Вы здесь

Ексель-моксель

Рассказы
Файл: Иконка пакета 05_prokopiev_em.zip (58.13 КБ)
Сергей ПРОКОПЬЕВ

РАССКАЗЫ


ЁКСЕЛЬ-МОКСЕЛЬ

Десять лет назад с Лехой Тетерей случай произошел. Не успел познакомиться с одной девицей – та в декрет. Не сильно Леха расстроился. «А, ёксель-моксель! – сказал себе. – Когда-то все одно хомут надевать».
Моя мама говорила: молодые все симпатичные. Лехина жена была исключением. Не Баба-яга, но из близкой родни. «Какая разница-заразница, – говорил Леха. – Возьмешь красавицу, она из тебя сохатого-рогатого начнет мастерить...»
Шесть лет вместе прожили. Как-то Леха возвращается с работы... По дороге три литра – свою норму – пива купил. Со сладкими мыслями: сейчас оттопырюсь до упора, – открыл дверь квартиры... И захлопнул с вытаращенными глазами. С наружной стороны к двери не было претензий, тогда как изнутри одна табуретка расхлябанная осталась да на подоконнике ракушка из Сочи. И голые стены.
– Ёксель-моксель! – побежал Леха к соседям. – Обокрали!
Вышло хуже. Согласно пословице: «Только муж не знает, что жена гуляет». Его далеко не красавица, оказывается, целый год с одним казахом, несмотря на бабуягиную фотогеничность, из Лехи «сохатого-рогатого» мастерила.
Создав законному мужу густую ветвистость на лбу, казах поехал доделывать начатое в свой аул. Подогнал фургон и вместе со всем скарбом Лехино сокровище погрузил.
– Ну, ёксель-моксель, – поклялся на руинах семейной жизни Леха, – чтоб еще хоть одна баба переступила мой порог!
И сел пить пиво с водкой. При этом яростно пел: «Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень!»
Насчет баб четыре года свято держал страшную клятву. С попугаем делил жилище. А завел его не из магазина «Оазис».
Рот у Лехи дырявый. Крошки, как горох из худого мешка, на пол сыпятся. Леху прореха не колышет, а воробьям – радость. Летом постоянно харчуются на балконе.
В один холостяцкий день Леха глянул на крылатых нахалявщиков — ба! – вместе с ними попугайчик прилетел столоваться. Разноцветный, как из шоу.
– Ёксель-моксель, – удивился Леха, – прямо филиал Африки у меня открывается. Того и гляди, крокодилы с бегемотами нарисуются.
Крокодилы не прилетели, зато попугай постоянно поддерживал балконную Африку. Регулярно с воробьями заруливал. Спелся с ними, будто на одной пальме вылупились.
– Ёксель-моксель, – как-то, глядя на несерьезную одежонку заморского гостя, прикинул Леха. – А холода нагрянут, что зачирикаешь в своем эстрадном полуперденчике? Воробьи – пройдохи морозоустойчивые, а твои цветастые перышки облетят с первым снегом.
Человек Леха был сердобольный. «Простодыра чертова!» – называла его до убёга в аул жена.
Глядя на попугая, Леха вспомнил голопузое детство и, выручая теплолюбивую птаху, навострил ловушку: ванночка детская, перевернутая кверху дном, на палочку одним краем опирается, под ней семечки. К палочке привязана леска, на другом конце которой затаился Леха.
Словил попугая, как когда-то синичек. Возник вопрос имени спасенной от зимы птахи.
– Ты, ёксель-моксель, в своей Африке был каким-нибудь Чомбой, а у меня будешь Фаней, и не балуй! – окрестил Леха крылатого сожителя.
Купил ему красивую клетку, чтобы все как у людей. Фаня с ходу «как у людей» отверг. Хватанул с воробьями воли, после чего жить за железными прутьями наотрез отказался. Закатывал скандалы и голодовки.
– Дурак ты, ёксель-моксель, ни разу не образованный! – сказал Леха и навсегда открыл клетку.
Лехин приятель, заядлый голубятник, как-то зашел к Лехе скрасить его одиночество за добрым жбаном пива и забраковал Фаню на человеческую речь.
– Напрасный труд, – сказал орнитолог-самоучка, – твоего попку учить – только язык мозолить! Не из породы говорливых.
– Жаль, – немного расстроился Леха, – а то бы, ёксель-моксель, поболтали на досуге. Не всё в телик пялиться по вечерам.
В одно отнюдь не прекрасное утро (накануне Леха накосорезился с дружками) просыпается он, а сквозь хмарь в голове «Ёксель-моксель!» доносится.
Лехе совсем дурно стало. «Эт чё, – подумал больной головой, – глюки начались?»
Похолодело все в пересохшем нутре, показалось: крыша едет, труба плывет, парохода не видать.
«Надо, ёксель-моксель, завязывать так надираться», – сделал благоразумный вывод Леха и увидел в изголовье Фаню.
Попугай с интересом рассматривал страдающего дружка, и вдруг с его стороны раздалось:
– Ёксель-моксель!
– Так это ты, паразит! – обрадовался Леха, что «крыша» на месте.
– Ёксель!.. – подтвердил догадку Фаня.
С этого дня его прорвало. Как горох из худого мешка, посыпалось: «Не балуй», «Паразит», «Халява», «Пошел в пим», «Без базару». Не умолкал.
Засыпал корм дружку Леха всегда с ласковым напутствием:
– Ешь свою хренотень!
Фаня подцепил призыв. Причем повторял не лишь бы брякнуть. Исключительно, когда Леха сам садился за стол. Еще любил говорить: «Пить будем».
Да ладно бы только говорил. Пристрастился к пиву не хуже Лехи, который поглощал слабоградусный напиток в неслабых количествах. Начнет наполнять кружку, Фаня, заслышав пенистое «буль-буль», летит сломя голову из-под потолка. Усядется на край кружки и сладострастно макает клюв в хмельную жидкость. Много ли птахе надо? Захорошеет... Фаня в лапках ослабнет, того и гляди в кружку свалится.
– Чё, ёксель-моксель, – спросит Леха подвыпившего дружка, – полетишь орлам морды бить, сорок щупать?
Не только к пиву пристрастился Фаня. Курить начал. Даже по трезвянке. Леха за сигарету – Фаня тут как тут. На плечо хозяина приземлится и, как только Леха выпустит струю дыма, торопливо начинает клевать никотиновый воздух.
– Ёксель-моксель, – однажды удивился Леха, – так тебе чё – и баба нужна?
– Ёксель, – согласился Фаня, – без базару!
Леха принял пернатое заявление за чистую монету и, решив, что на Фаню клятва в отношении женского пола в данной квартире не распространяется, принес дружку самочку.
Реакция на «бабу» была – не удержать. Но не в эротическом смысле. Фаня принялся гонять невесту по всей квартире, только перья сыпались. А ведь был абсолютно трезвый. Долбал бедняжку в хвост и в гриву, пока Леха не унес ее.
– Ну ты, ёксель-моксель, даешь! – ругался Леха. – Не знал, что такой отморозок!
– Пивко поцыркаем, – хитро передернул разговор на другую тему Фаня.
– Кто поцыркает, а кто и пролетает, – ворчал недовольный Леха, – ему как путнему купил...
– Отцвела любовь-сирень, вот такая хренотень! – издевался из-под потолка Фаня.
– Сверну башку – узнаешь!
Но вскоре они уже целовались.
Если Леха приходил домой в настроении, Фаня тут же подлетал к нему и начинал тыкаться клювом в усы, губы. Когда Леха садился перед телевизором, Фаня цеплялся за его чуб, как за ветку, и повисал вниз головой, мешая зрительскому процессу. Дескать, куда уставился, вот же я...
И никогда не вязался к Лехе, когда тот возвращался хмурым.
В такие вечера Фаня засовывал голову в ракушку, доставшуюся Лехе от жены при «разделе» имущества, и ворчал туда на свою жизнь. Звук получался эхообразный, отчего Фане казалось – в ракушке сидит сочувствующий ему собеседник.
Однажды среди зимы из аула заявилась с повинной бывшая хозяйка. Но Леха сделал ей резкий от ворот поворот. Дескать, отцвела любовь-сирень, лейте слезы по другим адресам.
Но потом Фаня недели две не высовывал голову из ракушки...
А весной Леха влюбился. Да так, что не балуй. Зашел в магазин за пивом, а там Катя за прилавком. И... «попалась, птичка, стой, не уйдешь из сети». Леха и не рвался на выход.
– Ну, ёксель-моксель, женщина! – делился с Фаней переполнявшим его чувством. – Класс! Бывают же такие!
Попугай телячьих восторгов не разделял.
– Хренотень! – говорил он.
– Сам ты воробей общипанный! – обижался Леха.
Если он начинал ворковать с Катей по телефону, Фаня или в ракушку голову засовывал жаловаться на жизнь, или того хуже – с возмущением летел обои драть под потолком. Будто всю жизнь не с воробьями, а с дятлами имел дело. Как начнет клювом долбать – летят во все стороны клочки недавно наклеенных обоев.
– Перестань, паразит! – крикнет Леха. – Прибью!
Попугай – ноль реакции. Как об стенку горохом угроза смерти. Все края обоев обмахрил.
Чем дальше в лес заходил роман хозяина с Катей, тем отвязаннее становился Фаня.
– Падла! – кричал Лехе. – Пошел в пим!
– Фильтруй базар! – шутливо успокаивал друга Леха и задабривал, подсыпая в кормушку корм. – Ешь свою хренотень!
Фаня отказывался. Изредка поклюет самую малость...
Даже на сигареты не реагировал и на пиво не падал коршуном с небес.
Лехе, что там говорить, некогда было вокруг Фани скакать-угождать, Катю обхаживал все свободное время. А когда, без ума счастливый, на руках внес ее в фате в свое жилище, Фаня сказал: «Ёксель», – и упал замертво на пол.
Вот такая была, ёксель-моксель, любовь-сирень.

ГДЕ СГРЕБ, ТАМ И ХЛОП

«Козлы мужики! — клеймила сильный пол, глядя в заоконное автобусное пространство, Елена Петровна Гонча. – Все козлы!»
Когда-то она получала образование в физкультурном институте. Бегала – только пятки сверкали на средних дистанциях. А когда они устали молотить беговые дорожки, подалась в ученые, дабы подрастающей смене помогать медали отхватывать. Писала диссертацию «Влияние женских молочных желез на скорость бега на виражах», как эти обязательные и обаятельные женские атрибуты утягивают бегуний в сторону от рекордных финишей.
Однако и диссертация ушла в прошлое. Все течет, всех меняет. Если раньше нечему было влиять на бег самой Леночки на виражах, сейчас тормозящие объемы, случись выйти под стартовый пистолет, мотали бы Елену Петровну во все стороны. Только она давно уже завязала со спортом, безвозвратно забыла, с какой стороны на стадион калитка открывается. На хлеб зарабатывала с помощью многоуровневого маркетинга.
– Что сейчас впариваешь? – ехидничал при встрече сосед по лестничной площадке Пашка Легенза.
– Тебе, нищете, разве что впаришь?
– Ты зато, как я погляжу, разбогатела! – смеялся Пашка.
И был прав.
В разное время Елена Петровна распространяла и герболайф, и продукты жизнедеятельности пчел, и турпутевки… Суетливый бизнес, но перед глазами имели место живые примеры, когда на «впаривании» люди поднимались на состоятельный уровень. Елена Петровна, мотаясь по городу, об этих высотах только мечтала.
Но не абы как. Согласно передовой технологии. Когда мечте, зажатой в угол, в один момент некуда будет от претворения деться.
Обучилась припирать мечту к стенке на семинаре.
– Нарисуйте внутренним зрением образ цели, – преподавала психологию мечты забальзаковского возраста дама, – и ежедневно вызывайте его, примагничивайте, чтобы принудить желаемое обратиться в действительность. Когда-то давно, – привела преподаватель пример из личной, еще добальзаковской, жизни, – придумала я себе картину. Будто сижу в Швейцарии на террасе и попиваю вино. А передо мной сказка горнолыжная: снег сверкает, лыжники летают. В небе облако, смахивающее на чайку… Два года, проснувшись утром и вечером, перед сном, рисовала себе эту сказку. И что вы думаете? В один прекрасный день оказалась на той самой террасе с бокалом вина в руке… Все сбылось, даже, представляете, облако, правда, больше на камбалу походило. Но не это главное.
Елена Петровна по примеру многоопытного преподавателя тоже принялась магнититить будущее. Привораживать его в свою сторону. Но нацелилась на теплые параллели. Приколдовывала Эмираты. В возбужденном мозгу распаляла чудную картинку. Ранний вечер в экзотических краях, за спиной у Елены Петровны в стекле и разноцветном неоне айсберг супермаркета. Впереди шоссе, черт знает сколькорядное, по нему роскошные лимузины шуршат по своим заграничным делам. Противоположный берег автопотока перетекает в берег океана. К нему от горизонта катят изумрудные валы соленой воды, чтобы шарахнуться о твердь земли для извлечения музыки прибоя. Океанский ветер теплом гладит упругие щеки сибирячки, ее полные плечи с лямками шикарного платья, крепкие ноги, украшенные изящными туфельками…
Дело дошло до хи-хи. Елена Петровна могла задуматься, сколько подъездов в ее доме, зато с первого позыва натренированное воображение рисовало мельчайшие детали остро желаемой экзотики. Однако покинуть родной двор с билетом в кармане в привораживаемую сторону не удавалось.
В последнее время Елена Петровна распространяла по схеме многоуровневого маркетинга лекарства и косметику. С утра заряжала сумку панацейными мазями и чудо-таблетками…
– Маркетингёрствовать пошла? – прикалывался Пашка Легенза, встретив утром соседку с ношей. – Желаю впарить весь куль. Дураков на ваше счастье еще хватает.
– Лучше бы жидкость от лысины купил. Скоро на рассаду нечего взять будет.
– На хорошей крыше трава не растет, – ласково поглаживал свою «крышу» сосед.
…В тот день в одной торговой фирме удалось запудрить мозги секретарше и прорваться к директору. Лет сорока мужчина, он обрушивал в окружающее пространство крутые волны дорогущего одеколона.
«О, – обрадовалась Елена Петровна шибающему в нос обстоятельству, – клиент слаб на косметику».
И начала маркетинговый натиск. В нем главное что? Воспитанный человек с первой секунды не вытолкает за порог – «нет, не нуждаюсь». В эту микроскопическую паузу и надо ворваться, чтобы втереться в доверие, ошеломить напором.
Наша героиня принялась метать из сумки флаконы и тюбики.
– Косметика
XXI века – это глубинная косметика! – задудела в уши потенциальному покупателю. – Например, вот крем для лица, он проникает во внутренние слои кожи, она в ответ благодарно молодеет, расправляет морщины…
– Да ну? – закрутил запашистой головой директор. – Беру!
– Средство для чистки ванн. С одной капли белее снега...
– Пойдет!
На все, что доставала Елена Петровна: зубную пасту – от коей кариес ищет во рту пятый угол, шампунь – смерть перхоти, стельки – заменители прогулок босиком, – пахучий клиент бросал без раздумий:
– Пойдет!
За всю карьеру многоуровневого «впаривания» впервые такая удача.
«На нем можно Эмираты сделать!» – запела душа Елены Петровны.
Мгновенным видением вспыхнул за спиной радугой витрин эмиратовский супермаркет, из-за горизонта покатили для симфонии прибоя волны, ветер с океана дунул в щеку...
– Может, кофе? – предложил уникальный клиент.
Они сидели в глубоких креслах друг напротив друга.
– Спасибо, – поспешно отказалась Елена Петровна. – Она боялась упустить момент, товара в сумке было еще ой-е-ей сколько. – Вот новинка – джинсы с медными нитями. Постоянное ношение прекрасно повышает тонус, говоря по-русски, настроение мужской половой сферы, способствует, извините, беспроблемной потенции, уменьшает риск грозного бича всех мужчин – простатита. Масло «Адам» – используется для вызова симпатий противоположного пола. Секс-бальзам «Лев» и крем «Геракл» – увеличивают половую активность в количественном и качественном разрезе.
– В этом разрезе мы без медных брюк, крема и масла! – сказал клиент и – вот те на – положил руки на обтянутые черными колготками колени Елены Петровны.
Не успела она сообразить, что продвижение глубинной косметики и тонизирующего товара приняло физиологический оборот, как на нее навалилась волна дорогого запаха, и не только волна. Как клешнями обхватило плечи.
– Что вы! Что вы! – пыталась призвать клиента к разуму Елена Петровна.
Куда там. Настырные руки шарили по всей женской площади, недвусмысленно мяли и однозначно ощупывали.
– Все беру! – жарко задышал покупатель. – Вместе с сумкой!
Елена Петровна наконец поняла суть дополнительных условий, выдвигаемых для купли-продажи, перестала сопротивляться. Движением ног сбросила туфли и начала податливо проваливаться в кресло.
– Вот и хорошо! – поощрил смену настроений у продавца настырный покупатель. В предчувствии вкусного будущего ослабил хватку.
Но ничего хорошего не случилось. Елена Петровна резко подтянула колени к груди. Пятки отнюдь не интимно уперлись в живот партнера, губы которого только было потянулись к сахарным устам дамы… Лишь в полете он сообразил, на какой метательный агрегат попал. Откуда было ему знать, что у Елены Петровны за спиной и в ногах сотни километров тренировок и диссертация о молочных железах на виражах. Стремительно удаляясь от желанных губ и желез, он вхолостую чмокнул воздух и, как из пращи выпущенный, влетел в кресло, а затем – вместе с ним – врезался в стену.
– Ну, ты даешь! – восхищенно сказал директор, придя в себя от катапульты. – Чё такая-то? Я хотел показать, что без джинсов и масла настроение с тонусом всегда на высоте! Хотя штанишки с медью можно попробовать. А электричеством в них не шибает без заземления?
Елена Петровна бросала баночки и тюбики обратно в сумку.
– Какое вы хамье – мужики! Совести ни в одном глазу! Даже имени не спросил!
– А у нас в деревне так, – хохотнул, садясь за стол, директор, – где сгреб, там и… хлоп!
– Я что, предмет?!
– Ага, блин, предмет! Меня как взрывом взметнуло! А с виду не подумаешь! Прямо вулкан! Нет, я бы всю сумку купил, если…
Кавалер достал кошелек:
– Может, передумаешь?
– Козлы вы все! – уже в дверях бросила Елена Петровна.
«Козлы! Козлы! Козлы!» – повторяла в автобусе. Перед ней стоял видный мужчина в благородно коричневом, ниже колен, пальто, бело-красный шарф. И… в облаке дорогого одеколона.
«Тоже, поди, форменный козел!» – подумала Елена Петровна.
Но попутчик был хорош. Интеллигентное лицо. В руке черная кожаная папка. Респектабельный мужчина, что там говорить. За деловым видом читалась не базарная озабоченность.
«Все равно козел! – стояла на своем Елена Петровна. – Одно у них на уме!»
Покидая общественный транспорт на своей остановке, она вдруг увидела руку автобусного «козла», ладонью вверх она двигалась навстречу Елене Петровне, предлагая помощь при выходе.
Елена Петровна машинально приняла предложение, почувствовала своей ладошкой длинные сильные пальцы.
Буря вопросов ударила в голову: «Что? Зачем? Тоже из этих — «где сгреб, там и хлоп»? Сейчас начнет вязаться на кофе? Или пригласит в ресторан?.. А потом… в Эмираты…»
За спиной сказочно вспыхнуло стекло супермаркета. Его цветные огни падали на асфальт под колеса шикарных авто. Тело охватывал сбежавший с океанских просторов вольный ветер. Рядом с Еленой Петровной у витрины стоял джентльмен, на руку которого она сейчас, при выходе из автобуса, опиралась…
С этой картиной в голове Елена Петровна, как в тумане, сделала три шага по ступенькам и пришла в себя из Эмиратов, когда опустевшая ладонь сиротливо простерлась в пространство…
Мужчина, держа папку двумя пальцами за уголок, быстро уходил от остановки вглубь микрорайона. Спина его выражала достоинство и озабоченность.
«Козлы мужики! Козлы! – сделала резкий вираж в сторону своего дома Елена Петровна. При этом скорость на повороте нисколько не снизилась. – Все козлы! Все!!!»

И ПОД ЕЕ АТЛАСНОЙ КОЖЕЙ

Суицидников Виктор Трофимович Сажин чувствовал за версту. Не успеет на своем конце провода бедолага доложить, что через минуту смертельно разящей пуле даст ход в истерзанное сердце, или – окно распахнуто, до полета по законам всемирного тяготения лбом об землю всего один шаг, – эта кровавая трагедия еще не сорвалась с языка, а Виктор Трофимович уже чувствует: от трубки телефона службы доверия, где подрабатывал по ночам, несет самоубийством.
В то дежурство, как только радио пробило полночь, Виктор Трофимович поворотом ручки заткнул крикливое «окно в мир» и начал в тишине укладываться на скрипучий диван. Куда там уснуть! Сразу заблажил телефон. От звонка веяло кладбищем.
«Я тут при чем?» – раздраженно подумал Виктор Трофимович и снял трубку.
– Значит, так, – без «здрасьте» раздалось в ней, – я сейчас открою бутылку водки, выпью стакан и повешусь».
«Ну и дурак! – подумал Виктор Трофимович. – Уж пить — так весь пузырь...»
– Как вас зовут? – спросил он.
– Без разницы, – отказался от знакомства собеседник.
– Меня – Виктор Трофимович, – не обиделся Сажин. – Что у вас стряслось?
– У меня обнаружен СПИД.
Виктор Трофимович испуганно оторвал трубку от уха. СПИДа боялся панически. Предохранялся от него днем и ночью. В парикмахерской наотрез отказывался от штрихов, наносимых бритвой на шее и висках. Вдруг на лезвии осталась от предыдущего клиента частичка спидоносной крови? Летом остервенело боролся с комарами, и редко какому удавалось пробиться к кровеносным сосудам. Если хоботок крылатого упыря все же осквернял кровь, Виктор Трофимович пусть и не срывался в поликлинику сдавать анализы, молитву самосочиненную обязательно повторял про себя: «Боже праведный, спаси и сохрани от СПИДа, дай надежный иммунитет от заразы в трудную минуту».
Сорок раз читал молитву. Чтобы наверняка услышал Создатель. Хотя по жизни Виктор Трофимович крещеным не был.
– Сейчас бутылку открою, – тускло повторила трубка, – выпью и на люстре повешусь.
– Может не выдержать, – брякнул Виктор Трофимович.
– Что не выдержать?
– Разве не знаете, – вильнул на дежурную тропу Виктор Трофимович, – самоубийство – великий грех.
И подумал: «Как бы я повел себя на его месте?»
– А если я девушку заразил? – с вызовом спросила трубка.
«И под ее атласной кожей течет отравленная кровь», – вспомнился с вечера звучавший по радио романс. И тут же в голове пронеслось: «Боже, спаси и сохрани от СПИДа…»
– Я бы сначала подвесил за одно место ту, что меня заразила! – непедагогично бросил Виктор Трофимович.
– Сам хотел придушить эту профурсетку! А она смоталась на два месяца. Порядочную из себя корчила: «Нехорошо! – ломалась. – У меня муж! Никогда не изменяла!» А у самой СПИД!
– Найдите ее непременно! – Виктор Трофимович решил на этом отвлекать от суицидной веревки зараженного. – Как ее фамилия?
– Зозуля.
– Из 100-й аптеки?! – кипятком ужаса обдало Виктора Трофимовича.
– Откуда я знаю!
– Ну, ты даешь копоти! – перешел на «ты» Виктор Трофимович. – Раздеваешь женщину и — где она? что? — не спросил!
– Она сама раздевалась.
– Я в переносном смысле.
– А вы что, анкету заполнять заставляете перед кроватью?
– Зато у меня и СПИДа нет! – сказал Виктор Трофимович. Но голову полоснуло: «А вдруг есть?!»
– Имя-отчество Зозули? – прокричал в трубку Виктор Трофимович.
– Я бы эту тварь еще по отчеству звал! Танька.
«В аптеке тоже Танька», – сердце у Виктора Трофимовича бешено заколотилось. Трясущейся рукой он начал листать записную книжку. Где эта Зозуля? Где? Единственный раз тогда изменил принципу предохранения. От вина затмение нашло…
На «З» фармацевта не было.
– Секундочку, – сказал Виктор Трофимович в трубку, бросил ее на стол и лихорадочно принялся шерстить блокнот. Слева направо, справа налево. Где она? Где? «Боже, спаси и сохрани от СПИДа, дай надежный иммунитет…»
Дал. На глаза Виктора Трофимовича попала запись: «Татьяна Козуля». Он в голос засмеялся. Вот уж на самом деле – у страха глаза по чайнику! Как мог спутать – в аптеке не Зозуля, а Козуля. Ну, чудило! Сам себя до полусмерти напугал.
«Татьяна Зозуля – СПИД», – записал в книжку для памяти.
А зараженному сказал:
– Надо прежде чем вешаться – разделаться с этой Зозулей!
– Куда она денется? – презрительно бросил тот. – Сама сгниет!
– По-вашему, – снова на «вы» перешел Виктор Трофимович, – эта зараза пусть и дальше косит нашего брата?
– А мне как жить? Как?! – с надрывом крикнула трубка. – Я невинную девушку… Мы в ЗАГС собрались.
– Она проверялась?
– Не могу ей сказать про СПИД! Нет!
– Давайте я скажу.
Вызвался Виктор Трофимович исключительно для поддержания разговора. Общаться с инфицированной ни под какой петрушкой не собирался. Не верил, что ВИЧ не передается дыхательным путем.
– Нет! Нет! Нет! – отказался от услуги зараженный. – Если только после моей смерти. Это Галочка из 3-го книжного.
– Да?! – шепотом выдохнул Виктор Трофимович.
Галочку он знал. Слава Богу, не в интимном плане. Магазин был через дорогу от «психушки», где работал Виктор Трофимович. Частенько заходил посмотреть детективы.
– Такая девушка!!! – с трагическим восторгом воскликнул зараженный. – Ей 22 года, а до меня ни одного мужчины не было! Представляете?
«Дождалась дура!» – нехорошо подумал Виктор Трофимович и записал Галочку в черный список рядом с Зозулей.
– Такая девушка! – повторила трубка. – Доверилась мне! А я ее СПИДом! Кобель! А ведь знал тогда, знал: надо предохраняться. Я имею в виду, когда с Танькой кувыркались. Знал, что береженого Бог бережет. А как осадили бутылку, все полезное из головы вылетело. Кого там от Таньки предохраняться! Одно на уме: быстрей вперед! А теперь Галочку, такую девушку…
– С ней почему не предохранялись?
– Откуда я знал, что СПИД поймал от этой Козули!
– Как Козули?! – подскочил Виктор Трофимович. – Ты говорил: Зозули.
– При чем здесь Зозуля? Козуля ее фамилия!
– У тебя что, вконец крышу сорвало? Ты говорил: Зо-зу-ля!
У Виктора Трофимовича взмокли подмышки. Левое веко задергалось. Он готов был своими руками повесить зараженного.
– Какая вам разница – Зозуля или Козуля меня заразила?! Я, скотина такая, Галочку невинную на смерть обрек! Она доверилась! А у меня на ВИЧ отрицательный результат! Как с этим жить? Как?!
– Отрицательный? Точно?!
– Нет, я ради шутки вешаться собрался. Вот она передо мной бумажка с анализом.
– Ну, ты дундук! – в данный момент Виктор Трофимович готов был расцеловать суицидника. – Ну, темнота! Ну, глухомань! Мой тебе совет: возьми веревку вешательную, натри скипидаром и отхлестай себя по голой заднице! Может, поумнеешь…
– Нет, я повешусь!
– Если результат отрицательный, баран ты ни разу не образованный, значит – ты не инфицирован. Минус в данном случае – самый что ни на есть плюс для таких дураков, как ты. Никакого СПИДа у тебя нет.
Виктор Трофимович открыл книжку и с удовольствием вычеркнул занесенных в список спидоопасных Галочку и Козулю.
– Точно?! – заорала трубка. – Точно?
– Нет, я буду с тобой приколы шутить?
– Слушай, – теперь на «ты» перешел псевдоинфицированный, – где ты сидишь? Сейчас беру такси и еду к тебе с бутылкой…
– Езжай лучше к Галочке и не забудь на свадьбу пригласить.
– Первым гостем будешь!
– Коробку презервативов подарю налевака ходить.
– Что ты?! Налево теперь ни ногой!
– Не зарекаются любя, предохраняются почаще.
На этой мудрости Виктор Трофимович положил трубку и только начал укладываться на диван, раздался звонок. Вновь показалось – суицидный.
– Сколько времени? – спросила трубка с явно похмельным выхлопом.
Виктор Трофимович пошел на борьбу с новым самоубийством по методу «клин клином…»
– Вешаться собрался? – взял быка за рога.
– Ага, хозяин точно за яйца подвесит, если опоздаю к семи! Вчера так ушатался, не могу въехать, где? как? и сколько времени?
– Половина первого, – спас от подвешивания клиента за богоданные места врач.
– Отец, базару нет, – в качестве благодарности радостно рявкнула трубка и запела гудком.
«Нет так нет, – снова начал укладываться подремать Виктор Трофимович. Приняв позу, параллельную линии горизонта, государственно подумал: «Надо с предложением в горздрав выйти: писать на результатах анализов коротко и дураку понятно — «СПИДа не обнаружено». Мозги у народа вконец отсохли от терроризма, наркомании и проституции, на ровном месте в петлю лезут».
А засыпая, заповторял: «Боже праведный, спаси и сохрани от СПИДа, дай железный иммунитет от заразы…»

К ЧЕРТЯМ СВИНЯЧИМ

Проснулся Геннадий Фаддеевич Кукузей от дрели. Воя на изнуряющей ноте, она до мозгов пронзала пространство откуда-то из-за стен. Трудно сказать, с каким успехом сверло дырявило неживую материю, Геннадия Фаддеевича в пять секунд прошило насквозь, сон улетучился, как и не было.
«Что они, вконец озверели?!» – нелюбезно подумал о соседях.
С каких, спрашивается, атрибутов любезности взяться: ночь в полном развороте, темнота, хоть глаза всем подряд коли, самое время трудовому человеку расслабиться в кущах Морфея, а ему в уши заместо колыбельной – сверло.
Геннадий Фаддеевич возжег лампу в изголовье. И нехорошие слова бесенятами заплясали на языке. Стрелки часов еще только разменивали четвертый час, до верещания будильника спать да спать!.. А тут...
Жену дрель не брала. Она, во всей красе раскинувшись на основных площадях двуспальной кровати, насморочно сопела.
«А мне стоит всхрапнуть, – испепеляющим взглядом оценил безмятежный вид супруги, – сразу локоть до самых печенок воткнет».
Геннадий Фаддеевич зашевелил ушами, определяя местоположение нарушителя тишины.
«Какой гад ночь с днем перепутал? – задался шерлокхолмсовским вопросом. – Опять Чумашкин?»
Чумашкин был новым русским с верхнего этажа. Год назад купил над головой у Геннадия Фаддеевича две квартиры – двух и трехкомнатную, – прорубил между ними дверь и нет, жить по-человечески на этих просторах, в двухкомнатной, в ванной, заделал парную.
Когда перестраивался, всех соседей достал долбатней. Устали бегать к нему со скандалами: сколько можно издеваться? И он притомился отбрехиваться. Нашел мастеров-полуночников. Те в самый сон, часа в три, затевали сверление и другой строительный шум. И партизанами не открывали на звонки соседей.
Собственно, против парной Геннадий Фаддеевич ничего не имел. Сам любил взбодрить кожу веником до ракообразного состояния. Имеется ввиду, когда раков к пиву варят. Напариться и пивком жар внутренний унять Геннадий Фаддеевич считал первейшим удовольствием. Будь с кошельком Чумашкина, сам бы парную дома заварганил. Чтобы, как зачесалось, в шесть секунд раскочегарить и с веником на полок – держите меня, кто смелый!
Чумашкин, он хоть и новорусский, а все одно – Чумашкин. Посади субъекта свинофермы за стол... Вдобавок к парной в ванной, сделал из кухни бассейн. То есть плиту, мойку и остальные принадлежности домашнего очага – геть, а во всю освободившуюся ширину и длину водная гладь в полтора метра глубиной... На тот предмет, чтобы нырять из парной, как в прорубь.
Жить с водоемом над головой — не мед, а прямо наоборот – деготь. Только сядешь вечерком чайку испить, обязательно мысль кляксой ляпнет: а что как потолок не выдержит купания ракообразно распаренных телес? Как обрушится вместе с «прорубью»? Как полетят в чашку мочалки и голые задницы?
С такими мыслями в мозгах не до чая! Бежит Геннадий Фаддеевич, чертыхаясь, в дальний угол квартиры, где не висит над головой дамокловый бассейн.
И вот, похоже, этому ихтиандру тесно на кухне нырять стало, расширяет акваторию на всю оставшуюся квартиру.
«Чтоб твой банк лопнул! Чтоб тебя налоговая за вымя взяла! – зверея, лепил проклятия Геннадий Фаддеевич. – Чтоб тебя черти забрали!»
Расхрабрившись, хотел даже постучать в потолок шваброй. Но передумал. И сосед может в суд подать, и жена спасибо не скажет.
К тому же, показалось: сверлят в другой стороне.
«У проститутки, что ли?»
Дом пользовался большим спросом среди денежных граждан. Когда-то, в 60-е годы, строился для медработников и учителей, а сейчас другие работники, как мухи на сладкое, норовили въехать. Геннадию Фаддеевичу не раз предлагали с крутой доплатой обменяться, но он держался.
Дом стоял в очень живописном месте. На бреге. Волны без устали катили мимо окон. Высунешься, а у тебя перед глазами не автобусы с троллейбусами или подштанники на веревке – речные просторы успокаивают нервы. Тут же рядом сквер вместо шума городского листвой шуршит. Тогда как до городского шума меньше чем раз плюнуть, центр в пяти минутах черепашьего хода.
Недавно за стеной проститутка поселилась. Геннадий Фаддеевич лицензию ей на профпригодность не подписывал и свечку не держал, но жена говорила: «Проститутка, сразу видно. Нигде не работает, одевается как из Парижа, мужиков разных водит, и пол в коридоре палкой не заставишь мыть. Проститутка, и к бабке не ходи».
Пол она однажды мыла. Геннадий Фаддеевич видел. Вышла на площадку, в одной руке двумя пальцами, как дохлую крысу за хвост, держит тряпку, в другой – чашка с водой. Плеснула на пол, бросила в лужицу тряпку, заелозила ногой.
Глаза бы отсохли на такое глядеть.
«Убила бы! – злилась жена Геннадия Фаддеевича. – Проститутка чертова».
Квартира эта всегда была, как говорила супруга, «слаба на передок». Раньше в ней Валька-парикмахерша «слабела». Но у той веселье с мужичками было образом жизни. На коммерческую основу не ставила. Отчего пришлось квартиру продать.
На днях Геннадий Фаддеевич к мусоропроводу с ведром идет, навстречу проститутка с подругой.
– Многое могу простить мужчине, – сказала в пространство, как бы в упор не видя соседа, – но если он выносит на помойку ведро, ни за что с таким не лягу.
«Куда ты, мокрощелка, денешься, когда у меня будут деньги», – мстительно подумал Геннадий Фаддеевич.
Но денег не было. Родное предприятие, чтоб ему провалиться, считай, год не платило наличкой. То макаронами выдадут, то крупорушкой. Не идти же к проститутке с крупорушкой...
«У нее, точно у нее гудит, – приложил Геннадий Фаддеевич ухо к стене. – Но чё бы она сверлила? У нее руки не на дрель заточены. Может, массажер какой?»
«Чтоб тебе замассироваться в доску! – пожелал Геннадий Фаддеевич. – Чтоб у тебя критические дни сплошняком пошли! Чтоб тебя черти в свой гарем затащили!»
И вспомнив сцену у мусоропровода, тихо выплыл в общественный коридор. Где подкрался к железной проституткиной двери и от всей души каблуком попинал ее. Грохот получился отменный.
Геннадий Фаддеевич не стал ждать реакции хозяйки двери или ее клиента, заскочил домой и нырнул под одеяло.
Источник бессонницы, вроде бы смолкший, вновь появился. Тонким воем, настойчиво вгрызаясь в мозги, он выматывал душу. Как ни натягивай против него одеяло, как ни лезь под подушку — сон не идет.
Геннадий Фаддеевич высунул уши из-под одеяла, нацелил их в пол. Нет, зря терроризировал проституткину дверь. Снизу шумит.
Под ними недавно купил квартиру по культуре чиновник. Его чаще можно было в телевизоре увидеть, чем наяву. А по ночам давала знать о себе его жена. «Импотент чертов!» – бескультурно вопила.
«Ему еще и дома «потентом» быть! – говорила на это супруга Геннадия Фаддеевича. – На работе круглый день не переводятся балерины ногастые да певицы грудастые...»
«Может, с горя новый ремонт начала?» – подумал Геннадий Фаддеевич.
В плане работ по дому сосед был точно не «потент». Глухой нуль. Зато соседка (не то что жена Геннадия Фаддеевича) была что надо по отделочным вопросам. Кафель наклеить, обои, что-то закрутить, прикрутить – это никому не доверяла. «У меня что, ку-ку поехало халтурщикам платить, – говорила, – когда сама во сто крат лучше и с душой!»
«Картину поди какую-то опять муж приволок, ей вздумалось посередь ночи вешать, раз от него никакого толка, – предположил Геннадий Фаддеевич. – Не могла, зараза, до утра подождать».
Картин у них было, только что в туалете не висели.
«Чтоб ты сама обеспотентилась! – адресовал мысленное послание соседке. – Чтоб тебя черти защекотали! Чтоб...»
И вдруг опять показалось – изматывающее сверло ноет со стороны Чумашкина.
Или от проститутки?
Или снизу?
«Да чтоб вас всех перевернуло и трахнуло! – скопом пожелал Геннадий Фаддеевич соседям. – Чтоб вас рогатые сверлили денно и нощно!»
Затем достал из аптечки рулон ваты, вырвал два здоровенных клока, каждым из которых можно было наглухо законопатить для разоружения танковое дуло, и с остервенением воткнул их в уши...
«Теперь хоть засверлитесь!» – натянул одеяло.
Но изнуряющий звук не исчез. С еще большей силой он начал дырявить воспаленные бессонницей мозги…
И Геннадия Фаддеевича пробило: не надо пенять на зеркало... Воющая «дрель» сидела в его родной головушке.
«Да чтоб ты пропала! – застучал кулаком по «родной». – Чтоб ты отсохла! Чтоб ты провалилась к чертям свинячим!»
И вдруг перед глазами замелькали копыта, хвосты, мерзопакостные морды, запахло серой...
Голова со свистом куда-то провалилась. То ли в сон, то ли того хуже...


ШВЕЙЦАРИЯ НА ПОЛКРОВАТИ

– Не буду шмутье твое драное стирать! Хватит! – кричала Клавдия. – Жадишься денег давать!
– Нету, – бубнил Витя Фокин, мужчина средних лет.
– И на кормежку не ходи! Нашел дурочку с переулочка!
– Твоей фигуре вредно много есть, плывет.
– Как лапать, так пойдет! А тут сразу не топмоделистая! Чё тогда квартирантом на полкровати пристроился?..
– Нету денег.
– Не надо было клад сдавать! – плюнула солью в старую рану Клавдия. – И вообще – побаловались и буде, сделай тете ручкой!
– Не возьму тебя в Швейцарию! – обиженно бросил с порога Витя.
– Ой-ей-ей! Напугал козу морковкой! На носу боком ты в нее поедешь!
Витя подхватил узелок с бельем и поднялся к себе, двумя этажами выше. Последние семь месяцев он частенько квартировал у Клавдии «на полкровати». И вот получил от ворот поворот. Или облом, по-современному.
Жил Витя берложно. Однокомнатная квартира была обставлена односпальной кроватью. Выпущенная ширпотребовским конвейером лет тридцать назад, она давно обезножила, горизонт спальной поверхности держали куски шпал.
– Паровозы не снятся? – вышучивала кровать Клавдия.
– Проводницы и стрелочницы, – отвечал Витя. – Вот с такими стрелками.
Проблему постельного белья Витя решал с завидной изобретательностью. Чистая простыня складывалась вдвое. Сначала эксплуатировалась одна половина конструкции, через пару недель – вторая. Затем простыня перегибалась на другую сторону, что обеспечивало еще две смены. С наволочкой такой номер экономии не проходил, посему Витя спал на плюшевой подушке.
Из мебели имелись также гвозди по стенам, исполняющие функции платяного шкафа.
Окна украшали музейных времен занавески с ретро-выбивкой 60-х годов.
Вместо ковра над транссибирской кроватью был прибит флаг. Но не персидский, то бишь иранский, а швейцарский. Красное полотно с белым крестом.
Вернувшись от Клавдии, Витя лег на железнодорожное ложе. «Зря ей про клад болтанул», – подумал с закрытыми глазами.
Клад был печальной промашкой давних лет. Витя нашел его на кладбище мамонтов. Как эти вагоны с хоботом в доисторически древнем году оказались на кладбище — Витя не знает. Может, стадо ловило дремотный кайф после водопоя. Стояло на высоком, с которого сдувало комаров, берегу, а тут ледник снегом на голову. Не успели толстокожие сообразить, что в природе катаклизм, как перешли в свежемороженную фазу. И мех не спас.
А может, кладбище возникло по другой причине – первобытная скотобойня на данном участке располагалась? Местные, не менее чем мамонты ископаемые люди, с дрекольем, камнями и шестоперами заманивали пропитание в ловушки – оврагов кругом немерено – ломая ноги, срывались простодырные травоеды с кручи вниз, а там уже плотоядно кочегарили костер двуногие мясоеды. И вскоре обглоданные кости первобытной трапезы весело разлетались в разные стороны, создавая это без памятников кладбище. На коем Витя наткнулся на клад, хотя искал вместе с классом доисторический скелетный материал.
Весной, когда вешние воды вымывают на обозрение бивни и другие исторические останки, школьники шли пополнять свой музей. Поисковый день у Вити складывался из рук вон плохо. Всего одну кость обнаружил, и та из более позднего периода захоронения – собачья. Уже под вечер спустился в овраг и глядь – торчит экспонат. Не собачьего происхождения, без экспертизы видно, от мамонта. Витя хвать-похвать, а кость не вытаскивается из доисторического кладбища в музей. Заметался юный археолог: чем бы подковырнуть находку? Туда-сюда дергается, а под ногами поисков пенек березовый путается. Пнул с досады, чтобы не мешал. На что пенек зазвенел от обиды.
– Ах ты, пень-забубень! – рассердился Витя и еще раз пыром приголубил помеху на тропе археолога.
Пень вылетел из земли, сея на лету ложки, вилки, деньги, кольца, кулоны и цепочки.
– Ничего себе пенек! – раскрыл рот Витя, разглядывая березовый туес и его содержимое.
А потом заорал на все кладбище, наверно так мамонты ревели, когда летели вниз бивнями в ловушку:
– Клад! Клад!
Класс, конечно, сбежался на чужое добро…
– Я клад нашел! – примчался домой Витька.
– Где он? – мелко завибрировал отец.
– Отдал! – сиял Витька.
– Кому? – крупно завибрировал отец.
– Учительнице, она сдаст куда надо!
Отец заходил ходуном.
– Пенек! – закричал он. – Зачем орал на всю округу?! Зачем?! Сунь клад в рюкзак, и концы в воду!
– Это достояние государства! – возмущался дремучести родителя комсомолец Витя.
– Государство его закапывало? Ты кошелек на улице обронил – тоже достояние государства?
– Мне по закону полагается 25 процентов.
– Всыпать тебе полагается 225 процентов по заднице! – хватался за ремень отец.
Ременных процентов Витя не получил, мать отстояла. Как, впрочем, и законных. Клад, согласно полученным из Москвы бумагам, в разряде лома пошел на переплавку.
– Золотые цепи, кресты, «десятки», «пятерки», броши, кулоны — в переплавку! – снова крупно вибрировал отец. – Пенек! Ой, пенек! Наделают из них разъемов и проволоки!
Отец и через десять лет не успокоился.
– Пенек стоеросовый! – обзывался время от времени. – На миллион человек одному-разъединственному в 100 лет такая жар-птица!.. А ты? Пять килограммов золота и серебра своими руками в прорву! Ой, пенек!
– Куда бы я их дел?
– Я бы реализовал! А деньги на книжку! Они бы уже страшными процентами обросли!
– Ты и так засолил их навалом!
– Не твоего, пенек, ума дело!
Отца всю жизнь разрывали две огненные страсти: деньги и водка. Без ума любил пополнять вклады на сберкнижке и был чересчур склонен к питию. Взаимно-уничтожающие чувства. Первое трупом ложилось на пути второго в водочный магазин. Если на свои покупал. И в то же время на дармовой выпивон никаких шлагбаумов. Тут и возникала закавыка: стоило отцу помазать губы, как душа щедро начинала выворачивать карманы, деньги радостными голубями летели в водочный отдел… На следующий день не так с похмелья страдал, как жаба давила: столько угрохал, до сберкассы не донес.
Трезвый тащил туда все что можно. К 1991 году имел вклады в объеме трехкомнатной квартиры. Когда ее коровьим языком слизала либерализация цен, чуть инфаркт не шандарахнул старика.
– Ой, пенек! – истязал себя. – Ой, пенек!
Отвлекла от инфаркта вторая страсть. Попил водки, снял стресс, а вскорости начал играть в «Русский дом Селенга». Закладывал туда всю пенсию и что с сада-огорода выручал. Гараж продал. Жил по-вегетариански: без мяса, с черно-белым телевизором.
– Нет, не пеньки мы, – во множественном числе навеличивал себя, ведя подсчеты бешено накручивающихся процентов, – все вернем! Эх, Витек, зачем ты клад в рюкзак не сунул? Сейчас бы на нем такие деньги наварили. Золотые цепочки метровых размеров, платиновый перстень в форме кошачьей головы, кольцо с изумрудом…
Отец знал наизусть весь перечень клада.
От удара с крахом «Селенги» и водка не помогла.
«Я пойду другим путем», – хороня отца, решил Витя.
…А сейчас, лежа на транссибирской кровати, с удовлетворением думал: «Верным путем иду».
Зазвонил телефон.
– Выезжаю, – коротко бросил в трубку Витя. Надел джинсовый костюм, взял самый приличный во всей квартире предмет – кожаный дипломат…
Не подумайте, что «другой путь» у Вити – это антисанитарная дорожка деклассированного элемента. Витя располагал актуальным рукомеслом. Вскрывал сейфы. Как консервы. И не воровским, среди ночи с пистолетом за пазухой, способом, а официально – по вызову в бессилии плачущих перед ящиком с деньгами хозяев. Когда близок рублик, а не достанешь.
При всеобщей банкотизации страны сейфов на душу народонаселения стало больше, чем денег у большей части народа, которой сколько кредит в очной ставке с дебетом не своди – сальдо карман не тянет. А у кого «тянет», те норовят его в сейфы упрятать от посторонних глаз и карманов. Но раз в год и палка – гранатомет. То есть ляжка размечталась, чтобы ее деньги жгли, а в закрома их хранения доступа нет. И хоть ты мозоль на языке набей: «Сим-сим, открой!» – Сима бессильна. Надо за Витей бежать. А он такой мастер, что дунет, плюнет, перекрестит заартачившийся замок и… берите ваши сбережения, отслюните специалисту…
Не всегда в деньгах запертое под заевшим замком счастье заключалось.
Был случай. Новый год на носу. Совсем на кончике, а Витю от телевизора срывают. Господин с толстой мошной из Европы шампанское привез. И не простое, что на рупь ведро, а из королевских погребов. Легче иной автомобиль купить, чем бутылку такого алкоголя. В гараже его держать не будешь. В сейф поставил. В Новый год захотелось выдрючиться. Назвал гостей, закуски накупил. Побежал к сейфу, дескать, не бормотьё в честь праздничка под елкой употреблять будем. Готовьте бокалы под эксклюзив.
Гости — всегда давай. А близок сосуд, да не нальешь. Хоть автогеном сейф режь. Взбрыкнул он по причине, что вместо буфета используют, и обрезал хозяину кайф. Гости подначивают: «Нагнал про супершампань!»
И стрелки на часах блохами скачут на встречу друг с другом в высшей точке. Срам, позор и стыдоба.
Хозяин за Витей послал.
Шепчет мастеру по прибытии: «Откроешь до двенадцати – хорошие бабки получишь и напою». За две минуты до курантов Витя обеспечил доступ к королевским пузырькам. Чести отведать напиток земных богов удостоен не был, зато 200 долларов отхватил.
Ему больше ничего и не надо. Пить-то Витя давно ни-ни.
…В последний раз, после размолвки с Клавдией, тоже не из-за денег сыр-бор вокруг замка с секретом разгорелся. Босс водочной фирмы в Нью-Йорк собрался, билет на берега Гудзона в сейф засунул. Из расчета: подальше от ревнивой жены положишь – ближе возьмешь. Эта истеричка может и порвать, если узнает, что с переводчицей летит.
Целее целого лежит билет в сейфе и хоть вместе с ящиком тащи его в аэропорт, чтобы на рентгеновский просвет зарегистрировали. Иначе никак. Бьется путешественник с замком, матершинными выражениями на нет исходит, а проездной документ с каждой минутой все ближе к ценности фантика от съеденных конфет приближается. Можно выкинуть, а можно в семейный архив сдать.
Витя на то и мастер, чтобы остановить процесс девальвации. Поковырялся с зауросившим замком, не дал улететь самолету за океан без билета из сейфа.
100 долларов за оперативность отхватил.
Сунул их в тайник под транссибирской кроватью. Но не все. Один понес к Клавдии с узелком белья.
– Клав, постирай, а! Хотя бы рубашки.
– А в Швейцарию возьмешь? – сунула доллар в карман фартука Клавдия.
– Конечно! – с готовностью сказал Витя. – Цюрих, Берн, Женевское озеро.
Кстати, о девочках, Швейцария была не для запудривания женских мозгов. И не пустопорожними грезами с флагом над кроватью. Без инвестиций в виде манны небесной видел себя Витя на улочках Цюриха. Без розовых слюней изучал карту Берна. Открывая заклинившие сейфы, он прорубал лаз в Европу. Расширяя его с каждым покоренным замком. Чалдон Витя, с круглой, как блин, физиономией, имел счет в Швейцарском банке. И жесткий план: увеличивать сумму вклада на семь тысяч долларов в год. План героически выполнялся.
– Почему Швейцария? – спросила, разводя порошок в тазу, Клавдия.
– Чем я хуже Ленина?
– Тогда я не хужее Крупской! – подумав, провела историческую аналогию Клавдия.
– А то! – поддакнул Витя. – Конечно, не хужее!
А сам подумал: «Нужна ты мне там, как ежик за пазухой! Устроюсь в Швейцарии к какой-нибудь бабенке квартирантом на полкровати».

БРАЧНЫЙ КОНТРАКТ

– Во, на Западе цивилизованно! – пришел на кухню с газетой Арнольд Петрович Затеряев. На его лице выделялись допотопной оправой «плюсовые» очки и двухдневная пегая щетина. – Прежде чем брачную ночь открыть, навалиться друг на друга с объятиями, они контракт заключают: что и как, если вдруг любовь сдуется.
– Любовь прошла, завяли помидоры, детей об стенку, нам с тобой не по пути! – засыпая картошку в суп, пропела Ангелина Ивановна. – Умные люди, не чета нам, знают, что брак может быть с брачком. Твой кореш, Лагутин, двадцать лет сюсюкался с Наташкой — «кошечка» да «лапочка», по всякому вопросу готов был ее в задницу целовать, а начали разводиться, из-за каждой драной тряпки глотку рвал!
– Этой стерве дай волю, она без трусов бы оставила!
– У вас все бабы стервы!
«А нет, что ли?» – едва не вырвалось у Арнольда Петровича, но вовремя прикусил язык. Отсек торопыгу от скользкой темы. Повернул повестку дня в другую сторону.
– Гель, а давай свой брачный контракт составим, – Арнольд Петрович приготовил авторучку и лист бумаги.
– Сивый мерин весь, а туда же – прицел на Запад подавай. На кой нам контракт?
– Кому что принадлежит — наметим. Понарошку… Холодильник, например, кому запишем?
– Мне, естественно! – без секундных раздумий отрубила Ангелина Ивановна.
– С каких это чебурашек?
– Мы когда его брали? Когда я в положении ходила.
– Ну, – Арнольд Петрович не мог взять в толк, к чему клонит жена.
– Загну. Ты в это время с Лизкой-путанкой скочетался. Забыл?
– Чё ты утей гонишь! «Скочетался» я, видите ли…
– Чё-чё! Кабчё! Я с пузом сижу, как памятник изобилию, а он придет затемно и духами Лизкиными за версту разит. У нее одной «Сальвадор Дали» был.
– Мы вечеровали тогда, – быстро нашелся Арнольд Петрович, – как раз «ноль седьмой» заказ осваивали, неисправности валом были. А с Лизкой стол в стол сидели. Нехотя провоняешь.
– Мы с тобой сидели тесно, забеременела честно. Ты мне, сивый мерин, не развешивай лапшу про сверхурочный труд. Не первый год замужем.
«Нужен был Лизке мерин», – подумал Арнольд Петрович, но проглотил оскорбление и, скрепя сердце, записал холодильник в графу «Геля».
– Кухонный гарнитур скажешь тоже тебе? – с вызовом перешел к дележу следующей недвижимости Арнольд Петрович. – Он, если помнишь, на мои деньги, что на шабашке заработал, куплен.
– А доставал кто? Мне его Галка Морозова сделала. Которую ты в подсобке зажимал. Она все рассказала.
«Вот шалава! – с горечью подумал Арнольд Петрович. – А ведь не отбивалась, наоборот – к себе зазывала. Слон в юбке!»
– Ладно, доставала так доставала, – недовольно сказал он и записал кухонный гарнитур в ту же графу, что и холодильник. Затем пробежал мысленно по богатству, нажитому в супружестве, и отрубил. – Стенку будем делить по-братски: тебе две секции и мне три.
– С какого рожна?
– В тот год, как ее купили, – с ехидцей начал Арнольд Петрович,– ты в Москву на курсы повышения квалификации ездила.
– Ездила. И что?
– А то! Приехала, как бревно железное, холодная. Повысилась до ледяного космоса, месяца три валетом спать ложились. Храплю я, видите ли. А обнимать тебя тогда – что Брестскую крепость голыми руками брать.
– Ну, ты вспомнил! – деланно захихикала Ангелина Ивановна. – Что тогда-то молчал? Болела я...
– Замнем про болезнь для ясности, так что мне три секции, даже четыре...
И, закрепляя успех со стенкой, открывшей победный счет в графе «Я», Арнольд Петрович занес руку вписать туда еще одну позицию.
– Телевизор тоже мне.
– Облезешь и неровно обрастешь! – оправилась от первой неудачи Ангелина Ивановна. – Забыл, как привет из командировки привез?
– Какой привет? – насторожился супруг.
– Какой-какой! Вен… От дамы. Три пера называется! В переводе – французский насморк…
– Е-мое! По пьянке было-то, дура одна подлезла. Воспользовалась невменяемым состоянием… Изнасиловала почти…
– Пить не надо.
«Что за любовь без питья?» – чуть не слетело с языка Арнольда Петровича. Но тормоза самосохранения выручили. Отвлекли пришедшим на память анекдотом: «Доктор, помогите, как выпью – не могу закончить половой акт. – Так вы не пейте. – Тогда начать не могу».
Рассказывать супруге жизненный анекдот не стал.
– Мерин сивый! – еще раз оскорбила жена.
– Ты зато кобылка племенная! – защитился Арнольд Петрович и решительно произнес: – Спальный гарнитур себе пишу. Мы его купили в тот год, как ты к художнику бегала.
– Бестолочь ты! – возмутилась Ангелина Ивановна. – Он рисовал меня!
– Не знаю, не знаю, что вы там в мастерской наедине живописали.
– Ты же видел мой портрет на выставке! – активно оборонялась Ангелина Ивановна. – Видел!
– Портрет с тетрадку, а он его полгода малевал...
– Дурак! Это не фотография, щелкнул и готово. Он же не халявщик. Член Союза художников. Варианты, наброски делал…
– Да-да варианты. То голяком, то в чем мама родила, то в чем в бане ходят. Для вдохновения позировала...
– У тебя, сивого мерина, одно на уме! – бросила Ангелина Ивановна и нашла контраргумент в борьбе за спальный гарнитур. – А ты тогда к Верке уходить надумал! Чё, не было такого?! «Она мне машину купит!» – передразнила мужа.
– И купила бы!
– А чё не ушел?
– Чё-чё! С Манькой дюже горячо! Ладно, хватит! Мне пора на дачу собираться.
Арнольд Петрович встал из-за стола.
– Зна-а-ем, зачем ты туда зачастил. С женой Курдупова спать!
– У тебя что, совсем крыша заюзила?!
– Курдупов на дежурство, а ты к ней под жирный бочок? Нет, скажешь? Нет?! Сивый мерин!
– Тебе 62 года, а такой бред косовертишь! Да она дурней тебя в пять и страшнее в десять раз!
– Ах, я страшная? – выхватила у мужа листок с дележом имущества Ангелина Ивановна и разорвала его. – Вот что ты у меня получишь по контракту! Вот!
И сунула под нос супругу красноречивую фигуру из трех пальцев.

ПЕРЕПОЛЮСОВКА

В один момент Петр Егорович Замиралов запаниковал: зачем с баней затеялся, если переполюсовка ожидается? Не сегодня-завтра все прахом пойдет.
Он у брата в Красноярске гостил, тот и посвятил его в теорию, согласно коей Земля вот-вот перевернется с ног на голову по причине смены полюсов.
– Ты думаешь, – рассказывал брат, – земную ось воткнули в галактику, крутнули планету-матушку, как глобус для пятого класса, и она миллионы лет пилит по заданному маршруту? Ничего подобного. Угол наклона оси постоянно меняется в одну сторону. А это значит что?
– Что? – открыл рот Петр Егорович.
– Ничего хорошего кой для кого. Примерно каждые 13 тысяч лет Земля с ног на голову перекувыркивается. Мы как раз находимся в той части прецессии, когда вот-вот переполюсовки жди. Катаклизмы как грянут на головы грешников – только держись. Старые материки уйдут под воду, новые вынырнут. Атлантида, к примеру, выскочит наверх, Аляска, наоборот, на дно провалится. Там, где бананы росли, – тундра образуется, а где пингвины бегали – попугаи зачирикают.
– Это чё, конец света? – спросил Петр Егорович.
– Конец не конец, да лишь достойные выживут. Как говорится, много званых, да мало избранных. Кто правильно живет – вознесутся... А Земля может перекувыркнуться за каких-то двадцать часов. Вчера ты в трусах огурчики собирал, а вот уже ледник на твои грядки заполз.
Не все Петр Егорович понял – лекцию по переполюсовке обильно водкой сдабривали. Прецессию не уразумел до конца, хотя сама теория легла на душу.
– Нужна переполюсовка, – горячо поддерживал брата, – чтобы избавиться от этих хапуг на чужом горбу. Миллионеров и другую мафию. Добром кровопийцы никогда не изменятся. Придавить ледником всех паразитов! И с нуля начать...
Брат учил специальным образом дышать, чтобы наверняка вознестись. Не накроет переполюсовкой, во-первых, тех, кто праведно живет. Но и им сложа руки ждать потопа нельзя.
– На халявку в избранные не попадешь, – говорил брат, – надо готовить сознание.
Дышать учил так. Семь секунд в нос воздух сосредоточенно затягивай. Потом семь секунд плавно выпускай, причем не просто сопи, стравливая углекислоту, а представляй внутри себя тетраэдрон – этакую объемную звезду. Выдохнул и замри впускать воздух.
В бездыхательный период из вершин тетраэдронной звезды свет пойдет, а у тебя в этот момент электричество должно начать туда-сюда бегать по позвоночнику.
Как Петр Егорович ни пыжился – не пробегало. Может, что за бутылкой этот самый тетраэдрон медитировал?
И все же Петр Егорович считал, если не он, то кто тогда вознесется? Конечно, имелись грешки на счету. В молодости на разнообразие тянуло – шкодил с разбитными бабенками тайком от жены. На заводе работая, не раз миновал проходную отягощенный за поясом или в других укромных местах посторонними предметами. Особенно в последние годы, когда зарплату стали месяцами задерживать. 30 килограммов меди мог на себе зараз вынести. Но это какой грех, когда другие составами воруют? Свое беру, считал, сдавая цветмет в пункт приема.
Вернувшись домой из Красноярска, на трезвую голову завибрировал: на кой с баней горбатиться, если труды могут на днях, а то и раньше, под воду или новый ледник уйти?
Побежал брату звонить. Тот – ни раньше, ни позже – в тайгу за кедровым орехом ушел.
Пришлось ждать...
Детство Петр Егорович провел в бараке, где десять дверей по одну сторону коридора и столько же по другую. В одном конце кашлянут, в другом за бутылкой бегут – от гриппа профилактироваться. Удачно женившись в отношении жилплощади, Петр Егорович покончил с барачной судьбой, но все время, несмотря на проживание в хорошей квартире, мечтал о своем доме... Чтобы выйти босиком, а крыльцо от солнца горячее, в небе самолет по своим делам жужжит, в палисаднике ветерок колобродит, птичка какая-нибудь цвенькает...
К пятидесяти годам купил в пригороде домик в дачных целях. Справный. С палисадником, крыльцом и огородом, но без бани.
«Должен в жизни хоть что-то капитальное своими руками построить!» – подумал Петр Егорович.
И наметил – баню. Да не в мышиный глаз площадью, как у свояка. У того, конечно, жаркая, ничего не скажешь. В любой мороз с двух охапок дров раскочегаривается, аж волосы трещат. Только париться в ней без асбестовых трусов и бронежилета – это как на минном поле танцевать. Куда ни повернешься – задница в печку упирается. Из железа сваренную.
У Петра Егоровича на всю оставшуюся жизнь красота правой полужопицы шрамом обезображена. «Скорую» в предбанник вызывали. Конечно, бдительность у Петра Егоровича в момент жаркого соприкосновения с раскаленным боком печки была на 200 граммов водки понижена, но что это за баня, если нельзя стакан-другой дернуть в охотку?
Врач «скорой» женщина попалась.
– Чё ты заробел, как девица? – Петру Егоровичу говорит, который застеснялся сразу обнародовать ожог из штанов. Дескать, дайте, доктор, лекарство, сам намажу. – У меня, – хихикает врачиха, – по субботам обычное дело диагноз: банное поджаривание филейного агрегата. Сегодня второй случай. Все жду, – съехидничала, – когда кто-нибудь из вас переднюю часть задницы подпалит.
Поэтому Петр Егорович строил баню «пять на шесть» по внешнему периметру. В парной предусматривал стопроцентную технику безопасности для передней и задней части. В предбаннике планировалось пару кроватей полнометражных и стол поставить. Парься, ешь-пей, горизонтально отдыхай в усладу.
У брата под Красноярском такая баня. Они с женой могут всю субботу в ней провести. Как начнут часов с одиннадцати... В снегу валяются, пиво пьют, спят, телевизор смотрят. А между этим парная. Для них часов восемь – делать нечего посвятить жаркому процессу. Дровишек подкинут и опять на полок. Оттягиваются на всю шкалу.
Петр Егорович хотел поставить баню по всем правилам – из осины. Свояк свел с мужичком, который пообещал посодействовать со срубом. Причем по сходной цене. Вскоре сруб был в разобранном виде доставлен. Петр Егорович нарадоваться не мог – по дешевке такую важную проблему новостройки решил.
На крыльях банного вдохновения, по принципу «готовь сани летом», сорвался за 70 километров на глухоманную речку, булыжников набрать для каменки. Загляденье, каких насобирал. Увесистых, перекатами со всех сторон выглаженных. Такие будут паром стрелять, только успевай на уши шапку натягивать!
Вернулся Петр Егорович с камнями, а у сруба милиция. Оказывается, его украли в соседнем районе.
Накрылась баня медным тазиком.
Кипя злостью, Петр Егорович начал булыжники для каменки по всему огороду расшвыривать. Один, несясь, как тунгусский метеорит, ворвался в стройные – по ниточке – ряды помидор и прорезал широкую просеку, обильно забрызгав ее красной мякотью. Другой попал в ранетку. Густо обсыпанные урожаем ветви судорожно дернулись, плоды, как по команде, сыпанули на землю, враз образовав под деревом желтый круг. Шарообразный, как ядро, коричневый с прожилками каменюка, гневной рукой пущенный, угодил в туалет, тот загудел обиженным колоколом на всю округу. Петр Егорович готов был разорвать свояка. Из-за него красота мягкого места испорчена, еще и деньги накрылись – ищи теперь ветра в поле от этих ворюг. Совсем для других целей подобранный на осененном елями берегу камень круто вошел в парник и накрыл всей тяжестью заматеревший под солнцем снарядообразный огурец-семенник. Широким веером вылетел из-под толстой кожуры несостоявшийся урожай будущего года.
Жена Петра Егоровича, приседая с каждым броском, наблюдала картину разрушительного камнепада из окна.
– Сволочи! – жутко кричал Петр Егорович, запуская в любовно взращенную огородину камни. – Ворье! Продажные твари!
Ругал и расхитителей, и милицию, которая ловит не тех, кто миллиарды загребает, а всякую мелочевку.
Голодать бы Петру Егоровичу грядущей зимой — камней привез с запасом, четыре ведра, — но, схватив очередной, слишком рьяно размахнулся и в поясницу ударила резкая остеохондрозная боль. Что и спасло огород от стихийного бедствия.
...Через год Петр Егорович поднатужился и купил новый сруб. Уже подвел баню под крышу, полы начал стелить, а тут переполюсовка как снег на голову. Надо бы подналечь да закончить к зиме стройку, а кому хочется зря напрягаться?
Погоды в тот сентябрь на загляденье были. Теплынь... Облака по небу... В самом верху изогнутые перистые застыли, пониже кучевые проплывают. Пили со свояком на крылечке недостроенной бани пиво, о переполюсовке беседовали... Две недели маялся неизвестностью Петр Егорович...
– Петюня, не беспохлебся! – выйдя из тайги, успокоил брат по телефону.
В цивилизацию он вернулся в прекрасном расположении духа. Лучше некуда отшишковался и удачно оптом реализовал орех.
– Смело строй баньку, – учил Петра Егоровича. – С ней и вознесешься. Это ведь, если говорить технически, не на небо улететь, а уйти в другое измерение. Все нужное с тобой переходит. И заблаговременно определись, что брать. Вдруг выбирать дадут.
– Жену не буду, – обрадовался Петр Егорович на возможность строить баню.
– Молодых вдовушек найдем! – поддержал инициативу брат и серьезно добавил: – Не забывай дышать. Я даже в тайге медитировал.
– На кедре? – съехидничал Петр Егорович.
– Не, нынче падалку собирали.
«Надо дышать, – настраивал себя Петр Егорович, настилая полы в парной, – а то вдруг не дадут баню с собой взять».
Однако, как в перекурах ни рисовал в животе тетраэдрон, как ни сопел строго по расписанию – электричество не хотело бегать по позвоночнику.
«Может, по причине радикулита электропроводность в спине слабая? – беспокоился Петр Егорович. – К врачу, что ли, сходить?»
Но подумав, решил врача в переполюсовку не посвящать. Тот был слишком жаден на больничный.

СУДЬБА НАЛЕВО, СУДЬБА НАПРАВО

Вдруг у Аркадия Шурыгина жизнь нараскоряку сделалась. Конечно, каждый сам кузнец своей невезухи. Аркадий ковать ее начал на дне рождения жены Антонины. Сорок лет – бабий век, но жена говорит: «А мы не станем горевать, а будем гулять от пуза!»
– От пуза – это как? – спросил Аркадий.
– А так, что я всю дребедень кухонную – салаты, горячие с холодными закусками – беру на себя, а ты купи винно-водочной отравы и культурную программу обеспечь. Стихи любимой жене, тосты, анекдоты. Чтобы не в ритме гонок «Формулы-1» за столом сидеть, когда не успеваешь бутылки открывать. Хочу благородно и цивильно. Чтобы не «наливай-поехали» звучало круглый вечер, а настоящие поздравления. Как-никак, не у 20-летней свиристелки день рождения, 40-летняя дама юбилей справляет.
Аркадий взял под козырек. Продумал исходные данные задания. Тост сочинил, анекдотов начитался и сверх заказанного сюрприз приготовил. Такой, что почище шоу под куполом цирка. Натуральный смертельный номер. Жене ни слова, ни полслова про инициативу. Всю программу на контрольную проверку предоставил, а здесь – молчок.
В знаменательный день родня и другие гости набежали крепко выпить, до одури наесться. Аркадий сразу вожжи правления торжественной пьянки в свои руки схватил. Дабы не просто очередную рюмку кувыркнули и с вилками наперевес к тарелкам, а с чувством, толком и поздравлениями. Кое-кому с целью создания масштабности праздника заранее написанные речи всучил. Сам не умолкал с шутками и анекдотами.
Поздравлять юбиляршу пришла также ее сестра с мужем Гошей. Свояк Гоша в последнее время начал учить Аркадия, как в современных условиях судьбу строить. По жизни был он специалистом по парнокопытным и другой скотине с рогами и без. Ветеринаром. Долгие годы молчал в тряпочку о карьерных достижениях, связанных со свиньями и баранами. А тут выгнул грудь колесом.
– Вот ты, Арканя, майор в отставке, – наседал на Аркадия, – и что? Молодой мужик, а настоящих колыбашек в глаза не видишь. Я на кошках и собаках в день больше зашибаю, чем ты за месяц.
Гоша пользовал домашнюю животину в частной клинике.
– Вчера кота опростал новому русскому, он махом, не спрашивая прейскуранта, двадцать баксов отслюнил. Следом пятьдесят дают за добермана клещенутого, я его вылечил. А тут, – тычет Гоша в строну Аркадия вилкой, – сорок пять мужику! В расцвете сил он бегает с протянутой рукой рекламным агентом. Такая работа простительна семнадцатилетней ссыкухе...
Аркадий на юбилее умышленно спровоцировал свояка.
– Ну как, Гоша, – зацепил ветеринара, – много абортов кошкам сделал?
– Сам ты выкидыш, – Гоша не любил иронии в адрес своей профессии. – Евроремонт не можешь сделать!
– Откуда у меня дурные деньги?
– В наше время стыдно плакаться. Замути какое-нибудь дело. Знакомый пацан на противозачаточных за два года поднялся. Начинал с того, что сумками из Москвы презервативы возил. А сейчас монополист в этом деле. 22 года, он уже квартиру двухуровневую купил. А ты живешь, как голохреновка!
– Замумукал ты меня! – крикнул Аркадий и, повалив стул, ринулся к окну, рванул створки в разные стороны…
Осенняя погода ударила Аркадия в грудь и заспешила к столу с яствами и весельем.
Гости, затуманенные алкоголем, сразу не въехали, к чему клонит хозяин, стоящий на подоконнике. Думали, зажарился от гулянки, охладиться захотел.
– Продует! – забеспокоилась сестра жены.
– Прощайте! – крикнул Аркадий и шагнул в темноту.
– Дурак! – махнул рукой Гоша.
Гости нехотя отложили рюмки с вилками, бросились к месту трагедии. Суют головы за окно. Да что там разглядишь? Темень октябрьская вплоть до первого этажа, фонари во дворе давно свое отгорели.
Будь они с электричеством, все равно свежего трупа Аркадия было не разглядеть. Что он, дурак прыгать с такой пятиэтажной высоты в день рождения супруги? В том и заключался сюрприз, Аркадий шагнул не в губительное воздушное пространство, а на карниз, что вокруг дома для архитектурной красоты был проложен. Сантиметров сорок выступало. Хоть пляши. Аркадий плясать не стал. Притаился и ни мур-мур.
Гости от окна к двери побежали, собирать по двору бренные останки Аркадия.
– Неужто разбился? – кричала по дороге к дорогим останкам жена Антонина.
Аркадий дождался, когда заметались во дворе гости, и вернулся домой. Пропустил рюмашку для сугрева – прохладно в одной рубашке за окном. А тут уже и гости зашумели в коридоре.
Аркадий снова вернулся под купол цирка – на карниз.
– Сволочи! – заругались гости. – Вообще беспредел! Труп украли!
– Кому он понадобился, дурак такой! – не унимался Гоша.
– На органы для пересадки! Почки, сердце, печень…
– Точно! – согласился с догадкой ветеринарный медик Гоша. – Сейчас на органах умные люди такие колыбашки делают!
– Вызывай милицию! Пустят Аркадия на органы – кого хоронить будем?
– Ой, что наделал! В день рождения! – жена причитает. – И ведь не ругались ничего в последнее время.
«Вот врать-то», – мысленно хихикнул Аркадий. Он, прилипнув к стене, ждал момента эффектно завершить номер, чтобы у гостей челюсти отпали. Даже реплику на выход с карниза придумал: «Други, отставить нытье – вот вам мой цветущий труп собственной персоной! Отложим пускать его органы на пересадку! Они для начала выпить хотят граммов триста».
Пока Аркадий отрабатывал отпадный монолог, «скорая» приехала, у врача сразу профессиональный интерес возник:
– Где самоубийца?
– Украли! – жена рыдает. – На органы!
– Вы из меня лоха не делайте, – врач не верит. – Где разбившийся гражданин?
– Нет! – в один голос родня отвечает. – На органы похитили!
– Как это нет! – Аркадий встал на подоконник. – А это что, накакано? – и приказывает: – Наполнить рюмки! Доктору штрафную в стакан!
– Морду бьют за такие шутки! – отказался доктор от угощения.
Свояк Гоша так и сделал. Подошел к родственнику, стащил с подоконника и, ни слова не говоря, врезал по скуле.
Не поняли юмора гости. Аркадий думал, они от хохота попадают, а в результате пострадал сам, упав затылком об пол.
Гости разобиделись, допивать и доедать не стали.
С той поры началась у Аркадия черная полоса. Рекламная фирма, где подрабатывал к пенсии, развалилась. Жена Антонина сделала семейному счастью ручкой.
– Специально подгадал, – возмущалась, собирая вещи перед уходом, – именно на дне рождения сыдиотничать. Обгадить юбилей! Как только башку дурную не свернул! Вот уж действительно – дураку все по колено. Умный как пить дать шею бы сломал.
– Умный не полез бы! – вякнул Аркадий.
– Не идиотничай! – не хотела слушать жена.
Пригорюнился Аркадий от такого поворота судьбы. Как быть? Что делать? Хоть на самом деле во двор из квартиры прыгай.
Посмотрел из окна вниз, подумал и… отказался от крайностей. Вспомнил, как по радио психолог вещал: если почерк изменить – судьба тоже меняется. И бросился к столу. Всю жизнь у него буквы направо, животом вниз укладывались, Аркадий начал их влево клонить, на спину заваливать. «Мама мыла раму. Раму мыла мама», – исписывал листок за листком, стремясь к счастливой жизни.
Рука консервативно сопротивлялась. Чуть контроль ослабнет, «мама» вместе с «рамой» норовили прилечь по старинке, вернуть судьбу на невезучие рельсы.
Только не на того напали. Аркадий парень упертый. Боролся за новую жизнь все свободное время. Горы бумаги извел, пучки стержней исписал. И загнул судьбу на левую сторону.
Сразу, как в сказке, «пруха» пошла. Наследство получил. Бабушка дом новому русскому продала. Пусть хоромы ее на княжеские не походили, больше – избушка на рахитичных ножках. Зато заваливалась набок не в таежной глуши, а в центре города, и земельный участок был неслабый. Новый русский купил избенку, чтобы на ее месте виллу отгрохать. Бабуля выторговала за свою догнивающую недвижимость квартиру и еще 110 тысяч рублей. 100 тысяч любимому внучку Аркане отвалила. Не из чулка, цивилизованно – на счет в сбербанке перевела.
«Нельзя держать в рублях, – потерял сон из-за наследства Аркадий. – При моей непрухе – обязательно инфляции жди».
Решил снять наследство и выгодно купить на него доллары.
А снять не может. Почерк-то, выводя налево «мама мыла раму», изменил до неузнаваемости. Расписаться никак не получается в прежнем стиле. Бьется и все зря. Кучу бланков извел, а ни рубля не дают.
– Может, это и не вы вовсе? – упрямится служащая банка.
– Как это не я?! – сует Аркадий паспорт. – Посмотрите фото!
– А подпись! – тычет пальцем под портрет служащая. – Подпись-то не ваша!
– Я почерк поменял! – вышел из себя Аркадий. – Чтобы судьбу в корне улучшить!
На эту новость заведующую вызвали.
– Справка из психиатрички есть? – заведующая спрашивает.
– Да нормальный я! Нормальный! – закричал Аркадий. – Выдайте сейчас же деньги!
И дальше в том же смысле права качает. Дескать, произвол! Буду жаловаться!
Зашушукались сбербанковские, не пора ли милицию вызывать?
Зря не вызвали. Вдруг в зал врываются двое в масках. С пистолетами.
– Всем стоять! – командуют. – Не двигаться! Убьем!
«И почерк не помог, – подумал Аркадий. – Пристрелят как собаку. Я здесь единственный мужчина».
Рядом с «единственным» не менее перепугано женщина столбом застыла. Она только что получила 20 тысяч и начала пересчитывать из соображения «доверяй да проверяй», а тут грабители налетели. Увидев денежки, выхватили кровные сбережения, проверять, в отличие от хозяйки, не стали, забрали еще до кучи из кассы и рванули на выход.
Без грабителей и без 20 тысяч женщина забилась в истерике. Жалко, как-никак не чужого дяди были деньги, свои.
Аркадию тоже кровные жалко, поэтому заплясал от радости. Не вприсядку. Мысленно. Понимал, пустись в перепляс у окошечка – психушка обеспечена. А как хотелось, не отходя от кассы, чечетку отчебучить. Ведь это никто иной как он должен был биться в слезах на месте потерпевшей. Ему, кабы не новый почерк, на роду было написано оплакивать безвременно ушедшие, даже убежавшие, 100 тысяч. А так наследство до копеечки целехонькое.
Круто изменил судьбу, завалив буквы на спину.
И в семейном плане раскоряк рассосался. Супруга простила прикол с несостоявшимся трупом. Родственники тоже поостыли в неприязни, узнав про наследство. Аркадий на радостях мировую им выставил. Не хуже памятного юбилея гулево закатил.
– С такими деньгами на карниз нельзя выходить! – уважительно говорил за столом ветеринар Гоша. – Надо, Аркадий, беречь себя. И завещание обязательно напиши на ближайших родственников…
А Аркадий в конце концов научился ставить размашистую роспись по-старому и зажил по-новому.

РЕВЕЛА БУРЯ В НОВОГОДНЮЮ НОЧЬ

Завелся у Любаши Светличной жених на море-океяне. Не из пучка водорослей. От брата Димки. Морячок торгового флота, он в ревущих широтах показал дружку Мише фотоличико сестры: гля, какая сеструха!
«Ба!»– сказал Миша и побежал сочинять письмо в сторону берега.
Дошла океанская весточка по волнам и через тайгу в Сибирь. Завязалась переписка. И вдруг, трах-бах, от моряка телеграмма: «ПРИЕДУ НА НОВЫЙ ГОД».
В доме у Светличных случился психоз. Любаша у родителей была последним чадом. Когда хорошо за сорок обоим стукнуло, учудили младшую дочу. В момент образования просоленного Любкиного жениха родители невесты имели прочный, не отдерешь, статус деда Макара с бабой Мотей. С пенсией и внуками. Кроме моряка Димки и Любаши, имелись еще дочь Валентина и сын Геннадий.
Мишин причал в Кашире Московской области располагался. Как бабе Моте ни вдалбливали, что Кашира помене их Ачинска в длину и поперек, не перетолкуешь, считала: жених из москвичей.
– Ой, Любка, – причитала, – опозоримси-и-и...
Миша сообщал, что он механик. Данное рукомесло баба Мотя очень уважала. Это не Димка-непутня, радист какой-то, здесь – механизмы! Ими заведовать – не ручки у радио вертеть.
Были у бабы Моти переживания по застольной программе: чем угодить москвичу, что в их родову метит? Но главная тревога, терзавшая сердце хозяйки, – компания. В ее мужицкой части. Ох, богата она была на подводные камни. Самый опытный мореход может лоб расшибить и перехотеть жениться.
В отношении камня «врезать за Новый год» баба Мотя на оргкомитете постановила: если кто переврежет, невзирая на принадлежность лица – муж, сын или зять, морду утюгом отрихтует.
Но мужики не только врезать были мастаки. У деда Макара после третьей рюмки душа перла наружу так, что пуговицы не выдерживали. До пупа расстегивались, как сверху, так и с шириночной стороны. Свои с пониманием относились к рвущейся сквозь застежки душе. А вот как москвич отреагирует?
Зять Никита по пуговицам был вне подозрения. Зато под хмельком петь любил. Причем вокалировать начинал без палочки дирижера. Как мешком из-за угла. Даже для самого певца неожиданно. Вдруг в голове замыкалось реле, и всегда на «Ревела буря, дождь шумел!..» А ревел, как та буря во мраке. Штормовую стихию в масштабе один к одному рисовал. Сидит компания, выпивает-закусывает, на небе ни облачка, вдруг Никита как рявкнет подвальным басом: «Ревела!..» Не зная певца, можно с инфарктом в салат окунуться.
Дочери Валентине баба Мотя наказала ни на секунду не оставлять мужа Никиту, отвлекая его реле от бури. А на вырывающуюся от винных паров душу деда Макара сама нашла управу: приказала надеть на нее вместо рубахи водолазку сына Генки. Шириночную калитку хотела обойти спортивным трико. Дед попытался вякнуть: «Я что – цирк приехал?» – на что баба Мотя рявкнула: «Тут хуже – москвич едет!» Но посмотрела на обтянутый от лысины до пят видок мужа и плюнула: «Срамота!»
Дед даже с распахнутой настежь ширинкой смотрелся лучше.
Кстати, жених тоже переволновался, собираясь на смотрины. Писаным красавцем себя не считал, но и не урод, чтоб глаз косой или нос набок. А все одно, беспокойство имелось. Как никогда часто в зеркало гляделся. Но с каждым автобиографическим отражением все больше убеждался: нормальный ход. И вдруг красота – как в помойное ведро. Всю жизнь тридцать два зуба без пломб и червоточины, а тут… За день до отлета к невесте жених в баню пошел, после парной бес под руку толканул: открой пиво зубами...
Переступив порог Сибири, Миша старался левую половину рта не раскрывать. Маскировал изъян красоты. В результате даже улыбка кособокая получалась. Отчего вся физиономия имела вид: «Что вы тут, лапти сибирские, волокете в жизни? Вот мы, москвичи!..» Он-то улыбался от души, даже застенчиво. А получалось сквозь зубы. Окружающие думали: «За каким хреном-овощем вообще было ехать?»
Невесту посадили как раз со стороны зубной недостачи. Любаша, глядя на поджатые губы суженого, изводилась – что ему не по душе?
Потенциальная теща тоже не знала, как быть? Она, сияя личиком, гостю рыжики отведать предлагает: «Кушайте, сами собирали». Тот всю тарелку полуведерную подчистую навернул, а все равно морду кривит. Бабе Моте как нож под сердце. Да что за люди, москвичи эти?! Ведь видно – нравятся грибочки, нет, косорылится, как, прости Господи, навозом накормили.
Мужикам и совсем бы плевать на кривизну гостя, кабы им граммов по двести на каждый глаз. От закусок стол проседал, а пить разрешалось по предпраздничной инструкции только сухое вино. Под страхом смерти. «Портвейна» хотя бы взяла, – ворчал про себя дед Макар на бабку, – а то мочу эту...»
– По коньячку? – предлагал Миша мужикам.
– Ага, – дружным хором звучало в ответ.
– Они не пьют! – сверкала глазами на хор баба Мотя.
– Не пьем, – вздыхали мужики.
Дочь Валентина, помня материнский наказ, отвлекала Никиту от «Ревела буря» пинками. Хотя с чего петь-то? С кисляка впору волком выть. Но жена пинала: «Не пой!» И ведь не в войлочных тапочках сидела, как же – московский гость! — в туфлях. Подошва из БелАЗовской резины. После третьего пинка налился синяк.
Никита запросился поменяться местами.
– Что у тебя, гвоздь в стуле?
– Ногу отсидел.
Через полчаса созрела и вторая конечность. Баба Мотя тоже периодически толкала деда в бок:
– Застегнись!
Дед судорожно хватался за насмерть застегнутую ширинку. А москвич с кривой физиономией недоумевающе смотрел то на дергающегося Никиту, то на деда, хватающегося за причинное место. Только Гена сидел тихо, со смертной тоской в глазах. Он вспоминал, как славно гуляли без москвича раньше.
В прошлом году в три часа ночи давай в фанты играть. Деду Макару досталось с балкона овцу изобразить. Взбрыкивая, зарысил дед на четвереньках на балкон, откуда на всю округу заголосил:
– Бе-е-е-е!..
Жалостно так. Глупая овечка от отары отбилась, боится на шашлык попасть. Отблеял дед Макар и только за рюмку – сольный номер отметить – звонок в дверь. Лейтенант милиции.
– У вас, – строго спрашивает, – на балконе сельхозскотина?
– Ага, – дед Макар цветет.
– В частном секторе, – говорит милиционер, – похищена овца. Надо провести опознание.
– Запростака, – хохотнул дед Макар, упал на четвереньки и, бекая, изобразил овцу.
– Косим под психклиента? – не улыбнулся милиционер. – Так и занесем в протокол.
– Мил-человек! – пришла в себя баба Мотя. – Какой протокол? Старый дурак напился. Но ничего мы не воровали. Смотрите сами...
– Успели перепрятать? – заглянул милиционер на балкон. – Придется пройти в отделение.
От волнения дед Макар в секунду расстегнул все пуговицы на ширинке.
– Вы что?– отпрыгнул от него милиционер и достал наручники. – Гомик?
– Точно, – сказала баба Мотя. – Убила бы, какой комик. Продыху от его насмешек нет. Доблеялся, старый козел!
– Я имел в виду, что он гомосексуалист!
– Какой там сексуалист! Давно уже, слава Богу, с этим не пристает.
– А что он на меня ширинку нацелил? Я при исполнении.
И забрал деда.
Не успела баба Мотя утереть слезу и снарядить дочек выручать папу родимого, как грохот в дверь:
– Откройте! Милиция!
Дед Макар в милицейской фуражке и в обнимку с арестовавшим его лейтенантом, у которого в руках бутыль самогонки.
Оказывается, милиционер – это племянник соседа снизу, приехал к дядьке в гости из Абакана. Ну, и решил подшутить.
Славно всегда гуляли. Нынешний праздник летел, как говорил в таких случаях дед Макар, корове в подхвостицу...
Баба Мотя всю жизнь угощения делала тазами. Таз пельменей, таз колдунов (вареники с капустой), таз винегрета... На этот раз тазы были практически нетронутыми. Мужикам насухую в горло не лезли ни пельмени, ни колдуны...
– Хватит! – в один момент хлопнул по столу дед. – Спать!
На часах еще и двух не было. И это сказал дед Макар, который, как правило, в Новый год куролесил до следующего вечера. Приткнется где-нибудь на полчаса, проснувшись, пуговицы застегнет и опять гулять. Тут отрезал: «Спать!» И все согласились.
Гуляли они в однокомнатной квартире сына Генки. В своем добротном частном доме привечать гостя баба Мотя наотрез отказалась – не с деревни, чать, приехал. У Генки имелся дефицит спальных мест. Женщины выбрали диван-кровать, покатом поперек лежбища разместились. Мужикам постелили на полу, гостю – на кухне, на раскладушке.
Мужики суровым строем лежали под елкой. Не спалось. Червь недовольства точил их. Один на троих. Двенадцать месяцев ждешь праздник, и вот он бездарно летит в подхвостицу. За окном смех, песни, визг.
И попробуй усни, когда ни в одном глазу.
– Сейчас бы снотворных капель! – зашептал дед Макар.
– Пару кружек, – согласился Никита. – Пойду погляжу.
– А? – спросонья услышала его голос супруга.
– Бэ! – недовольно продолжил алфавит муж. – В туалет хочу. До утра, что ли, терпеть?
Заурчала вода. Вернувшись, Никита доложил командному пункту под елкой: «Спит». Начался совет под одеялом: что делать? Но и враг не дремал.
– Вы что там вошкаетесь?– спросила Валентина.
«Кто вошкается?»– хотел возразить Генка, но дед Макар вовремя зажал ему рот. Надо было усыпить бдительность противника. «Храпите!» – приказал дед. Мужики начали свистяще-храпящими руладами изображать спящих. И женщины сомлели под эту музыку.
– Все! – зашептал Генка. – Я на разведку. Вы храпом прикройте.
На четвереньках он добрался до порога и растворился во мгле. Оставшиеся извлекли уши из-под одеяла, вперились в темноту. Заскрипела дверь, взвизгнула раскладушка.
– Укоренился, – сказал минут через десять Никита. – Я пошел.
– Стой! – остановил дед Макар. – Старших положено вперед. А ты храпи за троих!
Женщины спали беспокойно. Любаша во сне плакала на пирсе. В море уходил жених, на корабле, с желтыми, как детские пеленки, парусами. Валентина то и дело взбрыкивала, она все еще противопесенно пинала Никиту. Баба Мотя плакала над прокисающими в тазах пельменями и колдунами...
Однако в семь утра женщин сорвало с дивана. Из кухни громом грянуло: «Ревела буря, дождь шумел!..»
Буря ревела на всю пятиэтажку. Женщины бросились на голос.
Мужики сидели на кухне в трусах. Хорошо сидели.
– Любка, – вышаривал на майке пуговицы дед Макар, – выходи за Михаила. Наш человек! Сибиряк!
– Во мраке молнии блистали! – подтвердил сказанное Никита.
– Чё так-то, без пельменей, – засуетилась с разогреванием баба Мотя, – без колдунов...
Она была счастлива, увидев пьяно, но не криво, улыбающегося щербато Михаила.
Такой зять был в самый раз.

ЕГОЗА

В двенадцать ночи дед Егор достал муку и завелся с блинами. Он был крепко не в духе. Пока у соседа в «дурачка» резался, внучка Галинка усвистала на дискотеку.
«Это ведь по три-четыре раза на неделе скачет, – ворчал, просеивая муку, дед. – Ну, в субботу поплясала, ну, в воскресенье добавила, нет, через день да каждый день дрыгалки подавай. Ох, задам перцу сегодня!.. Не дай Бог, в Нюрку пойдет...»
Нюрка была сестрой деда Егора. Давно была. Дед Егор еще при царе родился, Нюрка на пять лет раньше.
Жили они с одной стороны – в медвежьем углу, а с другой – деревень вокруг было столько, что медведь себя квартирантом в тайге чувствовал. Свадьбы в деревнях часто играли. А Нюрка на них первой плясуньей и певуньей была. Из нее такой концерт шел – самую захудалую гулянку растормошит. Замшелый дед не улежит на печке, кулем с костями свалится пошаркать напоследок «Барыню» или «Подгорную». Но переплясать Нюрку – дохлый номер. Пытались... Одного прямо на круге родимчик ударил... Другой ухитрился жилу какую-то повредить, охромел после пляски. Нюрке хоть бы хны. Как сейчас у деда Егора перед глазами она: верхняя часть туловища, как бюст вождю в камне, бровью не поведет, будто и не на гулянке. Зато внизу что творится! Не передать! Танцевальный пулемет! Кажется, вот-вот ноги из суставов выскачут. Упляшет, бывало, всех в умат и давай песни петь. Немерено их знала.
Бывало, из-за Нюрки дрались. Она пляшет на одной свадьбе, за ней с другой едут, тоже хотят повеселиться с таким мотором. Первые не отдают, дескать, наша. Вторые напирают: дайте другим повеселиться...
Без устали Нюрка в девках пела, плясала, а и замужество не остановило. Хозяйство уже свое, дети, а она как удерет на свадьбу... Муж бегает ищет. Поди, знай, где она? В Самарке, Ивановке, Петрушах, Еловке... А свадьбы неделями играли. Вот Нюрка и живет там. Да и не отпускали. Любили Нюрку: где она, там скучно не бывает. А муж с ног собьется, пока найдет...
«Запляшется Галинка, – беспокоился за внучку дед, – как Нюрка! Это ведь такая зараза». Дочь деда, Галинкина мать, Наталья, смеялась: «Не борозди ты, папа, ерунду».
Вот и сейчас уже двенадцать подходит, Галинки нет, а Наташка с мужем спят без задних ног. По-хорошему – взять бы ремень да на ту дискотеку. Дед Егор намазал сковородку и начал печь блины. Оттого, что был сердитый, первый вышел комом.
А вот первый муж у Нюрки был золотой парень. Только не выдержал перепляса. Год прожили – Нюрка никак не успокоится, одно на уме: скорей бы где-нибудь свадьба. Два прожили – та же картина... Дети пошли – ей один черт. Лишь прознает, где-то сватанье прошло, – все, как подменили Нюрку, сама не своя делается, бес изнутри точит. Муж и юбки топором рубил, и обутку прятал, а все одно – убегала. Выскочит, будто на минутку за дровами или в сенцы, и ищи ветра в поле. В один из Нюркиных убегов муж смастерил петлю из вожжей и... Пляши, дескать, дальше.
Зато второй супруг был два сапога пара – гармонист. С ним вместе Нюрка совсем под откос пошла. Он еще и закладывал. Не просто так, зараза, с выкрутасами пил. Тоже артист. Играет, и чтобы обязательно на гармони стакан полный стоял. И какой бы пьяный ни был, а все равно капли не разольет. Пальцы по пуговкам за мелодиями шныряют, меха музыку на сжатие-разжатие выдувают, стакан как прибитый к гармони. Волнишка не пробежит по хмельной жидкости. Играет, играет, хлобыстнет до дна, ему тут же снова до краев на инструмент поставят...
Недолго они, два сапога пара, дуэтом свадьбы обслуживали. Как-то на одной зимней... Что уж вынесло муженька ночью за порог? Нужда естественная забурлила или черти на свою свадьбу поманили? Когда утром хватились плясать, гармонист уже окоченел за амбаром. Сбацал, что называется, отходную на свежем воздухе.
Ничего Нюрку не брало. Дети, хозяйство, мужья живые и покойные – все до дверцы. И ведь не пила вина-то зеленого. Ни боже мой! Так, пригубит слегка, на язык плеснет капелюшку... Не вино на свадьбы тащило.
«Надо Галинке вопрос на ребро поставить, – накачивал себя дед Егор, – хватит по дискотекам заполаскивать, так можно все проплясать. И институт, и жизнь дальнейшую! Раз матери с отцом наплевать – я займусь! Нюрку тоже вовремя не тормознули. Отец рукой махал – пусть погуляет, еще впряжется... Впряглась, да не в ту телегу... И у Галинки целый день магнитофон орет. Еще и днем пляшет».
Коротко брякнул звонок в прихожей. Галинка заявилась – не запылилась, только вся шубейка и шапка в снегу. Щечки румяные.
– Ух, егоза! – насупил брови дед Егор. – Опять чуть не до утра!
– Дедуль, ну чё ты?
– Чё-чё! Через плечо и за голяшку! Блины будешь?
– Ты блинов напек?
Галинка в блестящем платье, да не платье, а лоскуток, едва спереди и сзади исподнее прикрывающий, села за стол.
– Ух, егоза!.. – дед Егор погрозил пальцем. – Ремешком бы тебя по заднему хозяйству.
– Брось ты, дедуль. А блинчики у тебя, как всегда, качественные.
– Не первый год на свете живу.
– Дедуль, мне опять лазерный диск вручили, никто лучше меня не танцует. Когда ты мне музыкальный центр купишь?
– Ох, точно по Нюркиным генам пойдешь! Что с тобой делать?
– Еще блинчиков дай...
За окном ветер гонял густо сыплющийся с небес снег, у окна на батарее спал кот, а дед Егор, глядя на внучку, думал, как бы ей генное выправление провести и... музыкальный центр купить.


В МОРОЗ И В СОЛНЦЕ

Полковник Иванов морщил репу, чесал родимую. Корячилась отставка. Мягче не скажешь. В затылок сопело молодое поколение, клацало зубами: освобождай должность! Нам тоже полковничья папаха вполне.
Сравнивать пенсион, пусть и полковника, с заработками здесь, на ракетном полигоне, не имело смысла.
Будь он дедом, который сдобный сухарик с чайком похрумкал и рад без ума, тогда куда ни шло. Тут пятидесяти еще не стукнуло. В расцвете сил. У супруги и того пуще цветение. На 9 лет младше. Естественно, тоже не молодка двадцати пяти годков. Да еще хуже. У молодки весенний ветерок в голове свиристит, у этой – бабьей осенью потянуло. Засвербило во всех местах погоношиться напоследок. Шубами, драгоценными висюльками и другой лабудой… И дети к институтам подросли…
По агентурным данным лето полковник встретит на пенсионерской завалинке. Фуражку с золотым орлом придется поменять на картузик, шинель звезднопогонную – на пальтишко…
Остановить переодевание мог командир полигона. Генерал-лейтенант. Царь и бог данной местности. Несведущему может показаться, какой пустяк – всего две звезды между этими офицерами. На самом деле – пропасть, если ты рабочая лошадка, пусть и с полковничьими погонами. Прыгать через нее с протянутой рукой – не отправляйте в отставку! – дохлый номер. Требовался нетрадиционный подход. Но где его взять?
В официальной обстановке с командиром случалось неделями не сталкиваться, деловые вопросы замы решали. В неофициальной — и подавно не доводилось. Не вхож был Иванов в охотничьи, рыбацкие и другие компании генерала.
А еще жила под кокардой у Иванова затаенная мечта об искусстве. Поставить домик рубленый в Подмосковье. Где на втором этаже с окнами во всю стену мастерскую оборудовать. И посвятить заключительную часть жизни рисовальному творчеству. Тридцать лет сукно шинели обрубало тягу к кисти. Можно еще лет несколько потерпеть, зато потом каждый день к мольберту…
А окна мастерской с видом на заречные дали…
Иванов тяжело вздыхал, глядя на строевой лес, росший вокруг полигона. Корабельная сосна… Кедры, как ракеты на старте… И здесь генерал, прецеденты имелись, мог поспособствовать купить по бросовой цене и переправить в нужное место вагон с исходным материалом для базы под свободное творчество.
В процессе чесания репы Иванов дочесался до осознания очевидного факта: командир полигона морж. Всегда купался до поздней осени. Нынешней зимой пошел дальше – в прорубь.
В первую попавшуюся генералу нырять, ежу понятно, не подобает. Заместитель по тылу специальную купель организовал. Рядом с коей построили добротный павильон, «буржуйкой» оснастили, к печке солдатика приставили, дабы командир мог комфортнее приготовиться к заплыву, одеться после студеной процедуры. В обязанности воина-истопника входило поддерживание поверхности проруби в штатном режиме. Козе понятно, не генералу ведь ломом об лед каждое утро дубасить.
Командир пропагандировал среди подчиненных здоровый до моржевания образ жизни. Однако никто не поддерживал начальника в столь нежарком деле. Полигон находился далеко не в субтропической зоне. Зимой заворачивало за минус тридцать. Когда от одной мысли: в чем мать родила лезть в воду – обморожение нежных частей тела начиналось. И хоть народ на полигоне жил не пугливого десятка – ракетчики, массовостью призыв в прорубь не поддерживали. Вообще никак.
«Надо присоединяться к генералу», – пришел к выводу Иванов.
Более теплого шанса втереться в доверие к командиру не приходило в озабоченную голову.
От такой мысли захотелось дополнительно пару кальсон натянуть. А был-то Иванов не южных кровей, корнями генеалогическими в Сибирь-матушку упирался. Да известно: сибиряк не тот, который мороза не боится, а у которого шуба толще.
Хотя были в Сибири отчаянные люди. Иванов вынес из детства по сей день обжигающую память картину. Зимой по пути в школу, если бежал ко второму уроку, не раз видел убийственный номер. На улице колотун минус сорок, туман висит, редкая птаха живьем долетит до средины тротуара, даже солнце облаками обмоталось. У Иванова уши на шапке опущены, нос, многократно на хоккее обмороженный, варежкой прикрыт, а из панельного дома выходит тетя в легком, рукава по локоток, халатике с двумя ведрами воды. Верхнюю одежду скинула на приподъездную лавочку, в одном купальнике осталась, и ха! – ведро воды на себя. Ха! – второе. У Иванова глаза леденеют смотреть на такую картину, ей хоть бы хны: подхватила халатик и легкой трусцой в дом.
«Что я тогда не начал обливаться?» – подумал Иванов. И опять заныло под ложечкой от предчувствия: скоро-скоро менять китель на пиджачок, каракулевую папаху – на шапчонку.
Времени постепенно входить в моржевой ритм не было. Это когда сначала полгода ноги мыть прохладной водой, потом полгода обтираться влажным полотенцем... Такими темпами в самый раз на пенсионе и прыгнешь в прорубь. Да на кой ляд она тогда нужна будет?
Иванов готовился мысленно. Недели две. После чего в крещенские морозы достал из дальнего угла плавки и засеменил к озеру.
Всходило солнце, конькобежно перебирал ногами в лес лыжник… Мороз 27 градусов. Ерунда для северного человека, кабы в воду не лезть. Иванов не стал оголяться в павильоне. Свитер без погон, солдат может грудью встать на защиту моржовых апартаментов генерала. Про себя перекрестившись, Иванов обнажился до плавок метрах в десяти от проруби. Мороз с жадностью набросился на неожиданное лакомство.
– О! – поднял руку из ледяной купели генерал. – Молодец, Иванов! Присоединяйся!
В проруби было где вдвоем развернуться. Не генеральское дело биться боками об лед. Оздоровительную прореху на озере рубили четыре на четыре метра.
От ободряющих слов начальника будто кипятильник сунули в стремительно остывающее тело. Жарко подумалось о звании генерал-майора, о рубленом доме в Подмосковье… Отринув последние сомнения, Иванов, как с моста, плюхнулся в прорубь…
В отставку он не был отправлен. Командир по достоинству оценил героизм офицера. Одна из улиц военного городка была переименована в память подвига борца за здоровый образ жизни.
И появилась улица полковника Иванова в вышеозначенном месте.

100-летие «Сибирских огней»