Две таблички на газоне

Нет, Лёпа не даст соврать, против собак Тамара Михайловна ничего не имеет, правда, Лёпа? Дело не в собаках, а в людях. Вот пожалуйста: подошел к трансформаторной будке и закурил, отпустив поводок, а собака, боксер, уже хозяйничает на газоне, как дома.
— Видишь, Лёпа, — говорит Тамара Михайловна, — сейчас гадить начнут.
Лёпа все видит, но смотреть на это Лёпе противно, потому он и шевелит своим пушистым хвостом. Лёпа встает на лапы, медленно обходит горшок с фикусом Бенджамина (шесть лет растению) и, негромко мяукнув, начинает ласкаться к хозяйке. Мол, не обращай, Тамара, внимания. Не затрачивайся.
А как же тут не затрачиваться, когда он стоит и курит, и ждет, когда собака его сделает это? А она по газону ходит под окнами и к чему-то принюхивается, и только время тянет. Нет, Тамара Михайловна не против собак и даже того, что оправляются у нее под окнами, но ведь не убирают, сволочи, вот что гадко. И ведь этот не уберет.
Она нарочно отдернула занавеску и стоит, нависнув над подоконником, едва не касаясь лбом стекла, — вдруг тот, снизу, увидит, что за ним из окна наблюдают, может, постесняется хотя бы. Тамара Михайловна открыла бы окно и подала бы голос, но, чтобы открыть окно, надо с подоконника убрать горшки с цветами — столетник, щучий хвост и фикус Бенджамина, который не любит, когда его переставляют с места на место. Делать нечего — надо убрать цветы с подоконника. Тамара Михайловна переставляет цветы, а Лёпа — прыг на пол и, подойдя к пустому блюдечку перед раковинофй, требовательно мяукает, призывая Тамару Михайловну не тратить нервы на бесполезное и думать о близком.
— Подожди, Лёпочка, подожди, дорогой.
Боксер в характерной позиции самозабвенно тужится.
Тамара Михайловна наконец открыла окно:
— Надеюсь, вы не забудете убрать за собакой?
Тот, внизу, делает вид, что не понимает, откуда голос — оборачивается и смотрит в глубь двора, в противоположную от Тамары Михайловны сторону.
— Вы забыли убрать за собакой!
Увидел ее и нагло так отвечает:
— Здесь не запрещается.
— Это что не запрещается? — захлебывается от возмущения Тамара Михайловна. — Убирать за собой не запрещается?
Но они уже оба уходят, не обращая на нее внимания: скрываются в арке, что под ее окном.
— Вот сволочи. Хоть письмо пиши.
Опять. Это мамино выражение. Имела ли мама в виду что-нибудь, когда говорила «хоть письмо пиши»? Куда, зачем писать и о чем? Когда-то это мамино «хоть письмо пиши» сильно резало слух Тамаре Михайловне, а в молодости просто злило ужасно, и вот она теперь сама уже нет-нет и скажет: «Хоть письмо пиши». С этим надо бороться.
Но о чем она думает, когда думает «с этим надо бороться», сразу ей не ответить. Да и зачем отвечать, если никто не спрашивает? А вот зачем. А затем отвечать, что нельзя расслабляться. Ясен пень, тут и думать не надо, с чем надо бороться: с «хоть письмо пиши». Остальное, включая собак, — наносное и внешнее, и, надеться можно, еще поправимое. Без самодисциплины и дисциплины не будет.
Она стала ловить себя на том, что часто с собой разговаривает. Ее бы это больше тревожило, если бы не было Лёпы. Когда рядом Лёпа, разговаривать с Лёпой — это нормально. Лёпа все понимает. Но она и с мамой иногда разговаривает, точнее, ей иногда что-нибудь говорит — всегда есть что сказать из того, что не было сказано раньше.
Иногда она обращается к Машке, но это когда нет под рукой телефона. Племяннице, слава богу, можно всегда позвонить. Но Тамара Михайловна не злоупотребляет звонками.
Лёпа ест нежирный творог — если пренебречь разницей между тем, что считается «творогом» у нас в магазинах, и тем, вкус чего еще не забыла Тамара Михайловна. Ему повезло с Тамарой Михайловной. Она ему не дает кошачьего корма с искусственными добавками и усилителем вкуса. Если рыбку, то рыбку. Лёпа такой. Очень любит почки телячьи, печень, сердце — и вообще субпродукты. Рационы Лёпы и Тамары Михайловны в значительной степени совпадают, причем Тамара Михайловна подстроилась к Лёпиному рациону.
Это если не считать вкусненького.
Под вкусненьким Тамара Михайловна понимает (Лёпе этого не понять) меда ложечку на печеньеце. Другую размешивает в чашке чая, а потом идет в комнату смотреть телевизор.
Сегодня не просто телевизор, а с ее участием.
Ток-шоу «Так ли плохо?» своим названием обыгрывает фамилию Леонида Нехорошева, будет первая передача. У Маши есть приятельница Лика, она работает администратором в «Так ли плохо?», Маша как-то ей рассказала про Тамару Михайловну и про то, что она ни разу в жизни в рот сигареты не взяла, Лика тут же позвонила Тамаре Михайловне и пригласила ее записаться в передаче «Так ли плохо не курить?». Разумеется, не курить — хорошо, это Тамара Михайловна хорошо знает. К выступлению она очень основательно подготовилась, в ночь перед записью почти не спала. Ее посадили в четвертый ряд, там человек сорок было таких, как она. Внизу на подиуме стояли два дивана, и вокруг них суетился Леонид Нехорошев, а на диванах сидели представители разных мнений, включая, с одной стороны, священника, а с другой, — художника по макияжу, очень худого и почему-то в черных очках. Вот эти на диванах и спорили друг с другом под управлением Нехорошева, а Тамаре Михайловне никто слова не дал. Зато ей полагалось вместе с другими такими же зрителями время от времени хлопать в ладоши. Она была очень обескуражена. И сказала себе, что больше на такое ни за что не подпишется. И Лике она по телефону сказала, что зря только потеряла время. Но время прошло, и Тамара Михайловна успокоилась. Ей стало интересно посмотреть, что там у них получилось.
Понимает, что поспешила: села перед телевизором за двадцать минут до передачи. Значит, вкусненькое вместе с горячим чаем кончится еще до начала «Так ли плохо?». Тамара Михайловна не любит, когда на вкусненькое выпадают блоки рекламы, но ничего не поделаешь — не ждать же, когда чай остынет.
Началось. Только, к удивлению Тамары Михайловны, передача «Так ли плохо?» совсем не та — не «Так ли плохо не курить?», а «Так ли плохо не воровать?», о которой она даже ничего не слышала. Те же два дивана, те же ряды со зрителями, тот же суетный Леонид Нехорошев, но только все не про то, не про курение. И на диванах, кроме все того же священника, совсем другие люди о чем-то спорят. А о чем спорят, сразу и не понять, потому что и те, и другие вроде бы согласны, что чужое брать нехорошо, но есть все же детали, в которых расходятся. Передача Тамаре Михайловне совершенно не нравится. И Леонид Нехорошев ей на экране не нравится, и что хлопают зрители, отзываясь на пустые высказывания, ужасно ее раздражает. Публика глуповато выглядит. «И хорошо, — думает Тамара Михайловна, — что я в этом не участвую». Она уже выключить телевизор хочет, как вдруг — что такое?! — видит себя. Вот она, крупным планом, и лицо у нее сердито-сосредоточенное. Тамара Михайловна пугается даже, и, когда вслед за этим Нехорошева и прочих снова показывают, нет у нее уверенности, что не померещилось ей.
Потом ее, под конец, еще раз показали, и сидела она, как тогда, в четвертом ряду, и было у нее выражение на лице очень сосредоточенное.
Тамара Михайловна номер Лики набрала.
— Что это значит, Лика, объясните, пожалуйста, только что «Так ли плохо?» показывали…
— Да, да, вы видели? Вам понравилось?
— Почему-то не про курение, а…
— Про курение через четверг, — перебивает Лика, — а это первая передача, ее раньше записывали, без вас. Не волнуйтесь, вы в сетке. Через две недели себя увидите.
— Так в том-то и дело, что я себя увидела!
— Отлично! Мои поздравления!
— С чем поздравления? Меня вставили, где меня не было! Как это, по-вашему?..
— Это потому, — объясняет Лика, — что обе передачи монтировались одновременно. Не надо удивляться. Или вам что-то не нравится?
— Да ведь меня показывают там, где меня не было! Я там была в другой день, в другой раз! Это ж другое событие!
— Ну и что? Есть возражения по существу?
— Да ведь это ж неправда!
— У вас лицо выразительное. Вы режиссеру понравились.
— Мало ли кому я понравилась! Это же фальсификация!
— Ну, не знаю… То есть вы не хотите, чтобы вас еще приглашали?
— Быть статистом? Конечно, не хочу! Мало того, что я время убила… истуканом сидела, словно мне сказать нечего было… так меня еще всунули, где меня не было!..
— Послушайте, — говорит Лика, — некурящих и курящих очень много, а вот скоро новая запись будет, на одну очень интересную тему, и уж там-то вам точно дадут поговорить... Вы правда специалист по дрожжам?
— Какая разница, по чему я специалист! — восклицает Тамара Михайловна. — Знайте, Лика… Это обман! Вы меня очень сильно разочаровали.
На этом разговор заканчивается.

Тамара Михайловна стоит во дворе и смотрит на газон: лежат собачьи говешки в пожухлой траве, и число их несметно. Когда лето, они скрыты высокой травой, когда зима, они большей частью под снегом, а весной и осенью — всегда на виду. Газон пролег полосой вдоль высокой кирпичной стены от окон Тамары Михайловны до трансформаторной будки. Таким образом, этот газон — собачий газон, как его тут все именуют — с трех сторон посетителям недоступен, а четвертой своей стороной он обращен к пространству двора — здесь чуть выше колена оградка. Перед ней и стоит Тамара Михайловна, пытаясь оградку понять: почему не дотянулась она до трансформаторной будки и для чего оставлен метровый зазор? Эстетически оградка Тамаре Михайловне не очень по вкусу, потому что напоминает кладбищенскую — вроде той, что этой весной установила Тамара Михайловна маме. Но оградка, безусловно, нужна, а зазор совершенно не нужен Тамаре Михайловне. Сэкономить ли решили на зазоре оградку, предусмотрен ли он для прохода смотрителей будки, каких-нибудь ее контролеров, монтеров, не важно — главное, он в реальности есть, и это плохо. Через оградку собаки не перелезают, но всегда к их услугам зазор — лишь появятся они во дворе, сразу же, увлекая за собою хозяев, спешат к зазору, беспрепятственно проникают через него за оградку и, отпускаемые на удлиняющемся поводке, свободно овладевают всей площадью газона, а потом охотно гадят под окнами Тамары Михайловны.
Вся беда — в этом зазоре.
Тамара Михайловна убеждена: была бы со стороны зазора воткнута табличка «Собак не водить», и никто бы за нее собак не стал запускать, это просто технически сложно, поскольку табличка бы натурально перегородила вход для любой собаки крупнее таксы, но и кроме того — есть пределы цинизму, не так ли?
Сказать честно, Тамара Михайловна понимает двусмысленность расположения газона у себя под окнами: вроде двор, но уже и не совсем двор, а так, закуток. Есть же в этом дворе детская площадка и еще четыре вполне очевидных газона, с тополями и кустами даже сирени (двор большой), — туда не водят собак, а сюда, в закуток, — это милости просим.
А была бы табличка, и тогда собак мимо этого, уже не собачьего места повели бы в подворотню, на улицу (двор проходной) — им открылись бы там другие возможности.
Тамара Михайловна убеждена: проблему выгула легко разрешить. Вот вам, пожалуйста, позитивный пример — газон во дворе дома номер восемь. Площадью он уступает собачьему месту под окнами Тамары Михайловны, но это нисколько ему не мешает быть пунктом наличия сразу двух антивыгульных табличек.
Не удивительно, что жильцы дома восемь, кто имеет собак, на выгул идут под окна к Тамаре Михайловне. Что же тогда говорить о своих?
Тамара Михайловна не понимает, почему управляющая организация не установит в их дворе табличку. Всего-то и нужна лишь одна — «Собак не водить», или типа того.
Она переходит улицу и отправляется, это близко, в офис территориального исполнительного органа жилищно-коммунального хозяйства, теперешнее название которого (когда-то, кажется, оно называлось «ЖЭК») Тамара Михайловна не только не знает, но и не хочет знать, — зато ее знают здесь — по теме двух банальных протечек и по всё этой же теме собачьего места.
— Я к вам пятый раз уже прихожу, а вы так и не установили табличку. Я же там цветы весной сажаю, да и двор все-таки, люди гуляют. Сколько же мне к вам обращаться?
Бронзовым загаром обладает диспетчер. Еще у нее из уха тянется проводок, — разговаривая с Тамарой Михайловной, диспетчер из уха, что бы там ни было в ухе, этого не вынимает:
— Мы все помним, но и Москва не сразу строилась, а вы хотите...
— При чем тут Москва? Вон в доме восемь, там целых две таблички во дворе, а у нас ни одной. Неужели это такое сложное дело? Не взятку же мне вам предлагать?
— Вы забываетесь! Здесь так не шутят!
— Но ведь можно как-то ускорить?..
— Соберите подписи жильцов. Это поможет.

— Так может, деньги собрать? Я бы и на свои купила. Я только не знаю, где их продают.
— Вы меня троллите.
— Что?
— Ничего. У нас карниз обвалился, а вы с табличкой. Это действительно потребность первой необходимости? Имейте совесть. Имейте терпение. А то, получается, вы нас имеете. Посмотрите, что в государстве творится. Как будто не в одной лодке сидим.
Усовещенная, Тамара Михайловна выходит из офиса территориального исполнительного органа жилищно-коммунального хозяйства и замечает у двери то, что, входя, не заметила: сигнальную ленту, огораживающую, стало быть, область падения карниза. Не глядя наверх, быстро-быстро идет, чтобы скорее свернуть за угол.
Все легковые для Тамары Михайловны — «иномарки». Почему же она должна разбираться в экзотических видах искусства? Нательная живопись — это боди арт (о нем Тамара Михайловна читала большую статью в гостях у племянницы), а как называется то же на автомобиле, она не знает. С этим самым, с русалкой на кузове — большегрудой и длинноволосой, — он и окатил их грязью на перекрестке. Тамара Михайловна еще успела отпрянуть назад, а женщине рядом не повезло. Слова, которые ныне запрещены законом к употреблению в средствах массовой информации, никогда не радовали слух Тамары Михайловны. «Зачем же так грубо? — обратилась она к женщине, отряхивающей пальто. — Сказали бы просто: козёл!» Она эту машину часто встречает — вероятно, водитель рядом живет…
Рыба, молоко, хлеб… — повторяет Тамара Михайловна, что купить собралась.

Обычно треска — тушки, а тут филе. Взяла сразу три. С костями — размораживать надо, а тут — кинула в воду… Он и с костями рад, лопает за обе щеки, только Тамара Михайловна без костей любит.
Встала в очередь на кассу и захотела прочитать, что на этикетке написано, вынимает из корзины, а оно — неожиданно скользкое — раз — и на пол. Уже рот открыла «да ну что вы!» крикнуть наклоняющемуся за упавшим, смотрит — а это Борис Юрьевич.
— Борис Юрьевич, какими судьбами?
— Тамара Михайловна, что вы тут делаете?
— Песни пою. Что еще делают в магазинах?
— А! Так вы рядом живете… Рад вас видеть, честное слово. А я проездом — случайно…
— Глазам не верю: баночное пиво? Вы ли это? Мировоззренческий переворот?
— У тещи ремонт. Строительный мусор вывозят. Купил ребятам в конце рабочего дня. А как вы поживаете?
— Спасибо, вполне. Ну а вы-то как без меня?
Борис Юрьевич отворачивается и гасит кашель кулаком, а потом добавляет сиплым голосом:
— Мы без вас… как-то так… Но помним.
— Еще бы, — говорит Тамара Михайловна.
На это Борис Юрьевич произносит:
— Выращиваем, выращиваем потихонечку. Озаботились ферментами. Вот разводим аспергиллус ваш любимый…
— Для этого большого ума не надо, — замечает Тамара Михайловна.
— Есть нюансики кое-какие, — загадочно говорит Борис Юрьевич. — Очередной термостат до утра заряжен.
— Знаем мы ваши термостаты… Вы там, глядите, поосторожней с грибками-то плесневыми. А то кашляете нехорошо.
— Это сезонное. Осень, — вяло отвечает Борис Юрьевич, выставляя банки с пивом на ленту транспортера. — Мы теперь на ржаной барде экспериментируем, и результаты весьма любопытные... И не только по части осахаривания.
— Грубый фильтрат? Декантат?
— Во-во. По фракциям.
Тамара Михайловна тоже выставляет продукты на транспортер.
— А как с космосом?
— А что с космосом?
— Вы в программу хотели вписаться.
— Мечты, мечты, — грустно улыбается Борис Юрьевич. — На любимую мозоль наступаете. Некому нас продвигать, Тамара Михайловна. Терминология опять же. Напишешь в заявке «фильтрат картофельной барды» — и всё, прощай, космос… Вашего кота Кузя зовут?
— Лёпа.
— Он кастрированный?
— Почему вы спрашиваете, Борис Юрьевич?
— Жена кота привела. Я думал, у вас не кастрированный, посоветоваться хотел. И пакетик, пожалуйста, — обращается он к кассирше.
— Нет, Лёпа кастрированный. А в чем сомнения?
— Да так, — Борис Юрьевич опускает банки в пакет. — Частного порядка сомнения. Мужская солидарность во мне просыпается.
Удаляется к столику у окна и ждет Тамару Михайловну.
Заплатив за рыбу, молоко и хлеб, Тамара Михайловна подходит к столику и приступает к рациональному распределению покупок по двум полиэтиленовым пакетам, принесенным из дома.
— Борис Юрьевич, — говорит Тамара Михайловна, опустив чек в пакет с рыбой. — А мне ведь иногда дрожжи снятся. Во всей их необычной красоте и разнообразии. Когда работала, никогда не снились, а сейчас… вот.
— Без людей?
— В микроскопическом масштабе. На клеточном уровне. Какие уж тут люди!
— Я вас понимаю, Тамара Михайловна. Я очень сожалею, что с вами так обошлись. Правда. Вы не поверите, но лично я — очень.
— Кстати, — вспомнила Тамара Михайловна, — я тут своего Бенджамина подкармливать стала…
— Кто такой?
— Фикус. Раньше на бездрожжевой диете был. Но нет. Ничего.
А когда вышли из магазина, Борис Юрьевич говорит:
— Хорошо, что встретил вас. Не все у нас получается. Есть кой-какие штаммы, вполне перспективные. А мозгов не хватает. Не согласитесь ли, Тамара Михайловна, дать нам консультацию, если мы вас пригласим в официальном порядке — через дирекцию, а?
У Тамары Михайловны перехватывает дыхание на секунду, ей бы сейчас и произнести один из тех монологов, которые она много раз в уме проговаривала ночами, но вместо того она говорит, почти весело:
— Почему же, — говорит, — не соглашусь? Возьму и соглашусь.
— Отлично. Будем на связи. Вас подвезти?
— Что вы, я рядом.
Идет по улице с двумя полиэтиленовыми пакетами и чувствует, как ей все лучше и лучше становится. Вот уже почти хорошо стало. Мысль об утраченной работе еще недавно была горька Тамаре Михайловне, только теперь, когда ее нужность-востребованность устами Бориса Юрьевича так четко артикулировалась, пресловутому «осадку» нет больше места в душе. А еще ей нравится осознавать себя незлопамятной.
Продуктовая ноша имеет свой вес, но Тамара Михайловна не идет кратчайшим путем, а сворачивает к дому восемь, чтобы пройти через проходной двор и получше, потщательнее, пока не стемнело, ознакомиться с опытом установки табличек.
Двор ничуть не больше, чем двор Тамары Михайловны, а газон посреди двора мало того что меньше, чем у нее под окнами, он еще и единственный. Между тем табличек две, по обеим сторонам опять же единственного дерева, и обе обращены в одну сторону.
На газоне буро-желтые листья лежат, ходит по ним ворона, и не замечает Тамара Михайловна, сколько ни глядит на газон, никаких экскрементов.
Вот это порядок.
Подошла поближе к одной из табличек и глядит на нее, какая она.
Табличка на колышке — кажется, пластиковая, но, возможно, это оцинкованный металл (Тамара Михайловна не хочет перешагивать через оградку). Черными буквами на желтом фоне — лапидарно и ёмко:

Единственное, что не нравится Тамаре Михайловне, — восклицательный знак. Можно было бы обойтись без него. Табличка должна сообщать или, лучше, напоминать о необходимости поступиться свободой ради порядка, но никак не приказывать. На вкус Тамары Михайловны, лучшая надпись: «Выгул собак неуместен» — во-первых, здесь удачно обыгрывалось бы слово «место», а во-вторых, любой бы здравомыслящий человек, оценив корректность интонации, воспринял содержание не как приказ, а как обращение к его совести. Тамара Михайловна против любых форм давления.
Направляясь к дому, она думает о силе слов убеждения, притом вполне отдает себе отчет в собственном прекраснодушии. Был бы мир таким, каким она его готова вообразить, не было бы и проблемы с хозяевами собак. Все-таки таблички изготавливают профессионалы, а они лучше знают, что надо писать, к кому и как обращаться.
Тамара Михайловна ценит во всем профессиональный подход.
При подъеме по лестнице ощущает, как всегда, тяжесть в ногах, а тут звонит телефон, ввергая в легкую панику. Тамаре Михайловне в конечном итоге удается им овладеть, но пакет с рыбой все же падает на ступеньку.
— Алло!
— Тамара Михайловна, вы правы (это Лика звонит), вас больше не будут вставлять. Я говорила с начальством. Будете только там, где действительно будете принимать участие. Это мы вам обещаем.
— Да не надо мне ничего обещать. Я больше нигде не буду.
— А мы хотим вас как раз пригласить…
— Куда еще? Мы же договорились, кажется.
— Очень интересная передача будет. Как раз для вас.
— Нет, без меня. Мне некогда.
— Тот случай, когда без вас не получится.
— Не говорите глупости, Лика. Как это без меня не получится?
— Тамара Михайловна, все будет по-другому, нам очень интересно именно ваше мнение. С вами хочет переговорить сценарист. И лично Нехорошев просил передать, что он очень на вас рассчитывает…
— Стоп. Откуда меня знает Нехорошев? Ему до меня дела нет.
— Неправда. Я с ним о вас разговаривала. Вы его очень интересуете.
— Лика, я на лестнице стою. Можно потом?
— Конечно, обязательно, Тамара Михайловна.

Тамара Михайловна входит в квартиру.

Всем хорош, один недостаток — неблагодарный. Когда хочет есть — подлиза подлизой, а налопается — и даже не поглядит на тебя.
Но если пузо ему чесать, он будет доволен. А так — будто нет тебя, будто не существуешь.
— Ну, скажи, что я не права. Даже очень права! Стыдно? Куда пошел?
Но Лёпа на сытый желудок общаться не любит, оставляет хозяйку одну на кухне.
Тамара Михайловна размещает на сушилке с поддоном только что вымытую посуду — тарелку, чашку, блюдце, вилку, ложку и нож. Каждому предмету свое место. А Лёпину миску моет отдельно — место ее у стиральной машины. Теперь Тамара Михайловна готова заняться холодильником, именно — морозильной камерой. Морозилка у Тамары Михайловны забита мятой газетой — холодильнику это надо для экономии его энергии. Если в морозилке лежат продукты, они, замерзнув, долго держат холод, значит, когда после отключения холодильник снова включается, ему требуется меньше энергии дозаморозить то, что уже отморозилось. А если в морозилке пусто, он и будет работать на воздух — чаще включаться и выключаться. Поэтому, чтобы морозилка не была пустой, умные люди ее набивают мятой газетой. Газета замерзает и держит мороз. Тут все дело, по-видимому, во взаимосвязи массы продуктов и их теплоемкости. Тамара Михайловна специалист в иной области. Может, она и не все понимает в этой физике заморозок, но с практической точки зрения она совершенно права в том, что набивает морозилку газетами.
Она решила их заменить. Просто у нее накопились газеты. С практической точки зрения менять уже замороженные газеты на свежие, в смысле, теплые, пользы для холодильника нет никакой, и Тамара Михайловна это сама понимает. Но почему бы и нет? Просто ей захотелось небольшой перемены. Ведь надо что-то с холодильником делать.
Вечер проходит в заботах по дому.
Телевизор у нее работает в комнате, а про телевизионщиков она совершенно забыла. А тут звонок. (В этот момент Тамара Михайловна подгибает занавески снизу, они по полу волочатся, а Лёпа дергает их.) Оставив иголку в занавеске, берет мобильник.
— Здравствуйте, Тамара Михайловна, меня Марина зовут, мне Лика дала ваш телефон, я работаю у Леонида Нехорошева над сценарием. Вы можете говорить?
— В принципе, да, — неуверенно произносит Тамара Михайловна, вспоминая, на чем они с Ликой расстались (разве она не сказала ей «нет»?).
— Мы бы могли встретиться где вам удобно, или вы хотите по телефону?
— Да я, собственно, ничего не хочу, это вам что-то надо.
— Тамара Михайловна, вам будет предоставлено место на диване у Нехорошева, и мы ждем от вас прямых высказываний по теме передачи. Вы будете одним из главных гостей. Что нас интересует?.. Ваш взгляд. Как вы сами, вот именно вы, вы — лично, Тамара Михайловна, относитесь к этому. Можно ли об этом сказать «судьба», стечение ли это жизненных обстоятельств, или это исключительно сознательный выбор? Вот что-нибудь в таком плане. Да? Нам хочется, чтобы вы активно участвовали в дискуссии.
— Простите, я не совсем понимаю. О чем передача?
— А вам разве Лика не сказала? Передача называется «Плохо ли быть старой девой?». Ну, название, вы сами понимаете, провокативное… Мы очень рассчитываем на вашу помощь.
Тамара Михайловна в ответ выдавила что-то краткозвучное, не передаваемое на письме.
— Судя по вашей внешности, — продолжает Марина, — при всем ее своеобразии, вы же в молодости были привлекательной женщиной, с шармом, я правильно говорю? Наверняка, за вами кто-нибудь приударял. Может быть, вы сами в кого-нибудь влюблялись. Нет? Ни в кого не влюблялись? Вот есть определенная часть женщин данной категории, которые в силу завышенной самооценки в молодые годы отвергают мужчин как недостойных, ждут принца и все такое, а потом получают то, что получают, я имею в виду тех, кто ничего не получает. Вы относитесь к этим женщинам? Или вы все же другая? И в целом, как вы к этим женщинам относитесь, хотелось бы нам узнать. Как вы вообще к этой проблеме относитесь…
— Вы меня не знаете… — глухо отзывается Тамара Михайловна.
— Конечно, не знаю. Поэтому и задаю вопросы. Нам нужен взгляд изнутри феномена, понимаете? И еще хотелось бы узнать… но это уже деликатный вопрос… как…
Тамара Михайловна прерывает связь. Более того — торопливо отключает мобильник. О, как хочется выкинуть его сейчас же в окно! — только Тамара Михайловна себя в руках умеет держать и поэтому бросает мобильник на кресло, а сверху подушку кладет. И отходит прочь от кресла. К дверям. И в дверь — в прихожую. И на кухню.
Машка, дура, про нее рассказала, это она, она. Предательница. Позвонить племяннице — но тут же решает не звонить: сама мысль о телефоне ей отвратительна.
Тамара Михайловна стоит у холодильника, и ей кажется, что кухонная утварь за ней соглядатайствует, а всего бесстыднее — чайник с плиты, обратив в ее сторону носик.
Тамара Михайловна выключает свет.
И сразу о себе напоминает будильник — хриплым, словно он наглотался пыли, не тик-таком, а тик-тиком, тик-тиком.
Чем-нибудь заняться надо — определенно решительным.
Свет от окна падает на буфет.
Внезапно Тамара Михайловна догадывается, что сейчас за окном, и, стремительно подойдя к окну, видит, конечно, на газоне собаку. Светильник на кирпичной стене освещает неравномерно газон, собака предпочла самое светлое место. Это доберман из дома восемь, Тамара Михайловна знает. На нем стеганая курточка. Расставив задние лапы и вытянув шею, он устремляет свой взгляд прямо на Тамару Михайловну. Поводок от собаки ведет к женщине в длинном пальто. Не уберет, думает Тамара Михайловна.
Ошибки не будет: бросив окурок на газон, хозяйка уводит собаку.
— Так нельзя жить, Лёпа. Надо что-то делать. Так нельзя.
Лёпа молчит, но Тамара Михайловна и без него знает, как ей быть. Зажигает свет в прихожей и достает из-под вешалки ящик с инструментами.
Там их три, инструмента, — названия двух ей не известны, а третий есть молоток.
Одевшись, Тамара Михайловна покидает квартиру с молотком и полиэтиленовым мешком для мусора.

Двор дома номер восемь в темное время суток освещается главным образом за счет света в окнах, то есть почти никак. Еще только начало двенадцатого, и автомобили, которыми тут все заставлено, отражают отблесками с кузовов едва ли не половину окон двора, а прямоугольный газон, однако же, зияет, как большая дыра, провал в пропасть, и никого нет во дворе, кроме Тамары Михайловны.
Это потому, что нет скамеек, думает Тамара Михайловна, прислушиваясь. В одной из квартир заплакал ребенок, откуда-то донесся характерно кухонный звяк. Нет, не поэтому, возражает сама себе Тамара Михайловна: у нее во дворе четыре скамейки, но алкоголики только летом сидят по ночам, а в октябре уже холодно, не посидишь.
Обычно после десяти она не выходит на улицу. А тут одна во дворе, в темноте…
Странно стоять ей одной во дворе, да еще и в чужом — стоять и прислушиваться. Понимает, что здесь бы жить не хотела. Всего одно дерево, и гораздо больше машин, чем у нее, и нет окон на дальней стене, а что она есть, эта стена, этот брандмауэр, надо еще в темноте присмотреться. Все-все тут чужое. Все-все не свое.
Перешагнув оградку, она быстро подходит к той табличке, которую решила для себя считать второй, а не первой.
Ей даже не приходится поддевать молотком — потянула рукой за колышек и вытащила из земли. Опустила табличку вниз табличкой в пакет для мусора.
Никем не замеченная, быстро идет в подворотню — чужой двор уже за спиной.
Из черного пакета для мусора только колышек выглядывает, Тамара Михайловна пересекла улицу, и вот она уже у себя во дворе.
Больше ее газон не будет собачьим. Бьет по колышку молотком раза четыре, пять от силы, не больше.
Колышек входит в землю прекрасно.
Тамара Михайловна довольна работой. Табличка — не только табличка с нужными и убедительными словами (в этом ей не откажешь), но она еще и помимо слов перегородила зазор между оградкой и трансформаторной будкой: теперь и безграмотный, и иностранец, и полуслепой — никто на свете не сможет впустить собаку.
Тамаре Михайловне дома опять хорошо. Чайник повеселел и задирает носик приветливо.
Тамара Михайловна глядит в окно и видит табличку. Так бы всё и стояла, так бы всё и ждала, когда приведут.
Очень правильное решение. А вы все дураки.
Тамара Михайловна довольна поступком. Жалко только, никто уже не выводит, не приводит собак, а то бы она посмотрела. Не хочется отходить от окна. Решает полить своего Бенджамина. По графику надобно завтра (полив через день), но что-то земля как будто сухая. Опрыскала листья, увлажнила почву. Сказала: «Пей, пей!»
Маша поздно ложится — захотелось ей рассказать, но, вспомнив про старую деву, передумывает звонить племяннице. Лучше Лёпе расскажет.
Вспомнила, как доктор Стругач однажды ей говорила, что среди своих пациентов она их вычисляет мгновенно — по умному живому взгляду, по рациональности высказываний и трезвому отношению к себе. Даже в старости их тела крепче и моложе, чем у тех, кто рожал и отдавал себя мужу.
Постановила наградить себя маленькой рюмочкой кагора. У нее в буфете уже полгода открытый кагор стоит, и ведь пробует иногда, а он так и не убывает.

На стеллажах у Тамары Михайловны содержатся книги. Собрания сочинений (Пушкин, Флобер, Конан Дойл, Эренбург, Двоеглазов…) и вообще литература, а также много книг по работе (по бывшей): в целом по микробиологии, и в частности — пищевых производств. Труды конференций. Книги про дрожжи. Книги про плесневые грибы. Что до грибов плесневых — они висят на стене. Под стеклом, в рамочке — снимок представителя одного из родов аспергилла (ударенье на «и») — макро-фото. Не картинка, а просто симфония. Невероятно красиво.
Это дар Тамаре Михайловне на ее юбилей от сослуживцев еще.
Тамара Михайловна когда смотрит на снимок, у нее отдыхают глаза.
Но сейчас она смотрит опять про коррупцию (очень много про это теперь), хотя и не о коррупции думает, а о чем-то неопределенно своем, о чем-то неизъяснимо личном.
Смотрит Тамара Михайловна, ест вкусненькое и ощущает внутри себя необычность. Сначала ей кажется, что все очень просто — просто все хорошо, хотя и не совсем обычно, а потом ей кажется, что все хорошо, но не просто, и необычность именно в этом. А теперь у нее ощущение, что прежние ощущения были обманчивыми, и не так все хорошо, и даже нехорошо вовсе.
Вероятно, причина все-таки не в ней, а вовне все-таки — в телевизоре. Грустные вещи, тяжелые вещи, а главное — непонятные вещи сообщает ей телевизор. Можно ли ощущать «хорошо», когда говорят о предметах и действиях непостижимых?
Украсть полтора миллиарда.
Документальный фильм о нечестных чиновниках, умыкнувших из бюджета полтора миллиарда. Что-то там про оффшор. Что-то там про преступные схемы хищений.
Тамара Михайловна даже вникнуть боится в преступные схемы хищений, объяснить ей которые помышляют авторы фильма, — не хочет вникать, словно знание этих чудовищных схем что-то светлое внутри нее самой опоганит.
Но смотрит.
— Лёпа!.. Миллиард — это девять нулей!
Лёпе где уж понять.
— Не шесть ведь, а девять!
А когда переключает на другое, на комедийное что-то, нехорошее что-то все равно остается где-то в груди, чуть ниже гортани, и мешает смешное смотреть. Тамара Михайловна дисгармонию эту объясняет себе послевкусием разоблачений.
И она занимает себя решеньем текущих задач здорового быта и сангигиены.
Вот она стоит после душа в махровом халате перед книжными полками (никогда и ни за что она не выбросит книги!) и, прислушиваясь к своим ощущениям, с тревогой догадывается, что муторность эта соприродна ее существу, ее персональности, но никак не обстоятельствам внешнего мира.
Этому верить не очень приятно. На глаза попадаются белые корешки Маршака. Нет последнего, четвертого тома. Четвертый том лет тридцать назад у нее кто-то взял и не вернул, а ведь там переводы с английского, Роберт Бернс и Шекспира сонеты. Она даже знает, кто взял. Незлопамятная, а ведь помнит об этом. И хотела б забыть, а ведь помнит. И ведь книги теперь никому не нужны, а все помнит, не может забыть. Так что вот. А вы говорите, полтора миллиарда.
— Лёпа, как так люди живут!
Наведенное настроение пришло в соответствие с исходной муторностью, и Тамара Михайловна ощутила, что найдено муторности оправдание.
И как будто не так уже стало тревожно.
Потому что понятно ей стало, что это такое: это вроде стыда — за других, за тех, кто чужое берет (хорошо ей знакомое чувство).
Под одеялом, лежа на правом боку, Тамара Михайловна все о том же думает. Пытается представить полтора миллиарда чем-нибудь зримым и осязаемым. Вспоминает передачу, в которой ее сегодня днем показали — «Так ли плохо воровать?». Дурацкий вопрос. Разве можно так спрашивать? Потому и воруют. Потому и воруют, что никто не спрашивает, как надо. Если спрашивают, то не то и не так. А вам бы только названия провокативные изобретать... Лишь бы с вывертом да не по-человечески… Чему же теперь удивляться? Тамара Михайловна одному удивляется: когда маленькими были те вороватые чиновники, мама разве им не говорила, что нельзя брать чужое? Тамара Михайловна, засыпая, вспоминает маму и себя маленькую. Она хочет вспомнить, как мама ей говорила, что нельзя брать чужое, но вспоминается, как в лодке плывут и собирают кувшинки. Никогда, никогда в жизни не брала чужого. И тут вдруг — щёлк:
— Брала!
Тамара Михайловна глаза открыла. Почувствовала, как похолодела спина. Как стали ноги неметь. Испугалась даже.
Тут же мобилизовался внутренний адвокат: брось, Томка, ты это чего? — это же совсем другой случай.
Да как же другой, когда именно тот?
И никакой не «именно тот». Все ты правильно сделала. Ведь должно все по справедливости быть. А разве справедливо, что к ним никто не ходит во двор, и все собаки — исключительно к нам?
Но, простите, так ведь нельзя. Это же последнее дело — за счет других свои проблемы решать. Разве так поступают интеллигентные люди?
И совсем не «за счет». Им от этого хуже не стало. У них целых две было таблички, на одном практически месте. Просто, Томочка, ты устранила нелепость.
Отговорочки. Нет!
Роняя на пол одеяло, села на край кровати, а в висках у нее кровью стучит:
— Нет! Нет! Нет!
И понимает она, что муторность, которой хотела найти детерминацию, только тем и детерминирована, что это ее личная муторность. И что стыд, он не за других у нее, а за себя саму.
Хотя бы раз в жизни взяла бы она чужое что-нибудь — какой-нибудь карандаш, какую-нибудь стирательную резинку, — тогда бы и это присвоение можно было проще перенести. Но Тамара Михайловна даже совочка в песочнице без спросу не брала ни разу, не было такого! И вдруг!.. Это же морок на нее нашел какой-то…
Надев кофту на ночную рубашку, Тамара Михайловна идет на кухню пить валерьянку.
Зябко. Нехорошо.
Внутренний адвокат еще пытается вякать. В том духе, что не сами же две таблички себе установили парочкой, это просто ошибка каких-то высших распорядительных инстанций, а Тамара Михайловна ошибку исправила, и не переживать ей надо сейчас, но гордиться собой. Только:
— Нет! Нет! Нет! — стучит кровью в висках.
Маша поздно ложится — надо ей позвонить.
— Машенька, как у тебя, все ли у тебя хорошо?
— Тетя Тома, что-то случилось?
— Ничего не случилось. Просто ты не звонишь, и я беспокоюсь.
— В три часа ночи?
— Как в три? Не может быть три… Двенадцать!
— Тетя Тома, у тебя что с голосом?
— Действительно, три. Извини. Что-то нашло на меня… Да, кстати. Зачем ты им сказала, что я старая дева? Кому какое дело у кого какая частная жизнь? Что это за манера вмешиваться в чужие дела?..
— Подожди, я выйду в коридор…
— Ты не дома?
— Почему я не дома?
— Ты никогда не называешь прихожую коридором.
— Я дома. И я ничего плохого о тебе не сказала. Им нужен был определенный типаж. Образованная женщина, владеющая языком. Они этим и заинтересовались, что ты микробиолог, специалист по дрожжам, а уже только потом, что ты… как ты говоришь, старая дева. Ну, да. А что? Мы все разные. И это нормально.
— Ты меня подставила, Маша.
— Тетя Тома, извини, если так. Мне всегда казалось, что ты сама над этим посмеивалась. И потом, что в этом такого? Посмотри на гомосексуалистов, они сейчас каминаут объявляют, один за другим. Ты знаешь, что такое каминаут?
— Маша, ты куришь.
— Не курю.
— Мне показалось, ты щелкнула зажигалкой.
— А если бы и курила, то что?
— Это ужасно. Она со мной разговаривала возмутительным тоном.
— Лика?
— Нет… как ее… Марина. Сценарист.
— Ну, так и послала бы на три буквы.
— Я так и сделала.
— Молодец.
— Семнадцатого октября был день памяти твоей мамы. Ты ведь забыла.
— Я не забыла. Я ее помянула. Одна.
— А почему мне не позвонила?
— А почему ты мне не позвонила? Она тебе сестра, точно также как мне — мама.
— Не вижу логики. Ну, ладно. Но на кладбище ты не была.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Я и на бабушкину могилку сходила. Ты, наверное, забыла, где бабушкина могила?
— И поэтому ты мне звонишь в три часа ночи?
— Подожди… Один вопрос… Послушай, Машенька, я тут хотела спросить… скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь брала чужое?..
— Тетя Тома, ты пьяная?
— Нет, я знаю, что нет, но хотя бы мысль появлялась… взять… ну и взять?
— В смысле — украсть?
— Ну, грубо говоря, да. Хотя я знаю, что ты — нет.
— Да почему же нет? Я вот однажды черные очки украла. Дешевые, правда, копеечные, но украла.
— Врешь.
— На рынке. Там у торговца сотни очков висели, подделки китайские. Мне и не нужны были. Просто так украла. Потом выбросила.
— Ты хочешь сказать, что ты клептоманка?
— Нет. Просто украла.
— Не верю. Не верю, Маша.
— А у тебя в детстве мелочь из кармана таскала.
— Зачем ты на себя наговариваешь? Это ж неправда!
— А почему неправда? Все дети мелочь у взрослых таскают.
— Неправда! Никто не таскает. Только те таскают, кто потом миллиарды таскает, из таких и получаются потом… а нормальные дети не будут таскать!.. И ты не таскала!
— В классе четвертом… в пятом… Было дело — таскала.
— Да ты девочка с бантом была! Ты в четвертом классе Блока наизусть читала! Думаешь, я совсем из ума выжила?
— Тетя Тома, ты спросила — я ответила.
— Ладно. Спи. Спокойной ночи.
Ну что за дрянная девчонка! Решила над теткой поиздеваться… Тамара Михайловна прекрасно помнит, какие акварели рисовала Машенька в четвертом классе, выставляли на выставке в школе и даже отправляли в другой город на выставку. И это она, тетя Тома, заставила сестру перевести дочку в школу с испанским. А теперь будет Машенька ей говорить, что воришкой была!
Тамара Михайловна садится за семейный альбом. Вот сестрица в ситцевом платье, она тут — как Машка сегодня. Одно лицо, фигура одна — это за год до замужества ее, за три года до Машкиного рожденья. А вот маленькая Томочка вместе со своей сестренкой в лодке сидит, обе в панамках, мама на веслах, и собирают кувшинки. Отец с берега снимал на пленочный аппарат «Зоркий».

Тамара Михайловна вспомнила за собой грех. Как все-таки однажды взяла чужое. У дедушки в круглой коробке лежали пять селекционных фасолин, привезенных с другого конца света, — он ужасно дорожил ими и называл каким-то научным словом. Однажды она с сестрицей, маленькие были, утащили из коробочки по одной фасолине. И решили в саду за сараем эти фасолины съесть. Но фасолины были жесткие и невкусные, и пришлось их выплюнуть прямо в крапиву.
А потом, с грехом пополам (грех-то один на двоих), старались послушными быть, обе ждали, когда их накажут. Но все обошлось. Почему-то.
Тамара Михайловна потому и забыла об этом, что обошлось — почему-то. А теперь вспомнила.
Вспомнила, что ее не ругали. Ее вообще редко ругали.
Окно приоткрыла — что-то трудно дышать.
По крыше трансформаторной будки голуби ходят. Светает.

Получается, ночью был дождь, потому что мокрый асфальт, но Тамара Михайловна это событие пропустила. И земля на газонах, и листья, и воздух — все сырое, но ей не сыро — свежо. Кожей лица ощущается свежесть. И дышится, как только утром и может дышаться.
Во двор дома восемь она вошла не таясь. В левой руке держит табличку: «Выгул собак запрещен!» С каждым шагом ей лучше, свободней.
Широкий брандмауэр убедительно целостен, труба котельной убедительно высока. Дерево — как веник большой, поставленный вверх потрепанным помелом: листья опали — убедительна осень. Много машин во дворе, в одной, у газона, греют мотор, но не волнует Тамару Михайловну людское присутствие. Чем ближе газон, тем свободнее шаг, тем чище и чаще дыханье.
На мокрые листья, перешагнув оградку, ступает Тамара Михайловна и скоро находит исходное место — вставляет табличку туда, где табличка была. С первым же — и единственным — ударом молотка ее молнией пронзает почти что восторг — острое ощущение счастья: свободна, свободна!
— Эй! Вы чего делаете?.. Я вам!..
Тамара Михайловна оборачивается: метр с кепкой, с усами. Лицо неприветливое. Он нарочно вылез из заведенной машины, чтобы это сказать.
— Здесь уже есть одна! Глаза протрите. Не видите?
— Не надо нервничать, — говорит ему как можно спокойнее Тамара Михайловна. — Эта табличка отсюда.
— Откуда отсюда? Вон же — рядом. Сколько надо еще?
— Вы, наверное, живете не в этом дворе. Иначе бы вы знали, что еще вчера здесь было две таблички.
— Да я тут десять лет живу! Всегда одна была!
— Вы лжете!
— Я лгу? Вы что — идиотка? Зачем вы вбиваете сюда вторую табличку? Перестаньте придуриваться! И одной много!
— Кто вам дал право разговаривать со мной таким тоном? Вы думаете, я не умею за себя постоять? Эта табличка не вам принадлежит, а двору в целом! И не нам с вами решать, сколько должно здесь быть табличек!..
И — чтобы знал — твердо ему:
— Две! И только две! Таков здешний порядок!
Метр с кепкой взревел:
— Нет, я так не могу! У меня уже сил моих нет! Достали!..
И подбегает к табличке.
— Только попробуй выдернуть!.. Не ты ее воткнул, и не тебе выдергивать!

Послушался — отступил на два шага, уставился на Тамару Михайловну. А Тамара Михайловна торжествующе произносит громкое, непререкаемое, победное:
— Вот!
И поворачивается спиной к субъекту, чтобы приступить к уверенному уходу, но перед глазами ее образуется с большими персями длинноволосая русалка, без вкуса и меры нанесенная на кузов иномарки. Тамара Михайловна замирает на месте, узнав машину. Так вот это кто! Будто грязью опять обдало. Обернулась — бросить в лицо ему, врагу пешеходов, приверженцу гонок по лужам — как презирает его за его же презрение к людям, — обернулась, а этот уже не здесь. А этот подлец — видит она — к помойке шагает — с противособачьей табличкой в руке.
— Стоять! Не сметь!
Но табличка летит в мусорный бак.
— Ах ты, кобель! — кричит Тамара Михайловна и что было силы бьет молотком (у нее же в правой руке молоток) по фаре автомобиля.
Ярость ее и вид летящих осколков стекла сейчас для нее неразличимы, словно осколки летят в ее голове, и в эту бесконечную долю секунды она успевает и ужаснуться, и изумиться, и восхититься собой.
Мат-перемат. У, как она этого не любит!.. Он бежит, размахивая кулаками — Тамара Михайловна обращается к нему лицом, и пусть он не таращит глаза — она его не боится.
Она даже не бьет молотком, она просто тыркает молотком вперед, а он сам ударяет кулаком по молотку и, взвизгнув, отпрыгивает. Не ожидал.
Тамара Михайловна крепко держит в руке молоток — у нее не выбьешь из руки молоток. А этот сейчас особо опасен — у него от злобы понижен болевой порог. Вот он разжал кулаки и растопырил пальцы — в надежде, может быть, придушить Тамару Михайловну или хотя бы обезоружить. Только она сама наступает. Он не настолько ловок, чтобы, когда она промахивается, схватить ее руку, и получает, попятившись, по запястью. И тогда он обращается в бегство, но в странное бегство. Он оббегает сзади машину, и, открыв с той стороны переднюю дверцу, прячется от Тамары Михайловны у себя в салоне — ему словно не руку ушибло, а отшибло мозги. А Тамара Михайловна бьет и бьет молотком по капоту.
А потом по русалке — получай по русалке, кобель!.. А потом опять по капоту!
Сейчас что есть мочи — таков замах — ударит по лобовому стеклу, — и, подняв руку, она видит гримасу ужаса на лице ушибленного врага, и бьет, но промахивается: молоток скользит по крыше автомобиля, рука, следуя за ним, разворачивает Тамару Михайловну лицом к подворотне, и Тамара Михайловна, оставив все как есть, бесповоротно уходит.
Кровь стучит в висках:
— Да. Да. Да.
Тамара Михайловна — сама не своя. Своя — только когда сознание фиксирует реальности клоки. Как переходит улицу на красный свет, как минует бомжа с бородой, и еще запомнится зонтик, резко уступивший дорогу. Сильно дрожащий, не способный попасть, ригельный ключ. Лёпа глядит на нее непомерно огромными глазами.
Покачиваясь, Тамара Михайловна сидит на краю кровати и прижимает к сердцу зеленого цыпленка, с которым когда-то играла Машенька. Дождь стучит по карнизу. Кричит дворник на чужом языке.
Невероятная усталость накатывает на нее волной. Она падает на бок и сразу же засыпает.
Ей снятся дрожжи. Много, много дрожжей.