отбрасываю уже чужое оружие, оно не для меня. Вырос. Иду дальше. Нет карусели, от которой весь мир шел кругом, небо и солнце крутились — и я падал на землю. Мне плохо, но весело. Теперь от нее остался только ржавый пенек, а саму карусель срезали и снесли куда-то, получив деньги, выпили пиво и бросили бутылки тут же, на пляже.

Нет и пристани. Стояли только башня, сваи и небольшой помост, с которого прыгали в воду. Под пристанью так хорошо прятаться от салки: нырнул в мутную воду, вынырнул с другой стороны — и ты не водишь. А Варя возле пристани поймала пиявку. Она попала в купальник, и когда Варя стала переодеваться, увидела ее, очень сильно испугалась и завизжала. Пиявка, к удивлению, не присосалась. Тетя выбросила ее на берег, где малыши тыкали палкой в черное тело, как на море в медузу. Рядом с пристанью росли камыши, в которых жили утки, но сейчас ни камышей, ни уток.

На том берегу виднелся второй пляж. Но не разглядеть ничего.

Видишь ли ты, девочка, то, что вижу я? Разрушение, очищение места для построек будущего, как будто шаг вперед, но этот шаг назад. Или для тебя все это — детство? Наверное, это твое детство, а мое — разрушено, спилено, пропито и продано. Убито. Его нет. Страна, которая не является родиной, не смогла сберечь детство для моих одногодков, как и для меня. Но я пришлый — я уйду, а что станет через десять лет? Песок будет? Речка будет? Ивы будут?

Не знаю.

Но, девочка с синим бантом за плачущим окном, ты этого всего не видишь. А видишь странного дядю, который сидит на грязном и мокром песке. Под ивой. Идет дождь. Он под черным зонтом, спиной к тебе, и красный рюкзак, как красный кирпич на дорожном знаке «проезда нет», виден тебе хорошо.

А река несет свои воды дальше. И краски тусклые, серые.

Я встал. Мне уже не хотелось идти к плотине, смотреть на «тарзанку» и искать то место, где я впервые поймал окуня — их, наверное, уже нет. Вместо этого я зашагал к церкви.

Из леса вышел человек. Весь в черном. Он остановился, посмотрел на меня и пошел в противоположную сторону.

Вот церковь, в которой отпевали дедушку с бабушкой. Послушник набирает воду из колонки, монахиня вырывает морковь, а звонарь бьет в колокол. Я выключаю плеер и слушаю церковный звон. Красиво.

Подходя к дому, снова пересек мост; та картина, которую я видел ночью, не произвела на меня того же впечатления. Наверное, краски не такие яркие и слишком много серого.

Тетя сидела у окна, штопая носки.

— Привет.

— Привет, — отвечает Алла. — Билет купил?

— Да. Я двадцатого еду, к Варе на день рождения нужно успеть.

— Правильно, — тетя кивает. — Сколько билет стоит?

— Триста, — вру я.

Стоимость билета — двести гривен. Лишние деньги не помешают.

— Кушать будешь?

— Да, а что есть?

— Я суп сварила, твой любимый крабовый салат сделала. Сыр, колбаса. Ты салат не разлюбил?

— Нет, — я улыбаюсь. — Давай суп!

— Сейчас. — Тетя откладывает нитку и иголку. Наливает суп.

— Как студенты поживают?

— Хорошо. Ты где был?

— Да ходил по Харькову.

— И как?

— Не очень. Такое ощущение, что город не изменился, ничего нового нет, только старое прогнило. Помнишь тот разрушенный дом возле вокзала? — Алла кивнула, а я продолжил: — Так и стоит разрушенным. В зоопарке звери в ужасных условиях.

— Неправда! — Тетя взмахнула руками. — Ты видел, какой построили медвежатник?

— Да, видел.

— Новый, большой! Это лучше, чем раньше было!

— Да, помню эти узкие клетки. Обустроили медведей и успокоились, а еще столько дел! Взять хотя бы львов…

— А что с ними?

— Ничего. В клетке, а напротив — газели. И это — нормально?! Вот в Москве все по-другому.

— В Харькове тоже неплохо.

— Возможно, но мне есть с чем сравнивать.

Повисла небольшая пауза.

— Где еще был?

— По Сумской прошелся. На площади Свободы был. Она большая! И там — брусчатка! У меня такое ощущение было, что я в Питере… и иду вдоль Невы. Туман, булыжники под ногами, дождь. Одним словом — история!

— Ты устал?

— Да.

— Чай будешь?

Я кивнул, Алла поставила чайник, а я доел суп. Отнес грязную посуду в раковину.

— Алл, дашь денег на кроссовки, а то кеды мои порвались и промокают.

— А у тебя не осталось?

— Да есть гривен двести, но вдруг они дороже стоить будут, — снова соврал я, уменьшив сумму.

— Сто хватит?

— Думаю, да.

— Завтра к бабушке на могилу сходим?

— Да, но только часов в восемь придется встать.

— Хорошо, разбудишь.

Я сел пить чай, а после ушел спать.

 

3. Третий день

В плеере играет Пилот, «Война».

Всю ночь я ворочался, но не от тягостных дум, а просто одеяло сползало с ног, и было холодно. Я поправлял и снова засыпал. Проснулся рано. Разбудил базар, что собирается под окнами квартиры. Люди кричали, зазывая к своим лоткам. Они предлагали купить творог, свинину, говядину, яйца и молоко. Бабки судачили, обсуждали политику страны и личные дела соседки Любки и деда Жени, говорили о нынешней молодежи, а кто постарше — вспоминали СССР и как всем хорошо жилось.

Я повернулся на другой бок и заснул, чтоб подскочить через два часа. Прозвенел будильник. Восемь часов — пора вставать, идти к бабушке.

Тетя тихо ходила по квартире, чтобы не разбудить меня. А мне не хотелось вставать, идти… Я боялся могил. Придется пройти мимо школы, мимо неизвестных домов, и люди, живущие в них, выглянут в окна. Увидят тебя с цветами, бредущего на кладбище, отвернутся. Скроются от чужого горя. Оно чужое, это лихо, и пусть идет стороной! Тьфу-тьфу, у нас все хорошо. И ловят себя на этой мысли: только бы не с нами! Только бы не с нами — иди мимо, иди стороной, в черное поле, за леса и поля, в чужую деревню…

Не хочу!

Я закрыл глаза, притворился спящим и попытался уснуть. Тетя тихо открыла дверь в комнату, увидела, что сплю, и так же тихо вышла, лишь петли скрипнули.

Пронесло! Я повернулся на спину и стал смотреть в потолок.

Не люблю кладбище и по своей воле стараюсь туда не заходить. Давит на меня эта тишина и атмосфера горя. Ведь только на кладбище мы становимся равны, и не важно, кто ты: банкир, официант, врач, поэт, сантехник, уборщица или маляр. Смерть, она всех равняет лучше любой философии; Кант, Сократ, Маркс и Энгельс, Платон — нет разницы. И я боюсь смерти, хочу быть кем-то… не хочу превращаться в соседа за стеной, у которого кто-то умер! А ты и я — сидим в своей комнате и думаем: слава богу, не у нас! Пронесло!

Был я только на могилах родственников и единственный раз — на самих похоронах. Мне было семь. Умер дедушка. Не помню прощания с ним, не помню, плакала ли бабушка с отцом и что говорила мать. Помню лишь сам поход на кладбище. Я сижу на руках тети в грузовике рядом с гробом. Мне страшно, я смотрю на бледного дедушку и сильней прижимаюсь к Алле. А за машиной идет процессия. И в первом ряду — бабушка, мама, папа и Варя. А я в машине. Мне страшно. Я хочу плакать, но не могу. И ночью снилось бледное лицо дедушки.

Мы уехали, а летом приехали. И бабушка с тетей каждый день водили нас к дедушке. Бабушка начинала плакать, и плач переходил в стенания:

— Ванечка, на кого ж ты нас покинул? Зачем ты меня, грешную, оставил?! Мне так тяжело без тебя! Ванечка, ах, Ванечка!

Тетя вытирала щеки, и нас заставляли говорить с дедушкой, рассказывать ему, как у нас прошел день. Иногда возле памятника мы находили конфеты и денежку.

— Это, — говорила бабушка, — вам от дедушки. Он все видит и заботится о вас. Желает вам счастья. Поблагодарите дедушку Ваню.

— Спасибо, — говорили мы хором, в спешке срывая фантики с конфет.

Мы садились на скамейку и болтали ногами, пока бабушка и тетя ухаживали за могилой: вырывали сорняки, выкидывали увядшие цветы и ставили в банку новые. А потом прощались с дедушкой.

— Прощай, дедушка, — говорила Варя.

— До свидания, дедушка, — говорил я, и бабушка с Аллой набрасывались на меня коршунами, ругали, кричали, и я исправлялся: — Прощай, дедушка.

И так каждый день. Под конец недели мы не могли спать — мерещился ряд крестов, деревья как-то странно скрипели на ветру, и сучья, как руки, тянулись, пытаясь ухватить за шиворот...

Вечером, когда звонили маме, мы сказали, что нас водят каждый день на кладбище. Мама попросила тетю к телефону, я дал трубку. После разговора Алла с бабушкой обиделись, и мы стали реже ходить на могилу дедушки. Вот тогда я стал бояться фотографии деда…

Летом не было родителей. Они выпадали из жизни, были где-то далеко-далеко, за границей, а рядом — бабушка и тетя. Мы слушались их, но если чего-то не хотели, то последней инстанцией был телефонный звонок домой, и все проблемы решались…

Я снова заснул. Проснулся в пол-одиннадцатого. Прислушался — тихо, ни звука. Только громко играет радио, значит, тетя ушла — и можно вставать спокойно.

Я встал, оделся и прошел на кухню, а там Алла сидела за кухонным столом и читала.

— Доброе утро.

— Доброе, — замешкался я, не ожидал увидеть тетю. — А ты почему не на работе?

— Электричка через пятнадцать минут.

— Не опоздаешь?

— Нет.

Я замолчал на мгновенье, подыскивая слова: хотел пойти к бабушке, но проспал, и, увы, увы, сегодня не получилось… Быть может, завтра?.. Или послезавтра, а?..

— А почему ты меня не разбудила?

— Ты спал. Я не хотела будить. Завтракать будешь?

— Да. Чай буду… Но как же бабушка? Нам надо обязательно сходить! Остается только завтра, перед поездом. И ты на работу не попала…

— Ничего подобного, — тетя уже стояла у плиты, подносила горящую спичку к газу, и желто-синий огонь запылал, упираясь в дно турки. — На первой паре подменят, а на вторую приеду.

— Но…

— Все понимаю. Ты просто устал и хочешь выспаться. Все нормально. Ты нальешь себе чай?

— Да.

— Тогда я пошла собираться.

Тетя ушла в зал, а я сел за стол и выглянул в окно.

Я слишком хорошо знаю этот пейзаж: крыша магазина, остановка, гравий и сараи. Здесь во время базарного дня стоит палатка мясника — и возле нее кружатся собаки, просят подачки. А еще я наблюдал одну картину в этих декорациях. Помню, мне было лет десять, я выглянул в окно и увидел, как старуха, которую все считали сумасшедшей, куда-то идет. На дворе лето, а она одета в зимнее пальто, на ногах валенки, руки в перчатках, держит раскрытым зонт и опирается на свою палочку — ненормальная… А потом как закричит, закрывая лицо рукой и защищаясь от камней и груш! Я встал на стул, вывернул шею, чтоб лучше видеть: двое ребят моего возраста кидали камни в старушку. Смеялись при этом, а она беспомощно грозила палкой, делала в их сторону шаг, а пацаны перебегали на другую сторону и снова дразнились. Старуха, опустив голову, шла дальше. Вот она пропала из поля зрения… А мне было интересно и любопытно, в животе появился какой-то холодок и что-то неприятное. Я выбежал на балкон и смотрел, что будет дальше. Ребята продолжали преследовать старушку, а люди проходили мимо, ждущие автобуса выглядывали из-за стен остановки и с интересом наблюдали. А мне это казалось неправильным, в этом было что-то не так! Так не должно быть, но так было. Мне стало стыдно, щеки горели румянцем. Я забежал в квартиру, но на меня закричала бабушка — и крик перешел в плач. Мне было стыдно. Я хотел рассказать тете, но когда начал, замолчал. Просто смотрел и понимал, что я так не поступлю, у меня рука не поднимется кинуть камень в старика, обругать его.

Я кичился тем, что лучше и чище, но поступал точно так же. Когда мне было годиков пять или шесть, меня с сестрой оставили у прабабки. Мы, маленькие дети, не слушались, шумели, прыгали, бегали. А бабушка нас пыталась успокоить, кричала, ругалась, но она была старенькая — восемьдесят лет. И мы смеялись над старостью. Помню, она что-то нам сказала, а мы, бесята, залезли на спинку дивана и ногой начали бить бабушку в голову. После этого она заплакала. Мы испугались, сели возле нее и начали успокаивать, а она продолжала плакать… Когда пришли бабушка и мама, прабабушка ничего им не рассказала, только красные глаза выдавали нас. А через три года она умерла. В это время я был в санатории. Я не смог с ней попрощаться, родители рассказали по приезде: «Бабушка умерла». Когда мне сообщили о смерти, в голове всплыл этот эпизод: моя нога и седая голова прабабушки. Я хотел попросить прощения! Сказать ей много! В конце концов, поблагодарить за сказки Чуковского! Я не смог этого сделать, как не смог тогда защитить старушку, которую все считали сумасшедшей…

— Алл, а ты мне деньги оставила на кроссовки?

— Сейчас, — тетя вышла в старом костюме и в ярком макияже: брови слишком четко подведены карандашом, тени синие, губы красные.

— Ты так пойдешь?!

— А что? — Алла открыла кошелек. — Сто гривен хватит?

— Да… Просто слишком уж ярко накрасилась, да и костюмчик… с какого чердака достала?

— Мне нравится!

— Может быть, надо обновить гардероб?..

— Нет, мне и в этом удобно. И дырок нет, еще можно носить. Хороший костюм.

— Если тебе удобно и нравится, то я пас, — я поднял руки в знак того, что сдаюсь.

— Все. Я побежала, буду часов в семь.

— Хорошо.

Хлопнула дверь, я быстро выпил чай, оделся и вслед за тетей вышел. На остановке купил пива и чипсов. Зашел в квартиру, бросил куртку в коридоре и полез за альбомами на антресоль. Смахнул пыль, прошел на кухню. Сел на стул.

Сколько забытого, всего и не вспомнишь. В фотографиях — все ушедшие моменты, которые были. Благодаря фотографиям можно вернуться в прошлое, увидеть кусочки забытой жизни и вспомнить.

Я смотрел на фотографии и думал: неужели это я, а со мной мои близкие, моложе, чем сейчас, у них нет еще морщин? Это они, а это я…

Вот я на турнике. Видно, поздняя весна или лето, а может, и начало осени. Я одет в колготки и шорты, на голове кепка. Я улыбаюсь, держась одной рукой за перекладину. Отчего я улыбаюсь? Мне весело? Или я хочу показать маме, бабушке или тете, что я самостоятельный и сильный? Не знаю…

А вот дедушка. Он еще там — жив и молод. Сидит на корточках, в пальто, перед ним какой-то чемоданчик. Он на развилке меж двух путей.

Дедушка…

Когда он ушел, я был маленьким, и то, что помню — лишь обрывки. А хотелось бы узнать его получше. Мне очень интересно, что бы он сказал насчет института? Поддержал бы мой выбор? Или, как бабушка с Аллой и остальными родственниками, буркнул бы: «Лишь бы чем занимался, а так — моча в голову ударила, переболеет...»

Я не знаю… и не узнать мне никогда.

На фотографии — 1960-й, жить ему оставалось тридцать пять лет. Дедушка не знал об этом. У него дети, их надо растить.

Я отложил эту фотографию и начал смотреть дальше.

Там было много незнакомцев, которых ни разу не видел. На одной фотографии я узнал прабабушку и прадедушку со стороны своего деда. Я помню их лица по памятнику на кладбище. А вот дед катает сына на плечах… А вот бабушка заплетает дочери косички… А вот я маленький в коляске, а вот и Варя в пеленках… Все мы здесь — из далекого прошлого, и я смотрю на фотографии, как в зеркало, и пытаюсь увидеть себя, но не могу. Форма лица та же, глаза и волосы, а нет, все равно чужой на равнодушной матовой бумаге.

Я долго сидел и рассматривал альбом. Пиво уже успело выдохнуться и стало невкусным. Я вылил его в унитаз. Хотелось согреться, в квартире было холодно. Батарею тетя не топит, экономит газ…

Когда вода закипела, я заварил кофе. Сел в кресло и включил телевизор. Бабушка с тетей смотрели только сериалы. Помню, когда начиналось какое-то «мыло», то все в доме умирало: ни звука, ни шороха. Не дай бог, если мы с Варей играли и громко разговаривали. На нас тогда кричали и наказывали.

Я выключил «ящик» — ничего интересного. И увидел на серванте старый мобильный телефон отца — он купил себе новый, а этот оставил здесь.

Я взял его, хотел узнать, с кем тетя общается, но увидел лишь три номера: отца, двоюродного брата и сестры. Сослуживцев, знакомых или подруг не было. Пустая телефонная книга и sms от оператора.

Вот оно — одиночество, когда ты замкнут в созданном тобой пространстве. Три измерения: работа, дом и дача. И не вырваться из порочного круга, тетя привыкла так жить, ничего уже не поделать. Раньше была бабушка, с которой она общалась. Бабушка умерла. Остался брат, двоюродный племянник и мы с сестрой, но мы далеко и после развода поддержали мать, значит — лишние в этой системе.

С чего все началось? Где причина этого одиночества? Бабушка. Ее запрет на замужество дочери, ведь она боялась старости: одиночества, пенсии на пропитание и редких визитов детей и внуков. Ее страх воплотился… Дочь осталась одна; привыкла никого не пускать в свою жизнь. Она еще может завести семью, найти мужчину, с кем будет жить, но нет — не хочет. Привыкла. И не сможет разорвать свой круг.

Я сидел в кресле с телефоном в руке, и мне было страшно за тетю. За одиночество — я видел, как оно глубоко уходит.

В двери повернули ключ, вошла тетя.

— Ты дома?

— Да.

— А что так рано? — Она сняла куртку, повесила ее и с сумками зашла в комнату.

— Делать в городе нечего. Ты чай будешь?

— Буду.

— Тогда я ставлю…

Я поставил кастрюльку, вода закипела, налил две кружки чая. Мы сидели на кухне, разговаривали, как в детстве, когда играли в лото или в детский покер. Тогда все было просто. Мы — одна семья, и интересы у нас одни. Мы в то время с Варей увлекались химией и опыты считали магией: налил жидкость, кинул соли — получил красный оттенок и вонючий газ; долил еще одну жидкость — зеленый газ; вскипятил — выпал осадок. Это было так хорошо, и это было тогда; а сейчас между нами — непонимание.

Поговорив, тетя начала готовить ужин, включила телевизор и из кухни смотрела свой новый сериал про такую настоящую жизнь. Я пошел собирать сумку, потом есть и спать.

 

4. Четвертый день

В плеере играет Пилот, «Где ты?», «На полусогнутых», «Нас утро накажет», «Сумасшедший», «Черные крылья», «За жизнь».

Утро началось с будильника. Я встал вовремя, оделся и вышел из комнаты. На кладбище не хотелось идти.

— Привет, — сказал я.

— Доброе утро. Завтракать будешь?

— Да. Только не кашу! — я чуть не закричал.

В детстве тетя хотела кормить меня и Варю овсянкой, чтоб организм очищался. И не было ни молока, ни фруктов, ни меда, а лишь голая каша. Ложка да миска. С тех пор я каши не ем.

— Что будешь тогда?

— Чай и яичницу, как всегда. Болтунью.

Когда вышел из ванны, завтрак был готов. От кружки чая поднимался пар, а тети не было на кухни.

Я сел завтракать.

— Ты готов? — тетя вышла из зала.

Я кивнул и показал на еду.

— Доем, пойдем на кладбище.

— Хорошо.

Через двадцать минут мы вышли из дома. Погода была хорошая: солнце светило, было жарко в куртке и свитере. А тете — нормально. Легкая ветровка, рубашка и жилетка.

Мимо прошла женщина. Черный платок на голове и платье тоже черное.

Чем ближе подходили к кладбищу, тем дома были лучше. Какой-то парадокс. Хорошая крыша, калитка стоит нормальная, да и окна занавешены. С каждым шагом мне становилось не по себе, я оборачивался, смотрел по сторонам и не понимал, как можно жить рядом с этим местом, когда видишь в окно серые кресты и такие же памятники.

— Не сюда, — сказала тетя, когда я собрался подняться по лестнице на холм, где располагалось кладбище.

— А как тогда?

— Сюда.

Алла пошла вдоль зданий по колее грузовика. Грязь еще не засохла. Возле дороги росла свалка мусора. В кучу свалены доски, цветы и поминальные венки, и все это покрыто желтыми листьями. Видно поминальную ленту — «Не забудем». А кто, что — непонятно. И почему именно эти слова — «Не забудем»? Почему не другие, ведь важно сказать то, что не успел, показать свои настоящие чувства, а не какой-то красно-черный шаблон на похоронах; и слов в поминальной речи четное число, как в букете, и ни строчки отступления.

А вот и кладбище. Ровные ряды могил, желтые клены и серые лавочки. Мы зашли с той стороны, с которой я раньше не приходил. Тетя молча вела.

Читаю на кресте: «Екатерина Ивановна. Год рождения…»

— Здесь бабушка?

— Да, — тетя ставит цветок в банку. — Здравствуй, мама.

— Здравствуй, бабушка.

Я смотрел на могилу. Она сильно осела. Крест простой. И табличка.

— А почему памятник не поставите?

— Ставят через год, а сейчас только полгода. Расскажи бабушке, как дела.

— Зачем? Ей видней оттуда.

Я молчал. И смотрел по сторонам, видя, что в Харькове не изменилось только кладбище. То же горе, те же кресты, та же земля и тени от деревьев. И все осталось на местах, только новые могилы добавились, но они не выделяются из общего фона, наоборот, дополняют его. Смерть застыла в памятниках, а жизнь идет назад, местами вперед, и это хорошо видно в тишине.

— Пошли к дедушке, — сказал я.

— Прощай, мам.

— До свиданья, бабушка, — я развернулся и наткнулся на страшный взгляд тети. Не научился я прощаться, говорю «до свиданья», ведь все будем мертвы.

— Ты что?! Да как ты смеешь! Скажи: «Прощай»!

— Прощай, — я пожал плечами.

И мы пошли по кладбищенской дорожке. Я посмотрел по сторонам и понял, что кладбище-то — маленькое! А в детстве оно казалось мне бескрайним морем крестов. Оно было большим, и я боялся заблудиться, а сейчас... Смотрю и вижу конец территории. Лес худеет, видно дома и дорогу, там лает собака.

Тетя свернула налево. Я поплелся следом.

Вот и дедушка. Скрипнула калитка. Алла ставит цветок в кувшин, а я дрогнувшим голосом говорю:

— Здравствуй, дедушка, — а у самого слезы.

Я вижу фотографию на памятнике, и мне не по себе. Вспоминаю похороны дедушки; семейный обед, когда все собрались за столом и отец сказал что-то не то, а дедушка взял ложку и дал ему по лбу со словами: «Не делай так!»; мое катание в коляске; какую-то возню со мной, маленьким. И мне хочется все рассказать, а что говорить и как? Писать письма? Но я не маленький ребенок. Дед умер, у него сердце остановилось!

И хочется заплакать не по дедушке, а по себе: как же я без него?! Он-то ушел, а я остался… и так мало был с ним…

— Пойдем? — сказал тете. — Прощай, дедушка.

— Прощай.

Алла захлопнула калитку, и мы в молчании покинули кладбище. Проходили мимо старых могил, которые я помнил с детства. Вот могила, к которой никто не приходил, она была вся в сорняках. Даже креста не видно. Сейчас стоит ухоженная, оградка покрашена. Старый крест заменен на памятник, и не простой, а из черного мрамора, и фотография хорошая. И дата смерти — лето прошлого года. Значит, на месте прежней могилы — новая? Уплотнили жильцов?

А везде знакомые — те, которых помнил с детства. Где-то выцвели, а где-то нет. К ним ходят, помнят. И вот навстречу идет женщина с маленькой девочкой, которая несет в руках цветы. Они подходят к той могиле, которая стояла брошенная.

Жизнь продолжается…

Я уезжал с вокзала. От тети отбился, чтобы меня не провожала. Днем вокзал показался мне знакомым. Да, внутри он изменился, но снаружи — такой же. Даже ремонт не сделали: штукатурка отпадает, трещины пошли по стенам, все колонны загажены голубями. Так и город — снаружи где-то поменялся. Ушло мое детство, а внутри — неоновый свет новой эпохи. Живем как живем, а там — поговорим с богом. «Будем есть и пить, ибо завтра умрем!»

А вот и поезд, «рычащие намордники гарпий», и, как у Пастернака, «вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук…»

Я зашел в вагон, показал проводнику билет, сел на свое место. Положил сумку наверх и начал ждать, когда поезд тронется.

Тихо дребезжали колеса, унося меня в настоящее.

Я выглянул в окно, помахал рукой городу. Я уезжал навсегда, чтобы не вернуться. Я знал это — не вернусь. Возможно, я чего-то не понимаю, и все изменения для приезжего бросаются в глаза, но я видел то, что видел. И не хочу больше приезжать. От моего детства в этом городе ничего не осталось, было больше, гораздо больше в фотографиях, которые я забирал с собой.

Детства не было.

 

 

Положительный результат

 

Виктор шел домой на автомате. Ноги самостоятельно вели по давно известному пути, который не менялся третий год: от метро свернуть налево, пройти двор наискосок, направо возле детского сада, выйдя на дорогу, потом вдоль забора госучреждения, повернуть у школы, дальше — прямо, до самого подъезда.

Раньше по дороге он думал о прошедшем дне, анализировал, планировал выходные, но сегодня ничего этого не было. Завтра — как определение следующего дня и фантастическое место, где человек будет непременно счастлив, — дискредитировано. Его не существует, приговор вынесен и обжалованию не подлежит!

Виктору казалось, что он узник — его приговорили к смертной казни, но позабыли обозначить дату. И теперь приходится томиться в камере ожидания последнего часа, и сегодня наполнено тоской и страхом: «уже» или «еще».

На форуме писали, что заражение вирусом иммунодефицита — это еще не вердикт. Что можно и нужно продолжать бороться. Есть экспериментальное лечение, нужно вести здоровый образ жизни, жизнь носителя ничем не отличается от жизни нормального человека… Эти разговоры Виктору напоминали ложь во благо. Люди уговаривали себя, что ничего не закончилось, что ВИЧ — не обвинение. Они могут спокойно существовать дальше: ходить на работу, встречаться, любить, заводить семьи… А будет ли семья? Кто сможет принять больного таким, какой он есть?! Ни один человек в добром здравии и в трезвом уме не станет целоваться с ядовитой змеей.

Давно оставлена надежда, что диагноз — ошибка лаборанта. Три разных лаборатории, три пробирки с кровью — и единый ответ. Каждый раз, сдавая кровь, Виктор надеялся, что результат будет отрицательным, но проходила неделя мук и ожиданий, страха и затаенной надежды — и его плюсовали в черный список.

Он остановился, решив взглянуть на прямоугольник неба, заштрихованный листьями деревьев и линиями электропередачи. Вдохнул спокойствия небосвода, а когда вернулся с просторов галактик, где тишина и покой, то застыл на месте: сон, который приснился утром, сбывался. Облака в небе — на том же самом месте, как и в сновидении. Легкий ветерок перебирал зеленые листья, как четки, а люди шли мимо, как вода в пересохшем ручье. Прислонившись спиной к трансформаторной будке, у граффити, на котором ангел сложил усталые крылья, плача и собирая подаяние в шляпу на обратный билет, сидел урод. Горб топорщил черную рубашку, парень повесил голову с буйными русыми кудрями и теребил от волнения манжеты и язычок «собачки» маленького черного чемоданчика, на котором сидел. Рядом стояла самодельная картонная табличка: «Деньги и телефон украли. Помогите добраться до дома». Шляпа была почти пуста.

Виктор смотрел на парня и понимал, что он не из когорты нищих, оккупировавших переходы подземки. Он не зарабатывал на жалости прохожих, просто выживал на скудные гроши. Физическое уродство оберегало его лучше, чем колючая проволока вокруг тюрьмы. Люди не хотели замечать горб, тем самым создавали зону отчуждения, которую не переплыть ни на одном спасательном круге. И то, что написано на старом картоне от коробки с бананами — действительно правда.

— Помощь нужна? — спросил Виктор, подойдя.

— Нужна, — горбач посмотрел в глаза. — Меня обокрали.

— Что украли?

— Все. Деньги, телефон, документы!

— Родители есть?

— Нет, — парень помотал головой. — Маму похоронил два года назад. Отец неизвестно где лежит.

— Где остановился?

— Нигде. Вчера на вокзале спал, а сегодня в парке… наверно.

— Можешь остаться у меня.

— Неудобно…

— Неудобно спать на потолке, одеяло падает. Я тут недалеко живу, да и не стеснишь меня — я холостой. — Виктор помог парню подняться. Взял за ручку чемодан. — Тебя как звать? Я — Виктор.

— Михаил.

— Очень приятно. — Они пожали друг другу руки. — Шляпа твоя? — тот кивнул. — Забирай…

 

* * *

Запись из дневника. 27 мая 2012 года.

Родителей я не видел три года, как переехал в Москву. Завтра увижу их. Услышу живой мамин голос, а не в трубке телефона. И отчим не будет кричать: «Ира, потише говори! Кстати, сыну привет».

Домой поехать решил сегодня, когда в очередной раз слетела крыша и злобно посмотрел врач в лаборатории. Он кричал, что вирус проявляется минимум на третий месяц, а у меня прошло лишь три недели после предполагаемого заражения. И не надо ходить каждые три дня!

А я не мог! Не мог сидеть и ждать, подкидывая монетку: болен я или не болен. Ошибка, злая шутка Маши при расставании или горькая, злая правда?

Тешился надеждой, что это ложь, но понимал и не хотел признавать: Маша изменила, переспала с кем-то. По пьяни или по расчету — неважно. Она это сделала, а парень ей позвонил через три дня и сказал:

— Привет. Я хотел сказать, что у меня СПИД. Я неделю назад сдавал анализы…

Как она мне рассказывала, подумала, что розыгрыш, но предупреждать меня было поздно.

Еще два месяца ожидания. Два чертовых месяца, длинных, как… Ух, как же я ненавижу Машу! Чтоб она сдохла! Чтоб ее…

Так… Спокойно… Не надо орать, бить стену, и так уже костяшки пальцев все сбиты. Успокойся и расслабься. Неделя отпуска есть. Отдохну.

Завтра увижу маму…

 

* * *

— Вот мой дом, — Виктор показал на хрущевку, нависшую над дорогой захламленными балконами.

— У тебя какой этаж?

— Пятый.

— Везет, — мечтательно протянул Михаил. — А я на первом живу.

— А ты откуда?

— Ставрополь.

Двери лифта закрылись, кабина стала подниматься наверх. Стены были изрисованы росписями школьников. На лестничной площадке Виктор поздоровался с соседкой и помог ей зайти с коляской в лифт.

— Серьезно? Ты из Ставрополя?

— Да, а что?

— Я тоже оттуда!

 

* * *

Города. Ставрополь-2.0.

Я жил в Ставрополе двадцать пять лет, пока не переехал. Город за четверть века поблек. Когда приезжали знакомые из других районов страны и удивлялись обилию деревьев, цветочных клумб, аллей, то я воспринимал их восторг с цинизмом: подумаешь, зеленый город! А для меня Ставрополь — простой серый городок на периферии, где никогда не происходило ничего интересного.

Город оброс воспоминаниями — как подсвечник, убранный в кладовку, окольцовывается паутиной. И каждая улица, двор или дом — событие, произошедшее со мной. Что-то я хотел помнить, а о чем-то предпочитал забыть. Знакомые улицы не навевали радости и душевного трепета. Я замечал старость: краска потрескалась, деревья выросли, здания закрыты на капитальный ремонт.

Но ночь все меняла. На город набрасывали вуаль, и там, где утром серость и чахлые островки зелени, или дерево умирало, покрывшись бородавками омелы, ночью ничего не было видно. Все было сокрыто щедрой и обманчивой темнотой. Фасады домов были объяты огнем, но этот огонь не пожирал их. Он, как румяна и пудра на щеках, придавал очарование серым стенам зданий.

Гуляя по городу, можно было столкнуться со старыми знакомыми, которые давно повесили на меня ярлык и никак не хотели увидеть с другой стороны. Да и сам город давил, загоняя в старые, уже тесные рамки бытия.

 

* * *

— А мне город нравится, — сказал Михаил, когда они расположились на кухне Виктора.

Гость стеснялся, не любопытствовал, не осматривал квартиру, а сел на стул в кухне и наблюдал за хозяином, как тот доставал еду из холодильника: виноград, сыр, колбасу, хлеб. Когда Виктор принес коньяк из комнаты, то Миша попытался возразить:

— Зачем? Не надо!

— Цыц! Земляка не каждый день встретишь. Выпьем за встречу, познакомимся, — Виктор подмигнул, а внутри скривился.

Зачем все это? Зачем этот маскарад, знакомство, выпивка? Лучше уж забиться в угол, забраться под одеяло с ногами и, как в детстве, представить, что нет никого и ничего, кроме тебя. С другой стороны — он боялся остаться в одиночестве. Тогда бы пришлось думать и осознавать, что обратной дороги нет.

— Ты по родителям скучаешь? — спросил Виктор, выставляя стопки для коньяка на стол.

— По маме, а отца не знал. Говорят, в Москве живет его лучший друг, вот хочу узнать, где папа похоронен.

 

* * *

Запись из дневника. 28 мая 2012 года.

Когда меня увидела мама, она кинулась обниматься, расплакалась от счастья. Начала щебетать, обещая приготовить любимые блюда. Хотела отвести в гости к подруге и познакомить с ее дочкой. Я улыбался. Как маме объяснить, что я еще не готов знакомиться? Что рана еще жива, что лучше не напоминать про Машу…

А детская не изменилась. Все осталось на своих местах: книги, картины, вещи. Даже кираса, которую мама не единожды порывалась выкинуть, была надета на манекен, приобретенный на рынке. Сколько раз родители кричали, что выкинут весь хлам, очистят от пылесборников комнату и приведут ее в жилой вид. Но угрозы пусты. Так хламу возвращалось его первоначальное значение — ценность вещи, которую трудно достать.

Вечером — праздничный ужин. Мама баловала: наваристый украинский борщ с салом и пампушками, картофельные зразы с мясом и яйцом, крабовый салат. Отчим предложил выпить за приезд, я отказался.

Мама не умолкала, трещала как пулемет. Говорила про гипотетическую свадьбу и внуков, рассказывала про работу и соседей, кота Барсика и его невесту. Отчим поддерживал супругу и ругал бывшую девушку Машу.

А я думал. Вот мама очертила будущее, а я понимал, что этого самого будущего-то нет. У меня есть прошлое и настоящее. На планы в будущем я не могу надеяться: я болен (возможно). И какая тогда свадьба, семья, путешествия?

Говорить или не говорить родителям? Ничего не известно, и беспокоить напрасно не хотел. Если скажу, то мама будет волноваться. Возможно, взвалит вину на себя. Вроде где-то недосмотрела, недодала или не объяснила. Будет так же переживать, как я… или даже больше. Не хочу ее нервировать.

После ужина мама сказала, что нам надо поговорить, и вручила письмо.

«Здравствуй, внучек.

Не буду долго писать, приедешь — и поговорим. Все готово. Ждем только тебя. 31 мая будут поминки по папке твоему. Хотелось бы тебя увидеть.

Твой дед, тетя Наташа и двоюродный брат Василий».

Обратный адрес: Краснодарский край, город Каскад, улица Морская, 15.

— Папа был жив? — насел я на маму.

— Да.

— А почему ты мне не сказала?

— Так лучше было.

— Но мама! Это же папа!

— Тоже мне — па-па! Пьяница! Он знал только одно: бутылка. Вспомни соседей, которые стучались к нам в три часа ночи, спасаясь от пьяного отца, построившего семью из-за клетки для попугаев. Хотел бы такое? Прятаться, когда па-па выпьет, смотреть, как он выносит из дома вещи и продает за бутылку водки.

— Но…

— Не надо «но»! Пьянице дома не место!..

После разрыва отношений мама не следила за жизнью отца. Иногда слухи до нее доходили. Так, она знала, что сначала он жил у родителей, а потом то ли в Москву поехал, то ли в Краснодар… А после и общих знакомых не осталось.

Почему дедушка со мной не общался, мама не знала. Вроде не запрещала…

20:30. Нашел, как ехать. Сначала до Армавира (автобус в одиннадцать ночи). Там же сажусь до Каскада в восемь утра и в пять вечера приезжаю.

 

* * *

— А как у тебя все украли? — спросил Виктор, когда первая рюмка коньяка была налита.

— Пошел в туалет. В кабинке на крючок повесил сумку с деньгами, а в ней паспорт и плеер. Увидел, как кто-то просунул руку сверху, схватил сумку за ремешок и рванул на себя.

— А ты?

— А я, — Миша покраснел, — я на унитазе со спущенными штанами. Оделся, выбежал, посмотрел по сторонам — никого. Мужики стояли у писсуаров и улыбались. Я взял чемоданчик и побежал к пункту полиции. Достал телефон, звоню по «02». Меня кто-то толкнул, телефон упал. Вижу, как мужик в кожаной куртке поднимает телефон и убегает с ним. Закричал: «Вор! Остановите вора!» — никто внимания не обратил, все отшатнулись от меня…

 

* * *

Запись из дневника. 29 мая 2010 года.

Дорога до Армавира превратилась в черный лоскут с желтыми стежками фонарей — я весь путь проспал, а когда смотрел в окно, то видел лишь черноту ночи.

Автовокзал маленький: один общий зал, который поделен проходом от центрального входа к перронам на две половины. Слева — шесть окошек касс с двумя ярусами пластмассовых синих кресел по два в ряд, справа — зал ожидания с синими же креслами. Вдоль стены киоски «Союзпечати», хот-догов и маленький закуток церквушки в углу.

Я сразу же купил билет до Каскада. После попытался уснуть в неудобном кресле. Напротив меня сидела семья: мама, папа и маленький сын. Папа читал книжку и гладил супругу по голове, забираясь пальцами в распущенные волосы. Супруга пыталась спать на коленях у мужа: ворочалась с одного бока на другой, удобней стелила свитер под голову и, вытянув ноги на соседнее сиденье, искала удобное положение. Сын подражал маме, но, в отличие от родителей, спал и видел сны. Идиллия!

У меня такого не было. Вся моя семья — это паутина воспоминаний да скупые рассказы и немногочисленные фотографии, которые мама не успела выкинуть. Когда спрашивал о папе, мама все расспросы сводила на нет. Она могла упомянуть отца только как иллюстрацию неудавшейся, никчемной жизни. Пугала его примером вместо дворников: «Будешь плохо учиться, станешь как папа — пить и собирать бутылки».

Хоть мужчина в детстве и присутствовал, но отчим меня не воспитывал. У нас был нейтралитет. Он не лез ко мне со своим уставом, я принимал его лидерство — как вожака. А если что-то было нужно, то я мог променять любовь на компьютер, билеты на концерт или поездку на море. А истинной любви отца к сыну я никогда не чувствовал. Всегда расстояние — я сын чужого и незнакомого мужчины.

За окном город.

 

* * *

Города. Армавир.

Все, что я увидел — окраина. Колея железнодорожного тупика пряталась за платформой автовокзала, а напротив центрального входа — казенное учреждение с высоким забором. По углам вышки с прожекторами и охраной. Колючая проволока туго натянута в два, а то и три слоя, и закручена бубликом во двор учреждения.

Дома, как зубцы в расческе, выстроены в линию. Перед ними набух чирей красного торгового центра, смотрящий на четыре стороны вывеской «Слон». Парковка пуста, урны переполнены. Ветер шелестел огрызками газет, играл ими, распиная на ребрах оставленных тележек.

Красок ночного города нет. Фонари не горят, окна домов похожи на черные провалы глазниц черепа, даже дорога, по которой приехали, в поздний час пуста. Увы, никаких ярких пятен в черной тишине.

На заборе «тюрьмы» пугала надпись белой краской из баллончика: «Солнце не для нас». И вынуждала согласиться со страшной правдой: солнце — не для меня.

00:30. Попытался уснуть, но не смог. Постоянно съезжал с кресла, да и спать сидя — не самая лучшая поза. Я решил прогуляться и найти хостел на ночь.

Возле вокзала нет ничего. Пришлось идти на перекресток рядом со «Слоном». Прогулка по безлюдной парковке наводила ужас: летающие бумажки, бьющаяся в припадке газета, застрявшая между прутьями тележки, скрип калитки — они словно кричали, что идет съемка фильма ужасов. Сейчас должен выйти главный злодей — маньяк или демон, и изрубить меня на куски. Но ничего не произошло.

На перекрестке я свернул налево и начал углубляться в жилой квартал. Улица — узкая, машины припаркованы с двух стороны так, что если разгорится пламя, то пожарные не проедут. Деревья нависали пышными кронами. Фонари не работали.

Через пару шагов с левой стороны показались гаражи-ракушки. Возле них на корточках сидела пара парней в спортивных костюмах. Искорки сигарет позволяли увидеть их лица: большие лбы, маленькие глаза, острые скулы, у одного нос — длинный, как у Буратино, у другого — картошкой.

Я остановился. Парни выбросили сигареты, встали.

— Ва-ася, — протянул один, — пыхнуть есть?

— Не курю. — Я развернулся.

— А если найду?

— Иди сюда, базар есть, — поманил рукой другой.

Я побежал к вокзалу по знакомому пути. Гопники кинулись в погоню, я слышал, как они кричат: «Стой, падла!» В бок кололо острой иглой. Сердце бешено стучало, уйдя в пятки в попытке спрятаться. Рюкзак бил по спине, мотаясь из стороны в сторону.

Тогда я думал, что, может, остановиться и все закончить. Вот так: в чужом городе, на парковке быть забитым тележкой местными гопниками. И никаких разочарований в жизни не будет. Я не узнаю отца, не узнаю результаты, не пойму, болен или здоров, умру в счастливом неведении и не буду винить себя за излишнее доверие. Но я бежал, бежал из последних сил…

Когда «Слон» остался позади, а впереди замаячила лазурь стены автовокзала, я обернулся назад. Ребята согнулись пополам, упершись руками в колени, и тяжело дышали. Я перешел на быстрый шаг, но когда тележка жалобно задребезжала железными ребрами об асфальт, испугался и снова побежал.

Охранник косо посмотрел, когда я, тяжело дыша, вбежал в холл. Пройдя в зал ожидания, растянулся в кресле.

Хватит с меня приключений, свернусь я сейчас буквой зю и усну, положив голову на рюкзак.

 

* * *

— Тебя кто-то ждет? — спросил Виктор, выходя за Михаилом на балкон.

— Да, — ответил гость, разглядывая соседские балконы. Лыжи стояли, прислонившись к стенке; рядом висели старые советские санки с цветными досками и стертыми полозьями. Пол заставлен покосившимися тумбочками, трехногими стульями и табуретками, на которых покоились алюминиевые тазы и кастрюли с сушеными грибами и зеленью на зиму. Еще собирались пустые ящики, а у соседа полбалкона заняла старая заржавевшая ванна, в которой солили огурцы.

— Кто?

— Девушка. Мы с ней три года живем вместе. Она толкнула меня на эту авантюру.

— Позвонить хочешь?

— Конечно!

Виктор дал телефон и покинул гостя. На кухне налил себе, выпил залпом коньяк. У Михаила есть любимая, а он ощущал себя неполноценным. Словно у него ногу оторвали, а он смотрел на старого друга, никогда не умевшего играть в футбол, а теперь самозабвенно пинавшего мяч на поле.

 

* * *

Запись из дневника. 31 мая 2012 года.

Автобус приехал вовремя, а двоюродный брат — опаздывал, хоть и обещал быть к приезду.

Солнце печет очень сильно, и я выделяюсь среди местных. Так в Москве я сразу же вижу приезжих, сверяющихся с картами города и схемами в метро или смотрящих по сторонам на улице. А я сижу под козырьком остановки и пишу в дневник.

На меня смотрели, показывали пальцами. Охранник поглядывает, чистя семечки и выплевывая кожуру на асфальт мощным плевком, а я не могу сдвинуться с места, чтоб пройтись и оглядеться: вдруг придет брат. Я пытался до него дозвониться, но телефон не отвечает — «абонент находится вне зоны действия сети». Сколько раз я слышал этот голос женщины-робота, но именно сегодня он раздражает.

Есть время подумать. Все мысли снова возвращаются к болезни. Я смотрю на даты, и мне кажется, что часы крадут мою жизнь. Каждый раз, когда стрелка срывается с места, скрипит «тик», а в ответ — «так», кто-то обворовывает меня. Времени и так было мало, а теперь еще меньше. Я сижу на вокзале, жду неизвестно кого, когда меня заберут. А как все начиналось-то…

— Здравствуй, дедушка! Это я!

Я позвонил деду с последней остановки: чистое поле, все развалено, сохранился только общественный туалет, в который страшно зайти. Запах такой, что глаза режет.

— Богданушка? — долго думал дедушка.

— Нет, это я, Виктор.

— Приехал?

— Нет. Водитель говорит, что часа через два будем. Встретите?

— А-а… Знамо дело. Вася придет.

— Вася?

— Внук мой.

Я поначалу начал переживать. Подумал, что у отца был второй ребенок, но, перечитав письмо, понял, что это говорится о двоюродном брате.

 

* * *

— Поговорил? — спросил Виктор, когда гость зашел на кухню.

— Да, спасибо. — Миша вернул телефон. Сел за стол, взял кусочек сыра. — Маша пришлет деньги…

— Куда?! У тебя ни паспорта, ни военного билета с собой нет. Как будешь забирать?

— Я как-то не подумал.

Михаил расстроился. Сник. Плечи опустились, горб стал заметней. Он притягивал взгляд и заставлял Виктора думать о том, как живется с уродством.

— А как тебе с горбом-то?

— А-а… — Миша покраснел, как девица. — Нормально. Я его почти не замечаю, пока не напоминают.

— А девушка?

— Любит меня, предложение сделал.

— Она… как ты?

— Нет, — Михаил улыбнулся. — Она нормальная, здоровая. Никаких погрешностей в ДНК. Ей все равно, какой я, главное, чтоб любил.

— Выпьем за любовь, — предложил тост Виктор.

 

* * *

Города. Каскад.

Первый раз я видел город с холма через окно автобуса. Каскад лежал в своей старческой немощности, обнажая каждую улицу и каждый двор, ничего не тая. Он был чист и добродушен, как любой старик.

Лазурное небо стекало у горизонта в море, и нельзя разобрать, где начинается одно и заканчивается другое. Солнце кровоточило у кромки воды, окрашивая синеву в кармин. Еще должен быть дальний берег, Запорожье. Но его не видно.

И вот этот простор пугал. Я же вырос в замкнутом месте — что Ставрополь, что Москва не обладали безграничным пространством. Взгляд всегда натыкался на стены, будь то здание или парк, а здесь — ширь да гладь.

А городок сам по себе маленький, доживает свое. Все дома одноэтажные, требуют ремонта. Где забор надо поменять, а где по стене пошла трещина. В некоторых домах я видел заплаты на крышах, а другие напоминали оставленный скелет — окна выбиты, все, что можно вынести, вынесено. Дорог нет, не назовешь же грязь с лужами и рытвинами — улицами.

Собак брошенных много. Все они худые, кожа да кости. Смотрели голодно на человека. Принюхивались, виляя хвостами, но если бы могли побороть слабость — загрызли бы.

Был еще в городе и аэропорт, и какие-то ангары вдоль набережной. Но я не видел ни самолетов, ни кораблей, заходящих в порт.

 

* * *

Запись из дневника. 31 мая 2012 года.

Слишком много людей сегодня.

Когда я увидел брата, то не поверил, что у нас общие родственники. Настолько мы не похожи! Я — образованный, культурный человек, филолог. А он — гопота дворовая: спортивный костюм, туфли. Подходя, пощелкивал семечки, выплевывая кожуру на асфальт.

— Здорово, братуха! — хлопнул по спине со всей силы Вася, а потом посмотрел на меня, обнажая зубы в улыбке. Клык под золотой коронкой. А в глазах — лукавая искра, будто он знал тайну Вселенной.

Речь искажена, поэтому его очень трудно понять. Вроде говорит о привычном, бытовом, а выходит непонятно что. Вот как он представился: «Я Вася — не Ва-ася, а Василий, братан твой!» Или: «Пошурику щемлюсь к тебе. Пять сек — и я на стреле», — значит, что спешит. «Не хочешь побалдеть по-черному завтра? Не очкуй! Ты не пассажир! Познакомишься с пацанами. Чиксы будут клевые, шмаль, бухло — в общем, все ништяк. Найдем тебе цыпочку, все четко будет!» — проводы на следующий день после поминок.

А вот еще выверты его лексики: «штакетка» — сигарета, «хаза» — дом, «убей в себе очкозавра» — не бойся, «старый поляну накрыл» — дед затеял поминки…

Дом у дедушки двухэтажный, три комнаты внизу, две наверху. Тетя и дед живут на первом, брат — на втором этаже. Внизу же столовая, а наверху — гостевая, которая занята на данный момент каким-то родственником. Кухня во дворе — маленькое одноэтажное здание с двумя крохотными оконцами и печной трубой, упирающейся в кадык неба.

Определили меня к брату. Комната, угловая, с двумя окнами, во двор и на улицу, полностью характеризовала Василия. Минимум мебели: кровать, стол с компьютером и кресло. В углу приютился шкаф из советского прошлого: фиолетовая краска в некоторых местах отходила, выставляя на свет природный серый цвет. По центру гимнастический уголок: канат, перекладина, гантели и скакалка. Книг нет, а стены — постеры полуголых моделей из Playboy и Maxim.

18:56. Тетя принесла раскладушку, поставила в угол. Позвала меня вниз. Сейчас постелю выданное белье, положу рюкзак и спущусь туда, где уже накрыли на стол и ждали только меня.

 

* * *

— Может, спать? — спросил Миша, стоя у окна и глядя на кусочек сальной луны, заглядывающей в окно. Небо светло-серое из-за вечной уличной подсветки Москвы.

— Спа-ать?.. — пьяно протянул Виктор.

— Да, — устало кивнул гость, — время позднее...

— А куда... ты... ты куда торопишься? — пригрозил пальцем хозяин квартиры. Миша не знал, что ответить, и, уходя от ответа, выпил коньяка. — Вот это... верно это… Давай дрогнем!

— За что? — устало поднял бокал горбач.

— За то, чтоб я жил, как ты! — внятно выговорил Виктор и чокнулся с удивленным гостем.

* * *

Запись из дневника. 31 мая, вечер, 2012 год.

Вечер выдался напряженным. Родственнички поминали так, что было страшно. Водка заканчивалась моментально (в конце вечера я заглянул под стол: у каждого гостя стояло по две пустые бутылки).

Когда разливали по первому кругу, мне налили, а когда отставил рюмку и сказал: «Спасибо, но я не пью, мне лучше сока или компота», — двоюродный брат вскипел. Он подскочил и, брызгая слюной, закричал:

— Шо?! Ты рамсы попутал?!

Я испугался, а за столом повисла гнетущая тишина. Я слышал, как тяжело дышал брат, а над столом, в кронах акации, звенели цикады, провожая день на ночную вахту.

— Василий! — закричала тетя Наташа, отвесив сыну подзатыльник. — Не фони мне, тряпка махровая! Попусти!

— Ма…

— Не мамкай! Человек не пьет, а ты до него долюбился! О чем базарили утром?

Брат замолчал, все наблюдали за ссорой и внимательно слушали. У меня горели уши. Стыд начинал свое черное дело, разъедая изнутри: в который раз не смог постоять за себя.

В такой же ситуации я оказался в клубе, где отдыхал с друзьями. Я подъехал позже, ребята встретили и ушли танцевать, а я сел за стол и начал ждать заказанные мной суши. Тут из-за соседнего столика подошел пьяный парень. Глаза его были залиты до такой степени, что он пальцами отводил уголки глаз в сторону и фокусировал зрение, чтоб не двоилось. Он предложил выпить, я отказался. Тогда он ударил, я в ответ…

— Чего сядим? — рявкнула тетя, когда залпом выпила водку и налила еще себе. — Налито?! — Все кивнули в ответ. — Ныне повод у нас грустный, но семеюшка в сборе. Почти… — тетя обратилась в мою сторону. — Родительница твоя не пришла. Андрей ее дюже любил, но... Он был хорошим сыном, замечательным братом и отличным отцом. Но ему меньше подфартило в жизни, чем всем нам... Он... он... — в третий раз тетя не смогла совладать собой, слезы, которые просились наружу, вырвались. Она пару раз хлюпнула носом, сделала глубокой вдох. — Пусть земля будет пухом! Аминь! — Выпила до дна.

Много говорили об отце, но все, что было сказано — общие слова. Такое ощущение, что я не среди родственников. Ничего лишнего и личного, все сугубо официально, как по анкете: фио, возраст, пол, национальность, родственники, дата рождения и смерти, личные качества и характеристика. А где чувства? Слезы? Никто не плакал, кроме деда и тети, но мне кажется, что Наталья пролила слезу из-за того, что это положено сестре, а не от чувств.

После первой рюмки гости начали закусывать. Вот в этом родственники постарались на славу: вареная картошка с селедочкой и золотистым лучком. Колбаска домашняя на сковородочке скворчала. И разные соленья: грибы, огурчики, помидорчики. Отдельным блюдцем — маринованный чеснок. Целая гора пирожков. По центру стола стояла румяная жареная утка, начиненная гречкой и грибами, на большом блюде были выложены жареные овощи: картошка, запеченная в мундире, и болгарский перец, помидоры, лук. По углам стола — по бутылке водки «Царской». Кутья в центре стола.

Скоро поминки перешли в гулянье. Про покойника забыли. Теперь пили за здоровье, за Олимпиаду в Сочи, за службу Васи. Я тихо встал и ушел спать.

 

* * *

— А какой твой отец? — спросил Виктор, облокотившись на руку.

Он пытался не уснуть, но проклятая слабость кружила его по кухне. А вместе с ним в вальс пускались холодильник, посудомоечная машина, печка, стены. Только гость оставался опорой, не кружась в безумном танце.

— Не знаю, — честно ответил Миша. — Я никогда не видел и не знал его. Тетка говорит, что друг, который живет в Москве, был лучшим другом отца еще со школьной скамьи. А я его номера не знаю.

— Ща! Ща… благодарствую, — пробормотал хозяин, когда гость налил коньяка. — У меня есть знакомый, который работает в МТС. Он нам поможет.

— У меня «Билайн»!

— Тише...

 

* * *

Запись из дневника. 1 июня 2012 года.

Последний день выдался тяжелым. Дом с утра превратился в склеп: родственники ходили как зомби, еле волоча ноги, реагируя на каждый звук поворотом головы и шипением: «Тиш-ше!»

Дедушка чувствовал себя бодро: не жаловался на головную боль, не пил воду литрами, как выживший в пустыне, а был весел и добродушен. Сделал мне завтрак, а после, сидя на кухне под лучами солнца из окна и слушая трели соловья, рассказывал об отце.

— Ты похож на Андрейку, — говорил дед. — У тебя от него все: очи, моська, уши, даже шаг. Он так же грузно ходил, что вся изба тряслась. Жинка на его причитала, что к мышам провалимся, тогда батька твой ступал на носочки, но гвалта боле было. И ты сякой. Сходня гремела, стенала, когда скатывался.

Дед еще что-то хотел сказать, но на кухню ввалился, шатаясь, пьяный Василий — он уже начал отмечать свой уход. Брат злобно посмотрел на деда, взял миску салата и, выходя, бросил:

— Скажи ему главное, старый чурбан.

Дедушка замялся, а потом, встав и махнув рукой, проводил в свою комнату. Посадил меня в кресло, из трюмо достал небольшую коробку.

На ладонь выкатился кругляш монеты тысяча девятьсот двадцать четвертого года чеканки. На «орле» — герб РСФСР и надпись по окружности «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а ближе к центру — «Один полтинник». На «решке» — рабочий возле наковальни занес молот. Верхний слой монеты у лица человека поцарапан, сорван, как фольга с шоколадки, когда спешишь добраться до черной, загорелой плоти.

— Це моя. Мне, когда шел на войну, батька даровал. Я и носил у сердишко. Контузили в штыковом приступе, полтинник оградил. Андрею дал, когда ребенок уходил на службу в Афган, — и, как говорил, алтын выручил.

Дедушка замолчал, вытер слезы рукой, шмыгнул носом и протянул мне следующий пакет, где лежали черно-белые фотографии семьи. Каждая имела свою историю, которую дед рассказывал, а я ничего не запомнил. Слишком много информации, но кое-какие фотографии разрешил забрать. Например, отец с мамой возле центрального универмага в Ставрополе. Меня не видно, я в коляске. Или: отец помогает родителями на огороде, копает картошку. Папа на стройке. Я, маленький, у дедушки с бабушкой. Мама в саду, а отец спрятался за яблоней. Дедушка с папой на железной дороге. На голове у отца фирменная фуражка.

— Он меня любил?

— Дюже. Не серчай, что рос без батьки. Так… вышло. Когда родился, все кучеряво. У Андрея путная работа на заводе, матушка твоя с тобой сидела маленьким. А когда все пошло прахом, Андрей утерял труд, а семеюшка голодала. Сынок пошел на базар, запил с грузчиками. Мамка твоя шибко бранилась, а Андрей просил на бражку. После пошел бум на цветной металл, батя твой линии снимал, спиливал изгороди, лишь бы ты не голодал. А когда закончился алюминий и медь, он с кем-то сдружился и начал бродяжничать у воинской части, собирал гранаты. Подельник удорвался, когда ракетку вскрывал как консерву. Це была последняя крупина терпения, и твоя мамка выгнала его.

— А дальше что?

— Шиш с перцем, — дед вздохнул. — Приехал к нам. Пожил, дюже запил. Ему сменой сказали работать на Севере. Общался жидко, лишь гроши треба.

На этом грустную историю о папе дедушка завершил. Пришла его сестра и попросила меня выйти, так как деду надо было принимать лекарства и ставить уколы.

Через два часа отходил мой автобус, и больше с дедушкой не удалось поговорить. Он не пошел меня провожать, так как очень устал и принял таблетки, которые вызывали сонливость.

Меня провожала тетя и соседи.

— Андрей хороший был. Помню, привезли шкап, а дома мужика нет…

— Галя…

— Что — Галя?! Что Галя?! Как самогонки нагнать, так любимая, а как работать — ты последний! — распекала соседка своего мужа. — Ты тогда, между прочим, на рыбалку уехал к своей проститутке! И не смотри на меня так, тебя видели с ней, кобель ты плешивый! А Андрюша всегда мог помочь. То шкап занести, то стул починить… аль гвоздь забить. Хороший он был, сыночек. Хороший. Ты на него похож.

Уезжал я с легким сердцем, и в то же время тяжело было... В рюкзаке лежали фотографии отца, а в кармане полтинник — все мое наследство.

 

* * *

Виктор не помнил, как они легли спать. Вроде сидели на кухне, распивали остатки коньяка, а следующее воспоминание — постель, утро, с кухни раздавалось шкворчание масла на сковородке, а хозяин квартиры лежал и смотрел на потолок. Мысли, как мухи, роились над ним. Он отмахивался руками, но легче не становилось. Было, наоборот, все хуже. Окончание пьянки проявлялось, как дорога в тумане, рваными клочками, затянутыми белой шерстяной пленкой: он пытался встать, но покачнулся, упал… Михаил тащил его до постели, а он играл на горбе, как на барабане… Его раздели и уложили спать…

Виктору стало стыдно. Он натянул на себя одеяло, попытался спрятаться, но прекрасно понимал, что щит — картонный, он не спасет от страшных реалий сегодняшнего дня.

Навалилось все сразу: приговор болезни, зависть к Михаилу, головная боль, какая-то общая неудовлетворенность жизнью. Тоска начала душить, хотелось выть. Почему нельзя теперь разделить свою жизнь с кем-то, хоть на пару лет?! Пусть не до грустного финала — похорон, но чтоб хоть лет пять-шесть был рядом человек, который бы помог, подал руку, когда на пути прорастут тернии.

Чтобы хоть кто-то был рядом.

Он вздохнул глубоко, побеждая в себе желание закричать от несправедливости, от черной зависти. Ведь так нечестно, когда все достается одному, а другому жизнь — судьба, фатум, рок (да какая разница!) — подкладывает свиней.

Почему одни — князья, а другие — рабы в рубищах? Почему теперь Виктору надо будет следить за здоровьем, проверяться раз в год у врачей и следить за уровнем вируса в крови? Теперь не дождешься нормальной страховки, отношений. Если кто-то узнает о нем — кинется прочь, как от чумного.

Как жить теперь? Что делать? Зачем теперь жить?..

— Проснулся? — спросил Михаил, заходя в комнату.

— Да.

— Доброе утро. Я завтрак приготовил. Омлет с колбасой и сыром. Кофе будешь? — Виктор кивнул. — Тогда я накладываю.

Михаил вышел, а Витя лежал в постели и снова думал.

По потолку ползла полоса света. Солнце робко расстегивало молнию полумрака в комнате, а в голову лезла настойчивая мысль: а что будет дальше? Роились обрывки сна, затянутые пеленой пробуждения.

Где-то там, внутри сознания, была карусель чувств и образов. Ангел наседал на зависть, тоска пробивала дорогу в толпе, впиваясь в точные, сочные бока вокзала, а над всеми хлопал крыльями билет.

Виктор собрался, хлестнул крекер кнута, и все затихло, не стало хаоса.

Он вспомнил, что ночью, в туманном и пьяном бреду, ему снилось, что в его комнате живет ангел. Он сидел на диване, разминал крылья, а хозяин подглядывал за ним из-под одеяла. И видел, как тот встал, махнул руками, зашелестели перья, как тысячи носовых платков, и вареный глаз рыбы, луна, проскользнула в комнату, выхватив серебряный билет из рук.

Ангел огляделся, потом надел шляпу на голову, взял чемодан за ручку и подошел к окну. Виктор не понимал: спит он или не спит, сон это или не сон, но сидел на кровати и смотрел на чудо в проеме ночного окна. А незваный гость помахал на прощанье, залез на подоконник и хотел уже было сделать шаг, крылья уже трепетали от желания полететь, но передумал и, развернувшись, бросил монетку хозяину на постель…

«Странный сон», — подумал Виктор и судорожно стал шарить руками по одеялу, пока пальцы не наткнулись на кругляш монеты. Сердце екнуло, и все звуки в мире: кухня, улица, журчание воды в трубах — утихли. Сейчас… только два сердечных толчка…

Он взглянул на монету в руке — наследие дедушки и отца, потрепанный жизнью серебряный полтинник…

— Я быстро! — прокричал Виктор из коридора, убежав в тапочках, шортах и футболке, захватив с собой лишь кошелек.

Когда захлопнулась дверь, Миша сел на стул и остался сидеть. Он не понимал, что происходит и что хочет хозяин квартиры, зачем и куда тот побежал…

Виктор вернулся минут через пять.

— Это тебе, — положил он на стол несколько купюр. — Давай быстро завтракать, нас ждет мой друг. Будем восстанавливать тебе номер и искать нужного тебе человека.

Расстались они через два часа, когда Миша позвонил другу отца и отправился к нему.

Больше они не виделись.