Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Дым над тайгой
Роман
Файл: 
01_vtorushin_dnt2.zip (164.82 КБ)
01_vtorushin_dnt2.zip (164.82 КБ)
Станислав ВТОРУШИН
Роман
ВСТРЕЧА
Секретарша Машенька была явно взволнована. Остудин это понял, едва ступив на порог приемной. В этот день он появился в своем кабинете часов в одиннадцать. С утра разбирался с транспортным цехом. На буровой у Федякина почему-то не оказалось солярки, и транспортники не подвозили ее. Надо было принимать срочные меры, чтобы не остановить буровую. Толкнув дверь приемной, он, как всегда, начал расстегивать полушубок, который вешал в шкаф рядом с Машенькиным пальто.
— Вам сегодня несколько раз звонили из райкома, — трагическим тоном объявила Маша. — Сказали, чтобы в два часа явились туда.
— Прямо так и сказали? — ее перепуганный вид почему-то развеселил Остудина.
Машенька покраснела и ответила менее уверенно:
— Может, и не так, но что в два часа — это точно...
— Это в суд являются, в прокуратуру... В райком, милая Машенька, приглашают, — улыбнулся Остудин. — Больше никто не звонил?
— Никто.
Остудин прошел в кабинет, сел за стол, подвинул к себе стопку лежащих на краю бумаг. Но рассматривать не стал. В голове вертелся недоуменный вопрос: «Зачем вызывают? Что им от меня нужно?» В экспедиции было много нерешенных дел, и отрываться от них даже на полдня он считал неразумным. Поразмышляв несколько мгновений, решил позвонить Краснову. Но тот сам появился в дверях и прямо с порога спросил:
— Тебе секретарша передала насчет райкома?
— Передала, — нахмурился Остудин. — А что там случилось?
— Как что? — удивился Краснов. — Ты же теперь номенклатура. А номенклатуру должны утверждать на бюро. Кстати, полетим вместе, я тоже должен там присутствовать.
Остудин понял, что лететь придется, и попросил Машу разыскать Кузьмина. Надо было оставить ему несколько поручений.
В Андреевское прилетели за полтора часа до начала бюро райкома. В аэропорту их никто не встречал, поэтому к главному зданию «нефтяной столицы», как в шутку называли геологи районный центр, направились пешком. День был солнечный, но морозный, как часто случается в начале весны. Снег переливался ослепительным блеском, наполняя воздух запахом свежести.
— Ты как хочешь, а я пройдусь по поселку, — сказал Остудин, посмотрев на часы. — Я здесь первый раз. Заодно и пообедаю.
Краснов свернул в первый же переулок, а Остудин направился дальше, рассматривая «нефтяную столицу». Она оказалась одноэтажной и деревянной и ничем не отличалась от остальных поселков сибирского Севера. Разве что улиц было побольше. Остудин, не торопясь, шагал мимо крепких, срубленных из лиственницы и сосны домов. Первые из них были поставлены здесь еще в начале двадцатого века. Они до сих пор казались прочными, лишь почернели от времени и ненастья. Ни на одном из домов он не увидел ставень на окнах и подумал, что народ в Андреевском живет открыто.
Из улиц Остудин выбрал ближнюю к реке. Она пролегала по высокому берегу, под которым, уткнувшись носами в яр, лежали перевернутые кверху днищами, засыпанные снегом лодки. Некоторые из них угадывались только по контурам сугробов. Рядом с ними мерзли на берегу несколько катеров. За рекой простиралась пойма. Летом — смесь водного зеркала с зеленью тальника. Зимой — бесконечное белое безмолвие. Оно выглядело настолько негостеприимным, что Остудину невольно показалось, будто лодки на берегу обозначают границу жизни. Пространство за ними было абсолютно мертвым.
Несколько минут Остудин вглядывался в горизонт, пытаясь найти там хоть какие-нибудь признаки жизни. Темный дымок над кабиной пробирающегося по глубокому снегу трактора или контуры буровой вышки. Он знал, что за границами этого безмолвия должны работать его буровики. Но ни дымка, ни вышки не было видно.
Дымки вились над крышами домов растянувшейся вдоль берега улицы. Они доносили до Остудина ни с чем не сравнимый запах березовых дров.
Проследив за тем как, постепенно растворяясь, дымки поднимаются к небу, он повернул к центру поселка. Все главные учреждения его находились на одной улице. Еще издали он увидел двухэтажное здание с палисадником, перед которым стояла скульптура Ленина. Остудин понял, что это здание принадлежит райкому.
Времени до начала бюро было много, поэтому он решил пообедать. Тем более что на завтрак была всего чашка кофе и бутерброд с сыром. «Где-то рядом должна быть столовая», — подумал Остудин, шагая вдоль домов наугад. Миновал еще одно двухэтажное здание, на стене которого красовалась вывеска: «Редакция газеты «Северная звезда». Газеты его не интересовали, Остудин, отвернувшись, пошел дальше. У калитки следующего дома прямо на тротуаре лежала мохнатая серая собака. Когда Остудин, поскрипывая снегом, подошел к ней, она лишь приподняла одну бровь, скользнула по нему равнодушным взглядом и снова закрыла глаза. Он понял, что она не уступит ему дорогу. Обойдя собаку, он прошел еще один дом и увидел длинное здание с высокими окнами. Над его крыльцом была приколочена большая вывеска с надписью «Столовая».
Остудин вошел. Посетителей в зале не было, и это удивило его — шел обеденный час. Но он тут же подумал, что в селе люди обедают в основном дома. За раздаточной линией стояла женщина, и Остудину показалось, что она внимательно рассматривала его, когда он снимал шубу.
— Чем сегодня угощаете? — спросил он, подойдя к раздатке.
— Что в меню есть, тем и угощаем, — сухо ответила женщина.
Остудин с любопытством посмотрел на нее. Она была крупной, полногрудой, с выпирающим животом и полными руками. Ее равнодушные, неопределенного цвета глаза смотрели в пространство. И Остудину показалось, что ни до него, ни до других посетителей ей нет никакого дела.
Меню было скудным. На первое — суп с перловкой, на второе — котлета и жареный карась. Зато цены оказались, как в московском ресторане «Пекин», где Остудину два года назад довелось обедать. Котлета шла по цене трепанга, карась приравнивался к запеченной на рожне форели. И он подумал о том, что до сих пор не выбрал времени подробно поговорить с заведующей столовой в Таежном. Там и выбор блюд был несравненно богаче, и цены намного ниже. А ведь условия работы абсолютно одинаковые. «Хлещется Мария Алексеевна с утра до вечера, — пронеслось у него в голове, — а я смотрю на ее работу как сторонний наблюдатель, словно меня это совсем не касается». Бросив еще раз беглый взгляд на меню, он выбрал суп и карася.
Суп оказался мутным, клейким и совершенно пресным. Остудин отхлебнул две ложки, отодвинул тарелку и протянул вилку к карасю. Он был не то что недожаренным, просто испохабленным. Рыбьи бока не лоснились гладкой позолотой, а были выщерблены, и из щербин торчали острые поломанные ребра. Остудин в детстве, как и все мальчишки, был рыбаком. Ему приходилось жарить улов на сковородке, в которую вместо масла наливали воду. Именно при таком способе рыба получала щербины и становилась неказистой. «Воруют, сволочи, не зная никакой меры, — подумал он. — Масла в сковородку даже для видимости не кладут».
Взяв тарелку с карасем, он пошел к кухонной стойке, но там уже никого не было, и он обратился в пространство:
— Люди добрые, есть здесь кто-нибудь?
Из-за перегородки вышла раздатчица, уперев руки в бока, встала против Остудина:
— Чего тебе надо?
— Доведите этого карася до ума, он не прожарен, — Остудин протянул ей тарелку.
— Как не прожарен? — даже не посмотрев на карася, сказала раздатчица. — Для всех прожарен, а для тебя нет?
Трудно сказать, чем бы закончилась перепалка, но в это время из подсобки появилась другая женщина, с высокой прической, одетая в толстую шерстяную кофту, расписанную замысловатым орнаментом.
— Антонина, перестань зубатиться, — сказала она строго. — Поджарь новую рыбу.
Повариха взяла тарелку и, недовольно ворча, направилась к плите. Женщина говорила властно, и Остудин по тону определил в ней начальницу.
— Трудно вам с ней? — кивнув в сторону поварихи, сочувственно спросил он.
— Чего-чего, а характера ей хватает. Но другого повара у нас нет...
Как оказалось, Остудин действительно говорил с заведующей столовой, женщиной деловой, а главное — сообразительной. Шестым чувством она угадала в нем не просто командированного, который сегодня приехал, а завтра уехал, и никогда его больше не увидишь, а человека при должности, может, даже нового начальника Таежной нефтеразведочной экспедиции. О его появлении в райцентре уже несколько дней ходили слухи.
— Может, вам запечь карася в сметане? — предложила заведующая.
— Не стоит, пожалуй, да и времени у меня не так много, — оценив ее внимательность, ответил Остудин. — А нельзя ли организовать чашечку кофе?
Заведующая не успела ответить. Дверь распахнулась и в столовой появилась женщина, встретить здесь которую Остудин никак не ожидал. Она была в высокой шапке из черных, пробитых редкой проседью соболей, и роскошной, нараспашку, шубке. Остудин обратил внимание на ее легкую блузку и тонкую, чуть ниже колен, юбку. Женщина была молодой и очень красивой. Стуча каблучками сапог, она направилась прямо к нему. «Каким ветром ее занесло сюда? — подумал он и тут же сообразил: — Наверное, из райкома. Краснов знает, где я могу быть, вот и послали. Видимо, у них что-то изменилось»...
Но он ошибся. Женщина оказалась Татьяной Владимировной Ростовцевой, заведующей отделом районной газеты «Северная звезда». Отрекомендовавшись, она посмотрела на Остудина смеющимися глазами и спросила:
— Вы Остудин, если я не ошибаюсь? Новый начальник экспедиции?
— У меня на лбу написано, что ли? — ответил Остудин, ощупывая собеседницу глазами с ног до головы. Это не ускользнуло от ее взгляда.
— Да нет, — сказала она, запахивая шубку. — Все гораздо прозаичней. Пять минут назад мне позвонил ваш секретарь парткома, предложил: «Хотите познакомиться с новым начальником экспедиции? Он прилетел в райком на утверждение. Фамилия его Остудин, зовут Роман Иванович. Сейчас, по всей видимости, должен быть в столовой. Времени у него нет. Если хотите застать, поторопитесь».
— Вы считаете, что такое знакомство необходимо? — спросил Остудин, которому показалось, что где-то он уже видел эту женщину.
— Этот вопрос должна была бы задать вам я, — сказала Татьяна, почувствовавшая настороженность нового начальника. — Вы, по всей видимости, думаете, что у газетчика должна быть какая-то корысть?
— Бескорыстие — понятие условное. В такой обстановке, — он обвел глазами зал, — как правило, знакомятся с какой-то целью.
— Цель, конечно, есть, — согласилась Татьяна. — В нашем районе самые крупные предприятия — нефтеразведка и рыбозавод. И со стороны газетчиков к ним, естественно, самое пристальное внимание.
— Я ни в чьем внимании не нуждаюсь, — сухо ответил Остудин. — Чем меньше внимания, тем спокойнее работать.
Ростовцева осеклась, будто с разгона наткнулась на бетонную стену. На несколько мгновений стушевалась, не зная, как воспринять сухость Остудина. То ли это разделительная черта, которая раз и навсегда определит их отношения, то ли короткая вспышка, продиктованная неизвестным ей раздражением. Та самая, о которой говорят: попал под горячую руку.
Остудин выжидательно смотрел на Татьяну. Она обратила внимание на его высокий лоб и мужественное лицо, на внимательный прощупывающий взгляд. Но когда увидела чуть тронутые улыбкой губы, в ней закипела злость. «Плевала я на тебя, господин начальник. Надо бы тебе понять, что не Татьяна Ростовцева хочет с тобой познакомиться, а газетчица, которой часто придется прилетать в твое хозяйство. И чем лучше будут у тебя отношения с газетчиками, тем больше пользы для обеих сторон». Но тут же, смирив себя, сказала совсем другое:
— Вы, видимо, неправильно истолковали мое появление. Я пришла не устанавливать личное знакомство, а наводить мосты. Раз уж вы оказались в Андреевском, не грех было бы и познакомиться. Нам, газетчикам, в вашей экспедиции приходится появляться часто. Кстати, Краснов сказал, что в столовую вы пошли набираться сил перед утверждением. Не боитесь?
— Чего? — не понял Остудин.
— Что могут не утвердить.
— Такого не бывает, — сказал он и засмеялся. — Утверждают ведь уже после назначения. Если бы не хотели утверждать, не вызывали бы в райком.
— Выходит, как на выборах в райсовет? — Татьяна тоже улыбнулась.
— Что вы имеете в виду? — спросил Остудин.
— Там ведь тоже сначала в райкоме решат, кто будет депутатом, а потом этого человека выдвигают в депутаты.
— А вы сердитая, — заметил Остудин.
— Просто решила для себя открыто выражать собственное мнение там, где это возможно.
Татьяна говорила сухо, и Остудину стало неудобно за свою неоправданную вспышку. «Чего это я сегодня такой нервный? — подумал он. — Нельзя же так разговаривать с женщиной. Тем более первый раз».
— Вы давно работаете в газете? — спросил он и сразу вспомнил, где видел ее. Она была в приемной Батурина, когда Остудин выходил от него.
— Давно.
— Распределили после института?
— После университета, — поправила Татьяна. — И не распределили, сама попросилась. К мужу.
— Он у вас работает в райкоме?
— Почему вы так думаете? — Татьяна засмеялась. Сама мысль о том, что Андрей может работать в райкоме, показалась ей нелепой. — Он у меня летчик. Летает на АН-2.
И тут Остудина словно обожгло. «Так это о ней написано в письме, адресованном еще Барсову? — подумал он. — Вот, оказывается, ты какая, Татьяна Ростовцева». Он посмотрел на нее так, словно она только что предстала перед ним. Это не ускользнуло от ее внимания.
— Вы знаете моего мужа? — спросила Татьяна, насторожившись.
— Нет, еще не успел познакомиться, — и, чтобы уйти от разговора, который не хотел вести, спросил: — Вам нравится ваша работа?
— Если правду, то очень, — искренне призналась Татьяна. — Журналист всегда среди людей. Он много видит, может сравнивать, делать выводы. А вам ваша работа?..
— Я тоже среди людей, — заметил Остудин.
— У вас другое, — она сделала паузу, задумалась: — На ваших плечах коллектив, который вы должны вести к определенной цели. И ваша задача — подчинить этой цели действия всех, от буровика и тракториста до главного геолога. А я своего рода свободный художник.
Остудина удивило, как легко и четко она сформулировала его обязанности. И он сразу понял, что Ростовцева не только красивая, но к тому же умная. Ему стало интересно с ней говорить.
— Так уж и свободный художник? — спросил он и впервые за все время их разговора улыбнулся доброжелательно.
— В рамках дозволенного райкомом и редактором, через которого райком руководит газетой, — она подняла на него большие серые глаза и тоже улыбнулась.
— Ну и что же вам дает общение с людьми? — спросил Остудин.
— Иногда одни переживания. Особенно, когда вижу несправедливость и ничего не могу поделать. К сожалению, такие понятия, как благородство, честь, высокая порядочность, все реже встречаются у нас даже в лексиконе. В жизни их уже почти не осталось.
— Вы рано разочаровались, — заметил Остудин.
— Наоборот, — сказала Татьяна. — Я делаю все, что могу, чтобы вернуть эти понятия в нашу жизнь.
«До чего же все-таки мы, русские, странные люди, — подумал Остудин. — Чего не хватает этой девушке или, вернее, молодой женщине, не обделенной красотой и умом? Имеет работу, которая ей нравится, достаток в семье. Живи и наслаждайся. Так нет же, ее гложет червь сомнения, раздирают противоречия, ей хочется справедливости. Человечество борется за справедливость со времен Древнего Рима и даже раньше, и конца этой борьбе не видно. В чем заключается эта справедливость? Как добиться ее для всех? «Надо, чтобы каждый жил по совести, вот тогда это будет справедливо», — вспомнились Остудину слова матери. Но ведь и совесть — понятие растяжимое. Каждый человек измеряет ее своей собственной меркой.
— Вы о чем-то задумались? — спросила Таня.
— Да все о том же, о справедливости, — ответил Остудин и тут же спросил: — Вы питаетесь в этой столовой?
— Ну что вы, — удивилась Татьяна. — Я дома готовлю. Себе и мужу.
— Ваше счастье, что не питаетесь. С таких харчей не то что сил не наберешься, ног не поднимешь.
Последние слова Остудин произнес намеренно громко, чтобы их слышала столовская начальница, которая подходила к ним с тарелкой в руках. На тарелке аппетитно золотился поджаренный карась. Едва увидев проходящую через зал Ростовцеву, она поняла, что не ошиблась в своих предположениях. Гостем столовой был скромничающий большой начальник. К мелкой сошке местная знаменитость — а Ростовцева, острая в своих газетных статьях и резкая в оценках, несомненно была районной известностью — не подойдет. Тут же искушенная, находчивая дама прикинула, что двое будут беседовать. Перед одним еда, вторая — при пиковом интересе. Гость и так уже пожаловался Ростовцевой на столовские блюда. А той ведь недолго напечатать его впечатления о районной столовой в газете. Представив это, заведующая передернула плечами, словно ее охватил озноб. Осторожно поставив перед Остудиным тарелку, она сказала:
— Вот, пожалуйста... — и тут же обратилась к Татьяне: — А вам, Танечка, что? Может, организовать омлет?
Татьяна хотела отказаться, но быстренько сориентировалась:
— Кофе, пожалуйста.
Таня села за стол, и натянутость сразу исчезла. Ее сменила гостеприимная обстановка, в которой любое слово к месту, а в шутке не ищут скрытый смысл. Она познакомила Остудина с Зинаидой Сергеевной Кутеповой, «заведующей этой самой столовой». Роман Иванович поднялся, протянул руку и назвал себя.
— Очень приятно, — сказала Зинаида Сергеевна и, гордая тем, что ей первой в райцентре удалось познакомиться с новым начальником нефтеразведочной экспедиции, пошла распорядиться насчет кофе.
— Вообще-то я пришла не для того, чтобы отрывать вас от обеда, — сказала Таня. — Столовая — не самое удобное место для общения. Не могли бы вы после бюро зайти в редакцию? Нам всем было бы приятно с вами познакомиться. Да и вам это было бы не бесполезно. Угощать нечем, но чашку хорошего чаю обещаю.
На Танином лице застыла чуть заметная полувопросительная улыбка. Она не знала, как он отреагирует на ее предложение. Но Остудин торопливо, словно боясь, что Таня передумает, сказал:
— Конечно, приду. Сразу же после бюро.
Его не интересовали остальные сотрудники редакции. Ему вдруг захотелось еще раз увидеть эту женщину. Таня ушла, а он, не притрагиваясь к остывающему карасю, продолжал смотреть на дверь, за которой она скрылась…
РАЙКОМ РЕШАЕТ...— Вам сегодня несколько раз звонили из райкома, — трагическим тоном объявила Маша. — Сказали, чтобы в два часа явились туда.
— Прямо так и сказали? — ее перепуганный вид почему-то развеселил Остудина.
Машенька покраснела и ответила менее уверенно:
— Может, и не так, но что в два часа — это точно...
— Это в суд являются, в прокуратуру... В райком, милая Машенька, приглашают, — улыбнулся Остудин. — Больше никто не звонил?
— Никто.
Остудин прошел в кабинет, сел за стол, подвинул к себе стопку лежащих на краю бумаг. Но рассматривать не стал. В голове вертелся недоуменный вопрос: «Зачем вызывают? Что им от меня нужно?» В экспедиции было много нерешенных дел, и отрываться от них даже на полдня он считал неразумным. Поразмышляв несколько мгновений, решил позвонить Краснову. Но тот сам появился в дверях и прямо с порога спросил:
— Тебе секретарша передала насчет райкома?
— Передала, — нахмурился Остудин. — А что там случилось?
— Как что? — удивился Краснов. — Ты же теперь номенклатура. А номенклатуру должны утверждать на бюро. Кстати, полетим вместе, я тоже должен там присутствовать.
Остудин понял, что лететь придется, и попросил Машу разыскать Кузьмина. Надо было оставить ему несколько поручений.
В Андреевское прилетели за полтора часа до начала бюро райкома. В аэропорту их никто не встречал, поэтому к главному зданию «нефтяной столицы», как в шутку называли геологи районный центр, направились пешком. День был солнечный, но морозный, как часто случается в начале весны. Снег переливался ослепительным блеском, наполняя воздух запахом свежести.
— Ты как хочешь, а я пройдусь по поселку, — сказал Остудин, посмотрев на часы. — Я здесь первый раз. Заодно и пообедаю.
Краснов свернул в первый же переулок, а Остудин направился дальше, рассматривая «нефтяную столицу». Она оказалась одноэтажной и деревянной и ничем не отличалась от остальных поселков сибирского Севера. Разве что улиц было побольше. Остудин, не торопясь, шагал мимо крепких, срубленных из лиственницы и сосны домов. Первые из них были поставлены здесь еще в начале двадцатого века. Они до сих пор казались прочными, лишь почернели от времени и ненастья. Ни на одном из домов он не увидел ставень на окнах и подумал, что народ в Андреевском живет открыто.
Из улиц Остудин выбрал ближнюю к реке. Она пролегала по высокому берегу, под которым, уткнувшись носами в яр, лежали перевернутые кверху днищами, засыпанные снегом лодки. Некоторые из них угадывались только по контурам сугробов. Рядом с ними мерзли на берегу несколько катеров. За рекой простиралась пойма. Летом — смесь водного зеркала с зеленью тальника. Зимой — бесконечное белое безмолвие. Оно выглядело настолько негостеприимным, что Остудину невольно показалось, будто лодки на берегу обозначают границу жизни. Пространство за ними было абсолютно мертвым.
Несколько минут Остудин вглядывался в горизонт, пытаясь найти там хоть какие-нибудь признаки жизни. Темный дымок над кабиной пробирающегося по глубокому снегу трактора или контуры буровой вышки. Он знал, что за границами этого безмолвия должны работать его буровики. Но ни дымка, ни вышки не было видно.
Дымки вились над крышами домов растянувшейся вдоль берега улицы. Они доносили до Остудина ни с чем не сравнимый запах березовых дров.
Проследив за тем как, постепенно растворяясь, дымки поднимаются к небу, он повернул к центру поселка. Все главные учреждения его находились на одной улице. Еще издали он увидел двухэтажное здание с палисадником, перед которым стояла скульптура Ленина. Остудин понял, что это здание принадлежит райкому.
Времени до начала бюро было много, поэтому он решил пообедать. Тем более что на завтрак была всего чашка кофе и бутерброд с сыром. «Где-то рядом должна быть столовая», — подумал Остудин, шагая вдоль домов наугад. Миновал еще одно двухэтажное здание, на стене которого красовалась вывеска: «Редакция газеты «Северная звезда». Газеты его не интересовали, Остудин, отвернувшись, пошел дальше. У калитки следующего дома прямо на тротуаре лежала мохнатая серая собака. Когда Остудин, поскрипывая снегом, подошел к ней, она лишь приподняла одну бровь, скользнула по нему равнодушным взглядом и снова закрыла глаза. Он понял, что она не уступит ему дорогу. Обойдя собаку, он прошел еще один дом и увидел длинное здание с высокими окнами. Над его крыльцом была приколочена большая вывеска с надписью «Столовая».
Остудин вошел. Посетителей в зале не было, и это удивило его — шел обеденный час. Но он тут же подумал, что в селе люди обедают в основном дома. За раздаточной линией стояла женщина, и Остудину показалось, что она внимательно рассматривала его, когда он снимал шубу.
— Чем сегодня угощаете? — спросил он, подойдя к раздатке.
— Что в меню есть, тем и угощаем, — сухо ответила женщина.
Остудин с любопытством посмотрел на нее. Она была крупной, полногрудой, с выпирающим животом и полными руками. Ее равнодушные, неопределенного цвета глаза смотрели в пространство. И Остудину показалось, что ни до него, ни до других посетителей ей нет никакого дела.
Меню было скудным. На первое — суп с перловкой, на второе — котлета и жареный карась. Зато цены оказались, как в московском ресторане «Пекин», где Остудину два года назад довелось обедать. Котлета шла по цене трепанга, карась приравнивался к запеченной на рожне форели. И он подумал о том, что до сих пор не выбрал времени подробно поговорить с заведующей столовой в Таежном. Там и выбор блюд был несравненно богаче, и цены намного ниже. А ведь условия работы абсолютно одинаковые. «Хлещется Мария Алексеевна с утра до вечера, — пронеслось у него в голове, — а я смотрю на ее работу как сторонний наблюдатель, словно меня это совсем не касается». Бросив еще раз беглый взгляд на меню, он выбрал суп и карася.
Суп оказался мутным, клейким и совершенно пресным. Остудин отхлебнул две ложки, отодвинул тарелку и протянул вилку к карасю. Он был не то что недожаренным, просто испохабленным. Рыбьи бока не лоснились гладкой позолотой, а были выщерблены, и из щербин торчали острые поломанные ребра. Остудин в детстве, как и все мальчишки, был рыбаком. Ему приходилось жарить улов на сковородке, в которую вместо масла наливали воду. Именно при таком способе рыба получала щербины и становилась неказистой. «Воруют, сволочи, не зная никакой меры, — подумал он. — Масла в сковородку даже для видимости не кладут».
Взяв тарелку с карасем, он пошел к кухонной стойке, но там уже никого не было, и он обратился в пространство:
— Люди добрые, есть здесь кто-нибудь?
Из-за перегородки вышла раздатчица, уперев руки в бока, встала против Остудина:
— Чего тебе надо?
— Доведите этого карася до ума, он не прожарен, — Остудин протянул ей тарелку.
— Как не прожарен? — даже не посмотрев на карася, сказала раздатчица. — Для всех прожарен, а для тебя нет?
Трудно сказать, чем бы закончилась перепалка, но в это время из подсобки появилась другая женщина, с высокой прической, одетая в толстую шерстяную кофту, расписанную замысловатым орнаментом.
— Антонина, перестань зубатиться, — сказала она строго. — Поджарь новую рыбу.
Повариха взяла тарелку и, недовольно ворча, направилась к плите. Женщина говорила властно, и Остудин по тону определил в ней начальницу.
— Трудно вам с ней? — кивнув в сторону поварихи, сочувственно спросил он.
— Чего-чего, а характера ей хватает. Но другого повара у нас нет...
Как оказалось, Остудин действительно говорил с заведующей столовой, женщиной деловой, а главное — сообразительной. Шестым чувством она угадала в нем не просто командированного, который сегодня приехал, а завтра уехал, и никогда его больше не увидишь, а человека при должности, может, даже нового начальника Таежной нефтеразведочной экспедиции. О его появлении в райцентре уже несколько дней ходили слухи.
— Может, вам запечь карася в сметане? — предложила заведующая.
— Не стоит, пожалуй, да и времени у меня не так много, — оценив ее внимательность, ответил Остудин. — А нельзя ли организовать чашечку кофе?
Заведующая не успела ответить. Дверь распахнулась и в столовой появилась женщина, встретить здесь которую Остудин никак не ожидал. Она была в высокой шапке из черных, пробитых редкой проседью соболей, и роскошной, нараспашку, шубке. Остудин обратил внимание на ее легкую блузку и тонкую, чуть ниже колен, юбку. Женщина была молодой и очень красивой. Стуча каблучками сапог, она направилась прямо к нему. «Каким ветром ее занесло сюда? — подумал он и тут же сообразил: — Наверное, из райкома. Краснов знает, где я могу быть, вот и послали. Видимо, у них что-то изменилось»...
Но он ошибся. Женщина оказалась Татьяной Владимировной Ростовцевой, заведующей отделом районной газеты «Северная звезда». Отрекомендовавшись, она посмотрела на Остудина смеющимися глазами и спросила:
— Вы Остудин, если я не ошибаюсь? Новый начальник экспедиции?
— У меня на лбу написано, что ли? — ответил Остудин, ощупывая собеседницу глазами с ног до головы. Это не ускользнуло от ее взгляда.
— Да нет, — сказала она, запахивая шубку. — Все гораздо прозаичней. Пять минут назад мне позвонил ваш секретарь парткома, предложил: «Хотите познакомиться с новым начальником экспедиции? Он прилетел в райком на утверждение. Фамилия его Остудин, зовут Роман Иванович. Сейчас, по всей видимости, должен быть в столовой. Времени у него нет. Если хотите застать, поторопитесь».
— Вы считаете, что такое знакомство необходимо? — спросил Остудин, которому показалось, что где-то он уже видел эту женщину.
— Этот вопрос должна была бы задать вам я, — сказала Татьяна, почувствовавшая настороженность нового начальника. — Вы, по всей видимости, думаете, что у газетчика должна быть какая-то корысть?
— Бескорыстие — понятие условное. В такой обстановке, — он обвел глазами зал, — как правило, знакомятся с какой-то целью.
— Цель, конечно, есть, — согласилась Татьяна. — В нашем районе самые крупные предприятия — нефтеразведка и рыбозавод. И со стороны газетчиков к ним, естественно, самое пристальное внимание.
— Я ни в чьем внимании не нуждаюсь, — сухо ответил Остудин. — Чем меньше внимания, тем спокойнее работать.
Ростовцева осеклась, будто с разгона наткнулась на бетонную стену. На несколько мгновений стушевалась, не зная, как воспринять сухость Остудина. То ли это разделительная черта, которая раз и навсегда определит их отношения, то ли короткая вспышка, продиктованная неизвестным ей раздражением. Та самая, о которой говорят: попал под горячую руку.
Остудин выжидательно смотрел на Татьяну. Она обратила внимание на его высокий лоб и мужественное лицо, на внимательный прощупывающий взгляд. Но когда увидела чуть тронутые улыбкой губы, в ней закипела злость. «Плевала я на тебя, господин начальник. Надо бы тебе понять, что не Татьяна Ростовцева хочет с тобой познакомиться, а газетчица, которой часто придется прилетать в твое хозяйство. И чем лучше будут у тебя отношения с газетчиками, тем больше пользы для обеих сторон». Но тут же, смирив себя, сказала совсем другое:
— Вы, видимо, неправильно истолковали мое появление. Я пришла не устанавливать личное знакомство, а наводить мосты. Раз уж вы оказались в Андреевском, не грех было бы и познакомиться. Нам, газетчикам, в вашей экспедиции приходится появляться часто. Кстати, Краснов сказал, что в столовую вы пошли набираться сил перед утверждением. Не боитесь?
— Чего? — не понял Остудин.
— Что могут не утвердить.
— Такого не бывает, — сказал он и засмеялся. — Утверждают ведь уже после назначения. Если бы не хотели утверждать, не вызывали бы в райком.
— Выходит, как на выборах в райсовет? — Татьяна тоже улыбнулась.
— Что вы имеете в виду? — спросил Остудин.
— Там ведь тоже сначала в райкоме решат, кто будет депутатом, а потом этого человека выдвигают в депутаты.
— А вы сердитая, — заметил Остудин.
— Просто решила для себя открыто выражать собственное мнение там, где это возможно.
Татьяна говорила сухо, и Остудину стало неудобно за свою неоправданную вспышку. «Чего это я сегодня такой нервный? — подумал он. — Нельзя же так разговаривать с женщиной. Тем более первый раз».
— Вы давно работаете в газете? — спросил он и сразу вспомнил, где видел ее. Она была в приемной Батурина, когда Остудин выходил от него.
— Давно.
— Распределили после института?
— После университета, — поправила Татьяна. — И не распределили, сама попросилась. К мужу.
— Он у вас работает в райкоме?
— Почему вы так думаете? — Татьяна засмеялась. Сама мысль о том, что Андрей может работать в райкоме, показалась ей нелепой. — Он у меня летчик. Летает на АН-2.
И тут Остудина словно обожгло. «Так это о ней написано в письме, адресованном еще Барсову? — подумал он. — Вот, оказывается, ты какая, Татьяна Ростовцева». Он посмотрел на нее так, словно она только что предстала перед ним. Это не ускользнуло от ее внимания.
— Вы знаете моего мужа? — спросила Татьяна, насторожившись.
— Нет, еще не успел познакомиться, — и, чтобы уйти от разговора, который не хотел вести, спросил: — Вам нравится ваша работа?
— Если правду, то очень, — искренне призналась Татьяна. — Журналист всегда среди людей. Он много видит, может сравнивать, делать выводы. А вам ваша работа?..
— Я тоже среди людей, — заметил Остудин.
— У вас другое, — она сделала паузу, задумалась: — На ваших плечах коллектив, который вы должны вести к определенной цели. И ваша задача — подчинить этой цели действия всех, от буровика и тракториста до главного геолога. А я своего рода свободный художник.
Остудина удивило, как легко и четко она сформулировала его обязанности. И он сразу понял, что Ростовцева не только красивая, но к тому же умная. Ему стало интересно с ней говорить.
— Так уж и свободный художник? — спросил он и впервые за все время их разговора улыбнулся доброжелательно.
— В рамках дозволенного райкомом и редактором, через которого райком руководит газетой, — она подняла на него большие серые глаза и тоже улыбнулась.
— Ну и что же вам дает общение с людьми? — спросил Остудин.
— Иногда одни переживания. Особенно, когда вижу несправедливость и ничего не могу поделать. К сожалению, такие понятия, как благородство, честь, высокая порядочность, все реже встречаются у нас даже в лексиконе. В жизни их уже почти не осталось.
— Вы рано разочаровались, — заметил Остудин.
— Наоборот, — сказала Татьяна. — Я делаю все, что могу, чтобы вернуть эти понятия в нашу жизнь.
«До чего же все-таки мы, русские, странные люди, — подумал Остудин. — Чего не хватает этой девушке или, вернее, молодой женщине, не обделенной красотой и умом? Имеет работу, которая ей нравится, достаток в семье. Живи и наслаждайся. Так нет же, ее гложет червь сомнения, раздирают противоречия, ей хочется справедливости. Человечество борется за справедливость со времен Древнего Рима и даже раньше, и конца этой борьбе не видно. В чем заключается эта справедливость? Как добиться ее для всех? «Надо, чтобы каждый жил по совести, вот тогда это будет справедливо», — вспомнились Остудину слова матери. Но ведь и совесть — понятие растяжимое. Каждый человек измеряет ее своей собственной меркой.
— Вы о чем-то задумались? — спросила Таня.
— Да все о том же, о справедливости, — ответил Остудин и тут же спросил: — Вы питаетесь в этой столовой?
— Ну что вы, — удивилась Татьяна. — Я дома готовлю. Себе и мужу.
— Ваше счастье, что не питаетесь. С таких харчей не то что сил не наберешься, ног не поднимешь.
Последние слова Остудин произнес намеренно громко, чтобы их слышала столовская начальница, которая подходила к ним с тарелкой в руках. На тарелке аппетитно золотился поджаренный карась. Едва увидев проходящую через зал Ростовцеву, она поняла, что не ошиблась в своих предположениях. Гостем столовой был скромничающий большой начальник. К мелкой сошке местная знаменитость — а Ростовцева, острая в своих газетных статьях и резкая в оценках, несомненно была районной известностью — не подойдет. Тут же искушенная, находчивая дама прикинула, что двое будут беседовать. Перед одним еда, вторая — при пиковом интересе. Гость и так уже пожаловался Ростовцевой на столовские блюда. А той ведь недолго напечатать его впечатления о районной столовой в газете. Представив это, заведующая передернула плечами, словно ее охватил озноб. Осторожно поставив перед Остудиным тарелку, она сказала:
— Вот, пожалуйста... — и тут же обратилась к Татьяне: — А вам, Танечка, что? Может, организовать омлет?
Татьяна хотела отказаться, но быстренько сориентировалась:
— Кофе, пожалуйста.
Таня села за стол, и натянутость сразу исчезла. Ее сменила гостеприимная обстановка, в которой любое слово к месту, а в шутке не ищут скрытый смысл. Она познакомила Остудина с Зинаидой Сергеевной Кутеповой, «заведующей этой самой столовой». Роман Иванович поднялся, протянул руку и назвал себя.
— Очень приятно, — сказала Зинаида Сергеевна и, гордая тем, что ей первой в райцентре удалось познакомиться с новым начальником нефтеразведочной экспедиции, пошла распорядиться насчет кофе.
— Вообще-то я пришла не для того, чтобы отрывать вас от обеда, — сказала Таня. — Столовая — не самое удобное место для общения. Не могли бы вы после бюро зайти в редакцию? Нам всем было бы приятно с вами познакомиться. Да и вам это было бы не бесполезно. Угощать нечем, но чашку хорошего чаю обещаю.
На Танином лице застыла чуть заметная полувопросительная улыбка. Она не знала, как он отреагирует на ее предложение. Но Остудин торопливо, словно боясь, что Таня передумает, сказал:
— Конечно, приду. Сразу же после бюро.
Его не интересовали остальные сотрудники редакции. Ему вдруг захотелось еще раз увидеть эту женщину. Таня ушла, а он, не притрагиваясь к остывающему карасю, продолжал смотреть на дверь, за которой она скрылась…
В приемную первого секретаря райкома Остудин пришел без десяти два. Он был уверен, что явился раньше срока. И очень удивился озабоченности Краснова, который уже сидел здесь, но, увидев Остудина, соскочил со стула. Подошел почти вплотную и, нагнувшись к уху, вполголоса сказал:
— Что ж ты, Роман Иванович, заставляешь себя ждать?
Остудин поднял руку с часами, повернул ее так, чтобы мог видеть Краснов, и постучал пальцем по циферблату:
— Насколько я понимаю, нам назначено к двум.
Нервозность Краснова была совершенно непонятна ему. Ситуацию разъяснила секретарша, вальяжная женщина лет сорока пяти в темном шерстяном сарафане и шелковой кофте с большим бантом под подбородком.
— Николай Афанасьевич сказал, чтобы я пригласила вас сразу, как придете, — сообщила она. — Я сейчас доложу.
Остудин никогда не бывал на заседаниях бюро райкома партии и считал, что там все отлажено, как в часовом механизме. Сам он неукоснительно соблюдал правило делового человека: точность — вежливость королей. Если назначил кому-то встречу на два, значит, она должна состояться в два — не раньше, не позже. То же самое требовал и от подчиненных. Обязательность воспитывает дисциплину, без которой невозможно ни одно серьезное дело. Оказывается, в райкоме демократичнее. Люди приехали на машинах, прилетели на вертолетах. С точностью до минуты здесь не угадаешь при самом большом желании. И потому их не заставляли томиться в приемной. Это о чем-то говорит.
Секретарша вышла из кабинета почти мгновенно. Не прикрыв за собой дверь, сказала:
— Заходите, вас ждут.
Краснов отступил в сторону, пропуская вперед Остудина. Тот шагнул через порог и увидел обернувшиеся к нему лица, которые на первый взгляд показались одинаковыми. Люди сидели по обе стороны длинного и оттого выглядевшего узким стола, упирающегося торцом в стол первого секретаря. Сделав шаг, Остудин остановился, разглядывая Казаркина. Взгляд запечатлел всю картину сразу.
На столе Казаркина стояло два телефона — белый и зеленый. «Один, скорее всего, прямой, на область», — почему-то подумал Остудин. Рядом с телефонами из черного пластмассового стаканчика торчал букет разноцветных карандашей. Судя по тому, как они были отточены, карандашами Казаркин пользовался редко. Сбоку стаканчика — стопка писчей бумаги и перекидной календарь с частыми чернильными пометками. Все деловое, все осмысленное. Казаркин возвышался над всем этим канцелярским антуражем, как управитель.
Из общений с мужами, людьми и людишками Остудин уже давно заметил, что стол — это, по сути дела, слепок своего хозяина. Если его владелец заполошный, то и на столе черт ногу сломит. Ну а коли человек твердо стоит на земле и не подвержен сомнительным шатаниям, то и стол его похож на цитадель. Именно таким он был у Казаркина.
Сам первый секретарь в строгом темно-сером костюме, белоснежной сорочке, схваченной у воротника голубым галстуком, выглядел импозантно. Широкоплечий то ли по своей конституции, то ли по портновскому замыслу, он гляделся за столом, как единственно возможный из всех присутствующих его хозяин. Глаза Казаркина серо-зеленого оттенка не смотрели, а взирали на окружающих с холодной бесстрастностью. Но не взгляд был примечателен, не тяжелые хрящеватые оттопыренные уши. У Казаркина был необычный рот. Такого рта Остудину прежде видеть не доводилось. Когда Николай Афанасьевич молчал, создавалось впечатление, что он безгубый. Есть серые, гладко зачесанные назад волосы, есть реденькие, немного изогнутые брови, хрящеватый, как и уши, нос тоже есть. А вот вместо губ — тонко прочерченная полоска, похожая на сделанную по линейке бритвенную прорезь. «Казаркин, наверное, человек волевой и очень неуступчивый, — подумал Остудин. — Тонкогубые люди обычно злы и своенравны. Насколько же должны быть обострены эти качества у человека, лишенного губ вообще». Ничего больше о Казаркине Остудин подумать не успел, потому что тот, остановившись на нем взглядом, сказал:
— Что ж, товарищи, присаживайтесь. Мы тут посоветовались и решили, что тебе, Роман Иванович, полезно прямо с колес окунуться в наши дела. Да ты садись, садись... — он показал на свободный стул недалеко от себя. — И ты, Юрий Павлович, устраивайся.
Приход Остудина и Краснова прервал на полуслове доклад невысокого человека с большими пролысинами. Одет он был в серый мешковатый ширпотребовский костюм, который придавал ему домашний, несобранный вид. «Фокин, председатель райпотребсоюза», — шепнул на ухо Остудину сосед.
Монотонный, спокойно-бесстрастный тон докладчика никак не вязался с той тревожной обстановкой, которую рисовал Фокин. Торговле недостает всего: сахара, круп, овощных консервов, телогреек, валенок. Едва что появляется на прилавках, сразу вырастают очереди. Фокин долго говорил о положении, которое для себя Остудин оценил как катастрофическое, и кончил безнадежно:
— Если райком не поможет, мне нечем будет выдавать зарплату продавцам.
— И не только продавцам, — вставил кто-то.
— О людях надо думать, — вмешался Казаркин. — До чего дожили — валенки в дефиците. Фонды, видишь ли, не отовариваются. Ну, хорошо, фонды фондами, а сам-то ты что думаешь?
— А что мы можем? — развел руки Фокин и обвел взглядом членов бюро, словно искал у них сочувствия.
— Кстати, насчет денег. Почему до сих пор не отремонтировал коптильный цех? — спросил Казаркин.
— Так ведь не было же указания, — Фокин попытался остановить свой бегающий взгляд на глазах секретаря. Тот слегка наклонил голову и холодно усмехнулся:
— Может, тебе строительную бригаду организовать?
Остудин слушал этот неторопливый диалог и не мог понять, для чего он ведется. Вот стоит потешный, никчемный человечек, расписывается перед всеми в своей полной профессиональной несостоятельности, а взрослые дяди, часть из которых руководит большими коллективами, молча слушают его вместо того, чтобы гнать такого председателя из райпотребсоюза поганой метлой. Почему так происходит? Ведь когда плохо работает тот же буровой мастер, его немедленно снимают с работы. Почему никто, даже первый секретарь райкома, не говорит об этом?
Остудин слушал и ждал, что кто-нибудь сейчас встанет и скажет именно то, что необходимо сказать в таких случаях. Он мыслил производственными категориями, где все на виду и каждый отвечает за конкретное дело. Мир политики был для него не только чужд, но и непонятен.
Он не подозревал, что никудышный Фокин устраивает первого секретаря Андреевского райкома партии именно своей несостоятельностью. Она позволяет Казаркину на виду у всех взвалить на свои плечи часть забот подчиненного, с которыми тот справиться не в состоянии. Это создает мнение, что без вмешательства первого секретаря невозможно решить ни одной серьезной проблемы. А когда таких проблем появляется много, первый секретарь становится просто незаменим. Конечно, лишь в том случае, если он не слишком досаждает этими проблемами непосредственному областному начальству.
Фокин пятнадцать лет бессменно заведовал орготделом райкома партии. Уже одно это делало его в глазах Казаркина человеком надежным. Придя в райком, Казаркин стал выдвигать на руководящие посты засидевшихся работников. Торговлю Николай Афанасьевич считал одним из самых важных участков, который должен постоянно находиться под партийным контролем. С этого и начал свою новую деятельность Фокин. Он не имел ни малейшего понятия о накладных, прейскурантах, бухгалтерии, а шутку о том, что сальдо сходится с бульдой, воспринимал всерьез и очень удивился, узнав, что это всего-навсего выдумка острословов.
Фокин, как был партийным работником, так и остался им. Он искренне полагал, что райком может все, и только его вмешательство способно изменить течение дел. Поэтому начинал свой рабочий день не в райпотребсоюзе, а в райкоме партии. С утра непременно встречался с кем-нибудь из заведующих отделами. И при каждом удобном случае старался попасть на глаза Казаркину.
Несколько лет назад прежний председатель райпотребсоюза, ныне работающий директором крупного универмага в области, организовал бригаду рыбаков и построил коптильный цех. С ранней весны до поздней осени копченая рыба в магазине не переводилась. Местные жители ее не брали, потому что ловили и муксуна, и стерлядь, а наиболее ушлые промышляли осетров. Но копченого язя, ельца, чебака с удовольствием покупали пароходные команды и пассажиры теплоходов. Прибыль от этого райпотребсоюз получал немалую.
И надо же было так случиться, что вскоре после прихода туда Фокина коптильня сгорела.
— Ты тут говорил о помощи, — нахмурился Казаркин. — Какая тебе помощь нужна? Что за тебя райком еще должен сделать?
Казаркин говорил с усмешкой, но это только подчеркивало резкость слов. После них должен был последовать вывод о несостоятельности Фокина. Однако все произошло не так, как думал Остудин.
Роман Иванович не знал, что утром Фокин один на один перечислил Казаркину все беды райпотребсоюза, и тот пообещал поддержать его на бюро райкома. Теперь Казаркин должен был выбрать форму этой поддержки и озвучить ее перед членами бюро. Он прикрыл глаза, провел пальцами по векам и немного устало сказал:
— Да, дела. Надо искать решение, — Казаркин сделал паузу, обводя взглядом членов бюро: — Я позвоню в обком и облпотребсоюз. Думаю, нам не откажут. Проект решения у вас на руках. Ты, Фокин, иди, а мы переходим ко второй части вопроса.
Фокин ушел, а Остудин так и остался в недоумении, не понимая, для чего этого человека приглашали сюда. Никто из членов бюро ничего не спросил, никто ничего не сказал. Только короткие незначительные реплики. Все свелось к тому, что секретарь пообещал Фокину позвонить в область и что-нибудь придумать. Тогда при чем здесь бюро, если все это можно было решить в течение нескольких минут один на один?
Прежде чем продолжить обсуждение вопроса, члены бюро раскрыли папки, зашелестели бумажками. Если в первое мгновение все они показались Остудину похожими на одно лицо, то теперь он этого бы не сказал. Каждый представлял из себя индивидуальность. Объединяли их только лежавшие перед ними папки из искусственной кожи с тисненым обозначением: «Материалы к бюро РК КПСС». Казаркин тоже переложил в своей папке бумажки с одной стороны на другую, поднял голову и сказал:
— Докладывай, Валентин Павлович. Мы тебя слушаем.
Директор райпищекомбината Валентин Павлович Нагишин, как и Фокин, был выдвиженцем Казаркина. До этого несколько лет заведовал общим отделом райкома. Первого секретаря привлекала в нем одна черта — Нагишин был убежден, что тот, кто хотя бы немного поработал в районной партийной системе, с любым делом районного масштаба справится лучше, чем присланный со стороны. Для этого были основания. Такой человек хорошо знал местную обстановку, был знаком со всеми руководителями, его слову верили. Как складывались его дела потом — вопрос особый. Но поначалу было именно так.
Нагишин отличался от Фокина тем, что у него всегда было полно самых разнообразных идей. И в отличие от бывшего сослуживца оказался как раз на том месте, которое вроде бы только для него и предназначалось. Посоветовавшись с Казаркиным, он без чьей-либо помощи организовал заготовку кедровых орехов, уговорил домохозяек собирать и сдавать комбинату дорогие грибы и клюкву. Для переработки грибов-ягод комбинат оборудовал специальный цех.
Последнее время первый секретарь иногда даже сдерживал инициативы Нагишина — до него дошли слухи, что на Валентина Павловича уже положили глаз в области. С одной стороны лестно, что твоих выдвиженцев замечают, а с другой — отдавать их на сторону не хочется. В районе тоже кому-то надо работать. Тем более что идеи в Нагишине кипели, как вырвавшееся из бутылки шампанское. Вот и сегодня, готовясь к бюро, Валентин Павлович преподнес Казаркину совершенно неожиданную идею.
Нагишин сидел как раз на стыке столов. И когда он поднялся, одна его рука оказалась на столе Казаркина, другая — на приставном. Приставной стол был ниже, и потому руки Нагишина, оказавшиеся на разных уровнях, напомнили Остудину крылья подбитой птицы. Такое впечатление сложилось, может быть, еще и потому, что свою речь Нагишин начал неуверенно и смущенно. Так же неуверенно, как ее закончил Фокин. И Остудину подумалось, что и второй вопрос завершится просьбой к райкому о помощи. Но он ошибся.
— Мне думается, — сказал сочным баритоном Нагишин, — что мы с вами почему-то проходим мимо такого источника дохода, который можно сравнить только с золотой шахтой, — как опытный оратор, который привлекает к себе внимание перед решающей фразой, он сделал паузу и, слегка прихлопнув ладонью по столу, произнес: — Почему мы до сих пор не открыли винное производство?
Остудин увидел, как у некоторых членов бюро вытянулись лица. На несколько мгновений в кабинете воцарилась такая тишина, что не было слышно даже дыхания сидящих за столом. В глазах Казаркина мелькнули огоньки, но первым начинать разговор он не стал, ждал, когда это сделают другие. Наконец после долгой паузы кто-то неуверенно спросил:
— А из чего же вы будете делать это вино?
— Из клюквы, — мгновенно ответил ждавший этого вопроса Нагишин. — Ее на наших болотах для всей страны хватит. Напиток, могу вам доложить, отменный. На всякий случай я принес с собой фляжку. После бюро можно будет продегустировать. И название хорошее придумали — «Клюковка».
Остудин до этой минуты молчал. Считал, что не имеет права вмешиваться в ход обсуждения. И не только потому, что не является членом бюро райкома. Он не знал ни одного из тех, кто сидел вместе с ним за длинным столом. Между ними наверняка возникли свои взаимоотношения, многие из них понимают друг друга с полуслова. И голос чужака может прозвучать здесь диссонансом. У них в каждой фразе скрывается подтекст. И вся суть заложена в нем, а не в том, что говорят в открытую. Он прекрасно понимал это и все-таки не выдержал:
— И сколько же вина вы собираетесь делать? — спросил Остудин.
— Сто тысяч литров, — не задумываясь, ответил Нагишин. — Это в три раза увеличит наш товарооборот. А если учесть, что спирт для производства вина мы будем покупать в райпотребсоюзе, товарооборот в районе возрастет примерно на треть.
Но Остудин уже не слушал его. «Господи, — думал он. — Ведь я искренне полагал, что в райкоме только и заняты тем, как помочь людям. А они хотят утопить в вине весь район. Сколько семей разрушит их «Клюковка», сколько детей сделает сиротами? Неужели они не понимают этого?»
Он вспомнил двух парней, вломившихся к нему в приемную и требовавших продать водку, и стал лихорадочно соображать, что следует предпринять, чтобы винное море, вырвавшись из ворот райпищекомбината, не захлестнуло его поселок. Ведь тогда вместо буровых ему придется строить вытрезвитель, создавать свою милицию. Остудин понимал, что в этом кабинете все зависит от Казаркина, поэтому с напряжением смотрел на него.
— Не слишком ли ты размахнулся, Валентин Павлович? — спросил Казаркин. В его голосе звучало неприкрытое сомнение, и у Остудина немного отлегло от души.
— Думаю, что нет, — вставил свой голос молчавший до этого сухощавый человек с длинным лицом, обтянутым желтоватой кожей. — Во-первых, вино будем продавать не только в райцентре. Для этого наладим производство бочек. А во-вторых, с его появлением снизится потребление водки.
— А значит, и товарооборот, — сухо заметил Казаркин.
— Относительно водки опасения совершенно напрасны, — авторитетно заявил Нагишин. — Когда мы в прошлом году начали выпускать брагу, некоторые тоже боялись этого. А ведь пить стали больше.
Остудину показалось, что он присутствует на спектакле театра абсурда. Все, о чем здесь говорилось, настолько не вязалось с официальной политикой, что он подумал: не сумасшедший ли это дом? Однако никакого сумасшествия не было. Действия первого секретаря имели выверенную логику.
Обкомовские друзья сообщили Казаркину, что на бюро обкома готовится вопрос о работе торговли. Всех секретарей райкомов, у кого снизился товарооборот, вызовут с отчетами. Это значит, что им будет устроена хорошая головомойка. Казаркину не хотелось попадать в черный список. Вот почему он устроил это заседание. Он должен заявить на бюро обкома, что в его районе товарооборот не падает, а растет. За счет чего — не имеет значения. Главное не это, а цифры. Они скрывают все. Чем выше цифры, тем меньше видно, что находится за ними.
— Если позволите, Николай Афанасьевич, — обратился к Казаркину желтолицый, и Остудин понял, что это председатель райисполкома, — я бы хотел сказать пару слов.
Казаркин посмотрел на председателя своими бесцветными глазами, и тот продолжил:
— Летом я был в Москве и обратил внимание, что в каждом киоске «Союзпечати» наряду с газетами продаются всякие мелочи: сигареты, зажигалки, зубная паста, мыло, лезвия для бритья. С одной стороны — покупателю удобнее, не надо идти в специализированный магазин. Но я выяснил: «Союзпечать» приобретает эти товары на торговых базах. Одно это резко подняло объем товарооборота в столице. Ведь получается, что один и тот же товар стал продаваться два раза. Сначала Министерство торговли продает его Министерству связи, затем Министерство связи реализует этот же товар населению. Я думаю, этот опыт надо использовать и нам. Конечно, условия у нас другие, много на этом не наберешь. Но ведь иногда до выполнения плана не хватает полпроцента.
Над узкой переносицей Казаркина слегка поднялись редкие белесые брови.
— А ведь это идея, — сказал он. — Надо записать в решении, чтобы райпотребсоюз продавал сигареты, мыло и прочую мелочь только через райсоюзпечать. Это хороший резерв повышения товарооборота. Есть еще предложения?
Предложений не было, и это означало, что вопрос можно было считать решенным.
Глядя на молчаливое единодушие членов бюро, Остудин понял, что никаких речей произносить здесь не следует. Их никто не будет слушать, потому что все уже заранее решено. Этих людей не интересует чужое мнение. Они — верховная власть, живущая только для себя и отчитывающаяся цифрами перед другой властью. Тех, кто встанет поперек дороги, они снесут на глазах у всех средь бела дня.
Вторым вопросом была подготовка к общерайонной конференции по книгам Генерального секретаря Брежнева «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина». К удивлению Остудина, докладывал о подготовке конференции Краснов. К удивлению потому, что ни сегодня утром, ни во время полета в Андреевское он даже словом не обмолвился о том, что должен отчитываться на бюро райкома.
Остудин слушал выступление Краснова первый раз и отметил, что говорит он четко, точно и коротко формулируя мысль. Он доложил, что все книги разосланы в бригады и цехи экспедиции. Готовятся выступающие. Он лично контролирует их. Все выступления будут отредактированы заранее. Основной доклад поручено сделать начальнику экспедиции Роману Ивановичу Остудину.
Остудин поморщился от такой чести. Но понимал, что возражать — только вредить себе. Сейчас не он руководит обстоятельствами, а они им. Подумал: «Надо выдержать, а там все образуется».
— Готов? — спросил Казаркин, и Остудин увидел в его глазах живой блеск.
— Пока нет, — откровенно признался Остудин, — но время еще есть.
— Надо отложить все, — строго сказал Казаркин. — Мы должны понять, что в нашей идеологической работе сейчас нет ничего важнее. Эти книги должны стать настольными для каждого руководителя.
— Если можно, разрешите вопрос? — произнес Остудин.
— Слушаю, — насторожился Казаркин и внимательно посмотрел на нового начальника нефтеразведочной экспедиции.
— На читательскую конференцию мы должны вывозить всех рабочих, в том числе и с буровых?
— Безусловно, — ответил Казаркин. — Я же сказал, что сейчас для нас нет ничего более важного. Первая читательская конференция не зря намечена у вас. Она должна пройти образцово, при стопроцентном присутствии коллектива. Отчет о ней будет направлен в обком. Я тоже буду на вашей конференции.
У Остудина заныло в груди. Он понимал, что читательские конференции придумал не сам Казаркин. Указание на этот счет пришло сверху, по всей видимости, из самой Москвы. Но остановить работы — не просто сорвать проходку скважин, а пойти на риск тяжелейших аварий. Если бурильный инструмент оставить без движения хотя бы на несколько часов, его может прихватить стенками скважины, и тогда на ликвидацию аварии уйдут многие дни. Он, как буровик, хорошо понимает это. Но Остудин видел, что возражать Казаркину было бесполезно. Его обвинили бы не в элементарной аполитичности, а в несравненно большем. Поэтому он произнес:
— Я хотел только уточнить.
— Раз ясно, значит, пойдем дальше, — сказал Казаркин.
Вслед за Красновым о ходе подготовки к конференциям доложили секретари партийных организаций леспромхоза, рыбозавода, эксплуатационного участка пароходства. Итог подвел Казаркин:
— Мы должны провести коллективное чтение этих книг во всех организациях, особенно в школах, — сказал он. — Ответственность за эту работу надо возложить на директоров и секретарей партийных организаций. Специально хочу предупредить Краснова и Остудина. Ваша конференция задаст тон остальным. Ее надо провести образцово. На этом, я думаю, второй вопрос можно считать законченным. Все приглашенные по этому вопросу свободны. Краснова прошу остаться.
Когда секретари партийных организаций вышли из кабинета, Казаркин, глядя на Остудина, произнес:
— А теперь третий вопрос. Нам надо утвердить нового начальника нефтеразведочной экспедиции. Как вы находите, Роман Иванович, в ней дела?
Остудин выдержал паузу, размышляя о том, с чего начать разговор. Говорить об увиденных проблемах или о первых впечатлениях, которые он вынес от общения с коллективом? «Проблемы здесь мало кого интересуют», — почему-то подумал Остудин, поэтому начал с впечатлений.
— О делах могу судить лишь на основе очень коротких наблюдений, — сказал Остудин. — Но одно впечатление сложилось твердо: коллектив хороший, специалисты опытные, имеют высокую квалификацию и большое желание работать. Район поиска весьма перспективный. Мы наметили большой план работы на предстоящий сезон и будем ставить вопрос об улучшении технического оснащения экспедиции перед руководством объединения. Послезавтра я полечу к Батурину со всеми нашими экономическими обоснованиями.
— Что это за план и что за обоснования? — насторожившись, спросил Казаркин.
Остудин коротко изложил суть вчерашнего совещания, состоявшегося у него в кабинете. Он сказал, что считает главной задачей экспедиции не допустить простоя буровых бригад. Времени до наступления весенней распутицы мало, но если поработать, еще можно успеть вывезти основную часть грузов на новые точки. Выброс газа на скважине в бригаде Вохминцева подтвердил особую перспективность западной части района. Поэтому по большой воде планируется завезти на Кедровую площадь, которая находится в шести километрах от Моховой, буровой станок и в конце года начать там бурение. Для этого придется создать четвертую бригаду.
— Не отдает ли это маниловщиной? — нахмурил брови Казаркин. — Перспективы — хорошо, но нельзя отрываться от реальности. Экспедиция не выполняет нынешний план, а вы предлагаете его увеличить. Не лучше ли сосредоточиться на текущих делах?
— Перспективный план выдумал не я, это коллективный труд всего руководства. Кстати, Краснов тоже принимал участие в его обсуждении.
Краснов слегка кивнул, что Остудин расценил как свою поддержку.
— В экспедиции много резервов. Начнем работать нормально, нам будут по силам любые планы. При этом мы рассчитываем на помощь и поддержку районного комитета партии.
Последнюю фразу Остудин произнес специально для Казаркина. Тот понял это, и на его лице появилось подобие улыбки. Слушая Остудина, Казаркин вспомнил те времена, когда был еще первым секретарем райкома комсомола. Тогда ему казалось, что стоит лишь захотеть — и можно осуществить самые грандиозные планы. Но очень скоро понял, что грандиозные замыслы вдохновляют не всех. Одни боятся перемен, потому что они требуют усилий, иногда очень больших. Другие не хотят ничего менять, потому что и без того живут хорошо. Третьих любое изменение сложившихся взаимоотношений просто страшит. Они не уверены в том, что в новой ситуации при новом раскладе сил для них найдется подходящее место. Имея неплохой политический нюх, Казаркин очень быстро нашел для себя удобную формулу поведения. Он никогда не выдвигал никаких идей, зато поддерживал все, что предлагало непосредственное начальство.
По-своему рассудительный, он понимал, что его тактика не дает больших шансов на продвижение по служебной лестнице. Но зато был уверен: падение ему не грозит. Многие из тех, с кем он начинал на комсомольско-партийном поприще, ушли в небытие именно из-за того, что были слишком принципиальными борцами за коммунизм и доставляли ненужные хлопоты тем, кому они не были нужны. Рассуждая о времени, в котором живет, Казаркин определил его как межсезонье. Эпоха борцов, считал он, прошла. Когда наступит другая — неизвестно. Чтобы удержаться в лодке, не надо никаких усилий, достаточно плыть по течению. И если ты выгреб на середину, течение само будет нести тебя дальше.
Стремление Остудина сдвинуть экспедицию с мертвой точки было понятно и в какой-то мере даже импонировало ему. Если нефтеразведчики действительно поправят дела, району хуже от этого не будет.
— Я думаю, нужно пожелать успехов товарищу Остудину, — сказал Казаркин, — и посоветовать, чтобы он почаще бывал в этом доме. Вопросы есть?
Все молчали. Казаркин обвел взглядом членов бюро и как бы от общего имени напутствовал:
— Желаю успехов, Роман Иванович.
Остудин вышел из кабинета, так и не поняв, для чего его приглашали. Но ему впервые подумалось, что в кабинете Казаркина он увидел другую жизнь государства, о которой до сегодняшнего дня даже не подозревал. Одна была на виду у всех — в нефтеразведочной экспедиции, леспромхозе, магазинах, школах, больницах; и другая, невидимая, но тоже реальная — в стенах кабинета первого секретаря. Каждая из них преследует свои цели, и они все больше становятся несовместимыми. И Остудину показалось, что если эти цели окончательно разойдутся, наступит крах. Он тут же подумал, что объединить идеологию и реальную жизнь может только высокая истина. Но для того чтобы принять ее, надо осознать сложившуюся в стране ситуацию. Казаркину это не по силам. Да и желания что-то осознавать, по всему видно, у него нет никакого.
Краснов, вышедший из кабинета раньше, ждал Остудина в приемной. Когда они оказались на улице, Краснов заметил:
— Зря ты не попросил у Казаркина дополнительный вертолет. Без него нам трудно будет собрать всех людей на читательскую конференцию.
— А я и не думаю этого делать, — нарочито простодушно ответил Остудин.
— Как так? — удивился Краснов.
— У нас клуб на двести пятьдесят мест, а в поселке людей полторы тысячи. Буровики в клуб просто не войдут. Будем проводить с ними беседы на рабочих местах.
Хотел добавить, что именно так он понял Казаркина, но решил, что такое добавление ни к чему, и ничего Краснову не разъяснил. Тот тоже промолчал.
СУЕТА СУЕТ— Что ж ты, Роман Иванович, заставляешь себя ждать?
Остудин поднял руку с часами, повернул ее так, чтобы мог видеть Краснов, и постучал пальцем по циферблату:
— Насколько я понимаю, нам назначено к двум.
Нервозность Краснова была совершенно непонятна ему. Ситуацию разъяснила секретарша, вальяжная женщина лет сорока пяти в темном шерстяном сарафане и шелковой кофте с большим бантом под подбородком.
— Николай Афанасьевич сказал, чтобы я пригласила вас сразу, как придете, — сообщила она. — Я сейчас доложу.
Остудин никогда не бывал на заседаниях бюро райкома партии и считал, что там все отлажено, как в часовом механизме. Сам он неукоснительно соблюдал правило делового человека: точность — вежливость королей. Если назначил кому-то встречу на два, значит, она должна состояться в два — не раньше, не позже. То же самое требовал и от подчиненных. Обязательность воспитывает дисциплину, без которой невозможно ни одно серьезное дело. Оказывается, в райкоме демократичнее. Люди приехали на машинах, прилетели на вертолетах. С точностью до минуты здесь не угадаешь при самом большом желании. И потому их не заставляли томиться в приемной. Это о чем-то говорит.
Секретарша вышла из кабинета почти мгновенно. Не прикрыв за собой дверь, сказала:
— Заходите, вас ждут.
Краснов отступил в сторону, пропуская вперед Остудина. Тот шагнул через порог и увидел обернувшиеся к нему лица, которые на первый взгляд показались одинаковыми. Люди сидели по обе стороны длинного и оттого выглядевшего узким стола, упирающегося торцом в стол первого секретаря. Сделав шаг, Остудин остановился, разглядывая Казаркина. Взгляд запечатлел всю картину сразу.
На столе Казаркина стояло два телефона — белый и зеленый. «Один, скорее всего, прямой, на область», — почему-то подумал Остудин. Рядом с телефонами из черного пластмассового стаканчика торчал букет разноцветных карандашей. Судя по тому, как они были отточены, карандашами Казаркин пользовался редко. Сбоку стаканчика — стопка писчей бумаги и перекидной календарь с частыми чернильными пометками. Все деловое, все осмысленное. Казаркин возвышался над всем этим канцелярским антуражем, как управитель.
Из общений с мужами, людьми и людишками Остудин уже давно заметил, что стол — это, по сути дела, слепок своего хозяина. Если его владелец заполошный, то и на столе черт ногу сломит. Ну а коли человек твердо стоит на земле и не подвержен сомнительным шатаниям, то и стол его похож на цитадель. Именно таким он был у Казаркина.
Сам первый секретарь в строгом темно-сером костюме, белоснежной сорочке, схваченной у воротника голубым галстуком, выглядел импозантно. Широкоплечий то ли по своей конституции, то ли по портновскому замыслу, он гляделся за столом, как единственно возможный из всех присутствующих его хозяин. Глаза Казаркина серо-зеленого оттенка не смотрели, а взирали на окружающих с холодной бесстрастностью. Но не взгляд был примечателен, не тяжелые хрящеватые оттопыренные уши. У Казаркина был необычный рот. Такого рта Остудину прежде видеть не доводилось. Когда Николай Афанасьевич молчал, создавалось впечатление, что он безгубый. Есть серые, гладко зачесанные назад волосы, есть реденькие, немного изогнутые брови, хрящеватый, как и уши, нос тоже есть. А вот вместо губ — тонко прочерченная полоска, похожая на сделанную по линейке бритвенную прорезь. «Казаркин, наверное, человек волевой и очень неуступчивый, — подумал Остудин. — Тонкогубые люди обычно злы и своенравны. Насколько же должны быть обострены эти качества у человека, лишенного губ вообще». Ничего больше о Казаркине Остудин подумать не успел, потому что тот, остановившись на нем взглядом, сказал:
— Что ж, товарищи, присаживайтесь. Мы тут посоветовались и решили, что тебе, Роман Иванович, полезно прямо с колес окунуться в наши дела. Да ты садись, садись... — он показал на свободный стул недалеко от себя. — И ты, Юрий Павлович, устраивайся.
Приход Остудина и Краснова прервал на полуслове доклад невысокого человека с большими пролысинами. Одет он был в серый мешковатый ширпотребовский костюм, который придавал ему домашний, несобранный вид. «Фокин, председатель райпотребсоюза», — шепнул на ухо Остудину сосед.
Монотонный, спокойно-бесстрастный тон докладчика никак не вязался с той тревожной обстановкой, которую рисовал Фокин. Торговле недостает всего: сахара, круп, овощных консервов, телогреек, валенок. Едва что появляется на прилавках, сразу вырастают очереди. Фокин долго говорил о положении, которое для себя Остудин оценил как катастрофическое, и кончил безнадежно:
— Если райком не поможет, мне нечем будет выдавать зарплату продавцам.
— И не только продавцам, — вставил кто-то.
— О людях надо думать, — вмешался Казаркин. — До чего дожили — валенки в дефиците. Фонды, видишь ли, не отовариваются. Ну, хорошо, фонды фондами, а сам-то ты что думаешь?
— А что мы можем? — развел руки Фокин и обвел взглядом членов бюро, словно искал у них сочувствия.
— Кстати, насчет денег. Почему до сих пор не отремонтировал коптильный цех? — спросил Казаркин.
— Так ведь не было же указания, — Фокин попытался остановить свой бегающий взгляд на глазах секретаря. Тот слегка наклонил голову и холодно усмехнулся:
— Может, тебе строительную бригаду организовать?
Остудин слушал этот неторопливый диалог и не мог понять, для чего он ведется. Вот стоит потешный, никчемный человечек, расписывается перед всеми в своей полной профессиональной несостоятельности, а взрослые дяди, часть из которых руководит большими коллективами, молча слушают его вместо того, чтобы гнать такого председателя из райпотребсоюза поганой метлой. Почему так происходит? Ведь когда плохо работает тот же буровой мастер, его немедленно снимают с работы. Почему никто, даже первый секретарь райкома, не говорит об этом?
Остудин слушал и ждал, что кто-нибудь сейчас встанет и скажет именно то, что необходимо сказать в таких случаях. Он мыслил производственными категориями, где все на виду и каждый отвечает за конкретное дело. Мир политики был для него не только чужд, но и непонятен.
Он не подозревал, что никудышный Фокин устраивает первого секретаря Андреевского райкома партии именно своей несостоятельностью. Она позволяет Казаркину на виду у всех взвалить на свои плечи часть забот подчиненного, с которыми тот справиться не в состоянии. Это создает мнение, что без вмешательства первого секретаря невозможно решить ни одной серьезной проблемы. А когда таких проблем появляется много, первый секретарь становится просто незаменим. Конечно, лишь в том случае, если он не слишком досаждает этими проблемами непосредственному областному начальству.
Фокин пятнадцать лет бессменно заведовал орготделом райкома партии. Уже одно это делало его в глазах Казаркина человеком надежным. Придя в райком, Казаркин стал выдвигать на руководящие посты засидевшихся работников. Торговлю Николай Афанасьевич считал одним из самых важных участков, который должен постоянно находиться под партийным контролем. С этого и начал свою новую деятельность Фокин. Он не имел ни малейшего понятия о накладных, прейскурантах, бухгалтерии, а шутку о том, что сальдо сходится с бульдой, воспринимал всерьез и очень удивился, узнав, что это всего-навсего выдумка острословов.
Фокин, как был партийным работником, так и остался им. Он искренне полагал, что райком может все, и только его вмешательство способно изменить течение дел. Поэтому начинал свой рабочий день не в райпотребсоюзе, а в райкоме партии. С утра непременно встречался с кем-нибудь из заведующих отделами. И при каждом удобном случае старался попасть на глаза Казаркину.
Несколько лет назад прежний председатель райпотребсоюза, ныне работающий директором крупного универмага в области, организовал бригаду рыбаков и построил коптильный цех. С ранней весны до поздней осени копченая рыба в магазине не переводилась. Местные жители ее не брали, потому что ловили и муксуна, и стерлядь, а наиболее ушлые промышляли осетров. Но копченого язя, ельца, чебака с удовольствием покупали пароходные команды и пассажиры теплоходов. Прибыль от этого райпотребсоюз получал немалую.
И надо же было так случиться, что вскоре после прихода туда Фокина коптильня сгорела.
— Ты тут говорил о помощи, — нахмурился Казаркин. — Какая тебе помощь нужна? Что за тебя райком еще должен сделать?
Казаркин говорил с усмешкой, но это только подчеркивало резкость слов. После них должен был последовать вывод о несостоятельности Фокина. Однако все произошло не так, как думал Остудин.
Роман Иванович не знал, что утром Фокин один на один перечислил Казаркину все беды райпотребсоюза, и тот пообещал поддержать его на бюро райкома. Теперь Казаркин должен был выбрать форму этой поддержки и озвучить ее перед членами бюро. Он прикрыл глаза, провел пальцами по векам и немного устало сказал:
— Да, дела. Надо искать решение, — Казаркин сделал паузу, обводя взглядом членов бюро: — Я позвоню в обком и облпотребсоюз. Думаю, нам не откажут. Проект решения у вас на руках. Ты, Фокин, иди, а мы переходим ко второй части вопроса.
Фокин ушел, а Остудин так и остался в недоумении, не понимая, для чего этого человека приглашали сюда. Никто из членов бюро ничего не спросил, никто ничего не сказал. Только короткие незначительные реплики. Все свелось к тому, что секретарь пообещал Фокину позвонить в область и что-нибудь придумать. Тогда при чем здесь бюро, если все это можно было решить в течение нескольких минут один на один?
Прежде чем продолжить обсуждение вопроса, члены бюро раскрыли папки, зашелестели бумажками. Если в первое мгновение все они показались Остудину похожими на одно лицо, то теперь он этого бы не сказал. Каждый представлял из себя индивидуальность. Объединяли их только лежавшие перед ними папки из искусственной кожи с тисненым обозначением: «Материалы к бюро РК КПСС». Казаркин тоже переложил в своей папке бумажки с одной стороны на другую, поднял голову и сказал:
— Докладывай, Валентин Павлович. Мы тебя слушаем.
Директор райпищекомбината Валентин Павлович Нагишин, как и Фокин, был выдвиженцем Казаркина. До этого несколько лет заведовал общим отделом райкома. Первого секретаря привлекала в нем одна черта — Нагишин был убежден, что тот, кто хотя бы немного поработал в районной партийной системе, с любым делом районного масштаба справится лучше, чем присланный со стороны. Для этого были основания. Такой человек хорошо знал местную обстановку, был знаком со всеми руководителями, его слову верили. Как складывались его дела потом — вопрос особый. Но поначалу было именно так.
Нагишин отличался от Фокина тем, что у него всегда было полно самых разнообразных идей. И в отличие от бывшего сослуживца оказался как раз на том месте, которое вроде бы только для него и предназначалось. Посоветовавшись с Казаркиным, он без чьей-либо помощи организовал заготовку кедровых орехов, уговорил домохозяек собирать и сдавать комбинату дорогие грибы и клюкву. Для переработки грибов-ягод комбинат оборудовал специальный цех.
Последнее время первый секретарь иногда даже сдерживал инициативы Нагишина — до него дошли слухи, что на Валентина Павловича уже положили глаз в области. С одной стороны лестно, что твоих выдвиженцев замечают, а с другой — отдавать их на сторону не хочется. В районе тоже кому-то надо работать. Тем более что идеи в Нагишине кипели, как вырвавшееся из бутылки шампанское. Вот и сегодня, готовясь к бюро, Валентин Павлович преподнес Казаркину совершенно неожиданную идею.
Нагишин сидел как раз на стыке столов. И когда он поднялся, одна его рука оказалась на столе Казаркина, другая — на приставном. Приставной стол был ниже, и потому руки Нагишина, оказавшиеся на разных уровнях, напомнили Остудину крылья подбитой птицы. Такое впечатление сложилось, может быть, еще и потому, что свою речь Нагишин начал неуверенно и смущенно. Так же неуверенно, как ее закончил Фокин. И Остудину подумалось, что и второй вопрос завершится просьбой к райкому о помощи. Но он ошибся.
— Мне думается, — сказал сочным баритоном Нагишин, — что мы с вами почему-то проходим мимо такого источника дохода, который можно сравнить только с золотой шахтой, — как опытный оратор, который привлекает к себе внимание перед решающей фразой, он сделал паузу и, слегка прихлопнув ладонью по столу, произнес: — Почему мы до сих пор не открыли винное производство?
Остудин увидел, как у некоторых членов бюро вытянулись лица. На несколько мгновений в кабинете воцарилась такая тишина, что не было слышно даже дыхания сидящих за столом. В глазах Казаркина мелькнули огоньки, но первым начинать разговор он не стал, ждал, когда это сделают другие. Наконец после долгой паузы кто-то неуверенно спросил:
— А из чего же вы будете делать это вино?
— Из клюквы, — мгновенно ответил ждавший этого вопроса Нагишин. — Ее на наших болотах для всей страны хватит. Напиток, могу вам доложить, отменный. На всякий случай я принес с собой фляжку. После бюро можно будет продегустировать. И название хорошее придумали — «Клюковка».
Остудин до этой минуты молчал. Считал, что не имеет права вмешиваться в ход обсуждения. И не только потому, что не является членом бюро райкома. Он не знал ни одного из тех, кто сидел вместе с ним за длинным столом. Между ними наверняка возникли свои взаимоотношения, многие из них понимают друг друга с полуслова. И голос чужака может прозвучать здесь диссонансом. У них в каждой фразе скрывается подтекст. И вся суть заложена в нем, а не в том, что говорят в открытую. Он прекрасно понимал это и все-таки не выдержал:
— И сколько же вина вы собираетесь делать? — спросил Остудин.
— Сто тысяч литров, — не задумываясь, ответил Нагишин. — Это в три раза увеличит наш товарооборот. А если учесть, что спирт для производства вина мы будем покупать в райпотребсоюзе, товарооборот в районе возрастет примерно на треть.
Но Остудин уже не слушал его. «Господи, — думал он. — Ведь я искренне полагал, что в райкоме только и заняты тем, как помочь людям. А они хотят утопить в вине весь район. Сколько семей разрушит их «Клюковка», сколько детей сделает сиротами? Неужели они не понимают этого?»
Он вспомнил двух парней, вломившихся к нему в приемную и требовавших продать водку, и стал лихорадочно соображать, что следует предпринять, чтобы винное море, вырвавшись из ворот райпищекомбината, не захлестнуло его поселок. Ведь тогда вместо буровых ему придется строить вытрезвитель, создавать свою милицию. Остудин понимал, что в этом кабинете все зависит от Казаркина, поэтому с напряжением смотрел на него.
— Не слишком ли ты размахнулся, Валентин Павлович? — спросил Казаркин. В его голосе звучало неприкрытое сомнение, и у Остудина немного отлегло от души.
— Думаю, что нет, — вставил свой голос молчавший до этого сухощавый человек с длинным лицом, обтянутым желтоватой кожей. — Во-первых, вино будем продавать не только в райцентре. Для этого наладим производство бочек. А во-вторых, с его появлением снизится потребление водки.
— А значит, и товарооборот, — сухо заметил Казаркин.
— Относительно водки опасения совершенно напрасны, — авторитетно заявил Нагишин. — Когда мы в прошлом году начали выпускать брагу, некоторые тоже боялись этого. А ведь пить стали больше.
Остудину показалось, что он присутствует на спектакле театра абсурда. Все, о чем здесь говорилось, настолько не вязалось с официальной политикой, что он подумал: не сумасшедший ли это дом? Однако никакого сумасшествия не было. Действия первого секретаря имели выверенную логику.
Обкомовские друзья сообщили Казаркину, что на бюро обкома готовится вопрос о работе торговли. Всех секретарей райкомов, у кого снизился товарооборот, вызовут с отчетами. Это значит, что им будет устроена хорошая головомойка. Казаркину не хотелось попадать в черный список. Вот почему он устроил это заседание. Он должен заявить на бюро обкома, что в его районе товарооборот не падает, а растет. За счет чего — не имеет значения. Главное не это, а цифры. Они скрывают все. Чем выше цифры, тем меньше видно, что находится за ними.
— Если позволите, Николай Афанасьевич, — обратился к Казаркину желтолицый, и Остудин понял, что это председатель райисполкома, — я бы хотел сказать пару слов.
Казаркин посмотрел на председателя своими бесцветными глазами, и тот продолжил:
— Летом я был в Москве и обратил внимание, что в каждом киоске «Союзпечати» наряду с газетами продаются всякие мелочи: сигареты, зажигалки, зубная паста, мыло, лезвия для бритья. С одной стороны — покупателю удобнее, не надо идти в специализированный магазин. Но я выяснил: «Союзпечать» приобретает эти товары на торговых базах. Одно это резко подняло объем товарооборота в столице. Ведь получается, что один и тот же товар стал продаваться два раза. Сначала Министерство торговли продает его Министерству связи, затем Министерство связи реализует этот же товар населению. Я думаю, этот опыт надо использовать и нам. Конечно, условия у нас другие, много на этом не наберешь. Но ведь иногда до выполнения плана не хватает полпроцента.
Над узкой переносицей Казаркина слегка поднялись редкие белесые брови.
— А ведь это идея, — сказал он. — Надо записать в решении, чтобы райпотребсоюз продавал сигареты, мыло и прочую мелочь только через райсоюзпечать. Это хороший резерв повышения товарооборота. Есть еще предложения?
Предложений не было, и это означало, что вопрос можно было считать решенным.
Глядя на молчаливое единодушие членов бюро, Остудин понял, что никаких речей произносить здесь не следует. Их никто не будет слушать, потому что все уже заранее решено. Этих людей не интересует чужое мнение. Они — верховная власть, живущая только для себя и отчитывающаяся цифрами перед другой властью. Тех, кто встанет поперек дороги, они снесут на глазах у всех средь бела дня.
Вторым вопросом была подготовка к общерайонной конференции по книгам Генерального секретаря Брежнева «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина». К удивлению Остудина, докладывал о подготовке конференции Краснов. К удивлению потому, что ни сегодня утром, ни во время полета в Андреевское он даже словом не обмолвился о том, что должен отчитываться на бюро райкома.
Остудин слушал выступление Краснова первый раз и отметил, что говорит он четко, точно и коротко формулируя мысль. Он доложил, что все книги разосланы в бригады и цехи экспедиции. Готовятся выступающие. Он лично контролирует их. Все выступления будут отредактированы заранее. Основной доклад поручено сделать начальнику экспедиции Роману Ивановичу Остудину.
Остудин поморщился от такой чести. Но понимал, что возражать — только вредить себе. Сейчас не он руководит обстоятельствами, а они им. Подумал: «Надо выдержать, а там все образуется».
— Готов? — спросил Казаркин, и Остудин увидел в его глазах живой блеск.
— Пока нет, — откровенно признался Остудин, — но время еще есть.
— Надо отложить все, — строго сказал Казаркин. — Мы должны понять, что в нашей идеологической работе сейчас нет ничего важнее. Эти книги должны стать настольными для каждого руководителя.
— Если можно, разрешите вопрос? — произнес Остудин.
— Слушаю, — насторожился Казаркин и внимательно посмотрел на нового начальника нефтеразведочной экспедиции.
— На читательскую конференцию мы должны вывозить всех рабочих, в том числе и с буровых?
— Безусловно, — ответил Казаркин. — Я же сказал, что сейчас для нас нет ничего более важного. Первая читательская конференция не зря намечена у вас. Она должна пройти образцово, при стопроцентном присутствии коллектива. Отчет о ней будет направлен в обком. Я тоже буду на вашей конференции.
У Остудина заныло в груди. Он понимал, что читательские конференции придумал не сам Казаркин. Указание на этот счет пришло сверху, по всей видимости, из самой Москвы. Но остановить работы — не просто сорвать проходку скважин, а пойти на риск тяжелейших аварий. Если бурильный инструмент оставить без движения хотя бы на несколько часов, его может прихватить стенками скважины, и тогда на ликвидацию аварии уйдут многие дни. Он, как буровик, хорошо понимает это. Но Остудин видел, что возражать Казаркину было бесполезно. Его обвинили бы не в элементарной аполитичности, а в несравненно большем. Поэтому он произнес:
— Я хотел только уточнить.
— Раз ясно, значит, пойдем дальше, — сказал Казаркин.
Вслед за Красновым о ходе подготовки к конференциям доложили секретари партийных организаций леспромхоза, рыбозавода, эксплуатационного участка пароходства. Итог подвел Казаркин:
— Мы должны провести коллективное чтение этих книг во всех организациях, особенно в школах, — сказал он. — Ответственность за эту работу надо возложить на директоров и секретарей партийных организаций. Специально хочу предупредить Краснова и Остудина. Ваша конференция задаст тон остальным. Ее надо провести образцово. На этом, я думаю, второй вопрос можно считать законченным. Все приглашенные по этому вопросу свободны. Краснова прошу остаться.
Когда секретари партийных организаций вышли из кабинета, Казаркин, глядя на Остудина, произнес:
— А теперь третий вопрос. Нам надо утвердить нового начальника нефтеразведочной экспедиции. Как вы находите, Роман Иванович, в ней дела?
Остудин выдержал паузу, размышляя о том, с чего начать разговор. Говорить об увиденных проблемах или о первых впечатлениях, которые он вынес от общения с коллективом? «Проблемы здесь мало кого интересуют», — почему-то подумал Остудин, поэтому начал с впечатлений.
— О делах могу судить лишь на основе очень коротких наблюдений, — сказал Остудин. — Но одно впечатление сложилось твердо: коллектив хороший, специалисты опытные, имеют высокую квалификацию и большое желание работать. Район поиска весьма перспективный. Мы наметили большой план работы на предстоящий сезон и будем ставить вопрос об улучшении технического оснащения экспедиции перед руководством объединения. Послезавтра я полечу к Батурину со всеми нашими экономическими обоснованиями.
— Что это за план и что за обоснования? — насторожившись, спросил Казаркин.
Остудин коротко изложил суть вчерашнего совещания, состоявшегося у него в кабинете. Он сказал, что считает главной задачей экспедиции не допустить простоя буровых бригад. Времени до наступления весенней распутицы мало, но если поработать, еще можно успеть вывезти основную часть грузов на новые точки. Выброс газа на скважине в бригаде Вохминцева подтвердил особую перспективность западной части района. Поэтому по большой воде планируется завезти на Кедровую площадь, которая находится в шести километрах от Моховой, буровой станок и в конце года начать там бурение. Для этого придется создать четвертую бригаду.
— Не отдает ли это маниловщиной? — нахмурил брови Казаркин. — Перспективы — хорошо, но нельзя отрываться от реальности. Экспедиция не выполняет нынешний план, а вы предлагаете его увеличить. Не лучше ли сосредоточиться на текущих делах?
— Перспективный план выдумал не я, это коллективный труд всего руководства. Кстати, Краснов тоже принимал участие в его обсуждении.
Краснов слегка кивнул, что Остудин расценил как свою поддержку.
— В экспедиции много резервов. Начнем работать нормально, нам будут по силам любые планы. При этом мы рассчитываем на помощь и поддержку районного комитета партии.
Последнюю фразу Остудин произнес специально для Казаркина. Тот понял это, и на его лице появилось подобие улыбки. Слушая Остудина, Казаркин вспомнил те времена, когда был еще первым секретарем райкома комсомола. Тогда ему казалось, что стоит лишь захотеть — и можно осуществить самые грандиозные планы. Но очень скоро понял, что грандиозные замыслы вдохновляют не всех. Одни боятся перемен, потому что они требуют усилий, иногда очень больших. Другие не хотят ничего менять, потому что и без того живут хорошо. Третьих любое изменение сложившихся взаимоотношений просто страшит. Они не уверены в том, что в новой ситуации при новом раскладе сил для них найдется подходящее место. Имея неплохой политический нюх, Казаркин очень быстро нашел для себя удобную формулу поведения. Он никогда не выдвигал никаких идей, зато поддерживал все, что предлагало непосредственное начальство.
По-своему рассудительный, он понимал, что его тактика не дает больших шансов на продвижение по служебной лестнице. Но зато был уверен: падение ему не грозит. Многие из тех, с кем он начинал на комсомольско-партийном поприще, ушли в небытие именно из-за того, что были слишком принципиальными борцами за коммунизм и доставляли ненужные хлопоты тем, кому они не были нужны. Рассуждая о времени, в котором живет, Казаркин определил его как межсезонье. Эпоха борцов, считал он, прошла. Когда наступит другая — неизвестно. Чтобы удержаться в лодке, не надо никаких усилий, достаточно плыть по течению. И если ты выгреб на середину, течение само будет нести тебя дальше.
Стремление Остудина сдвинуть экспедицию с мертвой точки было понятно и в какой-то мере даже импонировало ему. Если нефтеразведчики действительно поправят дела, району хуже от этого не будет.
— Я думаю, нужно пожелать успехов товарищу Остудину, — сказал Казаркин, — и посоветовать, чтобы он почаще бывал в этом доме. Вопросы есть?
Все молчали. Казаркин обвел взглядом членов бюро и как бы от общего имени напутствовал:
— Желаю успехов, Роман Иванович.
Остудин вышел из кабинета, так и не поняв, для чего его приглашали. Но ему впервые подумалось, что в кабинете Казаркина он увидел другую жизнь государства, о которой до сегодняшнего дня даже не подозревал. Одна была на виду у всех — в нефтеразведочной экспедиции, леспромхозе, магазинах, школах, больницах; и другая, невидимая, но тоже реальная — в стенах кабинета первого секретаря. Каждая из них преследует свои цели, и они все больше становятся несовместимыми. И Остудину показалось, что если эти цели окончательно разойдутся, наступит крах. Он тут же подумал, что объединить идеологию и реальную жизнь может только высокая истина. Но для того чтобы принять ее, надо осознать сложившуюся в стране ситуацию. Казаркину это не по силам. Да и желания что-то осознавать, по всему видно, у него нет никакого.
Краснов, вышедший из кабинета раньше, ждал Остудина в приемной. Когда они оказались на улице, Краснов заметил:
— Зря ты не попросил у Казаркина дополнительный вертолет. Без него нам трудно будет собрать всех людей на читательскую конференцию.
— А я и не думаю этого делать, — нарочито простодушно ответил Остудин.
— Как так? — удивился Краснов.
— У нас клуб на двести пятьдесят мест, а в поселке людей полторы тысячи. Буровики в клуб просто не войдут. Будем проводить с ними беседы на рабочих местах.
Хотел добавить, что именно так он понял Казаркина, но решил, что такое добавление ни к чему, и ничего Краснову не разъяснил. Тот тоже промолчал.
Остудин был зол. Вчера зашел в транспортный цех, где ремонтировали вездеход. Поинтересовался ремонтом. С ходовой частью слесаря более или менее управились, а к коробке передач еще не приступили. Между тем вездеход был необходим позарез — без него не пробьешь дорогу на Кедровую площадь. Остудин собирался поговорить с Галайбой «по душам», но тот опередил его:
— Вторую неделю стоит нетронутая, — Галайба ткнул пальцем в сторону коробки. — Подшипников нема. Задний достал новый, а передний достать не могу. Звонил в отдел снабжения объединения, там спросили: старый еще держится? Держится. Так используй резервы. Они, выдать, одурели. Не знают, что ли, что подшипники надо менять враз. Если сменишь тилько один, второй через месяц обязательно накроется.
Остудин согласился с Галайбой. А что делать? Взял на заметку: поговорить с главным механиком объединения. А Галайбе строго сказал:
— Сегодня к вечеру чтобы вездеход был на ходу. С подшипниками я еще разберусь.
И, не добавив ни слова, вышел из цеха. Галайба пожал плечами и проводил начальника взглядом. А что еще оставалось? Болтливый язык — хуже врага. Не сказал бы, что достал задний подшипник, вездеход можно было бы ремонтировать еще пару дней. А теперь, хочешь не хочешь, к вечеру выкатывай его из ворот.
Разговор с Галайбой оказался для Остудина солью на самую больную рану. Геологи ищут нефть, которая позарез нужна стране. В связи с этим к ним и отношение вроде бы должно быть особое. Не ходить с протянутой рукой должны геологи, а получать все, что необходимо без всяких просьб. «А то ведь все делаем за счет людей, — думал Остудин. — Сегодня не только сам Галайба останется без обеда, но и слесарей в столовую не отпустит. Если надо, то и ночные часы прихватит. Но вездеход сделает. Сколько же можно так работать?»
Вернувшись в контору, Остудин попросил Машеньку найти Еланцева. Через несколько минут он появился в его кабинете, кивнул вместо приветствия, спросил:
— Я тебе нужен?
— Нужен, Иван, — Остудин ухватился ладонями за края стола, словно стремился получить дополнительную опору, и сказал в сердцах: — Слушай, а может, мы зря затеяли все это? С Кедровой и другими структурами? Придет время, пробурим скважины и там.
— Да ты что? — испуганно отшатнулся Еланцев. — Ты меня извини. Но на кой хрен тогда тебе нужно было приезжать в Таежный?
— Почему же мы тогда так живем? Куда ни кинь, всюду клин.
— Это ты меня спрашиваешь? — Еланцев правой рукой ухватил спинку стула, отодвинул его от стола, сел. Понял, что разговор затягивается.
— Если бы это от тебя зависело... — Остудин выпрямился в кресле. — Мы поставляем свои автомобили, трактора, самолеты в Анголу, Эфиопию, Вьетнам. Черт знает кому и что еще поставляем. Если всех друзей пересчитать, пальцев на руках и ногах не хватит. И всем помогаем за здорово живешь. А сами ноги протягиваем. Санный поезд на Кедровую организовать не можем.
— Я что-то тебя не пойму, — сказал Еланцев. — Мы с тобой, что ли, поставляем?
— Все ты понимаешь, — Остудин посмотрел ему в глаза. — Нам с тобой надо лететь к Батурину и доказывать свою правоту. Попытаться выколотить все, что положено. Так, как мы работаем, дальше работать нельзя.
— Из Батурина много не выколотишь, — покачал головой Еланцев. — На него где сядешь, там и упадешь.
— А мы попытаемся. Я ведь человек новый, а на новенького и крупная рыба клюет. Давай-ка еще раз определим наши потребности... А ты к завтрашнему дню проверь свои геологические обоснования. Без них нам не выйти на новые площади. Каждая скважина стоит немалых денег.
Остудин попросил все службы составить заявки на новый полевой сезон, исходя из максимальных задач. Он хорошо знал, что свободных буровых станков, труб, тракторов и всего остального, необходимого для нормального бурения, в объединении не было. Но он понимал также, что стране нужна нефть. Вся валюта поступает в государство только от ее продажи. Экспедиция может найти ее. Пусть Батурин обращается в министерство, просит. Может быть, и выделят что-то дополнительно. У министерства должны быть резервы.
Но не только плохое оснащение экспедиции мучило Остудина. Остро не хватало хороших специалистов — буровиков, дизелистов, транспортников. Их можно было бы пригласить с Большой земли, но для этого необходимо жилье. Хорошего специалиста в балок или вагончик не поселишь. Человек неделю на вахте, неделю — дома. Для того чтобы вновь приезжающие могли удобно разместиться, надо до осени построить по меньшей мере два десятка одноквартирных домов. Своими силами экспедиция способна возвести дома три-четыре... Выход, то ли реальный, то ли случайно пришедший в голову, предложил Краснов:
— Будешь в области, зайди к секретарю обкома комсомола, поговори насчет студенческого стройотряда. Поплачься в жилетку. Нарисуй перспективы Кедровой площади... Одним словом, зайди.
Чем дольше думал Остудин над этим советом, тем больше приходил к выводу, что он не так уж плох. Действительно, перспективы Кедровой не вызывают сомнений и в области об этом наверняка знают. А комсомол — он всегда на подхвате. Если на Кедровой будет найдена хорошая нефть, появится лишний повод вылезти на большую трибуну и заявить: «И мы пахали».
Остудин записал в блокнот все свои завтрашние походы по областным конторам, вызвал Машеньку и продиктовал ей приказ о том, что свои обязанности на время отъезда он возлагает на заместителя по общим вопросам Константина Павловича Кузьмина. Когда Машенька вышла, Остудин сам набрал номер его телефона:
— Константин Павлович, зайдите.
Положил трубку и поймал себя на мысли, что с Кузьминым должен был бы познакомиться поближе. Еланцев — заместитель по геологии. С ним знаком хорошо. А вот с руководителем, отвечающим за ежедневную жизнь поселка, оплошал.
Внешне Кузьмин производил впечатление не очень приятное. Кузьмину — за пятьдесят, что для северянина, в общем-то, много. Больше толстоват, нежели полон. Широкие круглые плечи, короткая шея, пухлые, слегка свисающие щеки придавали Константину Павловичу бульдожий вид. Зачесанные назад гладкие волосы открывали глубокие залысины.
Кузьмин зашел в кабинет вольно, не спросив разрешения, сел напротив Остудина. По всему было видно, что этому человеку приходилось бывать здесь часто и с хозяином кабинета он был на короткой ноге.
— Вам часто приходилось замещать Барсова? — спросил Остудин.
— Поначалу да, — помедлив минуту, ответил Кузьмин. — А последний год обязанности начальника чаще исполнял Еланцев. Барсов считал более полезным руководить экспедицией именно из кабинета. Здесь вся связь, в любой момент можно выяснить обстановку и принять решение.
— Это ваше предположение или точка зрения самого Барсова?
— Как вам сказать? — пожал плечами Кузьмин. — Об этом ведь прямо не спросишь, так что, пожалуй, из моих личных наблюдений.
— Извините за дотошность, — не отставал Остудин, — вы говорили, что работаете непосредственно в экспедиции четыре года. А в здешних местах — пятнадцать. До этого были начальником геофизической партии. Так?
Кузьмин кивнул.
— А почему ушли из геофизики? — спросил Остудин, для которого стало ясно, почему Кузьмина не назначили начальником нефтеразведочной экспедиции. Оказывается, он не геолог, а геофизик.
— Я не только ушел, мы всей семьей уехали на юг. У жены гипертония, врачи посоветовали сменить климат. Но на юге, как ни странно, она почувствовала себя еще хуже. Таким вот образом я и стал дважды северянином.
— Почему же не вернулись в геофизику?
— Потому что не нашлось места, — откровенно ответил Кузьмин. — На рядовую работу, сами понимаете, идти не хотелось, а руководители не требовались, свято место пусто не бывает.
Остудин подумал: случись с ним такое, он, скорее всего, поступил бы так же. Тот, кто чувствует силу, рубит дерево по себе.
— И все-таки: нынешнего места вы добились или вас сюда послали?
— Ни то, ни другое. Просто Николай Александрович мой хороший знакомый, проводил отпуск на юге. Там случайно встретились. Я ему рассказал свою одиссею, а он мне предложил пойти замом. Я согласился.
— А как себя чувствует сейчас жена? — спросил Остудин. — Работает?
— Куда ей работать? — добродушно махнул рукой Кузьмин. — По дому передвигается самостоятельно — и за то Богу спасибо. Сейчас у нас единственный свет в окошке — сын Саша. Заканчивает школу. Армией бредит.
Остудин подумал о единственном сыне Кузьминых, вспомнил родную Оленьку и покачал головой:
— У меня тоже единственный свет в окошке — дочка.
— Сколько ей? — спросил Кузьмин.
— Пять... Я вот почему вас пригласил. Мы с Еланцевым улетаем в объединение. Так что все заботы — на вас. Проследите, пожалуйста, за отправкой грузов на Моховую и Кедровую. Если что, немедленно сообщайте радиограммой в объединение. Впрочем, это уже лишнее я говорю. Уверен, что вам приходилось действовать даже в чрезвычайных обстоятельствах.
— Во всяких приходилось, — неопределенно сказал Кузьмин, который еще не совсем отдалился от неожиданной темы.
Кузьмин ушел. Некоторое время Остудин сидел, откинувшись на спинку кресла, и думал о семье. Меньше месяца, как он уехал из Поволжья, а уже соскучился. И по жене соскучился, и по дочери. Чтобы понять это, ему понадобилось чужое сопереживание. «Надо написать письмо, узнать, как они там?» — подумал он. И тут же возникла обида: неужели Нина не понимает, что он здесь крутится, как белка в колесе? Ведь ни одной минуты свободной нет. Он перебрал в памяти день за днем, вечер за вечером и не нашел ни одного свободно часа. Разве только самый первый вечер с Красновым. За все это время он позвонил ей только раз, сообщив о благополучном прибытии. «Ну, я не мог написать, а она-то что вечерами делает? Взяла бы да сочинила письмо вместе с Ольгой». От раздумий его отвлекла Машенька:
— Роман Иванович, возьмите трубку. На связи буровая.
Не успел поговорить с Вохминцевым, позвонил Галайба. Разговоры сосредоточились на подшипниках, сальниках, прокладках, на разных других мелочах, без которых, как на Севере шутили, движимость становится недвижимостью. Где-то все это лежит мертвым грузом, а в экспедиции без них жизнь не в жизнь. Хочешь не хочешь, а вспомнишь о Соломончике.
Ефим Семенович вошел в кабинет не так раскованно, как Кузьмин, но во всяком случае без подобострастия, которое обычно характеризует людей не слишком обремененных заботами или в чем-то проштрафившихся. Вальяжный, ухоженный, в модном замшевом пиджаке, в желтой рубашке без галстука, короче, как отметил Остудин, денди из Лондона. И потому сказал совершенно искренне:
— Ей-богу, всю свою жизнь завидую людям, умеющим одеваться. Ну, пиджак я, допустим, и в своем Поволжье достать мог. А вот джинсы?..
— Вам какой размер? — сразу откликнулся Соломончик.
— Я только констатирую факт, не более, — Остудин легонько хлопнул ладонью по столешнице, будто погасил саму мысль о том, что сказанное им можно расценить как корысть. И тут же указал Ефиму Семеновичу на стул: — Садитесь, разговор может затянуться. Завтра мы с Еланцевым летим в объединение, и мне хочется кое о чем с вами переговорить.
— Я знаю, что улетаете. И даже знаю, что уже подписали приказ о назначении исполняющим ваши обязанности Кузьмина.
— Завидная информированность, — медленно произнес Остудин. — Слава Богу, приказ не является секретным, — он улыбнулся, глядя на Соломончика, и спросил: — Откуда вы о нем все же прознали?
— Любые стены имеют уши, Роман Иванович, — Соломончик сел. — Вы меня позвали по поводу...
— Я же сказал: для разговора. Когда отправлялся в Таежный, не предполагал, что здесь, как и в центральной России, все с колес. А техники и запчастей — кот наплакал. Я думал, что под разведку нефти и газа страна дает все. Весь импорт закупаем на нефтедоллары.
— Страна-то, может, и дает, — Соломончик стряхнул пылинку с замшевого пиджака. — Но есть силы, которые... В общем, есть такие силы.
— Что вы имеете в виду? — спросил Остудин.
— То же самое, что и вы, — Ефим Семенович оперся локтями о стол, сцепил ладони, положил на них начинающий раздваиваться подбородок и спросил приглушенным тоном: — Вы как хотите разговаривать: официально или откровенно?
Остудин посмотрел на Соломончика, стараясь понять, чего он хочет, и сказал:
— Когда человек просит совета, это уже само собой предполагает откровенность. Советы, уводящие на ложный путь, дают только враги. А мы с вами тянем один воз.
— Я думаю совершенно так же, — кивнул Соломончик. — Только с некоторых пор я избегаю откровенных разговоров в служебных кабинетах.
— Я вас не понимаю, — удивился Остудин. — Вы считаете, что в моем кабинете нельзя говорить откровенно?
— Как вам сказать? — Соломончик убрал руки со стола и откинулся на спинку стула. — Говорить, конечно, можно, но смотря о чем. Я, простите, однажды уже был учен... Если говорить совсем откровенно, то лучше вне стен.
— Вы что же, считаете, что я?.. — не договорил Остудин, с языка готовы были сорваться злые слова.
Но Соломончик опередил его.
— Я хочу сказать, что считаю вас человеком глубоко порядочным, — на его лице появилась мягкая, чуть притаенная улыбка. — И потому забочусь о вас так же, как о себе. У вас сегодня вечером не найдется время? Давайте погуляем вечерком по Таежному? Тогда я и отвечу на все ваши вопросы.
— Можем и не ждать, — ответил Остудин. — На сегодня я все свои дела завершил.
Встретились они через час на той стороне поселка, которая выходила к Оби. Морозный воздух пощипывал щеки, но и в нем, и в окружающей поселок тайге уже ощущались еле уловимые признаки близкой весны. Воздух источал особый аромат, исходивший от речного льда и пробуждающегося леса.
— Скоро мы расцветем, — сказал Остудин, подняв голову и глубоко втянув ноздрями воздух.
— Да нет, Роман Иванович, скоро мы сникнем. Представьте себе: на три недели вы отрезаны от буровых. Катера к ним не подойдут, на лодках ничего не подвезешь. На вертолетах — тоже. Я лично больше всего на Севере не люблю весну, — и сразу перевел разговор на тему, которую Остудин затронул в кабинете: — Согласитесь, что откровенность всегда двусмысленна.
— Почему вы так думаете? — Остудин остановился и высвободил руку.
— Потому что для одного откровенность — возможность излить душу, для другого — источник конфиденциальной информации.
— Скажите, это с тех пор, когда вы работали в «Североторге»? — Остудин слышал, что в Таежный Ефим Семенович приехал из Москвы, где работал в организации, занимающейся снабжением всего Севера страны. Но из-за какой-то истории, случившейся там, вынужден был покинуть столицу.
— Дело не в том, где я работал, — ничуть не смутился Соломончик. — Я только знаю, что береженого Бог бережет. В вашем кабинете телефон, радиоаппаратура, а там, где такая техника, надо быть всегда настороже.
Остудин с удивлением посмотрел на своего начальника ОРСа. Откуда у него такая боязнь? Теперь он понимал, что хотя Соломончик сам предложил этот разговор, полной откровенности между ними быть не может. Синдром подслушивания будет преследовать Соломончика всю жизнь. Да в общем-то эта откровенность Роману Ивановичу и не требовалась, на разговор он пошел скорее из любопытства. Уж слишком заговорщицки выглядел Соломончик, когда предлагал свою откровенность.
— У меня один вопрос, — сказал Остудин. — Как улестить соответствующие организации, чтобы получить дополнительно, скажем, пару КрАЗов, буровой станок? Те же запчасти? Чтобы не ходить с протянутой рукой, а знать — вот это мне пообещали и я это получу.
— Вы не правы в самой постановке вопроса, — Соломончик взял Остудина за локоть и наклонился к его плечу, чтобы говорить прямо в ухо. — Что значит «улестить организации»? Организация — это безличная глыба, которая сама по себе ничего не представляет. Другое дело — люди, работающие в ней. Как ныне отвергнутый мудрейший из мудрых сказал: кадры решают все. Он был тысячу раз прав. Кадры — это значит личности. Со своими слабостями, привычками, со своим добром и злом.
— Если перевести на простой язык, вы предлагаете мне давать взятки? — пытаясь высвободить локоть, сказал Остудин.
— Зачем так грубо? — Соломончик даже сморщился. — Взятка предполагает чистоган. Но это слишком, слишком мелко. Хотя я не отвергаю такой возможности. Взять хотя бы десяток килограммов зернистой икры. Или парочку хороших соболей. Хант-охотник за литр-два притащит вам их уже обработанными. Я уверен: тот, кто распределяет те же автомобили, черную икру ложками только во сне, может, кушал. А для нас она ничего не стоит. И соболя ему в домашнем гардеробе лишними не будут.
— Все-таки это не подарок, а взятка, — настойчиво повторил Остудин.
— Допустим даже, что взятка. Но ведь хозяйство дает ее не для того, чтобы какой-нибудь Сидоров или Кузнецов обзавелись личным автомобилем. Этот автомобиль поможет добыть дополнительные тонны нефти, дополнительные алмазы, дополнительные килограммы золота. То есть все делается ради пользы государства. А тратите вы на подарки, заметьте, личные деньги.
— А вот судить за эту пользу будут конкретного Сидорова или Кузнецова, — возразил Остудин. — А если за руку схватят, то и меня грешного, Остудина Романа Ивановича.
— Это беда нашего государства, — сказал Соломончик. — Оно стрижет всех под одну гребенку. И того, кто кладет себе в карман, и того, кто старается на пользу общества. Вы не находите это противоестественным?
Остудин находил это не только противоестественным, но и считал позором. Государство должно не наказывать, а поощрять предприимчивость руководителя. Остудин вообще не мог понять, что происходит в стране. Хозяйство у нас плановое. Под этот план выделяются финансовые и технические ресурсы. Значит, если мне нужно два подшипника для того, чтобы механизм работал нормально, дай мне два, а не один. У нас же получается: два пишем, один в уме. Вот и плодится взяточничество, без которого не достанешь ни буровой станок, ни новый комбайн. Выходит, что оно заложено в наше плановое хозяйство самим государством.
Делиться этими соображениями с Соломончиком Остудин не стал бы даже в самой задушевной беседе. Не говоря уже об откровенном разговоре с неизвестной направленностью.
На самом берегу в нескольких метрах от обрыва стояла беседка. Еще недавно она была занесена снегом. Но запахи приближающейся весны сделали свое дело. Кто-то из школьников, а может, и не из них, создавая себе кратковременный уют, очистил беседку от снега, обмел скамеечки. Остудин и Соломончик зашли туда, присели. Оба понимали, что все сказанное за эти полчаса — только вступление к теме. И Остудин спросил то, о чем собирался спросить с самого начала:
— Ефим Семенович, я понимаю, конечно, что вы мне ничего конкретного не предлагали и я ничего не принимал и не отвергал, но если вдруг придет фантазия как-то воспользоваться создавшимся положением — если оно, конечно, создастся — к кому мне лучше обратиться?
Ефим Семенович раздвинул коленки, уронил между ними руки и минуту-другую сосредоточенно молчал. Потом поднял голову и сказал:
— Ни к кому. К кому бы вы ни обратились с самым заманчивым предложением, его не примут.
— Для чего же вы тогда вызвали меня на откровенность? — спросил Остудин тоном человека, которого надули самым бессовестным образом. Он сделал вид, что собирается уходить.
— Таких людей я не знаю, — торопливо сказал Соломончик. — Конечно, может случиться так, что пришел человек со стороны, что-то кому-то дал и что-то получил взамен. Но на этом строить систему взаимоотношений нельзя. Она будет заведомо ненадежной... — Соломончик опустил глаза, пошоркал по снегу подошвой своего подбитого мехом ботинка и сказал: — У нас нет торговли, Роман Иванович. У нас есть распределение. Люди, занимающиеся им, составляют своего рода клуб. Попадете в орбиту их благосклонности — будете иметь все.
— Вы считаете, что добро может быть бескорыстным? — Остудин разыгрывал простачка, все больше начиная понимать, в какую игру играет Соломончик.
— Как сказать? — со вздохом произнес Ефим Семенович. — По счетам ведь платят не только наличными. Есть кредит, который может быть и отложен... Но в любом случае услуга, конечно, должна быть за услугу, — Соломончик поднял голову, посмотрел на Остудина и спросил: — Вам обязательно показывать в своих отчетах всю нефть, которую вы открываете?
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился Остудин.
— Мы одни, и я хочу говорить с вами совершенно откровенно, — Соломончик посмотрел на берег, потом на улицу, ведущую к беседке и, не увидев там никого, продолжил: — Нефтяное месторождение тоже товар. Я вам скажу, очень большой товар. Если его реальные запасы составляют, к примеру, двадцать миллионов тонн, а в документах будет значиться только пять, на этом можно заработать огромные деньги. Десятки миллионов долларов. Вы представляете себе такую сумму?
— Нет, — сказал Остудин. — Мало того, боюсь представлять. Эта сумма тянет не только на десять миллионов, но и на десять лет. И потом, самое главное: зачем скрывать открытую нефть? Какой в этом смысл?
— При нынешней системе хозяйствования это действительно бессмысленно, — ответил Соломончик. — Но вот когда месторождения для разработки смогут приобретать отдельные люди, тогда в этом сразу появится невиданный смысл. Ведь стоимость месторождения будет зависеть от величины его запасов.
Остудин похолодел. Для того чтобы продавать месторождения в частные руки, надо сменить государственную власть. Произвести новую революцию или контрреволюцию — название не имело значения. Неужели в стране есть люди, думающие об этом? Неужели Соломончик относится к ним? Вопросы лавиной налезали один на другой, и Остудин не находил на них ответа. Одно он успел понять в эти короткие секунды: если все, о чем сейчас сказал Соломончик, правда, значит, подготовка к этим событиям уже идет в реальном времени. Во всяком случае сам Соломончик желает поучаствовать в приобретении хотя бы одного месторождения.
И второй вопрос, который тут же возник в голове, вытесняя все остальное. Для чего тогда были все годы социалистического строительства? За что отдали свои жизни миллионы людей? За то, чтобы все, что они создавали для детей и внуков, перешло в руки членов клуба, о котором вскользь упомянул Соломончик?
Остудин сам только что ругал советскую власть за нерадивость, за то, что руководство страны не может навести порядок в экономике. Вчера он был на бюро райкома партии, и оно тоже произвело на него тягостное впечатление. Но при чем здесь система государственного устройства? Надо устранить недостатки, которые видны всем, и государственный паровоз без всяких проблем двинется дальше. Ведь именно советская власть создала такую Россию, о какой не могли мечтать многие поколения. Не зря Черчилль сказал о Сталине: «Он принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой». Какое государство сумело сделать подобный рывок всего за несколько десятков лет? Причем половина из них приходилась на войны, в том числе на самую кровопролитную в истории человечества? Кто иной мог бы победить в подобной войне? И Остудин подумал, что Соломончик или сходит с ума, или затевает против него немыслимую провокацию.
Но Ефим Семенович расценил его молчание по-своему. Он тоже помолчал, искоса поглядывая на Остудина, потом сказал:
— Вы, наверное, восприняли мой вопрос как что-то совершенно конкретное. Боже упаси, — Соломончик засмеялся тихим коротким смешком. — Я его ставлю в чисто теоретическом плане. В нашей экономической системе все основано на том, что, когда мы пишем один, в уме всегда имеем в виду два. Возьмите снабжение. Я говорю о нем потому, что знаю эту сферу лучше других. Обратитесь в главк, обратитесь в Госснаб с любой просьбой, и вы получите один ответ: нету. А между тем все там есть, и те, кому надо, получают все, что хотят. Вопрос в том, кто просит и кто просит за того, кто просит. И я подумал: а нельзя ли иметь такой же резерв в геологии? Попросили мы новое оборудование и дали министерству гарантию, что увеличим с его помощью запасы нефти. И увеличили, используя... резерв. Знаете хорошую русскую пословицу: запас карман не тянет. Когда есть запас, жить всегда легче.
— Именно так я и понял вас, — сказал Остудин, которому стало совершенно ясно, для чего Соломончик привел его в эту беседку и почему отказался говорить в кабинете. — Я сам подумывал о резерве. К сожалению, при нашей системе учета и контроля за проходкой каждого метра скважины утаить ничего невозможно. Жаль, что вы не смогли мне помочь, — Остудин встал и, не обернувшись к Ефиму Семеновичу, добавил: — Мне еще в контору надо. Бумаги кое-какие привести в порядок. Без них в объединении лучше не показываться.
Возвратившись в кабинет, он перебрал в памяти все, что услышал от Соломончика. И чем больше перебирал, тем сильнее убеждался, что Соломончик пытался говорить с ним всерьез. Просто так о подобных вещах такой человек говорить не будет.
НАСТЯ— Вторую неделю стоит нетронутая, — Галайба ткнул пальцем в сторону коробки. — Подшипников нема. Задний достал новый, а передний достать не могу. Звонил в отдел снабжения объединения, там спросили: старый еще держится? Держится. Так используй резервы. Они, выдать, одурели. Не знают, что ли, что подшипники надо менять враз. Если сменишь тилько один, второй через месяц обязательно накроется.
Остудин согласился с Галайбой. А что делать? Взял на заметку: поговорить с главным механиком объединения. А Галайбе строго сказал:
— Сегодня к вечеру чтобы вездеход был на ходу. С подшипниками я еще разберусь.
И, не добавив ни слова, вышел из цеха. Галайба пожал плечами и проводил начальника взглядом. А что еще оставалось? Болтливый язык — хуже врага. Не сказал бы, что достал задний подшипник, вездеход можно было бы ремонтировать еще пару дней. А теперь, хочешь не хочешь, к вечеру выкатывай его из ворот.
Разговор с Галайбой оказался для Остудина солью на самую больную рану. Геологи ищут нефть, которая позарез нужна стране. В связи с этим к ним и отношение вроде бы должно быть особое. Не ходить с протянутой рукой должны геологи, а получать все, что необходимо без всяких просьб. «А то ведь все делаем за счет людей, — думал Остудин. — Сегодня не только сам Галайба останется без обеда, но и слесарей в столовую не отпустит. Если надо, то и ночные часы прихватит. Но вездеход сделает. Сколько же можно так работать?»
Вернувшись в контору, Остудин попросил Машеньку найти Еланцева. Через несколько минут он появился в его кабинете, кивнул вместо приветствия, спросил:
— Я тебе нужен?
— Нужен, Иван, — Остудин ухватился ладонями за края стола, словно стремился получить дополнительную опору, и сказал в сердцах: — Слушай, а может, мы зря затеяли все это? С Кедровой и другими структурами? Придет время, пробурим скважины и там.
— Да ты что? — испуганно отшатнулся Еланцев. — Ты меня извини. Но на кой хрен тогда тебе нужно было приезжать в Таежный?
— Почему же мы тогда так живем? Куда ни кинь, всюду клин.
— Это ты меня спрашиваешь? — Еланцев правой рукой ухватил спинку стула, отодвинул его от стола, сел. Понял, что разговор затягивается.
— Если бы это от тебя зависело... — Остудин выпрямился в кресле. — Мы поставляем свои автомобили, трактора, самолеты в Анголу, Эфиопию, Вьетнам. Черт знает кому и что еще поставляем. Если всех друзей пересчитать, пальцев на руках и ногах не хватит. И всем помогаем за здорово живешь. А сами ноги протягиваем. Санный поезд на Кедровую организовать не можем.
— Я что-то тебя не пойму, — сказал Еланцев. — Мы с тобой, что ли, поставляем?
— Все ты понимаешь, — Остудин посмотрел ему в глаза. — Нам с тобой надо лететь к Батурину и доказывать свою правоту. Попытаться выколотить все, что положено. Так, как мы работаем, дальше работать нельзя.
— Из Батурина много не выколотишь, — покачал головой Еланцев. — На него где сядешь, там и упадешь.
— А мы попытаемся. Я ведь человек новый, а на новенького и крупная рыба клюет. Давай-ка еще раз определим наши потребности... А ты к завтрашнему дню проверь свои геологические обоснования. Без них нам не выйти на новые площади. Каждая скважина стоит немалых денег.
Остудин попросил все службы составить заявки на новый полевой сезон, исходя из максимальных задач. Он хорошо знал, что свободных буровых станков, труб, тракторов и всего остального, необходимого для нормального бурения, в объединении не было. Но он понимал также, что стране нужна нефть. Вся валюта поступает в государство только от ее продажи. Экспедиция может найти ее. Пусть Батурин обращается в министерство, просит. Может быть, и выделят что-то дополнительно. У министерства должны быть резервы.
Но не только плохое оснащение экспедиции мучило Остудина. Остро не хватало хороших специалистов — буровиков, дизелистов, транспортников. Их можно было бы пригласить с Большой земли, но для этого необходимо жилье. Хорошего специалиста в балок или вагончик не поселишь. Человек неделю на вахте, неделю — дома. Для того чтобы вновь приезжающие могли удобно разместиться, надо до осени построить по меньшей мере два десятка одноквартирных домов. Своими силами экспедиция способна возвести дома три-четыре... Выход, то ли реальный, то ли случайно пришедший в голову, предложил Краснов:
— Будешь в области, зайди к секретарю обкома комсомола, поговори насчет студенческого стройотряда. Поплачься в жилетку. Нарисуй перспективы Кедровой площади... Одним словом, зайди.
Чем дольше думал Остудин над этим советом, тем больше приходил к выводу, что он не так уж плох. Действительно, перспективы Кедровой не вызывают сомнений и в области об этом наверняка знают. А комсомол — он всегда на подхвате. Если на Кедровой будет найдена хорошая нефть, появится лишний повод вылезти на большую трибуну и заявить: «И мы пахали».
Остудин записал в блокнот все свои завтрашние походы по областным конторам, вызвал Машеньку и продиктовал ей приказ о том, что свои обязанности на время отъезда он возлагает на заместителя по общим вопросам Константина Павловича Кузьмина. Когда Машенька вышла, Остудин сам набрал номер его телефона:
— Константин Павлович, зайдите.
Положил трубку и поймал себя на мысли, что с Кузьминым должен был бы познакомиться поближе. Еланцев — заместитель по геологии. С ним знаком хорошо. А вот с руководителем, отвечающим за ежедневную жизнь поселка, оплошал.
Внешне Кузьмин производил впечатление не очень приятное. Кузьмину — за пятьдесят, что для северянина, в общем-то, много. Больше толстоват, нежели полон. Широкие круглые плечи, короткая шея, пухлые, слегка свисающие щеки придавали Константину Павловичу бульдожий вид. Зачесанные назад гладкие волосы открывали глубокие залысины.
Кузьмин зашел в кабинет вольно, не спросив разрешения, сел напротив Остудина. По всему было видно, что этому человеку приходилось бывать здесь часто и с хозяином кабинета он был на короткой ноге.
— Вам часто приходилось замещать Барсова? — спросил Остудин.
— Поначалу да, — помедлив минуту, ответил Кузьмин. — А последний год обязанности начальника чаще исполнял Еланцев. Барсов считал более полезным руководить экспедицией именно из кабинета. Здесь вся связь, в любой момент можно выяснить обстановку и принять решение.
— Это ваше предположение или точка зрения самого Барсова?
— Как вам сказать? — пожал плечами Кузьмин. — Об этом ведь прямо не спросишь, так что, пожалуй, из моих личных наблюдений.
— Извините за дотошность, — не отставал Остудин, — вы говорили, что работаете непосредственно в экспедиции четыре года. А в здешних местах — пятнадцать. До этого были начальником геофизической партии. Так?
Кузьмин кивнул.
— А почему ушли из геофизики? — спросил Остудин, для которого стало ясно, почему Кузьмина не назначили начальником нефтеразведочной экспедиции. Оказывается, он не геолог, а геофизик.
— Я не только ушел, мы всей семьей уехали на юг. У жены гипертония, врачи посоветовали сменить климат. Но на юге, как ни странно, она почувствовала себя еще хуже. Таким вот образом я и стал дважды северянином.
— Почему же не вернулись в геофизику?
— Потому что не нашлось места, — откровенно ответил Кузьмин. — На рядовую работу, сами понимаете, идти не хотелось, а руководители не требовались, свято место пусто не бывает.
Остудин подумал: случись с ним такое, он, скорее всего, поступил бы так же. Тот, кто чувствует силу, рубит дерево по себе.
— И все-таки: нынешнего места вы добились или вас сюда послали?
— Ни то, ни другое. Просто Николай Александрович мой хороший знакомый, проводил отпуск на юге. Там случайно встретились. Я ему рассказал свою одиссею, а он мне предложил пойти замом. Я согласился.
— А как себя чувствует сейчас жена? — спросил Остудин. — Работает?
— Куда ей работать? — добродушно махнул рукой Кузьмин. — По дому передвигается самостоятельно — и за то Богу спасибо. Сейчас у нас единственный свет в окошке — сын Саша. Заканчивает школу. Армией бредит.
Остудин подумал о единственном сыне Кузьминых, вспомнил родную Оленьку и покачал головой:
— У меня тоже единственный свет в окошке — дочка.
— Сколько ей? — спросил Кузьмин.
— Пять... Я вот почему вас пригласил. Мы с Еланцевым улетаем в объединение. Так что все заботы — на вас. Проследите, пожалуйста, за отправкой грузов на Моховую и Кедровую. Если что, немедленно сообщайте радиограммой в объединение. Впрочем, это уже лишнее я говорю. Уверен, что вам приходилось действовать даже в чрезвычайных обстоятельствах.
— Во всяких приходилось, — неопределенно сказал Кузьмин, который еще не совсем отдалился от неожиданной темы.
Кузьмин ушел. Некоторое время Остудин сидел, откинувшись на спинку кресла, и думал о семье. Меньше месяца, как он уехал из Поволжья, а уже соскучился. И по жене соскучился, и по дочери. Чтобы понять это, ему понадобилось чужое сопереживание. «Надо написать письмо, узнать, как они там?» — подумал он. И тут же возникла обида: неужели Нина не понимает, что он здесь крутится, как белка в колесе? Ведь ни одной минуты свободной нет. Он перебрал в памяти день за днем, вечер за вечером и не нашел ни одного свободно часа. Разве только самый первый вечер с Красновым. За все это время он позвонил ей только раз, сообщив о благополучном прибытии. «Ну, я не мог написать, а она-то что вечерами делает? Взяла бы да сочинила письмо вместе с Ольгой». От раздумий его отвлекла Машенька:
— Роман Иванович, возьмите трубку. На связи буровая.
Не успел поговорить с Вохминцевым, позвонил Галайба. Разговоры сосредоточились на подшипниках, сальниках, прокладках, на разных других мелочах, без которых, как на Севере шутили, движимость становится недвижимостью. Где-то все это лежит мертвым грузом, а в экспедиции без них жизнь не в жизнь. Хочешь не хочешь, а вспомнишь о Соломончике.
Ефим Семенович вошел в кабинет не так раскованно, как Кузьмин, но во всяком случае без подобострастия, которое обычно характеризует людей не слишком обремененных заботами или в чем-то проштрафившихся. Вальяжный, ухоженный, в модном замшевом пиджаке, в желтой рубашке без галстука, короче, как отметил Остудин, денди из Лондона. И потому сказал совершенно искренне:
— Ей-богу, всю свою жизнь завидую людям, умеющим одеваться. Ну, пиджак я, допустим, и в своем Поволжье достать мог. А вот джинсы?..
— Вам какой размер? — сразу откликнулся Соломончик.
— Я только констатирую факт, не более, — Остудин легонько хлопнул ладонью по столешнице, будто погасил саму мысль о том, что сказанное им можно расценить как корысть. И тут же указал Ефиму Семеновичу на стул: — Садитесь, разговор может затянуться. Завтра мы с Еланцевым летим в объединение, и мне хочется кое о чем с вами переговорить.
— Я знаю, что улетаете. И даже знаю, что уже подписали приказ о назначении исполняющим ваши обязанности Кузьмина.
— Завидная информированность, — медленно произнес Остудин. — Слава Богу, приказ не является секретным, — он улыбнулся, глядя на Соломончика, и спросил: — Откуда вы о нем все же прознали?
— Любые стены имеют уши, Роман Иванович, — Соломончик сел. — Вы меня позвали по поводу...
— Я же сказал: для разговора. Когда отправлялся в Таежный, не предполагал, что здесь, как и в центральной России, все с колес. А техники и запчастей — кот наплакал. Я думал, что под разведку нефти и газа страна дает все. Весь импорт закупаем на нефтедоллары.
— Страна-то, может, и дает, — Соломончик стряхнул пылинку с замшевого пиджака. — Но есть силы, которые... В общем, есть такие силы.
— Что вы имеете в виду? — спросил Остудин.
— То же самое, что и вы, — Ефим Семенович оперся локтями о стол, сцепил ладони, положил на них начинающий раздваиваться подбородок и спросил приглушенным тоном: — Вы как хотите разговаривать: официально или откровенно?
Остудин посмотрел на Соломончика, стараясь понять, чего он хочет, и сказал:
— Когда человек просит совета, это уже само собой предполагает откровенность. Советы, уводящие на ложный путь, дают только враги. А мы с вами тянем один воз.
— Я думаю совершенно так же, — кивнул Соломончик. — Только с некоторых пор я избегаю откровенных разговоров в служебных кабинетах.
— Я вас не понимаю, — удивился Остудин. — Вы считаете, что в моем кабинете нельзя говорить откровенно?
— Как вам сказать? — Соломончик убрал руки со стола и откинулся на спинку стула. — Говорить, конечно, можно, но смотря о чем. Я, простите, однажды уже был учен... Если говорить совсем откровенно, то лучше вне стен.
— Вы что же, считаете, что я?.. — не договорил Остудин, с языка готовы были сорваться злые слова.
Но Соломончик опередил его.
— Я хочу сказать, что считаю вас человеком глубоко порядочным, — на его лице появилась мягкая, чуть притаенная улыбка. — И потому забочусь о вас так же, как о себе. У вас сегодня вечером не найдется время? Давайте погуляем вечерком по Таежному? Тогда я и отвечу на все ваши вопросы.
— Можем и не ждать, — ответил Остудин. — На сегодня я все свои дела завершил.
Встретились они через час на той стороне поселка, которая выходила к Оби. Морозный воздух пощипывал щеки, но и в нем, и в окружающей поселок тайге уже ощущались еле уловимые признаки близкой весны. Воздух источал особый аромат, исходивший от речного льда и пробуждающегося леса.
— Скоро мы расцветем, — сказал Остудин, подняв голову и глубоко втянув ноздрями воздух.
— Да нет, Роман Иванович, скоро мы сникнем. Представьте себе: на три недели вы отрезаны от буровых. Катера к ним не подойдут, на лодках ничего не подвезешь. На вертолетах — тоже. Я лично больше всего на Севере не люблю весну, — и сразу перевел разговор на тему, которую Остудин затронул в кабинете: — Согласитесь, что откровенность всегда двусмысленна.
— Почему вы так думаете? — Остудин остановился и высвободил руку.
— Потому что для одного откровенность — возможность излить душу, для другого — источник конфиденциальной информации.
— Скажите, это с тех пор, когда вы работали в «Североторге»? — Остудин слышал, что в Таежный Ефим Семенович приехал из Москвы, где работал в организации, занимающейся снабжением всего Севера страны. Но из-за какой-то истории, случившейся там, вынужден был покинуть столицу.
— Дело не в том, где я работал, — ничуть не смутился Соломончик. — Я только знаю, что береженого Бог бережет. В вашем кабинете телефон, радиоаппаратура, а там, где такая техника, надо быть всегда настороже.
Остудин с удивлением посмотрел на своего начальника ОРСа. Откуда у него такая боязнь? Теперь он понимал, что хотя Соломончик сам предложил этот разговор, полной откровенности между ними быть не может. Синдром подслушивания будет преследовать Соломончика всю жизнь. Да в общем-то эта откровенность Роману Ивановичу и не требовалась, на разговор он пошел скорее из любопытства. Уж слишком заговорщицки выглядел Соломончик, когда предлагал свою откровенность.
— У меня один вопрос, — сказал Остудин. — Как улестить соответствующие организации, чтобы получить дополнительно, скажем, пару КрАЗов, буровой станок? Те же запчасти? Чтобы не ходить с протянутой рукой, а знать — вот это мне пообещали и я это получу.
— Вы не правы в самой постановке вопроса, — Соломончик взял Остудина за локоть и наклонился к его плечу, чтобы говорить прямо в ухо. — Что значит «улестить организации»? Организация — это безличная глыба, которая сама по себе ничего не представляет. Другое дело — люди, работающие в ней. Как ныне отвергнутый мудрейший из мудрых сказал: кадры решают все. Он был тысячу раз прав. Кадры — это значит личности. Со своими слабостями, привычками, со своим добром и злом.
— Если перевести на простой язык, вы предлагаете мне давать взятки? — пытаясь высвободить локоть, сказал Остудин.
— Зачем так грубо? — Соломончик даже сморщился. — Взятка предполагает чистоган. Но это слишком, слишком мелко. Хотя я не отвергаю такой возможности. Взять хотя бы десяток килограммов зернистой икры. Или парочку хороших соболей. Хант-охотник за литр-два притащит вам их уже обработанными. Я уверен: тот, кто распределяет те же автомобили, черную икру ложками только во сне, может, кушал. А для нас она ничего не стоит. И соболя ему в домашнем гардеробе лишними не будут.
— Все-таки это не подарок, а взятка, — настойчиво повторил Остудин.
— Допустим даже, что взятка. Но ведь хозяйство дает ее не для того, чтобы какой-нибудь Сидоров или Кузнецов обзавелись личным автомобилем. Этот автомобиль поможет добыть дополнительные тонны нефти, дополнительные алмазы, дополнительные килограммы золота. То есть все делается ради пользы государства. А тратите вы на подарки, заметьте, личные деньги.
— А вот судить за эту пользу будут конкретного Сидорова или Кузнецова, — возразил Остудин. — А если за руку схватят, то и меня грешного, Остудина Романа Ивановича.
— Это беда нашего государства, — сказал Соломончик. — Оно стрижет всех под одну гребенку. И того, кто кладет себе в карман, и того, кто старается на пользу общества. Вы не находите это противоестественным?
Остудин находил это не только противоестественным, но и считал позором. Государство должно не наказывать, а поощрять предприимчивость руководителя. Остудин вообще не мог понять, что происходит в стране. Хозяйство у нас плановое. Под этот план выделяются финансовые и технические ресурсы. Значит, если мне нужно два подшипника для того, чтобы механизм работал нормально, дай мне два, а не один. У нас же получается: два пишем, один в уме. Вот и плодится взяточничество, без которого не достанешь ни буровой станок, ни новый комбайн. Выходит, что оно заложено в наше плановое хозяйство самим государством.
Делиться этими соображениями с Соломончиком Остудин не стал бы даже в самой задушевной беседе. Не говоря уже об откровенном разговоре с неизвестной направленностью.
На самом берегу в нескольких метрах от обрыва стояла беседка. Еще недавно она была занесена снегом. Но запахи приближающейся весны сделали свое дело. Кто-то из школьников, а может, и не из них, создавая себе кратковременный уют, очистил беседку от снега, обмел скамеечки. Остудин и Соломончик зашли туда, присели. Оба понимали, что все сказанное за эти полчаса — только вступление к теме. И Остудин спросил то, о чем собирался спросить с самого начала:
— Ефим Семенович, я понимаю, конечно, что вы мне ничего конкретного не предлагали и я ничего не принимал и не отвергал, но если вдруг придет фантазия как-то воспользоваться создавшимся положением — если оно, конечно, создастся — к кому мне лучше обратиться?
Ефим Семенович раздвинул коленки, уронил между ними руки и минуту-другую сосредоточенно молчал. Потом поднял голову и сказал:
— Ни к кому. К кому бы вы ни обратились с самым заманчивым предложением, его не примут.
— Для чего же вы тогда вызвали меня на откровенность? — спросил Остудин тоном человека, которого надули самым бессовестным образом. Он сделал вид, что собирается уходить.
— Таких людей я не знаю, — торопливо сказал Соломончик. — Конечно, может случиться так, что пришел человек со стороны, что-то кому-то дал и что-то получил взамен. Но на этом строить систему взаимоотношений нельзя. Она будет заведомо ненадежной... — Соломончик опустил глаза, пошоркал по снегу подошвой своего подбитого мехом ботинка и сказал: — У нас нет торговли, Роман Иванович. У нас есть распределение. Люди, занимающиеся им, составляют своего рода клуб. Попадете в орбиту их благосклонности — будете иметь все.
— Вы считаете, что добро может быть бескорыстным? — Остудин разыгрывал простачка, все больше начиная понимать, в какую игру играет Соломончик.
— Как сказать? — со вздохом произнес Ефим Семенович. — По счетам ведь платят не только наличными. Есть кредит, который может быть и отложен... Но в любом случае услуга, конечно, должна быть за услугу, — Соломончик поднял голову, посмотрел на Остудина и спросил: — Вам обязательно показывать в своих отчетах всю нефть, которую вы открываете?
— Почему вы об этом спрашиваете? — удивился Остудин.
— Мы одни, и я хочу говорить с вами совершенно откровенно, — Соломончик посмотрел на берег, потом на улицу, ведущую к беседке и, не увидев там никого, продолжил: — Нефтяное месторождение тоже товар. Я вам скажу, очень большой товар. Если его реальные запасы составляют, к примеру, двадцать миллионов тонн, а в документах будет значиться только пять, на этом можно заработать огромные деньги. Десятки миллионов долларов. Вы представляете себе такую сумму?
— Нет, — сказал Остудин. — Мало того, боюсь представлять. Эта сумма тянет не только на десять миллионов, но и на десять лет. И потом, самое главное: зачем скрывать открытую нефть? Какой в этом смысл?
— При нынешней системе хозяйствования это действительно бессмысленно, — ответил Соломончик. — Но вот когда месторождения для разработки смогут приобретать отдельные люди, тогда в этом сразу появится невиданный смысл. Ведь стоимость месторождения будет зависеть от величины его запасов.
Остудин похолодел. Для того чтобы продавать месторождения в частные руки, надо сменить государственную власть. Произвести новую революцию или контрреволюцию — название не имело значения. Неужели в стране есть люди, думающие об этом? Неужели Соломончик относится к ним? Вопросы лавиной налезали один на другой, и Остудин не находил на них ответа. Одно он успел понять в эти короткие секунды: если все, о чем сейчас сказал Соломончик, правда, значит, подготовка к этим событиям уже идет в реальном времени. Во всяком случае сам Соломончик желает поучаствовать в приобретении хотя бы одного месторождения.
И второй вопрос, который тут же возник в голове, вытесняя все остальное. Для чего тогда были все годы социалистического строительства? За что отдали свои жизни миллионы людей? За то, чтобы все, что они создавали для детей и внуков, перешло в руки членов клуба, о котором вскользь упомянул Соломончик?
Остудин сам только что ругал советскую власть за нерадивость, за то, что руководство страны не может навести порядок в экономике. Вчера он был на бюро райкома партии, и оно тоже произвело на него тягостное впечатление. Но при чем здесь система государственного устройства? Надо устранить недостатки, которые видны всем, и государственный паровоз без всяких проблем двинется дальше. Ведь именно советская власть создала такую Россию, о какой не могли мечтать многие поколения. Не зря Черчилль сказал о Сталине: «Он принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой». Какое государство сумело сделать подобный рывок всего за несколько десятков лет? Причем половина из них приходилась на войны, в том числе на самую кровопролитную в истории человечества? Кто иной мог бы победить в подобной войне? И Остудин подумал, что Соломончик или сходит с ума, или затевает против него немыслимую провокацию.
Но Ефим Семенович расценил его молчание по-своему. Он тоже помолчал, искоса поглядывая на Остудина, потом сказал:
— Вы, наверное, восприняли мой вопрос как что-то совершенно конкретное. Боже упаси, — Соломончик засмеялся тихим коротким смешком. — Я его ставлю в чисто теоретическом плане. В нашей экономической системе все основано на том, что, когда мы пишем один, в уме всегда имеем в виду два. Возьмите снабжение. Я говорю о нем потому, что знаю эту сферу лучше других. Обратитесь в главк, обратитесь в Госснаб с любой просьбой, и вы получите один ответ: нету. А между тем все там есть, и те, кому надо, получают все, что хотят. Вопрос в том, кто просит и кто просит за того, кто просит. И я подумал: а нельзя ли иметь такой же резерв в геологии? Попросили мы новое оборудование и дали министерству гарантию, что увеличим с его помощью запасы нефти. И увеличили, используя... резерв. Знаете хорошую русскую пословицу: запас карман не тянет. Когда есть запас, жить всегда легче.
— Именно так я и понял вас, — сказал Остудин, которому стало совершенно ясно, для чего Соломончик привел его в эту беседку и почему отказался говорить в кабинете. — Я сам подумывал о резерве. К сожалению, при нашей системе учета и контроля за проходкой каждого метра скважины утаить ничего невозможно. Жаль, что вы не смогли мне помочь, — Остудин встал и, не обернувшись к Ефиму Семеновичу, добавил: — Мне еще в контору надо. Бумаги кое-какие привести в порядок. Без них в объединении лучше не показываться.
Возвратившись в кабинет, он перебрал в памяти все, что услышал от Соломончика. И чем больше перебирал, тем сильнее убеждался, что Соломончик пытался говорить с ним всерьез. Просто так о подобных вещах такой человек говорить не будет.
В областной центр Остудин с Еланцевым вылетели, как и намечали, в два часа дня. Едва вертолет поднялся в воздух, Еланцев навалился спиной на стенку кабины и задремал. Остудин уже отметил его удивительную способность спать во время полета. У него самого это не получалось. Поэтому он сначала внимательно смотрел в иллюминатор. Но внизу проплывала однообразная заснеженная тайга. Куда ни глянь, везде бесконечное море леса, древнего, как и сама эта земля, зовущаяся Западно-Сибирской низменностью. Во многих местах здесь до сих пор еще не ступала нога человека.
Но любоваться красотами природы не было времени. Отвернувшись от иллюминатора, Остудин положил на колени портфель и достал оттуда бумагу, которую накануне принес Соломончик. О вечернем разговоре он не произнес ни слова. Остудин тоже постарался забыть о нем.
В списке продуктов, составленном Соломончиком, значилось немало спиртного. В том числе десять ящиков коньяка, двадцать ящиков водки, шампанское, вино. Если бы все это надо было везти на барже, не было бы вопросов. Но до начала навигации единственным транспортом оставалась авиация. «Во что же обойдется доставка?» — подумал Остудин.
В это время Еланцев мотнул головой и открыл глаза. Увидев сосредоточившегося над листом бумаги Остудина, он подвинулся к нему и спросил:
— О чем задумался?
— Соломончик озадачил, заказал целый самолет спиртного, — ответил Остудин.
— А, — сразу потеряв интерес к бумаге, протянул Еланцев и добавил: — У нас ребята крепкие, выпьют.
— И все же много, — не согласился Остудин.
— Соломончик хитрее нас, — сказал Еланцев. — Мы думаем о нефти и метрах проходки, а он о выпивке. Без нее и праздник не праздник. Не забывай, что скоро Первомай и День победы.
— Не так уж и скоро.
— Здесь время летит быстро.
Еланцев отодвинулся и, приняв прежнюю позу, снова закрыл глаза. «Может быть, он и прав», — подумал Остудин, положил бумагу в портфель и поставил его рядом с собой.
Сегодняшний разговор с Соломончиком не понравился ему еще больше, чем вчерашний, который они вели в беседке. Он не был ни откровенным, ни доверительным. И осторожничал Соломончик сверх всякой меры. Просунув голову в дверь кабинета, он спросил:
— Могу зайти на две минуты?
— Конечно, — Остудин жестом пригласил его в кабинет.
— Я хочу сказать вам, чтобы вы зашли в УРС объединения. Нам надо у них кое-что выпросить.
— Зачем просить то, что положено по разнарядке? — спросил Остудин.
— Мы не можем идти с ними на конфликт, — заметил Соломончик. — Там работают хорошие люди.
— Значит, конфликтовать можно только с плохими?
— Лучше не конфликтовать ни с кем, — сказал Соломончик.
— Давайте свой список, — попросил Остудин.
Соломончик достал из папки листок бумаги и протянул Остудину. Тот, не глядя, положил его к документам, которые намеревался взять с собой. При этом спросил:
— Скажите мне, почему на буровых исчезло мясо?
— Потому что у нас его нет, а сезон охоты закончился, — сказал Соломончик. — Лоси ушли.
— Но ведь у нас не отоварены фонды, — заметил Остудин. — А я не слышал, чтобы вы били в колокола.
— Прошу вас, не поднимайте этот вопрос в УРСе, — взмолился Соломончик. — Я здесь как-нибудь выкручусь.
И снова недоговоренности, снова какая-то тайна. У Остудина все больше создавалось впечатление, что всем процессом создания дефицита управляет влиятельная, хорошо организованная сила. И Соломончик либо был о ней осведомлен, либо сам был ее непосредственным участником...
Вскоре впереди показался большой поселок, и вертолет начал снижаться. Остудин знал, что у них должна быть дозаправка горючим в районном центре Никольском. Очевидно, это он. Остудин еще ни разу не был здесь.
Сев на хорошо укатанную снежную полосу аэродрома, вертолет съехал с нее и потянул к двум большим резервуарам с горючим, расположенным метрах в ста от деревянного здания аэровокзала. Оно было почти таким же, как и в Таежном. Недалеко от резервуаров уже стоял один вертолет. Около него суетились люди.
Вылететь из Никольского удалось только через час, так долго шла заправка. Остудин не придал большого значения этой задержке. Но когда они сели на бетонную полосу аэродрома в Среднесибирске, был уже восьмой час вечера. Еще полчаса потеряли на то, чтобы добраться с вертолетной стоянки до здания аэропорта. Остудин понял, что в геологическом объединении сегодня уже никого не застанет. А он даже не заказал гостиницу, подумав, что в объединении должна быть бронь. «Придется падать в ноги администратору и выпрашивать койку», — подумал он.
Уже в такси Еланцев спросил его о гостинице.
— Да ты понимаешь, я совсем забыл об этом, — честно признался Остудин. — Думаю, на одну ночь место где-нибудь найдется.
— Ты не знаешь нашего города, — сказал Еланцев. — Я поеду с тобой.
В гостинице «Сибирь», куда они обратились и где уже однажды жил Остудин, мест не было.
— Ничем не могу помочь, — сказала молодая холеная администраторша, скользнув по ним равнодушным взглядом.
В следующей гостинице, носящей название «Центральная», но находящейся почему-то на отшибе города, тоже все было занято. Еланцев, предвидевший это и потому сопровождавший начальника, сказал:
— Остается одна возможность — ехать ко мне. Большой комфорт не обещаю, но диван предложить могу.
— Ну, нет, — резко возразил Остудин и поднял ладонь кверху. — Ты так долго не виделся с женой. Что же я буду вам мешать?
— Вся беда в том, что жена на гастролях в Праге, — ответил Еланцев. — Я знаю, что в квартире чудовищный беспорядок, поэтому не хотел приглашать тебя туда. Но у нас нет выбора.
— Выбора действительно нет, — согласился начавший уже приходить в уныние Остудин. — Поехали, посмотрим, как ты живешь.
В квартире, как и предполагал Еланцев, было неубрано. Вещи жены лежали на кресле, на стульях, и от этого жилье походило на внезапно покинутый табор. Еланцев сгреб все это в кучу и отнес в шифоньер.
— Женатые холостяки, — с горечью сказал Еланцев, и Остудин понял, что он имел в виду себя и свою жену.
Квартира была в доме старой постройки, но недавно отремонтированной. Обои отливали чистотой, рамы и подоконники блестели свежей краской. И только старый пол, тоже покрашенный недавно, при каждом шаге поскрипывал половицами, словно жалуясь на что-то. Услышав этот скрип, Остудин вспомнил дом своей матери, живущей со старшей сестрой в небольшой станице на Кубани. Мать всегда вставала рано и, готовя завтрак, старалась ходить на цыпочках, чтобы дать детям поспать лишний часок. Но старый рассохшийся пол скрипел под ее легкими шагами, как несмазанные качели. И Остудин нередко просыпался от этого скрипа.
В последнее время мать постоянно болела. Год назад ей прооперировали желудок. Сначала это помогло, а последние три месяца, как пишет сестра, она чувствует себя очень плохо. Вся высохла, почти ничего не ест. Остудин ничем не мог помочь матери, жалел ее, физически ощущая свое бессилие. «Поеду за Ниной и Олей, обязательно заскочу к ней хотя бы на день», — подумал он.
Еланцев возился в другой комнате. До Остудина доносилось его недовольное бурчание и обрывки разговора с самим собой: «Вот черт, надо же... И куда она их положила?..» По всей видимости, он не мог разыскать какие-то вещи.
— Послушай, Иван, — сказал Остудин, ему было неудобно, что он нарушил планы товарища. — Ты говорил, что у тебя здесь есть какая-то девушка... или женщина... Я не знаю. Может, ты ее хотел пригласить, а я вам мешаю?
Еланцев появился в дверях комнаты растрепанный и сердитый.
— Удивительная способность у этих женщин, — сказал он. — Приберут какую-нибудь вещь, ни за что потом не найдешь.
— О чем ты? — спросил Остудин.
— Да вот простыней тебе найти не могу. Подушку и одеяло нашел, а простыней нет.
— Да брось ты, — засмеялся Остудин. — Все это мелочи жизни.
— Для тебя, может, и мелочи, а для меня нет.
— То есть?
— Хочу пригласить Настю. Пусть постелет тебе кровать. Ты же мне друг?
— Не понимаю, — пожал плечами Остудин и посмотрел на Еланцева.
— Да нет... — Еланцев даже поперхнулся застрявшим в горле смешком. — Я совсем не в том смысле, как в анекдотах про чукчей или тунгусов. — Хочу, чтоб Настя почувствовала себя хозяйкой в доме. Любовница постели гостю не стелет. Это дело хозяйки.
— Чего это ты так сразу решил заводить новую хозяйку? — насторожился Остудин.
— Устал я, Роман. От неустроенной жизни устал. Мне уже тридцать семь, а семейного тепла так и не ощутил. Иногда прилетишь с буровой, зайдешь в свой дом в Таежном, а в нем не прибрано, не топлено... как в собачьей конуре. И по-собачьи завыть хочется. Надо ведь и детей уже иметь. Я старше тебя, а у меня никого...
— Что же ты не перетянешь жену в Таежный? — Остудин с укоризной посмотрел на своего главного геолога. — Нашли бы ей там работу.
— Варю-то? — Еланцев горько усмехнулся. — Из моей жены декабристки не получится. Это княгиня Волконская ради мужа могла поехать в Тмутаракань. Для моей — жизнь это сцена. Она не может без нее, гастролей, аплодисментов. Надо бы уже давно развестись, а мы все еще на что-то надеемся.
— Русская женщина всегда способна на подвиг.
— Найди теперь такую, — сердито заметил Еланцев. — Нас разложил интернационализм. Утрачены семейные традиции, уклад жизни. Княгинь Волконских уже нет, Роман Иванович. Остались одни Дуси, Прасковьи, Марфы.
— И Варя такая?
— Не совсем. Иначе бы не лелеял столько лет эфемерную надежду.
— А теперь решил покончить? — спросил, словно бросил булыжник, Остудин.
— Пойду посмотрю простыни, — сказал Еланцев. — Ведь где-то же они лежат.
«Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему», — вспомнил Остудин слова великого писателя. На мгновение в сознании возник образ жены. И Остудин физически ощутил, как соскучился по ней, по ее губам, запаху волос, по ее упругому податливому телу.
В комнату снова заглянул Еланцев.
— Ну, наконец-то нашел, — сказал он с облегчением и показал Остудину простынь. И тут же без всякого перехода спросил: — Ты как насчет поужинать?
— Да уже пора. Только у нас ведь ничего нет?
— Об ужине не беспокойся, я все организую, — Еланцев заговорщицки подмигнул. — У меня есть одна идея.
— Какая? — насторожился Остудин.
— Ты сейчас одевайся и иди в ресторан «Север». Это два квартала отсюда. Занимай место. А я подскочу туда через полчаса.
— С чего это я пойду в ресторан один? — удивился Остудин.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — Еланцев понизил голос почти до шепота. — Ты садись за столик у окна. Весь тот ряд обслуживает Настя. Посмотри на нее... На то, как себя ведет. Потом обменяемся мнениями.
— Это называется: послать лазутчика в стан врага...
— Дело не в том, как называется. Мне очень важно, что ты о ней подумаешь. Это дружеская просьба. Когда у нас с тобой еще выпадет такой случай?
Остудина предложение Еланцева озадачило. Он хмыкнул неопределенно, почесал в затылке, не зная, что ответить. Потом врастяжку, словно обдумывая каждое слово, произнес:
— Послушай, в этом что-то есть.
— Я знал, что ты согласишься, — улыбнулся Еланцев.
Настю Остудин узнал сразу: очень уж точно описал ее Еланцев. Да он бы и без описания угадал ее. Все официантки были похожи друг на друга — ярко накрашенные, с подведенными глазами и губами, с толстым слоем жидкой пудры на щеках. К такой косметике женщины прибегают, когда им надо скрыть или возраст, или следы разгульной жизни. Очевидно, здесь было и то, и другое.
Настя не пользовалась косметикой. У нее было свежее лицо, русые волосы, стянутые на затылке в «конский хвост», высокий белоснежный кокошник на голове. Она была стройной, с красивыми ногами, и ходила меж столов с какой-то изящной плавностью, словно и не вина, закуску, а себя несла на блюде. И первая мысль Остудина была о том, как такая необыкновенная девушка попала сюда.
Свободных столиков у окна в ресторане не было. Но за одним из них сидела парочка, на которую сразу обратил внимание Остудин. Она явно собиралась уйти. Мало того, два других стула за этим же столом были свободны. Остудин уверенно направился туда.
— Свободно? — спросил он, подойдя к столу.
— Да, конечно, — ответил парень и посмотрел на часы.
Его дама нервно постучала вилкой по пустой тарелке. Они были явно возбуждены.
— Говорят, здесь подают хорошие эскалопы, — произнес Остудин, пытаясь наладить контакт со своими соседями.
Парень как-то странно посмотрел на него, а его дама переставила пустую тарелку с места на место. Мимо их столика прошла Настя, стуча каблучками и держа в руках поднос с блюдами.
— Девушка! — умоляющим голосом выкрикнул парень, но она даже не повернула своей красивой головы, увенчанной роскошным кокошником.
Через несколько минут Настя прошла назад на кухню, неся на подносе пустые тарелки.
— Девушка, — снова обратился к ней парень и попытался дотронуться до ее локтя, когда она проходила мимо.
— Я же сказала: сейчас, — ответила Настя, не останавливаясь.
— Полчаса не можем рассчитаться, — пожаловался парень. — Просто кошмар.
— Все равно идти больше некуда, — заметил Остудин и полез в карман за сигаретами.
— Поэтому и ведут себя так нагло, — сказала дама и, отодвинув от себя тарелку, обратилась к Остудину: — У вас не найдется одной сигареты?
Она прикурила от спички, жадно затянулась и, повертев сигарету в руке, произнесла:
— Решила вчера бросить курить. Но разве из-за них бросишь?
— Из-за кого? — не понял Остудин.
— Из-за ресторанной обслуги, кого же больше? — поморщилась дама и, еще раз затянувшись, погасила сигарету, при этом сломав ее пополам.
Минут через двадцать Настя подошла к столику и рассчитала нервничающую пару.
— Принесите меню, — попросил Остудин.
— Сейчас, — ответила Настя и снова скрылась на кухне.
Внезапно в ресторане возник шум. В зал не вошла, а ворвалась толпа, которая галдела, гортанно перекликалась, громко приветствовала официанток, вызывающе-развязно обращалась к незнакомым людям. «Азербайджанцы», — подумал Остудин. Около компании засуетились несколько официанток. Моментально откуда-то появилось три стола, их сдвинули вместе, поставили к стене, накрыли скатертями. Анастасия, которая в это время обслуживала соседний столик, сразу обратила внимание на поднявшуюся кутерьму. И отреагировала на нее брезгливой гримасой.
Остудин видел кавказцев еще в свой первый приезд в этот город. Они торговали цветами. «Наверное, хорошо барышнули», — подумал он. На какое-то время в нем вспыхнуло негодование человека, добывающего хлеб тяжелым трудом. «Мы горбатимся, а они на вечном празднике жизни, — подумал он, глядя на азербайджанцев. — И местные власти хороши. Уж цветы-то можно было вырастить и в теплицах».
Его сетование на неразворотливость местных властей прервал Еланцев. Он неожиданно возник в дверях, на мгновение задержался у порога, отыскивая глазами Остудина, и направился к его столику. Остудин перевел взгляд на Анастасию.
В пренебрежительно-безразличной до этого женщине вспыхнул невидимый свет. Ожили и засветились глаза, трепетно дрогнули губы, порозовело лицо. Она не подозревала, что за ней наблюдают, и потому действовала импульсивно. Приостановилась и поправила рукой прическу. Потом одернула передник. Тут же выпрямилась и двинулась дальше. Но не на кухню или в буфет, куда, видимо, направлялась, а в сторону Еланцева. Она преобразилась на глазах.
И все вокруг перестало для нее существовать. Она не скрывала радости, и Остудин видел это. «Сейчас они бросятся друг другу в объятия», — подумал он. Но Настя только дотронулась кончиками пальцев до щеки Еланцева и, задержав на мгновение руку, опустила ее. Еланцев что-то сказал ей, она оглянулась на Остудина и пошла на кухню.
Через минуту на их столике появились коньяк, салаты, подрумянившиеся, прямо с огня, эскалопы.
— Не торопись, — сказал Еланцев. — Ужинать придется до закрытия ресторана.
Музыка, без того беспорядочно-громкая, приобрела южный темперамент. Кавказцы заказывали знакомые и незнакомые Остудину мелодии. За их столиком появились какие-то девицы. Официантки не успевали подавать еду и питье.
— Господи, когда же кончится? — взмолилась Анастасия, остановившись около Еланцева.
Крикливая гульба надоела и Остудину. А часы будто нарочно замедлили ход. Наконец, без четверти одиннадцать мигнули лампочки в люстрах. И ровно в одиннадцать ресторан погрузился в полумрак... Посетители постепенно исчезли. Только кавказцы галдели без устали, полумрак словно подстегнул их. Они гортанно кричали, перебивая друг друга, девицы за их столом бесстыже хохотали.
Анастасия, уже снявшая кокошник, подошла к Еланцеву, взъерошила волосы на его затылке и сказала:
— Давайте убираться отсюда.
— Надеюсь, такие шайки за твоими столиками не собираются? — стараясь выглядеть как можно равнодушнее, спросил Еланцев.
— Почему? — спокойно ответила Настя. — И за мои столики такие садятся. Бывают и еще хуже.
Она не договорила. У Еланцева испортилось настроение. Наклонив голову, он молча двинулся в вестибюль. Остудин направился за ним. Одевшись, они подождали Анастасию. Она вышла с большой сумкой в руках, передала ее Еланцеву. При этом сказала:
— Да не смотри ты на меня так. Я за все заплатила твоими деньгами.
В квартире Еланцева она в считанные минуты накрыла стол, извлекла из сумки коньяк, ветчину, осетровый балык. Сама налила коньяк в рюмки, чокнулась, глубоко вздохнув, выпила первой. Выдохнула, обхватила Еланцева за шею и поцеловала в губы, не стесняясь Остудина.
— Ох и соскучилась я по тебе, далекий ты мой, — со стоном сказала Настя и, не убирая рук, посмотрела Еланцеву в глаза.
Остудин почувствовал себя в этой компании лишним. Но он понимал, что просто так встать и уйти не может, какое-то время придется посидеть за столом. Чтобы не казаться совсем уж посторонним, спросил:
— И давно вы в ресторане?
— Два месяца, — Анастасия сняла руки с плеч Еланцева и вдруг засмеялась.
— Чему смеешься-то? — буркнул Еланцев, но уже без прежней ревности.
— Я ведь в школе работала, — сказала Анастасия, откинувшись на спинку стула. — А с нынешними детьми, знаете как? Вот он мне и говорит: бросай ты ее к черту. Уходи куда-нибудь. Ну, я и ушла.
— Променять школьный класс на ресторан... — Остудин запнулся, подбирая слова.
— Она и в школе-то работала без году неделю, — сказал Еланцев. — Она же по специальности ветеринарный врач. Быкам хвосты в колхозе крутила. Потом перешла в школу биологом, стала ученикам рассказывать, как лучше всего хвосты крутить.
— Что-то ты, Иван, сегодня задиристый, — заметила Анастасия. Она снова обняла его за шею и попросила: — Почитай лучше свои стихи.
Остудин удивленно вскинул брови и посмотрел на Еланцева, который совсем не походил на поэта. Ему и в голову не могло прийти, что его главный геолог может писать стихи. Поэты в представлении Остудина должны выглядеть как-то иначе, тоньше, заоблачнее, что ли... Еланцев же был слишком земным — высоким, крепким, закаленным северной тайгой. Анастасия чмокнула его в щеку, будто подталкивая и поощряя. Еланцев неторопливо выпил коньяк и негромким голосом, чуть растягивая слова, начал читать:
Еще зажигаются звезды,Но любоваться красотами природы не было времени. Отвернувшись от иллюминатора, Остудин положил на колени портфель и достал оттуда бумагу, которую накануне принес Соломончик. О вечернем разговоре он не произнес ни слова. Остудин тоже постарался забыть о нем.
В списке продуктов, составленном Соломончиком, значилось немало спиртного. В том числе десять ящиков коньяка, двадцать ящиков водки, шампанское, вино. Если бы все это надо было везти на барже, не было бы вопросов. Но до начала навигации единственным транспортом оставалась авиация. «Во что же обойдется доставка?» — подумал Остудин.
В это время Еланцев мотнул головой и открыл глаза. Увидев сосредоточившегося над листом бумаги Остудина, он подвинулся к нему и спросил:
— О чем задумался?
— Соломончик озадачил, заказал целый самолет спиртного, — ответил Остудин.
— А, — сразу потеряв интерес к бумаге, протянул Еланцев и добавил: — У нас ребята крепкие, выпьют.
— И все же много, — не согласился Остудин.
— Соломончик хитрее нас, — сказал Еланцев. — Мы думаем о нефти и метрах проходки, а он о выпивке. Без нее и праздник не праздник. Не забывай, что скоро Первомай и День победы.
— Не так уж и скоро.
— Здесь время летит быстро.
Еланцев отодвинулся и, приняв прежнюю позу, снова закрыл глаза. «Может быть, он и прав», — подумал Остудин, положил бумагу в портфель и поставил его рядом с собой.
Сегодняшний разговор с Соломончиком не понравился ему еще больше, чем вчерашний, который они вели в беседке. Он не был ни откровенным, ни доверительным. И осторожничал Соломончик сверх всякой меры. Просунув голову в дверь кабинета, он спросил:
— Могу зайти на две минуты?
— Конечно, — Остудин жестом пригласил его в кабинет.
— Я хочу сказать вам, чтобы вы зашли в УРС объединения. Нам надо у них кое-что выпросить.
— Зачем просить то, что положено по разнарядке? — спросил Остудин.
— Мы не можем идти с ними на конфликт, — заметил Соломончик. — Там работают хорошие люди.
— Значит, конфликтовать можно только с плохими?
— Лучше не конфликтовать ни с кем, — сказал Соломончик.
— Давайте свой список, — попросил Остудин.
Соломончик достал из папки листок бумаги и протянул Остудину. Тот, не глядя, положил его к документам, которые намеревался взять с собой. При этом спросил:
— Скажите мне, почему на буровых исчезло мясо?
— Потому что у нас его нет, а сезон охоты закончился, — сказал Соломончик. — Лоси ушли.
— Но ведь у нас не отоварены фонды, — заметил Остудин. — А я не слышал, чтобы вы били в колокола.
— Прошу вас, не поднимайте этот вопрос в УРСе, — взмолился Соломончик. — Я здесь как-нибудь выкручусь.
И снова недоговоренности, снова какая-то тайна. У Остудина все больше создавалось впечатление, что всем процессом создания дефицита управляет влиятельная, хорошо организованная сила. И Соломончик либо был о ней осведомлен, либо сам был ее непосредственным участником...
Вскоре впереди показался большой поселок, и вертолет начал снижаться. Остудин знал, что у них должна быть дозаправка горючим в районном центре Никольском. Очевидно, это он. Остудин еще ни разу не был здесь.
Сев на хорошо укатанную снежную полосу аэродрома, вертолет съехал с нее и потянул к двум большим резервуарам с горючим, расположенным метрах в ста от деревянного здания аэровокзала. Оно было почти таким же, как и в Таежном. Недалеко от резервуаров уже стоял один вертолет. Около него суетились люди.
Вылететь из Никольского удалось только через час, так долго шла заправка. Остудин не придал большого значения этой задержке. Но когда они сели на бетонную полосу аэродрома в Среднесибирске, был уже восьмой час вечера. Еще полчаса потеряли на то, чтобы добраться с вертолетной стоянки до здания аэропорта. Остудин понял, что в геологическом объединении сегодня уже никого не застанет. А он даже не заказал гостиницу, подумав, что в объединении должна быть бронь. «Придется падать в ноги администратору и выпрашивать койку», — подумал он.
Уже в такси Еланцев спросил его о гостинице.
— Да ты понимаешь, я совсем забыл об этом, — честно признался Остудин. — Думаю, на одну ночь место где-нибудь найдется.
— Ты не знаешь нашего города, — сказал Еланцев. — Я поеду с тобой.
В гостинице «Сибирь», куда они обратились и где уже однажды жил Остудин, мест не было.
— Ничем не могу помочь, — сказала молодая холеная администраторша, скользнув по ним равнодушным взглядом.
В следующей гостинице, носящей название «Центральная», но находящейся почему-то на отшибе города, тоже все было занято. Еланцев, предвидевший это и потому сопровождавший начальника, сказал:
— Остается одна возможность — ехать ко мне. Большой комфорт не обещаю, но диван предложить могу.
— Ну, нет, — резко возразил Остудин и поднял ладонь кверху. — Ты так долго не виделся с женой. Что же я буду вам мешать?
— Вся беда в том, что жена на гастролях в Праге, — ответил Еланцев. — Я знаю, что в квартире чудовищный беспорядок, поэтому не хотел приглашать тебя туда. Но у нас нет выбора.
— Выбора действительно нет, — согласился начавший уже приходить в уныние Остудин. — Поехали, посмотрим, как ты живешь.
В квартире, как и предполагал Еланцев, было неубрано. Вещи жены лежали на кресле, на стульях, и от этого жилье походило на внезапно покинутый табор. Еланцев сгреб все это в кучу и отнес в шифоньер.
— Женатые холостяки, — с горечью сказал Еланцев, и Остудин понял, что он имел в виду себя и свою жену.
Квартира была в доме старой постройки, но недавно отремонтированной. Обои отливали чистотой, рамы и подоконники блестели свежей краской. И только старый пол, тоже покрашенный недавно, при каждом шаге поскрипывал половицами, словно жалуясь на что-то. Услышав этот скрип, Остудин вспомнил дом своей матери, живущей со старшей сестрой в небольшой станице на Кубани. Мать всегда вставала рано и, готовя завтрак, старалась ходить на цыпочках, чтобы дать детям поспать лишний часок. Но старый рассохшийся пол скрипел под ее легкими шагами, как несмазанные качели. И Остудин нередко просыпался от этого скрипа.
В последнее время мать постоянно болела. Год назад ей прооперировали желудок. Сначала это помогло, а последние три месяца, как пишет сестра, она чувствует себя очень плохо. Вся высохла, почти ничего не ест. Остудин ничем не мог помочь матери, жалел ее, физически ощущая свое бессилие. «Поеду за Ниной и Олей, обязательно заскочу к ней хотя бы на день», — подумал он.
Еланцев возился в другой комнате. До Остудина доносилось его недовольное бурчание и обрывки разговора с самим собой: «Вот черт, надо же... И куда она их положила?..» По всей видимости, он не мог разыскать какие-то вещи.
— Послушай, Иван, — сказал Остудин, ему было неудобно, что он нарушил планы товарища. — Ты говорил, что у тебя здесь есть какая-то девушка... или женщина... Я не знаю. Может, ты ее хотел пригласить, а я вам мешаю?
Еланцев появился в дверях комнаты растрепанный и сердитый.
— Удивительная способность у этих женщин, — сказал он. — Приберут какую-нибудь вещь, ни за что потом не найдешь.
— О чем ты? — спросил Остудин.
— Да вот простыней тебе найти не могу. Подушку и одеяло нашел, а простыней нет.
— Да брось ты, — засмеялся Остудин. — Все это мелочи жизни.
— Для тебя, может, и мелочи, а для меня нет.
— То есть?
— Хочу пригласить Настю. Пусть постелет тебе кровать. Ты же мне друг?
— Не понимаю, — пожал плечами Остудин и посмотрел на Еланцева.
— Да нет... — Еланцев даже поперхнулся застрявшим в горле смешком. — Я совсем не в том смысле, как в анекдотах про чукчей или тунгусов. — Хочу, чтоб Настя почувствовала себя хозяйкой в доме. Любовница постели гостю не стелет. Это дело хозяйки.
— Чего это ты так сразу решил заводить новую хозяйку? — насторожился Остудин.
— Устал я, Роман. От неустроенной жизни устал. Мне уже тридцать семь, а семейного тепла так и не ощутил. Иногда прилетишь с буровой, зайдешь в свой дом в Таежном, а в нем не прибрано, не топлено... как в собачьей конуре. И по-собачьи завыть хочется. Надо ведь и детей уже иметь. Я старше тебя, а у меня никого...
— Что же ты не перетянешь жену в Таежный? — Остудин с укоризной посмотрел на своего главного геолога. — Нашли бы ей там работу.
— Варю-то? — Еланцев горько усмехнулся. — Из моей жены декабристки не получится. Это княгиня Волконская ради мужа могла поехать в Тмутаракань. Для моей — жизнь это сцена. Она не может без нее, гастролей, аплодисментов. Надо бы уже давно развестись, а мы все еще на что-то надеемся.
— Русская женщина всегда способна на подвиг.
— Найди теперь такую, — сердито заметил Еланцев. — Нас разложил интернационализм. Утрачены семейные традиции, уклад жизни. Княгинь Волконских уже нет, Роман Иванович. Остались одни Дуси, Прасковьи, Марфы.
— И Варя такая?
— Не совсем. Иначе бы не лелеял столько лет эфемерную надежду.
— А теперь решил покончить? — спросил, словно бросил булыжник, Остудин.
— Пойду посмотрю простыни, — сказал Еланцев. — Ведь где-то же они лежат.
«Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему», — вспомнил Остудин слова великого писателя. На мгновение в сознании возник образ жены. И Остудин физически ощутил, как соскучился по ней, по ее губам, запаху волос, по ее упругому податливому телу.
В комнату снова заглянул Еланцев.
— Ну, наконец-то нашел, — сказал он с облегчением и показал Остудину простынь. И тут же без всякого перехода спросил: — Ты как насчет поужинать?
— Да уже пора. Только у нас ведь ничего нет?
— Об ужине не беспокойся, я все организую, — Еланцев заговорщицки подмигнул. — У меня есть одна идея.
— Какая? — насторожился Остудин.
— Ты сейчас одевайся и иди в ресторан «Север». Это два квартала отсюда. Занимай место. А я подскочу туда через полчаса.
— С чего это я пойду в ресторан один? — удивился Остудин.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении, — Еланцев понизил голос почти до шепота. — Ты садись за столик у окна. Весь тот ряд обслуживает Настя. Посмотри на нее... На то, как себя ведет. Потом обменяемся мнениями.
— Это называется: послать лазутчика в стан врага...
— Дело не в том, как называется. Мне очень важно, что ты о ней подумаешь. Это дружеская просьба. Когда у нас с тобой еще выпадет такой случай?
Остудина предложение Еланцева озадачило. Он хмыкнул неопределенно, почесал в затылке, не зная, что ответить. Потом врастяжку, словно обдумывая каждое слово, произнес:
— Послушай, в этом что-то есть.
— Я знал, что ты согласишься, — улыбнулся Еланцев.
Настю Остудин узнал сразу: очень уж точно описал ее Еланцев. Да он бы и без описания угадал ее. Все официантки были похожи друг на друга — ярко накрашенные, с подведенными глазами и губами, с толстым слоем жидкой пудры на щеках. К такой косметике женщины прибегают, когда им надо скрыть или возраст, или следы разгульной жизни. Очевидно, здесь было и то, и другое.
Настя не пользовалась косметикой. У нее было свежее лицо, русые волосы, стянутые на затылке в «конский хвост», высокий белоснежный кокошник на голове. Она была стройной, с красивыми ногами, и ходила меж столов с какой-то изящной плавностью, словно и не вина, закуску, а себя несла на блюде. И первая мысль Остудина была о том, как такая необыкновенная девушка попала сюда.
Свободных столиков у окна в ресторане не было. Но за одним из них сидела парочка, на которую сразу обратил внимание Остудин. Она явно собиралась уйти. Мало того, два других стула за этим же столом были свободны. Остудин уверенно направился туда.
— Свободно? — спросил он, подойдя к столу.
— Да, конечно, — ответил парень и посмотрел на часы.
Его дама нервно постучала вилкой по пустой тарелке. Они были явно возбуждены.
— Говорят, здесь подают хорошие эскалопы, — произнес Остудин, пытаясь наладить контакт со своими соседями.
Парень как-то странно посмотрел на него, а его дама переставила пустую тарелку с места на место. Мимо их столика прошла Настя, стуча каблучками и держа в руках поднос с блюдами.
— Девушка! — умоляющим голосом выкрикнул парень, но она даже не повернула своей красивой головы, увенчанной роскошным кокошником.
Через несколько минут Настя прошла назад на кухню, неся на подносе пустые тарелки.
— Девушка, — снова обратился к ней парень и попытался дотронуться до ее локтя, когда она проходила мимо.
— Я же сказала: сейчас, — ответила Настя, не останавливаясь.
— Полчаса не можем рассчитаться, — пожаловался парень. — Просто кошмар.
— Все равно идти больше некуда, — заметил Остудин и полез в карман за сигаретами.
— Поэтому и ведут себя так нагло, — сказала дама и, отодвинув от себя тарелку, обратилась к Остудину: — У вас не найдется одной сигареты?
Она прикурила от спички, жадно затянулась и, повертев сигарету в руке, произнесла:
— Решила вчера бросить курить. Но разве из-за них бросишь?
— Из-за кого? — не понял Остудин.
— Из-за ресторанной обслуги, кого же больше? — поморщилась дама и, еще раз затянувшись, погасила сигарету, при этом сломав ее пополам.
Минут через двадцать Настя подошла к столику и рассчитала нервничающую пару.
— Принесите меню, — попросил Остудин.
— Сейчас, — ответила Настя и снова скрылась на кухне.
Внезапно в ресторане возник шум. В зал не вошла, а ворвалась толпа, которая галдела, гортанно перекликалась, громко приветствовала официанток, вызывающе-развязно обращалась к незнакомым людям. «Азербайджанцы», — подумал Остудин. Около компании засуетились несколько официанток. Моментально откуда-то появилось три стола, их сдвинули вместе, поставили к стене, накрыли скатертями. Анастасия, которая в это время обслуживала соседний столик, сразу обратила внимание на поднявшуюся кутерьму. И отреагировала на нее брезгливой гримасой.
Остудин видел кавказцев еще в свой первый приезд в этот город. Они торговали цветами. «Наверное, хорошо барышнули», — подумал он. На какое-то время в нем вспыхнуло негодование человека, добывающего хлеб тяжелым трудом. «Мы горбатимся, а они на вечном празднике жизни, — подумал он, глядя на азербайджанцев. — И местные власти хороши. Уж цветы-то можно было вырастить и в теплицах».
Его сетование на неразворотливость местных властей прервал Еланцев. Он неожиданно возник в дверях, на мгновение задержался у порога, отыскивая глазами Остудина, и направился к его столику. Остудин перевел взгляд на Анастасию.
В пренебрежительно-безразличной до этого женщине вспыхнул невидимый свет. Ожили и засветились глаза, трепетно дрогнули губы, порозовело лицо. Она не подозревала, что за ней наблюдают, и потому действовала импульсивно. Приостановилась и поправила рукой прическу. Потом одернула передник. Тут же выпрямилась и двинулась дальше. Но не на кухню или в буфет, куда, видимо, направлялась, а в сторону Еланцева. Она преобразилась на глазах.
И все вокруг перестало для нее существовать. Она не скрывала радости, и Остудин видел это. «Сейчас они бросятся друг другу в объятия», — подумал он. Но Настя только дотронулась кончиками пальцев до щеки Еланцева и, задержав на мгновение руку, опустила ее. Еланцев что-то сказал ей, она оглянулась на Остудина и пошла на кухню.
Через минуту на их столике появились коньяк, салаты, подрумянившиеся, прямо с огня, эскалопы.
— Не торопись, — сказал Еланцев. — Ужинать придется до закрытия ресторана.
Музыка, без того беспорядочно-громкая, приобрела южный темперамент. Кавказцы заказывали знакомые и незнакомые Остудину мелодии. За их столиком появились какие-то девицы. Официантки не успевали подавать еду и питье.
— Господи, когда же кончится? — взмолилась Анастасия, остановившись около Еланцева.
Крикливая гульба надоела и Остудину. А часы будто нарочно замедлили ход. Наконец, без четверти одиннадцать мигнули лампочки в люстрах. И ровно в одиннадцать ресторан погрузился в полумрак... Посетители постепенно исчезли. Только кавказцы галдели без устали, полумрак словно подстегнул их. Они гортанно кричали, перебивая друг друга, девицы за их столом бесстыже хохотали.
Анастасия, уже снявшая кокошник, подошла к Еланцеву, взъерошила волосы на его затылке и сказала:
— Давайте убираться отсюда.
— Надеюсь, такие шайки за твоими столиками не собираются? — стараясь выглядеть как можно равнодушнее, спросил Еланцев.
— Почему? — спокойно ответила Настя. — И за мои столики такие садятся. Бывают и еще хуже.
Она не договорила. У Еланцева испортилось настроение. Наклонив голову, он молча двинулся в вестибюль. Остудин направился за ним. Одевшись, они подождали Анастасию. Она вышла с большой сумкой в руках, передала ее Еланцеву. При этом сказала:
— Да не смотри ты на меня так. Я за все заплатила твоими деньгами.
В квартире Еланцева она в считанные минуты накрыла стол, извлекла из сумки коньяк, ветчину, осетровый балык. Сама налила коньяк в рюмки, чокнулась, глубоко вздохнув, выпила первой. Выдохнула, обхватила Еланцева за шею и поцеловала в губы, не стесняясь Остудина.
— Ох и соскучилась я по тебе, далекий ты мой, — со стоном сказала Настя и, не убирая рук, посмотрела Еланцеву в глаза.
Остудин почувствовал себя в этой компании лишним. Но он понимал, что просто так встать и уйти не может, какое-то время придется посидеть за столом. Чтобы не казаться совсем уж посторонним, спросил:
— И давно вы в ресторане?
— Два месяца, — Анастасия сняла руки с плеч Еланцева и вдруг засмеялась.
— Чему смеешься-то? — буркнул Еланцев, но уже без прежней ревности.
— Я ведь в школе работала, — сказала Анастасия, откинувшись на спинку стула. — А с нынешними детьми, знаете как? Вот он мне и говорит: бросай ты ее к черту. Уходи куда-нибудь. Ну, я и ушла.
— Променять школьный класс на ресторан... — Остудин запнулся, подбирая слова.
— Она и в школе-то работала без году неделю, — сказал Еланцев. — Она же по специальности ветеринарный врач. Быкам хвосты в колхозе крутила. Потом перешла в школу биологом, стала ученикам рассказывать, как лучше всего хвосты крутить.
— Что-то ты, Иван, сегодня задиристый, — заметила Анастасия. Она снова обняла его за шею и попросила: — Почитай лучше свои стихи.
Остудин удивленно вскинул брови и посмотрел на Еланцева, который совсем не походил на поэта. Ему и в голову не могло прийти, что его главный геолог может писать стихи. Поэты в представлении Остудина должны выглядеть как-то иначе, тоньше, заоблачнее, что ли... Еланцев же был слишком земным — высоким, крепким, закаленным северной тайгой. Анастасия чмокнула его в щеку, будто подталкивая и поощряя. Еланцев неторопливо выпил коньяк и негромким голосом, чуть растягивая слова, начал читать:
Кочуют костры за рекой.
Но видишь — становится воздух
Прозрачный и звонкий такой.
В ручьях и озерах — повсюду
Оделась вода в зеркала.
Я помнить, наверно, не буду,
Какой ты красивой была.
Ах, что я, быть может, и вспомню,
Как пели в саду соловьи.
Раскрытые окна и полночь,
И теплые руки твои.
Палату и запах лекарства,
И синие капли цветов.
И дальнего, дальнего царства
Неслышный таинственный зов.
Коня не удержишь за стремя,
Звезде не прикажешь взойти.
Вот так и придет мое время
Навеки в природу уйти.
И в утренней реденькой сини
Поднимутся гуси с земли.
И я полечу вслед за ними,
Пока не растаю вдали.
Остудин, честно говоря, не понял содержание стихов, да и не мог понять, потому что вовсе не ожидал такого поворота.
— Вот так и придет мое время навеки в природу уйти... — задумчиво повторил он. — Хорошие строчки. И давно ты при поэзии состоишь?
— Точнее сказать: состоял, — смеясь, сказал Еланцев. — Сейчас редко-редко что проклюнется. Все стихи — в основном студенческих и послестуденческих лет, когда только начал ходить по тайге. Иногда утром начнешь сочинять, к вечеру стихотворение готово. Остается только записать.
— И много у тебя записалось?
— Две общие тетради.
— Прочитай еще что-нибудь. Ты как, Настя? — повернулся Остудин к Анастасии, переходя вдруг на «ты».
— Ой, Роман Иванович, у него такие душевные стихи есть.
Иван, почувствовавший, что это не просто хмельное любопытство, а искренняя заинтересованность внимательных слушателей, другое стихотворение прочитал с еще большим подъемом. И даже предварил заглавием: «Стихи о больной девочке».
Совсем не глядя на игрушки, — Вот так и придет мое время навеки в природу уйти... — задумчиво повторил он. — Хорошие строчки. И давно ты при поэзии состоишь?
— Точнее сказать: состоял, — смеясь, сказал Еланцев. — Сейчас редко-редко что проклюнется. Все стихи — в основном студенческих и послестуденческих лет, когда только начал ходить по тайге. Иногда утром начнешь сочинять, к вечеру стихотворение готово. Остается только записать.
— И много у тебя записалось?
— Две общие тетради.
— Прочитай еще что-нибудь. Ты как, Настя? — повернулся Остудин к Анастасии, переходя вдруг на «ты».
— Ой, Роман Иванович, у него такие душевные стихи есть.
Иван, почувствовавший, что это не просто хмельное любопытство, а искренняя заинтересованность внимательных слушателей, другое стихотворение прочитал с еще большим подъемом. И даже предварил заглавием: «Стихи о больной девочке».
На книжки, что я приволок.
Раскинув руки на подушке,
Она смотрела в потолок.
Как будто знала, что здоровье
Ей не вернет уже никто.
Врач обронил лишь: «Белокровье», —
И попросил подать пальто.
Над нею смерть давно витала...
О ней не думая сейчас,
Она спокойно умирала,
Стараясь не смотреть на нас.
И только изредка моргала,
Ручонкой слабой простынь сжав.
И ничего она не знала
О разногласиях держав.
Это стихотворение Остудин слушал внимательно и понял его от начала до конца. Вот такие бесхитростные стихи он принимал. Они не вызывали у него восхищения, потому что поэзией он никогда не увлекался. Но признание было безусловным. А у Анастасии дернулись губы, она опустила голову, по щеке покатилась слеза, оставляя темную полоску.
Судьба больной девочки Настю растрогала. Еланцев обнял ее, осторожно прижал к себе и успокоил:
— Ну, перестань. Это ведь только стихи.
Она достала из сумочки платочек, вытерла слезы и, шмыгая носом, сказала:
— Я из-за Дашеньки. Сегодня получила письмо, что она заболела. Температура тридцать девять, — Настя всхлипнула и снова потянулась за платочком. Потом повернулась к Остудину: — Дочке три года. Она живет с матерью в деревне.
— Детей от болезней не убережешь, — сказал Остудин. — У меня тоже дочка, ей пять, и тоже частенько болеет. То насморк, то ангина, то еще какая-нибудь хворь...
— Возьмите меня к себе на Север, — вдруг взмолилась Настя. — Я на любую работу согласна. Я прошусь, прошусь у Ивана, а он молчит, будто и вовсе не хочет, чтобы я была рядом.
Разговор переходил на личные отношения. Причем судьба их зависела всего от одного слова. Остудин понял, что лучше всего оставить их для этого разговора одних. Без свидетелей они скорее договорятся. Роман Иванович притворно зевнул и сказал:
— Я сегодня жутко устал. Если бы вы меня отпустили, я бы пошел спать.
— Постели ему, — попросил Настю Еланцев.
Она встала, достала из шифоньера белье и пошла в соседнюю комнату стелить постель. Остудин обратил внимание на то, что она свободно ориентируется в квартире. Он с удовольствием лег на свежую простынь и закрыл глаза. Из соседней комнаты доносились обрывки разговора Еланцева и Насти. Но он не слышал, о чем они говорили. Ему вспомнились жена и дочка и сейчас он отдал бы все на свете, чтобы провести эту ночь с ними.
Проснулся Остудин затемно. Сквозь неплотно прикрытую дверь комнаты пробивался свет, и желтая полоска его ровной линией прочертила пол. Свет не был прямым, лампочка горела на кухне. Остудин встал, натянул брюки и рубашку и пошел в ванную принять душ. На кухне, у электрической плиты, возилась Настя. Она была в халате и не по размеру больших домашних тапочках Ивана, надетых на босу ногу. Заметив Остудина, Настя выпрямилась над сковородкой, на которой что-то шипело, повернулась к нему.
— Доброе утро, — произнес Остудин.
Настя подоткнула ладонью отворот халата так, чтобы он полностью закрыл грудь, кивнула вместо приветствия и сказала:
— Я сейчас принесу большое полотенце.
Она сходила в комнату Ивана, достала из шифоньера полотенце — Остудин услышал, как скрипнула его дверка, и вернулась на кухню:
— Вот.
Остудин взял полотенце, но не двинулся с места. Сегодня Настя была совсем не такой, как вчера. Когда он увидел ее в ресторане, она показалась ему, хотя и красивой, но грубой, взвинченной женщиной. Сегодня она выглядела умиротворенной. Ее лицо казалось добрым, взгляд мягким и спокойным, движения были неторопливы.
— Ты что на меня так смотришь? — спросила Настя с некоторым удивлением, и тоже переходя на «ты».
— Да вот сравниваю с той, какую увидел вчера в ресторане.
— Я была не в настроении, — сказала Настя.
— Почему?
— Эти двое вывели меня из терпения. Сидели и все время целовались.
— А если это любовь? — сказал Остудин.
— Любовь на показ не бывает. Если для нее потребовались свидетели — это уже не любовь, — заметила Настя и легким движением руки поправила волосы.
ЧИНОВНИЧЬИ ЛАБИРИНТЫСудьба больной девочки Настю растрогала. Еланцев обнял ее, осторожно прижал к себе и успокоил:
— Ну, перестань. Это ведь только стихи.
Она достала из сумочки платочек, вытерла слезы и, шмыгая носом, сказала:
— Я из-за Дашеньки. Сегодня получила письмо, что она заболела. Температура тридцать девять, — Настя всхлипнула и снова потянулась за платочком. Потом повернулась к Остудину: — Дочке три года. Она живет с матерью в деревне.
— Детей от болезней не убережешь, — сказал Остудин. — У меня тоже дочка, ей пять, и тоже частенько болеет. То насморк, то ангина, то еще какая-нибудь хворь...
— Возьмите меня к себе на Север, — вдруг взмолилась Настя. — Я на любую работу согласна. Я прошусь, прошусь у Ивана, а он молчит, будто и вовсе не хочет, чтобы я была рядом.
Разговор переходил на личные отношения. Причем судьба их зависела всего от одного слова. Остудин понял, что лучше всего оставить их для этого разговора одних. Без свидетелей они скорее договорятся. Роман Иванович притворно зевнул и сказал:
— Я сегодня жутко устал. Если бы вы меня отпустили, я бы пошел спать.
— Постели ему, — попросил Настю Еланцев.
Она встала, достала из шифоньера белье и пошла в соседнюю комнату стелить постель. Остудин обратил внимание на то, что она свободно ориентируется в квартире. Он с удовольствием лег на свежую простынь и закрыл глаза. Из соседней комнаты доносились обрывки разговора Еланцева и Насти. Но он не слышал, о чем они говорили. Ему вспомнились жена и дочка и сейчас он отдал бы все на свете, чтобы провести эту ночь с ними.
Проснулся Остудин затемно. Сквозь неплотно прикрытую дверь комнаты пробивался свет, и желтая полоска его ровной линией прочертила пол. Свет не был прямым, лампочка горела на кухне. Остудин встал, натянул брюки и рубашку и пошел в ванную принять душ. На кухне, у электрической плиты, возилась Настя. Она была в халате и не по размеру больших домашних тапочках Ивана, надетых на босу ногу. Заметив Остудина, Настя выпрямилась над сковородкой, на которой что-то шипело, повернулась к нему.
— Доброе утро, — произнес Остудин.
Настя подоткнула ладонью отворот халата так, чтобы он полностью закрыл грудь, кивнула вместо приветствия и сказала:
— Я сейчас принесу большое полотенце.
Она сходила в комнату Ивана, достала из шифоньера полотенце — Остудин услышал, как скрипнула его дверка, и вернулась на кухню:
— Вот.
Остудин взял полотенце, но не двинулся с места. Сегодня Настя была совсем не такой, как вчера. Когда он увидел ее в ресторане, она показалась ему, хотя и красивой, но грубой, взвинченной женщиной. Сегодня она выглядела умиротворенной. Ее лицо казалось добрым, взгляд мягким и спокойным, движения были неторопливы.
— Ты что на меня так смотришь? — спросила Настя с некоторым удивлением, и тоже переходя на «ты».
— Да вот сравниваю с той, какую увидел вчера в ресторане.
— Я была не в настроении, — сказала Настя.
— Почему?
— Эти двое вывели меня из терпения. Сидели и все время целовались.
— А если это любовь? — сказал Остудин.
— Любовь на показ не бывает. Если для нее потребовались свидетели — это уже не любовь, — заметила Настя и легким движением руки поправила волосы.
Одним из основных качеств делового человека Остудин считал обязательность. В первую очередь он относил это к себе. Если его куда-то приглашали, старался появиться на пороге минута в минуту, заранее подготовившись к встрече, чтобы разговор был наиболее продуктивным. Совещание у Батурина было назначено на девять. На нем предстояло обсудить всего один вопрос: о перспективах Таежной нефтеразведочной экспедиции. Поэтому Остудина в первую очередь интересовало сообщение от Кузьмина. Если он успел отправить санный поезд на Кедровую, разговор будет один. Если не успел... Ну что ж, тогда придется говорить по-другому.
В объединении Остудин в первую очередь направился в диспетчерскую. Там его уже ждала радиограмма, подписанная Кузьминым. В ней сообщалось, что сегодня утром в шесть часов двенадцать минут санный поезд ушел на Кедровую.
«Надо же! — восхищенно подумал о своем заместителе Остудин. — Вроде в космос отправил груз Константин Павлович. Не в шесть одиннадцать, не в шесть тринадцать, а именно в шесть двенадцать. С такими людьми можно хоть на Северный полюс». Загружен поезд емкостью для дизтоплива, бурильными трубами и другим оборудованием. С поездом отправлен один балок. Ведут поезд опытные трактористы Чуркин, Сальков и Онопко. Сегодня в десять ноль-ноль такой же поезд выйдет на Моховую.
Радиограмма означала, что экспедиция не просто готовится расширять район поиска, а уже вышла на новые территории. А это давало право просить дополнительное оборудование.
Положив радиограмму в папку с документами, Остудин направился в кабинет Батурина. Тот разговаривал по телефону. Кивнув Остудину, он жестом пригласил его к длинному столу, за которым проходят все совещания. Вскоре в кабинет вошел главный геолог объединения Сорокин, что-то говоривший на ходу Еланцеву, за ними начальники отделов. Они сели за стол без приглашения. Батурин положил трубку, обвел всех взглядом и, чуть улыбнувшись, сказал:
— Ну что, орлы, начнем великие дела?
Остудин сразу почувствовал себя свободнее. Если у начальника хорошее настроение, значит, обсуждение может быть и откровенным, и конструктивным.
Батурин прошел большую школу геологоразведки. После института решил испробовать все ступеньки служебной лестницы, начиная с низшей, и сам попросился на должность помощника бурового мастера. Потом работал мастером, начальником цеха бурения, с небольшими перерывами возглавлял две нефтеразведочные экспедиции. Он знал всю меру напряжения и ответственности, которые лежат на плечах начальника. Знал и условия, в которых приходится жить людям в поселках геологов, расположенных, как правило, на краю света. Не каждому это по силам. Он вынес все это только потому, что был молодым. Если бы сейчас судьба снова заставила его стать начальником экспедиции, он бы не выдержал. В пятьдесят пять начинать новую жизнь поздно. И на Остудина Захар Федорович смотрел, как на свое продолжение.
Вообще-то Батурин не любил пришельцев. И на место Барсова он хотел назначить Еланцева — кандидатуру, на его взгляд, безукоризненную. Сравнительно молодой, энергичный, отличный геолог. Но совершенно неожиданно кандидатура Еланцева получила в обкоме категорический отказ. Особенно резко возразил секретарь по промышленности Колесников. Едва услышав фамилию Еланцева, он уперся в Батурина ледяным взглядом и спросил:
— Ты имеешь в виду того самого Еланцева?
— У меня Еланцев один, — сказал Батурин. — Главный геолог Таежной нефтеразведочной экспедиции.
— Может быть, как геолог он и неплох, — Колесников все так же холодно смотрел на Батурина. — Но ты знаешь, что у него за семья? Его жена Варвара Еланцева поет в нашей филармонии. По общему мнению, это талантливый человек, выезжает на гастроли за границу. Она что, поедет с Еланцевым в Тмутаракань? Или он там проживет один без бабы? Ты хочешь, чтобы мы рассматривали его персональное дело? То, что может себе позволить главный геолог, Захар Федорович, недопустимо для начальника экспедиции.
Для верности Колесников пристукнул ладонью по столу. Батурин был другого мнения, но возражать не стал, понял, что плетью обуха не перешибешь. Все же сказал, поигрывая желваками:
— Я уверен, что Еланцев способен заменить Барсова. А в отношении талантов его супруги судить не берусь. Я не меломан.
Кандидатура Еланцева таким образом отпала. И тогда Захар Федорович вспомнил о письме Остудина, предлагавшего свои услуги. Тут же вызвал начальника управления кадров и поручил собрать о нем самые подробные сведения.
— Если возникнет необходимость, слетайте в «Куйбышевнефть», — жестко сказал Батурин.
Кадровик навел необходимые справки, но они не всегда объективно характеризуют человека. На счастье Остудина в это время в Среднесибирск для участия в конференции по развитию производительных сил Среднего Приобья прилетел начальник «Главтюменнефтегаза» Виктор Иванович Муравленко. Для многих он был человеком-легендой. Еще бы! Ведь Муравленко всего за каких-то пять лет среди болот и непроходимой тайги организовал крупнейшую в мире нефтедобычу. Он получил от советской власти все, что она могла дать человеку его масштаба: был депутатом Верховного Совета СССР, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии. Батурин видел, как многие занимающие крупные должности люди, разговаривая с Муравленко, сами того не замечая, испытывали невольный трепет. И не потому, что он имел так много власти и заслуг. Виктор Иванович обладал мощным интеллектом, он был широко образованным и необычайно эрудированным человеком. Его вопросы иногда ставили собеседника в тупик.
Батурин хорошо знал Муравленко. Первое нефтегазодобывающее управление в Среднесибирской области создавал Виктор Иванович. Они вместе с ним летали на Юбилейное месторождение, прикидывали трассу будущего нефтепровода. До назначения в Тюмень Муравленко был начальником объединения «Куйбышевнефть». Батурин знал, что он и сейчас ревниво следил за работой своих бывших подопечных. Поэтому спросил:
— Виктор Иванович, вам случайно не знакома такая фамилия — Остудин?
Муравленко какое-то время помолчал, склонил голову, потрогал высокий открытый лоб ладонью.
— Нет, не слышал.
— В «Куйбышевнефти»?
Виктор Иванович слегка прищурился, напрягая память, и сказал:
— Знал я там парня с такой фамилией, он работал в одном из нефтегазодобывающих управлений. Буровик. Предлагал создать четырехвахтовые бригады. Настырный такой. Я тогда не придал этому значения. А в Тюмени мы этот метод попробовали и сейчас бурим на бригаду по сто тысяч метров проходки в год. А почему ты о нем спрашиваешь?
— У меня к нему личный интерес. Но за добрые слова большое спасибо.
В обком Батурин пошел уже с твердым намерением отстаивать кандидатуру Остудина. Если о человеке помнит Муравленко, никакой другой рекомендации для него не надо. Но Колесников снова резко возразил. На этот раз по другой причине:
— Ведь ему всего тридцать два. Пацан еще. А ты его двигаешь на начальника экспедиции.
— Раньше в таком возрасте люди руководили отраслями, — не согласился Батурин. — Становились министрами, вернее, наркомами.
— Это раньше, — Колесников с усмешкой посмотрел в глаза Батурину. — Сейчас карьеру начинают делать в семьдесят.
— Пока Остудин дорастет до министра, ему как раз столько и будет, — сказал Батурин.
Он, конечно, понимал, что, назначая Остудина начальником экспедиции, в какой-то мере все же рискует. Случись что, первый спрос будет с него, Батурина. Но в геологии без риска не бывает. Не зря нефтеразведчики говорят: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского».
Сейчас Батурин смотрел на Остудина, вспоминал свои беседы по поводу его назначения с Муравленко, с Колесниковым, свои, правда еще немногочисленные прощупывающе-доверительные разговоры с этим, кажется, уверенным в себе человеком и в глубине души утверждался: выбор был сделан правильный. Еще ни разу Остудин не попросил у объединения лишнего, с первого дня обходился без опеки, все вопросы старался решать сам. А главное — был человеком везучим. Едва появился в экспедиции, и на буровой у Вохминцева ждут нефть. Это, конечно, случайность, но геологи люди суеверные.
Батурин не любил сантиментов, и сам никогда не был сентиментальным. Поэтому сказал сухо, повернувшись к Остудину:
— Ну что, Роман Иванович, докладывай, что там у тебя на Моховой.
Остудин взял указку и подошел к карте, висевшей на стене кабинета. Легко отыскал на ней Моховую площадь и, ткнув в нее кончиком указки, произнес:
— Структура для нашего района, можно сказать, классическая. Типичный палеозой. Хороший песчаник. Раствор выбросило только по вине бурильщика, который не проследил за давлением. Рядом с Моховой расположены еще три такие структуры. Они находятся близко друг от друга и имеют такое сходство, что мы уверены: это одно месторождение. Ближайшая от Моховой структура — Кедровая. Если она окажется нефтеносной, нам следует пробурить скважину между ней и Моховой. Именно этим мы и намерены заняться в нынешнем году.
— Как в нынешнем? — удивился Батурин, подняв густые, тронутые сединой брови.
— Да, в нынешнем, — твердо повторил Остудин. — Но нам нужна помощь объединения.
— Чем мы должны помочь? — спросил Батурин, повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть Остудина и висящую за его спиной карту.
Остудин подошел к столу, положил указку, достал из папки список, составленный перед отлетом, и протянул Батурину. Тот взял листок в руки, провел по нему ладонью, затем прочитал вслух написанное и обвел взглядом сидевших за столом начальников отделов. Те молчали. В просьбе начальника Таежной экспедиции не было ничего необычного. Остудин просил один буровой станок, хотя экспедиции только по фондам за последние годы недодали три.
Батурин знал, что и в этом году с оборудованием будет не лучше. Но то, что новый начальник сразу же замахнулся на большое дело, понравилось ему. Он смотрел на Остудина и думал: что надо сделать, чтобы, не убив в человеке энтузиазма, заставить его отложить бурение на Кедровой на один год. Нынче для этого просто нет ресурсов.
Остудину же, наоборот, казалось, что Батурин не верит в его способность организовать работу. Поэтому он достал все из той же папки радиограмму, полученную сегодня утром от Кузьмина, и положил ее перед начальником объединения. Тот сначала отодвинул ее в сторону, затем бросил на нее косой взгляд и, как показалось Остудину, на мгновение замер.
— Это что, на самом деле? — ледяным тоном спросил он, и Остудин понял, что разговор поворачивается совсем в другую сторону.
— Да, мы начали завозить на Кедровую грузы, — спокойно ответил он.
— Кто вам разрешил? — резко спросил Батурин, и в его взгляде появилось жесткое выражение.
— Это мое распоряжение, — стараясь быть как можно спокойнее, произнес Остудин. — Но если я правильно понял, геологический отдел объединения тоже высоко оценивает перспективы Кедровой.
— Я не о перспективах — о плане буровых работ, — сердито бросил Батурин. — У нас и так нет сил, а мы их распыляем. Для того чтобы начать бурить на новой площади, нужна четвертая бригада. Об оборудовании я уже не говорю.
— Грузы на Кедровую ушли, их не вернешь, — заметил Остудин. — Кроме того, я не вижу оснований для отмены собственного распоряжения.
— Все, что ты отправил на Кедровую, пропадет без толку, — заявил Батурин все тем же высоким тоном.
— Дайте нам буровой станок, и в начале следующего года мы доложим о фонтане нефти, — твердо глядя в сердитые глаза начальника, сказал Остудин.
— А ты упрямый, — произнес Батурин, не отводя взгляда. — Что вы отправили на Кедровую?
— Балок, емкость под солярку, бурильные трубы. Готовим к отправке электростанцию.
Все, кто сидел в кабинете, понимали, что между Остудиным и Батуриным назревает столкновение. У Еланцева неприятно заскребло внутри. Он почувствовал, что их планы сейчас могут превратиться в розовые мечты. Остудин не умеет уступать, а Батурин не любит, когда что-то делается через его голову. Но начальник объединения вдруг неожиданно произнес:
— Ну и отлично. По большой воде завезем туда горючее и, может быть, кое-что из оборудования. А следующей весной — буровой станок. Тогда и начнете его монтировать.
«Вот тебе и примирительный тон, — подумал Еланцев. — Уж лучше бы закатил скандал, а потом дал все, что запросила экспедиция».
Остудин тоже хорошо понял этот ход. Батурин настоял на своем, не отменяя решения начальника экспедиции. Но бурение скважины на Кедровой откладывалось на год. Для Остудина это было ясно, однако ввязываться в дальнейший спор он не стал.
— Если вы считаете, что пора радикальных решений не настала, то давайте делать хотя бы маленькие шажки, — сказал он. — Я хотел бы уточнить, что мы можем вывезти на Кедровую в нынешнюю навигацию.
— Вот это другое дело, — удовлетворенно кивнул Батурин. — К сожалению, на твой вопрос пока никто не готов ответить.
Остудину показалось, что будь обстановка проще, Батурин потрепал бы его по плечу.
— Мы до сих пор не получили то, что положено по фондам первого квартала. С горючим и цементом вроде неплохо. Скоро должны подойти шесть грузовых автомобилей и четыре трактора-болотохода. Кстати, один отдаем вам. Получите также автокран и бульдозер. Об остальном пока ничего не могу сказать.
— У нас очень трудно с жильем, — заметил Остудин. — За последние три года сданы всего две квартиры. Мы решили за лето построить не меньше десяти одноквартирных домов.
— Опять какая-нибудь идея? — насторожился Батурин, который, казалось, уже начал бояться остудинских начинаний.
— Никаких идей, — ответил Остудин. — Хотим попросить на лето студенческий строительный отряд.
— У кого попросить?
— В обкоме комсомола.
— А что? Копни в комсомольских сусеках, глядишь, наткнешься на золотой пласт, — не скрывая иронии, сказал Батурин. — Потереби Скоробогатова. Я лично пробовал, мне не повезло. Может, я не с того бока старался? — Батурин обвел сидящих озорным взглядом и поиграл бровями.
В ответ раздался дружный смешок, причину которого Остудин не понял.
На этом совещание закончилось. После него Остудин прошел по нескольким кабинетам, больше не для того, чтобы обговорить серьезные дела, а поторговаться кое по каким мелочам, главное же — познакомиться с людьми, от расположения которых в немалой степени зависело благополучие экспедиции. Затем позвонил в обком комсомола. Там ответили, что товарищ Скоробогатов будет часа через два.
— Передайте, что к нему придет начальник Таежной нефтеразведочной экспедиции, — сказал Остудин и положил трубку.
После этого Остудин направился к начальнику УРСа Миркину. Учтивая секретарша, скрывшись за дверью с тамбуром, буквально через мгновение появилась снова. С приветливой улыбкой она ушла, с еще более приветливой вышла. Казалось, потребуй обстоятельства, она собственноручно раскатает перед Остудиным ковровую дорожку и поможет войти в кабинет. «Вот как нужно воспитывать подчиненных, — иронически подумал Остудин. — Такая сотрудница при любом начальнике сможет жить». Начальник тоже произвел на него благоприятное впечатление. Борис Михайлович Миркин при появлении начальника Таежной нефтеразведочной экспедиции уже не сидел в своем кресле, а шел навстречу посетителю. Без всякой искусственности пояснил свое поведение:
— Когда высокий гость впервые появляется перед высоким начальником, они должны не приближаться друг к другу, а сходиться посредине кабинета.
— Это ваше правило или философская заповедь? — спросил Остудин, которому понравился благожелательный юмор начальника УРСа.
— Философская заповедь, ставшая правилом, — сказал Борис Михайлович.
Миркин оказался суховатым, лысеющим брюнетом с узким длинным лицом, отливающим желтизной. Под его глазами висели большие темные мешки, иссеченные мелкими морщинами. Остудину показалось, что его мучает болезнь. Но когда Миркин заговорил, это впечатление исчезло.
Борис Михайлович крепко пожал протянутую руку, не выпуская ее, повернулся и пошел не к себе за стол, а подвел Остудина к креслам, стоявшим по бокам журнального столика. Усадил Романа Ивановича за один из них, сам сел напротив.
Закурили. При этом Остудин обратил внимание, что Борис Михайлович курит самую обыкновенную «Яву». Миркин начал беседу без предисловий. Так начинают разговор деловые, не предрасположенные к обходным действиям люди.
— Как я понимаю, вы ко мне не «по случаю». Фима не упустит возможности подоить УРС. Где его список?
Остудин, которому пришлись по душе слова Бориса Михайловича, достал из папки и протянул продуманно заполненный лист бумаги. Миркин пробежал по списку беглым взглядом. Тут же положил бумагу на столик, прикрыл ее ладонью и стал перебирать пальцами. «Как будто играет на пианино», — подумал Остудин. Судя по тому, как Миркин назвал Соломончика Фимой, ему показалось, что он немедленно начертает в левом верхнем углу желанное: «Выдать». Однако Борис Михайлович не торопился. Вынул из нагрудного кармана серого неказистого пиджака стандартную шариковую ручку и несколько позиций зачеркнул. Сказал при этом:
— Фима меня просто смешит... Он просит языковую колбасу. Скажите, кто сейчас знает, что такое языковая колбаса? Я до сих пор держу в сейфе фельетон, который двенадцать лет назад напечатал «Крокодил». Да, да, не удивляйтесь, о языковой колбасе. Барнаульский мясокомбинат к 50-летию Октябрьской революции изготовил такую колбасу, что когда ее резали, на каждом пластике все время была цифра пятьдесят. Может, это не самый лучший способ отметить юбилей, но колбаса была, скажу вам, пальчики оближешь. Боже, как бы я хотел попробовать ее сейчас!.. Но теперь ее нет не только в Барнауле, а, думаю, во всей стране. Решаем другие задачи. Я, например, готовлюсь к читательской конференции по книгам «Малая Земля» и «Возрождение». Но вам помогу. Не языковой, конечно, но кое-что у меня есть. У Миркина всегда кое-что есть. Соломончик это знает.
Начальник УРСа говорил еще минут двадцать, и Остудину так и не удалось вставить в разговор хотя бы слово. Но заявку Миркин принял и обещал по возможности выполнить. Уже прощаясь, Остудин сумел все же задать вопрос, с которого начал разговор. Как он выяснил, в поселок еще ни разу не привозили лимоны. Многие дети не знают, как они выглядят.
— Ну что вы, — сказал Миркин. — Я вам, конечно же, помогу, — и кончиками пальцев, осторожно, словно боялся обжечься, дотронулся до плеча Остудина.
— Я много не прошу. Нам хотя бы тонну, — сказал Остудин.
— Как вас зовут? — спросил Миркин, и с его лица сразу исчезла приветливая улыбка.
— Роман Иванович.
— Вы меня смешите, Роман Иванович, — сказал Миркин и отодвинулся в кресле. — Просить тонну лимонов. Это все равно, что просить языковую колбасу. Сто пятьдесят килограммов, и то будьте благодарны. Отдаю последний резерв. Скажите Соломончику, что лично от меня.
— Хорошо, — тут же согласился Остудин. — Но на будущее имейте в виду, что мы — самая северная экспедиция.
— Мы всегда это имеем в виду, — на лице Миркина снова появилась учтивая улыбка. — Ну и потом, разве я могу когда-нибудь отказать Фиме? Это же душа-человек. Надеюсь, вы с ним уже подружились?
— С первого же дня, — ответил Остудин и, попрощавшись, вышел.
От Миркина он направился в обком комсомола. Когда приближался к зданию, его опередила черная «Волга». У подъезда остановилась. Из машины вышел видный, лет тридцати пяти мужчина в коричневой дубленке и глубокой ондатровой шапке. Остудин безошибочно определил: Скоробогатов. Чуть придержал шаг и, пропустив «дубленку» в вестибюль, окликнул: «Товарищ Скоробогатов?» Тот обернулся. Тут же познакомились. В кабинет вошли практически вместе. Секретарша начала было:
— Владимир Николаевич, вам звонил начальник Таежной экспедиции...
— Это я звонил, — остановил ее Роман Иванович.
В кабинете Скоробогатов предупредил Остудина:
— Завтра у нас комсомольский актив, а я еще не закончил доклад, так что, сами понимаете...
— Понимаю, — ответил Остудин. — Буду краток. Наша экспедиция выходит в новый район поиска. В каких условиях мы работаем, вы, конечно, знаете: бытовая неустроенность, бездорожье, нехватка всего.
— Чем я могу помочь? — спросил Скоробогатов. — Только не надо говорить, что стране нужна нефть, что мы должны... Нужна конкретность.
Скоробогатов, хотя и говорил о конкретности, вильнул взглядом, и Остудин понял, что вся кажущаяся деловитость секретаря не что иное, как наработанная маска завзятого чиновника. Такого просьбами не возьмешь, нужна напористость. И Роман Иванович сказал так, как это нужно было сказать, сконцентрировал голос на самых важных словах:
— Это очень хорошо, что вы понимаете, что нефть стране нужна и что мы должны действовать в интересах государства. Предположения насчет Кедровой структуры, мы убеждены, подтвердятся. А для этого...
— Для этого нужен стройотряд. Так? — нетерпеливо перебил Скоробогатов.
— Нужен, — подтвердил Остудин. — Знаю, что просить его полагалось в прошлом году, но меня в прошлом году не было. О Кедровой мы узнали недавно. Откладывать дело на год, значит, не дать стране нескольких миллионов тонн нефти. А это...
— А это — недопустимо. Так? — Скоробогатов поднял глаза к потолку. — Не надо меня пугать, тем более шантажировать. В нашем распоряжении местных стройотрядов нет. Те, которые действуют из года в год, давно распределены. Значит, надо договариваться о приезжих. Я позвоню в Москву. Какие у вас еще вопросы?
— Больше вопросов нет, — сказал Остудин, а про себя подумал: «Видно у тебя в самом деле в ЦК сильная рука, если даже о нефти не хочешь разговаривать».
Остудин понял, что никакого стройотряда Скоробогатов ему не пошлет. Сначала его взяла злость, потом он подумал: «Так это и должно быть. Зачем этому чиновнику от комсомола лишние хлопоты?»
Выйдя на улицу, Остудин остановился, размышляя, что делать дальше? Где искать помощь, без которой ему не обойтись? Батурин в ней отказал, областной комсомольский вождь тоже. И тут он решил: пойду в обком партии к секретарю по промышленности.
Встречу Колесников назначил на шесть.
Подтянутый милиционер, посмотрев партбилет Остудина, кивнул вверх:
— Второй этаж, налево. Там найдете.
Дверь кабинета Остудин открыл ровно в шесть и обратил внимание на то, что Колесников первым делом взглянул на часы. После этого поднялся навстречу и удовлетворенно сказал:
— Точность — вежливость королей... — помолчал немного и совсем уж добродушно добавил: — А ведь я вас именно таким и представлял.
— Каким? — не понял Остудин.
— Крепким, обветренным... и настырным. Таким, каким и должен быть начальник Таежной экспедиции.
Широким жестом Колесников указал на кресло, стоявшее перед столом. Остудин сел и начал осваиваться. Ничего необычного кабинет Петра Леонидовича не представлял. Все стандартно. И ничто не привлекало внимания. Разве что запах то ли крепкого одеколона, то ли хорошего лосьона, исходивший от хозяина кабинета. По этому запаху Остудин определил, что между пятью и шестью часами вечера Петр Леонидович побрился. Иначе бы запах не был таким свежим и устойчивым. «Хорошая привычка интеллигента — подготовить себя к вечерней работе. Если человек сыт и свеж, ему работается в удовольствие».
Ответил Остудин то, что само просилось на язык:
— Мне иначе нельзя, должность требует. Я слышал, что вы сами геолог?
— Батурин сказал? — спросил Колесников.
— Нет, Сорокин.
— А-а, Всеволод Викторович. В свое время мы полазили с ним по тайге.
Колесников сел за стол, помассировал кончиками пальцев виски и произнес:
— Ну, рассказывай, каковы твои впечатления об экспедиции?
— Они самые первые, — немного подавшись вперед, ответил Остудин. — Работать на Севере трудно, но интересно. Другого я и не ожидал.
— А что на Моховой? — спросил Колесников и снова потер виски. Его глаза выглядели усталыми. — Будет там нефть?
— Конечно, — ответил Остудин. — Весь вопрос в том — сколько?
Он рассказал Колесникову, что совсем рядом с Моховой находятся еще три такие же структуры. Есть предположение, что все они составляют одно месторождение. Но для того, чтобы подтвердить его, необходимо пробурить несколько скважин. Пока у экспедиции такой возможности нет, она не обеспечена ресурсами даже под текущий план.
— Это и привело меня к вам, — заявил Остудин.
— Очень хорошо, что ты зашел ко мне, — сказал Колесников и взял в руки какую-то бумагу. — Центральный комитет сейчас готовит постановление по усилению геологоразведочных работ в Западной Сибири. Мы пишем для ЦК серьезный документ, — Петр Леонидович указал пальцем на лежавшую перед ним бумагу. — Батурин сейчас у первого. То, что ты рассказал мне, поможет лучше сориентироваться.
— У меня еще один вопрос, — поняв, что именно сейчас стоит сказать о главном, произнес Остудин. — Нам нужно на лето человек двадцать студентов. Без них мы не сумеем построить жилье. С ним у нас просто катастрофа. Собственно, по этому поводу я к вам и пришел.
— И эту проблему мы поставим перед Центральным комитетом, — сказал Колесников.
Остудину показалось, что секретарь обкома даже рад забросить в Москву еще одну проблему. Но тут же подумал о другом: «Неужели нужно все решать через Центральный комитет? Для чего же тогда вы? Ведь в вашем распоряжении громадный аппарат и все ресурсы области». Но говорить об этом не решился. Наоборот, попытался побыстрее подавить в себе крамольные мысли.
— Я думаю, что строительный отряд у вас будет, — сказал Колесников. И убрал со стола руки. — Почаще напоминайте об этом Батурину. Он у нас бывает почти каждый день.
Остудин понял, что аудиенция закончена. Он встал, секретарь обкома тоже поднялся. Протянув руку на прощание, Колесников сказал:
— Не теряйся. Напоминай о себе. А главное — ищи нефть.
Остудин не ответил. Да и какой смысл имел его ответ? Сказать можно все что угодно, но для него главным были не слова, а дела. Отпустив руку Колесникова, он повернулся и вышел из кабинета.
ТРУДЫ ВОЖДЯВ объединении Остудин в первую очередь направился в диспетчерскую. Там его уже ждала радиограмма, подписанная Кузьминым. В ней сообщалось, что сегодня утром в шесть часов двенадцать минут санный поезд ушел на Кедровую.
«Надо же! — восхищенно подумал о своем заместителе Остудин. — Вроде в космос отправил груз Константин Павлович. Не в шесть одиннадцать, не в шесть тринадцать, а именно в шесть двенадцать. С такими людьми можно хоть на Северный полюс». Загружен поезд емкостью для дизтоплива, бурильными трубами и другим оборудованием. С поездом отправлен один балок. Ведут поезд опытные трактористы Чуркин, Сальков и Онопко. Сегодня в десять ноль-ноль такой же поезд выйдет на Моховую.
Радиограмма означала, что экспедиция не просто готовится расширять район поиска, а уже вышла на новые территории. А это давало право просить дополнительное оборудование.
Положив радиограмму в папку с документами, Остудин направился в кабинет Батурина. Тот разговаривал по телефону. Кивнув Остудину, он жестом пригласил его к длинному столу, за которым проходят все совещания. Вскоре в кабинет вошел главный геолог объединения Сорокин, что-то говоривший на ходу Еланцеву, за ними начальники отделов. Они сели за стол без приглашения. Батурин положил трубку, обвел всех взглядом и, чуть улыбнувшись, сказал:
— Ну что, орлы, начнем великие дела?
Остудин сразу почувствовал себя свободнее. Если у начальника хорошее настроение, значит, обсуждение может быть и откровенным, и конструктивным.
Батурин прошел большую школу геологоразведки. После института решил испробовать все ступеньки служебной лестницы, начиная с низшей, и сам попросился на должность помощника бурового мастера. Потом работал мастером, начальником цеха бурения, с небольшими перерывами возглавлял две нефтеразведочные экспедиции. Он знал всю меру напряжения и ответственности, которые лежат на плечах начальника. Знал и условия, в которых приходится жить людям в поселках геологов, расположенных, как правило, на краю света. Не каждому это по силам. Он вынес все это только потому, что был молодым. Если бы сейчас судьба снова заставила его стать начальником экспедиции, он бы не выдержал. В пятьдесят пять начинать новую жизнь поздно. И на Остудина Захар Федорович смотрел, как на свое продолжение.
Вообще-то Батурин не любил пришельцев. И на место Барсова он хотел назначить Еланцева — кандидатуру, на его взгляд, безукоризненную. Сравнительно молодой, энергичный, отличный геолог. Но совершенно неожиданно кандидатура Еланцева получила в обкоме категорический отказ. Особенно резко возразил секретарь по промышленности Колесников. Едва услышав фамилию Еланцева, он уперся в Батурина ледяным взглядом и спросил:
— Ты имеешь в виду того самого Еланцева?
— У меня Еланцев один, — сказал Батурин. — Главный геолог Таежной нефтеразведочной экспедиции.
— Может быть, как геолог он и неплох, — Колесников все так же холодно смотрел на Батурина. — Но ты знаешь, что у него за семья? Его жена Варвара Еланцева поет в нашей филармонии. По общему мнению, это талантливый человек, выезжает на гастроли за границу. Она что, поедет с Еланцевым в Тмутаракань? Или он там проживет один без бабы? Ты хочешь, чтобы мы рассматривали его персональное дело? То, что может себе позволить главный геолог, Захар Федорович, недопустимо для начальника экспедиции.
Для верности Колесников пристукнул ладонью по столу. Батурин был другого мнения, но возражать не стал, понял, что плетью обуха не перешибешь. Все же сказал, поигрывая желваками:
— Я уверен, что Еланцев способен заменить Барсова. А в отношении талантов его супруги судить не берусь. Я не меломан.
Кандидатура Еланцева таким образом отпала. И тогда Захар Федорович вспомнил о письме Остудина, предлагавшего свои услуги. Тут же вызвал начальника управления кадров и поручил собрать о нем самые подробные сведения.
— Если возникнет необходимость, слетайте в «Куйбышевнефть», — жестко сказал Батурин.
Кадровик навел необходимые справки, но они не всегда объективно характеризуют человека. На счастье Остудина в это время в Среднесибирск для участия в конференции по развитию производительных сил Среднего Приобья прилетел начальник «Главтюменнефтегаза» Виктор Иванович Муравленко. Для многих он был человеком-легендой. Еще бы! Ведь Муравленко всего за каких-то пять лет среди болот и непроходимой тайги организовал крупнейшую в мире нефтедобычу. Он получил от советской власти все, что она могла дать человеку его масштаба: был депутатом Верховного Совета СССР, Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии. Батурин видел, как многие занимающие крупные должности люди, разговаривая с Муравленко, сами того не замечая, испытывали невольный трепет. И не потому, что он имел так много власти и заслуг. Виктор Иванович обладал мощным интеллектом, он был широко образованным и необычайно эрудированным человеком. Его вопросы иногда ставили собеседника в тупик.
Батурин хорошо знал Муравленко. Первое нефтегазодобывающее управление в Среднесибирской области создавал Виктор Иванович. Они вместе с ним летали на Юбилейное месторождение, прикидывали трассу будущего нефтепровода. До назначения в Тюмень Муравленко был начальником объединения «Куйбышевнефть». Батурин знал, что он и сейчас ревниво следил за работой своих бывших подопечных. Поэтому спросил:
— Виктор Иванович, вам случайно не знакома такая фамилия — Остудин?
Муравленко какое-то время помолчал, склонил голову, потрогал высокий открытый лоб ладонью.
— Нет, не слышал.
— В «Куйбышевнефти»?
Виктор Иванович слегка прищурился, напрягая память, и сказал:
— Знал я там парня с такой фамилией, он работал в одном из нефтегазодобывающих управлений. Буровик. Предлагал создать четырехвахтовые бригады. Настырный такой. Я тогда не придал этому значения. А в Тюмени мы этот метод попробовали и сейчас бурим на бригаду по сто тысяч метров проходки в год. А почему ты о нем спрашиваешь?
— У меня к нему личный интерес. Но за добрые слова большое спасибо.
В обком Батурин пошел уже с твердым намерением отстаивать кандидатуру Остудина. Если о человеке помнит Муравленко, никакой другой рекомендации для него не надо. Но Колесников снова резко возразил. На этот раз по другой причине:
— Ведь ему всего тридцать два. Пацан еще. А ты его двигаешь на начальника экспедиции.
— Раньше в таком возрасте люди руководили отраслями, — не согласился Батурин. — Становились министрами, вернее, наркомами.
— Это раньше, — Колесников с усмешкой посмотрел в глаза Батурину. — Сейчас карьеру начинают делать в семьдесят.
— Пока Остудин дорастет до министра, ему как раз столько и будет, — сказал Батурин.
Он, конечно, понимал, что, назначая Остудина начальником экспедиции, в какой-то мере все же рискует. Случись что, первый спрос будет с него, Батурина. Но в геологии без риска не бывает. Не зря нефтеразведчики говорят: «Кто не рискует, тот не пьет шампанского».
Сейчас Батурин смотрел на Остудина, вспоминал свои беседы по поводу его назначения с Муравленко, с Колесниковым, свои, правда еще немногочисленные прощупывающе-доверительные разговоры с этим, кажется, уверенным в себе человеком и в глубине души утверждался: выбор был сделан правильный. Еще ни разу Остудин не попросил у объединения лишнего, с первого дня обходился без опеки, все вопросы старался решать сам. А главное — был человеком везучим. Едва появился в экспедиции, и на буровой у Вохминцева ждут нефть. Это, конечно, случайность, но геологи люди суеверные.
Батурин не любил сантиментов, и сам никогда не был сентиментальным. Поэтому сказал сухо, повернувшись к Остудину:
— Ну что, Роман Иванович, докладывай, что там у тебя на Моховой.
Остудин взял указку и подошел к карте, висевшей на стене кабинета. Легко отыскал на ней Моховую площадь и, ткнув в нее кончиком указки, произнес:
— Структура для нашего района, можно сказать, классическая. Типичный палеозой. Хороший песчаник. Раствор выбросило только по вине бурильщика, который не проследил за давлением. Рядом с Моховой расположены еще три такие структуры. Они находятся близко друг от друга и имеют такое сходство, что мы уверены: это одно месторождение. Ближайшая от Моховой структура — Кедровая. Если она окажется нефтеносной, нам следует пробурить скважину между ней и Моховой. Именно этим мы и намерены заняться в нынешнем году.
— Как в нынешнем? — удивился Батурин, подняв густые, тронутые сединой брови.
— Да, в нынешнем, — твердо повторил Остудин. — Но нам нужна помощь объединения.
— Чем мы должны помочь? — спросил Батурин, повернувшись в кресле, чтобы лучше видеть Остудина и висящую за его спиной карту.
Остудин подошел к столу, положил указку, достал из папки список, составленный перед отлетом, и протянул Батурину. Тот взял листок в руки, провел по нему ладонью, затем прочитал вслух написанное и обвел взглядом сидевших за столом начальников отделов. Те молчали. В просьбе начальника Таежной экспедиции не было ничего необычного. Остудин просил один буровой станок, хотя экспедиции только по фондам за последние годы недодали три.
Батурин знал, что и в этом году с оборудованием будет не лучше. Но то, что новый начальник сразу же замахнулся на большое дело, понравилось ему. Он смотрел на Остудина и думал: что надо сделать, чтобы, не убив в человеке энтузиазма, заставить его отложить бурение на Кедровой на один год. Нынче для этого просто нет ресурсов.
Остудину же, наоборот, казалось, что Батурин не верит в его способность организовать работу. Поэтому он достал все из той же папки радиограмму, полученную сегодня утром от Кузьмина, и положил ее перед начальником объединения. Тот сначала отодвинул ее в сторону, затем бросил на нее косой взгляд и, как показалось Остудину, на мгновение замер.
— Это что, на самом деле? — ледяным тоном спросил он, и Остудин понял, что разговор поворачивается совсем в другую сторону.
— Да, мы начали завозить на Кедровую грузы, — спокойно ответил он.
— Кто вам разрешил? — резко спросил Батурин, и в его взгляде появилось жесткое выражение.
— Это мое распоряжение, — стараясь быть как можно спокойнее, произнес Остудин. — Но если я правильно понял, геологический отдел объединения тоже высоко оценивает перспективы Кедровой.
— Я не о перспективах — о плане буровых работ, — сердито бросил Батурин. — У нас и так нет сил, а мы их распыляем. Для того чтобы начать бурить на новой площади, нужна четвертая бригада. Об оборудовании я уже не говорю.
— Грузы на Кедровую ушли, их не вернешь, — заметил Остудин. — Кроме того, я не вижу оснований для отмены собственного распоряжения.
— Все, что ты отправил на Кедровую, пропадет без толку, — заявил Батурин все тем же высоким тоном.
— Дайте нам буровой станок, и в начале следующего года мы доложим о фонтане нефти, — твердо глядя в сердитые глаза начальника, сказал Остудин.
— А ты упрямый, — произнес Батурин, не отводя взгляда. — Что вы отправили на Кедровую?
— Балок, емкость под солярку, бурильные трубы. Готовим к отправке электростанцию.
Все, кто сидел в кабинете, понимали, что между Остудиным и Батуриным назревает столкновение. У Еланцева неприятно заскребло внутри. Он почувствовал, что их планы сейчас могут превратиться в розовые мечты. Остудин не умеет уступать, а Батурин не любит, когда что-то делается через его голову. Но начальник объединения вдруг неожиданно произнес:
— Ну и отлично. По большой воде завезем туда горючее и, может быть, кое-что из оборудования. А следующей весной — буровой станок. Тогда и начнете его монтировать.
«Вот тебе и примирительный тон, — подумал Еланцев. — Уж лучше бы закатил скандал, а потом дал все, что запросила экспедиция».
Остудин тоже хорошо понял этот ход. Батурин настоял на своем, не отменяя решения начальника экспедиции. Но бурение скважины на Кедровой откладывалось на год. Для Остудина это было ясно, однако ввязываться в дальнейший спор он не стал.
— Если вы считаете, что пора радикальных решений не настала, то давайте делать хотя бы маленькие шажки, — сказал он. — Я хотел бы уточнить, что мы можем вывезти на Кедровую в нынешнюю навигацию.
— Вот это другое дело, — удовлетворенно кивнул Батурин. — К сожалению, на твой вопрос пока никто не готов ответить.
Остудину показалось, что будь обстановка проще, Батурин потрепал бы его по плечу.
— Мы до сих пор не получили то, что положено по фондам первого квартала. С горючим и цементом вроде неплохо. Скоро должны подойти шесть грузовых автомобилей и четыре трактора-болотохода. Кстати, один отдаем вам. Получите также автокран и бульдозер. Об остальном пока ничего не могу сказать.
— У нас очень трудно с жильем, — заметил Остудин. — За последние три года сданы всего две квартиры. Мы решили за лето построить не меньше десяти одноквартирных домов.
— Опять какая-нибудь идея? — насторожился Батурин, который, казалось, уже начал бояться остудинских начинаний.
— Никаких идей, — ответил Остудин. — Хотим попросить на лето студенческий строительный отряд.
— У кого попросить?
— В обкоме комсомола.
— А что? Копни в комсомольских сусеках, глядишь, наткнешься на золотой пласт, — не скрывая иронии, сказал Батурин. — Потереби Скоробогатова. Я лично пробовал, мне не повезло. Может, я не с того бока старался? — Батурин обвел сидящих озорным взглядом и поиграл бровями.
В ответ раздался дружный смешок, причину которого Остудин не понял.
На этом совещание закончилось. После него Остудин прошел по нескольким кабинетам, больше не для того, чтобы обговорить серьезные дела, а поторговаться кое по каким мелочам, главное же — познакомиться с людьми, от расположения которых в немалой степени зависело благополучие экспедиции. Затем позвонил в обком комсомола. Там ответили, что товарищ Скоробогатов будет часа через два.
— Передайте, что к нему придет начальник Таежной нефтеразведочной экспедиции, — сказал Остудин и положил трубку.
После этого Остудин направился к начальнику УРСа Миркину. Учтивая секретарша, скрывшись за дверью с тамбуром, буквально через мгновение появилась снова. С приветливой улыбкой она ушла, с еще более приветливой вышла. Казалось, потребуй обстоятельства, она собственноручно раскатает перед Остудиным ковровую дорожку и поможет войти в кабинет. «Вот как нужно воспитывать подчиненных, — иронически подумал Остудин. — Такая сотрудница при любом начальнике сможет жить». Начальник тоже произвел на него благоприятное впечатление. Борис Михайлович Миркин при появлении начальника Таежной нефтеразведочной экспедиции уже не сидел в своем кресле, а шел навстречу посетителю. Без всякой искусственности пояснил свое поведение:
— Когда высокий гость впервые появляется перед высоким начальником, они должны не приближаться друг к другу, а сходиться посредине кабинета.
— Это ваше правило или философская заповедь? — спросил Остудин, которому понравился благожелательный юмор начальника УРСа.
— Философская заповедь, ставшая правилом, — сказал Борис Михайлович.
Миркин оказался суховатым, лысеющим брюнетом с узким длинным лицом, отливающим желтизной. Под его глазами висели большие темные мешки, иссеченные мелкими морщинами. Остудину показалось, что его мучает болезнь. Но когда Миркин заговорил, это впечатление исчезло.
Борис Михайлович крепко пожал протянутую руку, не выпуская ее, повернулся и пошел не к себе за стол, а подвел Остудина к креслам, стоявшим по бокам журнального столика. Усадил Романа Ивановича за один из них, сам сел напротив.
Закурили. При этом Остудин обратил внимание, что Борис Михайлович курит самую обыкновенную «Яву». Миркин начал беседу без предисловий. Так начинают разговор деловые, не предрасположенные к обходным действиям люди.
— Как я понимаю, вы ко мне не «по случаю». Фима не упустит возможности подоить УРС. Где его список?
Остудин, которому пришлись по душе слова Бориса Михайловича, достал из папки и протянул продуманно заполненный лист бумаги. Миркин пробежал по списку беглым взглядом. Тут же положил бумагу на столик, прикрыл ее ладонью и стал перебирать пальцами. «Как будто играет на пианино», — подумал Остудин. Судя по тому, как Миркин назвал Соломончика Фимой, ему показалось, что он немедленно начертает в левом верхнем углу желанное: «Выдать». Однако Борис Михайлович не торопился. Вынул из нагрудного кармана серого неказистого пиджака стандартную шариковую ручку и несколько позиций зачеркнул. Сказал при этом:
— Фима меня просто смешит... Он просит языковую колбасу. Скажите, кто сейчас знает, что такое языковая колбаса? Я до сих пор держу в сейфе фельетон, который двенадцать лет назад напечатал «Крокодил». Да, да, не удивляйтесь, о языковой колбасе. Барнаульский мясокомбинат к 50-летию Октябрьской революции изготовил такую колбасу, что когда ее резали, на каждом пластике все время была цифра пятьдесят. Может, это не самый лучший способ отметить юбилей, но колбаса была, скажу вам, пальчики оближешь. Боже, как бы я хотел попробовать ее сейчас!.. Но теперь ее нет не только в Барнауле, а, думаю, во всей стране. Решаем другие задачи. Я, например, готовлюсь к читательской конференции по книгам «Малая Земля» и «Возрождение». Но вам помогу. Не языковой, конечно, но кое-что у меня есть. У Миркина всегда кое-что есть. Соломончик это знает.
Начальник УРСа говорил еще минут двадцать, и Остудину так и не удалось вставить в разговор хотя бы слово. Но заявку Миркин принял и обещал по возможности выполнить. Уже прощаясь, Остудин сумел все же задать вопрос, с которого начал разговор. Как он выяснил, в поселок еще ни разу не привозили лимоны. Многие дети не знают, как они выглядят.
— Ну что вы, — сказал Миркин. — Я вам, конечно же, помогу, — и кончиками пальцев, осторожно, словно боялся обжечься, дотронулся до плеча Остудина.
— Я много не прошу. Нам хотя бы тонну, — сказал Остудин.
— Как вас зовут? — спросил Миркин, и с его лица сразу исчезла приветливая улыбка.
— Роман Иванович.
— Вы меня смешите, Роман Иванович, — сказал Миркин и отодвинулся в кресле. — Просить тонну лимонов. Это все равно, что просить языковую колбасу. Сто пятьдесят килограммов, и то будьте благодарны. Отдаю последний резерв. Скажите Соломончику, что лично от меня.
— Хорошо, — тут же согласился Остудин. — Но на будущее имейте в виду, что мы — самая северная экспедиция.
— Мы всегда это имеем в виду, — на лице Миркина снова появилась учтивая улыбка. — Ну и потом, разве я могу когда-нибудь отказать Фиме? Это же душа-человек. Надеюсь, вы с ним уже подружились?
— С первого же дня, — ответил Остудин и, попрощавшись, вышел.
От Миркина он направился в обком комсомола. Когда приближался к зданию, его опередила черная «Волга». У подъезда остановилась. Из машины вышел видный, лет тридцати пяти мужчина в коричневой дубленке и глубокой ондатровой шапке. Остудин безошибочно определил: Скоробогатов. Чуть придержал шаг и, пропустив «дубленку» в вестибюль, окликнул: «Товарищ Скоробогатов?» Тот обернулся. Тут же познакомились. В кабинет вошли практически вместе. Секретарша начала было:
— Владимир Николаевич, вам звонил начальник Таежной экспедиции...
— Это я звонил, — остановил ее Роман Иванович.
В кабинете Скоробогатов предупредил Остудина:
— Завтра у нас комсомольский актив, а я еще не закончил доклад, так что, сами понимаете...
— Понимаю, — ответил Остудин. — Буду краток. Наша экспедиция выходит в новый район поиска. В каких условиях мы работаем, вы, конечно, знаете: бытовая неустроенность, бездорожье, нехватка всего.
— Чем я могу помочь? — спросил Скоробогатов. — Только не надо говорить, что стране нужна нефть, что мы должны... Нужна конкретность.
Скоробогатов, хотя и говорил о конкретности, вильнул взглядом, и Остудин понял, что вся кажущаяся деловитость секретаря не что иное, как наработанная маска завзятого чиновника. Такого просьбами не возьмешь, нужна напористость. И Роман Иванович сказал так, как это нужно было сказать, сконцентрировал голос на самых важных словах:
— Это очень хорошо, что вы понимаете, что нефть стране нужна и что мы должны действовать в интересах государства. Предположения насчет Кедровой структуры, мы убеждены, подтвердятся. А для этого...
— Для этого нужен стройотряд. Так? — нетерпеливо перебил Скоробогатов.
— Нужен, — подтвердил Остудин. — Знаю, что просить его полагалось в прошлом году, но меня в прошлом году не было. О Кедровой мы узнали недавно. Откладывать дело на год, значит, не дать стране нескольких миллионов тонн нефти. А это...
— А это — недопустимо. Так? — Скоробогатов поднял глаза к потолку. — Не надо меня пугать, тем более шантажировать. В нашем распоряжении местных стройотрядов нет. Те, которые действуют из года в год, давно распределены. Значит, надо договариваться о приезжих. Я позвоню в Москву. Какие у вас еще вопросы?
— Больше вопросов нет, — сказал Остудин, а про себя подумал: «Видно у тебя в самом деле в ЦК сильная рука, если даже о нефти не хочешь разговаривать».
Остудин понял, что никакого стройотряда Скоробогатов ему не пошлет. Сначала его взяла злость, потом он подумал: «Так это и должно быть. Зачем этому чиновнику от комсомола лишние хлопоты?»
Выйдя на улицу, Остудин остановился, размышляя, что делать дальше? Где искать помощь, без которой ему не обойтись? Батурин в ней отказал, областной комсомольский вождь тоже. И тут он решил: пойду в обком партии к секретарю по промышленности.
Встречу Колесников назначил на шесть.
Подтянутый милиционер, посмотрев партбилет Остудина, кивнул вверх:
— Второй этаж, налево. Там найдете.
Дверь кабинета Остудин открыл ровно в шесть и обратил внимание на то, что Колесников первым делом взглянул на часы. После этого поднялся навстречу и удовлетворенно сказал:
— Точность — вежливость королей... — помолчал немного и совсем уж добродушно добавил: — А ведь я вас именно таким и представлял.
— Каким? — не понял Остудин.
— Крепким, обветренным... и настырным. Таким, каким и должен быть начальник Таежной экспедиции.
Широким жестом Колесников указал на кресло, стоявшее перед столом. Остудин сел и начал осваиваться. Ничего необычного кабинет Петра Леонидовича не представлял. Все стандартно. И ничто не привлекало внимания. Разве что запах то ли крепкого одеколона, то ли хорошего лосьона, исходивший от хозяина кабинета. По этому запаху Остудин определил, что между пятью и шестью часами вечера Петр Леонидович побрился. Иначе бы запах не был таким свежим и устойчивым. «Хорошая привычка интеллигента — подготовить себя к вечерней работе. Если человек сыт и свеж, ему работается в удовольствие».
Ответил Остудин то, что само просилось на язык:
— Мне иначе нельзя, должность требует. Я слышал, что вы сами геолог?
— Батурин сказал? — спросил Колесников.
— Нет, Сорокин.
— А-а, Всеволод Викторович. В свое время мы полазили с ним по тайге.
Колесников сел за стол, помассировал кончиками пальцев виски и произнес:
— Ну, рассказывай, каковы твои впечатления об экспедиции?
— Они самые первые, — немного подавшись вперед, ответил Остудин. — Работать на Севере трудно, но интересно. Другого я и не ожидал.
— А что на Моховой? — спросил Колесников и снова потер виски. Его глаза выглядели усталыми. — Будет там нефть?
— Конечно, — ответил Остудин. — Весь вопрос в том — сколько?
Он рассказал Колесникову, что совсем рядом с Моховой находятся еще три такие же структуры. Есть предположение, что все они составляют одно месторождение. Но для того, чтобы подтвердить его, необходимо пробурить несколько скважин. Пока у экспедиции такой возможности нет, она не обеспечена ресурсами даже под текущий план.
— Это и привело меня к вам, — заявил Остудин.
— Очень хорошо, что ты зашел ко мне, — сказал Колесников и взял в руки какую-то бумагу. — Центральный комитет сейчас готовит постановление по усилению геологоразведочных работ в Западной Сибири. Мы пишем для ЦК серьезный документ, — Петр Леонидович указал пальцем на лежавшую перед ним бумагу. — Батурин сейчас у первого. То, что ты рассказал мне, поможет лучше сориентироваться.
— У меня еще один вопрос, — поняв, что именно сейчас стоит сказать о главном, произнес Остудин. — Нам нужно на лето человек двадцать студентов. Без них мы не сумеем построить жилье. С ним у нас просто катастрофа. Собственно, по этому поводу я к вам и пришел.
— И эту проблему мы поставим перед Центральным комитетом, — сказал Колесников.
Остудину показалось, что секретарь обкома даже рад забросить в Москву еще одну проблему. Но тут же подумал о другом: «Неужели нужно все решать через Центральный комитет? Для чего же тогда вы? Ведь в вашем распоряжении громадный аппарат и все ресурсы области». Но говорить об этом не решился. Наоборот, попытался побыстрее подавить в себе крамольные мысли.
— Я думаю, что строительный отряд у вас будет, — сказал Колесников. И убрал со стола руки. — Почаще напоминайте об этом Батурину. Он у нас бывает почти каждый день.
Остудин понял, что аудиенция закончена. Он встал, секретарь обкома тоже поднялся. Протянув руку на прощание, Колесников сказал:
— Не теряйся. Напоминай о себе. А главное — ищи нефть.
Остудин не ответил. Да и какой смысл имел его ответ? Сказать можно все что угодно, но для него главным были не слова, а дела. Отпустив руку Колесникова, он повернулся и вышел из кабинета.
Такого внимания со стороны обкома партии к рядовой конференции Казаркин не помнил. Уже перед самым вылетом в Таежное ему позвонил заворг и попросил сразу же после конференции проинформировать, как она прошла. Видимо, мероприятию придавалось значение какого-то символа. Казаркин искренне пытался понять: «Какого?» Все три брошюрки он пробежал в один вечер и, честно говоря, был разочарован. Он ждал в них и человеческих, и философских откровений, а они оказались написанными дежурными словами на темы, не имеющие к сегодняшнему дню никакого отношения. К тому же мудрость партии по поводу подъема целины оказалась крайне сомнительной.
Насколько он знал, хлеба эта авантюра, если не считать самого первого года, стране не прибавила, а земле нанесла непоправимый ущерб. Тем не менее, Политбюро считает, что выход книжек — событие всесоюзного масштаба. Вполне вероятно, это и в самом деле событие, которое он не способен оценить. Скорее всего, оно имеет не просто идеологическое значение. В самом деле — война закончилась более тридцати лет назад, а страна возродилась из пепла и сейчас способна дать отпор любому агрессору. Видимо, все-таки скрытая мудрость в трудах Леонида Ильича есть.
Одно вызывало у Казаркина смущение — объем мудрости, уместившийся в трех небольших брошюрках. Все три, конечно же, были у него в дипломате. Помимо этого лежал достаточно объемистый «Служебный дневник». И Казаркин подумал, что если дневник подложить под брошюры, то пирамидка будет выглядеть внушительно. Когда он начнет говорить о гениальных трудах Генерального секретаря, станет похлопывать ладошкой по стопке, которая из зала будет смотреться нерасторжимым целым. И никто не догадается, что у него там — труды вождя или пустая тетрадка. Все пройдет на заданном уровне. Главное — не подкачал бы Краснов, успел бы отпечатать и отредактировать все выступления. Их, кстати, надо проверить самому. В таких делах доверять — доверяй, а проверяй трижды.
В Таежное Николай Афанасьевич взял с собой секретаря райкома Расторгуева, заведующего отделом пропаганды и агитации, и, конечно же, Татьяну Владимировну Ростовцеву, заведующую промышленным отделом районной газеты. По существу следовало взять заведующего не промышленным, а партийным отделом. Но уж очень коряво писал бывший райкомовский инструктор Федор Васильевич Липовцев. Да и некоторые простые истины ему приходилось повторять дважды. А вот Ростовцева все схватывает с полуслова. Когда Казаркин начал говорить ей о важности мероприятия, она ответила, слегка улыбаясь:
— Не беспокойтесь, Николай Афанасьевич, все будет на высшем уровне.
В такой ситуации улыбаться может только уверенный в себе человек. Уверенность журналистки передалась и Казаркину.
Сейчас Ростовцева сидела в вертолете напротив Николая Афанасьевича и то ли дремала, то ли прикидывала что-то в уме. Ее глаза были закрыты, красивое лицо выглядело спокойным.
Но Татьяна не дремала. Она представляла себе встречу с Таежным, в котором была последний раз полтора месяца назад. Еще до появления там Остудина. Сейчас она перебирала в памяти встречу с ним. Он не произвел на нее особого впечатления. Барсов выглядел и солиднее, и интеллигентнее. Даже в манерах у него было что-то такое, что заставляло относиться к нему с уважением. А Остудин просто молодой, крепкий, в меру самоуверенный парень, пока еще не битый местными условиями. И еще неизвестно, как он справится с ними.
Вертолет начал снижаться. Татьяна приникла к иллюминатору, пытаясь разглядеть встречающих. У здания аэровокзала стояли Остудин, Краснов и Еланцев. Казаркин вышел первым, поздоровался со всеми за руку, задержавшись около Остудина, спросил:
— Ну как, подготовились?
— Клуб готов, все выступающие определены, — ответил вместо Остудина Краснов. — Выступления отпечатаны на машинке.
Казаркин стрельнул по Краснову недовольными глазами: вопрос задан не ему, и высовываться незачем. Краснова он знал, а вот Остудин был ему еще не совсем понятен. Поэтому он к нему и обратился. До Казаркина дошли слухи, что Остудин противился масштабной читательской конференции и хотел проводить ее на буровых, надеясь уложиться в обеденный перерыв. И Николай Афанасьевич, отметая вмешательство Краснова, уже напористо сказал:
— Ты, Юрий Павлович, погоди. Я знаю, что ты подготовился, это твоя работа. Меня интересует отношение к мероприятию рядового коммуниста.
Разговор велся на ходу. Районные гости и хозяева плотной группой направлялись к имевшемуся в распоряжении экспедиции пассажирскому транспорту: остудинскому «уазику» и приспособленному под автобус ЗИЛу-151. Остудин, как хозяин, усадил на переднее сиденье Казаркина. Открыв заднюю дверь, пригласил Татьяну, второго секретаря райкома Расторгуева, затем забрался в машину сам. Остальные поехали в автобусе. По дороге к клубу Казаркин как бы шутливо заметил:
— Последний раз я здесь был полгода назад.
— Приезжайте чаще, — сказал Остудин, — мы своему начальству всегда рады.
— Плохо работаете, — наставительно заметил Казаркин. — Вот выйдете в передовики, готов приезжать хоть каждый квартал, — он сделал паузу и добавил: — Для вручения знамени. Верно я говорю, Артем Васильевич?
— Начальство всегда говорит правильно, — подтвердил Расторгуев. — Ты это, Остудин, учти.
Другой бы на месте Остудина поддакнул и заверил районных вождей, что экспедиция чести района не уронит. Но он не был обучен политесу, поэтому ответил как кондовый производственник:
— Работаем, как позволяют условия. Вот построим жилье, получим новое оборудование. А пока... — он тяжело вздохнул и опустил голову.
— Слушаю я тебя и думаю: неважный у нас политик начальник Таежной экспедиции, — качнул головой Казаркин. — Вместо того чтоб порадовать руководство, рассуждает без всякого энтузиазма. К Красному знамени, Роман Иванович, надо стремиться всегда. Оно для нас как светлое будущее, которое мы строим. По-твоему выходит, если большая цель нам сегодня не по плечу, так и стремиться к ней не надо?
Вопрос был с явной подковыркой, но Остудин нашелся:
— Очень даже надо. Но вы сами сказали: «Светлое будущее». А мы исходим из реального настоящего.
Подковырка Казаркина явно не понравилась Татьяне. За три года работы в «Северной звезде» она изучила его хорошо. Ответы на свои вопросы «со значением» он запоминал и при случае на них ссылался. Ответ Остудина она оценила по достоинству: «Молодец мужик, к такому ответу не придерешься».
Заведующая клубом встречала гостей у порога. Подождала, пока все подойдут к крыльцу, низко поклонилась и сказала отрепетированным голосом:
— Милости просим, дорогие товарищи.
С последними ее словами из двери появились две старшеклассницы. Обе в кокошниках, в длинных сарафанах, у обеих русые косы-парики. В руках у одной — каравай на блюде, у другой — солонка. Не ожидавший такого приема Казаркин, широко разулыбался, отломил кусочек хлеба, макнул в соответствии с ритуалом в соль, прожевал. А когда заходил в дверь клуба, одобрительно похлопал Краснова по спине.
В фойе было много народу. В основном — школьники. У стены, отделяющей помещение от зала, стоял стол, застеленный яркой клеенкой. На клеенке — весы. Столовская буфетчица бойко торговала пряниками, печеньем. Сбоку от нее стояли ящики с газировкой «крем-сода». Когда Казаркин появился в фойе, школьники дружно зааплодировали. В ответ Казаркин тоже захлопал и помахал ладошкой. Он выглядел сейчас вождем и с гордостью осознавал это.
Из фойе гостей проводили в кабинет заведующей клубом, превращенный по случаю торжества в комнату президиума. Здесь непосредственно распоряжался Соломончик. Расчувствовавшийся Казаркин, здороваясь с ним, кивнул в сторону фойе:
— Твои старания?
Краснов, который был в курсе дела, подтвердил:
— Гостей у нас Ефим Семенович принимать умеет.
На что, подняв указательный палец, Соломончик заметил:
— Это не прием гостей. Это дань уважения первому лицу района. В надежде на то, что он не оставит нас своими заботами.
Казаркин рассмеялся безгубым ртом и обратился к Остудину:
— Учись, Роман Иванович. Вот как надо добывать для себя дополнительные блага.
Остудин натужно улыбнулся, подумав про себя: «А может, он и тебе предлагал прятать открытую нефть, чтобы потом по дешевке скупать месторождения?» После разговора в беседке с Соломончиком на все его старания перед начальством он теперь смотрел с невольной подозрительностью.
Казаркин подошел к столу, налил из самовара кипятка, снял с конфорки чайник, нацедил заварку.
— Рекомендую воспользоваться коньяком. К индийскому чаю очень подходит КВВК, — посоветовал Ефим Семенович.
— Коньяк отставить, — твердо заявил Николай Афанасьевич. — Закусим после конференции.
У Казаркина появилось праздничное настроение, но он не забывал и повод для него.
— Кто будет выступать первым? — спросил он, повернувшись к Краснову. — Буровой мастер Вохминцев? Что он будет говорить?
Краснов, который сам сочинял все тексты, перебрал бумажки, нашел нужную, протянул первому секретарю:
— Вот он, Вохминцев.
Казаркин прочитал вслух, сказал, недовольно качнув головой:
— Разве это концовка: «Я хочу выразить благодарность нашему дорогому Леониду Ильичу за то, что он написал эти книги»? Передовой мастер, тем более коммунист, должен и мысли высказывать передовые.
Казаркин достал из внутреннего кармана пиджака ручку и, подсказывая себе вслух, дописал: «Его яркая жизнь коммуниста-ленинца, неутомимого борца за счастье и повседневную радость нашего народа должна быть примером для каждого советского человека. Гениальные труды Леонида Ильича стали для меня настольной книгой. Спасибо вам, Леонид Ильич, за ваш неутомимый труд на самом высоком посту нашей Родины». Протянул бумажку Краснову.
— Хоть я пишу разборчиво, все-таки перепечатай. Где у тебя остальные выступления?
Остальных выступлений оказалось пять. Свое мнение о литературном гении высказывали разные слои населения, затерянные в глубинке. После Вохминцева речь должен был держать рядовой бурильщик, за ним шла повариха, потом учительница, за ней шофер. Замыкала список выступающих воспитательница детского сада.
Выступления были недлинными, но очень выразительными. Каждый отдавал дань величию руководителя партии. Один дополнял другого.
Казаркин прочитал выступления внимательно, протянул бумажки Краснову. Удовлетворенно сказал:
— После конференции отдай эти выступления Татьяне Владимировне, — повел головой в сторону Ровстовцевой. И, переместив взор на газетчицу, как о решенном сказал: — Сегодняшней конференции предоставьте разворот. Все выступления дайте в разбивку. Откройте разворот вступительным словом Остудина... Кстати, Роман Иванович, где твое вступительное слово?
— У меня нет доклада, — сказал Остудин.
— Как нет? — на лице Казаркина появилась искренняя растерянность. — Мы все приехали на читательскую конференцию, собрали столько людей, а ты заявляешь, что у тебя нет доклада. Объясни мне, что это такое?
— У меня нет письменного доклада, — сказал Остудин. — Я специально не писал его. Хочу все сказать своими словами.
— А эти люди какими говорят? — спросил Казаркин и ткнул пальцем в папку с текстами выступлений. — Чужими, что ли?
— Я думаю, что когда человек говорит без бумажки, к нему возникает больше доверия, — сказал Остудин.
— Ну, знаешь, — в сердцах махнул рукой Казаркин. — Без бумажки можно такое наговорить!
— Я должен говорить о трудах Леонида Ильича Брежнева. Я правильно понимаю свою задачу? — спросил Остудин.
— Ты не только должен говорить о книгах Леонида Ильича, ты должен задать тон всей конференции. А что у тебя в руках?
Остудин, не предполагавший, что дело может принять такой оборот, ответил излишне резко неожиданно даже для себя:
— Нас, Николай Афанасьевич, еще в школе учили не пользоваться подсказками. Я понимаю, что бурильщики, работники детсада, другие выступающие нуждаются в партийной подсказке. Но не представляю, как можно рассказать о трудах выдающегося человека по бумажке.
После этих слов комната наполнилась тревожным молчанием. В таком тоне никто из присутствующих говорить с Казаркиным не решился бы. А с другой стороны, что может ответить Казаркин на приведенные доводы? Действительно, если говорить о выдающихся трудах выдающегося человека, обязательно ли прибегать к бумажке? Если Казаркин будет настаивать на своем, этим он подчеркнет лишь свое неуважение к трудам вождя. Да и неуважение к человеку, который хочет без бумажки, но от души выразить свое отношение к Брежневу.
Казаркин понял неловкость положения прежде других. Он и не предполагал, что ему могут возразить, но выход нашел тут же. Он был опытным политиком и на неожиданный выпад мог ответить в том же ключе:
— Я забочусь не о твоем выступлении как таковом. Как же мы будем с газетой? Татьяна Владимировна, что ты нам посоветуешь? — обернулся он к Татьяне.
Татьяна, оценившая и ход Остудина, и ответ Казаркина, подняла над плечом диктофон «Филипс»:
— Роман Иванович, эта штука вас не смутит? Вы сможете говорить на пленку?
Остудин ответил, скрывая удовлетворенный смешок:
— Что может смутить человека, если он говорит от души?
— А все-таки давайте пойдем в зал и для страховки прорепетируем.
Казаркин согласно кивнул.
В пустом зале было прохладно и неуютно. На сцене стоял длинный стол, накрытый красной скатертью. Справа от него — неказистая, собранная из наскоро покрашенных и уже выцветших досок трибуна. Татьяна подтолкнула к ней Остудина и стала пристраивать диктофон. При этом она несколько раз коснулась рукой Остудина, и ему показалось, что прикосновения эти были не совсем случайные. Он попытался поймать взгляд Татьяны, но ему это не удалось. Опытный в любовных делах мужчина нашел бы способ подтвердить или опровергнуть свою догадку, но Остудин в любовных делах совсем не поднаторел и потому ничего не предпринял для выяснения истины.
Молчание затянулось, и из этого тоже можно было сделать какой-то вывод. Татьяна этот вывод сделала, ибо знала, что касалась мужчины преднамеренно. С того момента, когда Остудин практически поднял на смех заносчивого секретаря, у нее возникло желание сказать ему, что так и следует действовать, за чванство при всяком удобном случае надо хлестать по мордасам. Но хлестать так, чтобы внешне не к чему было придраться. Татьяна была неравнодушна к умным, тонким, честным людям. И вовсе не стремилась из этого извлекать какую-то выгоду, она лишь хотела оказать внимание тому, кто производил на нее впечатление.
Последнее время у Татьяны с Андреем частенько возникали семейные разногласия, порой доходившие до серьезных споров. В эти моменты она казалась себе одинокой и несчастной. И она искала обыкновенного человеческого внимания. Но Остудин не знал ее настроения и никак на него не откликнулся.
В фойе прозвенел звонок. Долгий веселый его призыв напомнил людям о деле, и они потянулись в зал. Очень скоро раздался второй звонок, позвавший на сцену президиум — районных гостей и местное руководство. Приехавшие заняли привычные места: на председательском — Казаркин, по правую руку — второй секретарь райкома, по левую — Остудин.
Школьники уселись на первых рядах поближе к сцене, взрослые разместились в глубине зала. Шестеро, которым предстояло выступать, расположились отдельной группкой, справа от центрального прохода.
Подождав, когда утихнет шум в зале, Казаркин поднялся и предложил избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым. Еще не договорив, громко захлопал. Зал подхватил аплодисменты. Все старались перехлопать друг друга, но лучше всего это удавалось Казаркину. Слушая хлопки, он оттаивал сердцем. Он уже готов был простить Остудину его проступок — отсутствие письменного доклада на сегодняшней конференции. Люди, которые так неистово аплодируют, не могут сказать что-то от себя, даже если бы они этого и хотели. Они понимают, что ничего подобного зал им не только не простит, но и не позволит.
Неизвестно, как долго продолжались бы аплодисменты, если бы не маленькая девочка с голубыми бантами, сидевшая с матерью в первом ряду. Устав хлопать в ладоши, она посмотрела на мать и заплакала. Сначала по ее личику покатились безмолвные слезы и задергались губы, потом она зарыдала и стала размазывать слезы кулачками по щекам. Трудно сказать, что послужило тому причиной: излишнее перевозбуждение или усталость. Скорее, и то, и другое. Мать перестала хлопать, села в кресло и, посадив девочку на колени, стала уговаривать ее успокоиться. Весь первый ряд тут же перестал аплодировать и тоже сел. Вслед за ними стали усаживаться люди на других рядах. Казаркин снова выждал паузу и торжественно произнес:
— Слово для доклада предоставляется начальнику Таежной нефтеразведочной экспедиции Роману Ивановичу Остудину.
Когда Остудин поднялся со своего места в президиуме и двинулся к трибуне, кто-то из расшалившихся ребятишек захлопал в ладоши, несколько человек присоединились к нему, но Казаркин поднял руки вверх, и хлопки тотчас прекратились. Остудин покосился на диктофон, поправил его и нажал кнопку, которую Татьяна показала ему на «тренировке». Во время репетиции Остудин отчетливо слышал шорох, который возникал после нажатия кнопки. Сейчас Роману Ивановичу показалось, что никаких звуков аппарат не издает. Он покосился на Татьяну, стоявшую за кулисами, и указал глазами на диктофон. Та, следившая за всеми движениями Остудина с тех пор, как он поднялся на трибуну, ободряюще кивнула головой и подняла вверх большой палец. Остудин понял, что не уловил шума кассеты из-за волнения. Прислушался. Диктофон работал. Роман Иванович тут же успокоился. Начал свою речь теми словами, которые приготовил загодя:
— Мне хочется сказать, что нам сегодня предстоит обсудить необычную книгу, книгу воспоминаний, которую написал руководитель нашей партии и государства. Книга интересна тем, что она как бы передает из рук в руки личный опыт мудрого человека, позволяет нам увидеть действия вождя в той или иной обстановке — в военной, в период восстановления разрушенного войной хозяйства и, наконец, тогда, когда народ в едином порыве начал борьбу за большой хлеб...
Казаркин настороженно слушал Остудина. Жизнь политика любого ранга заметно отличается от жизни обыкновенных людей. Ее можно сравнить, пожалуй, с беспокойным существованием работников разведки, охранной службы, службы пограничников. Политики не знают полного покоя, они живут в атмосфере постоянной подозрительности, обостренного чувства самосохранения. Нигде, пожалуй, человеку не приходится сталкиваться с такой нездоровой обстановкой существования. Больше всего политик опасается допустить просчет и не заметить ошибки соперника. И то и другое почти всегда — крушение карьеры.
Казаркин привык: все выступающие на конференциях, собраниях, митингах общаются с залом по заранее подготовленному тексту, который на десять раз выверен партийным руководством. Поэтому он был спокоен за всех ораторов. А вот Остудин... Казаркин мало его знал как руководителя и совсем не знал как оратора. И теперь, напряженно слушая его, постепенно успокаивался. Кажется, язык у нового начальника экспедиции подвешен удачно, и общаться с народом Роман Иванович умеет. Школьники, занявшие передние ряды, в начале речи любого выступающего обычно шушукаются, подталкивают друг друга локтями, шепотом переругиваются, сейчас сидели молча. Замерли, как первоклашки перед фотоаппаратом, которые ждут, когда из объектива вылетит птичка.
Остудин удачно использовал место из «Малой земли», где Брежнев рассказывает о высадке десанта.
— Я хочу напомнить вам, — сказал Остудин, — то место из «Малой земли», где Леонид Ильич наблюдает лица людей перед боем. Он вспоминает, что ни на одном из них не видел страха. И это естественно, потому что советские люди вели себя так, как должен вести при угрозе Отечеству каждый из нас.
Казаркин перестал нервничать и дальше слушал Остудина с внутренним удовлетворением. Между делом подумал: «Нам бы в райком такого лектора». Когда Остудин сошел с трибуны и проходил мимо Казаркина, он ухватил его за руку и с чувством пожал.
За следующие выступления первый секретарь не беспокоился. Он приложил к ним свое идеологическое перо. Больше того, неожиданную радость ему доставило выступление учительницы. Она не только добросовестно прочитала свой текст, но и добавила от себя душевные слова:
— Я бы хотела закончить свое выступление, перефразировав строки великого поэта: «Не знаешь, сделать бы жизнь с кого, делай ее с товарища Брежнева».
Здесь школьники, хлопая своей учительнице, кричали «Ура!» Казаркин с умилением смотрел на них и не мог сдержать радостной улыбки.
Список выступающих закончился. Но ритуал требовалось соблюдать. Казаркин встал и спросил для порядка:
— Есть еще желающие выступить? — и, будучи уверенным, что желающих нет, начал было: — На этом разрешите конференцию...
Но в это время с задних рядов внезапно донеслось:
— Я хочу сказать.
С места поднялся пожилой мужчина с большими распушенными усами, в очках. Казаркин перегнулся через Расторгуева, спросил у Краснова:
— Кто это?
— Школьный кочегар Малышев, участник войны. Мужик скандальный.
Казаркин прибег к испытанному приему:
— Подождите, товарищ. Люди устали, давайте с ними посоветуемся.
Обычно в таких случаях участники мероприятий, которым все надоело до жути, кричат: «Хватит! Прекратить прения!» Но в этот раз на людей словно что-то накатило. Задорный голос перебил председательствующего:
— Пусть говорит! Дать слово Малышеву.
Казаркин сделал последний ход:
— Вы передайте в президиум свое выступление. Мы его приложим к протоколу конференции.
Ход оказался крайне неудачным. Он вызвал протестную реакцию зала. Под хохот и аплодисменты кочегар занял место на трибуне. Еще не взявшись рукой за край трибуны, он бросил в зал:
— Я сам на Малой земле воевал. И Брежнева вот, как вас, видел, — Малышев повернулся к столу президиума. — И могу сказать о нем только хорошее. А вот когда зашел в прошлом году в Новороссийский музей, заплакал. Куда ни глянь, одни фотографии Брежнева. А ребят, которые там головы сложили, словно и не было. Мы уже обожглись на Сталине и Хрущеве. Сначала хвалили, а теперь хуже их и людей вроде нет. Когда Брежнева начнем ругать, получится, что мы всю Малую землю хаем. Я не понимаю, чего мы шумим? Ну, написал человек книжки, гонорар за это получил. А плохие они или хорошие — народ скажет. Я вот, например, слыхал, что все эти книжки за Леонида Ильича другие написали.
В президиуме поднялся шум. Малышев, кряхтя и припадая на одну ногу, спустился с трибуны. Его вытолкали из зала через запасной выход. А Казаркин испытал состояние, близкое к шоку. И в заключение сипло произнес:
— Позвольте нашу конференцию считать законченной.
Для того чтобы выйти из шока, Казаркину требовался взрыв. И он произошел, когда члены президиума снова оказались в директорской комнате. Едва переступив порог, Казаркин сказал ледяным тоном:
— Прошу остаться только членов бюро и Краснова.
Под всеми остальными он подразумевал Остудина и директора клуба. Когда они вышли, Казаркин, глядя на Краснова, словно удав на кролика, сказал шипящим голосом:
— Как ты мог допустить такое? Ты понимаешь, на кого вы с этим негодяем Малышевым подняли руку? Вы думаете, что уже прошли те времена, когда в стране избавлялись от болтунов и провокаторов? Ошибаетесь! Их никто не отменял. И вы в полной мере ответите за содеянное.
Краснов понимал, что в эти минуты решается его судьба. Поскольку непосредственную ответственность за конференцию несет он, Казаркин все на него и свалит. И Краснов пошел ва-банк.
— Но ведь предоставил ему слово не я, — сказал он. — И в списках выступающих Малышев не значился. Так что извините, но никаких обвинений на свой счет я не принимаю.
Казаркин оторопел. Он вдруг почувствовал, что земля поплыла у него под ногами. Из обвинителя он превратился в обвиняемого. И что было хуже всего, Краснов действительно мог выйти сухим из воды. Ведь слово для выступления Малышеву предоставил сам Казаркин. Теперь уже защищаться надо было ему.
— Но ведь не можем же мы вставить в отчет то, что говорил этот кочегар? — растерянно произнес Казаркин.
— Мы можем вообще не упоминать о нем, — спокойно заметил Расторгуев. — Мало ли что может наговорить сумасшедший?
Это была спасительная мысль, и Казаркин тут же ухватился за нее. Он понимал, что самого факта выступления скрыть не удастся. О нем рано или поздно узнают в области. Да и уполномоченному КГБ по району, если не сегодня, то уж завтра обязательно расскажет обо всем случившемся кто-нибудь из членов бюро. Ни одному из них Казаркин не верил. Он знал, что они сохраняют ему преданность лишь до тех пор, пока он при власти. Поэтому он сам, как только прилетит в районный центр, вызовет к себе уполномоченного КГБ и расскажет ему, что какой-то психически ненормальный человек вылез на трибуну и произнес такие слова, которые нормальный Казаркин повторить не может. В том, что Малышев ненормальный, не приходится сомневаться. Ведь если признать его нормальным, значит, все, что он сказал, — правда. А поскольку правдой это не может быть, вывод напрашивается сам собой. Кагэбист, хоть и молодой, но шустрый, все поймет. «Что бы мы делали без них?» — подумал Казаркин и обрадовался, что вся история сводится к такому концу.
— Артем Васильевич правильно заметил, — глядя на Расторгуева, уже спокойным тоном произнес Казаркин. — Нечего обращать внимание на болтовню сумасшедшего. Мы еще выясним, откуда он взял сказку о том, что кто-то писал за Леонида Ильича. Я думаю, что в целом наша конференция прошла успешно. Спасибо за проделанную работу.
Все облегченно вздохнули. Краснов понял, что гроза миновала. О том, что будет завтра, Краснову не хотелось думать.
Но Казаркин не мог поставить точку на этом. Он нашел Татьяну, взял ее под руку, вывел в опустевшее фойе. О чем они говорили, неизвестно. Отчет, который полностью появился в районной газете и сокращенно — в областной, рассказывал, что читательская конференция по книгам Леонида Ильича Брежнева, проведенная в поселке Таежном, прошла на высоком политическом накале. На конференции выступили те-то и те-то люди. О Малышеве в отчете не упоминалось.
Когда Татьяна вместе с районным начальством отбывала из Таежного, она подошла к Остудину и осторожно, стараясь, чтобы никто не слышал, спросила:
— Ну и как вам это мероприятие?
Остудин посмотрел ей в глаза и по их выражению понял, что с ней можно говорить откровенно:
— Испытываю жгучее чувство стыда.
— Я тоже, — сказала Татьяна. — Поэтому я и не видела здесь ваших рабочих?
— Они в это время строили коммунизм, — серьезно ответил Остудин. — В цехах, на буровых, на таежных трассах.
— Рисковый вы человек, — покачала головой Татьяна.
— Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — засмеялся Остудин.
У вертолета они расстались. Когда Остудин пожимал ей руку, их взгляды снова встретились, и он почувствовал, что ему не хочется отпускать эту женщину. И не только потому, что она была красивой. С ней было легко. Примерно такие же мысли пронеслись и в голове Татьяны.
КРЕПИСЬ, ГЕОЛОГНасколько он знал, хлеба эта авантюра, если не считать самого первого года, стране не прибавила, а земле нанесла непоправимый ущерб. Тем не менее, Политбюро считает, что выход книжек — событие всесоюзного масштаба. Вполне вероятно, это и в самом деле событие, которое он не способен оценить. Скорее всего, оно имеет не просто идеологическое значение. В самом деле — война закончилась более тридцати лет назад, а страна возродилась из пепла и сейчас способна дать отпор любому агрессору. Видимо, все-таки скрытая мудрость в трудах Леонида Ильича есть.
Одно вызывало у Казаркина смущение — объем мудрости, уместившийся в трех небольших брошюрках. Все три, конечно же, были у него в дипломате. Помимо этого лежал достаточно объемистый «Служебный дневник». И Казаркин подумал, что если дневник подложить под брошюры, то пирамидка будет выглядеть внушительно. Когда он начнет говорить о гениальных трудах Генерального секретаря, станет похлопывать ладошкой по стопке, которая из зала будет смотреться нерасторжимым целым. И никто не догадается, что у него там — труды вождя или пустая тетрадка. Все пройдет на заданном уровне. Главное — не подкачал бы Краснов, успел бы отпечатать и отредактировать все выступления. Их, кстати, надо проверить самому. В таких делах доверять — доверяй, а проверяй трижды.
В Таежное Николай Афанасьевич взял с собой секретаря райкома Расторгуева, заведующего отделом пропаганды и агитации, и, конечно же, Татьяну Владимировну Ростовцеву, заведующую промышленным отделом районной газеты. По существу следовало взять заведующего не промышленным, а партийным отделом. Но уж очень коряво писал бывший райкомовский инструктор Федор Васильевич Липовцев. Да и некоторые простые истины ему приходилось повторять дважды. А вот Ростовцева все схватывает с полуслова. Когда Казаркин начал говорить ей о важности мероприятия, она ответила, слегка улыбаясь:
— Не беспокойтесь, Николай Афанасьевич, все будет на высшем уровне.
В такой ситуации улыбаться может только уверенный в себе человек. Уверенность журналистки передалась и Казаркину.
Сейчас Ростовцева сидела в вертолете напротив Николая Афанасьевича и то ли дремала, то ли прикидывала что-то в уме. Ее глаза были закрыты, красивое лицо выглядело спокойным.
Но Татьяна не дремала. Она представляла себе встречу с Таежным, в котором была последний раз полтора месяца назад. Еще до появления там Остудина. Сейчас она перебирала в памяти встречу с ним. Он не произвел на нее особого впечатления. Барсов выглядел и солиднее, и интеллигентнее. Даже в манерах у него было что-то такое, что заставляло относиться к нему с уважением. А Остудин просто молодой, крепкий, в меру самоуверенный парень, пока еще не битый местными условиями. И еще неизвестно, как он справится с ними.
Вертолет начал снижаться. Татьяна приникла к иллюминатору, пытаясь разглядеть встречающих. У здания аэровокзала стояли Остудин, Краснов и Еланцев. Казаркин вышел первым, поздоровался со всеми за руку, задержавшись около Остудина, спросил:
— Ну как, подготовились?
— Клуб готов, все выступающие определены, — ответил вместо Остудина Краснов. — Выступления отпечатаны на машинке.
Казаркин стрельнул по Краснову недовольными глазами: вопрос задан не ему, и высовываться незачем. Краснова он знал, а вот Остудин был ему еще не совсем понятен. Поэтому он к нему и обратился. До Казаркина дошли слухи, что Остудин противился масштабной читательской конференции и хотел проводить ее на буровых, надеясь уложиться в обеденный перерыв. И Николай Афанасьевич, отметая вмешательство Краснова, уже напористо сказал:
— Ты, Юрий Павлович, погоди. Я знаю, что ты подготовился, это твоя работа. Меня интересует отношение к мероприятию рядового коммуниста.
Разговор велся на ходу. Районные гости и хозяева плотной группой направлялись к имевшемуся в распоряжении экспедиции пассажирскому транспорту: остудинскому «уазику» и приспособленному под автобус ЗИЛу-151. Остудин, как хозяин, усадил на переднее сиденье Казаркина. Открыв заднюю дверь, пригласил Татьяну, второго секретаря райкома Расторгуева, затем забрался в машину сам. Остальные поехали в автобусе. По дороге к клубу Казаркин как бы шутливо заметил:
— Последний раз я здесь был полгода назад.
— Приезжайте чаще, — сказал Остудин, — мы своему начальству всегда рады.
— Плохо работаете, — наставительно заметил Казаркин. — Вот выйдете в передовики, готов приезжать хоть каждый квартал, — он сделал паузу и добавил: — Для вручения знамени. Верно я говорю, Артем Васильевич?
— Начальство всегда говорит правильно, — подтвердил Расторгуев. — Ты это, Остудин, учти.
Другой бы на месте Остудина поддакнул и заверил районных вождей, что экспедиция чести района не уронит. Но он не был обучен политесу, поэтому ответил как кондовый производственник:
— Работаем, как позволяют условия. Вот построим жилье, получим новое оборудование. А пока... — он тяжело вздохнул и опустил голову.
— Слушаю я тебя и думаю: неважный у нас политик начальник Таежной экспедиции, — качнул головой Казаркин. — Вместо того чтоб порадовать руководство, рассуждает без всякого энтузиазма. К Красному знамени, Роман Иванович, надо стремиться всегда. Оно для нас как светлое будущее, которое мы строим. По-твоему выходит, если большая цель нам сегодня не по плечу, так и стремиться к ней не надо?
Вопрос был с явной подковыркой, но Остудин нашелся:
— Очень даже надо. Но вы сами сказали: «Светлое будущее». А мы исходим из реального настоящего.
Подковырка Казаркина явно не понравилась Татьяне. За три года работы в «Северной звезде» она изучила его хорошо. Ответы на свои вопросы «со значением» он запоминал и при случае на них ссылался. Ответ Остудина она оценила по достоинству: «Молодец мужик, к такому ответу не придерешься».
Заведующая клубом встречала гостей у порога. Подождала, пока все подойдут к крыльцу, низко поклонилась и сказала отрепетированным голосом:
— Милости просим, дорогие товарищи.
С последними ее словами из двери появились две старшеклассницы. Обе в кокошниках, в длинных сарафанах, у обеих русые косы-парики. В руках у одной — каравай на блюде, у другой — солонка. Не ожидавший такого приема Казаркин, широко разулыбался, отломил кусочек хлеба, макнул в соответствии с ритуалом в соль, прожевал. А когда заходил в дверь клуба, одобрительно похлопал Краснова по спине.
В фойе было много народу. В основном — школьники. У стены, отделяющей помещение от зала, стоял стол, застеленный яркой клеенкой. На клеенке — весы. Столовская буфетчица бойко торговала пряниками, печеньем. Сбоку от нее стояли ящики с газировкой «крем-сода». Когда Казаркин появился в фойе, школьники дружно зааплодировали. В ответ Казаркин тоже захлопал и помахал ладошкой. Он выглядел сейчас вождем и с гордостью осознавал это.
Из фойе гостей проводили в кабинет заведующей клубом, превращенный по случаю торжества в комнату президиума. Здесь непосредственно распоряжался Соломончик. Расчувствовавшийся Казаркин, здороваясь с ним, кивнул в сторону фойе:
— Твои старания?
Краснов, который был в курсе дела, подтвердил:
— Гостей у нас Ефим Семенович принимать умеет.
На что, подняв указательный палец, Соломончик заметил:
— Это не прием гостей. Это дань уважения первому лицу района. В надежде на то, что он не оставит нас своими заботами.
Казаркин рассмеялся безгубым ртом и обратился к Остудину:
— Учись, Роман Иванович. Вот как надо добывать для себя дополнительные блага.
Остудин натужно улыбнулся, подумав про себя: «А может, он и тебе предлагал прятать открытую нефть, чтобы потом по дешевке скупать месторождения?» После разговора в беседке с Соломончиком на все его старания перед начальством он теперь смотрел с невольной подозрительностью.
Казаркин подошел к столу, налил из самовара кипятка, снял с конфорки чайник, нацедил заварку.
— Рекомендую воспользоваться коньяком. К индийскому чаю очень подходит КВВК, — посоветовал Ефим Семенович.
— Коньяк отставить, — твердо заявил Николай Афанасьевич. — Закусим после конференции.
У Казаркина появилось праздничное настроение, но он не забывал и повод для него.
— Кто будет выступать первым? — спросил он, повернувшись к Краснову. — Буровой мастер Вохминцев? Что он будет говорить?
Краснов, который сам сочинял все тексты, перебрал бумажки, нашел нужную, протянул первому секретарю:
— Вот он, Вохминцев.
Казаркин прочитал вслух, сказал, недовольно качнув головой:
— Разве это концовка: «Я хочу выразить благодарность нашему дорогому Леониду Ильичу за то, что он написал эти книги»? Передовой мастер, тем более коммунист, должен и мысли высказывать передовые.
Казаркин достал из внутреннего кармана пиджака ручку и, подсказывая себе вслух, дописал: «Его яркая жизнь коммуниста-ленинца, неутомимого борца за счастье и повседневную радость нашего народа должна быть примером для каждого советского человека. Гениальные труды Леонида Ильича стали для меня настольной книгой. Спасибо вам, Леонид Ильич, за ваш неутомимый труд на самом высоком посту нашей Родины». Протянул бумажку Краснову.
— Хоть я пишу разборчиво, все-таки перепечатай. Где у тебя остальные выступления?
Остальных выступлений оказалось пять. Свое мнение о литературном гении высказывали разные слои населения, затерянные в глубинке. После Вохминцева речь должен был держать рядовой бурильщик, за ним шла повариха, потом учительница, за ней шофер. Замыкала список выступающих воспитательница детского сада.
Выступления были недлинными, но очень выразительными. Каждый отдавал дань величию руководителя партии. Один дополнял другого.
Казаркин прочитал выступления внимательно, протянул бумажки Краснову. Удовлетворенно сказал:
— После конференции отдай эти выступления Татьяне Владимировне, — повел головой в сторону Ровстовцевой. И, переместив взор на газетчицу, как о решенном сказал: — Сегодняшней конференции предоставьте разворот. Все выступления дайте в разбивку. Откройте разворот вступительным словом Остудина... Кстати, Роман Иванович, где твое вступительное слово?
— У меня нет доклада, — сказал Остудин.
— Как нет? — на лице Казаркина появилась искренняя растерянность. — Мы все приехали на читательскую конференцию, собрали столько людей, а ты заявляешь, что у тебя нет доклада. Объясни мне, что это такое?
— У меня нет письменного доклада, — сказал Остудин. — Я специально не писал его. Хочу все сказать своими словами.
— А эти люди какими говорят? — спросил Казаркин и ткнул пальцем в папку с текстами выступлений. — Чужими, что ли?
— Я думаю, что когда человек говорит без бумажки, к нему возникает больше доверия, — сказал Остудин.
— Ну, знаешь, — в сердцах махнул рукой Казаркин. — Без бумажки можно такое наговорить!
— Я должен говорить о трудах Леонида Ильича Брежнева. Я правильно понимаю свою задачу? — спросил Остудин.
— Ты не только должен говорить о книгах Леонида Ильича, ты должен задать тон всей конференции. А что у тебя в руках?
Остудин, не предполагавший, что дело может принять такой оборот, ответил излишне резко неожиданно даже для себя:
— Нас, Николай Афанасьевич, еще в школе учили не пользоваться подсказками. Я понимаю, что бурильщики, работники детсада, другие выступающие нуждаются в партийной подсказке. Но не представляю, как можно рассказать о трудах выдающегося человека по бумажке.
После этих слов комната наполнилась тревожным молчанием. В таком тоне никто из присутствующих говорить с Казаркиным не решился бы. А с другой стороны, что может ответить Казаркин на приведенные доводы? Действительно, если говорить о выдающихся трудах выдающегося человека, обязательно ли прибегать к бумажке? Если Казаркин будет настаивать на своем, этим он подчеркнет лишь свое неуважение к трудам вождя. Да и неуважение к человеку, который хочет без бумажки, но от души выразить свое отношение к Брежневу.
Казаркин понял неловкость положения прежде других. Он и не предполагал, что ему могут возразить, но выход нашел тут же. Он был опытным политиком и на неожиданный выпад мог ответить в том же ключе:
— Я забочусь не о твоем выступлении как таковом. Как же мы будем с газетой? Татьяна Владимировна, что ты нам посоветуешь? — обернулся он к Татьяне.
Татьяна, оценившая и ход Остудина, и ответ Казаркина, подняла над плечом диктофон «Филипс»:
— Роман Иванович, эта штука вас не смутит? Вы сможете говорить на пленку?
Остудин ответил, скрывая удовлетворенный смешок:
— Что может смутить человека, если он говорит от души?
— А все-таки давайте пойдем в зал и для страховки прорепетируем.
Казаркин согласно кивнул.
В пустом зале было прохладно и неуютно. На сцене стоял длинный стол, накрытый красной скатертью. Справа от него — неказистая, собранная из наскоро покрашенных и уже выцветших досок трибуна. Татьяна подтолкнула к ней Остудина и стала пристраивать диктофон. При этом она несколько раз коснулась рукой Остудина, и ему показалось, что прикосновения эти были не совсем случайные. Он попытался поймать взгляд Татьяны, но ему это не удалось. Опытный в любовных делах мужчина нашел бы способ подтвердить или опровергнуть свою догадку, но Остудин в любовных делах совсем не поднаторел и потому ничего не предпринял для выяснения истины.
Молчание затянулось, и из этого тоже можно было сделать какой-то вывод. Татьяна этот вывод сделала, ибо знала, что касалась мужчины преднамеренно. С того момента, когда Остудин практически поднял на смех заносчивого секретаря, у нее возникло желание сказать ему, что так и следует действовать, за чванство при всяком удобном случае надо хлестать по мордасам. Но хлестать так, чтобы внешне не к чему было придраться. Татьяна была неравнодушна к умным, тонким, честным людям. И вовсе не стремилась из этого извлекать какую-то выгоду, она лишь хотела оказать внимание тому, кто производил на нее впечатление.
Последнее время у Татьяны с Андреем частенько возникали семейные разногласия, порой доходившие до серьезных споров. В эти моменты она казалась себе одинокой и несчастной. И она искала обыкновенного человеческого внимания. Но Остудин не знал ее настроения и никак на него не откликнулся.
В фойе прозвенел звонок. Долгий веселый его призыв напомнил людям о деле, и они потянулись в зал. Очень скоро раздался второй звонок, позвавший на сцену президиум — районных гостей и местное руководство. Приехавшие заняли привычные места: на председательском — Казаркин, по правую руку — второй секретарь райкома, по левую — Остудин.
Школьники уселись на первых рядах поближе к сцене, взрослые разместились в глубине зала. Шестеро, которым предстояло выступать, расположились отдельной группкой, справа от центрального прохода.
Подождав, когда утихнет шум в зале, Казаркин поднялся и предложил избрать почетный президиум в составе Политбюро ЦК КПСС во главе с товарищем Леонидом Ильичом Брежневым. Еще не договорив, громко захлопал. Зал подхватил аплодисменты. Все старались перехлопать друг друга, но лучше всего это удавалось Казаркину. Слушая хлопки, он оттаивал сердцем. Он уже готов был простить Остудину его проступок — отсутствие письменного доклада на сегодняшней конференции. Люди, которые так неистово аплодируют, не могут сказать что-то от себя, даже если бы они этого и хотели. Они понимают, что ничего подобного зал им не только не простит, но и не позволит.
Неизвестно, как долго продолжались бы аплодисменты, если бы не маленькая девочка с голубыми бантами, сидевшая с матерью в первом ряду. Устав хлопать в ладоши, она посмотрела на мать и заплакала. Сначала по ее личику покатились безмолвные слезы и задергались губы, потом она зарыдала и стала размазывать слезы кулачками по щекам. Трудно сказать, что послужило тому причиной: излишнее перевозбуждение или усталость. Скорее, и то, и другое. Мать перестала хлопать, села в кресло и, посадив девочку на колени, стала уговаривать ее успокоиться. Весь первый ряд тут же перестал аплодировать и тоже сел. Вслед за ними стали усаживаться люди на других рядах. Казаркин снова выждал паузу и торжественно произнес:
— Слово для доклада предоставляется начальнику Таежной нефтеразведочной экспедиции Роману Ивановичу Остудину.
Когда Остудин поднялся со своего места в президиуме и двинулся к трибуне, кто-то из расшалившихся ребятишек захлопал в ладоши, несколько человек присоединились к нему, но Казаркин поднял руки вверх, и хлопки тотчас прекратились. Остудин покосился на диктофон, поправил его и нажал кнопку, которую Татьяна показала ему на «тренировке». Во время репетиции Остудин отчетливо слышал шорох, который возникал после нажатия кнопки. Сейчас Роману Ивановичу показалось, что никаких звуков аппарат не издает. Он покосился на Татьяну, стоявшую за кулисами, и указал глазами на диктофон. Та, следившая за всеми движениями Остудина с тех пор, как он поднялся на трибуну, ободряюще кивнула головой и подняла вверх большой палец. Остудин понял, что не уловил шума кассеты из-за волнения. Прислушался. Диктофон работал. Роман Иванович тут же успокоился. Начал свою речь теми словами, которые приготовил загодя:
— Мне хочется сказать, что нам сегодня предстоит обсудить необычную книгу, книгу воспоминаний, которую написал руководитель нашей партии и государства. Книга интересна тем, что она как бы передает из рук в руки личный опыт мудрого человека, позволяет нам увидеть действия вождя в той или иной обстановке — в военной, в период восстановления разрушенного войной хозяйства и, наконец, тогда, когда народ в едином порыве начал борьбу за большой хлеб...
Казаркин настороженно слушал Остудина. Жизнь политика любого ранга заметно отличается от жизни обыкновенных людей. Ее можно сравнить, пожалуй, с беспокойным существованием работников разведки, охранной службы, службы пограничников. Политики не знают полного покоя, они живут в атмосфере постоянной подозрительности, обостренного чувства самосохранения. Нигде, пожалуй, человеку не приходится сталкиваться с такой нездоровой обстановкой существования. Больше всего политик опасается допустить просчет и не заметить ошибки соперника. И то и другое почти всегда — крушение карьеры.
Казаркин привык: все выступающие на конференциях, собраниях, митингах общаются с залом по заранее подготовленному тексту, который на десять раз выверен партийным руководством. Поэтому он был спокоен за всех ораторов. А вот Остудин... Казаркин мало его знал как руководителя и совсем не знал как оратора. И теперь, напряженно слушая его, постепенно успокаивался. Кажется, язык у нового начальника экспедиции подвешен удачно, и общаться с народом Роман Иванович умеет. Школьники, занявшие передние ряды, в начале речи любого выступающего обычно шушукаются, подталкивают друг друга локтями, шепотом переругиваются, сейчас сидели молча. Замерли, как первоклашки перед фотоаппаратом, которые ждут, когда из объектива вылетит птичка.
Остудин удачно использовал место из «Малой земли», где Брежнев рассказывает о высадке десанта.
— Я хочу напомнить вам, — сказал Остудин, — то место из «Малой земли», где Леонид Ильич наблюдает лица людей перед боем. Он вспоминает, что ни на одном из них не видел страха. И это естественно, потому что советские люди вели себя так, как должен вести при угрозе Отечеству каждый из нас.
Казаркин перестал нервничать и дальше слушал Остудина с внутренним удовлетворением. Между делом подумал: «Нам бы в райком такого лектора». Когда Остудин сошел с трибуны и проходил мимо Казаркина, он ухватил его за руку и с чувством пожал.
За следующие выступления первый секретарь не беспокоился. Он приложил к ним свое идеологическое перо. Больше того, неожиданную радость ему доставило выступление учительницы. Она не только добросовестно прочитала свой текст, но и добавила от себя душевные слова:
— Я бы хотела закончить свое выступление, перефразировав строки великого поэта: «Не знаешь, сделать бы жизнь с кого, делай ее с товарища Брежнева».
Здесь школьники, хлопая своей учительнице, кричали «Ура!» Казаркин с умилением смотрел на них и не мог сдержать радостной улыбки.
Список выступающих закончился. Но ритуал требовалось соблюдать. Казаркин встал и спросил для порядка:
— Есть еще желающие выступить? — и, будучи уверенным, что желающих нет, начал было: — На этом разрешите конференцию...
Но в это время с задних рядов внезапно донеслось:
— Я хочу сказать.
С места поднялся пожилой мужчина с большими распушенными усами, в очках. Казаркин перегнулся через Расторгуева, спросил у Краснова:
— Кто это?
— Школьный кочегар Малышев, участник войны. Мужик скандальный.
Казаркин прибег к испытанному приему:
— Подождите, товарищ. Люди устали, давайте с ними посоветуемся.
Обычно в таких случаях участники мероприятий, которым все надоело до жути, кричат: «Хватит! Прекратить прения!» Но в этот раз на людей словно что-то накатило. Задорный голос перебил председательствующего:
— Пусть говорит! Дать слово Малышеву.
Казаркин сделал последний ход:
— Вы передайте в президиум свое выступление. Мы его приложим к протоколу конференции.
Ход оказался крайне неудачным. Он вызвал протестную реакцию зала. Под хохот и аплодисменты кочегар занял место на трибуне. Еще не взявшись рукой за край трибуны, он бросил в зал:
— Я сам на Малой земле воевал. И Брежнева вот, как вас, видел, — Малышев повернулся к столу президиума. — И могу сказать о нем только хорошее. А вот когда зашел в прошлом году в Новороссийский музей, заплакал. Куда ни глянь, одни фотографии Брежнева. А ребят, которые там головы сложили, словно и не было. Мы уже обожглись на Сталине и Хрущеве. Сначала хвалили, а теперь хуже их и людей вроде нет. Когда Брежнева начнем ругать, получится, что мы всю Малую землю хаем. Я не понимаю, чего мы шумим? Ну, написал человек книжки, гонорар за это получил. А плохие они или хорошие — народ скажет. Я вот, например, слыхал, что все эти книжки за Леонида Ильича другие написали.
В президиуме поднялся шум. Малышев, кряхтя и припадая на одну ногу, спустился с трибуны. Его вытолкали из зала через запасной выход. А Казаркин испытал состояние, близкое к шоку. И в заключение сипло произнес:
— Позвольте нашу конференцию считать законченной.
Для того чтобы выйти из шока, Казаркину требовался взрыв. И он произошел, когда члены президиума снова оказались в директорской комнате. Едва переступив порог, Казаркин сказал ледяным тоном:
— Прошу остаться только членов бюро и Краснова.
Под всеми остальными он подразумевал Остудина и директора клуба. Когда они вышли, Казаркин, глядя на Краснова, словно удав на кролика, сказал шипящим голосом:
— Как ты мог допустить такое? Ты понимаешь, на кого вы с этим негодяем Малышевым подняли руку? Вы думаете, что уже прошли те времена, когда в стране избавлялись от болтунов и провокаторов? Ошибаетесь! Их никто не отменял. И вы в полной мере ответите за содеянное.
Краснов понимал, что в эти минуты решается его судьба. Поскольку непосредственную ответственность за конференцию несет он, Казаркин все на него и свалит. И Краснов пошел ва-банк.
— Но ведь предоставил ему слово не я, — сказал он. — И в списках выступающих Малышев не значился. Так что извините, но никаких обвинений на свой счет я не принимаю.
Казаркин оторопел. Он вдруг почувствовал, что земля поплыла у него под ногами. Из обвинителя он превратился в обвиняемого. И что было хуже всего, Краснов действительно мог выйти сухим из воды. Ведь слово для выступления Малышеву предоставил сам Казаркин. Теперь уже защищаться надо было ему.
— Но ведь не можем же мы вставить в отчет то, что говорил этот кочегар? — растерянно произнес Казаркин.
— Мы можем вообще не упоминать о нем, — спокойно заметил Расторгуев. — Мало ли что может наговорить сумасшедший?
Это была спасительная мысль, и Казаркин тут же ухватился за нее. Он понимал, что самого факта выступления скрыть не удастся. О нем рано или поздно узнают в области. Да и уполномоченному КГБ по району, если не сегодня, то уж завтра обязательно расскажет обо всем случившемся кто-нибудь из членов бюро. Ни одному из них Казаркин не верил. Он знал, что они сохраняют ему преданность лишь до тех пор, пока он при власти. Поэтому он сам, как только прилетит в районный центр, вызовет к себе уполномоченного КГБ и расскажет ему, что какой-то психически ненормальный человек вылез на трибуну и произнес такие слова, которые нормальный Казаркин повторить не может. В том, что Малышев ненормальный, не приходится сомневаться. Ведь если признать его нормальным, значит, все, что он сказал, — правда. А поскольку правдой это не может быть, вывод напрашивается сам собой. Кагэбист, хоть и молодой, но шустрый, все поймет. «Что бы мы делали без них?» — подумал Казаркин и обрадовался, что вся история сводится к такому концу.
— Артем Васильевич правильно заметил, — глядя на Расторгуева, уже спокойным тоном произнес Казаркин. — Нечего обращать внимание на болтовню сумасшедшего. Мы еще выясним, откуда он взял сказку о том, что кто-то писал за Леонида Ильича. Я думаю, что в целом наша конференция прошла успешно. Спасибо за проделанную работу.
Все облегченно вздохнули. Краснов понял, что гроза миновала. О том, что будет завтра, Краснову не хотелось думать.
Но Казаркин не мог поставить точку на этом. Он нашел Татьяну, взял ее под руку, вывел в опустевшее фойе. О чем они говорили, неизвестно. Отчет, который полностью появился в районной газете и сокращенно — в областной, рассказывал, что читательская конференция по книгам Леонида Ильича Брежнева, проведенная в поселке Таежном, прошла на высоком политическом накале. На конференции выступили те-то и те-то люди. О Малышеве в отчете не упоминалось.
Когда Татьяна вместе с районным начальством отбывала из Таежного, она подошла к Остудину и осторожно, стараясь, чтобы никто не слышал, спросила:
— Ну и как вам это мероприятие?
Остудин посмотрел ей в глаза и по их выражению понял, что с ней можно говорить откровенно:
— Испытываю жгучее чувство стыда.
— Я тоже, — сказала Татьяна. — Поэтому я и не видела здесь ваших рабочих?
— Они в это время строили коммунизм, — серьезно ответил Остудин. — В цехах, на буровых, на таежных трассах.
— Рисковый вы человек, — покачала головой Татьяна.
— Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — засмеялся Остудин.
У вертолета они расстались. Когда Остудин пожимал ей руку, их взгляды снова встретились, и он почувствовал, что ему не хочется отпускать эту женщину. И не только потому, что она была красивой. С ней было легко. Примерно такие же мысли пронеслись и в голове Татьяны.
Первой неприятностью этого дня был звонок из объединения. После вступления типа «как там у вас дела» и прочих окольностей начальник отдела снабжения сказал:
— Должен тебя огорчить, Роман Иванович, фонды, что нам выделяли, срезаны. Сколько чего получим — пока неизвестно. Если что не ясно, звони начальнику объединения.
Остудин позвонил. Сказал, что пять минут назад разговаривал с начальником отдела снабжения.
— Это верно, что он мне сообщил? — стараясь быть как можно спокойнее, спросил Остудин.
Батурин не дал ему договорить.
— Да, я в курсе, — сказал он. — Из того, что положено, срезали примерно половину.
— Вы обещали нам болотоход, автокран и бульдозер, — Остудин тяжело вздохнул. — Мы уже теоретически задействовали эту технику. Как теперь быть?
— Не только вам, но и нам как быть? — Батурин тоже вздохнул, помолчал несколько мгновений. — Ты пока обещанное держи в уме, может, мне еще удастся в Москве что-то выколотить.
Разговор произвел на Остудина тяжелое впечатление. Жить и работать в рамках «перспективы», на что-то надеясь, а в уме все время глушить эту надежду, — хуже нет. И все-таки Батурин прав: если настроились на что-то, надо бороться.
В кабинет заглянул Еланцев. Предупредил:
— Меня завтра на планерке не будет. Хочу слетать на Кедровую.
— Лети, — как-то уж слишком безучастно ответил Остудин. Еланцев немедленно уловил настроение начальника.
— Что-то ты сегодня кислый какой-то, — сказал он. — Что случилось?
— Ничего не случилось, — Остудин изобразил на лице деланную улыбку. — Я же тебе сказал: лети. А в отношении того, что кислый... Поводов для радости нет. У Федякина в скважине прихватило инструмент. Сейчас ее промывают нефтью. Молю Бога, чтобы помог избежать аварии. Будем надеяться, что Бог на нашей стороне.
— Может быть, мне лететь не на Кедровую, а к Федякину? — насторожился Еланцев.
— Может быть, — ответил Остудин.
Еланцев ушел. Его сменил в кабинете Кузьмин. Новость, которую он принес, была скверной. Вчера вечером в школе развалился дымоход. На счастье, кирпичи обвалились внутрь, никто не пострадал. Ремонтировать печь начали полчаса назад. В школе адский холод.
— Я сказал директору, чтобы отменили занятия, — проинформировал Кузьмин.
— Это ты правильно сказал. А почему печь не отремонтировали ночью, почему ждали столько? — раздраженно спросил Остудин.
— Потому что вчера к печке нельзя было подступиться, — ответил Кузьмин. — Как только она остыла, работу начали сразу. Думаю, к обеду закончим.
Вошел Соломончик. Его новость взвинтила Остудина предельно.
— Мяса на складе осталось меньше тонны. Если растянуть, хватит дня на три-четыре. В объединении мяса нет.
— Где вы были раньше? — вспылил Остудин. Ему хотелось послать Соломончика на все близлежащие буквы алфавита. Но он принудил себя говорить относительно спокойно. — Почему вы сообщаете об этом только сейчас? Вы представляете, какая может завариться каша?
— Вы готовились к читательской конференции. Я тоже к ней готовился. Собственно, не к конференции, а к приему высокого начальства. Мне кажется...
— Если вам кажется, то креститесь, — перебил Остудин. — И нечего все сваливать на читательскую конференцию. Мероприятия приходят и уходят, а люди хотят есть каждый день. Как же случилось, что у нас нет мяса, а я узнаю об этом последним?
— Дело не в том, когда узнает руководитель. Дело в том, чтоб он знал ситуацию. Насчет каши... Какая каша? У нас на складе много рыбы. Бригада, наверное, что-то за последнюю неделю наловила. Я послал к ним своего заместителя.
— Какая еще бригада? Что вы тут болтаете? — Остудин горячил сам себя и взвинченный допускал то, чего не позволял обычно: перебивал собеседника, не дав тому высказаться.
Соломончик посмотрел на него пристально, как показалось Остудину, даже с сочувствием.
— Рыба, Роман Иванович, самая хорошая. Та, что мы готовим в столовой в рыбные дни. Против такого меню у нас еще никто не протестовал. Рыба будет и в магазине. Несколько дней выкрутимся, а я позабочусь о мясе. Можно договориться насчет оленины, в крайнем случае запасемся тушенкой.
У Остудина немного отлегло от сердца. Что там ни говори, а свое дело Соломончик знает. Тем не менее, для порядка засомневался:
— Вы говорите: хорошая рыба? Это значит сырок, муксун. Если узнают в области, с нас три шкуры спустят.
— Кто, позвольте спросить, спустит? — искренне удивился Соломончик.
— Тот же рыбинспектор... Как его фамилия? Се.. Се.. фу черт, забыл.
— Сердюков, — подсказал сидевший рядом с Остудиным Кузьмин.
— Вот-вот, Сердюков. Он как-то заходил ко мне. Мужик серьезный.
— Очень серьезный, — с откровенной усмешкой подтвердил Соломончик. — Только он, извините, совсем не рыбинспектор. Он уже давно у нас рупьинспектор. Я же вам говорил, что со всеми надо жить дружно и со всеми надо уметь договариваться.
— Вам что, этот Сердюков лицензию выдал? — спросил Остудин.
— Лицензию не выдавал. За него лицензию нам выдала его контора.
— Если у нас есть лицензия, тогда о чем разговор? — не понял Остудин.
— Как вам сказать? Лицензии у нас нет, зато есть бензин. Сердюкову областная рыбинспекция отпускает на год две бочки бензина. А браконьеры от Таежного на двести километров вверх и вниз по Оби разместились. Не считая проток.
— Всего две бочки? — удивился Остудин.
— Именно, — подтвердил Соломончик. — Ровно на месяц. Кроме того... Вот вы улыбаетесь... Сергей Васильевич Сердюков числится у нас бригадиром рыболовецкой бригады. В общем, деньги получает. Не он, конечно, жена. Она — поварихой в бригаде.
— Но если все обстоит так... — Остудин пожал плечами и посмотрел на своего начальника ОРСа с искренним недоумением. — Зачем вы пришли ко мне по этому вопросу?
Соломончик примирительно улыбнулся и сказал:
— На то я существую, чтобы начальник экспедиции был в курсе всех дел. Вдруг кому-то верхнему... очень верхнему… — Соломончик поднял глаза к потолку и указал на него пальцем, — доброхоты сообщат, что в Таежном со снабжением плохо. Что там, того гляди, заварится каша. Этот верхний позвонит сюда и станет с вами разговаривать так, как вы сейчас разговариваете со мной. А вы ему ответите, что в курсе дела и насчет каши брехня. Что меры приняты.
Этот довод в который раз заставил Остудина подумать, что Соломончик есть Соломончик. И на улыбку Ефима Семеновича ответил улыбкой не просто облегченной, а вроде даже утепленной:
— У вас ко мне еще что-нибудь?
— Больше ничего, — сказал Соломончик и распрощался.
Когда за ним закрылась дверь, Остудин обратился к Кузьмину:
— Вот ведь хмырь. Сумел лишний раз напомнить о своей изворотливости. Теперь я понимаю, почему насчет вертолета ты посоветовал мне обратиться именно к Соломончику.
Какое-то время Кузьмин и Остудин поговорили о Соломончике, вообще о людях изворотливых. И сошлись на одном: пусти Ефима Семеновича в свободное экономическое плавание где-нибудь за тридевять земель, он себе капитальчик быстро сколотит. Но сошлись и на другом. Именно такие, как Соломончик, разлагают людей. Ни закона, ни морали для них не существует. Они созданы для того, чтобы обходить закон, подкупать и развращать всех, с кем их сводит жизнь.
— Но, как ни странно, без Соломончика нам не обойтись, — сказал Кузьмин, заметив, что Остудин задумался. — Его не зря называют Шахтер, у него всемирные связи.
— У них у всех всемирные связи, — ответил Остудин.
Остудина, которому трудно было смириться с тем, что он не получит обещанной техники, подмывало рассказать об этом Кузьмину. Пусть люди знают истинное положение дел. Но он сразу представил, как изменится настроение тех, кто поверил в него. Экспедицию захлестнет чувство безнадежности, как это уже было во времена, приведшие к смене руководства. И тогда Остудина ждет судьба Барсова. Поэтому пока надо молчать. Ведь нефть стране нужна! И люди, стоящие у руля государства, не враги себе в конце-то концов. Они должны понимать, что сук, на котором сидят, рубить слишком опасно. Поэтому он ничего не сказал Кузьмину, и тот ушел, считая, что самым важным сейчас является тепло в школе.
Для Кузьмина точка высшего напряжения определилась. А вот остудинские треволнения не кончились. Едва ушел Кузьмин, как позвонил Галайба, сообщил, что поезд, который должен был доставить на Кедровую оставшиеся трубы, запасные части к электростанции и еще разную мелочь, сегодня, а скорее всего и завтра, отправиться не сможет: у трактора застучали вкладыши. Остудин, который уже перекипел, хотел было напомнить Галайбе, что на дворе апрель, но во время остыл. О том, что скоро через Обь переправляться будет нельзя, Галайба отлично знает. Не знает трактор. Спросил только:
— Ты мне сообщаешь это для сведения? Если надеешься на помощь, я помочь ничем не могу.
— Та не, — засмеялся Галайба. — Не помощь мне треба, а совет. Может, мы запряжем у сани тот трактор, который работает в поселке по хозяйству? Он хоть и старенький, но туда-обратно, думаю, выдюжит. А мы тем временем...
— Ну, вот видишь? — перебил Остудин. — Оказывается, и без меня нашел выход. Решай этот вопрос с Кузьминым, скажи, что я не возражаю.
Остудин положил трубку и суеверно подумал: «Все неприятности, наверное, оттого что я сегодня не вылезаю из кабинета. Надо хоть в столовую сходить». На ходу предупредил Машеньку:
— Пошел в столовую. После обеда буду у Галайбы.
Остудин шел по улице задумавшись. В который раз в голове стучала одна и та же мысль: «Так жить нельзя. Перенапрягаются люди, перенапрягается вся государственная система. Рано или поздно наступит усталость, а с ней и апатия. И тогда конец всему. А ведь никаких объективных причин для этого нет. Что же с нами происходит?» Его размышления прервал неожиданный оклик:
— Роман Иванович! Роман Иванович!
Он остановился и оглянулся. Призывно махая рукой, к нему спешила Татьяна Ростовцева. Остудин шагнул ей навстречу и сказал, не скрывая удивления:
— Наваждение какое-то. Скажи мне, что такое возможно, я бы не поверил.
— А что случилось? — не поняла Татьяна.
— Вы появились — вот что случилось, — Остудин не скрывал, что обрадовался ее появлению. — Откуда, каким образом? Если на рейсовом самолете, то он прилетел давно. А идете вроде бы с аэродрома.
— Ничего загадочного, — улыбнулась Татьяна. — Я прилетела на попутном вертолете.
— Вы к нам по делу? — спросил Остудин. Ему было приятно общество этой женщины, но сейчас менее всего хотелось говорить о делах.
— А без дела нельзя? — кокетливо стрельнула глазами Татьяна. — Захотелось на вас поглядеть, вот и прилетела. А вообще-то вспомнила ваше приглашение побывать на Кедровой. Вы там уже начали работы?
— Какое там начали? — Остудин вздохнул и опустил голову. — Половину необходимого не завезли. Эх, Танечка, Танечка, если б вы знали, что у меня сейчас на душе...
— Гадко? — Таня сочувственно посмотрела на Остудина.
— Гадко — не то слово. Кажется, столько дряни накопилось, что скребком надо отскребать. Как вы насчет того, чтобы вместе пообедать?
— С удовольствием. Голодна до чертиков. Утром поцапалась с мужем и не успела даже позавтракать. К вам торопилась.
— С чего это вы... и вдруг поцапались?
— Все это мелочи жизни, — Таня опустила глаза.
Пообедали. Вышли из столовой. Таня думала, что их разговор продолжится в кабинете, потому что тема была горячей и редактор напутствовал Татьяну категорически: Таежная первой провела читательскую конференцию по трудам Брежнева и должна подать пример творческого отношения к воплощению в жизнь указаний Леонида Ильича. Следующий номер надо посвятить именно этому вопросу. Организуйте статьи от тех, кто выступал на конференции: как геологи практически используют идеи партии.
Татьяна была убеждена: конференция была искусственным мероприятием и вспоминать о ней незачем. Более того, чем быстрее о ней все забудут, тем лучше. Но у Тутышкина было другое мнение. Когда она попыталась ему возразить, Матвей Серафимович изготовился произнести длиннейшую тираду. Однако Татьяна не дала ему такой возможности. Она понимала, что Тутышкин человек упрямый, ему хоть кол на голове теши. Но Татьяна была «золотой ручкой» редакции и, осознавая это, позволяла себе цапаться с редактором по мелким вопросам. Были случаи, когда он с ней соглашался. Но в принципиальных «боях» не уступал. Супился, строжился, был невнятен в аргументах, но власть свою использовал до конца. У Татьяны со Светланой на случай очередного упрямства Тутышкина появилось даже кодовое обозначение. После неудачного разговора с Матвеем Серафимовичем, когда его не удавалось переупрямить, они коротко сообщали друг другу: «Властью, данной мне Богом и Государем...»
Сегодня как раз был такой случай. Татьяна вспоминала сцену в редакции раздраженно. Для того чтобы излить негодование, ей, так же, как и Остудину, требовался собеседник. Когда вышли из столовой, Татьяна шагнула в сторону конторы, но Роман Иванович придержал ее за локоть:
— Как я понял, вы вроде чем-то взбаламучены. Давайте пройдемся по улице. Здесь и поговорить можно откровеннее, если, конечно, хочется.
Говоря честно, Остудин не полностью доверял Татьяне, хотя она и нравилась ему своей искренностью. К газетчикам он вообще относился осторожно. Кто знает, не появится ли где-то потом цитата из его высказывания. Ведь Татьяна может проговориться, обронить нечаянное слово, а кто-то его подхватит.
Предложение Остудина пройтись по улице Татьяна истолковала по-своему. Ей показалось, что он боится подслушивания, хотя и не понимала, как это можно сделать. Ведь без его разрешения никто в кабинет войти не может. Но раз уж он решил побеседовать на улице, она решила задать ему вопрос, которого боялась сама. Оглянувшись по сторонам и понизив голос, она спросила:
— Скажите, вы были искренни на конференции, когда говорили о книгах Брежнева?
Остудин посмотрел на нее, пытаясь понять, для чего Татьяна задала этот вопрос. Провокации он не ожидал, он уже понял, что ни на какую провокацию Татьяна не способна. Значит, она мучается сомнениями, которые не может разрешить. И боится поделиться ими с другими.
— Я был искренен не там, где внушал народу веру в слова вождя, — сказал Остудин. — Я хотел внушить людям веру в самих себя. Дело в том, что мы живем по двойной морали. Разве это нормально? Взять хотя бы нас с вами. Мы оба знаем, что творится черт-те что, светлое будущее от нас все дальше и дальше, а мы все так же призываем народ трудиться во имя его. О каком светлом будущем можно говорить, если на полках магазинов шаром покати? А ведь мы — богатейшая страна мира, более тридцати лет живем без войны. Куда же все уходит? В Анголу? Эфиопию? Вьетнам? Теперь вот в Афганистане социализм начали строить…
— Ну и куда же все уходит? — спросила Татьяна.
— В старческие мозги, — зло сказал Остудин. — Мы верим в догмы. Например, в незыблемость наших цен. А мир не стоит на месте. Он развивается, движется, он живой организм. Подними чуть-чуть цены на товары, сделай так, чтобы любой человек мог купить себе все, что он хочет, и наша экономика сделает такой рывок, который не снился ни одной державе. У нас сразу появятся деньги на инвестиции, на модернизацию производства, на закупку новых технологий. Для этого нужна только воля, больше ничего.
— А воли нет... — Татьяна опустила голову.
— У нас хотят решить все проблемы, ничего не делая, — сказал Остудин.
— Ну а вы? Вы что делаете? — Татьяна смотрела на Остудина с искренней надеждой.
— Я ищу нефть. Я пытаюсь найти источник, за счет которого можно временно поправить дела. Но только временно. Ведь нефть не вечна. Вычерпаем ее, что тогда будет со страной? С нашими детьми и внуками? — Остудин сделал паузу, потом спросил: — А у вас что, неприятности с редактором?
Татьяна и Остудин шли в полушаге друг от друга. Снег был утоптанным, да еще прихвачен легким морозцем, и Татьяна несколько раз поскользнулась. Не давая ей упасть, Остудин всякий раз подхватывал ее под руку. Вот и сейчас, пытаясь сохранить равновесие на скользкой дороге, Татьяна неловко взмахнула руками. И вновь Остудин, подхватив ее, помог Тане устоять на ногах. При этом сказал сквозь зубы:
— Вот ведь обстановочка. Под руку человека взять нельзя. К вечеру весь поселок будет говорить, что Остудин и корреспондентка целовались среди улицы.
— Да вы не беспокойтесь, я на ногах стою прочно, — сказала Татьяна, освобождая локоть. — А поругались мы с Матвеем Серафимовичем из-за той самой двойной морали.
— И в чем же она у вас проявилась? — спросил Остудин.
— В таком беспардонном лицемерии, что бессовестнее не придумаешь, — у Татьяны блеснули глаза от возбуждения. — Мы все время пишем, что ничего дороже человека быть не может. А вчера я столкнулась с таким ужасом, что до сих пор не могу прийти в себя. Представляете, прибегает ко мне соседка, тащит за руку: «Танечка, я вам такое покажу». Привела в избушку на курьих ножках. А там две пьяные бабы уткнули лица в стол и спят. А на кровати лежит старичок, на лице кожа натянута, как хирургическая перчатка, из-под нее череп просвечивает. Говорить старичок не может, только шевелит синими губами. Оказывается, этот старичок в охране у Троцкого служил. С тридцать шестого по пятьдесят шестой — двадцать лет — провел на Колыме. Недавно приехал в Андреевское, купил избенку. Сам уже ног не носит, пустил к себе двух бабенок, чтобы они ему готовили да бельишко стирали. А они оказались алкоголичками… Вы себе не представляете, какая в избе мерзость. За старичком не убирают, а он лежит без движения. Я пошла в райисполком, там, оказывается, о нем никто не знает. Сбегала в больницу, рассказала все главврачу, а для газеты написала статью. А Тутышкин на меня глаза вытаращил: «Что, и об этом надо печатать?» Сразу же послал меня к вам узнать, как почитатели Брежнева изучают его труды. Статью я отдала Светлане, она сейчас бегает по инстанциям, ищет справедливость. И ведь мне придется выполнять задание Тутышкина. Хоть и противно, а придется.
Остудин поймал себя на том, что очень внимательно слушает Татьяну. Она говорила о мерзостях, а от нее веяло чистотой. Он уже давно не встречал таких людей. Ему было необыкновенно хорошо с ней, он готов был слушать ее сколько угодно. Она верила в идеалы и упорно искала их. «Дай Бог, чтобы она как можно дольше не разочаровалась», — глядя на нее, подумал он и сказал:
— Обратитесь по этому вопросу к Краснову. Он вам поможет.
— Он сейчас у себя? — спросила Татьяна.
— Я его видел перед обедом, по-моему, он никуда не собирался.
Татьяна попрощалась и пошла к Краснову. Остудин направился в свой кабинет. Общение с Татьяной немного сняло напряженность, давившую на нервы с самого утра. Он сам не мог понять, откуда она взялась, и почему вдруг одна за другой навалились сегодняшние беды.
Но, оказывается, все, что произошло, было только неприятностями. Действительной бедой оказалась вот эта, последняя. Остудин или почувствовал ее шестым чувством, или внезапно насторожило поведение секретарши. Уж очень странно встретила его Машенька. Едва он появился в приемной, она нервно сунулась к столу, на котором лежала какая-то бумажка. Осторожно взяв ее за уголок и не поднимая глаз, протянула Остудину:
— Роман Иванович, вам радиограмма нехорошая.
Остудин взял бумажку, пробежал глазами: «Роман, срочно прилетай. Мама при смерти. Евдокия». Вслед за этими словами шла приписка: «Билет на Москву заказан на завтрашний ночной рейс. Батурин».
Остудин опустил руку с радиограммой и, не глядя на Машеньку, прошел в кабинет. Первым желанием было позвонить Евдокии. Но он тут же отбросил эту мысль. У Евдокии нет телефона, значит, надо заказывать разговор с вызовом на переговорный пункт. Его дадут только завтра.
Поэтому решил позвонить жене, сестра уже наверняка связалась с ней и рассказала, что с матерью. Он заказал через райцентр свою квартиру, затем попросил Машеньку позвонить в аэропорт и зарезервировать на утренний рейс билет до областного центра. Примерно через час телефонистка сообщила, что с Куйбышевской областью нет связи — линия на повреждении.
«День сегодня действительно из одних несчастий, — подумал Остудин. — Надо успокоиться и собраться с мыслями. Первым делом решить, кого оставить вместо себя. Тут не может быть двух мнений: Кузьмина. Во-вторых, найти Соломончика и сказать, чтобы мясо он достал хоть из-под земли и завтра-послезавтра завез его на буровые. В-третьих, поставить обо всем в известность Батурина. Но Батурин и так все знает».
Остудин уже хотел попросить секретаршу, чтобы разыскала Кузьмина, но тот объявился сам. Войдя в кабинет и сняв шапку, он произнес:
— С печкой, Роман Иванович, все в порядке. Отремонтировали, вторая смена учится нормально.
— Хоть одна радостная новость, — угрюмо сказал Остудин. — У меня к тебе, Константин Павлович, несколько дел.
Он сообщил Кузьмину о радиограмме и о том, что на время отъезда оставляет его вместо себя. Ему показалось, что Кузьмин его плохо слушает. И только тут Остудин заметил, что Константин Павлович выглядит очень усталым.
— Что с тобой? — спросил он.
— Немного простыл, — ответил Кузьмин и промокнул платком выступивший на лбу пот. — Вечером попью чаю с медом, все пройдет. У жены мед с прошлого года остался, привозила с Большой земли.
— Не везет нам с тобой, — устало заметил Остудин. — У меня несчастье и у тебя болезнь некстати.
— Болезнь всегда некстати, — ответил Кузьмин. — Лети и не беспокойся, здесь все будет нормально.
Он поднялся и направился к двери, снова доставая из кармана носовой платок. Остудин посмотрел на его широкую спину и подумал, что, несмотря на возраст, Кузьмин один из самых надежных его помощников.
На следующий вечер Остудин в Москву не улетел. И наутро третьего дня тоже. В Среднесибирске бушевала последняя зимняя метель. Валил мокрый тяжелый снег, залепляя все пространство и собираясь на улицах в сугробы. Машины даже днем шли с зажженными фарами. Пришла погода, которую синоптики называют нелетной.
За эти два дня созвонился с женой. О том, что матери плохо, Нина знала. Но поехать к ней сейчас не могла: у Ольги тяжелая ангина. Она попросила Романа на обратном пути хотя бы на день заехать домой. Нина говорила вроде бы очень призывно, но он не почувствовал в ее голосе тех ноток, от которых начинает стучать сердце и хочется бежать домой по шпалам. Поэтому ответил неопределенно, хотя повидаться очень хотелось.
К сестре Остудин попал только на четвертый день. Больше суток пришлось просидеть в Москве в ожидании самолета на Краснодар. Потом еще полдня ехать на автобусе от Краснодара до станицы. У него было нехорошее предчувствие. Едва вышел из автобуса и направился к дому, где родился и вырос, как почувствовал, что защемило сердце. Но не от предстоящей встречи с родным крыльцом, на которое давно не ступал. Сердце наполнилось тревогой. Точно такой, какая преследовала его в Таежном, когда получил телеграмму. Свернув на свою улицу, Остудин увидел идущую к дому группу людей, сразу узнал среди них сестру и ее мужа. И понял все...
Сестра бросилась к нему, обняла за шею, заплакала.
— Вы идите домой, — упавшим голосом сказал Остудин. — А я схожу на могилу.
Передав дорожную сумку мужу сестры, он направился на кладбище, дорогу к которому хорошо знал. С тех пор, как Остудин был здесь последний раз, кладбище заметно разрослось. Могилы доходили теперь до старых пирамидальных тополей, росших недалеко от берега Кубани. Когда-то вместе со станичными мальчишками он разводил около них костер, чтобы согреться после купания. Он окинул тополя взглядом и пошел по дорожке, по краям которой густо пробивалась зеленая трава. Кое-где посреди нее виднелись желтые головки цветущих одуванчиков. Пройдя кладбище почти до самого конца, он без труда нашел могилу матери. Земля на ее бугорке была еще влажной, на ней лежали свежие венки. Ему не верилось, что мать находится вот здесь, под этим холмиком.
Горький комок подкатил к горлу и начал душить Остудина. Он так хотел, чтобы мать пожила с ним. Его жизнь, как он считал, только начала складываться. Недавно получил хорошую должность. Через месяц с небольшим к нему в Таежный приедет жена с дочкой. Могла бы приехать и мать. «Что же случилось с тобой, что ты ушла так внезапно?» — обратился он к матери, как будто она могла услышать.
Солнце уже начало касаться сверкающих белизной вершин далекого кавказского хребта, от реки потянуло сырой прохладой. Проглотив застрявший в горле ком, Остудин пошел домой. И только очутившись на станичной улице, заметил, что сюда давно пришла весна. Сады были окутаны белой пеной цветущей черешни, в палисадниках перед белеными хатами красовались распустившиеся тюльпаны. Когда Остудин шел с автобусной станции, все его сознание настолько было сосредоточено на собственном горе, что он не обратил внимания на весну. Теперь удивился самому себе. И еще поразился тому, что смерть выбирает время, когда человеку особенно хотелось бы жить. И у него снова защемило сердце от жалости к матери. Ведь ей было всего пятьдесят девять лет.
В доме справляли поминки. В тесной горнице было полно народу, но когда Остудин вошел туда, ему тут же уступили место за столом. Он сел рядом со свояком, который то и дело доставал из стоящего на полу ящика водку и разливал по стаканам. Сам свояк был трезв. Но когда Остудин сел за стол, он поднял стакан и, обратившись к нему, сказал:
— Давай, Рома, выпьем на помин светлой души Ефросиньи Федоровны.
Вскоре соседи стали расходиться. Сестра начала убирать со стола, и Остудин со свояком пересели на диван.
— Все произошло так внезапно, что до сих пор не могу поверить, — сказал Анатолий, глядя на Остудина. — Мать лежала в своей постели. Я с ней поговорил. Потом вышел в сени. Вернулся буквально через две минуты, а она уже закрыла глаза. Я знал, что ей долго не протянуть. Но никогда не думал, что все случится вот так.
— Отчего у нее рак? — спросил Остудин сдавленным голосом.
— От жизни, — произнесла сестра, носившая посуду из горницы на кухню, но все время следившая за разговором. — Ей ведь пришлось и голод пережить, какого люди не знали, и войну.
— Это, конечно, — согласился Остудин. — И все же...
— Да ничего не конечно, — вдруг резко сказала сестра. — Ты о том голоде вообще ничего не знаешь. Она только недавно рассказала мне об этом.
— Голод и в Поволжье был, — все тем же сдавленным голосом заметил Остудин.
— А ты знаешь, почему он был? — снова резко спросила сестра.
— Из-за засухи. Из-за чего же еще?
— Из-за того, что выгребли у крестьян все подчистую. Забрали скот, хлеб, картошку. Люди вымирали целыми станицами. Дороги охранялись войсками, чтобы никто не мог убежать, рассказать, что творится в здешних местах. Покойники валялись на улицах, в пустых хатах. Их не убирали по нескольку дней, у людей не было на это сил. Людоедство было повсеместно. В станицах не было ни одного мужика, все участвовали в восстании. В это время на Кубани восстание было. От нас это до сих пор скрывают. А руководил хлебозаготовками Каганович, нынешний персональный пенсионер.
— Для чего ты мне это рассказываешь? — спросил Остудин, глядя на сестру. — Чтобы я отомстил Кагановичу?
— Да при чем здесь Каганович? Мать жалко. Всю жизнь прожила и ни одного светлого дня не видела, — сестра села на стул и заплакала.
— Я хотел взять ее к себе, — сказал Остудин. — Думал, пусть поживет у меня, отдохнет немного.
— Как ты-то там? — спросила сестра, утерев глаза краешком полотенца, которым вытирала посуду.
— Да я еще сам толком не знаю, — ответил Остудин. — Север. Тайга. Там до сих пор снег лежит.
— А где сейчас легко? — сказала сестра. — У нас вот вышел приказ рушить теплицы. Боятся, что люди разбогатеют. Господи, и что же это за жизнь? Если человек своим горбом прилично заработал, значит, он плохой?
На следующий день утром Остудин поехал в Краснодар. Попрощавшись с сестрой и свояком и оставив им пятьсот рублей — все, что у него было с собой — он пригласил их в гости в Таежный.
— Может, и приедем, — ответил Анатолий. — Устроишься как следует, напиши нам.
ГОСТЕПРИИМНЫЙ БАРСОВ— Должен тебя огорчить, Роман Иванович, фонды, что нам выделяли, срезаны. Сколько чего получим — пока неизвестно. Если что не ясно, звони начальнику объединения.
Остудин позвонил. Сказал, что пять минут назад разговаривал с начальником отдела снабжения.
— Это верно, что он мне сообщил? — стараясь быть как можно спокойнее, спросил Остудин.
Батурин не дал ему договорить.
— Да, я в курсе, — сказал он. — Из того, что положено, срезали примерно половину.
— Вы обещали нам болотоход, автокран и бульдозер, — Остудин тяжело вздохнул. — Мы уже теоретически задействовали эту технику. Как теперь быть?
— Не только вам, но и нам как быть? — Батурин тоже вздохнул, помолчал несколько мгновений. — Ты пока обещанное держи в уме, может, мне еще удастся в Москве что-то выколотить.
Разговор произвел на Остудина тяжелое впечатление. Жить и работать в рамках «перспективы», на что-то надеясь, а в уме все время глушить эту надежду, — хуже нет. И все-таки Батурин прав: если настроились на что-то, надо бороться.
В кабинет заглянул Еланцев. Предупредил:
— Меня завтра на планерке не будет. Хочу слетать на Кедровую.
— Лети, — как-то уж слишком безучастно ответил Остудин. Еланцев немедленно уловил настроение начальника.
— Что-то ты сегодня кислый какой-то, — сказал он. — Что случилось?
— Ничего не случилось, — Остудин изобразил на лице деланную улыбку. — Я же тебе сказал: лети. А в отношении того, что кислый... Поводов для радости нет. У Федякина в скважине прихватило инструмент. Сейчас ее промывают нефтью. Молю Бога, чтобы помог избежать аварии. Будем надеяться, что Бог на нашей стороне.
— Может быть, мне лететь не на Кедровую, а к Федякину? — насторожился Еланцев.
— Может быть, — ответил Остудин.
Еланцев ушел. Его сменил в кабинете Кузьмин. Новость, которую он принес, была скверной. Вчера вечером в школе развалился дымоход. На счастье, кирпичи обвалились внутрь, никто не пострадал. Ремонтировать печь начали полчаса назад. В школе адский холод.
— Я сказал директору, чтобы отменили занятия, — проинформировал Кузьмин.
— Это ты правильно сказал. А почему печь не отремонтировали ночью, почему ждали столько? — раздраженно спросил Остудин.
— Потому что вчера к печке нельзя было подступиться, — ответил Кузьмин. — Как только она остыла, работу начали сразу. Думаю, к обеду закончим.
Вошел Соломончик. Его новость взвинтила Остудина предельно.
— Мяса на складе осталось меньше тонны. Если растянуть, хватит дня на три-четыре. В объединении мяса нет.
— Где вы были раньше? — вспылил Остудин. Ему хотелось послать Соломончика на все близлежащие буквы алфавита. Но он принудил себя говорить относительно спокойно. — Почему вы сообщаете об этом только сейчас? Вы представляете, какая может завариться каша?
— Вы готовились к читательской конференции. Я тоже к ней готовился. Собственно, не к конференции, а к приему высокого начальства. Мне кажется...
— Если вам кажется, то креститесь, — перебил Остудин. — И нечего все сваливать на читательскую конференцию. Мероприятия приходят и уходят, а люди хотят есть каждый день. Как же случилось, что у нас нет мяса, а я узнаю об этом последним?
— Дело не в том, когда узнает руководитель. Дело в том, чтоб он знал ситуацию. Насчет каши... Какая каша? У нас на складе много рыбы. Бригада, наверное, что-то за последнюю неделю наловила. Я послал к ним своего заместителя.
— Какая еще бригада? Что вы тут болтаете? — Остудин горячил сам себя и взвинченный допускал то, чего не позволял обычно: перебивал собеседника, не дав тому высказаться.
Соломончик посмотрел на него пристально, как показалось Остудину, даже с сочувствием.
— Рыба, Роман Иванович, самая хорошая. Та, что мы готовим в столовой в рыбные дни. Против такого меню у нас еще никто не протестовал. Рыба будет и в магазине. Несколько дней выкрутимся, а я позабочусь о мясе. Можно договориться насчет оленины, в крайнем случае запасемся тушенкой.
У Остудина немного отлегло от сердца. Что там ни говори, а свое дело Соломончик знает. Тем не менее, для порядка засомневался:
— Вы говорите: хорошая рыба? Это значит сырок, муксун. Если узнают в области, с нас три шкуры спустят.
— Кто, позвольте спросить, спустит? — искренне удивился Соломончик.
— Тот же рыбинспектор... Как его фамилия? Се.. Се.. фу черт, забыл.
— Сердюков, — подсказал сидевший рядом с Остудиным Кузьмин.
— Вот-вот, Сердюков. Он как-то заходил ко мне. Мужик серьезный.
— Очень серьезный, — с откровенной усмешкой подтвердил Соломончик. — Только он, извините, совсем не рыбинспектор. Он уже давно у нас рупьинспектор. Я же вам говорил, что со всеми надо жить дружно и со всеми надо уметь договариваться.
— Вам что, этот Сердюков лицензию выдал? — спросил Остудин.
— Лицензию не выдавал. За него лицензию нам выдала его контора.
— Если у нас есть лицензия, тогда о чем разговор? — не понял Остудин.
— Как вам сказать? Лицензии у нас нет, зато есть бензин. Сердюкову областная рыбинспекция отпускает на год две бочки бензина. А браконьеры от Таежного на двести километров вверх и вниз по Оби разместились. Не считая проток.
— Всего две бочки? — удивился Остудин.
— Именно, — подтвердил Соломончик. — Ровно на месяц. Кроме того... Вот вы улыбаетесь... Сергей Васильевич Сердюков числится у нас бригадиром рыболовецкой бригады. В общем, деньги получает. Не он, конечно, жена. Она — поварихой в бригаде.
— Но если все обстоит так... — Остудин пожал плечами и посмотрел на своего начальника ОРСа с искренним недоумением. — Зачем вы пришли ко мне по этому вопросу?
Соломончик примирительно улыбнулся и сказал:
— На то я существую, чтобы начальник экспедиции был в курсе всех дел. Вдруг кому-то верхнему... очень верхнему… — Соломончик поднял глаза к потолку и указал на него пальцем, — доброхоты сообщат, что в Таежном со снабжением плохо. Что там, того гляди, заварится каша. Этот верхний позвонит сюда и станет с вами разговаривать так, как вы сейчас разговариваете со мной. А вы ему ответите, что в курсе дела и насчет каши брехня. Что меры приняты.
Этот довод в который раз заставил Остудина подумать, что Соломончик есть Соломончик. И на улыбку Ефима Семеновича ответил улыбкой не просто облегченной, а вроде даже утепленной:
— У вас ко мне еще что-нибудь?
— Больше ничего, — сказал Соломончик и распрощался.
Когда за ним закрылась дверь, Остудин обратился к Кузьмину:
— Вот ведь хмырь. Сумел лишний раз напомнить о своей изворотливости. Теперь я понимаю, почему насчет вертолета ты посоветовал мне обратиться именно к Соломончику.
Какое-то время Кузьмин и Остудин поговорили о Соломончике, вообще о людях изворотливых. И сошлись на одном: пусти Ефима Семеновича в свободное экономическое плавание где-нибудь за тридевять земель, он себе капитальчик быстро сколотит. Но сошлись и на другом. Именно такие, как Соломончик, разлагают людей. Ни закона, ни морали для них не существует. Они созданы для того, чтобы обходить закон, подкупать и развращать всех, с кем их сводит жизнь.
— Но, как ни странно, без Соломончика нам не обойтись, — сказал Кузьмин, заметив, что Остудин задумался. — Его не зря называют Шахтер, у него всемирные связи.
— У них у всех всемирные связи, — ответил Остудин.
Остудина, которому трудно было смириться с тем, что он не получит обещанной техники, подмывало рассказать об этом Кузьмину. Пусть люди знают истинное положение дел. Но он сразу представил, как изменится настроение тех, кто поверил в него. Экспедицию захлестнет чувство безнадежности, как это уже было во времена, приведшие к смене руководства. И тогда Остудина ждет судьба Барсова. Поэтому пока надо молчать. Ведь нефть стране нужна! И люди, стоящие у руля государства, не враги себе в конце-то концов. Они должны понимать, что сук, на котором сидят, рубить слишком опасно. Поэтому он ничего не сказал Кузьмину, и тот ушел, считая, что самым важным сейчас является тепло в школе.
Для Кузьмина точка высшего напряжения определилась. А вот остудинские треволнения не кончились. Едва ушел Кузьмин, как позвонил Галайба, сообщил, что поезд, который должен был доставить на Кедровую оставшиеся трубы, запасные части к электростанции и еще разную мелочь, сегодня, а скорее всего и завтра, отправиться не сможет: у трактора застучали вкладыши. Остудин, который уже перекипел, хотел было напомнить Галайбе, что на дворе апрель, но во время остыл. О том, что скоро через Обь переправляться будет нельзя, Галайба отлично знает. Не знает трактор. Спросил только:
— Ты мне сообщаешь это для сведения? Если надеешься на помощь, я помочь ничем не могу.
— Та не, — засмеялся Галайба. — Не помощь мне треба, а совет. Может, мы запряжем у сани тот трактор, который работает в поселке по хозяйству? Он хоть и старенький, но туда-обратно, думаю, выдюжит. А мы тем временем...
— Ну, вот видишь? — перебил Остудин. — Оказывается, и без меня нашел выход. Решай этот вопрос с Кузьминым, скажи, что я не возражаю.
Остудин положил трубку и суеверно подумал: «Все неприятности, наверное, оттого что я сегодня не вылезаю из кабинета. Надо хоть в столовую сходить». На ходу предупредил Машеньку:
— Пошел в столовую. После обеда буду у Галайбы.
Остудин шел по улице задумавшись. В который раз в голове стучала одна и та же мысль: «Так жить нельзя. Перенапрягаются люди, перенапрягается вся государственная система. Рано или поздно наступит усталость, а с ней и апатия. И тогда конец всему. А ведь никаких объективных причин для этого нет. Что же с нами происходит?» Его размышления прервал неожиданный оклик:
— Роман Иванович! Роман Иванович!
Он остановился и оглянулся. Призывно махая рукой, к нему спешила Татьяна Ростовцева. Остудин шагнул ей навстречу и сказал, не скрывая удивления:
— Наваждение какое-то. Скажи мне, что такое возможно, я бы не поверил.
— А что случилось? — не поняла Татьяна.
— Вы появились — вот что случилось, — Остудин не скрывал, что обрадовался ее появлению. — Откуда, каким образом? Если на рейсовом самолете, то он прилетел давно. А идете вроде бы с аэродрома.
— Ничего загадочного, — улыбнулась Татьяна. — Я прилетела на попутном вертолете.
— Вы к нам по делу? — спросил Остудин. Ему было приятно общество этой женщины, но сейчас менее всего хотелось говорить о делах.
— А без дела нельзя? — кокетливо стрельнула глазами Татьяна. — Захотелось на вас поглядеть, вот и прилетела. А вообще-то вспомнила ваше приглашение побывать на Кедровой. Вы там уже начали работы?
— Какое там начали? — Остудин вздохнул и опустил голову. — Половину необходимого не завезли. Эх, Танечка, Танечка, если б вы знали, что у меня сейчас на душе...
— Гадко? — Таня сочувственно посмотрела на Остудина.
— Гадко — не то слово. Кажется, столько дряни накопилось, что скребком надо отскребать. Как вы насчет того, чтобы вместе пообедать?
— С удовольствием. Голодна до чертиков. Утром поцапалась с мужем и не успела даже позавтракать. К вам торопилась.
— С чего это вы... и вдруг поцапались?
— Все это мелочи жизни, — Таня опустила глаза.
Пообедали. Вышли из столовой. Таня думала, что их разговор продолжится в кабинете, потому что тема была горячей и редактор напутствовал Татьяну категорически: Таежная первой провела читательскую конференцию по трудам Брежнева и должна подать пример творческого отношения к воплощению в жизнь указаний Леонида Ильича. Следующий номер надо посвятить именно этому вопросу. Организуйте статьи от тех, кто выступал на конференции: как геологи практически используют идеи партии.
Татьяна была убеждена: конференция была искусственным мероприятием и вспоминать о ней незачем. Более того, чем быстрее о ней все забудут, тем лучше. Но у Тутышкина было другое мнение. Когда она попыталась ему возразить, Матвей Серафимович изготовился произнести длиннейшую тираду. Однако Татьяна не дала ему такой возможности. Она понимала, что Тутышкин человек упрямый, ему хоть кол на голове теши. Но Татьяна была «золотой ручкой» редакции и, осознавая это, позволяла себе цапаться с редактором по мелким вопросам. Были случаи, когда он с ней соглашался. Но в принципиальных «боях» не уступал. Супился, строжился, был невнятен в аргументах, но власть свою использовал до конца. У Татьяны со Светланой на случай очередного упрямства Тутышкина появилось даже кодовое обозначение. После неудачного разговора с Матвеем Серафимовичем, когда его не удавалось переупрямить, они коротко сообщали друг другу: «Властью, данной мне Богом и Государем...»
Сегодня как раз был такой случай. Татьяна вспоминала сцену в редакции раздраженно. Для того чтобы излить негодование, ей, так же, как и Остудину, требовался собеседник. Когда вышли из столовой, Татьяна шагнула в сторону конторы, но Роман Иванович придержал ее за локоть:
— Как я понял, вы вроде чем-то взбаламучены. Давайте пройдемся по улице. Здесь и поговорить можно откровеннее, если, конечно, хочется.
Говоря честно, Остудин не полностью доверял Татьяне, хотя она и нравилась ему своей искренностью. К газетчикам он вообще относился осторожно. Кто знает, не появится ли где-то потом цитата из его высказывания. Ведь Татьяна может проговориться, обронить нечаянное слово, а кто-то его подхватит.
Предложение Остудина пройтись по улице Татьяна истолковала по-своему. Ей показалось, что он боится подслушивания, хотя и не понимала, как это можно сделать. Ведь без его разрешения никто в кабинет войти не может. Но раз уж он решил побеседовать на улице, она решила задать ему вопрос, которого боялась сама. Оглянувшись по сторонам и понизив голос, она спросила:
— Скажите, вы были искренни на конференции, когда говорили о книгах Брежнева?
Остудин посмотрел на нее, пытаясь понять, для чего Татьяна задала этот вопрос. Провокации он не ожидал, он уже понял, что ни на какую провокацию Татьяна не способна. Значит, она мучается сомнениями, которые не может разрешить. И боится поделиться ими с другими.
— Я был искренен не там, где внушал народу веру в слова вождя, — сказал Остудин. — Я хотел внушить людям веру в самих себя. Дело в том, что мы живем по двойной морали. Разве это нормально? Взять хотя бы нас с вами. Мы оба знаем, что творится черт-те что, светлое будущее от нас все дальше и дальше, а мы все так же призываем народ трудиться во имя его. О каком светлом будущем можно говорить, если на полках магазинов шаром покати? А ведь мы — богатейшая страна мира, более тридцати лет живем без войны. Куда же все уходит? В Анголу? Эфиопию? Вьетнам? Теперь вот в Афганистане социализм начали строить…
— Ну и куда же все уходит? — спросила Татьяна.
— В старческие мозги, — зло сказал Остудин. — Мы верим в догмы. Например, в незыблемость наших цен. А мир не стоит на месте. Он развивается, движется, он живой организм. Подними чуть-чуть цены на товары, сделай так, чтобы любой человек мог купить себе все, что он хочет, и наша экономика сделает такой рывок, который не снился ни одной державе. У нас сразу появятся деньги на инвестиции, на модернизацию производства, на закупку новых технологий. Для этого нужна только воля, больше ничего.
— А воли нет... — Татьяна опустила голову.
— У нас хотят решить все проблемы, ничего не делая, — сказал Остудин.
— Ну а вы? Вы что делаете? — Татьяна смотрела на Остудина с искренней надеждой.
— Я ищу нефть. Я пытаюсь найти источник, за счет которого можно временно поправить дела. Но только временно. Ведь нефть не вечна. Вычерпаем ее, что тогда будет со страной? С нашими детьми и внуками? — Остудин сделал паузу, потом спросил: — А у вас что, неприятности с редактором?
Татьяна и Остудин шли в полушаге друг от друга. Снег был утоптанным, да еще прихвачен легким морозцем, и Татьяна несколько раз поскользнулась. Не давая ей упасть, Остудин всякий раз подхватывал ее под руку. Вот и сейчас, пытаясь сохранить равновесие на скользкой дороге, Татьяна неловко взмахнула руками. И вновь Остудин, подхватив ее, помог Тане устоять на ногах. При этом сказал сквозь зубы:
— Вот ведь обстановочка. Под руку человека взять нельзя. К вечеру весь поселок будет говорить, что Остудин и корреспондентка целовались среди улицы.
— Да вы не беспокойтесь, я на ногах стою прочно, — сказала Татьяна, освобождая локоть. — А поругались мы с Матвеем Серафимовичем из-за той самой двойной морали.
— И в чем же она у вас проявилась? — спросил Остудин.
— В таком беспардонном лицемерии, что бессовестнее не придумаешь, — у Татьяны блеснули глаза от возбуждения. — Мы все время пишем, что ничего дороже человека быть не может. А вчера я столкнулась с таким ужасом, что до сих пор не могу прийти в себя. Представляете, прибегает ко мне соседка, тащит за руку: «Танечка, я вам такое покажу». Привела в избушку на курьих ножках. А там две пьяные бабы уткнули лица в стол и спят. А на кровати лежит старичок, на лице кожа натянута, как хирургическая перчатка, из-под нее череп просвечивает. Говорить старичок не может, только шевелит синими губами. Оказывается, этот старичок в охране у Троцкого служил. С тридцать шестого по пятьдесят шестой — двадцать лет — провел на Колыме. Недавно приехал в Андреевское, купил избенку. Сам уже ног не носит, пустил к себе двух бабенок, чтобы они ему готовили да бельишко стирали. А они оказались алкоголичками… Вы себе не представляете, какая в избе мерзость. За старичком не убирают, а он лежит без движения. Я пошла в райисполком, там, оказывается, о нем никто не знает. Сбегала в больницу, рассказала все главврачу, а для газеты написала статью. А Тутышкин на меня глаза вытаращил: «Что, и об этом надо печатать?» Сразу же послал меня к вам узнать, как почитатели Брежнева изучают его труды. Статью я отдала Светлане, она сейчас бегает по инстанциям, ищет справедливость. И ведь мне придется выполнять задание Тутышкина. Хоть и противно, а придется.
Остудин поймал себя на том, что очень внимательно слушает Татьяну. Она говорила о мерзостях, а от нее веяло чистотой. Он уже давно не встречал таких людей. Ему было необыкновенно хорошо с ней, он готов был слушать ее сколько угодно. Она верила в идеалы и упорно искала их. «Дай Бог, чтобы она как можно дольше не разочаровалась», — глядя на нее, подумал он и сказал:
— Обратитесь по этому вопросу к Краснову. Он вам поможет.
— Он сейчас у себя? — спросила Татьяна.
— Я его видел перед обедом, по-моему, он никуда не собирался.
Татьяна попрощалась и пошла к Краснову. Остудин направился в свой кабинет. Общение с Татьяной немного сняло напряженность, давившую на нервы с самого утра. Он сам не мог понять, откуда она взялась, и почему вдруг одна за другой навалились сегодняшние беды.
Но, оказывается, все, что произошло, было только неприятностями. Действительной бедой оказалась вот эта, последняя. Остудин или почувствовал ее шестым чувством, или внезапно насторожило поведение секретарши. Уж очень странно встретила его Машенька. Едва он появился в приемной, она нервно сунулась к столу, на котором лежала какая-то бумажка. Осторожно взяв ее за уголок и не поднимая глаз, протянула Остудину:
— Роман Иванович, вам радиограмма нехорошая.
Остудин взял бумажку, пробежал глазами: «Роман, срочно прилетай. Мама при смерти. Евдокия». Вслед за этими словами шла приписка: «Билет на Москву заказан на завтрашний ночной рейс. Батурин».
Остудин опустил руку с радиограммой и, не глядя на Машеньку, прошел в кабинет. Первым желанием было позвонить Евдокии. Но он тут же отбросил эту мысль. У Евдокии нет телефона, значит, надо заказывать разговор с вызовом на переговорный пункт. Его дадут только завтра.
Поэтому решил позвонить жене, сестра уже наверняка связалась с ней и рассказала, что с матерью. Он заказал через райцентр свою квартиру, затем попросил Машеньку позвонить в аэропорт и зарезервировать на утренний рейс билет до областного центра. Примерно через час телефонистка сообщила, что с Куйбышевской областью нет связи — линия на повреждении.
«День сегодня действительно из одних несчастий, — подумал Остудин. — Надо успокоиться и собраться с мыслями. Первым делом решить, кого оставить вместо себя. Тут не может быть двух мнений: Кузьмина. Во-вторых, найти Соломончика и сказать, чтобы мясо он достал хоть из-под земли и завтра-послезавтра завез его на буровые. В-третьих, поставить обо всем в известность Батурина. Но Батурин и так все знает».
Остудин уже хотел попросить секретаршу, чтобы разыскала Кузьмина, но тот объявился сам. Войдя в кабинет и сняв шапку, он произнес:
— С печкой, Роман Иванович, все в порядке. Отремонтировали, вторая смена учится нормально.
— Хоть одна радостная новость, — угрюмо сказал Остудин. — У меня к тебе, Константин Павлович, несколько дел.
Он сообщил Кузьмину о радиограмме и о том, что на время отъезда оставляет его вместо себя. Ему показалось, что Кузьмин его плохо слушает. И только тут Остудин заметил, что Константин Павлович выглядит очень усталым.
— Что с тобой? — спросил он.
— Немного простыл, — ответил Кузьмин и промокнул платком выступивший на лбу пот. — Вечером попью чаю с медом, все пройдет. У жены мед с прошлого года остался, привозила с Большой земли.
— Не везет нам с тобой, — устало заметил Остудин. — У меня несчастье и у тебя болезнь некстати.
— Болезнь всегда некстати, — ответил Кузьмин. — Лети и не беспокойся, здесь все будет нормально.
Он поднялся и направился к двери, снова доставая из кармана носовой платок. Остудин посмотрел на его широкую спину и подумал, что, несмотря на возраст, Кузьмин один из самых надежных его помощников.
На следующий вечер Остудин в Москву не улетел. И наутро третьего дня тоже. В Среднесибирске бушевала последняя зимняя метель. Валил мокрый тяжелый снег, залепляя все пространство и собираясь на улицах в сугробы. Машины даже днем шли с зажженными фарами. Пришла погода, которую синоптики называют нелетной.
За эти два дня созвонился с женой. О том, что матери плохо, Нина знала. Но поехать к ней сейчас не могла: у Ольги тяжелая ангина. Она попросила Романа на обратном пути хотя бы на день заехать домой. Нина говорила вроде бы очень призывно, но он не почувствовал в ее голосе тех ноток, от которых начинает стучать сердце и хочется бежать домой по шпалам. Поэтому ответил неопределенно, хотя повидаться очень хотелось.
К сестре Остудин попал только на четвертый день. Больше суток пришлось просидеть в Москве в ожидании самолета на Краснодар. Потом еще полдня ехать на автобусе от Краснодара до станицы. У него было нехорошее предчувствие. Едва вышел из автобуса и направился к дому, где родился и вырос, как почувствовал, что защемило сердце. Но не от предстоящей встречи с родным крыльцом, на которое давно не ступал. Сердце наполнилось тревогой. Точно такой, какая преследовала его в Таежном, когда получил телеграмму. Свернув на свою улицу, Остудин увидел идущую к дому группу людей, сразу узнал среди них сестру и ее мужа. И понял все...
Сестра бросилась к нему, обняла за шею, заплакала.
— Вы идите домой, — упавшим голосом сказал Остудин. — А я схожу на могилу.
Передав дорожную сумку мужу сестры, он направился на кладбище, дорогу к которому хорошо знал. С тех пор, как Остудин был здесь последний раз, кладбище заметно разрослось. Могилы доходили теперь до старых пирамидальных тополей, росших недалеко от берега Кубани. Когда-то вместе со станичными мальчишками он разводил около них костер, чтобы согреться после купания. Он окинул тополя взглядом и пошел по дорожке, по краям которой густо пробивалась зеленая трава. Кое-где посреди нее виднелись желтые головки цветущих одуванчиков. Пройдя кладбище почти до самого конца, он без труда нашел могилу матери. Земля на ее бугорке была еще влажной, на ней лежали свежие венки. Ему не верилось, что мать находится вот здесь, под этим холмиком.
Горький комок подкатил к горлу и начал душить Остудина. Он так хотел, чтобы мать пожила с ним. Его жизнь, как он считал, только начала складываться. Недавно получил хорошую должность. Через месяц с небольшим к нему в Таежный приедет жена с дочкой. Могла бы приехать и мать. «Что же случилось с тобой, что ты ушла так внезапно?» — обратился он к матери, как будто она могла услышать.
Солнце уже начало касаться сверкающих белизной вершин далекого кавказского хребта, от реки потянуло сырой прохладой. Проглотив застрявший в горле ком, Остудин пошел домой. И только очутившись на станичной улице, заметил, что сюда давно пришла весна. Сады были окутаны белой пеной цветущей черешни, в палисадниках перед белеными хатами красовались распустившиеся тюльпаны. Когда Остудин шел с автобусной станции, все его сознание настолько было сосредоточено на собственном горе, что он не обратил внимания на весну. Теперь удивился самому себе. И еще поразился тому, что смерть выбирает время, когда человеку особенно хотелось бы жить. И у него снова защемило сердце от жалости к матери. Ведь ей было всего пятьдесят девять лет.
В доме справляли поминки. В тесной горнице было полно народу, но когда Остудин вошел туда, ему тут же уступили место за столом. Он сел рядом со свояком, который то и дело доставал из стоящего на полу ящика водку и разливал по стаканам. Сам свояк был трезв. Но когда Остудин сел за стол, он поднял стакан и, обратившись к нему, сказал:
— Давай, Рома, выпьем на помин светлой души Ефросиньи Федоровны.
Вскоре соседи стали расходиться. Сестра начала убирать со стола, и Остудин со свояком пересели на диван.
— Все произошло так внезапно, что до сих пор не могу поверить, — сказал Анатолий, глядя на Остудина. — Мать лежала в своей постели. Я с ней поговорил. Потом вышел в сени. Вернулся буквально через две минуты, а она уже закрыла глаза. Я знал, что ей долго не протянуть. Но никогда не думал, что все случится вот так.
— Отчего у нее рак? — спросил Остудин сдавленным голосом.
— От жизни, — произнесла сестра, носившая посуду из горницы на кухню, но все время следившая за разговором. — Ей ведь пришлось и голод пережить, какого люди не знали, и войну.
— Это, конечно, — согласился Остудин. — И все же...
— Да ничего не конечно, — вдруг резко сказала сестра. — Ты о том голоде вообще ничего не знаешь. Она только недавно рассказала мне об этом.
— Голод и в Поволжье был, — все тем же сдавленным голосом заметил Остудин.
— А ты знаешь, почему он был? — снова резко спросила сестра.
— Из-за засухи. Из-за чего же еще?
— Из-за того, что выгребли у крестьян все подчистую. Забрали скот, хлеб, картошку. Люди вымирали целыми станицами. Дороги охранялись войсками, чтобы никто не мог убежать, рассказать, что творится в здешних местах. Покойники валялись на улицах, в пустых хатах. Их не убирали по нескольку дней, у людей не было на это сил. Людоедство было повсеместно. В станицах не было ни одного мужика, все участвовали в восстании. В это время на Кубани восстание было. От нас это до сих пор скрывают. А руководил хлебозаготовками Каганович, нынешний персональный пенсионер.
— Для чего ты мне это рассказываешь? — спросил Остудин, глядя на сестру. — Чтобы я отомстил Кагановичу?
— Да при чем здесь Каганович? Мать жалко. Всю жизнь прожила и ни одного светлого дня не видела, — сестра села на стул и заплакала.
— Я хотел взять ее к себе, — сказал Остудин. — Думал, пусть поживет у меня, отдохнет немного.
— Как ты-то там? — спросила сестра, утерев глаза краешком полотенца, которым вытирала посуду.
— Да я еще сам толком не знаю, — ответил Остудин. — Север. Тайга. Там до сих пор снег лежит.
— А где сейчас легко? — сказала сестра. — У нас вот вышел приказ рушить теплицы. Боятся, что люди разбогатеют. Господи, и что же это за жизнь? Если человек своим горбом прилично заработал, значит, он плохой?
На следующий день утром Остудин поехал в Краснодар. Попрощавшись с сестрой и свояком и оставив им пятьсот рублей — все, что у него было с собой — он пригласил их в гости в Таежный.
— Может, и приедем, — ответил Анатолий. — Устроишься как следует, напиши нам.
Ближе к вечеру Остудин был во Внуково. Оказавшись в здании аэропорта, он сразу направился к кассам. Он все рассчитал, все продумал еще по пути из Краснодара в Москву. Уже больше месяца он не видел семью и безумно соскучился по жене и дочке. И хотя времени совсем не было, он все же решил на одну ночь залететь домой. От Москвы до Куйбышева всего полтора часа полета. Он уже представлял, как кинется ему на шею жена, прильнет горячим ласковым телом, как обовьет своими тонкими ручонками дочка, и от одной этой картины в груди поднималась жаркая волна. За долгие полтора месяца одиночества он истосковался по женскому теплу. Но в кассе ему сказали, что билеты до Куйбышева проданы на два дня вперед.
Остудин опустил руки и уставился в пространство огромного здания аэропорта. Оно было полно людей и гудело, как стадион во время футбольного матча. Дикторша постоянно объявляла о начале регистрации билетов на очередные рейсы и прилетах самолетов. Динамик находился над головой Остудина, и он услышал, что заканчивается регистрация пассажиров на Куйбышев. Еще раз кинулся к кассе в надежде на то, что, может, на регистрацию не явится кто-то из пассажиров и в самолете окажется свободное место. Но свободного места не появилось.
Самолет в Среднесибирск улетал из аэропорта Домодедово. Остудин решил, что добираться туда лучше всего через городской аэровокзал. Но и здесь ему не повезло. Билеты были только на вечерний рейс завтрашнего дня. Остудин купил билет, отошел от кассы и огляделся. На Москву опускались легкие сумерки. Сквозь стеклянную стену аэровокзала проступала площадь, забитая машинами. Они непрерывно подъезжали и отъезжали. За стоянкой машин виднелось высокое голубое здание гостиницы. В Москве Остудин был чужим, и сейчас надо было решить, чем занять себя в предстоящие сутки. В голове снова мелькнула мысль о доме, но он тут же отбросил ее. Теперь надо было смириться с тем, что жену он не увидит до лета.
Остудин направился к гостинице, но вдруг вспомнил, что перед отлетом Кузьмин сунул ему в карман бумажку с адресом бывшего начальника Таежной экспедиции Барсова. Барсов жил в Москве, и Остудин подумал, что было бы неплохо позвонить ему. Правда, его немного смущала реакция, которую может вызвать этот звонок. Старики обычно ревнивы, они думают, что молодые все делают не так, как им было завещано предками. Поколебавшись немного, он все-таки позвонил. После третьего гудка в трубке раздался бархатистый мужской рокоток:
— Я вас слушаю...
— Добрый день, — мягко, осторожно растягивая слова, сказал Остудин. — Николая Александровича можно?
— Я у телефона. С кем имею честь?
Остудин представился.
И сразу исчез рокоток, в голосе послышалось торопливое нетерпение.
— Вы откуда? — спросил Барсов.
— С городского аэровокзала, — ответил Остудин.
— Вы прилетели или улетаете?
— Улетаю завтра вечером.
— Куда улетаете?
— В Среднесибирск.
— Тогда садитесь в метро и немедленно езжайте ко мне, — возбужденно сказал Барсов. — Я вам объясню, как лучше добраться.
— Я могу на такси...
— Тогда вообще нет никаких проблем, — обрадовался Барсов.
Остудин знал Барсова только со слов других. Тем не менее, внешность его представлял и по рассказам сослуживцев даже знал о кое-каких привычках. Но когда увидел воочию, понял, что представление заметно расходится с оригиналом. Барсов ничуть не походил на этакого барина-интеллигента. Он был подтянутым, подвижным и моложавым, немного выше среднего роста, с чуть удлиненным лицом, особой примечательностью которого были большие внимательные глаза и высокий лоб. Он сам повесил куртку Остудина в прихожей и пригласил в комнату.
Комната была большой, просторной, прекрасно обставленной. Красивая мебель, изящная люстра, на стене несколько хороших копий известных картин, среди которых выделялись «Над вечным покоем» Исаака Левитана и «Видение отроку Варфоломею» Михаила Нестерова. А на другой стене висела небольшая картина Василия Сурикова «Боярыня Морозова». Неистовый взгляд боярыни, фанатическая вера в свою правоту были выписаны художником потрясающе. Очевидно, Барсов был не только любителем, но и знатоком русской живописи. Иначе бы не повесил такие несовместимые по своему содержанию картины в одной комнате. Впрочем, вся наша жизнь состоит из сплошных несовместимостей, подумал Остудин.
— Усаживайтесь, — Барсов указал Остудину на кресло подле журнального столика. — Значит, вы и есть новый начальник экспедиции? Это хорошо.
— Почему вы так считаете? — улыбнулся Остудин, подумав, что будь на его месте любой другой, Барсов сказал бы то же самое.
— Нет, на самом деле хорошо, — Барсов не переставал разглядывать Остудина. — Человек вы молодой, наверняка честолюбивый, за словом, как вижу, в карман не лезете.
— Иногда от лишнего слова только вред, — заметил Остудин.
— Да, — неопределенно произнес Барсов и задумался.
Раскрылась дверь соседней комнаты, оттуда вышла среднего роста полноватая брюнетка в глухо застегнутом строгом платье. На груди у женщины был золотой кулон с рубинами на изящной золотой цепочке. Остудину подумалось, что это украшение наверняка досталось ей от матери, а может быть, даже от бабушки. В ювелирных магазинах сейчас такие кулоны не продаются. На полувытянутых руках женщина держала поднос с закусками. Поздоровалась, улыбнувшись, и поставила поднос на столик.
— Знакомься, Машенька, — сказал Барсов, глазами показывая на гостя. — Это и есть Роман Иванович Остудин, продолжатель, так сказать, моего дела в Таежном.
Мария Сергеевна первой подала руку, Остудин осторожно ее пожал.
— Вот вы какой, оказывается, — удивилась она. — Совсем молодой. Я думала, что Колю сменит солидный, пропахший кострами и сырой нефтью таежный волк.
— Почему я должен пропахнуть нефтью? — спросил Остудин.
— Ну как же? Знаток своего дела, где ни пробурит скважину, всюду нефть. Коля нефть искал, ему не везло...
В голосе Марии Сергеевны звучала обида за мужа. Ей казалось, что его несправедливо сняли с должности. Это не понравилось Барсову, он мягко ее прервал:
— Будет тебе, Маша... — и пояснил Остудину: — До сих пор на всех этих казаркиных-хазаркиных обижается. Ты пойми, Маша, что они подневольные люди. С них область требует, они с нас. Они всегда действуют на опережение: лучше другого снять, чем дожидаться, пока снимут тебя.
— Коля сказал, что вы в Москве проездом, — Мария Сергеевна уже мягче посмотрела на Остудина.
— Да, — кивнул Остудин. — Летал на Кубань хоронить мать. Думал, что успею, но не успел. В Среднесибирске была пурга, самолет задержали...
Несколько секунд сокрушенно помолчали. Хозяева потому, что не хотели всуе касаться чужого горя, а Остудин не хотел докучать своим горем другим. Но все-таки не выдержал, рассказал, скорее всего потому, что не давала покоя судьба матери.
— Ведь подумать только, всю жизнь надрывалась. Голод вынесла, войну пережила. Отец пришел с фронта весь израненный и вскоре умер. Она одна нас с сестренкой подняла. И умерла, ни одного дня не пожив нормально, так и не познав счастья.
— А в чем оно, счастье? — Барсов внимательно посмотрел на него. — Я вовсе не исключаю, что ваша мать была счастлива. Имела мужа, семью. Отдала свою любовь вам с сестрой. Разве этого мало? Счастье ведь не только в том, чтобы иметь хорошую квартиру и большой достаток. Оно в самом человеке, внутри него.
— И все же, — сказал Остудин, — одним все дается легко, как бы само собой. Другим это надо выстрадать.
— В жизни еще должно быть везенье, — заметил Барсов. — Тем, кто пережил войну и голод, не повезло сверх всякой меры.
Он открыл коньяк, налил себе и гостю. Мария Сергеевна налила себе вина.
— Давайте помянем вашу маму, — сказал Барсов и поднял рюмку. — Вечная ей память.
Выпили и снова помолчали. Барсов опять наполнил рюмки.
— А теперь за знакомство, — сказал он веселее.
Коньяк оказался хорошим. Остудин взял с блюдца дольку лимона, прожевал, ощутив на языке кисловатый, отдающий легкой горчинкой вкус. Лимонов он не видел давно, и сейчас, разжевывая корочку, подумал: прислал ли их Миркин в Таежное? До отлета Остудина они так и не пришли.
— Вы очень правильно сделали, что позвонили, — сказал Барсов. — Я уже давно не видел никого из своей экспедиции.
— Мне дал ваш телефон Кузьмин.
— Как он себя чувствует?
— По-моему, нормально, — Остудин положил на тарелку ломтик сыра. — Остался вместо меня на хозяйстве.
— Ему не привыкать, — сказал Барсов и вскинул голову. — Ну, как говорят геологи, вперед.
Остудин почувствовал голод. Из-за перелетов и переездов из одного аэропорта в другой обедать ему сегодня не пришлось. Прежде чем снова выпить, он окинул взглядом стол. Мария Сергеевна принесла нарезанную тонкими пластиками сырокопченую колбасу, бутерброды с каким-то паштетом, слоистую розовую грудинку. Перехватив взгляд Остудина, сказала:
— Да вы не стесняйтесь, ешьте. Вы ведь с дороги, поди, и не обедали?
Остудин положил на тарелку колбасы, несколько пластиков грудинки и только после этого поднял рюмку.
— Квартиру-то хоть отремонтировали? — спросила Мария Сергеевна.
— Отремонтировали, — сказал Остудин. — Но живу пока один. Жена работает учительницей, ведет выпускной класс. Приедет только после окончания учебного года.
— Одному, конечно, плохо, — Мария Сергеевна придвинула бутерброды. — Вы попробуйте, это очень вкусно. До конца учебного года осталось не так уж много времени. Поди, выдюжите? — улыбнулась с женскою доверительностью.
— Выдюжу, — сказал Остудин, взяв бутерброд. — Куда мне деться!
Мария Сергеевна посидела с мужчинами ровно столько, сколько требовали приличия. Перед уходом сказала мужу, как будто Остудина в комнате не было:
— Ты, Коленька, предупреди Романа Ивановича, что мы его никуда не отпустим. Ночевать он будет у нас.
— Это и без предупреждения ясно, — заметил Барсов.
Остудин не нарушил шутливой формы гостеприимства:
— Как можно обижать таких гостеприимных хозяев...
Мария Сергеевна ушла. Мужчины выпили еще по одной рюмке, и разговор вновь вернулся к Таежному.
— Чем живет сейчас экспедиция? — спросил Барсов осторожно.
— Да как вам сказать? Живем по партийному распорядку, — Остудин вспомнил конференцию и досадливо сморщился.
— Чем вам партия не угодила? — поинтересовался Барсов.
— Представьте себе, — Остудин отодвинул от себя тарелку, — две недели назад райком потребовал, чтобы мы провели читательскую конференцию по книгам Брежнева.
— Имеются в виду «Малая земля», «Возрождение» и «Целина»?
— А что, у него есть еще? — удивился Остудин.
— На счастье, кажется, нет, — Барсов достал из тумбочки очки, вытащил из кармана платок, начал старательно протирать стекла. — Ну и как же вы провели?
— Райком потребовал, чтобы мы собрали всех людей в Таежном и заставили их высказывать свою радость по поводу книг. Мы с Еланцевым подумали, подумали и буровиков заменили школьниками. От нас ведь не дела требовали, а мероприятия.
— Казаркин не заметил?
— Заметил, конечно, — усмехнулся Остудин. — Но глаза на это закрыл. Понимает, что вахтовиков с дежурства снимать нельзя. Взрослые, дети — не все ли равно?.. Главное, чтобы мероприятие прошло с помпой.
— Создается впечатление, что это театр абсурда, — Барсов откинулся на спинку кресла и положил руки на подлокотники. — Брежнев уже не управляет государством. Он же больной. Все эти ордена Победы, звезды Героев, книжки, написанные за него неизвестно кем... — Барсов замолк, снял очки, положил их на край столика. Закрыл глаза и потрогал пальцами веки. Помолчал некоторое время, потом сказал: — У меня такое впечатление, что страна уже зависла над пропастью.
— И где же выход? — спросил Остудин.
— Понимаете, в чем дело, — Барсов задумался, сощурившись, посмотрел в темное окно. — Власть без идеологии это не власть. У каждой настоящей власти должна быть своя идеология. Будь то социализм, монархия или даже фашизм. Да-да, и у фашистов была своя идеология. Потому что только она одна может оправдать существование той или иной власти. Но идеология, как и общество, как государство, это живой организм. А всякий организм, чтобы вырасти в зрелое жизнестойкое существо, должен развиваться, уметь реагировать на запросы времени. Наша идеология закостенела. Не власть стала управлять ей, а она властью. Налицо, как говорят классики марксизма, революционная ситуация.
— Упаси нас, Господи, еще от одной революции, — тряхнул головой Остудин.
— Не все кризисы разрешаются революцией, — заметил Барсов. — Их можно решать и эволюционным путем.
— Неужели наверху этого не понимают?
— По-моему, нет. Среди политической элиты нет тех, кто может заменить нынешних вождей. Их не готовят.
— И что это означает? — спросил Остудин.
— Только одно: то, что вместе с уходом стариков обрушится государство, — сказал Барсов. — Ему не на чем будет держаться, у него нет подпорок.
— Ну почему же? — не согласился Остудин. — Старики уйдут, а все институты власти останутся. Государственный аппарат, армия, КГБ...
— В России всегда все зависит от воли одного человека, — сказал Барсов. — Несмотря на социализм, атеизм и все остальное, мы до сих пор остаемся самыми приверженными сторонниками монархии. Революция в этом отношении ничего не изменила. Ведь Генсек — тот же царь. Если его не воспитала партия, его приведут темные силы.
— Вы думаете, они есть?
— Еще какие. А вообще, знаете что? Давайте выпьем.
Барсов налил коньяк, положил в свою тарелку закуску. Роман Иванович поднял рюмку, подождал, пока выпьет хозяин, и последовал его примеру. Он ждал продолжения разговора, но Николай Александрович молчал. Он или не хотел говорить на эту тему, или взял длинную паузу. Остудину же не терпелось высказаться. Он поставил рюмку и, посмотрев на Барсова, сказал:
— Самое печальное то, что неизвестно, сколько это протянется.
— Не так уж и долго, — сказал Барсов. — А вообще-то... вы мне лучше скажите: как там Еланцев? Как у него дела в семье? — вдруг повернул круто, чему Остудин был рад.
— У самого Еланцева все в порядке. А вот с семьей проблемы...
— Варя так и не приехала? Поет все?..
— Да. Сейчас на гастролях в Праге.
— Потеряет она его, — сказал Барсов. — Как пить дать потеряет.
— Мне кажется, уже потеряла, — покачал головой Остудин.
— Видел я его в Среднесибирске с одной молодой и красивой, — Барсов улыбнулся, по всей видимости, вспоминая Настю.
— Значит, вы в курсе? — сказал Остудин.
— Очень хочется, чтобы у Еланцева все сложилось хорошо. Иначе в нем может пропасть одаренный ученый, — Николай Александрович большим пальцем разгладил швы на валике кресла, подчеркнуто и задумчиво повторил: — Да, да, именно ученый. Помню, перед отъездом мы с Иваном Тихоновичем обсуждали перспективы экспедиции. Полазали по старым геофизическим картам и пришли к выводу, что на юго-западе территории в районе Моховой и Кедровой структур может залегать крупное месторождение. Еланцев, который теорию знает, можно сказать, на зубок, утверждает, что именно залегает. У него есть очень убедительные теоретические выкладки. Если бы нам тогда разрешили пробурить там скважину, не исключено, что я сейчас жил бы в Таежном, а не в Москве, — Барсов повернул голову к двери и позвал: — Машенька, зайди-ка к нам на посиделки.
Мария Сергеевна появилась как бы по делу. В руках у нее дымилась бронзовая турка, из которой по комнате разносился благоухающий аромат кофе. Подойдя к столику, сказала, улыбнувшись:
— Я своего меркантильщика изучила — к нему с пустыми руками не входи. Как вы, Роман Иванович, насчет кофе?
— Хорошего кофе я не пробовал уже очень давно, — откровенно признался Остудин.
Барсов деловито ответил жене:
— На этот раз ты, Ворожея Сергеевна, попала пальцем в небо. Я вспоминал про планы геолого-разведочных работ, которые мы строили с Еланцевым, и сказал Роману Ивановичу, что осуществись они, мы с тобой и по сей день топтали бы таежную землю.
— Мы на Севере провели пятнадцать лет, — сказала Мария Сергеевна.
— Вас это никогда не тяготило? — Остудин спросил так заинтересованно, что Мария Сергеевна коротко рассмеялась и погладила его по волосам.
— Ох, вы, понимаю я вас, очень даже понимаю. Жена всегда должна быть около своего мужа. Во всяком случае, по-другому я себе семьи не представляю.
— Неужели вот так бы бросили московскую квартиру со всеми ее удобствами и поехали к нам? — спросил Остудин.
— А что такое квартира? — спросила Мария Сергеевна. — Мы ее столько раз бросали. Зато какие в Сибири люди! Вот уж где локоть соседа ощущается постоянно. В Москве я не знаю своих соседей. А уж тех, кто живет в ближнем доме, просто не представляю.
Остудин вспомнил рассказы о том, как Мария Сергеевна разводила в Таежном цветы, и подумал, что здесь их ей разводить негде.
— Я тоже не люблю больших городов, — сказал Остудин. — И Москву не люблю. Я в ней устаю.
— Теперь уж ничего не поделаешь, в Москве нам жить до самой смерти, — Мария Сергеевна пожала плечами, взяла турку и пошла на кухню.
Остудин проводил ее взглядом и, повернувшись к Барсову, сказал:
— Еланцев мне говорил, что вы преподаете в институте Губкина.
— Да, преподаю, — Барсов отпил из чашки глоток кофе. — Рассказываю будущим геологам об ошибках своей жизни.
Он улыбнулся. Но Остудин понял, что Барсов до сих пор жалеет о прошлой работе, иначе бы не говорил с такой тоской о Таежном. О том, по каким причинам он ушел из экспедиции, бродили разные слухи. Все сходились на том, что если бы не ушел сам, его бы все равно заставили это сделать. Остудин долго думал, стоит ли задавать Барсову щекотливый вопрос или так в неведении и уехать. Какое ему в конце концов дело до другого человека? Каждый волен решать свою судьбу сам. Но, поразмыслив, понял, что и его в скором времени может ждать подобная судьба. Поэтому спросил:
— Не обидитесь, если я задам вам личный вопрос?
— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, — снова улыбнулся Барсов. — Почему я ушел из экспедиции? Так?
Остудин кивнул.
— Я исчерпал себя, — просто ответил Барсов. — Север это работа на пределе сил. Вы молодой и этого не замечаете. Я тоже в свое время не замечал. Кроме того, почувствовал, что уже не могу сопротивляться Казаркину и ему подобным в их разрушительной работе.
— Что значит разрушительной? — не понял Остудин.
На лице Барсова появилась мягкая ироничная улыбка. Его глаза снова заискрились. Он скользнул взглядом по Остудину, словно еще раз хотел проверить, что за человек сидит перед ним. Потом спросил, кивнув на бутылку:
— Может, еще по одной?
— Мне все равно, — пожал плечами Остудин.
— Я так рад, когда вижу кого-нибудь из своей экспедиции, — признался Барсов, закрыл глаза и качнулся в кресле. — Поверите ли, мне кажется, что сейчас мы беседуем не в Москве, а в Таежном. У вас нет такого ощущения?
Остудин поднял рюмку. Барсов наполнил ее, налил себе и, не чокнувшись, выпил. Шумно втянул через ноздри воздух и взял с тарелки маленький бутерброд. Откусив от него, сказал:
— Идеологи выдумали государственный план, который превратили в фетиш. Он стал главным делом партийного аппарата. Я вам расскажу случай, который переполнил чашу моего терпения. Бригада Федякина заканчивала испытания скважины. Нефти там не было. Но мы должны были завершить работу так, как это положено по существующим правилам. На это требовалось пять дней. А рядом была готовая буровая. Переведи туда бригаду, и она начнет гнать метры проходки, которые и составляют план. И можете себе представить, Казаркин собрал бюро и заставил нас бросить эту скважину и начать бурить новую, потому что таким образом мы могли помочь области выполнить квартальное задание по проходке. Ну, какой план может быть у геологов? Мы должны открывать месторождения, а не гнаться за метрами. Кстати, вы будете бурить в этом году скважину на Кедровой?
— Как сказать?..
И Остудин поведал Барсову обо всех своих бедах. Рассказал и о том, что даже обещанные автокран и бульдозер не дают, закончив тоскливым вопросом:
— Николай Александрович, когда же все это кончится?
— Не знаю, голубчик, — ответил Барсов. Помолчал, задумавшись, и сказал совсем неожиданное: — А знаете что? Давайте попробуем использовать одно мое знакомство. Да, да, знакомство. Ведь не для себя же стараемся — для государства. Вот и обратимся к государственному человеку. Вы слышали такую фамилию — Нестеров, Харитон Максимович?
Остудин слышал только об одном Нестерове — заместителе союзного министра геологии.
— С этим замминистра я в свое время съел не один пуд соли, — сказал Барсов. — Я прямо сейчас ему позвоню. Он сидит на работе до глубокой ночи. Если согласится вас принять, вы ему все и расскажете. Я к нему никогда не обращался, потому что мы с ним вроде приятели. Использовать дружеские связи в личных целях я не мог. Совестно было. А вас это ни к чему не обязывает.
Барсов поднял телефонную трубку, набрал номер. Несколько мгновений прислушивался, молчаливо глядя на Остудина, потом положил трубку на место. У Нестерова был занят телефон. Но Николай Александрович все-таки дозвонился. После нескольких вступительных, ни к чему не обязывающих слов о семье, о здоровье рассказал о бедах Таежного. Договорились, что Остудин придет к Харитону Максимовичу завтра в одиннадцать тридцать.
МОСКВА... А МНОГО ЛЬ В ЭТОМ ЗВУКЕ?Остудин опустил руки и уставился в пространство огромного здания аэропорта. Оно было полно людей и гудело, как стадион во время футбольного матча. Дикторша постоянно объявляла о начале регистрации билетов на очередные рейсы и прилетах самолетов. Динамик находился над головой Остудина, и он услышал, что заканчивается регистрация пассажиров на Куйбышев. Еще раз кинулся к кассе в надежде на то, что, может, на регистрацию не явится кто-то из пассажиров и в самолете окажется свободное место. Но свободного места не появилось.
Самолет в Среднесибирск улетал из аэропорта Домодедово. Остудин решил, что добираться туда лучше всего через городской аэровокзал. Но и здесь ему не повезло. Билеты были только на вечерний рейс завтрашнего дня. Остудин купил билет, отошел от кассы и огляделся. На Москву опускались легкие сумерки. Сквозь стеклянную стену аэровокзала проступала площадь, забитая машинами. Они непрерывно подъезжали и отъезжали. За стоянкой машин виднелось высокое голубое здание гостиницы. В Москве Остудин был чужим, и сейчас надо было решить, чем занять себя в предстоящие сутки. В голове снова мелькнула мысль о доме, но он тут же отбросил ее. Теперь надо было смириться с тем, что жену он не увидит до лета.
Остудин направился к гостинице, но вдруг вспомнил, что перед отлетом Кузьмин сунул ему в карман бумажку с адресом бывшего начальника Таежной экспедиции Барсова. Барсов жил в Москве, и Остудин подумал, что было бы неплохо позвонить ему. Правда, его немного смущала реакция, которую может вызвать этот звонок. Старики обычно ревнивы, они думают, что молодые все делают не так, как им было завещано предками. Поколебавшись немного, он все-таки позвонил. После третьего гудка в трубке раздался бархатистый мужской рокоток:
— Я вас слушаю...
— Добрый день, — мягко, осторожно растягивая слова, сказал Остудин. — Николая Александровича можно?
— Я у телефона. С кем имею честь?
Остудин представился.
И сразу исчез рокоток, в голосе послышалось торопливое нетерпение.
— Вы откуда? — спросил Барсов.
— С городского аэровокзала, — ответил Остудин.
— Вы прилетели или улетаете?
— Улетаю завтра вечером.
— Куда улетаете?
— В Среднесибирск.
— Тогда садитесь в метро и немедленно езжайте ко мне, — возбужденно сказал Барсов. — Я вам объясню, как лучше добраться.
— Я могу на такси...
— Тогда вообще нет никаких проблем, — обрадовался Барсов.
Остудин знал Барсова только со слов других. Тем не менее, внешность его представлял и по рассказам сослуживцев даже знал о кое-каких привычках. Но когда увидел воочию, понял, что представление заметно расходится с оригиналом. Барсов ничуть не походил на этакого барина-интеллигента. Он был подтянутым, подвижным и моложавым, немного выше среднего роста, с чуть удлиненным лицом, особой примечательностью которого были большие внимательные глаза и высокий лоб. Он сам повесил куртку Остудина в прихожей и пригласил в комнату.
Комната была большой, просторной, прекрасно обставленной. Красивая мебель, изящная люстра, на стене несколько хороших копий известных картин, среди которых выделялись «Над вечным покоем» Исаака Левитана и «Видение отроку Варфоломею» Михаила Нестерова. А на другой стене висела небольшая картина Василия Сурикова «Боярыня Морозова». Неистовый взгляд боярыни, фанатическая вера в свою правоту были выписаны художником потрясающе. Очевидно, Барсов был не только любителем, но и знатоком русской живописи. Иначе бы не повесил такие несовместимые по своему содержанию картины в одной комнате. Впрочем, вся наша жизнь состоит из сплошных несовместимостей, подумал Остудин.
— Усаживайтесь, — Барсов указал Остудину на кресло подле журнального столика. — Значит, вы и есть новый начальник экспедиции? Это хорошо.
— Почему вы так считаете? — улыбнулся Остудин, подумав, что будь на его месте любой другой, Барсов сказал бы то же самое.
— Нет, на самом деле хорошо, — Барсов не переставал разглядывать Остудина. — Человек вы молодой, наверняка честолюбивый, за словом, как вижу, в карман не лезете.
— Иногда от лишнего слова только вред, — заметил Остудин.
— Да, — неопределенно произнес Барсов и задумался.
Раскрылась дверь соседней комнаты, оттуда вышла среднего роста полноватая брюнетка в глухо застегнутом строгом платье. На груди у женщины был золотой кулон с рубинами на изящной золотой цепочке. Остудину подумалось, что это украшение наверняка досталось ей от матери, а может быть, даже от бабушки. В ювелирных магазинах сейчас такие кулоны не продаются. На полувытянутых руках женщина держала поднос с закусками. Поздоровалась, улыбнувшись, и поставила поднос на столик.
— Знакомься, Машенька, — сказал Барсов, глазами показывая на гостя. — Это и есть Роман Иванович Остудин, продолжатель, так сказать, моего дела в Таежном.
Мария Сергеевна первой подала руку, Остудин осторожно ее пожал.
— Вот вы какой, оказывается, — удивилась она. — Совсем молодой. Я думала, что Колю сменит солидный, пропахший кострами и сырой нефтью таежный волк.
— Почему я должен пропахнуть нефтью? — спросил Остудин.
— Ну как же? Знаток своего дела, где ни пробурит скважину, всюду нефть. Коля нефть искал, ему не везло...
В голосе Марии Сергеевны звучала обида за мужа. Ей казалось, что его несправедливо сняли с должности. Это не понравилось Барсову, он мягко ее прервал:
— Будет тебе, Маша... — и пояснил Остудину: — До сих пор на всех этих казаркиных-хазаркиных обижается. Ты пойми, Маша, что они подневольные люди. С них область требует, они с нас. Они всегда действуют на опережение: лучше другого снять, чем дожидаться, пока снимут тебя.
— Коля сказал, что вы в Москве проездом, — Мария Сергеевна уже мягче посмотрела на Остудина.
— Да, — кивнул Остудин. — Летал на Кубань хоронить мать. Думал, что успею, но не успел. В Среднесибирске была пурга, самолет задержали...
Несколько секунд сокрушенно помолчали. Хозяева потому, что не хотели всуе касаться чужого горя, а Остудин не хотел докучать своим горем другим. Но все-таки не выдержал, рассказал, скорее всего потому, что не давала покоя судьба матери.
— Ведь подумать только, всю жизнь надрывалась. Голод вынесла, войну пережила. Отец пришел с фронта весь израненный и вскоре умер. Она одна нас с сестренкой подняла. И умерла, ни одного дня не пожив нормально, так и не познав счастья.
— А в чем оно, счастье? — Барсов внимательно посмотрел на него. — Я вовсе не исключаю, что ваша мать была счастлива. Имела мужа, семью. Отдала свою любовь вам с сестрой. Разве этого мало? Счастье ведь не только в том, чтобы иметь хорошую квартиру и большой достаток. Оно в самом человеке, внутри него.
— И все же, — сказал Остудин, — одним все дается легко, как бы само собой. Другим это надо выстрадать.
— В жизни еще должно быть везенье, — заметил Барсов. — Тем, кто пережил войну и голод, не повезло сверх всякой меры.
Он открыл коньяк, налил себе и гостю. Мария Сергеевна налила себе вина.
— Давайте помянем вашу маму, — сказал Барсов и поднял рюмку. — Вечная ей память.
Выпили и снова помолчали. Барсов опять наполнил рюмки.
— А теперь за знакомство, — сказал он веселее.
Коньяк оказался хорошим. Остудин взял с блюдца дольку лимона, прожевал, ощутив на языке кисловатый, отдающий легкой горчинкой вкус. Лимонов он не видел давно, и сейчас, разжевывая корочку, подумал: прислал ли их Миркин в Таежное? До отлета Остудина они так и не пришли.
— Вы очень правильно сделали, что позвонили, — сказал Барсов. — Я уже давно не видел никого из своей экспедиции.
— Мне дал ваш телефон Кузьмин.
— Как он себя чувствует?
— По-моему, нормально, — Остудин положил на тарелку ломтик сыра. — Остался вместо меня на хозяйстве.
— Ему не привыкать, — сказал Барсов и вскинул голову. — Ну, как говорят геологи, вперед.
Остудин почувствовал голод. Из-за перелетов и переездов из одного аэропорта в другой обедать ему сегодня не пришлось. Прежде чем снова выпить, он окинул взглядом стол. Мария Сергеевна принесла нарезанную тонкими пластиками сырокопченую колбасу, бутерброды с каким-то паштетом, слоистую розовую грудинку. Перехватив взгляд Остудина, сказала:
— Да вы не стесняйтесь, ешьте. Вы ведь с дороги, поди, и не обедали?
Остудин положил на тарелку колбасы, несколько пластиков грудинки и только после этого поднял рюмку.
— Квартиру-то хоть отремонтировали? — спросила Мария Сергеевна.
— Отремонтировали, — сказал Остудин. — Но живу пока один. Жена работает учительницей, ведет выпускной класс. Приедет только после окончания учебного года.
— Одному, конечно, плохо, — Мария Сергеевна придвинула бутерброды. — Вы попробуйте, это очень вкусно. До конца учебного года осталось не так уж много времени. Поди, выдюжите? — улыбнулась с женскою доверительностью.
— Выдюжу, — сказал Остудин, взяв бутерброд. — Куда мне деться!
Мария Сергеевна посидела с мужчинами ровно столько, сколько требовали приличия. Перед уходом сказала мужу, как будто Остудина в комнате не было:
— Ты, Коленька, предупреди Романа Ивановича, что мы его никуда не отпустим. Ночевать он будет у нас.
— Это и без предупреждения ясно, — заметил Барсов.
Остудин не нарушил шутливой формы гостеприимства:
— Как можно обижать таких гостеприимных хозяев...
Мария Сергеевна ушла. Мужчины выпили еще по одной рюмке, и разговор вновь вернулся к Таежному.
— Чем живет сейчас экспедиция? — спросил Барсов осторожно.
— Да как вам сказать? Живем по партийному распорядку, — Остудин вспомнил конференцию и досадливо сморщился.
— Чем вам партия не угодила? — поинтересовался Барсов.
— Представьте себе, — Остудин отодвинул от себя тарелку, — две недели назад райком потребовал, чтобы мы провели читательскую конференцию по книгам Брежнева.
— Имеются в виду «Малая земля», «Возрождение» и «Целина»?
— А что, у него есть еще? — удивился Остудин.
— На счастье, кажется, нет, — Барсов достал из тумбочки очки, вытащил из кармана платок, начал старательно протирать стекла. — Ну и как же вы провели?
— Райком потребовал, чтобы мы собрали всех людей в Таежном и заставили их высказывать свою радость по поводу книг. Мы с Еланцевым подумали, подумали и буровиков заменили школьниками. От нас ведь не дела требовали, а мероприятия.
— Казаркин не заметил?
— Заметил, конечно, — усмехнулся Остудин. — Но глаза на это закрыл. Понимает, что вахтовиков с дежурства снимать нельзя. Взрослые, дети — не все ли равно?.. Главное, чтобы мероприятие прошло с помпой.
— Создается впечатление, что это театр абсурда, — Барсов откинулся на спинку кресла и положил руки на подлокотники. — Брежнев уже не управляет государством. Он же больной. Все эти ордена Победы, звезды Героев, книжки, написанные за него неизвестно кем... — Барсов замолк, снял очки, положил их на край столика. Закрыл глаза и потрогал пальцами веки. Помолчал некоторое время, потом сказал: — У меня такое впечатление, что страна уже зависла над пропастью.
— И где же выход? — спросил Остудин.
— Понимаете, в чем дело, — Барсов задумался, сощурившись, посмотрел в темное окно. — Власть без идеологии это не власть. У каждой настоящей власти должна быть своя идеология. Будь то социализм, монархия или даже фашизм. Да-да, и у фашистов была своя идеология. Потому что только она одна может оправдать существование той или иной власти. Но идеология, как и общество, как государство, это живой организм. А всякий организм, чтобы вырасти в зрелое жизнестойкое существо, должен развиваться, уметь реагировать на запросы времени. Наша идеология закостенела. Не власть стала управлять ей, а она властью. Налицо, как говорят классики марксизма, революционная ситуация.
— Упаси нас, Господи, еще от одной революции, — тряхнул головой Остудин.
— Не все кризисы разрешаются революцией, — заметил Барсов. — Их можно решать и эволюционным путем.
— Неужели наверху этого не понимают?
— По-моему, нет. Среди политической элиты нет тех, кто может заменить нынешних вождей. Их не готовят.
— И что это означает? — спросил Остудин.
— Только одно: то, что вместе с уходом стариков обрушится государство, — сказал Барсов. — Ему не на чем будет держаться, у него нет подпорок.
— Ну почему же? — не согласился Остудин. — Старики уйдут, а все институты власти останутся. Государственный аппарат, армия, КГБ...
— В России всегда все зависит от воли одного человека, — сказал Барсов. — Несмотря на социализм, атеизм и все остальное, мы до сих пор остаемся самыми приверженными сторонниками монархии. Революция в этом отношении ничего не изменила. Ведь Генсек — тот же царь. Если его не воспитала партия, его приведут темные силы.
— Вы думаете, они есть?
— Еще какие. А вообще, знаете что? Давайте выпьем.
Барсов налил коньяк, положил в свою тарелку закуску. Роман Иванович поднял рюмку, подождал, пока выпьет хозяин, и последовал его примеру. Он ждал продолжения разговора, но Николай Александрович молчал. Он или не хотел говорить на эту тему, или взял длинную паузу. Остудину же не терпелось высказаться. Он поставил рюмку и, посмотрев на Барсова, сказал:
— Самое печальное то, что неизвестно, сколько это протянется.
— Не так уж и долго, — сказал Барсов. — А вообще-то... вы мне лучше скажите: как там Еланцев? Как у него дела в семье? — вдруг повернул круто, чему Остудин был рад.
— У самого Еланцева все в порядке. А вот с семьей проблемы...
— Варя так и не приехала? Поет все?..
— Да. Сейчас на гастролях в Праге.
— Потеряет она его, — сказал Барсов. — Как пить дать потеряет.
— Мне кажется, уже потеряла, — покачал головой Остудин.
— Видел я его в Среднесибирске с одной молодой и красивой, — Барсов улыбнулся, по всей видимости, вспоминая Настю.
— Значит, вы в курсе? — сказал Остудин.
— Очень хочется, чтобы у Еланцева все сложилось хорошо. Иначе в нем может пропасть одаренный ученый, — Николай Александрович большим пальцем разгладил швы на валике кресла, подчеркнуто и задумчиво повторил: — Да, да, именно ученый. Помню, перед отъездом мы с Иваном Тихоновичем обсуждали перспективы экспедиции. Полазали по старым геофизическим картам и пришли к выводу, что на юго-западе территории в районе Моховой и Кедровой структур может залегать крупное месторождение. Еланцев, который теорию знает, можно сказать, на зубок, утверждает, что именно залегает. У него есть очень убедительные теоретические выкладки. Если бы нам тогда разрешили пробурить там скважину, не исключено, что я сейчас жил бы в Таежном, а не в Москве, — Барсов повернул голову к двери и позвал: — Машенька, зайди-ка к нам на посиделки.
Мария Сергеевна появилась как бы по делу. В руках у нее дымилась бронзовая турка, из которой по комнате разносился благоухающий аромат кофе. Подойдя к столику, сказала, улыбнувшись:
— Я своего меркантильщика изучила — к нему с пустыми руками не входи. Как вы, Роман Иванович, насчет кофе?
— Хорошего кофе я не пробовал уже очень давно, — откровенно признался Остудин.
Барсов деловито ответил жене:
— На этот раз ты, Ворожея Сергеевна, попала пальцем в небо. Я вспоминал про планы геолого-разведочных работ, которые мы строили с Еланцевым, и сказал Роману Ивановичу, что осуществись они, мы с тобой и по сей день топтали бы таежную землю.
— Мы на Севере провели пятнадцать лет, — сказала Мария Сергеевна.
— Вас это никогда не тяготило? — Остудин спросил так заинтересованно, что Мария Сергеевна коротко рассмеялась и погладила его по волосам.
— Ох, вы, понимаю я вас, очень даже понимаю. Жена всегда должна быть около своего мужа. Во всяком случае, по-другому я себе семьи не представляю.
— Неужели вот так бы бросили московскую квартиру со всеми ее удобствами и поехали к нам? — спросил Остудин.
— А что такое квартира? — спросила Мария Сергеевна. — Мы ее столько раз бросали. Зато какие в Сибири люди! Вот уж где локоть соседа ощущается постоянно. В Москве я не знаю своих соседей. А уж тех, кто живет в ближнем доме, просто не представляю.
Остудин вспомнил рассказы о том, как Мария Сергеевна разводила в Таежном цветы, и подумал, что здесь их ей разводить негде.
— Я тоже не люблю больших городов, — сказал Остудин. — И Москву не люблю. Я в ней устаю.
— Теперь уж ничего не поделаешь, в Москве нам жить до самой смерти, — Мария Сергеевна пожала плечами, взяла турку и пошла на кухню.
Остудин проводил ее взглядом и, повернувшись к Барсову, сказал:
— Еланцев мне говорил, что вы преподаете в институте Губкина.
— Да, преподаю, — Барсов отпил из чашки глоток кофе. — Рассказываю будущим геологам об ошибках своей жизни.
Он улыбнулся. Но Остудин понял, что Барсов до сих пор жалеет о прошлой работе, иначе бы не говорил с такой тоской о Таежном. О том, по каким причинам он ушел из экспедиции, бродили разные слухи. Все сходились на том, что если бы не ушел сам, его бы все равно заставили это сделать. Остудин долго думал, стоит ли задавать Барсову щекотливый вопрос или так в неведении и уехать. Какое ему в конце концов дело до другого человека? Каждый волен решать свою судьбу сам. Но, поразмыслив, понял, что и его в скором времени может ждать подобная судьба. Поэтому спросил:
— Не обидитесь, если я задам вам личный вопрос?
— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, — снова улыбнулся Барсов. — Почему я ушел из экспедиции? Так?
Остудин кивнул.
— Я исчерпал себя, — просто ответил Барсов. — Север это работа на пределе сил. Вы молодой и этого не замечаете. Я тоже в свое время не замечал. Кроме того, почувствовал, что уже не могу сопротивляться Казаркину и ему подобным в их разрушительной работе.
— Что значит разрушительной? — не понял Остудин.
На лице Барсова появилась мягкая ироничная улыбка. Его глаза снова заискрились. Он скользнул взглядом по Остудину, словно еще раз хотел проверить, что за человек сидит перед ним. Потом спросил, кивнув на бутылку:
— Может, еще по одной?
— Мне все равно, — пожал плечами Остудин.
— Я так рад, когда вижу кого-нибудь из своей экспедиции, — признался Барсов, закрыл глаза и качнулся в кресле. — Поверите ли, мне кажется, что сейчас мы беседуем не в Москве, а в Таежном. У вас нет такого ощущения?
Остудин поднял рюмку. Барсов наполнил ее, налил себе и, не чокнувшись, выпил. Шумно втянул через ноздри воздух и взял с тарелки маленький бутерброд. Откусив от него, сказал:
— Идеологи выдумали государственный план, который превратили в фетиш. Он стал главным делом партийного аппарата. Я вам расскажу случай, который переполнил чашу моего терпения. Бригада Федякина заканчивала испытания скважины. Нефти там не было. Но мы должны были завершить работу так, как это положено по существующим правилам. На это требовалось пять дней. А рядом была готовая буровая. Переведи туда бригаду, и она начнет гнать метры проходки, которые и составляют план. И можете себе представить, Казаркин собрал бюро и заставил нас бросить эту скважину и начать бурить новую, потому что таким образом мы могли помочь области выполнить квартальное задание по проходке. Ну, какой план может быть у геологов? Мы должны открывать месторождения, а не гнаться за метрами. Кстати, вы будете бурить в этом году скважину на Кедровой?
— Как сказать?..
И Остудин поведал Барсову обо всех своих бедах. Рассказал и о том, что даже обещанные автокран и бульдозер не дают, закончив тоскливым вопросом:
— Николай Александрович, когда же все это кончится?
— Не знаю, голубчик, — ответил Барсов. Помолчал, задумавшись, и сказал совсем неожиданное: — А знаете что? Давайте попробуем использовать одно мое знакомство. Да, да, знакомство. Ведь не для себя же стараемся — для государства. Вот и обратимся к государственному человеку. Вы слышали такую фамилию — Нестеров, Харитон Максимович?
Остудин слышал только об одном Нестерове — заместителе союзного министра геологии.
— С этим замминистра я в свое время съел не один пуд соли, — сказал Барсов. — Я прямо сейчас ему позвоню. Он сидит на работе до глубокой ночи. Если согласится вас принять, вы ему все и расскажете. Я к нему никогда не обращался, потому что мы с ним вроде приятели. Использовать дружеские связи в личных целях я не мог. Совестно было. А вас это ни к чему не обязывает.
Барсов поднял телефонную трубку, набрал номер. Несколько мгновений прислушивался, молчаливо глядя на Остудина, потом положил трубку на место. У Нестерова был занят телефон. Но Николай Александрович все-таки дозвонился. После нескольких вступительных, ни к чему не обязывающих слов о семье, о здоровье рассказал о бедах Таежного. Договорились, что Остудин придет к Харитону Максимовичу завтра в одиннадцать тридцать.
К Москве у Остудина всегда было двойственное отношение. Первый раз он побывал в ней, когда ему было шесть лет. Привез его дядя Шура, брат отца. Дядя Шура вернулся с войны без орденов, а медалей было много: «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией». Но самой важной из них считал медаль «За отвагу» — беленький кружочек с красными буквами.
— Мне ее дали во время боев под Москвой, — сказал он Роману. — Страшные были дни, а столицу мы отстояли.
Дядя, конечно, говорил не совсем так. Это уже потом, будучи взрослым, Роман воспроизвел для себя его тогдашние слова.
После войны дядя прожил недолго, свели в могилу фронтовые раны. И Роман всерьез считал, что дядя прожил послевоенные годы только потому, что часто повторял:
— Не могу помереть, не посмотрев на послевоенную Москву, побывать там, где воевал, где друзей оставил.
Он собирался в Москву целый год, а когда поехал, взял с собой племянника. Особенно Роману запомнились два события. Первое — когда шли по Красной площади, он засмотрелся на кремлевскую башню со звездой, запнулся о брусчатку и больно разбил коленку. Сел на камни, заплакал и сказал:
— Больше никуда не пойду.
Но дядя уговорил его:
— Вставай, Ромка, не придуривайся. Очередь в Мавзолей прозеваем.
— А чего там, в Мавзолее?
— Там Ленин лежит. У него вся страна перебывала.
Встали в очередь. Когда подошли к дверям Мавзолея, Ромка, весь сжавшись, прижался к дядиной ноге и настороженно затих. Спустились по ступенькам в холодную, освещенную электричеством комнату, прошли мимо стеклянного саркофага, в котором лежал мертвый человек с застывшим желтым лицом и провалившимися, закрытыми глазами со слипшимися ресницами, вышли наружу. Дядя, сам подавленный увиденным, погладил племянника по спине и, чуть отстранив от себя, спросил:
— Ты чего испугался? А говорил: «На спор ночью на кладбище пойду».
Слова о кладбище Ромка пропустил мимо ушей и задал вопрос, который не давал ему покоя:
— А почему у дверей дяденьки с ружьями стоят? Боятся, что Ленин оживет и сбежит?
— Дурачок ты, Ромка. Покойники не сбегают.
Ромка с дядей, конечно, не согласился, потому что Дуська, которая уже училась в третьем классе, читала ему книжки, где мертвецов оживляли очень даже просто: польют сначала мертвой водой, потом живой — и все в порядке. Не было бы так, не поставили бы у входа солдат с ружьями…
После этого он бывал в столице не раз, но Москвой так и не заразился. Скорее всего, из-за своей профессии, которая не терпит суеты. Геолог наблюдателен, когда он в одиночестве. Мельтешение его раздражает, оно рассеивает внимание.
Приезжая по делам в Москву или заглядывая проездом, Остудин заранее готовился к головной боли и к возможности ни с того ни с сего рассердиться. И, наверное, поэтому все выходило так, как он заранее рисовал себе. Его всегда раздражал ответ: «Не знаю». А именно такой ответ он получал чаще всего. Порой создавалось впечатление, что Москва своего населения не имеет, все приезжие, и никто о Москве ничего не знает.
И еще. При любых обстоятельствах москвич всегда найдет способ подчеркнуть свое отличие от всех остальных жителей страны. Как будто московская прописка дает ему преимущество перед человеком, живущим, скажем, в Воронеже или Новосибирске. Единственное, что в Москве привлекало Остудина, — Красная площадь. Ее он не мог миновать, как, наверное, и любой русский человек.
Всякий раз, когда Остудин ступал на отшлифованную подошвами брусчатку, смотрел на зубчатые стены Кремля, удивительные, ни с чем не сравнимые многоцветные маковки собора Василия Блаженного, его охватывало благоговение. Отсюда началось возрождение русского государства после падения Руси под напором татаро-монгольских орд. Здесь должен был бы стоять памятник Дмитрию Донскому, освободившему русский народ от ига, но его нет ни на Красной площади, ни в каком другом месте великого русского государства. Остудину вдруг стало обидно за эту несправедливость… Зато здесь стоит памятник двум другим великим патриотам — Минину и Пожарскому. От этого памятника виден въезд в ворота Спасской башни Кремля.
Остудин представлял себе, как очищался Кремль от поляков, как скидывали русские люди с российского трона самозванцев. В гордости своей, оберегая столицу от двунадесяти языков, предпочли сжечь ее, чем оставлять на поругание антихристу.
А что такое в конце концов Москва? Русский город. Была столицей. Волей Петра перестала быть ею. Столицей стал Санкт-Петербург. Могла столица переместиться во Владимир или Самару. Что бы от этого изменилось? Столица есть столица, а Русь есть Русь. Все может произойти, все может измениться. Может даже от этой площади ничего не остаться. Но вечна Русь, вечна русская сила, вечен русский дух, который умом не понять и общим аршином не измерить. Да и зачем понимать, зачем мерить? Достаточно того, что Россия существует, и русский дух — основа ее могущества.
Как обычно, Остудин подошел к Историческому музею, повернулся лицом к площади, оглядел ее и суеверно погладил ладонью шершавые кирпичи, как бы загадывая впредь сюда еще вернуться. Стена музея рождала в нем чувство уверенности и крепости духа. В следующий приезд в столицу будет к чему прислониться, будет от чего подпитаться верой и энергией. Как и все геологи, Остудин был суеверен.
Пройдя мимо торца Исторического музея, он свернул к гостинице «Метрополь», подземным переходом вышел к скверу Большого театра. Обогнув его, вышел к Кузнецкому мосту. Когда-то Остудину очень нравилась эта небольшая прибранная улица, одним своим названием вызывавшая уважение. Он думал: «Наверняка здесь в свое время располагались кузни, и кузнецы ковали оружие для защиты Отечества». Нынче Кузнецкий мост произвел на него удручающее впечатление. Улица была загажена обертками мороженого, обрывками бумаги, сигаретными окурками. Как будто люди специально миновали урны, чтобы выбросить мусор на мостовую. А на фасадах зданий как насмешка висели плакаты: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!»
Роман Иванович дошел до широкой двери, над которой горела неоновая буква «М», спустился эскалатором на платформу, дождался поезда, доехал до станции метро «Краснопресненская». Прошагав от станции пару минут, оказался у Министерства геологии СССР. Дежуривший в дверях милиционер остановил его, спросил паспорт, сверился с бумажкой, лежавшей под телефоном, стал предупредительно вежлив:
— Второй этаж. Поднимитесь по лестнице, поверните направо, там на дверях увидите табличку.
Через весь второй этаж пролегал длинный коридор со старым, вытертым, скрипучим паркетным полом. Остудин двинулся по нему, словно по неким клавишам, на ходу читая таблички. Около одной остановился. «Нестеров Харитон Максимович, заместитель министра». Остудин открыл дверь. В маленькой комнатке стоял стол, на котором были пишущая машинка и телефон. Предупредительная секретарша, несмотря на ощутимое тепло, зябко кутаясь в голубую вязаную кофточку, спросила:
— Роман Иванович Остудин, начальник Таежной нефтеразведочной экспедиции? Проходите, Харитон Максимович вас ждет.
Остудин подошел к зеркалу, достал расческу, причесался. Следившая за ним секретарша улыбнулась.
— Встречают по одежке. Поэтому уважай себя сам, если хочешь, чтобы уважали другие.
Остудин тоже улыбнулся и шагнул за обитую черной кожей дверь. Он приготовился увидеть невероятно загруженного государственной работой человека средних лет, либо разговаривающего по телефону, либо углубившегося в важные бумаги. И был удивлен и даже обескуражен, увидев хозяина кабинета.
В коричневом просторном кресле за большим столом, крытым зеленым сукном, сидел казавшийся маленьким и потому здесь как бы случайным, старый седой человек. Глаза его были закрыты. «Думает о чем-то», — решил Остудин и, давая о себе знать, осторожно кашлянул. Старик никак не среагировал на кашель. Роман Иванович кашлянул сильнее, и только тогда хозяин кабинета приоткрыл глаза. Несколько мгновений вприщур смотрел на него, а потом, как ни в чем не бывало, пригласил, словно старого знакомого:
— Проходи, садись.
Куда проходить и на что садиться, он не сказал. Остудин на свой страх и риск шагнул к стулу, стоящему у стены, в стороне от стола.
— Да не туда садись, сюда, — заместитель министра ткнул пальцем в кресло, стоявшее перед столом. — Это о тебе мне вчера звонил Николай? Твоя фамилия Остудин?
— Остудин.
— Ну что там у тебя случилось, рассказывай, — старик чуть повернул голову в сторону посетителя.
— Речь не обо мне, об экспедиции, — сказал Остудин. — Мы сейчас ведем поисковые работы на левобережье Оби. Геофизики выявили там четыре небольшие структуры. На первой из них, Моховой, пробурена скважина, которая сейчас испытывается.
— Она дала сто пятьдесят тонн нефти в сутки, — перебил старик. — Батурин прислал вчера телеграмму.
У Остудина от радости екнуло сердце. «Значит, все-таки мы получили там хорошую нефть, — подумал он. — Ну что ж, тем больше аргументов в моих руках».
— Мы предполагаем, что все четыре структуры соединены между собой не одним, а сразу несколькими прогибающимися пластами, — немного повысив голос, произнес Остудин.
— Кто это мы? — снова перебил его Нестеров.
— Я, главный геолог экспедиции Еланцев, геологи объединения.
— Ну и что? — спросил Нестеров.
— Мы планировали уже в этом году пробурить скважину на соседней Кедровой площади, — начал говорить Остудин, понизив голос на полтона. Ему показалось, что Нестеров снова засыпает. — Завезли туда часть оборудования. Но у нас нет ни бурового станка, ни обсадных труб, ничего. Батурин сказал, что все это может быть лишь в конце года. А оборудование на точку можно завезти только по большой воде.
— И ты думаешь, что все это зависит от меня? — подняв голову и открыв глаза, спросил Харитон Максимович. Оказалось, что он внимательно слушал. — Сколько, кстати, тебе лет?
— Тридцать два, — ответил Остудин и добавил: — Я же знаю, что все фонды в министерстве делите вы. А каждый разумный хозяин в первую очередь дает их тому, у кого больше отдача.
Впервые за все время разговора Нестеров внимательно посмотрел на Остудина.
— Все думают, что фондами распоряжаюсь я, — сказал Нестеров. — Это глубокая ошибка. Их не делят, их рвут. Мы в министерстве знаем, что самая эффективная разведка нефти — в Западной Сибири. Но ведь нефть и газ ищут еще и в Средней Азии. И вот представь себе: министерство решило направить станки вам. А в это время раздается звонок первого секретаря ЦК компартии Казахстана. Он не только член Политбюро, но и близкий товарищ других членов Политбюро. И вот этот товарищ говорит министру: «Послушай, ты почему нас обижаешь?» Этой фразы вполне достаточно, чтобы министр отдал ваши станки Казахстану. А там ведь еще Узбекистан. Там кандидат в члены Политбюро и тоже друг и товарищ.
— Но ведь у нас плановая экономика, — растерянно произнес Остудин.
— Вот это и есть наше планирование на самом высоком уровне.
Заместитель министра еще раз посмотрел на Остудина. Этот настырный парень понравился ему. В молодости он сам был таким же настырным, наивно верящим в святые идеалы. Но уже давно понял, что святых людей нет, а дорога к идеалам вымощена такими низменными страстями, полита таким обилием человеческих слез и крови, что при одном взгляде на нее нормальный человек не может не содрогнуться. Но вот парадокс. Несмотря на это, мир держится на святой наивности. Святую наивность необходимо оберегать и поддерживать всеми силами, подумал заместитель министра.
— Насчет бурового станка я все понял, — сказал он Остудину. — Что еще?
Остудин даже растерялся от неожиданности. «Неужели разжалобился и действительно хочет помочь экспедиции? — подумал он. — Тогда надо просить как можно больше».
— Еще я хотел попросить у вас вагон-столовую и два жилых вагончика для буровиков. Нам надо создавать четвертую бригаду.
Заместитель министра улыбнулся и ответил:
— Ладно, иди. У меня больше нет времени. Мне в двенадцать надо быть в Совмине.
Остудин вышел из кабинета, попрощался с секретаршей и почувствовал, что на сердце стало легко и радостно. Ощущение такое, будто гора с плеч свалилась. Некоторое время он не мог понять, откуда оно возникло. Ничего конкретного ему, кажется, не пообещали, а на душе просветлело. Но когда начал перебирать в памяти беседу с Нестеровым, понял: причина хорошего настроения в том, что на Моховой открыли нефть! Теперь оборудование можно просить не просто под перспективы. Они подкреплены новым месторождением. И пусть звонят и трижды Герой, и четырежды. Не глупые же люди сидят в Совете министров...
До отлета самолета в Среднесибирск было еще далеко. А поскольку радостью поделиться не с кем, Остудин решил пройтись по Москве. Ноги сами вывели его сначала к гостинице «Москва», а затем он, свернув с проспекта Маркса на улицу Горького, неторопливо пошел вверх по ней. Дошагал до Елисеевского магазина. Вошел в роскошный ослепительный зал. Надо же было купцу оставить по себе такую память! Шестьдесят с лишним лет назад прокатилась по стране сокрушительная революция, стерла с лица земли многие творения искусства, великолепные дворцы и храмы, переименовала города. Но ничего не могла сделать вот с этим крохотным на их фоне магазинчиком. Он был Елисеевским, пережил, считай, три поколения новых своих покупателей, но так и остался для всех Елисеевским.
Однако высокие мысли грубо нарушила действительность. У колбасной секции раздались крики, брань, истошные вопли. Толпа дружно оттаскивала от весов бледную женщину с растрепанными волосами, которая, уцепившись за прилавок, висела над полом и отчаянно отбивалась от наседавших. А те неистовствовали.
— Сволочь!..
— Обирает москвичей... Понаехали тут...
Досталось и продавцу:
— Ты разве не москвичка? В одни руки целый батон колбасы выдала! Самим жрать нечего.
Продавщица истошно вопила:
— У ней что, на лбу написано, что она из Калуги или Тулы?
Толпа возбужденных москвичей отстаивала свое право на снабжение. Из очереди вытаскивали подозрительную не москвичку.
Глядя на отвратительную сцену, Остудин с тоской подумал: «До чего же довели народ? В таком состоянии иные готовы продаться за чечевичную похлебку». Остудин обошел кричащую толпу и направился к винному отделу. Там очереди не было.
ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ— Мне ее дали во время боев под Москвой, — сказал он Роману. — Страшные были дни, а столицу мы отстояли.
Дядя, конечно, говорил не совсем так. Это уже потом, будучи взрослым, Роман воспроизвел для себя его тогдашние слова.
После войны дядя прожил недолго, свели в могилу фронтовые раны. И Роман всерьез считал, что дядя прожил послевоенные годы только потому, что часто повторял:
— Не могу помереть, не посмотрев на послевоенную Москву, побывать там, где воевал, где друзей оставил.
Он собирался в Москву целый год, а когда поехал, взял с собой племянника. Особенно Роману запомнились два события. Первое — когда шли по Красной площади, он засмотрелся на кремлевскую башню со звездой, запнулся о брусчатку и больно разбил коленку. Сел на камни, заплакал и сказал:
— Больше никуда не пойду.
Но дядя уговорил его:
— Вставай, Ромка, не придуривайся. Очередь в Мавзолей прозеваем.
— А чего там, в Мавзолее?
— Там Ленин лежит. У него вся страна перебывала.
Встали в очередь. Когда подошли к дверям Мавзолея, Ромка, весь сжавшись, прижался к дядиной ноге и настороженно затих. Спустились по ступенькам в холодную, освещенную электричеством комнату, прошли мимо стеклянного саркофага, в котором лежал мертвый человек с застывшим желтым лицом и провалившимися, закрытыми глазами со слипшимися ресницами, вышли наружу. Дядя, сам подавленный увиденным, погладил племянника по спине и, чуть отстранив от себя, спросил:
— Ты чего испугался? А говорил: «На спор ночью на кладбище пойду».
Слова о кладбище Ромка пропустил мимо ушей и задал вопрос, который не давал ему покоя:
— А почему у дверей дяденьки с ружьями стоят? Боятся, что Ленин оживет и сбежит?
— Дурачок ты, Ромка. Покойники не сбегают.
Ромка с дядей, конечно, не согласился, потому что Дуська, которая уже училась в третьем классе, читала ему книжки, где мертвецов оживляли очень даже просто: польют сначала мертвой водой, потом живой — и все в порядке. Не было бы так, не поставили бы у входа солдат с ружьями…
После этого он бывал в столице не раз, но Москвой так и не заразился. Скорее всего, из-за своей профессии, которая не терпит суеты. Геолог наблюдателен, когда он в одиночестве. Мельтешение его раздражает, оно рассеивает внимание.
Приезжая по делам в Москву или заглядывая проездом, Остудин заранее готовился к головной боли и к возможности ни с того ни с сего рассердиться. И, наверное, поэтому все выходило так, как он заранее рисовал себе. Его всегда раздражал ответ: «Не знаю». А именно такой ответ он получал чаще всего. Порой создавалось впечатление, что Москва своего населения не имеет, все приезжие, и никто о Москве ничего не знает.
И еще. При любых обстоятельствах москвич всегда найдет способ подчеркнуть свое отличие от всех остальных жителей страны. Как будто московская прописка дает ему преимущество перед человеком, живущим, скажем, в Воронеже или Новосибирске. Единственное, что в Москве привлекало Остудина, — Красная площадь. Ее он не мог миновать, как, наверное, и любой русский человек.
Всякий раз, когда Остудин ступал на отшлифованную подошвами брусчатку, смотрел на зубчатые стены Кремля, удивительные, ни с чем не сравнимые многоцветные маковки собора Василия Блаженного, его охватывало благоговение. Отсюда началось возрождение русского государства после падения Руси под напором татаро-монгольских орд. Здесь должен был бы стоять памятник Дмитрию Донскому, освободившему русский народ от ига, но его нет ни на Красной площади, ни в каком другом месте великого русского государства. Остудину вдруг стало обидно за эту несправедливость… Зато здесь стоит памятник двум другим великим патриотам — Минину и Пожарскому. От этого памятника виден въезд в ворота Спасской башни Кремля.
Остудин представлял себе, как очищался Кремль от поляков, как скидывали русские люди с российского трона самозванцев. В гордости своей, оберегая столицу от двунадесяти языков, предпочли сжечь ее, чем оставлять на поругание антихристу.
А что такое в конце концов Москва? Русский город. Была столицей. Волей Петра перестала быть ею. Столицей стал Санкт-Петербург. Могла столица переместиться во Владимир или Самару. Что бы от этого изменилось? Столица есть столица, а Русь есть Русь. Все может произойти, все может измениться. Может даже от этой площади ничего не остаться. Но вечна Русь, вечна русская сила, вечен русский дух, который умом не понять и общим аршином не измерить. Да и зачем понимать, зачем мерить? Достаточно того, что Россия существует, и русский дух — основа ее могущества.
Как обычно, Остудин подошел к Историческому музею, повернулся лицом к площади, оглядел ее и суеверно погладил ладонью шершавые кирпичи, как бы загадывая впредь сюда еще вернуться. Стена музея рождала в нем чувство уверенности и крепости духа. В следующий приезд в столицу будет к чему прислониться, будет от чего подпитаться верой и энергией. Как и все геологи, Остудин был суеверен.
Пройдя мимо торца Исторического музея, он свернул к гостинице «Метрополь», подземным переходом вышел к скверу Большого театра. Обогнув его, вышел к Кузнецкому мосту. Когда-то Остудину очень нравилась эта небольшая прибранная улица, одним своим названием вызывавшая уважение. Он думал: «Наверняка здесь в свое время располагались кузни, и кузнецы ковали оружие для защиты Отечества». Нынче Кузнецкий мост произвел на него удручающее впечатление. Улица была загажена обертками мороженого, обрывками бумаги, сигаретными окурками. Как будто люди специально миновали урны, чтобы выбросить мусор на мостовую. А на фасадах зданий как насмешка висели плакаты: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!»
Роман Иванович дошел до широкой двери, над которой горела неоновая буква «М», спустился эскалатором на платформу, дождался поезда, доехал до станции метро «Краснопресненская». Прошагав от станции пару минут, оказался у Министерства геологии СССР. Дежуривший в дверях милиционер остановил его, спросил паспорт, сверился с бумажкой, лежавшей под телефоном, стал предупредительно вежлив:
— Второй этаж. Поднимитесь по лестнице, поверните направо, там на дверях увидите табличку.
Через весь второй этаж пролегал длинный коридор со старым, вытертым, скрипучим паркетным полом. Остудин двинулся по нему, словно по неким клавишам, на ходу читая таблички. Около одной остановился. «Нестеров Харитон Максимович, заместитель министра». Остудин открыл дверь. В маленькой комнатке стоял стол, на котором были пишущая машинка и телефон. Предупредительная секретарша, несмотря на ощутимое тепло, зябко кутаясь в голубую вязаную кофточку, спросила:
— Роман Иванович Остудин, начальник Таежной нефтеразведочной экспедиции? Проходите, Харитон Максимович вас ждет.
Остудин подошел к зеркалу, достал расческу, причесался. Следившая за ним секретарша улыбнулась.
— Встречают по одежке. Поэтому уважай себя сам, если хочешь, чтобы уважали другие.
Остудин тоже улыбнулся и шагнул за обитую черной кожей дверь. Он приготовился увидеть невероятно загруженного государственной работой человека средних лет, либо разговаривающего по телефону, либо углубившегося в важные бумаги. И был удивлен и даже обескуражен, увидев хозяина кабинета.
В коричневом просторном кресле за большим столом, крытым зеленым сукном, сидел казавшийся маленьким и потому здесь как бы случайным, старый седой человек. Глаза его были закрыты. «Думает о чем-то», — решил Остудин и, давая о себе знать, осторожно кашлянул. Старик никак не среагировал на кашель. Роман Иванович кашлянул сильнее, и только тогда хозяин кабинета приоткрыл глаза. Несколько мгновений вприщур смотрел на него, а потом, как ни в чем не бывало, пригласил, словно старого знакомого:
— Проходи, садись.
Куда проходить и на что садиться, он не сказал. Остудин на свой страх и риск шагнул к стулу, стоящему у стены, в стороне от стола.
— Да не туда садись, сюда, — заместитель министра ткнул пальцем в кресло, стоявшее перед столом. — Это о тебе мне вчера звонил Николай? Твоя фамилия Остудин?
— Остудин.
— Ну что там у тебя случилось, рассказывай, — старик чуть повернул голову в сторону посетителя.
— Речь не обо мне, об экспедиции, — сказал Остудин. — Мы сейчас ведем поисковые работы на левобережье Оби. Геофизики выявили там четыре небольшие структуры. На первой из них, Моховой, пробурена скважина, которая сейчас испытывается.
— Она дала сто пятьдесят тонн нефти в сутки, — перебил старик. — Батурин прислал вчера телеграмму.
У Остудина от радости екнуло сердце. «Значит, все-таки мы получили там хорошую нефть, — подумал он. — Ну что ж, тем больше аргументов в моих руках».
— Мы предполагаем, что все четыре структуры соединены между собой не одним, а сразу несколькими прогибающимися пластами, — немного повысив голос, произнес Остудин.
— Кто это мы? — снова перебил его Нестеров.
— Я, главный геолог экспедиции Еланцев, геологи объединения.
— Ну и что? — спросил Нестеров.
— Мы планировали уже в этом году пробурить скважину на соседней Кедровой площади, — начал говорить Остудин, понизив голос на полтона. Ему показалось, что Нестеров снова засыпает. — Завезли туда часть оборудования. Но у нас нет ни бурового станка, ни обсадных труб, ничего. Батурин сказал, что все это может быть лишь в конце года. А оборудование на точку можно завезти только по большой воде.
— И ты думаешь, что все это зависит от меня? — подняв голову и открыв глаза, спросил Харитон Максимович. Оказалось, что он внимательно слушал. — Сколько, кстати, тебе лет?
— Тридцать два, — ответил Остудин и добавил: — Я же знаю, что все фонды в министерстве делите вы. А каждый разумный хозяин в первую очередь дает их тому, у кого больше отдача.
Впервые за все время разговора Нестеров внимательно посмотрел на Остудина.
— Все думают, что фондами распоряжаюсь я, — сказал Нестеров. — Это глубокая ошибка. Их не делят, их рвут. Мы в министерстве знаем, что самая эффективная разведка нефти — в Западной Сибири. Но ведь нефть и газ ищут еще и в Средней Азии. И вот представь себе: министерство решило направить станки вам. А в это время раздается звонок первого секретаря ЦК компартии Казахстана. Он не только член Политбюро, но и близкий товарищ других членов Политбюро. И вот этот товарищ говорит министру: «Послушай, ты почему нас обижаешь?» Этой фразы вполне достаточно, чтобы министр отдал ваши станки Казахстану. А там ведь еще Узбекистан. Там кандидат в члены Политбюро и тоже друг и товарищ.
— Но ведь у нас плановая экономика, — растерянно произнес Остудин.
— Вот это и есть наше планирование на самом высоком уровне.
Заместитель министра еще раз посмотрел на Остудина. Этот настырный парень понравился ему. В молодости он сам был таким же настырным, наивно верящим в святые идеалы. Но уже давно понял, что святых людей нет, а дорога к идеалам вымощена такими низменными страстями, полита таким обилием человеческих слез и крови, что при одном взгляде на нее нормальный человек не может не содрогнуться. Но вот парадокс. Несмотря на это, мир держится на святой наивности. Святую наивность необходимо оберегать и поддерживать всеми силами, подумал заместитель министра.
— Насчет бурового станка я все понял, — сказал он Остудину. — Что еще?
Остудин даже растерялся от неожиданности. «Неужели разжалобился и действительно хочет помочь экспедиции? — подумал он. — Тогда надо просить как можно больше».
— Еще я хотел попросить у вас вагон-столовую и два жилых вагончика для буровиков. Нам надо создавать четвертую бригаду.
Заместитель министра улыбнулся и ответил:
— Ладно, иди. У меня больше нет времени. Мне в двенадцать надо быть в Совмине.
Остудин вышел из кабинета, попрощался с секретаршей и почувствовал, что на сердце стало легко и радостно. Ощущение такое, будто гора с плеч свалилась. Некоторое время он не мог понять, откуда оно возникло. Ничего конкретного ему, кажется, не пообещали, а на душе просветлело. Но когда начал перебирать в памяти беседу с Нестеровым, понял: причина хорошего настроения в том, что на Моховой открыли нефть! Теперь оборудование можно просить не просто под перспективы. Они подкреплены новым месторождением. И пусть звонят и трижды Герой, и четырежды. Не глупые же люди сидят в Совете министров...
До отлета самолета в Среднесибирск было еще далеко. А поскольку радостью поделиться не с кем, Остудин решил пройтись по Москве. Ноги сами вывели его сначала к гостинице «Москва», а затем он, свернув с проспекта Маркса на улицу Горького, неторопливо пошел вверх по ней. Дошагал до Елисеевского магазина. Вошел в роскошный ослепительный зал. Надо же было купцу оставить по себе такую память! Шестьдесят с лишним лет назад прокатилась по стране сокрушительная революция, стерла с лица земли многие творения искусства, великолепные дворцы и храмы, переименовала города. Но ничего не могла сделать вот с этим крохотным на их фоне магазинчиком. Он был Елисеевским, пережил, считай, три поколения новых своих покупателей, но так и остался для всех Елисеевским.
Однако высокие мысли грубо нарушила действительность. У колбасной секции раздались крики, брань, истошные вопли. Толпа дружно оттаскивала от весов бледную женщину с растрепанными волосами, которая, уцепившись за прилавок, висела над полом и отчаянно отбивалась от наседавших. А те неистовствовали.
— Сволочь!..
— Обирает москвичей... Понаехали тут...
Досталось и продавцу:
— Ты разве не москвичка? В одни руки целый батон колбасы выдала! Самим жрать нечего.
Продавщица истошно вопила:
— У ней что, на лбу написано, что она из Калуги или Тулы?
Толпа возбужденных москвичей отстаивала свое право на снабжение. Из очереди вытаскивали подозрительную не москвичку.
Глядя на отвратительную сцену, Остудин с тоской подумал: «До чего же довели народ? В таком состоянии иные готовы продаться за чечевичную похлебку». Остудин обошел кричащую толпу и направился к винному отделу. Там очереди не было.
Татьяна вернулась из командировки до предела вымотанной и потому раздраженной. Все вышло так, как она и предполагала, отказываясь ехать проверять письмо, которое пришло из «Северного» леспромхоза. В нем говорилось о злоупотреблениях начальника ОРСа Желябовского. Злоупотребления заключались в том, что пришедшие в леспромхоз ковры он продал не очередникам, а своим знакомым. Письмо было анонимным, и Татьяна считала, что с ним не стоит разбираться. Но когда она сказала об этом Тутышкину, в ответ раздался взрыв негодования.
— Мы должны реагировать на каждый факт критики, — сказал он, размахивая письмом перед лицом Татьяны. — А вдруг это правда? Спрос ведь будет с нас. Скажут: почему не разобрались?
В последнее время многие действия Матвея Серафимовича вызывали в Татьяне раздражение. Она вдруг обнаружила, что он не настолько умен, как казался вначале. Да и труслив бывает до отвращения. Вот и сейчас она подумала, что Тутышкин в очередной раз перестраховывается. Письмо возникло потому, что Желябовский наверняка не угодил кому-то из леспромхозовских. Но, во-первых, всем не угодишь, обиженные будут всегда. А во-вторых, списки очередников на дефицитные товары составляет профком. Он их и контролирует. Надо направить письмо в профком, пусть разберутся и ответят газете. Об этом она и сказала редактору. Однако на него не действовали никакие доводы.
— Не трать время напрасно, — отрезал Тутышкин. — Бери письмо и лети в леспромхоз.
— Но почему должна лететь я? — выложила последний козырь Татьяна. — Ведь это прямая обязанность отдела писем. Пусть Светлана и разбирается.
Матвей Серафимович выпрямился на стуле, снял очки и, уставившись на Татьяну близорукими глазами, сказал:
— Чего ты на меня кричишь?
Татьяна оторопела. Ей, наоборот, казалось, что она говорит чересчур спокойно. Это Тутышкин повышает голос. Он слишком много взвалил на ее плечи. Татьяна отвечала не только за отдел промышленности, но и писала отчеты с заседаний бюро райкома, пленумов и конференций, выполняла постоянные поручения редактора или кого-то из райкомовских секретарей. Для одного человека это и так слишком. А тут еще командировка, не имеющая никакого отношения к отделу, которым руководила Татьяна.
— Если я кричу, — Татьяна пожала плечами, — прошу меня извинить. Я этого не заметила.
Тутышкин не обратил внимания на извинение или сделал вид, что пропустил его мимо ушей.
— Светлана никак не может разобраться с коллективным письмом из детского сада, — сказал он. — Я послал ее туда. Ну, кто, скажи, кроме тебя может поехать в леспромхоз?
Этот довод оказался решающим. Татьяна взяла письмо, вышла из кабинета и сказала секретарше Наталье, чтобы та оформила ей командировку.
В леспромхоз авиация летала нерегулярно, добираться туда пришлось на попутном вертолете. На его ожидание и дорогу ушел почти весь день. Еще пятнадцать минут Татьяне потребовалось на то, чтобы разобраться с анонимкой. Когда она пришла в контору леспромхоза, в кабинете директора как раз делили ковры. Вместе с директором Сергеевым этим занимались начальник ОРСа Желябовский и председатель профкома Котов. Они сверяли списки очередников, отмечая галочкой каждую фамилию.
Татьяна подала им письмо. Директор леспромхоза взял анонимку, прочитал ее вслух.
— Вот видите, какой у нас народ, Татьяна Владимировна, — положив письмо на стол, сказал Сергеев. — Ковры еще не распределили, а они уже пишут жалобы. У нас ведь список очередников давно утвержден, и каждый его знает. Попробуй вычеркнуть кого-нибудь, греха не оберешься.
— А нельзя узнать, кто это написал? — спросила Татьяна.
— Да разве они сознаются? — удивился Сергеев. — Им ведь главное — заварить бузу, натравить людей друг на друга. А там, глядишь, кто-нибудь откажется от своего законного ковра. Тут и объявится соискатель.
— Значит, я могу сказать, что все распределяется под строгим контролем?
— Ну а как же? — Сергеев ткнул пальцем в список очередников. — Я ведь говорю: попробуй только вычеркни кого-нибудь, жизни не будешь рад.
На этом расследование анонимки закончилось. Можно было возвращаться домой. Но вертолет уже улетел назад, а другого транспорта в поселке не было. Пришлось ночевать в леспромхозе. А на следующий день поднялась метель, и воздушной связи не было вообще. Домой удалось попасть только на вторые сутки. Это и вымотало Татьяну.
На квартиру Татьяна заскочила всего на минутку, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Но, едва открыв дверь, сразу насторожилась. Что-то было в доме не так. Она не могла понять — что, но была уверена: в доме побывали чужие люди. Татьяна прошла в гостиную и ничего не обнаружила. Заглянула в спальню — там тоже все было в порядке. Насторожила кухня.
Татьяна считала себя чистюлей, она тщательно мыла каждую чашку и приучила к этому Андрея. Но сегодня посуда в шкафу была столканной кое-как, на стаканах виднелись белые пятна от высохших капель. Так бывает, когда посуду не ополаскивают и не вытирают после мытья. Значит, занимался этим не Андрей. Никто из его друзей посуду мыть тоже не будет. Выходит, Андрея навестил не друг, а подруга. Татьяна брезгливо посмотрела на стаканы и подумала: «Как у Светки…» И ее тут же обожгла страшная догадка. Она села на диван и заплакала...
Последнее время их взаимоотношения с мужем заметно остыли. Андрей приходил с работы, молча ужинал и уходил в комнату смотреть телевизор или ложился на диван и читал книгу. Чаще всего это был какой-нибудь детектив. Татьяна не чувствовала себя виновной в разладе, поэтому не делала попытки первой выяснить причину охлаждения мужа. Если виноват он, пусть первым и объясняется. День шел за днем, а ситуация не менялась. Наконец Татьяна не выдержала. Утром во время завтрака она спросила:
— Андрюша, что случилось?
— Ничего. А что должно было случиться? — удивился он.
— Я же вижу, что ты какой-то не такой, — Татьяна отставила чай, давая понять, что хочет говорить серьезно.
— Какой не такой? — Андрей улыбнулся, но улыбка была наигранной. Это рассердило Татьяну.
— Холодный, вот какой, — сказала она.
— У тебя слишком богатое воображение, — Андрей снова улыбнулся, но на сей раз улыбка вышла ехидной.
— Все начинается сначала? — спросила Таня и посмотрела Андрею в глаза. Ей казалось, что так ему будет труднее сказать неправду.
— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Андрей и отвел взгляд.
Таня поняла, что разговора не получится. После завтрака она проводила мужа на работу, а сама пошла в редакцию. Хотела продолжить разговор вечером, но Тутышкин послал ее в леспромхоз…
И вот теперь, когда вернулась домой, увидела эти плохо вымытые стаканы.
Татьяна встала с дивана, посмотрела на себя в зеркало, припудрила лицо. Надела свежее платье и жилетку, взяла в руки флакончик духов. Покрутила его в пальцах, не поднося к лицу. Ей показалось, что у трюмо, около которого она стояла, кто-то уже пользовался духами. Но это были не ее духи. Они источали чужой запах. Она поставила флакончик, подошла к дивану, принюхалась («Словно ищейка», — усмехнулась), потом прошла в спальню, постояла около кровати. Никакого парфюмерного запаха здесь не было. «Так можно дойти черт знает до чего», — подумала Таня и вернулась к трюмо.
В редакции Татьяна села составлять авансовый отчет о командировке. При этом подумала, что была права, когда отказывалась от поездки. То, что она выяснила, прокатав редакционные деньги и убив два дня личного времени, можно было узнать и без командировки. Надо было просто послать анонимку в леспромхоз и подождать официальный ответ. Но Тутышкин не хотел об этом даже слышать. А может, не хотела Светлана?..
Татьяна машинально потянула к себе свежий номер «Северной звезды» и стала просматривать заголовки публикаций. На второй полосе ей бросилась в глаза заметка с крикливым названием: «Избила ребенка». Но более всего ее удивило то, что написала заметку не Светлана Ткаченко, а секретарь-машинистка Наталья Холодова. Наталья изо всех сил рвалась в журналистику, уже два раза пыталась поступить в университет, но проваливала экзамены. «С чего бы это разбирать конфликт послали Наталью?» — подумала Татьяна, и у нее неприятно заныло под ложечкой.
Она прочитала заметку и отложила газету в сторону. В заметке рассказывалось о том, что воспитательница детского сада Анна Павловна Снеткова избила трехлетнего Павлика Нагишина. Татьяна хорошо знала предысторию события.
Несколько жительниц Андреевского написали в «Приобскую правду» письмо о том, что председатель райпищекомбината Нагишин изобрел местную бормотуху «Клюковка». Обыкновенную клюкву стал настаивать на питьевом спирте и теперь торгует этим зельем на каждом углу. Местным властям это, похоже, выгодно, потому они не принимают никаких мер против спаивания людей. В числе подписавших была и Снеткова. Павлик воспитывался в ее группе.
Как-то он попросился на горшок. Анна Павловна помогла ребенку снять штаны, чтобы он справил малую нужду. Но вместо горшка Павлик якобы пустил струю в воспитательницу. При этом сказал: «Это тебе за папку». Снеткова не выдержала и шлепнула Павлика по голой заднице. Он упал на пол, начал пронзительно кричать и колотить ногами по голым доскам. На крик сбежался весь детсадовский персонал, нашлись заступники. Так появилось коллективное письмо. Татьяна считала, что его специально организовали. Если быть справедливым, вместе с Павликом надо бы высечь и его папу. Но у Тутышкина было другое мнение. Он вызвал Светлану и сказал:
— Вы заведуете отделом писем, вам и письмо в руки. Избиение ребенка, независимо от того, из какой он семьи, происшествие чрезвычайное.
Татьяна пыталась объяснить Светлане свою позицию. Но та ответила:
— А я считаю, что Матвей Серафимович прав. Если воспитатели и учителя будут давать волю рукам, до чего мы докатимся?
Татьяна не стала продолжать разговор, но подумала, что Светлана все же разберется в сути дела и напишет более или менее объективно. Именно из-за этого письма Светлану оставили в Андреевском, а Татьяну послали в леспромхоз. А теперь выходит, что Светлана даже не была в детском саду. Что же с ней случилось?
Татьяна позвонила Наталье и попросила зайти. Та влетела, словно на крыльях, и прямо с порога заверещала, не скрывая восторга:
— Никогда не думала, что смогу так написать! Тутышкин сказал, что на летучке обязательно отметят. Звонил Нагишин, ему статья тоже понравилась. Таких статей пять-шесть — и место литработника обеспечено. А ты как считаешь?
Татьяна пожала плечами, но тут же смекнула, что Наташку надо похвалить. Тогда она расскажет, почему в детсад не пошла Светлана. Льстивая ложь — вещь, конечно, противная, но что делать, если иначе не узнать правды?
— Что и говорить, материальчик получился хлесткий, — стараясь выглядеть как можно искреннее, сказала Татьяна. — Таких еще несколько и можно напрямую заводить разговор с Матвеем. А почему Светка-то не пошла? Ведь он ее посылал.
— А она заболела.
— Да ты что? — удивилась Татьяна. — И где же она сейчас?
— У себя сидит. Сейчас ей уже лучше. Это позавчера ее схватило, еще когда ты собиралась в аэропорт.
— И что с ней было?
— Не знаю. Отравилась, кажется, чем-то. Да ты сама с ней поговори... Я рада, что тебе понравилась моя статья.
— Я тоже, — сказала Татьяна.
Наталья ушла, и Татьяна осталась одна со своими размышлениями. Она пыталась понять, что же произошло у них с Андреем. Где возникла та маленькая трещинка, которая сейчас стремительно превращается в пропасть, отделяющую ее от мужа?..
Прошлым летом они вместе побывали в Сочи. Таня, правда, рвалась к родителям, но Андрей настоял на море. Он долго ее уговаривал.
— Отпуск бывает раз в году, — говорил Андрей. — И у меня билет бесплатный. Да и тебе пятидесятипроцентная скидка. Давай хоть раз воспользуемся льготами?
— Андрей, о чем ты говоришь? — Таня даже немного рассердилась. — Разве можно выбирать между родителями и льготами?
— Ты меня не так поняла, — он взял ее ладонь, поднес к губам и поцеловал. — Давай хоть один отпуск проведем как белые люди. Покупаемся в море, позагораем на южном солнышке. Я ни разу не был на море. А ты?
Доводы Андрея были убедительными. Тем более что Челябинск не так далеко, слетать туда можно и зимой. Пять дней без содержания Тутышкин даст всегда. А на море не бывал не только Андрей, Таня тоже его не видела.
На первых порах в Сочи все шло отлично. В санатории им дали хорошую комнату с видом на море. Ночью они открывали окно, и комната наполнялась солоноватым морским ароматом, а с моря доносился шелестящий, убаюкивающий накат волн. Таня блаженствовала. Единственной их ежедневной заботой было искупаться и позагорать на лежаках до тех пор, пока голод не погонит в столовую. Пообедав, они поднимались в свою комнату и продолжали блаженствовать в постели, а потом снова перебирались на пляж.
Но вскоре все пошло кувырком. Непонятно, где Андрей нашел Александра, тоже пилота северной авиации, правда, из Нарьян-Мара. Плечистый, рослый, броский, как и Андрей, он смотрелся великолепно. Они как бы дополняли друг друга: светловолосый Андрей и брюнет Александр. Когда Андрей знакомил его с Татьяной, Александр смотрел на нее слишком откровенно. При этом его налитые розовые губы чуть шевелились. Татьяна сразу подумала, что такое знакомство не к добру. Так оно и вышло.
Александр оказался заядлым преферансистом и втянул в эту картежную игру Андрея. Вместо того чтобы купаться и загорать, Андрей теперь целыми днями стал резаться в карты. Однажды игра настолько затянулась, что Татьяне пришлось ужинать одной. Но Андрей не пришел и после ужина. Татьяна долго ждала его, потом легла спать. Однако уснуть не могла. У нее не было обиды на Андрея. В конце концов, у мужа могут быть свои дела и свои развлечения. «Ну, не сошлись на чем-то, имеем разные взгляды на некоторые вещи, — думала она. — Но это же не повод для развода. Может быть, я не устраиваю его как жена, как женщина, если карты для него интереснее?»
Тане вдруг захотелось сделать Андрею что-нибудь приятное. Она повертелась перед зеркалом, достала из чемодана короткую прозрачную ночную рубашку, которую Андрей привез ей еще полгода назад из Новосибирска. Рубашка была чудная, она словно состояла из воздуха, но Таня надевала ее редко. Зимой на Севере в ней спать холодно. Поэтому отложила до лучших времен. Сейчас она решила, что эти времена настали.
Таня стянула с себя прежнюю рубашку, достала духи, которые по дороге в Сочи купила в московском аэропорту, и, вытащив пробку из флакона, слегка прикоснулась за ушами, потом провела под мышками. Затем надела прозрачную рубашку, еще раз посмотрелась в зеркало и легла в постель, свободно раскинувшись поверх простыни, которой укрывалась.
Солнце уже давно ушло за горизонт, и на город опустилась темная южная ночь. Издалека доносилась музыка, время от времени раздавался женский смех, слышалось шарканье подошв по асфальту. Андрея не было. Таня закрыла глаза и стала ждать. Она не знала, как долго это продолжалось, но когда снова открыла глаза, поняла, что спала. Был час ночи. Таня погасила свет, прошла в темноте к постели и легла, накрывшись простыней. Ее душила обида. Она уткнулась в подушку и заплакала.
Когда Андрей вернулся, Таня спала. Она проснулась оттого, что загремел стул. Снимая брюки, Андрей неосторожно задел его.
— Где ты был? — спросила Таня.
Андрей не ответил. Пошарив рукой, он нашел край простыни, приподнял ее и лег рядом. Затем, обнаружив, что Таня легла в короткой новой рубашке, осторожно провел ладонью по талии и голому бедру. Таня молчала. Тогда он положил свою ногу на ее ноги. Она не отреагировала. Ее удивляло только, что он до сих пор не произнес ни слова. И лишь когда он все так же молча попытался повернуть ее к себе, она почувствовала, как сильно от него пахнет вином и еще каким-то непонятным ей запахом.
В тот раз Андрей все делал не так. Он будто выполнял тяжелую и обременительную повинность. Впервые за все время замужества он был неприятен ей. И лишь после того, когда все закончилось, она поняла: он пришел к ней от другой женщины, с которой занимался тем же. Таня чуть не задохнулась от ярости. Сдерживая себя, спросила:
— Где это было?
— Ты о чем? — изображая невинность, спросил Андрей. — Мы просто играли в преферанс и пили вино. И ничего другого там не было.
— Что значит — ничего другого? — Таня села на постели, и он увидел на фоне окна ее четкий силуэт. Над морем уже начинал брезжить рассвет.
— Не знаю, что ты имеешь в виду...
— Это ты имеешь, — произнесла Таня и откинула рукой волосы с груди на плечо. — Я еще не задала вопрос, а ты на него уже ответил. Все, Андрей, хватит. Не хочу больше видеть рожи твоих картежников и эти морские камни, обрызганные спермой.
Таня удивилась, откуда у нее нашлись такие слова. Она еще не знала, чем закончится конфликт с Андреем, но твердо решила, что завтра уедет отсюда.
Утром она пошла покупать билет на самолет, но оказалось, что они проданы на две недели вперед. Тогда она поехала на железнодорожный вокзал. Но и там билетов не было. Таня пришла в отчаяние.
Ее решение уехать Андрей не принял всерьез. Он посчитал, что жена решила просто припугнуть его. Обедать пришлось одному, Таня в это время бегала по билетным кассам. Не пришла она и на ужин. Вернувшись вечером в палату, Андрей увидел, что их кровати стоят у разных стен. Таня растащила их, давая понять, что никаких отношений между ней и Андреем быть не может. Сама она лежала на постели в платье и босоножках. Андрей не видел ее весь день и сейчас ужаснулся — настолько почернело и осунулось Танино лицо. Он понял, что искать с ней сегодня примирения бесполезно, оно будет долгим и трудным.
— Я не хочу говорить ни о себе, ни о чем другом, — сказал он, стоя около Таниной кровати. — Ты не примешь никакие аргументы. Обещаю одно: завтра мы улетим отсюда.
Таня не ответила. У Андрея был служебный билет, и она понимала, что с ним в аэропорту будут говорить не так, как с ней. Летчики летчика всегда выручат. И хотя ей не хотелось лететь с Андреем, никакой другой возможности выбраться отсюда не было.
На следующий день после обеда они вылетели в Москву. Во Внуково прилетели вечером. Ни родных, ни знакомых в Москве не было. Но Андрей уверенно взял такси и, посадив Таню, поехал в город. Остановились у гостиницы «Москва». В зале, где выдавали разрешение на поселение, было полно народу. Андрей поставил Таню в очередь, а сам пошел к полной брюнетке, которая прохаживалась за стойкой. Перебросившись с ней несколькими фразами, он вернулся к Тане и сказал:
— Посиди в кресле, я все оформлю.
Как выяснилось потом, ему пришлось дать взятку. Их поселили на десятом этаже. Окно комнаты выходило на Кремль и Красную площадь. Таня была в Москве всего второй раз и в глубине души была признательна Андрею за то, что он сумел достать номер именно в этой гостинице. Она находилась в самом центре столицы. Но простить его предательство Таня не могла. Она поняла, что теперь уже никогда не сможет доверять мужу.
Они прожили в Москве пять дней, и каждый из них остался в памяти Тани. Андрей устроил ей потрясающую культурную программу. Они побывали в концертном зале «Россия» на представлении ленинградского «Мюзик-холла», посмотрели в кремлевском дворце «Спящую красавицу». Посетили «Третьяковку». Таня нисколько не пожалела, что досрочно уехала из Сочи.
Когда вернулись домой, их жизнь потекла по прежней колее. Не было только прежних отношений. Иногда Тане хотелось забыть все плохое, что было между ней и Андреем, и начать жизнь сначала, с чистого листа. Андрей был ей по-прежнему дорог, хотя если бы ее спросили, любит ли она его так, как раньше, однозначно ответить на этот вопрос она бы не смогла. Но не все зависело от нее. Стал другим и Андрей. Он еще более замкнулся, ушел в себя. А в последнее время вообще не замечал ее. У него было много работы, каждый день приходилось летать, он редко бывал дома. Но даже в эти короткие часы был сдержан, если не сказать — холоден. Таня долго надеялась на возвращение прежних отношений, но потом решила, что так, наверное, теперь будет всегда.
Но однажды Таня не выдержала. Андрей пришел с работы усталый и какой-то растерянный. Таня не стала ни о чем спрашивать. Ужин был давно готов. Она поставила его на стол, достала из шкафа бутылку вина, принесла фужеры. Андрей знал, что жена абсолютно равнодушна к вину, и с удивлением смотрел на нее. Ждал, что будет дальше. Таня налила вино в фужеры, чокнулась с Андреем и выпила вино до дна. Андрей молча последовал за ней. Таня подождала, когда он выпьет, и спросила:
— Что случилось? На работе что-то не так?
— Ничего не случилось, — ответил Андрей. — Что может случиться на работе?
На этом разговор закончился. Молча поужинали, молча легли спать. То ли выпитое заговорило, то ли Таня настолько измучила себя думами о семейной жизни, о прежней их близости, что ей стало не по себе. И она потянулась к Андрею. Он, как всегда, спал на правом боку, чуть поджав под себя колени, левая рука лежала вдоль бедра. Таня легонько взяла его руку и положила себе на грудь. Андрей проснулся и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами. Затем повернулся к ней, обнял и, не сказав ни слова, все сделал молча, будто исполнил привычную и необходимую работу. И тут же уснул… С тех пор она никогда больше не пыталась расшевелить в нем чувства, которых, как поняла, давно уже нет.
Когда же она в письмах попыталась раскрыть душу перед своей университетской подругой Верой Калюжной, та посоветовала ей жить проще: «Не настраивай себя на высокие материи, солнышко мое. Ты замужем уже три года, а детей у вас нет. Отсюда вся дурь. Заведи себе кроху и увидишь, что будет тебе не до философий. Ребенок приберет к своим рукам все твои переживания. Нормальной бабе ничего другого не надо».
Ребенка и Андрей хотел. Но Таня боялась рожать на Севере. Слишком трудно здесь маленьким: ни солнца, ни фруктов. Зимой поиграть на улице и то нельзя — мороз тут же загоняет в квартиры. «Вот уедем отсюда, тогда и заведем, — говорила она Андрею. — Не все же время тебе летать на АН-2, а мне работать в районной газете».
Время лечит все раны, сглаживает, казалось бы, самые жестокие обиды. Сочинский отпуск постепенно стал забываться, а отношения Тани с Андреем налаживаться. У них снова стали появляться гости, в основном друзья Андрея из авиаотряда. Тане нравились эти вечеринки прежде всего потому, что застолье отвлекало от суеты повседневной жизни. Андрей брал гитару и пел, гости подпевали, а Таня слушала. Все было почти как в первые дни их знакомства, и ей казалось, что к ним с Андреем возвращаются прежние чувства.
Возникшую некоторое время назад отчужденность Таня объясняла усталостью Андрея. И она прощала ему и вечера у телевизора, и лежание на диване. Ей казалось, что только так он может расслабиться. Однако последний случай выбил ее из привычной колеи окончательно. И самое обидное — причиной этому оказалась Светлана…
Таня сидела за столом, бессмысленно глядя в тусклое окно, и не знала, что делать дальше. В голове крутилось только одно: разговора со Светланой не избежать. И чем раньше он состоится, тем лучше. Но с чего начать? Ведь для этого нужен серьезный повод. Пятна на стаканах и еле уловимый запах духов у трюмо не доказывают ничего. Наконец она решила: зайду к Светлане и обстановка сама подскажет, как действовать. Во всяком случае не надо раздражаться, надо держать себя в руках.
Легко сказать — не раздражаться. Татьяна зашла в кабинет заведующей отделом писем, и ее обдало резким запахом польских духов «Полена». Именно этот запах уловила она около трюмо. Раздражение выплеснулось само собой.
— Ну и духи, — поморщилась Татьяна. — Такое впечатление, будто из родного дома не выходила.
Светлана сразу поняла, что она имела в виду. Тем не менее, отодвигая объяснение, чуть натянуто спросила:
— Ты о чем?
— О твоей привычке лить на себя духи ведрами.
Светлана пожала плечами:
— Сколько можно об одном и том же? Духи на то и духи.
— Да лей их здесь, сколько хочешь. А то прихожу домой, а там от запаха твоих духов нос воротит.
Светлана нервно дернулась, ручка, которую она отложила, когда вошла Татьяна, скатилась на пол. Светлана нагнулась, подняла ее, положила на стол рядом со стопкой бумаги и упавшим голосом спросила:
— Чего ты хочешь? Чтоб я тебе все рассказала?
— В нашем положении это самое лучшее, — подтвердила Татьяна. — И с чего начнем?
— Я не знаю, что тебя интересует. Ты же хочешь что-то узнать. Говори — что?
Таня обратила внимание, что у Светланы дрожат руки. «Как у воровки», — подумала она и спросила:
— Что у вас с Андреем?
— Ничего, — ответила Светлана.
— Он тебе ничего не обещал?
— А что он мог мне обещать? Просить, чтобы я пошла за него замуж? Так он любит только тебя. Кстати, он мне все рассказал о ваших отношениях.
— Так уж и все? Может, и о Сочи рассказал?
— Что ты ко мне пристала? — у Светланы в глазах появились слезы. — Ты лучше у своего мужа спроси. Я в чужих семейных дрязгах разбираться не хочу. Разбирайтесь сами.
Светлана уже давно поняла, что не может без Андрея. О ком бы она ни думала, ее мысли все равно возвращались к нему. От одного взгляда на Андрея у нее замирало сердце. Она готова была упасть перед ним на колени, если бы знала, что это поможет их сближению. И в то же время Светлана понимала, что ей никогда не отбить Андрея у Татьяны. Да она и не претендовала на это. Ей хватило бы редких, мимолетных встреч с ним. «Утешилась бы хоть чуточку и снова ждала, пока не подвернется случай», — думала она. Но Андрей не давал повода. При встречах она пыталась завязать с ним разговор, Андрей охотно откликался, однако дальше разговоров дело не шло. Растравливая себя все больше, Светлана решила действовать напролом. «Пойду к нему и предложу себя», — думала она. И ей нисколько не было стыдно. За одно прикосновение Андрея она готова была отдать душу, если бы он попросил ее об этом.
Светлана долго искала подходящий случай, и он подвернулся. В редакцию пришло сразу два письма, с которыми требовалось разбираться. Одно из детсада, другое из леспромхоза. Правда, в леспромхоз можно было и не ездить. Но Светлана убедила Тутышкина, что расследовать злоупотребления Желябовского просто необходимо. До нее и раньше доходили слухи о том, что он не чист на руку. Но поскольку Светлана уже договорилась о встрече с работниками детсада, в леспромхоз придется послать Татьяну. Тутышкин так и поступил. А Светлана, отправив вместо себя в детсад Наталью, занялась своими амурными делами.
Первым делом сбегала к председателю райпотребсоюза и выпросила из заначки две бутылки коньяка. Затем, уже из дома, позвонила в аэропорт и спросила, где находится Василий Иванович со своей «Аннушкой» — напрямую об Андрее спрашивать было неудобно. Ей ответили, что он в Никольском и домой возвратится только к вечеру. Светлану это вполне устраивало. До вечера она привела себя в порядок, сделала прическу и, надев лучшее платье, отправилась к Андрею.
Когда он открыл дверь, у Светланы от волнения так зашлось сердце, что она побледнела. Андрей заметил это и спросил:
— Что с тобой?
— Не обращай внимания, — Светлана махнула рукой. — Можно раздеться?
Андрей пожал плечами, слегка растерявшись:
— Раздевайся.
Светлана сняла пальто, поправила прическу.
— А где Татьяна? Почему я ее не вижу?
— Татьяна в командировке. Ты разве не знаешь?
— Нет, — Светлана изобразила на лице искреннее удивление. — Я как с утра ушла из редакции, так там и не была. Мы же с Таней договаривались устроить вечером маленький кайф, — живо соврала, изобразив на лице разочарование. — Прямо не знаю, что делать.
— А по какому поводу решили кутнуть? — спросил Андрей.
— По поводу хандры, Андрюша. Знаешь, что это такое?
— Представь себе, знаю...
— У тебя есть стаканы? — спросила Светлана и достала из сумки бутылку коньяка. Андрей нерешительно посмотрел на бутылку, потом сказал:
— Пошли на кухню. Завтра у меня все равно неполетный день.
Светлана прошла на кухню. Андрей достал стаканы, наскоро собрал закуску. А дальше все вышло само собой. Вторую бутылку Светлане открывать не потребовалось. Из кухни они перешли в комнату, сели на диван. Светлана обняла Андрея за шею, притянула к себе и поцеловала в губы. Сначала осторожно, а потом с такой страстью, что дальше уже не было сил осторожничать...
Домой Светлана ушла под утро. Не ушла, а улетела на крыльях. Андрей же, проводив ее, сел на диван, обхватил голову руками и стал думать о том, как теперь выпутаться из создавшегося положения. И не столько совесть мучила, сколько подленький страх. А вдруг Светлана обо всем расскажет Татьяне? Тогда не избежать скандала, который может разрушить едва налаженные отношения.
Сейчас Светлана сидела за столом и невидящими, затуманенными глазами смотрела на Таню. Она никогда не думала, что ей вот так придется объясняться, да еще в своем кабинете. До нее только в эту минуту дошло, что семейное счастье нельзя разделить на троих. Она не узнавала всегда спокойную Таню, которая почти кричала:
— Ты мне скажи: спала с Андреем или нет?
Таня кипела. Такой ярости она не ощущала в себе никогда. Кажется, еще мгновение и она вцепится в ненавистное лицо Светланы. А та мокрыми глазами смотрела на Таню и замученно твердила:
— Хочешь верь, хочешь не верь, а любит он только тебя. Только тебя... — и слезы уже ручьем текли из ее глаз. Она достала из ящика стола носовой платок, приложила к глазам и, шмыгнув носом, глухо простонала: — Вся жизнь пошла прахом. Уеду отсюда хоть к черту на кулички! Здесь мне все равно не жить. Завтра же уеду! — она уронила голову на стол и зашлась в плаче.
— Живете, как воры, — тихо и зло сказала Таня и, хлопнув дверью, вышла из кабинета.
В редакции оставаться она не могла. Задыхаясь от гнева, Таня направилась домой. И чем ближе она подходила к дому, тем меньше становился гнев и отчетливее мысли. «А, собственно, чего я хочу? — спрашивала она себя. — Чтобы они подтвердили то, о чем я уже знаю? Допустим, подтвердят. Что тогда? Тогда не будет выбора, надо будет уходить от Андрея».
К такому решению Таня не была готова. Ей казалось, что если бы это случилось, она бы умерла со стыда. Выходит, она уж и не такая красивая, и обаяния в ней не так много, если муж променял ее на другую. Ведь этим решением она сама заставит его уйти к Светлане. «А может быть, дело не только в красоте и обаянии? — думала Таня. — Может быть, кроме этого мужчинам надо что-то еще, о чем я не знаю?»
И другая мысль мучила ее. Как теперь строить отношения с Андреем? То, что они не будут такими, какими были раньше, совершенно ясно. Но какими они должны быть? И надо ли ей заводить с ним такой же разговор, как со Светланой? Ведь чем он закончится, ясно и так.
Ей стало до того жалко себя, что она опять заплакала. Но настоящую волю слезам дала дома. Она упала на кровать лицом в подушку и плакала долго и безутешно. Ей казалось, что все рухнуло, все, к чему она стремилась, пошло прахом. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой.
Когда пришел домой Андрей, Таня уже успокоилась. Он увидел ее опухшее лицо, покрасневшие веки и все понял. За весь вечер они не произнесли ни слова. Таня постелила Андрею на диване, а сама легла на кровать. Андрей не сделал даже попытки примирения. Он понимал, что сегодня это может вызвать только обратную реакцию, и решил разговор отложить. Как говорится, утро вечера мудренее...
АХ, ТАНЯ, ТАНЯ— Мы должны реагировать на каждый факт критики, — сказал он, размахивая письмом перед лицом Татьяны. — А вдруг это правда? Спрос ведь будет с нас. Скажут: почему не разобрались?
В последнее время многие действия Матвея Серафимовича вызывали в Татьяне раздражение. Она вдруг обнаружила, что он не настолько умен, как казался вначале. Да и труслив бывает до отвращения. Вот и сейчас она подумала, что Тутышкин в очередной раз перестраховывается. Письмо возникло потому, что Желябовский наверняка не угодил кому-то из леспромхозовских. Но, во-первых, всем не угодишь, обиженные будут всегда. А во-вторых, списки очередников на дефицитные товары составляет профком. Он их и контролирует. Надо направить письмо в профком, пусть разберутся и ответят газете. Об этом она и сказала редактору. Однако на него не действовали никакие доводы.
— Не трать время напрасно, — отрезал Тутышкин. — Бери письмо и лети в леспромхоз.
— Но почему должна лететь я? — выложила последний козырь Татьяна. — Ведь это прямая обязанность отдела писем. Пусть Светлана и разбирается.
Матвей Серафимович выпрямился на стуле, снял очки и, уставившись на Татьяну близорукими глазами, сказал:
— Чего ты на меня кричишь?
Татьяна оторопела. Ей, наоборот, казалось, что она говорит чересчур спокойно. Это Тутышкин повышает голос. Он слишком много взвалил на ее плечи. Татьяна отвечала не только за отдел промышленности, но и писала отчеты с заседаний бюро райкома, пленумов и конференций, выполняла постоянные поручения редактора или кого-то из райкомовских секретарей. Для одного человека это и так слишком. А тут еще командировка, не имеющая никакого отношения к отделу, которым руководила Татьяна.
— Если я кричу, — Татьяна пожала плечами, — прошу меня извинить. Я этого не заметила.
Тутышкин не обратил внимания на извинение или сделал вид, что пропустил его мимо ушей.
— Светлана никак не может разобраться с коллективным письмом из детского сада, — сказал он. — Я послал ее туда. Ну, кто, скажи, кроме тебя может поехать в леспромхоз?
Этот довод оказался решающим. Татьяна взяла письмо, вышла из кабинета и сказала секретарше Наталье, чтобы та оформила ей командировку.
В леспромхоз авиация летала нерегулярно, добираться туда пришлось на попутном вертолете. На его ожидание и дорогу ушел почти весь день. Еще пятнадцать минут Татьяне потребовалось на то, чтобы разобраться с анонимкой. Когда она пришла в контору леспромхоза, в кабинете директора как раз делили ковры. Вместе с директором Сергеевым этим занимались начальник ОРСа Желябовский и председатель профкома Котов. Они сверяли списки очередников, отмечая галочкой каждую фамилию.
Татьяна подала им письмо. Директор леспромхоза взял анонимку, прочитал ее вслух.
— Вот видите, какой у нас народ, Татьяна Владимировна, — положив письмо на стол, сказал Сергеев. — Ковры еще не распределили, а они уже пишут жалобы. У нас ведь список очередников давно утвержден, и каждый его знает. Попробуй вычеркнуть кого-нибудь, греха не оберешься.
— А нельзя узнать, кто это написал? — спросила Татьяна.
— Да разве они сознаются? — удивился Сергеев. — Им ведь главное — заварить бузу, натравить людей друг на друга. А там, глядишь, кто-нибудь откажется от своего законного ковра. Тут и объявится соискатель.
— Значит, я могу сказать, что все распределяется под строгим контролем?
— Ну а как же? — Сергеев ткнул пальцем в список очередников. — Я ведь говорю: попробуй только вычеркни кого-нибудь, жизни не будешь рад.
На этом расследование анонимки закончилось. Можно было возвращаться домой. Но вертолет уже улетел назад, а другого транспорта в поселке не было. Пришлось ночевать в леспромхозе. А на следующий день поднялась метель, и воздушной связи не было вообще. Домой удалось попасть только на вторые сутки. Это и вымотало Татьяну.
На квартиру Татьяна заскочила всего на минутку, чтобы хоть немного привести себя в порядок. Но, едва открыв дверь, сразу насторожилась. Что-то было в доме не так. Она не могла понять — что, но была уверена: в доме побывали чужие люди. Татьяна прошла в гостиную и ничего не обнаружила. Заглянула в спальню — там тоже все было в порядке. Насторожила кухня.
Татьяна считала себя чистюлей, она тщательно мыла каждую чашку и приучила к этому Андрея. Но сегодня посуда в шкафу была столканной кое-как, на стаканах виднелись белые пятна от высохших капель. Так бывает, когда посуду не ополаскивают и не вытирают после мытья. Значит, занимался этим не Андрей. Никто из его друзей посуду мыть тоже не будет. Выходит, Андрея навестил не друг, а подруга. Татьяна брезгливо посмотрела на стаканы и подумала: «Как у Светки…» И ее тут же обожгла страшная догадка. Она села на диван и заплакала...
Последнее время их взаимоотношения с мужем заметно остыли. Андрей приходил с работы, молча ужинал и уходил в комнату смотреть телевизор или ложился на диван и читал книгу. Чаще всего это был какой-нибудь детектив. Татьяна не чувствовала себя виновной в разладе, поэтому не делала попытки первой выяснить причину охлаждения мужа. Если виноват он, пусть первым и объясняется. День шел за днем, а ситуация не менялась. Наконец Татьяна не выдержала. Утром во время завтрака она спросила:
— Андрюша, что случилось?
— Ничего. А что должно было случиться? — удивился он.
— Я же вижу, что ты какой-то не такой, — Татьяна отставила чай, давая понять, что хочет говорить серьезно.
— Какой не такой? — Андрей улыбнулся, но улыбка была наигранной. Это рассердило Татьяну.
— Холодный, вот какой, — сказала она.
— У тебя слишком богатое воображение, — Андрей снова улыбнулся, но на сей раз улыбка вышла ехидной.
— Все начинается сначала? — спросила Таня и посмотрела Андрею в глаза. Ей казалось, что так ему будет труднее сказать неправду.
— Я не знаю, что ты имеешь в виду, — сказал Андрей и отвел взгляд.
Таня поняла, что разговора не получится. После завтрака она проводила мужа на работу, а сама пошла в редакцию. Хотела продолжить разговор вечером, но Тутышкин послал ее в леспромхоз…
И вот теперь, когда вернулась домой, увидела эти плохо вымытые стаканы.
Татьяна встала с дивана, посмотрела на себя в зеркало, припудрила лицо. Надела свежее платье и жилетку, взяла в руки флакончик духов. Покрутила его в пальцах, не поднося к лицу. Ей показалось, что у трюмо, около которого она стояла, кто-то уже пользовался духами. Но это были не ее духи. Они источали чужой запах. Она поставила флакончик, подошла к дивану, принюхалась («Словно ищейка», — усмехнулась), потом прошла в спальню, постояла около кровати. Никакого парфюмерного запаха здесь не было. «Так можно дойти черт знает до чего», — подумала Таня и вернулась к трюмо.
В редакции Татьяна села составлять авансовый отчет о командировке. При этом подумала, что была права, когда отказывалась от поездки. То, что она выяснила, прокатав редакционные деньги и убив два дня личного времени, можно было узнать и без командировки. Надо было просто послать анонимку в леспромхоз и подождать официальный ответ. Но Тутышкин не хотел об этом даже слышать. А может, не хотела Светлана?..
Татьяна машинально потянула к себе свежий номер «Северной звезды» и стала просматривать заголовки публикаций. На второй полосе ей бросилась в глаза заметка с крикливым названием: «Избила ребенка». Но более всего ее удивило то, что написала заметку не Светлана Ткаченко, а секретарь-машинистка Наталья Холодова. Наталья изо всех сил рвалась в журналистику, уже два раза пыталась поступить в университет, но проваливала экзамены. «С чего бы это разбирать конфликт послали Наталью?» — подумала Татьяна, и у нее неприятно заныло под ложечкой.
Она прочитала заметку и отложила газету в сторону. В заметке рассказывалось о том, что воспитательница детского сада Анна Павловна Снеткова избила трехлетнего Павлика Нагишина. Татьяна хорошо знала предысторию события.
Несколько жительниц Андреевского написали в «Приобскую правду» письмо о том, что председатель райпищекомбината Нагишин изобрел местную бормотуху «Клюковка». Обыкновенную клюкву стал настаивать на питьевом спирте и теперь торгует этим зельем на каждом углу. Местным властям это, похоже, выгодно, потому они не принимают никаких мер против спаивания людей. В числе подписавших была и Снеткова. Павлик воспитывался в ее группе.
Как-то он попросился на горшок. Анна Павловна помогла ребенку снять штаны, чтобы он справил малую нужду. Но вместо горшка Павлик якобы пустил струю в воспитательницу. При этом сказал: «Это тебе за папку». Снеткова не выдержала и шлепнула Павлика по голой заднице. Он упал на пол, начал пронзительно кричать и колотить ногами по голым доскам. На крик сбежался весь детсадовский персонал, нашлись заступники. Так появилось коллективное письмо. Татьяна считала, что его специально организовали. Если быть справедливым, вместе с Павликом надо бы высечь и его папу. Но у Тутышкина было другое мнение. Он вызвал Светлану и сказал:
— Вы заведуете отделом писем, вам и письмо в руки. Избиение ребенка, независимо от того, из какой он семьи, происшествие чрезвычайное.
Татьяна пыталась объяснить Светлане свою позицию. Но та ответила:
— А я считаю, что Матвей Серафимович прав. Если воспитатели и учителя будут давать волю рукам, до чего мы докатимся?
Татьяна не стала продолжать разговор, но подумала, что Светлана все же разберется в сути дела и напишет более или менее объективно. Именно из-за этого письма Светлану оставили в Андреевском, а Татьяну послали в леспромхоз. А теперь выходит, что Светлана даже не была в детском саду. Что же с ней случилось?
Татьяна позвонила Наталье и попросила зайти. Та влетела, словно на крыльях, и прямо с порога заверещала, не скрывая восторга:
— Никогда не думала, что смогу так написать! Тутышкин сказал, что на летучке обязательно отметят. Звонил Нагишин, ему статья тоже понравилась. Таких статей пять-шесть — и место литработника обеспечено. А ты как считаешь?
Татьяна пожала плечами, но тут же смекнула, что Наташку надо похвалить. Тогда она расскажет, почему в детсад не пошла Светлана. Льстивая ложь — вещь, конечно, противная, но что делать, если иначе не узнать правды?
— Что и говорить, материальчик получился хлесткий, — стараясь выглядеть как можно искреннее, сказала Татьяна. — Таких еще несколько и можно напрямую заводить разговор с Матвеем. А почему Светка-то не пошла? Ведь он ее посылал.
— А она заболела.
— Да ты что? — удивилась Татьяна. — И где же она сейчас?
— У себя сидит. Сейчас ей уже лучше. Это позавчера ее схватило, еще когда ты собиралась в аэропорт.
— И что с ней было?
— Не знаю. Отравилась, кажется, чем-то. Да ты сама с ней поговори... Я рада, что тебе понравилась моя статья.
— Я тоже, — сказала Татьяна.
Наталья ушла, и Татьяна осталась одна со своими размышлениями. Она пыталась понять, что же произошло у них с Андреем. Где возникла та маленькая трещинка, которая сейчас стремительно превращается в пропасть, отделяющую ее от мужа?..
Прошлым летом они вместе побывали в Сочи. Таня, правда, рвалась к родителям, но Андрей настоял на море. Он долго ее уговаривал.
— Отпуск бывает раз в году, — говорил Андрей. — И у меня билет бесплатный. Да и тебе пятидесятипроцентная скидка. Давай хоть раз воспользуемся льготами?
— Андрей, о чем ты говоришь? — Таня даже немного рассердилась. — Разве можно выбирать между родителями и льготами?
— Ты меня не так поняла, — он взял ее ладонь, поднес к губам и поцеловал. — Давай хоть один отпуск проведем как белые люди. Покупаемся в море, позагораем на южном солнышке. Я ни разу не был на море. А ты?
Доводы Андрея были убедительными. Тем более что Челябинск не так далеко, слетать туда можно и зимой. Пять дней без содержания Тутышкин даст всегда. А на море не бывал не только Андрей, Таня тоже его не видела.
На первых порах в Сочи все шло отлично. В санатории им дали хорошую комнату с видом на море. Ночью они открывали окно, и комната наполнялась солоноватым морским ароматом, а с моря доносился шелестящий, убаюкивающий накат волн. Таня блаженствовала. Единственной их ежедневной заботой было искупаться и позагорать на лежаках до тех пор, пока голод не погонит в столовую. Пообедав, они поднимались в свою комнату и продолжали блаженствовать в постели, а потом снова перебирались на пляж.
Но вскоре все пошло кувырком. Непонятно, где Андрей нашел Александра, тоже пилота северной авиации, правда, из Нарьян-Мара. Плечистый, рослый, броский, как и Андрей, он смотрелся великолепно. Они как бы дополняли друг друга: светловолосый Андрей и брюнет Александр. Когда Андрей знакомил его с Татьяной, Александр смотрел на нее слишком откровенно. При этом его налитые розовые губы чуть шевелились. Татьяна сразу подумала, что такое знакомство не к добру. Так оно и вышло.
Александр оказался заядлым преферансистом и втянул в эту картежную игру Андрея. Вместо того чтобы купаться и загорать, Андрей теперь целыми днями стал резаться в карты. Однажды игра настолько затянулась, что Татьяне пришлось ужинать одной. Но Андрей не пришел и после ужина. Татьяна долго ждала его, потом легла спать. Однако уснуть не могла. У нее не было обиды на Андрея. В конце концов, у мужа могут быть свои дела и свои развлечения. «Ну, не сошлись на чем-то, имеем разные взгляды на некоторые вещи, — думала она. — Но это же не повод для развода. Может быть, я не устраиваю его как жена, как женщина, если карты для него интереснее?»
Тане вдруг захотелось сделать Андрею что-нибудь приятное. Она повертелась перед зеркалом, достала из чемодана короткую прозрачную ночную рубашку, которую Андрей привез ей еще полгода назад из Новосибирска. Рубашка была чудная, она словно состояла из воздуха, но Таня надевала ее редко. Зимой на Севере в ней спать холодно. Поэтому отложила до лучших времен. Сейчас она решила, что эти времена настали.
Таня стянула с себя прежнюю рубашку, достала духи, которые по дороге в Сочи купила в московском аэропорту, и, вытащив пробку из флакона, слегка прикоснулась за ушами, потом провела под мышками. Затем надела прозрачную рубашку, еще раз посмотрелась в зеркало и легла в постель, свободно раскинувшись поверх простыни, которой укрывалась.
Солнце уже давно ушло за горизонт, и на город опустилась темная южная ночь. Издалека доносилась музыка, время от времени раздавался женский смех, слышалось шарканье подошв по асфальту. Андрея не было. Таня закрыла глаза и стала ждать. Она не знала, как долго это продолжалось, но когда снова открыла глаза, поняла, что спала. Был час ночи. Таня погасила свет, прошла в темноте к постели и легла, накрывшись простыней. Ее душила обида. Она уткнулась в подушку и заплакала.
Когда Андрей вернулся, Таня спала. Она проснулась оттого, что загремел стул. Снимая брюки, Андрей неосторожно задел его.
— Где ты был? — спросила Таня.
Андрей не ответил. Пошарив рукой, он нашел край простыни, приподнял ее и лег рядом. Затем, обнаружив, что Таня легла в короткой новой рубашке, осторожно провел ладонью по талии и голому бедру. Таня молчала. Тогда он положил свою ногу на ее ноги. Она не отреагировала. Ее удивляло только, что он до сих пор не произнес ни слова. И лишь когда он все так же молча попытался повернуть ее к себе, она почувствовала, как сильно от него пахнет вином и еще каким-то непонятным ей запахом.
В тот раз Андрей все делал не так. Он будто выполнял тяжелую и обременительную повинность. Впервые за все время замужества он был неприятен ей. И лишь после того, когда все закончилось, она поняла: он пришел к ней от другой женщины, с которой занимался тем же. Таня чуть не задохнулась от ярости. Сдерживая себя, спросила:
— Где это было?
— Ты о чем? — изображая невинность, спросил Андрей. — Мы просто играли в преферанс и пили вино. И ничего другого там не было.
— Что значит — ничего другого? — Таня села на постели, и он увидел на фоне окна ее четкий силуэт. Над морем уже начинал брезжить рассвет.
— Не знаю, что ты имеешь в виду...
— Это ты имеешь, — произнесла Таня и откинула рукой волосы с груди на плечо. — Я еще не задала вопрос, а ты на него уже ответил. Все, Андрей, хватит. Не хочу больше видеть рожи твоих картежников и эти морские камни, обрызганные спермой.
Таня удивилась, откуда у нее нашлись такие слова. Она еще не знала, чем закончится конфликт с Андреем, но твердо решила, что завтра уедет отсюда.
Утром она пошла покупать билет на самолет, но оказалось, что они проданы на две недели вперед. Тогда она поехала на железнодорожный вокзал. Но и там билетов не было. Таня пришла в отчаяние.
Ее решение уехать Андрей не принял всерьез. Он посчитал, что жена решила просто припугнуть его. Обедать пришлось одному, Таня в это время бегала по билетным кассам. Не пришла она и на ужин. Вернувшись вечером в палату, Андрей увидел, что их кровати стоят у разных стен. Таня растащила их, давая понять, что никаких отношений между ней и Андреем быть не может. Сама она лежала на постели в платье и босоножках. Андрей не видел ее весь день и сейчас ужаснулся — настолько почернело и осунулось Танино лицо. Он понял, что искать с ней сегодня примирения бесполезно, оно будет долгим и трудным.
— Я не хочу говорить ни о себе, ни о чем другом, — сказал он, стоя около Таниной кровати. — Ты не примешь никакие аргументы. Обещаю одно: завтра мы улетим отсюда.
Таня не ответила. У Андрея был служебный билет, и она понимала, что с ним в аэропорту будут говорить не так, как с ней. Летчики летчика всегда выручат. И хотя ей не хотелось лететь с Андреем, никакой другой возможности выбраться отсюда не было.
На следующий день после обеда они вылетели в Москву. Во Внуково прилетели вечером. Ни родных, ни знакомых в Москве не было. Но Андрей уверенно взял такси и, посадив Таню, поехал в город. Остановились у гостиницы «Москва». В зале, где выдавали разрешение на поселение, было полно народу. Андрей поставил Таню в очередь, а сам пошел к полной брюнетке, которая прохаживалась за стойкой. Перебросившись с ней несколькими фразами, он вернулся к Тане и сказал:
— Посиди в кресле, я все оформлю.
Как выяснилось потом, ему пришлось дать взятку. Их поселили на десятом этаже. Окно комнаты выходило на Кремль и Красную площадь. Таня была в Москве всего второй раз и в глубине души была признательна Андрею за то, что он сумел достать номер именно в этой гостинице. Она находилась в самом центре столицы. Но простить его предательство Таня не могла. Она поняла, что теперь уже никогда не сможет доверять мужу.
Они прожили в Москве пять дней, и каждый из них остался в памяти Тани. Андрей устроил ей потрясающую культурную программу. Они побывали в концертном зале «Россия» на представлении ленинградского «Мюзик-холла», посмотрели в кремлевском дворце «Спящую красавицу». Посетили «Третьяковку». Таня нисколько не пожалела, что досрочно уехала из Сочи.
Когда вернулись домой, их жизнь потекла по прежней колее. Не было только прежних отношений. Иногда Тане хотелось забыть все плохое, что было между ней и Андреем, и начать жизнь сначала, с чистого листа. Андрей был ей по-прежнему дорог, хотя если бы ее спросили, любит ли она его так, как раньше, однозначно ответить на этот вопрос она бы не смогла. Но не все зависело от нее. Стал другим и Андрей. Он еще более замкнулся, ушел в себя. А в последнее время вообще не замечал ее. У него было много работы, каждый день приходилось летать, он редко бывал дома. Но даже в эти короткие часы был сдержан, если не сказать — холоден. Таня долго надеялась на возвращение прежних отношений, но потом решила, что так, наверное, теперь будет всегда.
Но однажды Таня не выдержала. Андрей пришел с работы усталый и какой-то растерянный. Таня не стала ни о чем спрашивать. Ужин был давно готов. Она поставила его на стол, достала из шкафа бутылку вина, принесла фужеры. Андрей знал, что жена абсолютно равнодушна к вину, и с удивлением смотрел на нее. Ждал, что будет дальше. Таня налила вино в фужеры, чокнулась с Андреем и выпила вино до дна. Андрей молча последовал за ней. Таня подождала, когда он выпьет, и спросила:
— Что случилось? На работе что-то не так?
— Ничего не случилось, — ответил Андрей. — Что может случиться на работе?
На этом разговор закончился. Молча поужинали, молча легли спать. То ли выпитое заговорило, то ли Таня настолько измучила себя думами о семейной жизни, о прежней их близости, что ей стало не по себе. И она потянулась к Андрею. Он, как всегда, спал на правом боку, чуть поджав под себя колени, левая рука лежала вдоль бедра. Таня легонько взяла его руку и положила себе на грудь. Андрей проснулся и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами. Затем повернулся к ней, обнял и, не сказав ни слова, все сделал молча, будто исполнил привычную и необходимую работу. И тут же уснул… С тех пор она никогда больше не пыталась расшевелить в нем чувства, которых, как поняла, давно уже нет.
Когда же она в письмах попыталась раскрыть душу перед своей университетской подругой Верой Калюжной, та посоветовала ей жить проще: «Не настраивай себя на высокие материи, солнышко мое. Ты замужем уже три года, а детей у вас нет. Отсюда вся дурь. Заведи себе кроху и увидишь, что будет тебе не до философий. Ребенок приберет к своим рукам все твои переживания. Нормальной бабе ничего другого не надо».
Ребенка и Андрей хотел. Но Таня боялась рожать на Севере. Слишком трудно здесь маленьким: ни солнца, ни фруктов. Зимой поиграть на улице и то нельзя — мороз тут же загоняет в квартиры. «Вот уедем отсюда, тогда и заведем, — говорила она Андрею. — Не все же время тебе летать на АН-2, а мне работать в районной газете».
Время лечит все раны, сглаживает, казалось бы, самые жестокие обиды. Сочинский отпуск постепенно стал забываться, а отношения Тани с Андреем налаживаться. У них снова стали появляться гости, в основном друзья Андрея из авиаотряда. Тане нравились эти вечеринки прежде всего потому, что застолье отвлекало от суеты повседневной жизни. Андрей брал гитару и пел, гости подпевали, а Таня слушала. Все было почти как в первые дни их знакомства, и ей казалось, что к ним с Андреем возвращаются прежние чувства.
Возникшую некоторое время назад отчужденность Таня объясняла усталостью Андрея. И она прощала ему и вечера у телевизора, и лежание на диване. Ей казалось, что только так он может расслабиться. Однако последний случай выбил ее из привычной колеи окончательно. И самое обидное — причиной этому оказалась Светлана…
Таня сидела за столом, бессмысленно глядя в тусклое окно, и не знала, что делать дальше. В голове крутилось только одно: разговора со Светланой не избежать. И чем раньше он состоится, тем лучше. Но с чего начать? Ведь для этого нужен серьезный повод. Пятна на стаканах и еле уловимый запах духов у трюмо не доказывают ничего. Наконец она решила: зайду к Светлане и обстановка сама подскажет, как действовать. Во всяком случае не надо раздражаться, надо держать себя в руках.
Легко сказать — не раздражаться. Татьяна зашла в кабинет заведующей отделом писем, и ее обдало резким запахом польских духов «Полена». Именно этот запах уловила она около трюмо. Раздражение выплеснулось само собой.
— Ну и духи, — поморщилась Татьяна. — Такое впечатление, будто из родного дома не выходила.
Светлана сразу поняла, что она имела в виду. Тем не менее, отодвигая объяснение, чуть натянуто спросила:
— Ты о чем?
— О твоей привычке лить на себя духи ведрами.
Светлана пожала плечами:
— Сколько можно об одном и том же? Духи на то и духи.
— Да лей их здесь, сколько хочешь. А то прихожу домой, а там от запаха твоих духов нос воротит.
Светлана нервно дернулась, ручка, которую она отложила, когда вошла Татьяна, скатилась на пол. Светлана нагнулась, подняла ее, положила на стол рядом со стопкой бумаги и упавшим голосом спросила:
— Чего ты хочешь? Чтоб я тебе все рассказала?
— В нашем положении это самое лучшее, — подтвердила Татьяна. — И с чего начнем?
— Я не знаю, что тебя интересует. Ты же хочешь что-то узнать. Говори — что?
Таня обратила внимание, что у Светланы дрожат руки. «Как у воровки», — подумала она и спросила:
— Что у вас с Андреем?
— Ничего, — ответила Светлана.
— Он тебе ничего не обещал?
— А что он мог мне обещать? Просить, чтобы я пошла за него замуж? Так он любит только тебя. Кстати, он мне все рассказал о ваших отношениях.
— Так уж и все? Может, и о Сочи рассказал?
— Что ты ко мне пристала? — у Светланы в глазах появились слезы. — Ты лучше у своего мужа спроси. Я в чужих семейных дрязгах разбираться не хочу. Разбирайтесь сами.
Светлана уже давно поняла, что не может без Андрея. О ком бы она ни думала, ее мысли все равно возвращались к нему. От одного взгляда на Андрея у нее замирало сердце. Она готова была упасть перед ним на колени, если бы знала, что это поможет их сближению. И в то же время Светлана понимала, что ей никогда не отбить Андрея у Татьяны. Да она и не претендовала на это. Ей хватило бы редких, мимолетных встреч с ним. «Утешилась бы хоть чуточку и снова ждала, пока не подвернется случай», — думала она. Но Андрей не давал повода. При встречах она пыталась завязать с ним разговор, Андрей охотно откликался, однако дальше разговоров дело не шло. Растравливая себя все больше, Светлана решила действовать напролом. «Пойду к нему и предложу себя», — думала она. И ей нисколько не было стыдно. За одно прикосновение Андрея она готова была отдать душу, если бы он попросил ее об этом.
Светлана долго искала подходящий случай, и он подвернулся. В редакцию пришло сразу два письма, с которыми требовалось разбираться. Одно из детсада, другое из леспромхоза. Правда, в леспромхоз можно было и не ездить. Но Светлана убедила Тутышкина, что расследовать злоупотребления Желябовского просто необходимо. До нее и раньше доходили слухи о том, что он не чист на руку. Но поскольку Светлана уже договорилась о встрече с работниками детсада, в леспромхоз придется послать Татьяну. Тутышкин так и поступил. А Светлана, отправив вместо себя в детсад Наталью, занялась своими амурными делами.
Первым делом сбегала к председателю райпотребсоюза и выпросила из заначки две бутылки коньяка. Затем, уже из дома, позвонила в аэропорт и спросила, где находится Василий Иванович со своей «Аннушкой» — напрямую об Андрее спрашивать было неудобно. Ей ответили, что он в Никольском и домой возвратится только к вечеру. Светлану это вполне устраивало. До вечера она привела себя в порядок, сделала прическу и, надев лучшее платье, отправилась к Андрею.
Когда он открыл дверь, у Светланы от волнения так зашлось сердце, что она побледнела. Андрей заметил это и спросил:
— Что с тобой?
— Не обращай внимания, — Светлана махнула рукой. — Можно раздеться?
Андрей пожал плечами, слегка растерявшись:
— Раздевайся.
Светлана сняла пальто, поправила прическу.
— А где Татьяна? Почему я ее не вижу?
— Татьяна в командировке. Ты разве не знаешь?
— Нет, — Светлана изобразила на лице искреннее удивление. — Я как с утра ушла из редакции, так там и не была. Мы же с Таней договаривались устроить вечером маленький кайф, — живо соврала, изобразив на лице разочарование. — Прямо не знаю, что делать.
— А по какому поводу решили кутнуть? — спросил Андрей.
— По поводу хандры, Андрюша. Знаешь, что это такое?
— Представь себе, знаю...
— У тебя есть стаканы? — спросила Светлана и достала из сумки бутылку коньяка. Андрей нерешительно посмотрел на бутылку, потом сказал:
— Пошли на кухню. Завтра у меня все равно неполетный день.
Светлана прошла на кухню. Андрей достал стаканы, наскоро собрал закуску. А дальше все вышло само собой. Вторую бутылку Светлане открывать не потребовалось. Из кухни они перешли в комнату, сели на диван. Светлана обняла Андрея за шею, притянула к себе и поцеловала в губы. Сначала осторожно, а потом с такой страстью, что дальше уже не было сил осторожничать...
Домой Светлана ушла под утро. Не ушла, а улетела на крыльях. Андрей же, проводив ее, сел на диван, обхватил голову руками и стал думать о том, как теперь выпутаться из создавшегося положения. И не столько совесть мучила, сколько подленький страх. А вдруг Светлана обо всем расскажет Татьяне? Тогда не избежать скандала, который может разрушить едва налаженные отношения.
Сейчас Светлана сидела за столом и невидящими, затуманенными глазами смотрела на Таню. Она никогда не думала, что ей вот так придется объясняться, да еще в своем кабинете. До нее только в эту минуту дошло, что семейное счастье нельзя разделить на троих. Она не узнавала всегда спокойную Таню, которая почти кричала:
— Ты мне скажи: спала с Андреем или нет?
Таня кипела. Такой ярости она не ощущала в себе никогда. Кажется, еще мгновение и она вцепится в ненавистное лицо Светланы. А та мокрыми глазами смотрела на Таню и замученно твердила:
— Хочешь верь, хочешь не верь, а любит он только тебя. Только тебя... — и слезы уже ручьем текли из ее глаз. Она достала из ящика стола носовой платок, приложила к глазам и, шмыгнув носом, глухо простонала: — Вся жизнь пошла прахом. Уеду отсюда хоть к черту на кулички! Здесь мне все равно не жить. Завтра же уеду! — она уронила голову на стол и зашлась в плаче.
— Живете, как воры, — тихо и зло сказала Таня и, хлопнув дверью, вышла из кабинета.
В редакции оставаться она не могла. Задыхаясь от гнева, Таня направилась домой. И чем ближе она подходила к дому, тем меньше становился гнев и отчетливее мысли. «А, собственно, чего я хочу? — спрашивала она себя. — Чтобы они подтвердили то, о чем я уже знаю? Допустим, подтвердят. Что тогда? Тогда не будет выбора, надо будет уходить от Андрея».
К такому решению Таня не была готова. Ей казалось, что если бы это случилось, она бы умерла со стыда. Выходит, она уж и не такая красивая, и обаяния в ней не так много, если муж променял ее на другую. Ведь этим решением она сама заставит его уйти к Светлане. «А может быть, дело не только в красоте и обаянии? — думала Таня. — Может быть, кроме этого мужчинам надо что-то еще, о чем я не знаю?»
И другая мысль мучила ее. Как теперь строить отношения с Андреем? То, что они не будут такими, какими были раньше, совершенно ясно. Но какими они должны быть? И надо ли ей заводить с ним такой же разговор, как со Светланой? Ведь чем он закончится, ясно и так.
Ей стало до того жалко себя, что она опять заплакала. Но настоящую волю слезам дала дома. Она упала на кровать лицом в подушку и плакала долго и безутешно. Ей казалось, что все рухнуло, все, к чему она стремилась, пошло прахом. Никогда в жизни она не чувствовала себя такой одинокой.
Когда пришел домой Андрей, Таня уже успокоилась. Он увидел ее опухшее лицо, покрасневшие веки и все понял. За весь вечер они не произнесли ни слова. Таня постелила Андрею на диване, а сама легла на кровать. Андрей не сделал даже попытки примирения. Он понимал, что сегодня это может вызвать только обратную реакцию, и решил разговор отложить. Как говорится, утро вечера мудренее...
Весеннее солнце играло в окнах домов, отражаясь от стекол хлюпающих по дорожной мокрети автомобилей, прыгало зайчиками по стенам зданий и ослепляло прохожих. Серые набухшие сугробы оседали на глазах, пуская вдоль тротуаров бурливые ручьи, расцвеченные радужными масляными разводами. Окончательно снег еще не сошел, а на тополях уже набухли клейкие коричневые почки. В них еще не проклюнулись зеленые вершки листочков, но если почку сорвать и растереть, она начнет источать забытый за зиму запах свежей зелени.
В Андреевском тополя не росли. Поселок окружала дикая тайга, сплошь состоящая из сосняка, перемешанного с островками кедра. И потому в поселке зимой и летом благоухало вековечным ароматом хвои. Нежные, ломкие запахи тополей и ольхи уроженке средней полосы России Татьяне были роднее и ближе. Прилетая весной в Среднесибирск, она не могла нарадоваться знакомому с детства запаху, не могла им надышаться.
Татьяна третий день жила в областном центре, куда ее вызвали на семинар заведующих промышленными отделами районных газет. Она не очень любила такие сборы, не видела в них особой пользы. Перед районными журналистами выступали в основном областные чиновники мелкого пошиба, которые повторяли то, что было давно известно. В их выступлениях не было ни мыслей, ни информации для размышления, а потому они были неинтересны.
За все семинарские дни запомнилось только два выступления — редактора «Приобской правды» Александра Николаевича Новосельцева и шефа Татьяны на преддипломной практике Гудзенко. Новосельцев говорил о том, что информация становится таким же, если не более сильным оружием, чем атомное. В борьбе двух систем победит тот, кто выиграет информационную войну. Наш читатель чрезвычайно восприимчив к тому, что звучит в эфире, появляется на страницах газет, потому что как никто другой верит печатному слову. Это должен иметь в виду каждый журналист, когда садится писать свой материал.
В словах Новосельцева Тане почудилась боязнь за то, что страна может проиграть информационную войну. Это было впервые, эта мысль была для нее новой.
Гудзенко говорил конкретнее, без всякого подтекста, как будто раскладывая все по полочкам.
— Газетчик должен не только фиксировать события, — подчеркнул он, — но, прежде всего, быть аналитиком. Для газетчика важно наблюдать своего героя вблизи, а не со стороны. Вот тогда и очерк о человеке может получиться живым и глубоким.
Татьяна была честолюбива и в тайне души надеялась написать книжку очерков. У нее уже были собраны материалы о Федякине, Вохминцеве, Еланцеве, известном в районе бригадире рыбаков Волкове, еще кое о ком. Почти все они в разное время были опубликованы в «Приобской правде». Сейчас она собирала материал о начальнике экспедиции Романе Ивановиче Остудине.
Остудин был симпатичен ей и как человек, и как руководитель. Он заметно отличался от всех остальных в районе. Таня обратила на это внимание еще во время самой первой встречи с ним. Правда, Остудин показался ей немножко технократом. Но о технических проблемах он мыслил широко и разрабатывал их основательно, не забывая при этом людей. Это стало видно уже по первым его шагам в экспедиции. Остудин оставлял себе только крупные, основополагающие проблемы, все мелкие передавал подчиненным. В экспедиции каждый занимался своим делом. И Тане казалось, что именно так должен работать руководитель.
Советы Гудзенко подстегнули честолюбивые замыслы. Татьяна подумала, что от Остудина она далеко, а вот объединение, в котором он работает, рядом. Интересно узнать, что думает о новом начальнике «Таежной» Батурин. Она позвонила Батурину, того в кабинете не оказалось. Переключилась на главного геолога Сорокина. А тот, узнав, что она интересуется Остудиным, буднично спросил:
— А может, вы хотите поговорить с ним самим?
— Как, он у вас? — удивилась оторопевшая Татьяна. И тут же услышала в трубке глуховатый голос Романа Ивановича, у нее от волнения перехватило горло. До того ей захотелось увидеть Остудина — большого, широкоплечего, пропахшего северными морозами и всегда спокойного, уверенного в себе, что несколько мгновений она не могла произнести ни слова.
— Татьяна Владимировна, вы меня слышите? — напомнил о себе Остудин.
— Да, — ответила Татьяна. — Где мне вас разыскать?.. Как в «Сибири»?.. Я тоже там остановилась. А номер? Значит, мы даже на одном этаже. А когда вы улетаете в Таежный?
— Завтра в восемь ноль-ноль, — сказал Остудин. — У вас ко мне какие-то вопросы?
— Вопросов нет, Роман Иванович. Просто хотелось поговорить с вами в нормальной человеческой обстановке. Без производственного фона.
— Может быть, вместе поужинаем? — предложил Остудин. — Ресторан на первом этаже.
Таня не могла понять, что с ней произошло. Вместо того чтобы принять предложение, она сказала:
— А может, просто попьем чай и поговорим? У меня есть вкусные пирожные.
— Я согласен, — не раздумывая, ответил Остудин. — Когда?
— В восемь вас устроит?
— Вполне.
Тане никогда не приходило в голову, что, кроме деловых, у нее с Остудиным могут быть какие-то другие отношения. Если бы сейчас кто-то, пусть в шутку, сказал ей, что это может случиться, она бы неподдельно возмутилась. Она ушла с семинара, не дождавшись его окончания. Зашла в кондитерский магазин и купила полдюжины разных пирожных. Выйдя из кондитерского, остановилась около гастронома и долго думала, стоит ли покупать вино. Ей казалось неприличным, если во время деловой встречи женщина будет угощать мужчину. Она подумала, что в этом случае Остудин может превратно истолковать ее гостеприимство. Однако после долгих размышлений Таня все же зашла в гастроном и купила бутылку шампанского. Решила поставить его в тумбочку, а там поступить в соответствии с обстоятельствами.
В гостинице она первым делом приняла душ и надела чистую кофточку. Сначала ярко-красную, но потом решила, что для разговора за чаем кричащие тона не очень-то подходят, и сменила ее на блузку голубого цвета. Ничего другого у нее не было, в командировку с собой много не возьмешь. Глядя в зеркало, сделала несколько шагов, повернулась на каблуке и слегка улыбнулась — выглядела она хорошо. Затем сходила в буфет и взяла электрический и заварочный чайники.
Остудин пришел, как и договорились, в восемь вечера. Увидев Таню, он остановился на пороге и развел руки:
— Ну, знаете, Татьяна Владимировна...
— Что? — спросила Таня и почувствовала, как лицо заливает краска. Менее всего она сейчас хотела слышать комплименты от мужчины.
— Такого очарования я не видел, — Остудин весь потянулся к ней и вычертил ладонью в воздухе женскую фигуру.
— Да ладно уж. Проходите. А то я растаю от комплиментов, — Таня нарочно приняла ироничный тон, он придавал ей уверенности.
Остудин шагнул вперед, закрыл за собой дверь. Бросил взгляд на чайник и тарелку с пирожными, сказал:
— А что если мы немного разнообразим стол? Я кое-что с собой прихватил.
— Я же приглашала вас только на чай, — неуверенно сказала Татьяна. События начинали разворачиваться совсем не так, как она их планировала.
— А это нисколько не помешает чаю, — сказал Остудин. — Наоборот, только дополнит его.
Он достал из дипломата шпроты, ветчину и даже маленькую баночку черной икры. У Тани на мгновение мелькнула мысль о шампанском, но Остудин, как волшебник, извлек из своего чемоданчика красивую черную бутылку с надписью «Мадера».
— А это лично вам, — выудил из, казалось, бездонного дипломата коробку шоколадных конфет.
— Боже, какая роскошь! Где вы все это достали? — невольно вырвалось у нее. Таня увидела, как ее убогий стол становится праздничным.
— В Москве.
— Так вы из Москвы? — искренне удивилась Таня. — А я думала: из Таежного.
— Вообще-то в Москве я был проездом. Летал на Кубань хоронить мать... — уточнил Остудин.
— Извините, я не знала, — смутилась Таня.
— Ничего. Можно сесть? — он все еще стоял посреди комнаты.
— Конечно, — указала она рукой на стул.
Остудин сел за низенький журнальный столик, на котором была разложена закуска, достал из кармана перочинный нож со штопором, открыл бутылку.
— За что будем пить? — спросил, наливая мадеру в Танин стакан. Рюмок в гостинице, как всегда, не оказалось.
— За что хотите. Никогда не думала, что буду ужинать вот так с вами, — Тане было немного не по себе. Она разгладила пальцами кофточку на плече и сказала: — Я представляла этот вечер совсем другим.
— Каким же?
— Более деловым.
— К черту все дела! Неужели у нас нет ничего, кроме них? Давайте выпьем за нас, — Остудин поднял стакан.
— Если вы так хотите, — ответила Таня.
Мадера понравилась Тане. В голову ударил легкий хмель, по телу прокатилось тепло. И она сразу расслабилась, смущение ушло, как будто его и не было. Она лишь раз вспомнила Андрея, да и то в связи с тем, что он на две недели улетел в Красноярск. Сегодня утром в вестибюле гостиницы ей встретились андреевские пилоты. Они и сказали об этом. «Надо же, — с горечью подумала Таня. — Даже не предупредил».
Их отношения в последнее время совсем разладились. С Андреем они спали в разных комнатах и почти не разговаривали. Он как-то потускнел, утратил прежний лоск и походил на побитого кота. Временами Тане было даже жалко его. Но она отвергала все попытки примирения. При одной мысли о том, что Андрей переспал со Светланой, ей становилось противно. Она не могла перебороть себя, и Андрей понимал это. Он уже много раз казнил себя за то, что поддался на соблазн. И теперь ждал, когда время затушует Танину обиду. Ждала и она.
Сегодня же Тане было необыкновенно хорошо с Остудиным. Она чувствовала, что нравится ему, и ей было приятно. Таня уже давно не ощущала мужского внимания, а тут столько тепла... Тем более что и она относилась к Остудину с большой симпатией. Она боялась только одного: чтобы он не почувствовал это.
Таня почти не говорила. Смотрела на Остудина и слушала его. Он рассказывал о своей станице. О речке, которая протекала около нее. По правому, более высокому, берегу реки росли пирамидальные тополя, на левом — торчали островки кустарника. В основном это был барбарис. Остудину всегда казалось, что именно эти места описал Толстой в «Хаджи Мурате». Хотя он знал, что действие повести происходило не на Кубани, а на Тереке.
Каждое лето в станицу приезжали геологи. Они уходили в горы с большими рюкзаками за спиной и молотками в руках. Остудин невероятно завидовал им. Они казались ему таинственными, загадочными людьми, потому что открывали спрятанные от людей тайны. Может быть, тогда и родилась в его душе мечта стать геологом.
Таня слушала Остудина, и ей казалось, что они знакомы давным-давно. Вот только по-настоящему встретиться удалось впервые. И потому так отчаянно замирало сердце, когда она смотрела на него.
Остудин рассказал ей о встрече с Барсовым, о том, как он побывал в министерстве геологии. Она рассмеялась, представив в кресле заместителя министра спящего старичка. На что Остудин заметил:
— Это не столько смешно, сколько печально. Знаешь, я вчера стоял на Красной площади, и мне пришла в голову страшная мысль. Мы стремительно катимся к пропасти.
Таня не вникала в его слова. Ей было хорошо от самого присутствия Остудина, от его голоса. Она пришла в себя лишь в тот момент, когда он поблагодарил ее за вечер и встал из-за стола. Она видела, что уходить ему не хотелось. Ей тоже не хотелось, чтобы он уходил. И она сказала, слегка улыбнувшись:
— Мы же еще не пили чай.
Остудин тут же сел, а Таня пошла включать электрический чайник. Вернулась вскоре и села напротив.
— Сейчас будет готов чай.
— А перед чаем положено по рюмке, — сказал он, не отрывая взгляда от нее. — Если ты не возражаешь, конечно...
— Не возражаю, — ответила Таня и рассмеялась. Она не заметила, когда они успели перейти на «ты».
Остудин налил вина. Он выпил все, а она только слегка пригубила. Затем он снова начал рассказывать, но Таня слушала не его, а свое сердце. «Зачем я задержала его? — думала она. — Ведь я знаю, почему ему не хочется уходить. Знаю и никогда не решусь на это».
А Остудин все рассказывал и рассказывал о чем-то, и она старалась не встречаться с ним глазами, боясь, что его взгляд может растворить ее волю. И все время твердила про себя: «Я на это никогда не решусь». Почему ей пришло в голову, что он сейчас тоже думает об этом, она не знала.
Наконец Остудин встал. Она тоже встала, решив проводить его до двери. Но только тут окончательно поняла, что, несмотря на все усилия воли, ей не хочется, чтобы он уходил. У двери Остудин остановился, взял в руки обе ее ладони и поцеловал сначала одну, потом другую. Таня стояла, словно оцепеневшая. Он положил ее руки на свои плечи и обнял за талию. Она почувствовала, как ее грудь коснулась его рубашки, но не сделала попытки отстраниться.
Они стояли у стены. Остудин протянул руку к выключателю и выключил свет. Затем нагнулся и начал целовать ее в губы, в щеки, в глаза. Она стояла все в том же оцепенении, заклиная: «Я на это никогда не решусь». Он гладил ее по спине, а она стояла, прижавшись к нему. Сделала попытку убрать его руку, но он снова начал целовать ее, и она уступила...
Утром Таню начали мучить угрызения совести. Она не знала, как теперь посмотрит в глаза Андрею. Утешало лишь то, что он прилетит домой через две недели. «К тому времени, может быть, все пройдет, — думала она. — В конце концов, нам надо что-то делать. Бесконечно такие отношения продолжаться не могут».
НАВИГАЦИЯВ Андреевском тополя не росли. Поселок окружала дикая тайга, сплошь состоящая из сосняка, перемешанного с островками кедра. И потому в поселке зимой и летом благоухало вековечным ароматом хвои. Нежные, ломкие запахи тополей и ольхи уроженке средней полосы России Татьяне были роднее и ближе. Прилетая весной в Среднесибирск, она не могла нарадоваться знакомому с детства запаху, не могла им надышаться.
Татьяна третий день жила в областном центре, куда ее вызвали на семинар заведующих промышленными отделами районных газет. Она не очень любила такие сборы, не видела в них особой пользы. Перед районными журналистами выступали в основном областные чиновники мелкого пошиба, которые повторяли то, что было давно известно. В их выступлениях не было ни мыслей, ни информации для размышления, а потому они были неинтересны.
За все семинарские дни запомнилось только два выступления — редактора «Приобской правды» Александра Николаевича Новосельцева и шефа Татьяны на преддипломной практике Гудзенко. Новосельцев говорил о том, что информация становится таким же, если не более сильным оружием, чем атомное. В борьбе двух систем победит тот, кто выиграет информационную войну. Наш читатель чрезвычайно восприимчив к тому, что звучит в эфире, появляется на страницах газет, потому что как никто другой верит печатному слову. Это должен иметь в виду каждый журналист, когда садится писать свой материал.
В словах Новосельцева Тане почудилась боязнь за то, что страна может проиграть информационную войну. Это было впервые, эта мысль была для нее новой.
Гудзенко говорил конкретнее, без всякого подтекста, как будто раскладывая все по полочкам.
— Газетчик должен не только фиксировать события, — подчеркнул он, — но, прежде всего, быть аналитиком. Для газетчика важно наблюдать своего героя вблизи, а не со стороны. Вот тогда и очерк о человеке может получиться живым и глубоким.
Татьяна была честолюбива и в тайне души надеялась написать книжку очерков. У нее уже были собраны материалы о Федякине, Вохминцеве, Еланцеве, известном в районе бригадире рыбаков Волкове, еще кое о ком. Почти все они в разное время были опубликованы в «Приобской правде». Сейчас она собирала материал о начальнике экспедиции Романе Ивановиче Остудине.
Остудин был симпатичен ей и как человек, и как руководитель. Он заметно отличался от всех остальных в районе. Таня обратила на это внимание еще во время самой первой встречи с ним. Правда, Остудин показался ей немножко технократом. Но о технических проблемах он мыслил широко и разрабатывал их основательно, не забывая при этом людей. Это стало видно уже по первым его шагам в экспедиции. Остудин оставлял себе только крупные, основополагающие проблемы, все мелкие передавал подчиненным. В экспедиции каждый занимался своим делом. И Тане казалось, что именно так должен работать руководитель.
Советы Гудзенко подстегнули честолюбивые замыслы. Татьяна подумала, что от Остудина она далеко, а вот объединение, в котором он работает, рядом. Интересно узнать, что думает о новом начальнике «Таежной» Батурин. Она позвонила Батурину, того в кабинете не оказалось. Переключилась на главного геолога Сорокина. А тот, узнав, что она интересуется Остудиным, буднично спросил:
— А может, вы хотите поговорить с ним самим?
— Как, он у вас? — удивилась оторопевшая Татьяна. И тут же услышала в трубке глуховатый голос Романа Ивановича, у нее от волнения перехватило горло. До того ей захотелось увидеть Остудина — большого, широкоплечего, пропахшего северными морозами и всегда спокойного, уверенного в себе, что несколько мгновений она не могла произнести ни слова.
— Татьяна Владимировна, вы меня слышите? — напомнил о себе Остудин.
— Да, — ответила Татьяна. — Где мне вас разыскать?.. Как в «Сибири»?.. Я тоже там остановилась. А номер? Значит, мы даже на одном этаже. А когда вы улетаете в Таежный?
— Завтра в восемь ноль-ноль, — сказал Остудин. — У вас ко мне какие-то вопросы?
— Вопросов нет, Роман Иванович. Просто хотелось поговорить с вами в нормальной человеческой обстановке. Без производственного фона.
— Может быть, вместе поужинаем? — предложил Остудин. — Ресторан на первом этаже.
Таня не могла понять, что с ней произошло. Вместо того чтобы принять предложение, она сказала:
— А может, просто попьем чай и поговорим? У меня есть вкусные пирожные.
— Я согласен, — не раздумывая, ответил Остудин. — Когда?
— В восемь вас устроит?
— Вполне.
Тане никогда не приходило в голову, что, кроме деловых, у нее с Остудиным могут быть какие-то другие отношения. Если бы сейчас кто-то, пусть в шутку, сказал ей, что это может случиться, она бы неподдельно возмутилась. Она ушла с семинара, не дождавшись его окончания. Зашла в кондитерский магазин и купила полдюжины разных пирожных. Выйдя из кондитерского, остановилась около гастронома и долго думала, стоит ли покупать вино. Ей казалось неприличным, если во время деловой встречи женщина будет угощать мужчину. Она подумала, что в этом случае Остудин может превратно истолковать ее гостеприимство. Однако после долгих размышлений Таня все же зашла в гастроном и купила бутылку шампанского. Решила поставить его в тумбочку, а там поступить в соответствии с обстоятельствами.
В гостинице она первым делом приняла душ и надела чистую кофточку. Сначала ярко-красную, но потом решила, что для разговора за чаем кричащие тона не очень-то подходят, и сменила ее на блузку голубого цвета. Ничего другого у нее не было, в командировку с собой много не возьмешь. Глядя в зеркало, сделала несколько шагов, повернулась на каблуке и слегка улыбнулась — выглядела она хорошо. Затем сходила в буфет и взяла электрический и заварочный чайники.
Остудин пришел, как и договорились, в восемь вечера. Увидев Таню, он остановился на пороге и развел руки:
— Ну, знаете, Татьяна Владимировна...
— Что? — спросила Таня и почувствовала, как лицо заливает краска. Менее всего она сейчас хотела слышать комплименты от мужчины.
— Такого очарования я не видел, — Остудин весь потянулся к ней и вычертил ладонью в воздухе женскую фигуру.
— Да ладно уж. Проходите. А то я растаю от комплиментов, — Таня нарочно приняла ироничный тон, он придавал ей уверенности.
Остудин шагнул вперед, закрыл за собой дверь. Бросил взгляд на чайник и тарелку с пирожными, сказал:
— А что если мы немного разнообразим стол? Я кое-что с собой прихватил.
— Я же приглашала вас только на чай, — неуверенно сказала Татьяна. События начинали разворачиваться совсем не так, как она их планировала.
— А это нисколько не помешает чаю, — сказал Остудин. — Наоборот, только дополнит его.
Он достал из дипломата шпроты, ветчину и даже маленькую баночку черной икры. У Тани на мгновение мелькнула мысль о шампанском, но Остудин, как волшебник, извлек из своего чемоданчика красивую черную бутылку с надписью «Мадера».
— А это лично вам, — выудил из, казалось, бездонного дипломата коробку шоколадных конфет.
— Боже, какая роскошь! Где вы все это достали? — невольно вырвалось у нее. Таня увидела, как ее убогий стол становится праздничным.
— В Москве.
— Так вы из Москвы? — искренне удивилась Таня. — А я думала: из Таежного.
— Вообще-то в Москве я был проездом. Летал на Кубань хоронить мать... — уточнил Остудин.
— Извините, я не знала, — смутилась Таня.
— Ничего. Можно сесть? — он все еще стоял посреди комнаты.
— Конечно, — указала она рукой на стул.
Остудин сел за низенький журнальный столик, на котором была разложена закуска, достал из кармана перочинный нож со штопором, открыл бутылку.
— За что будем пить? — спросил, наливая мадеру в Танин стакан. Рюмок в гостинице, как всегда, не оказалось.
— За что хотите. Никогда не думала, что буду ужинать вот так с вами, — Тане было немного не по себе. Она разгладила пальцами кофточку на плече и сказала: — Я представляла этот вечер совсем другим.
— Каким же?
— Более деловым.
— К черту все дела! Неужели у нас нет ничего, кроме них? Давайте выпьем за нас, — Остудин поднял стакан.
— Если вы так хотите, — ответила Таня.
Мадера понравилась Тане. В голову ударил легкий хмель, по телу прокатилось тепло. И она сразу расслабилась, смущение ушло, как будто его и не было. Она лишь раз вспомнила Андрея, да и то в связи с тем, что он на две недели улетел в Красноярск. Сегодня утром в вестибюле гостиницы ей встретились андреевские пилоты. Они и сказали об этом. «Надо же, — с горечью подумала Таня. — Даже не предупредил».
Их отношения в последнее время совсем разладились. С Андреем они спали в разных комнатах и почти не разговаривали. Он как-то потускнел, утратил прежний лоск и походил на побитого кота. Временами Тане было даже жалко его. Но она отвергала все попытки примирения. При одной мысли о том, что Андрей переспал со Светланой, ей становилось противно. Она не могла перебороть себя, и Андрей понимал это. Он уже много раз казнил себя за то, что поддался на соблазн. И теперь ждал, когда время затушует Танину обиду. Ждала и она.
Сегодня же Тане было необыкновенно хорошо с Остудиным. Она чувствовала, что нравится ему, и ей было приятно. Таня уже давно не ощущала мужского внимания, а тут столько тепла... Тем более что и она относилась к Остудину с большой симпатией. Она боялась только одного: чтобы он не почувствовал это.
Таня почти не говорила. Смотрела на Остудина и слушала его. Он рассказывал о своей станице. О речке, которая протекала около нее. По правому, более высокому, берегу реки росли пирамидальные тополя, на левом — торчали островки кустарника. В основном это был барбарис. Остудину всегда казалось, что именно эти места описал Толстой в «Хаджи Мурате». Хотя он знал, что действие повести происходило не на Кубани, а на Тереке.
Каждое лето в станицу приезжали геологи. Они уходили в горы с большими рюкзаками за спиной и молотками в руках. Остудин невероятно завидовал им. Они казались ему таинственными, загадочными людьми, потому что открывали спрятанные от людей тайны. Может быть, тогда и родилась в его душе мечта стать геологом.
Таня слушала Остудина, и ей казалось, что они знакомы давным-давно. Вот только по-настоящему встретиться удалось впервые. И потому так отчаянно замирало сердце, когда она смотрела на него.
Остудин рассказал ей о встрече с Барсовым, о том, как он побывал в министерстве геологии. Она рассмеялась, представив в кресле заместителя министра спящего старичка. На что Остудин заметил:
— Это не столько смешно, сколько печально. Знаешь, я вчера стоял на Красной площади, и мне пришла в голову страшная мысль. Мы стремительно катимся к пропасти.
Таня не вникала в его слова. Ей было хорошо от самого присутствия Остудина, от его голоса. Она пришла в себя лишь в тот момент, когда он поблагодарил ее за вечер и встал из-за стола. Она видела, что уходить ему не хотелось. Ей тоже не хотелось, чтобы он уходил. И она сказала, слегка улыбнувшись:
— Мы же еще не пили чай.
Остудин тут же сел, а Таня пошла включать электрический чайник. Вернулась вскоре и села напротив.
— Сейчас будет готов чай.
— А перед чаем положено по рюмке, — сказал он, не отрывая взгляда от нее. — Если ты не возражаешь, конечно...
— Не возражаю, — ответила Таня и рассмеялась. Она не заметила, когда они успели перейти на «ты».
Остудин налил вина. Он выпил все, а она только слегка пригубила. Затем он снова начал рассказывать, но Таня слушала не его, а свое сердце. «Зачем я задержала его? — думала она. — Ведь я знаю, почему ему не хочется уходить. Знаю и никогда не решусь на это».
А Остудин все рассказывал и рассказывал о чем-то, и она старалась не встречаться с ним глазами, боясь, что его взгляд может растворить ее волю. И все время твердила про себя: «Я на это никогда не решусь». Почему ей пришло в голову, что он сейчас тоже думает об этом, она не знала.
Наконец Остудин встал. Она тоже встала, решив проводить его до двери. Но только тут окончательно поняла, что, несмотря на все усилия воли, ей не хочется, чтобы он уходил. У двери Остудин остановился, взял в руки обе ее ладони и поцеловал сначала одну, потом другую. Таня стояла, словно оцепеневшая. Он положил ее руки на свои плечи и обнял за талию. Она почувствовала, как ее грудь коснулась его рубашки, но не сделала попытки отстраниться.
Они стояли у стены. Остудин протянул руку к выключателю и выключил свет. Затем нагнулся и начал целовать ее в губы, в щеки, в глаза. Она стояла все в том же оцепенении, заклиная: «Я на это никогда не решусь». Он гладил ее по спине, а она стояла, прижавшись к нему. Сделала попытку убрать его руку, но он снова начал целовать ее, и она уступила...
Утром Таню начали мучить угрызения совести. Она не знала, как теперь посмотрит в глаза Андрею. Утешало лишь то, что он прилетит домой через две недели. «К тому времени, может быть, все пройдет, — думала она. — В конце концов, нам надо что-то делать. Бесконечно такие отношения продолжаться не могут».
Остудин никогда не думал, что ледоход может иметь для людей такое важное значение. Он не раз наблюдал его на Волге, видел, как грязные серые льдины, плывущие в желтоватой воде, с хрустящим шипением сталкиваются друг с другом, переворачиваются, погружаясь в глубину и отливая на изломе хрустальной голубизной. Любопытные собираются на берегу и часами смотрят, как набравшая могучую силу река, над которой то и дело пролетают стремительные табунки уток, неторопливо и безжалостно расправляется со стихией льда. Ледоход всегда означал приход весны. Но в Таежном этому событию придавался особый смысл.
Проходя по берегу Оби, Остудин видел, как измазанные сажей мужики, сопя и смахивая с лиц выступавший от усердия пот, смолили и красили свои лодки. Почти около каждой из них черной копотью дымил костер, над которым висело ведро с расплавленным битумом. Им замазывали щели в деревянных боках охотничьих посудин. Во многих домах на подоконниках стояли деревянные утиные чучела. Их тоже недавно покрасили и теперь выставили на солнце, чтобы быстрее просохли. Остудину показалось, что в поселке началась другая жизнь, о которой он даже не подозревал. Все мужское население усиленно готовилось к охоте. Телефон в кабинете Романа Ивановича звонил, не переставая. Когда он поднимал трубку, ему задавали один и тот же вопрос: где Соломончик?
Ефим Семенович три дня назад улетел в Среднесибирск, чтобы лично проконтролировать загрузку первой продовольственной баржи. Так и отвечал Остудин всем, кто разыскивал начальника ОРСа. Но его ответ никого не удовлетворял. Вместо того чтобы положить трубку на другом конце телефонного провода, в лучшем случае раздавалось недоуменное: «Надо же…» В худшем — слова, которые вряд ли отыщешь даже в самом объемистом словаре русского языка.
Остудин не понимал, почему вдруг всем потребовался Соломончик. И когда в кабинете появился Кузьмин, он прямо спросил его об этом.
— А чего тут понимать? — меланхолично произнес Кузьмин. — Река скоро пойдет, мужикам надо на охоту ехать, а в ОРСе ни пачки патронов. Пролетел нынче Соломончик с боеприпасами, вот и смылся на время весенней охоты.
— А я-то думал, ему действительно нужно загружать баржу, — покачал головой Остудин.
— Баржу загружать тоже надо, — сказал Кузьмин. — Все запасы на нуле. Но для Соломончика сейчас главное, чтобы пришли патроны.
— Пока они придут, охота уже закончится, — заметил Остудин.
— А это уже второй вопрос, — сказал Кузьмин. — Когда патроны будут на складе, Соломончику легче отбиться от мужиков. Он им просто скажет: приходите, берите.
На столе снова зазвонил телефон. Оба, скосив глаза, подозрительно посмотрели на него. Наконец после паузы Остудин протянул руку, взял трубку. На проводе был Соломончик. Услышав голос Остудина, Ефим Семенович обрадовано закричал:
— Роман Иванович! Завтра в Андреевское вылетает самолет. Я на нем патроны отправляю. Передайте Кузьмину, чтобы он послал за ними вертолет. Я бы ему сам сказал, но телефонистка его найти не может.
— Кузьмин у меня, — ответил Остудин, глядя на Константина Павловича. — А почему ты сгущенку не отправляешь? Ведь мы же договорились первым делом завезти сгущенку.
Но в телефонной трубке уже раздавались короткие гудки. И было непонятно — то ли Соломончик сам положил ее, то ли внезапно оборвалась связь. Однако главное Ефим Семенович сказать успел, и теперь надо было принимать меры. Остудин задумчиво посмотрел на Кузьмина и, чуть помедлив, положил трубку на рычаг аппарата.
— Что-то случилось? — озабоченно спросил Кузьмин, которого насторожило поведение начальника.
— Скажи мне, Константин Павлович, ружейные патроны это что — массовый психоз или действительно необходимая вещь? — разговаривая со своим замом, Остудин покачивал ладонью, словно взвешивал каждое слово. — Соломончик завтра посылает их самолетом.
— Сразу видно, что ты не северянин, — Кузьмин спрятал улыбку в уголках тонких губ. — Весенняя охота для каждого мужика — самый большой праздник. Вкуснее весенней утки дичи на Севере нет. Разве что гусь. Но гуся практически не осталось, повыбили всего.
— Не умираем же мы с голоду, — возразил Остудин. — Конечно, с мясом бывают перебои. Но кое-что нам все-таки подбрасывают.
— Дело не в мясе, — заметил Кузьмин. — К весне у каждого северянина начинается авитаминоз. И никакие фрукты-яблоки здесь не помогут. В них тоже чего-то не хватает. А вот в весенней утке все эти необходимые человеческому организму вещества есть. Сейчас тебе этого не понять. Вот поживешь здесь с годик, убедишься сам, — Кузьмин посмотрел на телефон, который зазвонил снова, и, не дожидаясь, пока Остудин поднимет трубку, сказал: — Вообще-то я пришел не за этим. Причал у нас давно развалился. Я дал команду взять со строительного участка десятка два бревен и привести его в порядок.
— Ну, дал так дал. В чем вопрос? — не понял Остудин.
— Скворцов жаловаться придет. Надо, чтобы ты был в курсе.
— Хорошо, — сказал Остудин, улыбнувшись. Он вспомнил, как однажды его точно так же предупреждал Соломончик. — Завтра пошли вертолет в Андреевское, Соломончик отправил туда патроны самолетом. Наш-то аэродром самолеты не принимает. Раскис весь.
— Недели через две начнем летать и мы. Привыкай, Роман Иванович, это наша жизнь, — Кузьмин повернулся и направился к двери кабинета.
А через три дня на Оби начался ледоход. Узкие забереги, похожие на ручьи между берегом и кромкой льда, раздвинулись, вода хлынула в протоки и на низкие участки поймы, и Обь зашевелилась. Она словно потянулась, как потягивается проснувшийся утром человек, лед с грохотом лопнул от одного берега до другого, начал крошиться, течение подхватило его и понесло к Ледовитому океану. Таежнинские мужики побросали в лодки рюкзаки и ружья и, рискуя жизнью, стали пробираться на другой берег Оби, чтобы рассредоточиться сначала по протокам, а потом по заливам и озерам. Остудин с берега смотрел за их передвижением.
Одну лодку с двумя охотниками зажало между льдинами. Охотники выскочили на льдину, одним рывком подняли нос лодки, развернули ее на девяносто градусов и снова столкнули в воду. Действовали они настолько слаженно и стремительно, что Остудин невольно залюбовался ими. Но едва мужики заскочили в лодку, как льдина, на которой они только что находились, взгорбилась и с грохотом лопнула пополам. А в это время на нее уже наползала другая льдина. Охотники одним движением оттолкнулись от нее веслами и поплыли дальше. Одного из них Остудин знал. Это был слесарь транспортного цеха Семен Рязанцев. Галайба считал, что он лучше всех разбирается в дизелях. «Разве можно так плавать? — со страхом и горечью подумал Остудин. — Еще немного, и лодку бы раздавило. И людей не удалось бы спасти». Но Рязанцев с напарником уже выбрались на чистую воду, завели мотор, и лодка направилась в сторону поймы.
Низко надо льдом летела стая крупных птиц. Поравнявшись с причалом, они резко развернулись и, сверкнув на солнце светлыми крыльями, скрылись за еле проступающей на противоположном берегу полоской тальника. Это были утки. Только теперь Остудин осознал, что в Таежный пришла весна.
На причале командовал Кузьмин. Он следил за тем, как рабочие настилали бревна. По ним с барж должна была съезжать на берег техника. Причал был практически готов, осталось немного привести его в порядок. Остудин спустился по крутому берегу к Кузьмину, поздоровался, оглядывая выполненную работу.
— Скоро у нас будет праздник, — сказал Кузьмин, притопнув сапогом по круглому толстому бревну.
— Почему? — не понял Остудин. Майские праздники прошли, никакого красного дня календаря впереди не было.
— Как почему? Баржа придет. Народ за покупками кинется.
— Покупки — хорошо, — сказал Остудин, глядя, как через реку перебирается еще одна лодка. — Но я жду другую баржу.
Оба молчаливо уставились на реку, по которой плотным потоком шли тяжелые льдины. Навигация начиналась, а никаких сообщений о приходе оборудования из Среднесибирска не поступало. Остудин уже неделю не разговаривал с Батуриным. До этого звонил ему чуть ли не каждый день, но на все его настойчивые вопросы начальник объединения отвечал односложно: «Пока ничего нет». После этого перестал звонить. Решил: если оборудование придет, Батурин сообщит ему об этом сам. Сейчас он смотрел на реку и думал: «С такой надеждой ждал навигацию, а когда она началась, радости не обрел».
На следующий день утром Машенька принесла Остудину радиограмму. Положила на стол, разгладила ладонью и, гордо подняв голову, торжественно вышла из кабинета. Остудин, конечно же, обратил внимание и на походку, и на притаенную улыбку секретарши и понял, что новость, которую она оставила на столе, была хорошей. Он тут же подвинул к себе листок с отпечатанным на машинке текстом, торопливо пробежал его глазами. В радиограмме сообщалось, что ледяной затор ниже Никольского прорвало, и баржа с продовольствием вслед за льдом двинулась в сторону Таежного. Сообщение было хорошим, но не настолько, чтобы обрадовать Остудина в полной мере.
Через два дня самоходная баржа действительно была в Таежном. Правда, не утром, а сразу после полудня. Развернувшись против течения, она подошла к причалу, обшарпанным боком ткнулась в старые автомобильные покрышки, привязанные к бревнам, и стоявший на носу матрос тут же бросил на причал швартовы. Баржу торопливо, словно боясь, что она может неожиданно отчалить, закрепили и стали ждать, когда с нее выбросят трап. На палубе стоял Соломончик. На его лице сияла лучезарная улыбка. Еще бы! Он привез подарки на все вкусы целому поселку. На барже было все: фрукты, консервы, сладости, колбасы и, конечно, спиртное. Орсовская машина уже нещадно сигналила на берегу, требуя, чтобы народ пропустил ее первой. В кабине рядом с шофером, опасливо поглядывая на толпу, сидела товаровед.
Машину пропустили. Она подкатила к барже задним бортом, его быстро открыли, и в кузове оказался Соломончик. Вскинув правую руку, он зычным голосом обратился к собравшимся:
— Прошу всех разойтись. Никакой продажи здесь не будет!
Толпа сразу загудела, зашевелилась, плотным кольцом обступая машину. Но Соломончик стоял, как скала неприступная.
— Если вы нам поможете, — стараясь перекричать гул, выкрикнул он, — мы загрузим машину и сразу отправим ее в магазин.
Толпа загудела еще больше, неровным краем приближаясь к борту баржи. Соломончик снова поднял руку и, выбирая самых крепких парней, стал показывать на них пальцем.
— Вот ты, ты и ты, — сказал он, — спускайтесь в трюм и подавайте ящики. А вы, — он указал еще на нескольких парней, — ставьте их в кузов. Как только загрузите машину, каждый получит по бутылке водки.
Соломончик перелез через борт, его подхватили мужские руки, пронесли над головами и поставили на бревна на самом краю причала. Он лишь увидел, как мужики столь же легко и весело подняли товароведа.
Роман Иванович наблюдал эту картину издалека, из кабины своего «уазика». Он решил, что ему в такую минуту на причале делать нечего. И правильно решил. Иначе толпа потребовала бы от него, чтобы он отдал приказ начать торговлю прямо с баржи. Люди не видели многих продуктов с прошлой навигации и, почувствовав, что все это может быть сейчас в их руках, теряли голову. Между тем Соломончик, понимая, что толпа освободит причал только тогда, когда машина направится в магазин, старался побыстрее загрузить ее.
— И такое здесь каждую весну? — спросил Остудин шофера Володю.
— Бывает еще хуже, — ответил Володя. — Иногда машину не пропускают, приходится торговать прямо с баржи.
— Как же с нее можно торговать? — удивился Остудин. — Тут ведь до палубы не дотянешься.
— Водку можно подать через борт, — сказал Володя. — А другого ничего и не надо, за остальным придут в магазин завтра.
Остудин только пожал плечами и скомандовал:
— Поехали на нефтебазу.
Нефтебаза тоже была на берегу Оби, но располагалась на другом конце поселка. Подъезд к ней был настолько разбит машинами и тракторами, что колея порой напоминала фронтовые траншеи. «Уазик» скрипел, переваливался с боку на бок, цеплял мостами за кочки, но все же дополз до ворот. Рядом с балком, в котором размещалась контора, стоял начальник нефтебазы Рыжков. Он словно ждал Остудина.
Роман Иванович попросил Володю остановиться не у балка, а сразу за воротами. Нарочно замешкался в машине, поджидая, когда Рыжков подойдет к нему. И лишь после того, как тот приблизился, открыл дверку и спрыгнул на землю. Рыжков протянул руку, поздоровался. Остудин ответил на приветствие и спросил:
— А почему у тебя нет трактора?
— А зачем мне трактор? — не понял начальник нефтебазы.
— Машины вытаскивать, которые застрянут перед твоими воротами, вот зачем, — резко ответил Роман Иванович. — Показывай, что у тебя. Послезавтра придет танкер, привезет пятьсот тонн топлива. А к тебе на танке не проедешь.
Остудина злило разгильдяйство, и он при каждом удобном случае старался выговорить за него подчиненным.
— Какие проблемы... Сольем, емкости у нас готовы, — Рыжков отступил в сторону, пропуская вперед Остудина. Замечание начальника не понравилось ему, но спорить он не стал.
Остудин прошел к самому берегу Оби. Резервуары, в которые сливалось горючее, соединялись между собой системой труб. Две трубы уходили к воде. Там, где они кончались, причаливает танкер. С него сбрасывают шланги, подключают их к трубам и по ним перекачивают топливо в резервуары. По одной трубе солярку, по другой — бензин. Здесь, в Таежном, система слива топлива отлажена. «А как на Кедровой?» — подумал Остудин и, повернувшись к Рыжкову, спросил:
— Ты в Таежном давно живешь?
— Семь лет, — ответил Рыжков и по-солдатски подобрался. Ему показалось, что Остудин хочет сделать еще какое-то замечание.
Но Остудин замечания делать не стал. Он долго смотрел на разлившуюся реку и плывущие по ней редкие льдины, потом повернулся к Рыжкову и спросил:
— Тебе когда-нибудь по реке Ларьеган плавать приходилось?
— Я там каждый год орехи бью, — ответил Рыжков и тоже посмотрел на разлившуюся реку. По тону начальника он понял, что гроза миновала и никаких замечаний больше не будет.
— Танкер по большой воде там пройдет? Не под завязку загруженный, конечно. Если в нем тонн пятьдесят горючки оставить?
— Это вряд ли. Там мелей много. Если такой танкер посадить в Ларьегане на мель, его оттуда не стащишь.
— А какой надо? — спросил Остудин.
— Нефтеналивнушку. В Андреевском у Фокина такая есть. Мы ее иногда арендуем.
— Значит, у Фокина, говоришь?.. — Остудин еще раз бросил взгляд на плывущие по реке льдины и, повернувшись, пошел к машине. На ходу сказал провожавшему его Рыжкову: — А дорогу приведи в порядок. Я тебе трактор с волокушей пришлю. Пока земля талая, волокуша все колдобины сравняет.
Рыжков проводил его до машины и долго смотрел вслед удаляющемуся «уазику». Он так и не понял, зачем приезжал начальник.
Все, что делал Остудин в экспедиции до навигации, было лишь легкой разминкой перед заботами, которые навалились на него в эти дни. Едва прошел на Оби лед, к причалу нефтебазы пришвартовался танкер. Он привез и бензин, и дизтопливо сразу на весь год. Затем баржи повезли в Таежное бурильные и обсадные трубы, запасные части, цемент, барит, кирпич, пиломатериалы — все то, без чего не может работать большое и сложное хозяйство нефтеразведочной экспедиции.
Объединение требовало, чтобы баржи разгружались немедленно. Батурин даже прислал телеграмму, в которой предупреждал Остудина о личной ответственности за разгрузку. Барж не хватало, а материалы и оборудование в нефтеразведочные экспедиции можно было доставить только по большой воде. Задержка всего лишь на один день могла оставить самые тяжелые грузы на базе объединения до следующей навигации.
Остудин и без телеграммы понимал, что с разгрузкой надо торопиться. Работа на причале велась круглые сутки. Кузьмин постоянно пропадал там, а когда его отвлекали дела поселка, на причале появлялся Остудин. Он удивительно сработался с Кузьминым. Грузный и неторопливый на вид Кузьмин до тонкостей знал свое дело и никогда не упускал ни одной мелочи. Он и грузы укладывал так, чтобы все они были на виду и зимой их можно было брать, не разыскивая в двухметровом снегу.
Но закончился май, наступил июнь, а того, что ждал Остудин, так и не пришло. На скважины, которые бурили на Моховой и Чернореченской площадях, поступило практически все. А Кедровая как была в мечтах, так мечтой и оставалась. Остудин не находил себе места. Его нервозность усиливалась тем, что намеченные планы не стыковались с главным — разведкой Кедровой площади. В этой ситуации к некоторым из них вообще не следовало приступать. Но, как часто бывает в таких случаях, обстоятельства заставляли заниматься именно ими.
Как-то вечером ему позвонил Батурин. Задал дежурные вопросы о настроении, о том, как идут дела, но детальных разъяснений не требовал. Остудин понял, что интерес к текущим делам — не более чем запевка. Батурина, видимо, интересовали не столько новости из Таежного, сколько те, которые собирался сообщить он сам. Действительно, новость оказалась интересной.
— Роман Иванович, — сказал Батурин и сделал большую паузу. — Ты в свое время договаривался о студенческом строительном отряде. Мне сегодня звонил Колесников, отряд к тебе едет аж из самой Москвы. У тебя все готово к его приезду?
Остудин онемел. Откровенно говоря, о студентах он уже начал забывать. Вертелось где-то в памяти, что их должны прислать, но за три месяца ни слуха о них, ни духа. Поэтому готовились не слишком. Поговорили один раз как-то на планерке и больше к этому разговору не возвращались. А потом возникла проблема с оборудованием для Кедровой, и вопрос о создании четвертой бригады практически отпал. Не будет людей — не для кого и строить жилье.
Эта мысль мелькнула в голове первой. Но тут же возникла другая — принципиальная. Как он, Остудин, будет выглядеть, если откажется от строительного отряда? Ведь он сам просил его и даже уговорил Колесникова позвонить в Москву, в ЦК комсомола. Да и как отказаться, если студенты уже на пути в Таежный? Остудин молчал, соображая, как выпутаться из создавшейся ситуации. Мысль работала быстро и отчетливо. Четвертую бригаду все равно надо создавать. Если не в нынешнем году, то в следующем. А без жилья людей на Север не пригласишь. Сделав такой вывод, Роман Иванович спросил:
— Когда ждать студентов?
Батурин все понял. И почему возникла пауза, и почему сразу так изменился голос Остудина. И потому сказал своим хрипловатым баском:
— А ты не живи одним днем. Без хорошего дома нефтеразведчику и нефть искать неохота. Он первым делом захочет узнать, где ты его поселишь. И не одного, а с семьей. А студентов жди в конце июня.
— Захар Федорович, — Остудин задержал дыхание прежде, чем решиться продолжить разговор, — вы в министерство не звонили? Нестерову?
— Звонил. Он в командировке, в Казахстане. Там ведь тоже нефть ищут.
На этом разговор закончился. Остудин встал из-за стола, зашагал по кабинету, приходя в себя. Подошел к окну, посмотрел на Обь, правого берега которой не было видно из-за разлившейся воды. Потом вызвал Еланцева и Кузьмина, спросил:
— Как долго здесь стоит большая вода?
— До конца июня, — ответил Еланцев. — Нынче может простоять подольше — паводок многоводный.
Остудин сжал кулаки и, вытянув руки, тяжело опустил их на стол. Так тяжело, что стоявший рядом телефон жалобно звякнул.
— Через неделю-полторы к нам приедет студенческий строительный отряд, — сказал он и поднял глаза на Кузьмина. — Из самой Москвы. Ты уж позаботься о нем, Константин Павлович. Надо подобрать хорошую площадку для лагеря, построить кухню, туалет... Все, как полагается. Давай пройдем с тобой, посмотрим. Есть у меня на примете подходящее место.
Затем повернулся к Еланцеву:
— Что будем делать с Кедровой?
— Неужели нам ничего не дадут под четвертую бригаду? — с горечью спросил Еланцев. — Ведь уже столько сил на это угрохали.
— Надежда умирает последней, — сказал Остудин и, поднявшись из-за стола, обратился к Кузьмину: — Пойдем, Константин Павлович.
Остудин не хотел ставить лагерь на краю поселка. У студентов свои порядки, да и психология их отличается от психологии большинства жителей Таежного. Молодость требует выхода энергии, студенты наверняка будут устраивать и танцы, и самодеятельные концерты. А в таких случаях посторонние не всегда нужны. Если студенты сами пригласят кого-нибудь, это их дело. Но лучше им обходиться без непрошеных гостей, особенно если те будут в подпитом состоянии. А то, чего доброго, недалеко до конфликта. Ведь со студентами обязательно приедут и студентки. А там, где женщина, там и ревность, и стремление мужика показать свое превосходство над соперником...
Из конторы первым вышел Кузьмин, прищурился, глядя на солнце. Окинул взглядом улицу из конца в конец и озабоченно спросил:
— Где твоя полянка, Роман Иванович? Куда пойдем?
Остудин остановился, тоже оглядел улицу и ответил вопросом на вопрос:
— А ты как думаешь, Константин Павлович?
— Мне кажется, надо поселить их поближе к речке. Река — это всегда красота. Пусть москвичи любуются.
— А пауты? А комары? Ты это учел? Ведь чем ближе к реке, тем они больше донимают, — Остудин перевел взгляд на другую сторону улицы, где прямо за огородами начиналась тайга. — Пойдем, Константин Павлович.
Они пересекли улицу, свернули в проулок и вышли к опушке тайги. Здесь начиналась тропинка, уходящая в глубь леса. Остудин уверенно пошел по ней. Кузьмин на мгновение замешкался, разглядывая деревья, но тут же поспешил за начальником. Метров через двести лес раздвинулся, открывая широкую поляну, поросшую низкой жесткой травой. Остудин остановился, обвел рукой поляну, спросил:
— Ну и как тебе это место?
— Я эту поляну знаю сто лет, — сказал Кузьмин.
— Тогда тебе и карты в руки. Протяни сюда электричество, сооруди печку, стол с навесом, два туалета на два очка каждый. Двери туалетов заколоти хорошенько. А то их загадят до приезда студентов.
— Это уж точно, — отозвался Кузьмин. — Загаживать у нас все умеют...
У конторы они расстались. Кузьмин пошел на причал, Остудин — в радиорубку. Он все еще ждал и надеялся. Уж очень не хотелось разочароваться в Нестерове... Радиограммы не было.
— Если что, я сразу бы к вам примчался, — заверил радист.
Остудин вышел, в коридоре столкнулся с Еланцевым.
— Ты куда это направился, не к радисту ли? — спросил Остудин.
— К нему.
— Ходим по кругу, как лошадки в цирке. Я только что от радиста, никаких новостей пока нет.
Постояли, помолчали. Еланцев достал сигареты, закурил. Предложил Остудину. Тот отказался. Иван Тихонович затянулся раз-другой, сказал в раздумье:
— А не махнуть ли нам с тобой, Роман Иванович, с ночевой на рыбалку? Возьмем катер, пристанем где-нибудь на песке, натаскаем стерлядок, сварим хорошую ушицу. Расслабиться иногда просто необходимо. А то мы с нашим ожиданием скоро на стенку полезем.
Остудин, слегка наклонив голову, как бы со стороны посмотрел на Еланцева, легонько хлопнул его по плечу и, рассмеявшись, сказал:
— Идея великолепная. Но давай как-нибудь попозже.
— Когда нас со стенки снимут?
Рассмеялись оба. Разошлись.
Из Среднесибирска не пришло никаких сообщений ни завтра, ни послезавтра. С местной метеостанции Остудин получал каждое утро сводку об уровне воды в Оби. Но еще до того, как она ложилась ему на стол, он сам ходил на берег реки и смотрел на водную ширь, уходящую за горизонт. В этом году паводок был на удивление мощным и продолжительным. Обь разлилась на десятки километров, и даже самые мелкие протоки стали судоходными. Если бы пришел буровой станок, по такой воде его бы без особых проблем можно было переправить на Кедровую. С этой мыслью Остудин вставал, с ней он ложился. Раза по два в день звонил в объединение, но увы...
И в это утро Роман Иванович, как всегда, по дороге на работу заглянул на берег. Еще на подходе к реке он ощутил перемену в природе. Не сразу уловил, какую. Стал вглядываться. Противоположный берег Оби так же, как и вчера, и позавчера был затоплен. Но над речной поверхностью появилась длинная зеленая полоска. Постояв немного, Остудин понял: вчера там была водная глубь, а сегодня над ней поднялся тальник. Случилось то, чего боялись нефтеразведчики: вода пошла на убыль. Еще неделя, чуть больше, и малые речки станут не судоходными. Остудину впервые не захотелось идти в контору. Но идти надо было, и, постояв еще несколько минут на берегу, он неторопливо зашагал по улице.
Первым, кого он встретил в конторе, был Еланцев. Всегда спокойный и невозмутимый, сегодня он был явно возбужден. Даже не поздоровался с Остудиным.
— Ты знаешь, что вода начала падать?
— Ну и что? — стараясь быть как можно спокойнее, сказал Остудин.
— А то, — Еланцев ухватил его двумя пальцами за отворот пиджака, — что еще несколько дней, и плакала наша с тобой Кедровая.
— А мы-то что можем сделать? — Остудин осторожно убрал руку Еланцева со своего пиджака. — Остановить спад воды?
— Думать надо.
— Вот и давай думать.
— Давай.
На следующий день вода в Оби упала еще на пять сантиметров. Но еще больше упало настроение Остудина. Он несколько раз пытался позвонить Батурину, но так и не позвонил. Поднимал телефонную трубку, держал ее минуту-другую в руке и опускал на место. Останавливала здравая мысль: приди оборудование, Батурин тотчас бы позвонил сам. Остудин ждал этого звонка каждую минуту. И все же когда он раздался, оказался для него неожиданным.
Поздно вечером, когда Остудин, раздраженный, не заходя в контору, пришел с причала домой, ему позвонил радист. Роман Иванович собирался ужинать, поэтому все недовольство, скопившееся за день, выплеснулось на него.
— Что там у тебя случилось?
— Вас Батурин весь вечер разыскивает. Сказал, чтобы вы, как явитесь, немедленно позвонили ему.
Остудин тут же снял трубку и заказал Среднесибирск. Батурин отозвался сразу. Разговор начал без наводящих вопросов, будто их только что прервали и соединили вновь.
— Сегодня к нам пришло твое оборудование, — Захар Федорович специально сделал ударение на слове «твое».— К завтрашнему утру баржа будет загружена. Я сам сейчас слежу за этим. Сможешь ты доставить его на Кедровую?
Остудин прикинул: от Среднесибирска до Таежного трое суток непрерывного хода. Оборудование придет на большой барже. Здесь его придется перегружать на маленькие. Чтобы вывезти на Кедровую, надо сделать несколько рейсов. На это уйдет минимум неделя. В лучшем случае только на дорогу потребуется десять дней. Да еще погрузка-разгрузка...
— Чего молчишь? — не выдержал Батурин.
— Будем, конечно, стараться. Но все зависит от воды.
— Вода падает, — сказал Батурин. — У нас упала уже на метр. Поэтому доставай, где хочешь, еще один водометный катер и двадцатитонную баржонку. Кедровая на контроле у Нестерова. Сам напросился, сам за нее отвечай. Мне будешь докладывать каждый день.
В трубке раздались короткие гудки. Остудин отстранил ее от уха, подержал несколько мгновений перед собой и положил на рычаг.
Первым желанием было обрадовать Еланцева и Кузьмина, а заодно и обсудить новость. Но, поразмыслив минуту-другую, решил, что времени для обсуждения будет много. Баржа с оборудованием придет только через три дня.
Проходя по берегу Оби, Остудин видел, как измазанные сажей мужики, сопя и смахивая с лиц выступавший от усердия пот, смолили и красили свои лодки. Почти около каждой из них черной копотью дымил костер, над которым висело ведро с расплавленным битумом. Им замазывали щели в деревянных боках охотничьих посудин. Во многих домах на подоконниках стояли деревянные утиные чучела. Их тоже недавно покрасили и теперь выставили на солнце, чтобы быстрее просохли. Остудину показалось, что в поселке началась другая жизнь, о которой он даже не подозревал. Все мужское население усиленно готовилось к охоте. Телефон в кабинете Романа Ивановича звонил, не переставая. Когда он поднимал трубку, ему задавали один и тот же вопрос: где Соломончик?
Ефим Семенович три дня назад улетел в Среднесибирск, чтобы лично проконтролировать загрузку первой продовольственной баржи. Так и отвечал Остудин всем, кто разыскивал начальника ОРСа. Но его ответ никого не удовлетворял. Вместо того чтобы положить трубку на другом конце телефонного провода, в лучшем случае раздавалось недоуменное: «Надо же…» В худшем — слова, которые вряд ли отыщешь даже в самом объемистом словаре русского языка.
Остудин не понимал, почему вдруг всем потребовался Соломончик. И когда в кабинете появился Кузьмин, он прямо спросил его об этом.
— А чего тут понимать? — меланхолично произнес Кузьмин. — Река скоро пойдет, мужикам надо на охоту ехать, а в ОРСе ни пачки патронов. Пролетел нынче Соломончик с боеприпасами, вот и смылся на время весенней охоты.
— А я-то думал, ему действительно нужно загружать баржу, — покачал головой Остудин.
— Баржу загружать тоже надо, — сказал Кузьмин. — Все запасы на нуле. Но для Соломончика сейчас главное, чтобы пришли патроны.
— Пока они придут, охота уже закончится, — заметил Остудин.
— А это уже второй вопрос, — сказал Кузьмин. — Когда патроны будут на складе, Соломончику легче отбиться от мужиков. Он им просто скажет: приходите, берите.
На столе снова зазвонил телефон. Оба, скосив глаза, подозрительно посмотрели на него. Наконец после паузы Остудин протянул руку, взял трубку. На проводе был Соломончик. Услышав голос Остудина, Ефим Семенович обрадовано закричал:
— Роман Иванович! Завтра в Андреевское вылетает самолет. Я на нем патроны отправляю. Передайте Кузьмину, чтобы он послал за ними вертолет. Я бы ему сам сказал, но телефонистка его найти не может.
— Кузьмин у меня, — ответил Остудин, глядя на Константина Павловича. — А почему ты сгущенку не отправляешь? Ведь мы же договорились первым делом завезти сгущенку.
Но в телефонной трубке уже раздавались короткие гудки. И было непонятно — то ли Соломончик сам положил ее, то ли внезапно оборвалась связь. Однако главное Ефим Семенович сказать успел, и теперь надо было принимать меры. Остудин задумчиво посмотрел на Кузьмина и, чуть помедлив, положил трубку на рычаг аппарата.
— Что-то случилось? — озабоченно спросил Кузьмин, которого насторожило поведение начальника.
— Скажи мне, Константин Павлович, ружейные патроны это что — массовый психоз или действительно необходимая вещь? — разговаривая со своим замом, Остудин покачивал ладонью, словно взвешивал каждое слово. — Соломончик завтра посылает их самолетом.
— Сразу видно, что ты не северянин, — Кузьмин спрятал улыбку в уголках тонких губ. — Весенняя охота для каждого мужика — самый большой праздник. Вкуснее весенней утки дичи на Севере нет. Разве что гусь. Но гуся практически не осталось, повыбили всего.
— Не умираем же мы с голоду, — возразил Остудин. — Конечно, с мясом бывают перебои. Но кое-что нам все-таки подбрасывают.
— Дело не в мясе, — заметил Кузьмин. — К весне у каждого северянина начинается авитаминоз. И никакие фрукты-яблоки здесь не помогут. В них тоже чего-то не хватает. А вот в весенней утке все эти необходимые человеческому организму вещества есть. Сейчас тебе этого не понять. Вот поживешь здесь с годик, убедишься сам, — Кузьмин посмотрел на телефон, который зазвонил снова, и, не дожидаясь, пока Остудин поднимет трубку, сказал: — Вообще-то я пришел не за этим. Причал у нас давно развалился. Я дал команду взять со строительного участка десятка два бревен и привести его в порядок.
— Ну, дал так дал. В чем вопрос? — не понял Остудин.
— Скворцов жаловаться придет. Надо, чтобы ты был в курсе.
— Хорошо, — сказал Остудин, улыбнувшись. Он вспомнил, как однажды его точно так же предупреждал Соломончик. — Завтра пошли вертолет в Андреевское, Соломончик отправил туда патроны самолетом. Наш-то аэродром самолеты не принимает. Раскис весь.
— Недели через две начнем летать и мы. Привыкай, Роман Иванович, это наша жизнь, — Кузьмин повернулся и направился к двери кабинета.
А через три дня на Оби начался ледоход. Узкие забереги, похожие на ручьи между берегом и кромкой льда, раздвинулись, вода хлынула в протоки и на низкие участки поймы, и Обь зашевелилась. Она словно потянулась, как потягивается проснувшийся утром человек, лед с грохотом лопнул от одного берега до другого, начал крошиться, течение подхватило его и понесло к Ледовитому океану. Таежнинские мужики побросали в лодки рюкзаки и ружья и, рискуя жизнью, стали пробираться на другой берег Оби, чтобы рассредоточиться сначала по протокам, а потом по заливам и озерам. Остудин с берега смотрел за их передвижением.
Одну лодку с двумя охотниками зажало между льдинами. Охотники выскочили на льдину, одним рывком подняли нос лодки, развернули ее на девяносто градусов и снова столкнули в воду. Действовали они настолько слаженно и стремительно, что Остудин невольно залюбовался ими. Но едва мужики заскочили в лодку, как льдина, на которой они только что находились, взгорбилась и с грохотом лопнула пополам. А в это время на нее уже наползала другая льдина. Охотники одним движением оттолкнулись от нее веслами и поплыли дальше. Одного из них Остудин знал. Это был слесарь транспортного цеха Семен Рязанцев. Галайба считал, что он лучше всех разбирается в дизелях. «Разве можно так плавать? — со страхом и горечью подумал Остудин. — Еще немного, и лодку бы раздавило. И людей не удалось бы спасти». Но Рязанцев с напарником уже выбрались на чистую воду, завели мотор, и лодка направилась в сторону поймы.
Низко надо льдом летела стая крупных птиц. Поравнявшись с причалом, они резко развернулись и, сверкнув на солнце светлыми крыльями, скрылись за еле проступающей на противоположном берегу полоской тальника. Это были утки. Только теперь Остудин осознал, что в Таежный пришла весна.
На причале командовал Кузьмин. Он следил за тем, как рабочие настилали бревна. По ним с барж должна была съезжать на берег техника. Причал был практически готов, осталось немного привести его в порядок. Остудин спустился по крутому берегу к Кузьмину, поздоровался, оглядывая выполненную работу.
— Скоро у нас будет праздник, — сказал Кузьмин, притопнув сапогом по круглому толстому бревну.
— Почему? — не понял Остудин. Майские праздники прошли, никакого красного дня календаря впереди не было.
— Как почему? Баржа придет. Народ за покупками кинется.
— Покупки — хорошо, — сказал Остудин, глядя, как через реку перебирается еще одна лодка. — Но я жду другую баржу.
Оба молчаливо уставились на реку, по которой плотным потоком шли тяжелые льдины. Навигация начиналась, а никаких сообщений о приходе оборудования из Среднесибирска не поступало. Остудин уже неделю не разговаривал с Батуриным. До этого звонил ему чуть ли не каждый день, но на все его настойчивые вопросы начальник объединения отвечал односложно: «Пока ничего нет». После этого перестал звонить. Решил: если оборудование придет, Батурин сообщит ему об этом сам. Сейчас он смотрел на реку и думал: «С такой надеждой ждал навигацию, а когда она началась, радости не обрел».
На следующий день утром Машенька принесла Остудину радиограмму. Положила на стол, разгладила ладонью и, гордо подняв голову, торжественно вышла из кабинета. Остудин, конечно же, обратил внимание и на походку, и на притаенную улыбку секретарши и понял, что новость, которую она оставила на столе, была хорошей. Он тут же подвинул к себе листок с отпечатанным на машинке текстом, торопливо пробежал его глазами. В радиограмме сообщалось, что ледяной затор ниже Никольского прорвало, и баржа с продовольствием вслед за льдом двинулась в сторону Таежного. Сообщение было хорошим, но не настолько, чтобы обрадовать Остудина в полной мере.
Через два дня самоходная баржа действительно была в Таежном. Правда, не утром, а сразу после полудня. Развернувшись против течения, она подошла к причалу, обшарпанным боком ткнулась в старые автомобильные покрышки, привязанные к бревнам, и стоявший на носу матрос тут же бросил на причал швартовы. Баржу торопливо, словно боясь, что она может неожиданно отчалить, закрепили и стали ждать, когда с нее выбросят трап. На палубе стоял Соломончик. На его лице сияла лучезарная улыбка. Еще бы! Он привез подарки на все вкусы целому поселку. На барже было все: фрукты, консервы, сладости, колбасы и, конечно, спиртное. Орсовская машина уже нещадно сигналила на берегу, требуя, чтобы народ пропустил ее первой. В кабине рядом с шофером, опасливо поглядывая на толпу, сидела товаровед.
Машину пропустили. Она подкатила к барже задним бортом, его быстро открыли, и в кузове оказался Соломончик. Вскинув правую руку, он зычным голосом обратился к собравшимся:
— Прошу всех разойтись. Никакой продажи здесь не будет!
Толпа сразу загудела, зашевелилась, плотным кольцом обступая машину. Но Соломончик стоял, как скала неприступная.
— Если вы нам поможете, — стараясь перекричать гул, выкрикнул он, — мы загрузим машину и сразу отправим ее в магазин.
Толпа загудела еще больше, неровным краем приближаясь к борту баржи. Соломончик снова поднял руку и, выбирая самых крепких парней, стал показывать на них пальцем.
— Вот ты, ты и ты, — сказал он, — спускайтесь в трюм и подавайте ящики. А вы, — он указал еще на нескольких парней, — ставьте их в кузов. Как только загрузите машину, каждый получит по бутылке водки.
Соломончик перелез через борт, его подхватили мужские руки, пронесли над головами и поставили на бревна на самом краю причала. Он лишь увидел, как мужики столь же легко и весело подняли товароведа.
Роман Иванович наблюдал эту картину издалека, из кабины своего «уазика». Он решил, что ему в такую минуту на причале делать нечего. И правильно решил. Иначе толпа потребовала бы от него, чтобы он отдал приказ начать торговлю прямо с баржи. Люди не видели многих продуктов с прошлой навигации и, почувствовав, что все это может быть сейчас в их руках, теряли голову. Между тем Соломончик, понимая, что толпа освободит причал только тогда, когда машина направится в магазин, старался побыстрее загрузить ее.
— И такое здесь каждую весну? — спросил Остудин шофера Володю.
— Бывает еще хуже, — ответил Володя. — Иногда машину не пропускают, приходится торговать прямо с баржи.
— Как же с нее можно торговать? — удивился Остудин. — Тут ведь до палубы не дотянешься.
— Водку можно подать через борт, — сказал Володя. — А другого ничего и не надо, за остальным придут в магазин завтра.
Остудин только пожал плечами и скомандовал:
— Поехали на нефтебазу.
Нефтебаза тоже была на берегу Оби, но располагалась на другом конце поселка. Подъезд к ней был настолько разбит машинами и тракторами, что колея порой напоминала фронтовые траншеи. «Уазик» скрипел, переваливался с боку на бок, цеплял мостами за кочки, но все же дополз до ворот. Рядом с балком, в котором размещалась контора, стоял начальник нефтебазы Рыжков. Он словно ждал Остудина.
Роман Иванович попросил Володю остановиться не у балка, а сразу за воротами. Нарочно замешкался в машине, поджидая, когда Рыжков подойдет к нему. И лишь после того, как тот приблизился, открыл дверку и спрыгнул на землю. Рыжков протянул руку, поздоровался. Остудин ответил на приветствие и спросил:
— А почему у тебя нет трактора?
— А зачем мне трактор? — не понял начальник нефтебазы.
— Машины вытаскивать, которые застрянут перед твоими воротами, вот зачем, — резко ответил Роман Иванович. — Показывай, что у тебя. Послезавтра придет танкер, привезет пятьсот тонн топлива. А к тебе на танке не проедешь.
Остудина злило разгильдяйство, и он при каждом удобном случае старался выговорить за него подчиненным.
— Какие проблемы... Сольем, емкости у нас готовы, — Рыжков отступил в сторону, пропуская вперед Остудина. Замечание начальника не понравилось ему, но спорить он не стал.
Остудин прошел к самому берегу Оби. Резервуары, в которые сливалось горючее, соединялись между собой системой труб. Две трубы уходили к воде. Там, где они кончались, причаливает танкер. С него сбрасывают шланги, подключают их к трубам и по ним перекачивают топливо в резервуары. По одной трубе солярку, по другой — бензин. Здесь, в Таежном, система слива топлива отлажена. «А как на Кедровой?» — подумал Остудин и, повернувшись к Рыжкову, спросил:
— Ты в Таежном давно живешь?
— Семь лет, — ответил Рыжков и по-солдатски подобрался. Ему показалось, что Остудин хочет сделать еще какое-то замечание.
Но Остудин замечания делать не стал. Он долго смотрел на разлившуюся реку и плывущие по ней редкие льдины, потом повернулся к Рыжкову и спросил:
— Тебе когда-нибудь по реке Ларьеган плавать приходилось?
— Я там каждый год орехи бью, — ответил Рыжков и тоже посмотрел на разлившуюся реку. По тону начальника он понял, что гроза миновала и никаких замечаний больше не будет.
— Танкер по большой воде там пройдет? Не под завязку загруженный, конечно. Если в нем тонн пятьдесят горючки оставить?
— Это вряд ли. Там мелей много. Если такой танкер посадить в Ларьегане на мель, его оттуда не стащишь.
— А какой надо? — спросил Остудин.
— Нефтеналивнушку. В Андреевском у Фокина такая есть. Мы ее иногда арендуем.
— Значит, у Фокина, говоришь?.. — Остудин еще раз бросил взгляд на плывущие по реке льдины и, повернувшись, пошел к машине. На ходу сказал провожавшему его Рыжкову: — А дорогу приведи в порядок. Я тебе трактор с волокушей пришлю. Пока земля талая, волокуша все колдобины сравняет.
Рыжков проводил его до машины и долго смотрел вслед удаляющемуся «уазику». Он так и не понял, зачем приезжал начальник.
Все, что делал Остудин в экспедиции до навигации, было лишь легкой разминкой перед заботами, которые навалились на него в эти дни. Едва прошел на Оби лед, к причалу нефтебазы пришвартовался танкер. Он привез и бензин, и дизтопливо сразу на весь год. Затем баржи повезли в Таежное бурильные и обсадные трубы, запасные части, цемент, барит, кирпич, пиломатериалы — все то, без чего не может работать большое и сложное хозяйство нефтеразведочной экспедиции.
Объединение требовало, чтобы баржи разгружались немедленно. Батурин даже прислал телеграмму, в которой предупреждал Остудина о личной ответственности за разгрузку. Барж не хватало, а материалы и оборудование в нефтеразведочные экспедиции можно было доставить только по большой воде. Задержка всего лишь на один день могла оставить самые тяжелые грузы на базе объединения до следующей навигации.
Остудин и без телеграммы понимал, что с разгрузкой надо торопиться. Работа на причале велась круглые сутки. Кузьмин постоянно пропадал там, а когда его отвлекали дела поселка, на причале появлялся Остудин. Он удивительно сработался с Кузьминым. Грузный и неторопливый на вид Кузьмин до тонкостей знал свое дело и никогда не упускал ни одной мелочи. Он и грузы укладывал так, чтобы все они были на виду и зимой их можно было брать, не разыскивая в двухметровом снегу.
Но закончился май, наступил июнь, а того, что ждал Остудин, так и не пришло. На скважины, которые бурили на Моховой и Чернореченской площадях, поступило практически все. А Кедровая как была в мечтах, так мечтой и оставалась. Остудин не находил себе места. Его нервозность усиливалась тем, что намеченные планы не стыковались с главным — разведкой Кедровой площади. В этой ситуации к некоторым из них вообще не следовало приступать. Но, как часто бывает в таких случаях, обстоятельства заставляли заниматься именно ими.
Как-то вечером ему позвонил Батурин. Задал дежурные вопросы о настроении, о том, как идут дела, но детальных разъяснений не требовал. Остудин понял, что интерес к текущим делам — не более чем запевка. Батурина, видимо, интересовали не столько новости из Таежного, сколько те, которые собирался сообщить он сам. Действительно, новость оказалась интересной.
— Роман Иванович, — сказал Батурин и сделал большую паузу. — Ты в свое время договаривался о студенческом строительном отряде. Мне сегодня звонил Колесников, отряд к тебе едет аж из самой Москвы. У тебя все готово к его приезду?
Остудин онемел. Откровенно говоря, о студентах он уже начал забывать. Вертелось где-то в памяти, что их должны прислать, но за три месяца ни слуха о них, ни духа. Поэтому готовились не слишком. Поговорили один раз как-то на планерке и больше к этому разговору не возвращались. А потом возникла проблема с оборудованием для Кедровой, и вопрос о создании четвертой бригады практически отпал. Не будет людей — не для кого и строить жилье.
Эта мысль мелькнула в голове первой. Но тут же возникла другая — принципиальная. Как он, Остудин, будет выглядеть, если откажется от строительного отряда? Ведь он сам просил его и даже уговорил Колесникова позвонить в Москву, в ЦК комсомола. Да и как отказаться, если студенты уже на пути в Таежный? Остудин молчал, соображая, как выпутаться из создавшейся ситуации. Мысль работала быстро и отчетливо. Четвертую бригаду все равно надо создавать. Если не в нынешнем году, то в следующем. А без жилья людей на Север не пригласишь. Сделав такой вывод, Роман Иванович спросил:
— Когда ждать студентов?
Батурин все понял. И почему возникла пауза, и почему сразу так изменился голос Остудина. И потому сказал своим хрипловатым баском:
— А ты не живи одним днем. Без хорошего дома нефтеразведчику и нефть искать неохота. Он первым делом захочет узнать, где ты его поселишь. И не одного, а с семьей. А студентов жди в конце июня.
— Захар Федорович, — Остудин задержал дыхание прежде, чем решиться продолжить разговор, — вы в министерство не звонили? Нестерову?
— Звонил. Он в командировке, в Казахстане. Там ведь тоже нефть ищут.
На этом разговор закончился. Остудин встал из-за стола, зашагал по кабинету, приходя в себя. Подошел к окну, посмотрел на Обь, правого берега которой не было видно из-за разлившейся воды. Потом вызвал Еланцева и Кузьмина, спросил:
— Как долго здесь стоит большая вода?
— До конца июня, — ответил Еланцев. — Нынче может простоять подольше — паводок многоводный.
Остудин сжал кулаки и, вытянув руки, тяжело опустил их на стол. Так тяжело, что стоявший рядом телефон жалобно звякнул.
— Через неделю-полторы к нам приедет студенческий строительный отряд, — сказал он и поднял глаза на Кузьмина. — Из самой Москвы. Ты уж позаботься о нем, Константин Павлович. Надо подобрать хорошую площадку для лагеря, построить кухню, туалет... Все, как полагается. Давай пройдем с тобой, посмотрим. Есть у меня на примете подходящее место.
Затем повернулся к Еланцеву:
— Что будем делать с Кедровой?
— Неужели нам ничего не дадут под четвертую бригаду? — с горечью спросил Еланцев. — Ведь уже столько сил на это угрохали.
— Надежда умирает последней, — сказал Остудин и, поднявшись из-за стола, обратился к Кузьмину: — Пойдем, Константин Павлович.
Остудин не хотел ставить лагерь на краю поселка. У студентов свои порядки, да и психология их отличается от психологии большинства жителей Таежного. Молодость требует выхода энергии, студенты наверняка будут устраивать и танцы, и самодеятельные концерты. А в таких случаях посторонние не всегда нужны. Если студенты сами пригласят кого-нибудь, это их дело. Но лучше им обходиться без непрошеных гостей, особенно если те будут в подпитом состоянии. А то, чего доброго, недалеко до конфликта. Ведь со студентами обязательно приедут и студентки. А там, где женщина, там и ревность, и стремление мужика показать свое превосходство над соперником...
Из конторы первым вышел Кузьмин, прищурился, глядя на солнце. Окинул взглядом улицу из конца в конец и озабоченно спросил:
— Где твоя полянка, Роман Иванович? Куда пойдем?
Остудин остановился, тоже оглядел улицу и ответил вопросом на вопрос:
— А ты как думаешь, Константин Павлович?
— Мне кажется, надо поселить их поближе к речке. Река — это всегда красота. Пусть москвичи любуются.
— А пауты? А комары? Ты это учел? Ведь чем ближе к реке, тем они больше донимают, — Остудин перевел взгляд на другую сторону улицы, где прямо за огородами начиналась тайга. — Пойдем, Константин Павлович.
Они пересекли улицу, свернули в проулок и вышли к опушке тайги. Здесь начиналась тропинка, уходящая в глубь леса. Остудин уверенно пошел по ней. Кузьмин на мгновение замешкался, разглядывая деревья, но тут же поспешил за начальником. Метров через двести лес раздвинулся, открывая широкую поляну, поросшую низкой жесткой травой. Остудин остановился, обвел рукой поляну, спросил:
— Ну и как тебе это место?
— Я эту поляну знаю сто лет, — сказал Кузьмин.
— Тогда тебе и карты в руки. Протяни сюда электричество, сооруди печку, стол с навесом, два туалета на два очка каждый. Двери туалетов заколоти хорошенько. А то их загадят до приезда студентов.
— Это уж точно, — отозвался Кузьмин. — Загаживать у нас все умеют...
У конторы они расстались. Кузьмин пошел на причал, Остудин — в радиорубку. Он все еще ждал и надеялся. Уж очень не хотелось разочароваться в Нестерове... Радиограммы не было.
— Если что, я сразу бы к вам примчался, — заверил радист.
Остудин вышел, в коридоре столкнулся с Еланцевым.
— Ты куда это направился, не к радисту ли? — спросил Остудин.
— К нему.
— Ходим по кругу, как лошадки в цирке. Я только что от радиста, никаких новостей пока нет.
Постояли, помолчали. Еланцев достал сигареты, закурил. Предложил Остудину. Тот отказался. Иван Тихонович затянулся раз-другой, сказал в раздумье:
— А не махнуть ли нам с тобой, Роман Иванович, с ночевой на рыбалку? Возьмем катер, пристанем где-нибудь на песке, натаскаем стерлядок, сварим хорошую ушицу. Расслабиться иногда просто необходимо. А то мы с нашим ожиданием скоро на стенку полезем.
Остудин, слегка наклонив голову, как бы со стороны посмотрел на Еланцева, легонько хлопнул его по плечу и, рассмеявшись, сказал:
— Идея великолепная. Но давай как-нибудь попозже.
— Когда нас со стенки снимут?
Рассмеялись оба. Разошлись.
Из Среднесибирска не пришло никаких сообщений ни завтра, ни послезавтра. С местной метеостанции Остудин получал каждое утро сводку об уровне воды в Оби. Но еще до того, как она ложилась ему на стол, он сам ходил на берег реки и смотрел на водную ширь, уходящую за горизонт. В этом году паводок был на удивление мощным и продолжительным. Обь разлилась на десятки километров, и даже самые мелкие протоки стали судоходными. Если бы пришел буровой станок, по такой воде его бы без особых проблем можно было переправить на Кедровую. С этой мыслью Остудин вставал, с ней он ложился. Раза по два в день звонил в объединение, но увы...
И в это утро Роман Иванович, как всегда, по дороге на работу заглянул на берег. Еще на подходе к реке он ощутил перемену в природе. Не сразу уловил, какую. Стал вглядываться. Противоположный берег Оби так же, как и вчера, и позавчера был затоплен. Но над речной поверхностью появилась длинная зеленая полоска. Постояв немного, Остудин понял: вчера там была водная глубь, а сегодня над ней поднялся тальник. Случилось то, чего боялись нефтеразведчики: вода пошла на убыль. Еще неделя, чуть больше, и малые речки станут не судоходными. Остудину впервые не захотелось идти в контору. Но идти надо было, и, постояв еще несколько минут на берегу, он неторопливо зашагал по улице.
Первым, кого он встретил в конторе, был Еланцев. Всегда спокойный и невозмутимый, сегодня он был явно возбужден. Даже не поздоровался с Остудиным.
— Ты знаешь, что вода начала падать?
— Ну и что? — стараясь быть как можно спокойнее, сказал Остудин.
— А то, — Еланцев ухватил его двумя пальцами за отворот пиджака, — что еще несколько дней, и плакала наша с тобой Кедровая.
— А мы-то что можем сделать? — Остудин осторожно убрал руку Еланцева со своего пиджака. — Остановить спад воды?
— Думать надо.
— Вот и давай думать.
— Давай.
На следующий день вода в Оби упала еще на пять сантиметров. Но еще больше упало настроение Остудина. Он несколько раз пытался позвонить Батурину, но так и не позвонил. Поднимал телефонную трубку, держал ее минуту-другую в руке и опускал на место. Останавливала здравая мысль: приди оборудование, Батурин тотчас бы позвонил сам. Остудин ждал этого звонка каждую минуту. И все же когда он раздался, оказался для него неожиданным.
Поздно вечером, когда Остудин, раздраженный, не заходя в контору, пришел с причала домой, ему позвонил радист. Роман Иванович собирался ужинать, поэтому все недовольство, скопившееся за день, выплеснулось на него.
— Что там у тебя случилось?
— Вас Батурин весь вечер разыскивает. Сказал, чтобы вы, как явитесь, немедленно позвонили ему.
Остудин тут же снял трубку и заказал Среднесибирск. Батурин отозвался сразу. Разговор начал без наводящих вопросов, будто их только что прервали и соединили вновь.
— Сегодня к нам пришло твое оборудование, — Захар Федорович специально сделал ударение на слове «твое».— К завтрашнему утру баржа будет загружена. Я сам сейчас слежу за этим. Сможешь ты доставить его на Кедровую?
Остудин прикинул: от Среднесибирска до Таежного трое суток непрерывного хода. Оборудование придет на большой барже. Здесь его придется перегружать на маленькие. Чтобы вывезти на Кедровую, надо сделать несколько рейсов. На это уйдет минимум неделя. В лучшем случае только на дорогу потребуется десять дней. Да еще погрузка-разгрузка...
— Чего молчишь? — не выдержал Батурин.
— Будем, конечно, стараться. Но все зависит от воды.
— Вода падает, — сказал Батурин. — У нас упала уже на метр. Поэтому доставай, где хочешь, еще один водометный катер и двадцатитонную баржонку. Кедровая на контроле у Нестерова. Сам напросился, сам за нее отвечай. Мне будешь докладывать каждый день.
В трубке раздались короткие гудки. Остудин отстранил ее от уха, подержал несколько мгновений перед собой и положил на рычаг.
Первым желанием было обрадовать Еланцева и Кузьмина, а заодно и обсудить новость. Но, поразмыслив минуту-другую, решил, что времени для обсуждения будет много. Баржа с оборудованием придет только через три дня.
