Вы здесь

Эксгумация

Из книги «Зона затопления»
Файл: Файл 02_senchin_e.rtf (292.65 КБ)

Первое после переезда лето проводили в городе. Отправиться куда-то далеко, в крайцентр или тем более на море — не было денег, да и на отпуск еще не наработали; выезжать же в тайгу, на реку — не хотелось. Какая-то обессиливающая злость скручивала: вот совсем недавно было это рядом, в ста шагах буквально, давалось даром, составляло мир, в котором жил, а теперь отдалилось (то есть ты отдалился), и для встречи с рекой, с тайгой требуется с полчаса езды по кочковатой дороге… «Да пропади оно!» — хотелось крикнуть в ответ на ворохнувшееся желание помчаться на моторке по реке, войти в лес с ведрами, торбой за спиной, предвкушая, что сейчас начнутся и грибы и ягоды, да так рясно, что вмиг вся тара будет забита.

С бывшими земляками Алексею Брюханову встречаться не хотелось — только душу бередить; к своим родителям, к родителям жены ходил через силу, как обязанность выполнял.

И те и другие жили в двухквартирных коттеджах. В разных, правда, но по соседству. За год успели обустроить жилища, доделать недоделки, исправить брак. Выкопали подполья — хоть и неглубокие, но для картошки, десятка банок солений хватит: главное, чтоб не промерзли. Огородили придворовую территорию штакетником (заборы в ЖЭКе ставить запретили), матери посадили цветочки, по паре-тройке узеньких грядочек морковки, лука, петрушки. За задами поставили крошечные, чтоб вид не портили, сарайки, официально являвшиеся будками для собак.

У родителей Алексея собака была — привезли из деревни старого, с седой мордой, Трезорку.

На паром Трезорка взошел спокойно и всю дорогу пролежал у ног отца; на новом месте дал посадить себя на цепь, но через несколько дней забеспокоился, стал рваться, выть, облаивал всех, кого видел, будто это они взяли и увезли, приковали здесь. Соседи жаловались: «Никакого покою!»

Несколько ночей отец рядом с ним провел, уговаривал перетерпеть, рассказывал, что теперь это их дом. Кажется, уговорил. Или сломал один старик другого. Теперь Трезорка даже в духоту лежал во встроенной в сарайку будке, ни на что не обращал внимания. На миску обращал внимание, только когда отец раз десять прикажет-попросит:

Ешь давай, ешь… Поешь, Трезорка…

Ты с им — как с дитем, — посмеивался кто-нибудь из прохожих. — Как ни увижу — собаку нянчишь.

А что еще делать-то? И жалко — подохнет с тоски.

Ну, да-а, животные это тяжело переносят. Эт человек ко всему привыкает.

Встречи с родителями, и своими, и жены, наблюдение за Трезоркой только усиливали мутоту. Посидишь, выпьешь кое-как чашку чаю — о водке не вспоминали, боялись устроить под дымом что-нибудь страшное, — повздыхаешь, покряхтишь, потом выкуришь с отцом или тестем сигарету, глядя на коттеджи-близнецы вокруг, на девятиэтажки вдали, на сколоченные из привезенных с родины досок сарайки… Если с отцом куришь, позовешь пса: «Трезо-ор!» Он слегка шевельнет хвостом, но не выберется на воздух, не заулыбается, как раньше, не припадет на передние лапы, приглашая поиграть… И Трезор доживает, и родители.

Да и Алексей все чаще ощущал в себе пустоту, такую полную, что даже тоска пропадала. То есть ловил себя на этой пустоте, прогонял ее, начинал интересоваться окружающим, что там, в мире, и обнаруживал: неделю-полторы-две не заметил, как прожил. Как проспал.

Из очередного приступа пустоты выбила встреча с бывшим главой сельсовета Ткачуком. Случилась она в конце августа, вечером. Шел с работы, и вдруг рядом резко, аж колеса визгнули, тормознула машина, раздалось:

Здоров, тезка!

Алексей обернулся — из мощной японки высовывалось лицо Ткачука.

А, здорово, Алексей Михалыч. — Брюханов улыбнулся, а внутри заныло — пустоту залила тоска.

Сядь-ка, поговорим.

Обошел праворульную японку, забрался на пассажирское место. Поручкались.

Ткачук за те месяцы, что не виделись, казалось, помолодел, прибитость сменилась уверенностью, крепостью. «Отошел», — со злобной завистью подумал Алексей. Вспомнил разговоры о том, что Ткачук отхватил три квартиры, два земельных участка… Потянуло вылезти отсюда. Больше не встречаться.

Слушай, послезавтра паром к нам идет… в Пылёво, — заговорил Ткачук, и уверенность, крепость сразу сползли, даже глаза изменились, форма глаз — веки отяжелели, от углов расползлись по сероватой коже морщины. — Пора покойников перевозить.

Брюханов мыкнул, не зная, как реагировать. Подумалось, что сейчас бывший глава сошлется на дела и предложит ехать ему вместо себя.

Не хочешь со мной? — после паузы, как-то просительно произнес Алексей Михайлович. — Чего-то не по себе одному… Стариков не хочу тащить — еще чиканёт кого. Дело-то такое… Как, поедешь?

Послезавтра — четверг. Рабочий день… Да и вообще, как это — могилы родных раскапывать. Или хотя бы видеть это…

Чтоб не увязнуть в сомнениях и страхе, Алексей скорее ответил:

Поеду, конечно. Поеду! Отгул только надо взять… Во сколько отплытие?

В шесть назначили. Но пока загрузятся… в семь, наверно…

Я лучше на лодке тогда. Паромом весь день ползти будем.

Давай так. Тогда в деревне… — Ткачук перхнул на этом слове, — там встретимся.

Уточнили номера телефонов друг друга. Попрощались, не спросив, как у кого дела, как жизнь. Оба понимали, что не стоит. Не надо.

Оставшийся путь до квартиры Алексей как по ветру летел. С порога объявил жене, что послезавтра плывет в Пылёво. Та услышала, и лицо искривилось так страшно, что он аж попятился.

Чего?

Да ничего! Ничего-о! — выкрикнула жена противно, совсем как оручая тетка. — Ишь, поплывет он! Колумб нашелся!

Алексей, совершенно трезвый, воодушевленный предложением Ткачука, от природы спокойный, сдержанный, почувствовал, что может ударить жену. Сильно, как мужика, ударить в этот перекошенный рот.

Обхватил левой рукой сжатую в кулак правую… Переждать этот ор. Переждать… Что-то часто он вспыхивает в последнее время. Или тупое опустошение, или вспышки…

Потом долго, нескладно объяснял, что попросил поехать Ткачук, приврал, что у того со здоровьем совсем неважно; что нужно проследить, чтобы выкопали дедов, бабушек, ее, женину, родню. Обещал вернуться в пятницу, край — в субботу.

Надо увидеть, что наших везут. А то нагребут земли…

И постепенно жена смягчилась, ожесточение сменили слезы. Ткнулась лбом ему в плечо, простонала:

Я тоже хочу…

Ну… — Алексей растерялся, в горле запрыгал ком. — Ну, я поразведую — и поедем. На выходные как-нибудь сплаваем. У Мерзляковых палатку возьмем, у них есть… Поживем как туристы. А? Ладно?..

Жена мелко закивала.

 

Утром Брюханов оформил отгулы на два дня. Объяснил причину. Вроде прониклись.

Рабочий день тянулся бесконечно; Алексей десять раз успел составить в голове список того, что надо взять с собой, как подготовиться к поездке. Вечером побежал к родителям — у них стоял мотор их «Казанки». Мотор, старый мощный «Нептун», был исправен, весла, канистры для топлива — в сохранности.

Завтра часов в пять заберу, — и Алексей рассказал, зачем и куда едет.

Мать, конечно, заплакала, отец одобрительно кивнул: правильно, правильно, надо…

«А на чем до реки допереть все это добро?» — треснула, как молоток по голове, мысль. Машины у них не было.

Ткачука просить почему-то не хотелось. «Да ему и не до того будет, — нашел объяснение. — Японку он вряд ли оставит на пристани». Дозвонился до Дмитрия Аркадьевича Привалихина, тоже земляка, владельца другой японки — громадной «тойоты». Договорился.

«Ну вроде все нормально пока», — облегченно выдохнул.

Теперь нужно было купить бензин, масло.

Взял канистры, отправился на заправку. По дороге столкнулся с парнем из Большакова, Виталькой Синицыным. Они познакомились мельком несколько лет назад на празднике (почему-то это назвали праздником) «Прощание с селом» в бывшем райцентре Кутае. На прощание съехались многие жители окрестных деревень, и получилось прощание не только с Кутаем, но и со всей той полосой земли, что издавна называлась Кутайским краем, триста с лишним лет назад была обжита русскими людьми, а теперь вот должна почти вся уйти под воду.

Встретились в тот день в Кутае те, кто не виделся десятки лет; многие кутайцы узнавали о существовании друг друга, чтобы через несколько месяцев, через год оказаться в разных концах страны…

Потом они с Виталькой пересекались здесь, в городе, по всяким, связанным с переездом, делам. Виталька говорил, что они семьей, скорее всего, переедут в Абакан. Там условия получше с квартирами, и можно будет сразу приватизировать.

«В Абакане-то понимают, каково нам. У них то же самое творилось, когда Красноярскую ГЭС пускали, топили деревни… Потом — Саяно-Шушенская… А наши здесь — всех в одну фатеру пихают, главное, чтоб метраж подходил».

И вот он, оказывается, здесь, в Колпинске.

Да нет, нет, — ответил Виталька на это недоумение, — в Абакан переехали. Все там. Устроились боле-мене. А я сюда вернулся — тянет. В ЧОПе сейчас, больницу сторожу, куряк гоняю… Хе, — усмехнулся, — никогда не думал, что к ментам буду хоть каким-то боком, но вот пришлось… Разъелся килограммов на десять. Живу в общаге.

Алексей не удержался, сказал, что завтра поплывет в верховье.

До реки главное с мотором добраться.

Скоро, — сказал Виталька, — она под боком будет.

В смысле?

Да вон с востока лес вырубают. Говорят, два залива появятся, прямо к холму нашему подберется вода.

Алексей представил и поразился:

Это сколько еще затопится километров!

Что ж, есть же Красноярское море, Братское. Теперь вот — наше. Лет за сорок, глядишь, перегниет все внутри, снесет через водосбросы… или как их там… Может, и покупаемся.

Говорил Виталька вроде шутливо, но глаза были злые, нижняя челюсть подергивалась, как у несправедливо побитого.

Я вот только не понимаю, — уже серьезно продолжил. — Место под заливы готовят, а рядом кладбище. На том же, считай, уровне. Дамбу, что ли, поставят?.. Не знаю. Вообще, — протяжный вздох, — честно говоря, крышак плавится, когда раздумывать начинаешь.

Эт точно, мозги не справляются… А я вот как раз за своими. Завтра… эта… эксгумация будет. Надо проследить.

А мы своих весной перенесли… Тяжкое, конечно, дело… У бабки моей гроб вообще целый оказался. Открывать не стали, в нем и перенесли… Но тут кладбище, я тебе скажу!.. Городское еще боле-мене — деревца, земля сухая. А нам выделили в низине, болотина почти… Все деревья грейдером вырвали, траншеи нарыли. Могилы, типа. На городском хоронить наших запрещено…

Почему? — перебил вопросом Брюханов.

Ну кто его знает… Директор городского к нам выходил: «Поймите, это совершенно разные территории. Одна — администрации города, другая — дирекции по затоплению». Кое-как закопали, кто смог, старые памятники поставил, остальным — одинаковые кресты. С тех пор там и не был. Надо бы проверить, да не по себе как-то.

Этот разговор Алексея, само собой, не порадовал, зато еще больше оживил. Обязательно надо было сплавать, увидеть, проследить, чтоб не напутали, не напортачили. Да и попросту обязан он быть там в такой момент. И теперь ему диким казалось, что они всей огромной семьей спихнули тогда на Ткачука ответственность за перенос захоронений родни. Их брюхановской родни. И остальные тоже… Но как в чаду тогда были.

Вечером дома с женой почти не разговаривал, часто встречался с ней глазами, видел в них поддержку. Молча благодарил… Дочка быстро поужинала и ушла к себе. Всё дулась… Алексей заглянул в ее комнату, сказал:

Купим на днях компьютер. Я тоже созрел. Пускать будешь?

Буду. — Дочка улыбнулась и сразу стала похожа на себя маленькую, ручную. — Только не компьютер, а ноутбук. Это такой раскладной… И надо интернет обязательно.

Ну да, ну да.

Поставил будильник в мобильном телефоне на четыре. Лег, закрыл глаза. Стала представляться вода, которую разрезает лодка. Быстро идет против течения, аж нос задирается, подпрыгивает. Брызги… Уснул быстро, не почувствовал, как устраивается рядом жена.

 

Тум-тум-тум, тум-тум-тум, — мягко застучало по ушам; Алексей не сразу понял, что это будильник.

Сел, выключил, прикрыл глаза и сразу стал возвращаться в сон.

Встряхнулся, поднялся. Помахал руками. Слегка знобило, но приятно, как перед важным и большим делом. Так же бывало, когда вставал затемно на охоту, рыбалку.

Ты уже? — пробубнила с подушки жена.

Пора, Лен.

Я там тебе собрала. На столе пакет. Бутерброды еще в холодильнике… Я не буду провожать, ладно?

Ладно. Спасибо.

Одевался долго и тщательно. Шерстяные треники, сверху джинсы. Тельняшка, свитер, штормовка… Днем снимет лишнее, а сейчас наверняка прохладно, и торчать на улице долго придется. Тем более — на воде. Отвык — в основном в квартире, в цехах.

Сунул пакет с продуктами в приготовленный с вечера рюкзак. Туда же — шерстяные носки. Вроде всё...

Шагал по тротуару, подошвы ботинок громко стукали об остывший асфальт. В воздухе попискивали редкие комары… На востоке густую синь неба разбавляли красноватые мадежи — выползало солнце. И Алексей как-то горделиво думал: «В Пылёве уже почти утро. У нас там светлее». Понимал, что для рассвета триста километров — чепуха, к тому же Колпинск на горе, а деревня, существующая теперь лишь в памяти, в низине, но все равно была уверенность, что там действительно настоящее утро, и все ждет его появления. Избы, колодец, клуб, дизельная, на которой он проработал двадцать лет, черемухи, усыпанные черными блестящими ягодами, само солнце…

В родительской половине коттеджа горел свет. Мать если и ложилась, то наверняка часа на два. Обязательно настряпала пирогов, шанег. Сейчас набьет едой полный рюкзак. Всегда так — стоит пойти за брусникой на дальние гари, дает с собой запасов полведра: «Вдруг что». И отец кивает: «Идешь на день — бери на три».

Раньше Алексей спорил, сопротивлялся, доказывал, что не надо столько, психовал. Но сегодня решил молчать. Пускай… Наблюдал, как суетится мать, старенькая, маленькая, уже немощная и в то же время какая-то внутренне удивительно крепкая. Отец тоже подсказывал, перебирал в уме могущие пригодиться вещи.

Взял, — кивал ему Алексей, — и это взял…

А в груди росло, распирало ее волнение. То и дело поглядывал на часы, торопил минуты, прислушивался, не едет ли Привалихин.

А удочки-то брать будешь? — вспомнил отец.

Мать всплеснула руками:

Да до рыбалки ли ему там?!

Возьму-возьму, точно, — обрадовался Алексей. — Часок найдется.

Отец достал из крошечного чулана телескопическую удочку в чехле.

Тут мушка поставлена. Побросай за нашим перекатом. Там харюс после жары как раз кормится.

И спиннинг надо.

Стали перебирать снасти, отыскивая подходящие блесны, уловистые мушки, проверяя прочность лесок. А мать что-то всё запихивала в рюкзак.

В начале шестого подъехал Дмитрий Аркадьевич. Сигналить не стал, чтоб не будить округу. Постучался в дверь.

Отнесли в «тойоту» канистры, рюкзак, весла, удочки, осторожно уложили мотор, подперев, чтоб не бился.

Мать на прощанье, конечно, заплакала.

Проследи, сынок, чтоб всё там по-человечески. — И тут же махнула рукой: — Да что тут по-человечески — из земли вынимать.

Но не оставлять же, — отозвался Привалихин. — Пусть лучше рядом будут.

Это — конечно… Только все равно грех…

Грех, мам, выше делают. — Алексей снова почувствовал, как накатывает злоба. — Кто это устроил всё. Кто топит… Ладно, — остановился, — ехать надо. Пока то да се…

В машине было жарковато, но дышалось легко — работал кондиционер. «Тойота» шла мягко, не спотыкаясь на неровностях асфальтовой, но разбитой тяжелой техникой дороге, а покачиваясь на них.

Хорошая машина, — сказал Алексей.

Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. — Дмитрий Аркадьевич поводил рукой в воздухе, ища деревянное, а потом постучал по своей голове. — Не жалуюсь пока… Скорей всего, большой пробег ее скоро ждет.

А?

Переезжать думаю. Сын, Олежка, под Каратузским дом достраиват.

Где это?

На юге, в Саянах… Говорит, рано-поздно, а Шушку прорвет все-таки. А если она не выдержит, волна всё смоет — и Шушенское, и Абакан, и остальное на километры. И Красноярскую ГЭС. А значит, Красноярск накроет, и дальше… Ученые весь этот процесс просчитали, мне сын статью присылал. Надо, говорит, прятаться.

И нас заденет? — спросил Алексей, не веря, конечно, в такую глобальную катастрофу.

Напрямую, может, и не заденет, но тоже… Да и не приживаюсь я тут. Муторно.

«Муторно», — кольнуло Алексея слово, каким и он называл свое состояние.

Уехать, позабыть, — продолжал Дмитрий Аркадьевич, — если получится. Там, в Каратузском, и климат, сын говорит, хороший. Вот приватизирую свою квартирешку, продам кому. И двину. Жена, — жена Привалихина умерла лет семь назад, — простит уж, наверно. Она здесь лежит, на городском…

А это, куда переезжать собрались, не пострадает?

Ну, это вообще в стороне от Енисея. Там и горы защищают… Олежка три гектара земли купил навсегда — теперь можно — строится.

В этом «строится» было столько веры в надежное, вековечное, что Алексей позавидовал. И тут же внутри ухмыльнулось: «Ну, Олегыч может себе позволить — бизнес у него нехилый. А нам как…»

М-да, — выдохнул вслух. — Поглядим, как оно все будет.

Глядеть, конечно, можно. Но можно и доглядеться.

Мудрые слова… Алексею было что ответить на них. Напомнить, к примеру, что Олег не с пустого кармана начал свой бизнес. Дмитрий Аркадьевич в восьмидесятые был в руководстве совхоза, и когда совхоз из-за скорого, как тогда считали, затопления ликвидировали, неплохо нагрелся на распродаже списанной, но вполне еще исправной техники. И с этими деньгами Олег году в девяностом уехал в Красноярск. Не сгинул, не пропил капиталец, надо отдать должное, — поднялся и теперь строится. А большинство людей и тогда в стороне, и сейчас. Не у всех эта деловая жилка.

Да, было что сказать. Сдержался. Попросту некрасиво будет сейчас заводить подобные разговоры — Привалихин его везет, а он припоминает, считается.

Дорога постепенно шла на спуск, и по обочинам природа становилась живее — вместо холмистой степи появились сначала одиночные деревья — березы, сосенки, потом колки, а дальше и настоящий лес.

А не знаете, правду говорят, что водохранилище почти до города доберется? — спросил Алексей.

Да наверно. Там-то, — Привалихин кивнул направо, на восток, — забоки, старицы. Петляла когда-то, быки обходила. Теперь ее заперли, снова стала дорогу искать.

Действительно, местность под возвышенностью, на которой стоял город, была странноватой — в основном поросшая лесом низменность, из которой поднимались утесы, быки, каменные столбы. Наверняка миллионы лет назад здесь происходило нечто грандиозное. Узенькая нынче лента реки тогда катилась широченным потоком, разламывая и дробя горы, срезая их части. Потом вода спала, бывшее дно заросло травой, деревьями, а уцелевшие части гор торчат, как напоминание о прошлом.

В одном лишь месте поблизости река не смогла побороть горы, пробить широкую дорогу себе, и там-то, в распадке, полвека назад решили строить очередную электростанцию. Да, удобное место для плотины, нельзя не использовать.

Годы изысканий, расчетов, стягивания техники, десятилетия строительства, и вот она, серая стена плотины, желтые спички кранов над ней… Сейчас устанавливают турбины, оборудуют машинные залы. Вот-вот запустят. Готовятся — как к великому празднику. Уже сейчас, отбиваясь от упреков, что ничего в стране не производится, не строится, кроме банков и офисов, власть отвечает: «А Богучанская ГЭС?! Возводили практически из руин недостроя, довели до ума. Через несколько месяцев начнет вырабатывать электроэнергию, даст мощный импульс развитию региона!»

Может, и так, может, и так…

 

«Лодочная стоянка», как ее называли официально, а меж людьми — «кладбище моторок», — находилась прошлой осенью в полукилометре от берега. Огороженная рабицей территория, где жители ликвидированных деревень держали свои «казанки», «прогрессы», «сибирячки», «веги», «янтари», «южанки», дюралевые самоделки, деревяшки, долбленки, илимки, а то и катера, яхточки. Одни на козлах, другие на земле, какие-то под брезентом, какие-то — просто так…

Мужики, помнится, изматерились, откатывая на тележках, прицепах лодки так далеко. А вот теперь стоянка была от воды метрах в ста. Алексей поначалу подумал, что ее перенесли — «мужики добились», но потом заметил, что причал для парома другой, новый, стоит дальше по течению, чем прежний, и вообще — пейзаж изменился. По крайней мере, противоположный берег стал дальше…

Из сторожки вышел разбуженный шумом машины и светом фар охранник, худой старик, наверняка неспособный защитить лодки, если вдруг кто на них покусится.

Чего надо-то? — хмурясь, крикнул, держась за открытую дверь.

За лодкой, — и Алексей объяснил, кто он, откуда, показал, где примерно стоит его синяя, с булями, «казанка».

Вошли в сторожку, старик стал листать журнал. Быстро нашел фамилию — Брюхановы.

Нет, это другие Брюхановы… Вот наша, — Алексей ткнул пальцем в строчку ниже.

А, ну ладно. Забирай. Пятый ряд, правая сторона.

На территории стояло несколько тележек. Алексей с Дмитрием Аркадьевичем погрузили лодку на одну из них; Алексей покатил тележку к воде. Вскоре туда подогнал «тойоту» Привалихин.

Устанавливали и заправляли мотор. В это же время на причале грузились на паром.

За нашими, видать, — кивнул Алексей. — Обгоню их.

Ты только не лихачь, — посоветовал сторож. — Теперь не разобрать, где мель, где борозда. И мусору полно. Кувыркнешься — и всё.

А кувыркаются? — спросил Дмитрий Аркадьевич.

Быва-ат… Пока не утоп никто, но к тому идет. И лодок скоко теряют!.. — Сторож достал сигареты. — Один всю ночь на Басковом острове проторчал. То есть это не остров уже — там воды по колено. И вот он там и мыкался целу ночь. Вплавь боится, да и куда плыть — из воды повсюду деревья торчат, а настоящего берега не видать. Чуть, говорит, не спятил. Хорошо еще — вода терпимая, а если б в сентябре случилось…

Алексей слушал внимательно, боясь перебить, не узнать важное. Но когда сторож замолчал и стал закуривать, спросил:

Значит, Басковой затоплен уже?

Ну как, говорю: торчат кусты… Но так-то — да, нету и его теперь.

Алексея поразило это известие. Остров находился неподалеку от Пылёва, и всегда, возвращаясь с низовья реки, радовались ему, завидев, говорили облегченно: «Ну, почти дома». На Басковом накашивали больше всего сена, на нем укрывались парни и девушки, лежали под березками. Там и у него, Брюханова, первые свидания были… И вот теперь нет острова. По колено воды…

Спихнули моторку в воду, Алексей забрался, поблагодарил.

Подальше отгребись, там заводи, — велел старик. — Тут ситняк, ветки. На винт намоташь… И это… болотники-то сыми, вдруг чего — утянут.

Алексей кивнул, погреб. Удивился еще раз — теперь тому, что течения почти не ощущалось. Вода стояла.

«Нептун» рвал лодку вперед, приходилось сдерживать и его, и желание скорее оказаться в родных местах. Действительно, водная трасса, созданная природой, исчезла — посреди реки возникали рощицы, бугры, торчали коряги. И лишь оказавшись перед ними, Алексей вспоминал, что здесь был островок, а здесь — далеко врезавшаяся в реку коса, резко вилял влево или вправо. «Да, кувыркнуться можно запросто».

Глазеть по сторонам было рискованно — помехи на воде возникали часто неожиданно, за несколько метров от носа «казанки». Алексей выхватывал взглядом лишь редкие, короткие картинки. Справа — почти у самой воды лесопилка в бывшем селе Большаково. «Еще держатся, значит, Масляковы». Слева — тоже словно сползающее в реку село Таёжное. Оно жилое, людей из него расселили частично, только тех, чьи избы окажутся ниже уровня водохранилища. Могли бы и всех, но, Алексей слышал или читал, Таёжное решили сохранить потому, что через него проходит трасса в Эвенкию. Нужны дорожные рабочие, населенный пункт на пути. Вроде планируют дамбу возводить…

Тоже вот несправедливо — жители Таёжного в таком же положении, что и большаковские, пылёвские, кутайские, но их держат, хотя уже затоплены луга, часть огородов. Как им, людям, тут жить под угрозой, что в любой момент рукотворное море может хлынуть на них?

Поражало, сколько осталось по берегам, да и в воде деревьев. Лет пять трубили о том, что идет лесосвод, необходимо спилить и вывезти древесину. В крайнем случае — сжечь. Даже о снятии почвы поговаривали. Дескать, нельзя на дне оставлять органику. Но вот под воду уходят тысячи берез, сосен, елок, унавоженные огороды, огарки домов, груды железа… Лишь изредка встречались голые, без деревьев, деляны. Хотя и здесь оставались корни, чернозем, которые будут гнить и гнить, выпускать в воду яд.

Да и не под силу людям подготовить это пресловутое ложе так, чтобы не было опасности испортить воду. Природа тысячами лет всё здесь распределяла, раскладывала по полочкам, мыла, очищала. И тут приходит человек и диктует свое, да еще приговаривает: «Ничего страшного, мы всё подготовим». Смешно.

«Пропа-ала река, — выло в голове в тон мотору. — Пропа-ало всё-о-о…»

И, как подтверждение, такая сцена: табунок лошадей стоял у берега. Шум лодки напугал его, и лошади шарахнулись прочь. Бежали меж воды и леса, потом свернули в просеку... Алексей поискал глазами пастуха, не увидел. Брошенные, значит, оставленные дичать.

До этого раза весь путь от своей деревни до колпинского причала Алексей проделывал на моторке раз пять. Перед переселением гонял. Раньше маршруты поездок были куда короче: на острова, на рыбалку, самое дальнее — в Кутай.

В середине восьмидесятых Кутай перестал считаться районным центром, но для местных по-прежнему оставался столицей нескольких окрестных сел и деревушек. Там находилась больница, разные конторы, магазины с богатым ассортиментом, заправка, ремонтные мастерские. Так что по любому поводу жители Пылева, Сергушкина, Усова плыли или ехали остатками дороги туда.

Кутай был самым большим и старым селом в округе. Стоял в низине, растянувшись вдоль реки. Дальше от берега стелились пашни, выпасы, а за ними темнели тайга и горы.

Наверняка в древности тайга подступала к самой воде, но переселенцам нужно было место для посадок, и тайгу вырубили, землю очистили от корней… Сколько труда, тем более если учесть, что тогда не было ни тракторов, ни экскаваторов. Да что там — железных лопат не было…

Не очень живописный пейзаж вокруг Кутая, скучновато без леса, но для автономного существования нескольких тысяч человек место удобное. Есть где хлеб вырастить, где скотину откормить… Огороды в Кутае были просторные, картошку садили гектарами…

И вот теперь — ни Кутая, ни той низины, что кормила десятки поколений. Вода. Мелкая вода — кое-где куски заборов торчат, кусты, чернеют кучи обугленных бревен, провода. Больше здесь не поживешь. Уцелел лишь холмик, на котором белеют развалины каменной церкви, да кладбище, расположенное дальше от берега, ближе к тайге.

Алексей до предела сбавил скорость, старался лучше рассмотреть оставшееся от села, угадать, где что находилось… В Кутае у него было много родни, по сути, он и сам был по происхождению кутайский — отец отсюда родом. После техникума отца послали в Пылёво, там он женился, обжился. Первое время хотел вернуться с семьей в Кутай, а потом, наоборот, радовался их небольшому симпатичному сельцу, людям, которые, по его словам, в Пылёве «теплее»…

Щурясь, напрягая глаза, Алексей всматривался в кладбище. Вроде есть там памятники, оградки, но, может, гробы уже выкопали, увезли, а это осталось… Или не забирали отсюда всех?..

Хотел причалить к какому-нибудь сухому или мелкому месту, дойти до кладбища пешком — в болотниках как-нибудь доберется, — но не стал. Часа два на это убьет. Потом спросит у тех, кто на пароме, они-то должны знать. Если не забрали, надо будет что-то делать. Там ведь полно родни отцовой, Алексеев сродный брат, Саня, погибший в Чечне. Бросать нельзя.

Страшно было думать, что кости тысяч людей уходят под воду. Добиваться выкопать эти кости из земли тоже, впрочем, страшно. И так и этак неправильно…

Говорят, у некоторых народов есть традиция через сколько-то лет доставать скелеты, мыть кости, куда-то их складывать или закапывать обратно, но у них здесь тревожить покойников и не помышляли. Хоронили навечно — вечный покой. И когда в семидесятые родственники ссыльных литовцев, немцев стали забирать останки, местные поначалу возмущались, ругались, пытались не отдавать. А потом и сами стали увозить на новые места, хотя большинство остававшихся этого не одобряли: «Да мы приглядим! Чего тревожить?»

Теперь же, когда затопление идет вовсю, покойников забрать необходимо, а с другой стороны, всё спрашиваешь кого-то: а были бы рады они, что их выкапывают, куда-то везут, хоронят там, где они никогда не бывали…

Последний год Алексей заставлял себя не думать об этом, старался жить настоящим, новым, а теперь ругал себя, что не узнал у кутайской родни, как та решила со своими. Представлял, что, может, и та родня ругала его: «Лёшка-то Брюханов не шевелится, не вспоминат о баушке, деде. Ясно, на нас спихнул».

Сейчас начальство приплывет, выясню, — сказал вслух, будто пообещал и мертвым и живым; сейчас, после года спячки, чувствовал себя кругом виноватым.

От Кутая до Пылёва по реке немногим больше сорока километров. Почти посреди пути — деревенька Сергушкино. Деревенька маленькая, десятка три дворов, но рядом колония-поселение, одна из семи в районе, база лесхоза.

Раньше, проплывая мимо Сергушкина, приходилось задирать голову, чтобы увидеть избушки, склады, бараки колонии, теперь же высокий берег больше чем наполовину был съеден водой. Но все равно деревенька по-прежнему далеко от реки — и, говорят, ее не затопит. Хотя людей выселили, колонию слили с той, что неподалеку от бывшего Большакова. Но база лесхоза осталась и постройки целы. Полно техники — трактора, грузовики, прицепы, легковушки, даже два-три комбайна. Видать, перегнали сюда из Кутая; будет Сергушкино этаким островком человечьей цивилизации среди воды. Правда, вряд ли долго протянет — в конце концов кончится поблизости продуктивный лес, и базу ликвидируют. Технику рано-поздно вывезут на лом. Умрут или окончательно съедут те несколько стариков, что, хоть и получив жилье в городе, остались здесь… Конечно, будут наведываться охотники, рыбаки, но вряд ли потрудятся, ремонтируя избы, подновляя печки. Так, переночевать, перекантоваться… И лет через десять-двадцать и эта деревенька перестанет существовать.

За Сергушкино уже их места — пылёвские. Вот здесь посреди реки был остров Басковой. Березки, пока живые, с зелеными и рыжими листочками, торчали далеко, а под днищем уже стали попадаться кусты и застрявший в них топляк… Алексей резко свернул влево, на глубину, а глаза не мог оторвать от березок.

«Хоть бы тогда порубили, сволочи, — думал с болью и злобой. — Как же это видеть такое… — Но сразу придумалось оправдание: — Нет, видать, нарочно оставили — как ориентир. Чтоб задёв опасались…»

За Басковым был еще остров, Коренной, не больше, но выше. Но и он уменьшился на три четверти, распался на несколько кочек. Алексей заметил, как из травы плюхнулись на воду утки, побежали по ней, махая крыльями. Две крупные взлетели уверенно, а пять-шесть поменьше, сереньких — с трудом, то и дело рискуя свалиться. Семья.

Алексей следил за ними и боялся отвести глаза. Знал: отведет — и сразу увидит слегка наклоненную к реке террасу, на котором их Пылёво.

С уток переключился на воду перед носом лодки, внушая себе: нужно быть острожным, вдруг бревно, колья, к которым крепили когда-то сети, еще какая помеха… А на самом деле оттягивал момент, когда взгляд наткнется на пустоту на месте села.

Но бороться с собой долго не мог. Поднял глаза и дернулся от какого-то радостного испуга — крайняя к реке изба стояла на месте. Стояла как ни в чем не бывало. Больше того — это была Гусинская изба, давно оставленная, а теперь заколоченные досками окна освобождены, посверкивали на солнце стеклами.

Глядя в оцепенении на избу, Алексей вспомнил свою утреннюю фантазию о том, что здесь, в Пылёво, всё как раньше — и стало жутко: ведь в прошлом сентябре он, уезжая, сам видел, как на деревню двинулся бульдозер, как катили чужие мужики бочки с бензином. И что — не сделали? Оставили? Пожалели? Вдруг в последний момент выяснилось, что расчеты оказались неверными, и до их деревни водохранилище не дойдет?.. Дома оставили, и они будут как дачи для местных… Сейчас Алексей войдет в свой дом, сядет, как после тяжелого дня, у двери, потянется…

Громко взглотнул рыданием, оторвался от Гусинской избы, перевел взгляд вправо… Соседней избы не было, не было и школы, выглядывавшей раньше из-за угора… Поняв, что с деревней все-таки покончено — но почему пощадили избу Гусиных? — Алексей почувствовал облегчение. Неизвестно, как бы действительно повел себя, обнаружь свой дом целым. Может, второй раз и не хватило бы духу покидать. Или помчался бы скорее обратно, к жене, родителям: «Стоит Пылёво! Стоит, цело!»

Заглушил мотор, взял весло, стал осторожно подводить «Казанку» к тому месту, где раньше была пристань. Вот внизу столбы, плахи. Над плахами в прозрачной воде мечутся мальки. Удобно им здесь прятаться от щучат, окуньков…

Пристань кончилась, началась дорога; Алексею показалось, что он разглядел даже следы гусениц. Померил глубину веслом. С метр. Это ж сколько воды нужно, чтобы как следует работали турбины на ГЭС?.. И теперь поверилось рассказу Привалихина, что если прорвет плотину, то волна образуется на сотни километров. Такая сила скапливается, давление…

Наконец днище скребануло дно. Алексей обул болотники, прыгнул в воду, затащил лодку на землю. Оглянулся, прикидывая, как причалит паром. Пристани теперь нет, паберега пологая, мель.

Ладно, чего я-то морочусь, — усмехнулся, — их дело.

Еще постоял, на этот раз сомневаясь, стоит ли оставлять вот так лодку. Не к чему пристегнуть — ни дерева рядом, ни столба.

Махнул рукой, снова сменил болотники на ботинки. Съел пару бутербродов, допил чай из термоса. Взял ведерко, пошел в сторону дома Гусиных — недалеко от него находился колодец.

Интересно: когда причаливал — ни комаров, ни мошки не было, а пока переобувался, перекусывал — налетели. Алексей прибавил шагу — подальше от воды, в деревне, этой кусачей пакости всегда бывало меньше.

Теперь — нет. Дрожащее, сероватое, пищащее облачко сопровождало Алексея и в деревне. Да и не существовало ее, деревни. Алексей остановился в начале улицы, дальше, справа и слева, чернели пятна сожженных изб, стаек, бань. Но сожжено было небрежно, торопливо — остались пролеты заборов, торчали столбы ворот, валялись обугленные бревна, доски. Повсюду листы жести, крошево шифера, осколки печного кирпича, битые стекла, тряпки...

Растения уже начали скрывать этот человечий мусор — опутывали его вьюны, склонялась над ним крапива, чтоб сбросить семена.

Санитарная очистка, — пробормотал Алексей; резко отвернулся, пошел к колодцу, хотя уже видел, что его нет.

На месте колодца была кучка исщепленного дерева, валялся обрывок цепи… Алексей представил, как к колодцу подъехал бульдозер, смял отвалом хлипкую крышку, срубик, провернулся на этом месте, уничтожая то, за чем пылёвцы следили из поколения в поколение, что оберегали и считали чуть не главным сокровищем. Хоть и рядом река, а во время половодья, после ливней из нее и скотина пьет неохотно — больно грязная.

В деревне было три колодца, и наверняка два других тоже засыпаны… Как-то Алексей услышал, что при саночистке первым делом разрушают колодцы. Тогда мысленно отмахнулся от этой новости: «Сочиняют уже всякое, до кучи», — а теперь убедился. Наверное, чтобы окончательно сделать место нежилым, и заваливают, зарывают гусеницами бульдозеров… В тайге каждый ключ очищен, на сучке рядом висит кружка или берестяной стаканчик. А тут… Что ж, понятно — нет питьевой воды, и уже проблема провести здесь хоть несколько часов…

Вокруг избы Гусиных всё снесено, изломано. На дворе стоит диван, явно не гусинский, откуда-то притащенный, несколько стульев, стол. Кострище, воткнуты две рогатины, рядом валяется закопченная жердина… Что-то варили… Наверное, сжигатели-санитары. А в избе, видать, ночевали. И оставили на всякий случай — может, еще какая бригада прибудет доделывать, дочищать. Да вот хоть эти, эксгуматоры.

Закурил, глянул в сторону кладбища. Там так и стояли высокие, стройные сосны. Не повалили. А доказывали, что территория кладбища тоже уйдет под воду. Значит — вместе с лесом? Или спилят после того, как заберут покойников?

В голове от вопросов, на которые у него ответов не было, закололо. Захотелось спрятаться и уснуть… Надо занять себя чем-то…

Мошка хоть и не кусала почти, чувствуя близкую осень и свою смерть, но донимала, сигаретный дым почти не пугал ее; хотелось пить, и Алексей ругал себя, что не взял какую-нибудь мазь от комаров, воды. А ведь на кухне стоит пятилитровая пластиковая бутыль… Даже и мысли не возникало ехать на реку с запасом воды. Раньше, в детстве, купаясь или рыбача, частенько пили из нее. Единственное — боялись «конских волосов», поэтому не припадали губами, а зачерпывали воду ладонями. И потом, когда перед школой сдавали анализы, ни у кого вроде не обнаруживалось глистов… или что там бывает…

Достал мобильный телефон, проверил, есть ли связь. Думал узнать у Алексея Михайловича, как там паром, скоро ли планируют добраться. Он-то долетел удивительно быстро — за неполных семь часов, с двумя остановками. Хотя чего тут удивительного — все шиверы сгладились, течения почти никакого.

Связи не было. Мобильные и раньше ловили здесь туго. Алексей потоптался у крыльца избы — и тянуло войти, и как-то тошно становилось при мысли, что сейчас увидит внутренность чужого, давно оставленного жилища. Оставленного, много лет простоявшего запертым, а потом вскрытого… Как потревоженная гробница где-нибудь в Египте.

Заходить не стал, направился к лодке. Дождется людей, тогда уж. И на могилки лучше не одному. Комариный писк немного спасает от полной, давящей тишины, но все равно жутковато. Представляется, что сейчас из леса начнут выходить люди. Медленно, неверными шагами. Выйдут и начнут оглядываться, ища деревню… «Тьфу, насмотрелся ужастиков…» А воображение продолжало дергать нервы — закричал жалобно коршун, и Алексей вздрогнул…

Что ж так во рту горит?.. И не жарко, и по дороге выпил полтора литра чая из термоса, а язык прямо прилипает… Может, от ветра встречного, когда гнал сюда, или что жареной камбалы вчера поел. Или от волнения жажда…

Постоял с ведром на берегу. Смотрел на прутья тальника, торчащие из воды, будто водоросли, стремящиеся стать деревьями… Присел, зачерпнул воду ладонью, понюхал. Ничем не пахла.

Надел болотники, зашел выше колена. Сполоснул ведро, вылил. Подождал, чтобы снесло, и зачерпнул. Долго смотрел, нет ли чего. В ведре из красной пластмассы вода казалась каким-то прозрачным ягодным соком… Алексей сделал осторожный глоток, подождал, не появится ли подозрительный вкус. Нет, нормально.

Запугали совсем, — хмыкнул и стал пить уже без опасения, как в детстве.

Ободрившись, повеселев, решил порыбачить. Примерно час-полтора у него было до парома. Да и пока они как-то будут причаливать, разгружаться, успеет сто раз вернуться.

Столкнул лодку, отгребся за утопленную пристань. Решил попытать удачу выше по течению, где раньше были особенно рыбные места. Вспомнил совет отца — «Побросай за нашим перекатом» — и покачал головой: не было уже никаких перекатов. Ровная гладь.

Нет, если присмотреться, замечаешь медленное движение, причем местами вода словно бы поворачивала обратно. Река искала, куда ей течь, растерянно кружила, ползла на берега, по миллиметру-другому поглощая их своим раздувающимся телом.

Паром припелёхал около четырех часов. Алексей, побросав то мушку, то блесну, поймав в конце концов щучку граммов на триста, возвращался на веслах к деревне. Услышал бухтенье, заторопился.

Наблюдал, как осторожно подходит паром к берегу левее затопленной пристани… До суши не добрался метров десять, поэтому выгружались в воду.

Дотянули, — ворчали мужики, — раньше надо было, пока всё тут оставалось…

По холодку хотели, а теперь поняли — не успеют. Вода-то прет.

Прибыли человек десять рабочих, милицейский капитан, четверо начальнического вида мужчин в новеньких синих куртках и, конечно, Ткачук. Был даже священник; и он тоже, натянув болотники, спустился по сходне в воду, побрел к берегу, держа в одной руке чемоданчик, другой подтягивая рясу.

Пока рабочие разбирали инструменты, мешки, прыскались спреем от комаров, Алексей Михайлович смотрел на то, что осталось от Пылёва, которым руководил последние годы.

М-да, — вздохнул Брюханов, чтоб не молчать, не нагнетать эту темную тишину, — лучше бы и не возвращались.

Последнее дело осталось, — качнулся Алексей Михайлович. — Последний долг… Что, пойдем?

На кладбище боль слегка отступила. Здесь было точно так же, как и год назад, и два, и пять. Из-за вечного сумрака — кроны сосен защищали от солнца — бумажные цветы и веночки не выгорали, долго оставались яркими и свежими. Могилки казались какими-то уютными, что ли; лавочки звали присесть, отдохнуть от суеты, беготни… Хорошо было на их кладбище.

Священник раскрыл чемоданчик, разжег кадило, налил из пластиковой бутылки в чашу святой воды, достал кисточку. Один из рабочих вызвался помогать.

Только, батюшка, — мягко попросил начальник, кажется, представитель потребнадзора, — если возможно, не очень затягивайте. И так мы как черепахи...

Вместо ответа священник запел молитву, пошел вдоль кладбищенской изгороди. Мужики прервали свои разговоры; одни, сняв шапки, крестились, другие просто стояли, пережидая торжественный обряд… Когда священник с рабочим отошли подальше, уже другой начальник обратился к Ткачуку:

Что, Алексей… гм… — нахмурился, вспоминая отчество.

Алексей Михайлович, — подсказал Ткачук.

Да, извиняюсь… Давайте определять могилы.

В плане?

Какие переносим.

Да все надо переносить.

Начальник теперь нахмурился по-другому — с досадой.

Как вы представляете себе — все? Вот эта, скажем, — кивнул на темно-серый крестик без надписи, — чья она?

Жителя этой деревни. Пылёва.

А на нее есть заявление?

Ткачук не ответил, и мужчина уже уверенней продолжил:

На весь район выделена тысяча мест. В районе двадцать одно кладбище попадает под затопление. Три из них — в границе сработки водохранилища. Это там, где вода будет то прибывать, то убывать, и возможно размывание грунта. Их мы вынуждены переносить целиком. Остальные — в мертвом объеме. Их вообще не предполагается трогать. Только очистить от надмогильных сооружений. Руководство и так пошло навстречу, чтобы сохранилась историческая память. Но переносить все ваше кладбище, — начальник глянул на кресты, памятники, — это просто нереально.

Я пообещал людям, что кости их родителей, дедов заберу, — сказал Ткачук. — На этом условии они и согласились съехать.

А так бы не согласились? — встрял милиционер; ему явно было здесь скучно и тошно, и он решил оборвать спор. — Сколько у вас заявлений?

Сейчас. — Алексей Михайлович достал из портфеля бумаги. — Сорок восемь заявлений…

Ну вот, это уже ближе к истине!

Сорок восемь заявлений на сто шестьдесят три могилы.

Что-о?! — споривший с Ткачуком тоже извлек из своей папки документы. — У меня именно сорок восемь заявлений.

Но ведь у людей не по одному покойнику здесь, — встрял Брюханов. — Целые семьи…

Алексей… э-э… Михайлович, ведь мы же столько часов рядом сидели, — не заметив этих слов, досадовал начальник. — Почему вы раньше мне не сказали про сто шестьдесят?..

Вы не спрашивали, и я думал, что вопрос решен. Заявления еще год назад приняли в дирекции, сказали, что всё оформлено как следует. Доверенности жителей у меня при себе.

Ох, лукавите вы, Алексей Михайлович. Недаром говорят: кутайцы — народ непростой…

Слушайте! — Ткачука тряхнуло. — Давайте без оскорблений…

Может, примемся, — сказал кто-то из мужиков. — Все равно выкапывать. Хоть сорок, хоть двести. Вы решайте пока, а мы начнем.

Ну да, — поддержали, — а то и за неделю не сделаем.

Начали. Темноволосый молодой человек в синей куртке фотографировал памятник, другой в синей куртке записывал данные о покойнике в таблицу. После этого рабочие брались за инструменты.

В конце концов бригада разбилась на несколько пар и троек. Слышался металлический звяк, скрип ломаемых деревянных оградок, хруст разрезаемого лопатами дерна. И еще — ворчание того, кто спорил с Ткачуком:

Ни плана кладбища, ни документации. В прежнее время просто раскатали бы трактором…

Брюханов отвернулся, сдержался. Не драться же…

Кстати, — обратился к Ткачуку потребнадзоровский, — а давно было последнее захоронение? Информации в сопроводиловке нет…

Алексей Михайлович сидел, прислонившись к стволу сосны, утирался платком, отгонял комаров. Ответил устало:

Лет семь назад. В последнее время всё в городе…

Хорошо.

Чего в этом хорошего?

Если захоронение производилось в последние пять лет, то эксгумация обязательна. Ну, по санитарным нормам.

Помявшись без дела, Брюханов взял свободную лопату.

Можно бабушкину могилу начать?

А вас прививали?

Нет.

Без прививки вы вообще не имеете права здесь находиться, — жестко сказал потребнадзоровский.

Пускай верхний слой снимает, — предложил милиционер. — Всё быстрей пойдет.

Подошли к скромной могилке. Невысокая металлическая, со скошенной верхушкой, покрытая голубенькой краской тумбочка, холмик, с растущими на нем марьиными кореньями, обрамлен струганными досками. С порыжевшего овальчика на живых смотрела, грустно улыбаясь, пожилая женщина в темном платке. Всем здесь, кроме Алексея Брюханова, чужая. Умерла почти тридцать лет назад, и Алексей помнил ее всё смутнее, туманнее, несколькими короткими эпизодами, то ли бывшими на самом деле, то ли уже придуманными им…

Это, конечно, ваше дело, — неожиданно мягко сказал потребнадзоровский, — но зачем тревожить? Там ведь, по существу, и косточки уже распались. Человек в буквальном смысле растворяется в земле. Может быть… Есть такая традиция — могила без праха. Кенотаф называется. Заберем памятник, поставим на городском кладбище.

Алексей и сам, стоя сейчас с лопатой в руке над могилами давно ушедших людей, понимал, что раскапывать, наверно, не стоит… Может, у священника спросить? Да и так видно, что священнику это дело не по душе. И если скажет: «Не трогай, оставь», — то он беспрекословно послушает? Все равно будет сомневаться…

Я родителям обещал, — переламывая себя, выдавил Алексей и стал разбирать деревянную рамку.

Погодите, надо задокументировать! Артем, фотографируй…

Углубившись в землю, рабочие надевали респираторы, меняли верхонки на перчатки из толстой резины… И вот раздалось приглушенное респиратором, будто действительно из-под земли:

Дошел!

Начальники, Ткачук, Алексей обступили разрытую могилу, с пугливым любопытством смотрели, как рабочие выуживают желтоватые кости, что-то металлическое, кусочки истлевшего дерева, напоминающие угольки, ошметки ткани, кожаной обуви или ремня… Неожиданно перчатка вывернула череп с криво, как в ухмылке, висящей челюстью…

О господи… — простонал Алексей Михайлович, отшагнул, но тут же вернулся обратно.

Останки складывали в черный мешок. Переборамошив землю в яме, собрав, видимо, всё сохранившееся, подняли мешок наверх. Там его заклеили, прикрепили бумажку: «Сизых Георгий Макарович», — прошлись по бумажке скотчем, понесли мешок к воротам кладбища.

Этого Сизыха, одного из десятков пылевских Сизыхов, знали в деревне как Титькина. Такое прозвище он получил за то, что любил обрывать хваставшихся добром, хорошим уловом вопросами: «А куричьи титьки у тя есть?.. Куричья титька-то не попалася?» Люди обижались — и стали в отместку за глаза называть его Куричьей Титькой. Прозвище сократилось до Титьки и прижилось, со временем превратившись чуть ли не в фамилию. Георгий Макарович вроде не злился, если слышал ее, зато внуки, когда их называли Титькиными, дрались жестоко.

Умирал Георгий Макарович долго, как большинство стариков. Сначала не смог выполнять мужскую работу, потом и самую простую. Днями сидел на лавке возле калитки, подставив солнцу морщинистое, ссохшееся лицо. К нему подходили другие старики, мужики помоложе. Сизых с ними разговаривал, сочувствовал, если у тех были неприятности, давал советы, но стоило кому похвастаться, тут же хмыкал и спрашивал: «А куричью титьку в премию не вручили?»

Появлялся на лавке Георгий Макарович реже и реже, а потом узнали: всё — помер.

О нем довольно быстро забыли — ничем особенным при жизни он не отличился. Его ветвь Сизыхов какое-то время продолжали называть Титькиными, но потом перестали. И вот, спустя четверть века, он вернулся. И все с той же ухмылкой, будто спрашивал про куричью титьку.

«А как там хоронить будут? — наблюдая за тем, как собирают останки, подумал Алексей. — Для каждого… для каждой горстки костей новый гроб?.. Где-то пересыплют из мешков в гробы, заколотят и представят родне? Или прямо в мешках положат?..»

Убеждал себя, что это не так уж важно, что вообще глупо сейчас думать об этом, но вопросы множились, бухли в голове. И происходящее сейчас, то, что будет в морге или где там, через два-три дня, а потом на городском кладбище, казалось ненастоящим, нереальным.

Вернулся к участку с родней, присел на лавочку — та, трухлявая, покачнулась под ним, — достал сигареты. Курил, смотрел на таблички с фамилиями, именами, отчествами, годами жизни, на лица…

Весь последний год был уверен, что переносить нужно, а теперь — увидев череп потревоженного — сомневался все сильнее, боялся сделать ошибку, за которую и его, и его живых близких людей накажет высший закон. В далекой древности этот закон велел людям хранить покой своих мертвых, а он, Алексей Брюханов, его нарушает — взял лопату и стал копать.

К тому же есть в этом перезахоронении нечестность, ложь.

Вот собираются на городском кладбище члены большой семьи. Старшие рассказывают детям, внукам о бабушках, прабабушках. И младшие спрашивают: «А они тоже здесь, в Колпинске жили?» И старшие натужно, стараясь не касаться действительно важного, объясняют: «Нет, в деревне. Там, на реке… Теперь той деревни уже нет». Да, деревни нет, а те, кто там всю жизнь прожил, там умер и был похоронен, теперь лежат здесь. И, получается, ничего страшного, если могилки все-таки сохранены, имена-фамилии, фотокарточки уцелели. Другое дело, когда отвечаешь на вопрос младших, где их бабушки-прабабушки, дедушки-прадедушки, так: «Они лежат на кладбище родной деревни. Это место теперь под водой, его затопили из-за вот этой электростанции».

Слушай, тезка, — подошел Ткачук, — там у ребят, я видел, зубила, молотки. Может, поднимешься, добьешь год на стеле? Пора. Кто знает, когда мы еще сюда попадем.

Алексей обрадованно вскочил — могилки с готовностью заслонила мысль о стеле. Вот оно, в самом деле самое важное — выбить на металле циферки — год, когда Пылёво исчезло.

Да, конечно, надо!.. А это… прошлый выбивать или нынешний? Избы в прошлом пожгли.

Ставь этот. Кладбище держало еще, а теперь...

Ну да.

Выпросили пару зубил, молоток, отвертку; Алексей попил воды — бригада привезла несколько огромных бутылей — и отправился к Камню Влюбленных, на котором два года назад поставили сваренную из стальных листов почти двухметровую стелу с надписью «Здесь было село Пылёво. Основано в 1667, затоплено в 20...». Теперь предстояло уточнить, когда затоплено. Когда все закончилось.

Камень — единственная серьезная возвышенность в округе, километрах в двух от села. Дорога идет с еле заметным подъемом, и вот — каменный бугор, а за ним обрыв. Внизу река, бьющаяся на завороте о стену Камня.

Все детство Алексей слышал от взрослых: «На Камень не бегай!» Но все равно они, пацаны, часто не слушались. Забирались и стояли на самой макушке, держась за как нарочно для поддержки выросшую здесь кривенькую сосенку, и осматривали мир. Огромный, широкий, загадочный мир. И тянуло, подталкивало что-то сигануть с Камня — казалось, не вниз полетишь, а по воздуху. Будешь кружиться, как коршун, свободно, долго, без всяких усилий. А если надо, отправишься далеко-далеко, в неведомые края… Желание прыгнуть было таким сильным, что начинали дрожать ноги, ладони потели, голова кружилась, и человечек пятился назад, сползал с Камня.

Как страшные предания, передавались рассказы о бросившихся отсюда. Одни бросались из-за любви (потому место и получило такое название — Камень Влюбленных), другие от обиды, а некоторые вроде как без всякой причины: жил-жил человек — и ушел на Камень…

Пока поднимался, видел много грибов — желтели, как куски масла, из- под прелых листьев грузди, обабки аппетитно серели, напоминая куски вареного мяса, манили оранжевыми шляпками волнушки… Сначала Алексей даже сорвал несколько грибов, а потом остановился: куда деть, как нести? Пожалел, что не сунул в карман пакет — в лодке были же, специально взял… Сложил сорванное на край тропы — на обратном пути захватит.

Стела — приваренные друг к другу листы железа — напоминала памятник. Встречаются подобные вдоль дорог, на берегах, а то и в глухой тайге. Вряд ли кто похоронен под ними, но родня, товарищи погибшего привозят памятник на место аварии, несчастного случая с охотником, геологом, ставят, чтоб обозначить место. Теперь это не просто обочина, кусочек берега, частица огромной тайги, а место трагедии.

Так и здесь — действительно, могильный знак. Памятник селу, где родились, прожили, умерли тысячи людей. Многие тысячи за эти триста лет…

Не перекуривая, не давая себе снова задуматься, Алексей стал откручивать еще блестящую, но по боковинам тронутую ржавью (а говорили — из нержавейки) плашку с надписью «Здесь было…». Болты тоже начали ржаветь, срастаться с гайками. Но открутил… Нашел удобный камень-плитняк, положил на него плашку. Попробовал одним зубилом, другим. Сталь поддавалась неохотно.

На то и сталь, — усмехнулся Алексей.

Теперь уже закурил — и выкурил всю сигарету, внимательно разглядывая плашку, зубила, молоток, готовясь к долгой, однообразной работе. По сторонам, на воду старался не смотреть. Нечего…

Затушил окурок и приступил.

Ток, ток, ток, ток, — раздалось вокруг. Словно механический дятел долбил железную кору.

 

До темноты всех достать, конечно, не успели. Расположились на ночевку.

Рядом с избой Гусиных растянули большую, напоминающую шатер, палатку, перетащили в палатку и избу спальные мешки, одеяла; развели костер, стали варить гречневую кашу, грели у огня банки с тушенкой.

Настоящая, белорусская! — порадовался кто-то.

Отозвались смешками.

Настроение было приподнятое, душевное, как обычно случается у людей на отдыхе после трудного дела. Даже поругавшиеся днем теперь не то чтобы мирились, а забывали о дневном, разговаривали вгладь… Расположились кругом, курили, смотрели на огонь.

Это сидение у костра всегда объединяет, сближает; и начальство сейчас было не отличить от простых работяг.

Ткачук держался отстраненно. Сидел на ступеньках гусинской избы, ждал ночи, чтобы лечь где-нибудь и уснуть… Скорей бы наступило завтра, скорей бы закончить — и точка. Оставить Пылёво действительно в прошлом… «Но ведь, — одергивала мысль, — похороны будут. И наверняка опять ругань, сложности».

Нет, прошлое долго еще не отпустит…

Слава богу, хоть Люба Гришина уехала… Всю дорогу сюда Ткачук боялся: причаливают — и появляется Люба… Она до конца, в том числе и по его, Ткачука, просьбе держала в Пылёве магазин. Когда наступил срок съезжать, Люба отказалась садиться на паром — компенсацию за потерю бизнеса (хотя какой это бизнес, в последнее время вряд ли какую-нибудь прибыль получала) ей не давали, и товаров оставалось на четыреста тысяч рублей. Куда их было девать — неизвестно…

Ткачук как глава сельсовета пытался помочь, добиться компенсации, открытия магазина Гришиной в Колпинске. Получал ответ: «Магазин — пожалуйста. Пускай оформляет документы, находит соответствующее здание. А с компенсацией — вопрос решается. Сейчас происходит корректировка проекта в связи с помощью малому бизнесу района».

Магазин в городе Люба открывать боялась, да и нереально было конкурировать с местными: «Задушат в месяц!» Осталась зимовать в пустом, выжженном Пылёве. И постепенно Ткачук потерял с ней связь, перестал справляться о ее делах. А теперь испугался встречи. Но нет — нету здесь уже ни Любы, ни ее магазинчика «Северянка». На месте здания пятно пожарища. Свежее, чернее других. Весной сожгли или в начале лета…

Э, товарищ директор, — позвали, — иди исть. А то совсем обессилишь.

Почему-то Ткачука называли директором; в этом обращении слышались ирония, смешок… Ладно, чего там, перетерпит.

Поднялся, взял пакет с бутербродами, бутылкой водки, пошел к костру.

Где твой второй-то? — спросили.

Да сам беспокоюсь уже. — Действительно, ночь совсем, а Брюханов не возвращается.

Не дай боже, он с моим инструментом слинял!

Куда он денется… И лодка на месте.

Ткачук устроился на еще теплом после дня кирпиче, достал водку:

С устатку по капле. — Глянул на представителя дирекции по затоплению; тот пожал плечами.

Тут, может, этого придется искать, — сказал милиционер. — Вместо отдыха.

Кое-кто из рабочих поддержал, и Ткачук почувствовал себя виноватым, поставил бутылку на землю.

Так, прогорело? — молодой мужичок в энцефалитке вывалил из помятой кастрюли картошку, стал палкой запихивать под угли.

Погоди! Кашу разложим, — остановили. — А то вся в пепле будет.

Началось наполнение жестяных тарелок гречкой с тушенкой.

А откуда картошка? — спросил Алексей Михайлович; картошка была явно только что из земли.

Мужичок палкой указал себе за спину:

Да там деляна. Два куста выдернул — целая кастрюля.

Насадил кто-то, — вроде как с сожалением вздохнул милиционер.

Ну дак понятно, не падалкой наросла…

«Мерзляков, скорее всего, — определил Алексей Михайлович. — Его участок там был…» Вслух говорить не стал. Какая им разница — Мерзляков или кто другой допер сюда в мае несколько кулей семенного картофеля, вскопал вручную поле, побросал в ямки… Теперь собирается ехать за урожаем. Главное, чтоб его не опередили. А то вот так, по кустику, можно всё повыдергать.

Ткачук хотел заметить, что нехорошо чужое брать, но не стал — и так дуются за лишнюю работу.

Вон идет вроде кто-то, — сказали с той стороны круга.

Главное, чтоб не медведь, хе-хе.

Немудрено.

Это был Алексей. И Ткачук, увидев его, понял, как волновался. Как за ребенка.

Что долго так?

Да туго двигалось. — Алексей присел на корточки. — Ну и… как-то нехорошо…

Хорошего мало, — неожиданно поддержал представитель дирекции. — Мы вас понимаем… понимаем, как это… Я ведь сам с Шагонара.

А где такое? — спросил тот, что принес картошку.

В Туве… Большое село было, точнее, город официально. В восьмидесятые попал в зону Саяно-Шушенского водохранилища… Тоже переселили.

Да? А сами… — в голосе Брюханова послышалось дрожание. — А сами зачем на такую работу пошли?

Думал, пользу здесь принесу, — ответил представитель то ли серьезно, то ли с сарказмом.

И как, получается? А?!

Алексей Михайлович потянул Брюханова:

Пойдем, на руки полью. Поесть надо — и спать.

Когда отошли, попросил:

Лёш, не заводи… Давай без ора… У меня что-то давит, — потер грудь. — Ладно?.. Эти — они винтики. До тех, кто их накрутил нам сюда, не добраться, Лёш…

Ну да, ну да, — пробормотал Брюханов сосредоточенно, явно думая о другом.

Ты слышишь меня?

Слышу… Я не буду… А священник здесь?

Уехал. За ним катер пришел.

Ну и ладно… А с этими что говорить… — Брюханов сказал это снисходительно-брезгливо. — Лейте, надо действительно умыться. Как-то зудливо.

Вернулись к шаящему красноватыми углями костру; представитель рассказывал:

— …Приехали к дядьке в Краснотуранск, это рядом с Красноярским морем, и он нас повез рыбачить. Налимов ловить. Плывем на моторке, я смотрю, а под водой деревья стоят. Лес настоящий — то ли елок, то ли лиственниц. Вершины в полуметре примерно от поверхности… И так жутко стало!.. А потом Саяно-Шушенское… Пороги затопили, сорная, больная рыба в верховье Енисея пошла… Тут, думал, иначе будет, по уму…

Налимов-то наловили тогда? — спросил милиционер.

Да наловили… Только — пришлось полчаса варить. Паразиты в нем. Почти вся рыба в Красноярском море больная.

Полчаса?! Это что от налима останется после варки такой?

Каша, ясно!

У меня же в лодке щучка лежит, — вспомнил Алексей. — Надо запечь, а то пропадет. Здесь-то еще здоровая… Съедим по крошке — помянем деревню, реку.

Мужики невесело захехекали.

 

Ткачук с Брюхановым ночевали в Гусинской избе. Там же легло и большинство рабочих. Начальство предпочло палатку.

Брюханов похрапывал, накрывшись курткой, а Алексей Михайлович и рад был уснуть, но никак не мог. Только вроде начинал задремывать, и в груди тут же дергало. Распахивал глаза, прислушивался к себе.

Сердце колотилось, будто пробежал в горку, и при каждом ударе упиралось словно в иглу. Укалывалось, сжималось, боль на мгновение пропадала, а потом, при новом ударе, снова укол. Не сильный, но ощутимый, пугающий. Казалось, сейчас ударит сильнее — и иголка проткнет… Сейчас, когда не спал, и сердце, и игла удерживались на грани, а стоило поддаться дреме — и дергало серьезной болью.

Лучше не спать, не терять контроль над собой.

Алексей Михайлович высосал за ночь четыре таблетки нитроглицерина — не помогало. Хотелось класть под язык еще таблетку и еще, перестать чувствовать это колющее колочение. Но вряд ли таблетки помогут. Вряд ли.

Дождался рассвета, пробрался к двери, вышел на улицу. Надеялся, на свежем воздухе станет легче.

Постоял на крыльце, дышал как мог глубоко, но свежести не было. Пахло золой, чем-то кислым. Остро, едко надувало размокшим свиным навозом. Видимо, стайку где-то подтопило… Место, где была стайка.

Плеснулось в животе — и Ткачука вырвало сухой горечью.

Перепил, — попробовал пошутить, отплевываясь, — таблеток.

Присел на ступеньку. Торопил время… Вернется в город, пойдет в поликлинику. А лучше — скорую вызовет сразу на пристани. Надо как следует пролечиться. И начинать новую жизнь. Другую…

Когда прижало с переселением, хотелось повезти семью — жену и младшую дочь, ей восемнадцать, — на свою родину, в Горловку под Донецком, откуда в семьдесят пятом году и приехал сюда молодым специалистом. Стал даже узнавать, какие условия переезда — другая страна ведь теперь, — пытался восстановить связь с родственниками.

Дочь, вечно сонная, усталая какая-то, была вроде и не против, а жена — ни в какую. «Я отсюда не уеду!» К тому же дали две квартиры — отдельно им с женой двухкомнатную и дочери однушку. Вообще-то не положена такая роскошь для трех человек, прописанных по одному адресу, но для начальников, хоть и таких невеликих, как Ткачук, делали исключения. Видимо, намекали этими щедротами, что не надо очень-то качать права.

Ткачуку особо качать права не пришлось — их Пылёво переселили сносно, никто без крыши над головой не остался, никого откровенно не обманули. С предпринимателями только — вроде Любы Гришиной — не всё гладко, но тут он ничего сделать не мог…

Хотя недовольные, конечно, были, и про него, Ткачука, шептались: две квартиры, деньги, машина новая… В деревне личная машина была ему не нужна, а в городе решили купить. Пришлось на права пересдавать — старые были давно просрочены.

До сих пор Ткачук оставался главой Пылёвского сельсовета (его еще формально не упразднили), но собирался выйти на пенсию — у них тут не нужно ждать шестидесяти лет, район приравнен к Крайнему Северу, — подрабатывать извозом. Прибыльное дело — кого в Бугучаны, кого в Канск, кого до ближайшей железнодорожной станции, а это двести с лишним камушков. Уже вошел в таксистскую мафию… Надо зарабатывать — силы пока есть.

Повторяя, как заклинание — «силы пока есть» — пересохшим, одеревеневшим ртом, Ткачук поднялся, дошел до пластиковых бутылей, набулькал воды в кружку. Влил в себя, почти не глотая — вода проваливалась, словно в яму.

Скорей бы проснулись, продолжили. Закончить, погрузиться и — прочь отсюда. Выполнить последний долг и заставить себя забыть. Может, и уехать подальше. Настоять, убедить жену…

Вернулся к крыльцу, только хотел присесть, как вода метнулась обратно. Холодная, не успевшая остыть в животе, ударила потоком в жухлую траву.

«Что ж это…» Ткачук стоял, согнувшись, на подгибающихся ногах, буквально омывался ледяным потом, удивлялся тому, что с ним происходит… Никогда сильно не пил, но раза два-три отравлялся плохой водкой, и тогда наутро случалось подобное — полоскало прилично, выворачивало нутро. Но все же не так. Сегодня было другое, по-другому. И с чего? Наверняка не от водки — выпил вчера граммов сто. Не могло так с водки, тем более — его одного.

Доплелся до дивана возле кострища. Достал таблетку, стал жадно сосать ее, тереть меж языком и нёбом.

 

Позавтракали быстро и молча, чувствуя неловкость после вчерашних откровенных разговоров. Говорили вчера много — и в основном жалели, что приходится сжигать деревни, уничтожать приметы человеческого пребывания… В темноте говорить было легко, а сейчас, на солнце, перед новым этапом стыдной работы стало совестно, что ли… Набивали живот хлебом и подогретой тушенкой, брали инструменты, шли к кладбищу.

Мужики, — позвал Ткачук, — я вам не помощник сегодня. Не потяну…

Да, директор, чего-то ты зеленый совсем.

Подошел Леша Брюханов:

Что случилось-то? Действительно — вид неважный.

Не знаю… То ли отравился чем, то ли сердце опять. Давит. И колотьё такое… нехорошее.

Мм… да… Ладно, пойду тоже поковыряюсь. Скорей начнем, — Брюханов коротко кхэкнул, — скорее кончим.

Может, не надо, Лёш. Пусть они сами. Мало ли… Мы и не прививались… Да и как это видеть? Я вчера насмотрелся, а теперь вот… — Ткачук потер грудь над сердцем.

Алексей постоял, поозирался, будто придумывая себе дело. Не придумал, махнул рукой:

Пойду. Мало ли что они там… Возьмут — дерна накидают в мешки…

Ткачук покивал. Да, нужно наблюдать. Нужно. Но сам больше не мог.

Сидел на продавленном, изуродованном диване, прикрыв глаза. Не то чтобы хотелось спать или так, с закрытыми глазами, было легче. Но больно было видеть окружающее. То место, где прожил три с лишним десятилетия. То место и не то — ничего, что было дорого, чему отдал столько сил, не осталось. Черные язвы вместо построек, которые еще недавно составляли село под названием Пылёво… Нет и больше не будет здесь клуба, магазинов, школы, почты, дизеля, детского садика, сельсовета, палисадников, деревянных тротуаров, которые каждую весну упорно подновляли, перкладывали… Всё кончилось.

Чтоб отвязаться от этих мыслей, Ткачук поднялся, побрел было. Сам не решил, куда, но понимал — надо чем-то себя отвлечь.

Сделал несколько шагов, и в груди опять остро и на этот раз особенно глубоко кольнуло, разом лишило подкопленных сил.

Остановился, замер, медленно… Игла ушла из сердца постепенно и не до конца. Жало осталось. Как заноза в коже, на самой границе с мясом. Любое движение — и на долю миллиметра углубляется, скребет жилочку нерва… Так и сейчас.

Достал бутылек с нитроглицерином, выудил таблетку, зажал в ладони. Если что, в последний момент, может, успеет сунуть в рот, раскрошить зубами.

Осторожно вернулся к дивану. Долго усаживался. Сел криво, завалившись на левый бок. Так колотье было слабее…

Сколько видел бессильных стариков и инвалидов, которым и рукой двинуть трудно. Торчали они целыми днями на лавках, глядели на мир с бесконечной, непереносимой тоской и завистью к тем, кто шевелится легко, свободно… Алексей Михайлович, проходя мимо, сочувствовал, жалел в душе, но никогда всерьез не задумывался, каково им переживать каждую минуту немощи. Сочувствовал как-то мельком, мимоходом, иногда представлял всю их жизнь целиком, а вот минуту, минуту за минутой — нет. И вот сам сейчас переживал, с невероятным усилием ставшего немощным тела, парализованного болью и страхом мозга, преодолевал каждую минуту.

Три раза лежал в больнице. Один раз ногу ломал, два раза — с сердцем. Тогда прихватывало, но не так, и ложился больше затем, чтоб хуже не стало. Как говорится, в профилактических целях… В больнице время тоже тянется изматывающе медленно, но там рядом соседи, такие же несчастные, объединенные одной бедой; там врачи, медсестры… А вот когда сидишь один, неспособный шевельнуться, оставленный, не знающий, вспомнят ли о тебе, заберут ли, накормят… И Ткачуку стало жалко себя, жалко до слез. Наверно, так же жалко себя старикам, которых хоть на час оставили одних…

Ночь без сна дала о себе знать — глаза слипались, голова клонилась. Алексей Михайлович боялся забыться — поднимал веки, топорщился, но сразу же обмякал и начинал плыть… «Вот так и уплывешь», — как бы со стороны предупреждали его, и он на несколько мгновений приходил в себя. А потом снова обмякал, ронял голову… И сон победил.

Не будили комары и мошка, назойливые предосенние мухи; разговоры вернувшихся мужиков, звяк инструментов Ткачук слышал будто из-под воды. Он приоткрывал глаза, отмечал урывками, что они собирают вещи, складывают палатку. Некоторые даже что-то ему говорили, о чем-то спрашивали, но он не мог понять, что именно.

Потом — затрясли. Сначала слегка, в плечо, и, кажется, сразу — сильно, больно. Ткачук вынырнул:

А-а…

Алексей Михалыч, — перед глазами испуганное лицо Брюханова, — вы чего? Плохо совсем?

Так…

На самом пекле сидите. И без фуражки. Спечет ведь…

Лёш, — Ткачук стал постепенно оживать, — воды дай. Попить.

Сделал глоток. Решил: если вырвет, то хоть малым.

Как там? Всё?

Всё. Всех забрали… То есть кто в списке был… вашем. Остались совсем бесхозные, на них и фамилий нет. — Брюханов старался говорить уверенно и твердо. — Нормально всё. А вы что-то совсем расклеились.

Да сердце… Но по-другому, не как раньше… Весь я… В город надо.

Скоро отправитесь. Мешки… покойников загрузили уже… А может, этот… остеохондроз? Он ведь и в груди бывает…

Может… Хорошо бы.

Брюханов отошел, и Алексей Михайлович сразу заскользил обратно в сон…

Что, директор, едешь? — голос. — Или тут останешься?

Еду, еду... Плохо мне…

Помогли встать и даже поддерживали под руки по пути к парому. Ткачук вспомнил, что так же поддерживал Федоровну, местную старуху, когда уезжали отсюда прошлой осенью.

Тогда он был крепким и сильным. Бегал по дворам, ободрял, успокаивал. А теперь… Ведут как… как ханутого. Есть тут такое слово — «ханутый», резко сдавший, не способный за собой следить.

«Ханутый… хануть… кануть».

А Лёша где? Лёша Брюханов…

Твой-то? Вон, с лодкой возится.

И пока Ткачук искал его неверным, расслабленным взглядом, Брюханов уже подбежал к нему.

Что? Прямо так?.. — и сморщился, будто и ему тоже больно.

Завели в лодку, Алексей подгреб к парому, передал рабочим, которые подняли Ткачука на палубу.

А сумку-то… Сумку забыл, — только сейчас вспомнил он. — Лёш, сумка моя в избе…

Понял, сейчас!

Да нет, слушай, не надо. Ничего там важного… Не надо, брось. Пускай остается.

Брюханов кивнул. Стоя в лодке, окликнул представителя дирекции:

Слушайте, а вы прямиком в город?

Конечно. До ночи надо разобраться…

А в Кутае как с кладбищем? Осталось? Или всё уже?

Частью весной перенесли, сейчас еще заявки подбираем. А что?

Да родня там… Не знаю, остались-нет. Надо посмотреть.

Ну, — представитель пожал плечами, — посмотрите.

Брат там двоюродный… в Чечне погиб. Плохо, если останется.

Если менее пяти лет назад захоронен, то обязан быть эксгумирован. Санитарные нормы.

Этот официальный тон сначала задел Брюханова. Ничем сейчас представитель не напоминал вчерашнего жалующегося человека, испытавшего когда-то то же самое, что и они здесь. Захотелось сказать резкое в ответ. Но, видимо, не просто так такой тон — он как защита. Станешь на все сто человеком в таких условиях, при такой работе — и ненадолго тебя хватит.

На пароме завелся мотор, втащили сходни…

Алексей Михалыч! — крикнул Брюханов.

Тот стоял, держась за ограждение, смотрел на разложенные на палубе черные мешки. Десятки мешков. В стороне — памятники, кресты; не все забрали, лишь самые крепкие, дорогие… Вот, в общем, и всё, что осталось от кладбища, на котором без малого век хоронили пылевцев…

Алексей Михайлови-ич!..

С усилием оторвал взгляд, повернулся на голос. Под бортом покачивался в лодке тезка.

Я до Кутая сейчас. Посмотрю там… На пристани встретимся. — И уточнил после паузы: — На городской.

Ткачук покивал рассеянно. Добрел до пожарного ящика. Сел на него, привалился к стене рубки, устало закрыл глаза… Доберутся — и надо сразу в поликлинику. Нет, скорую вызвать… Сразу же.

Нащупал в кармане телефон… Скорей бы доехать.

Паром медленно сполз с мелины, пыхтя малыми оборотами, выровнял свое длинное тело и двинулся вниз по реке. Раньше давал прощальную сирену, а теперь ушел молча. Некому теперь объявлять, что покидает их — никто теперь здесь не живет, и даже мертвых почти не осталось.

Когда вытаскивали Витьку Логинова, с которым вместе учились, работали, Брюханов ушел подальше. Отвернулся, курил, с напряженным вниманием разглядывал шершавый ствол сосны… Двадцать лет назад Витьку убило током. Что там от него осталось за двадцать лет?.. Лучше не представлять, не надо представлять…

Вернулся к гусинской избе, забрал сумку Ткачука. Хоть тот и говорил «не надо», но зачем оставлять… Постоял на месте лагеря. Мусора добавилось. Неужели все так и останется, уйдет под воду?

Отмахнулся от этих мыслей, пошел к лодке. В болотниках идти было тяжело, свернутые голенища бились о ноги. Тело почесывалось и ломило, голова слегка кружилась. Отвык от природы, огорожанился.

Столкнул «казанку», запрыгнул, и пока ее медленно выносило из заливчика, уложил вещи в багажник, покурил, глядя на берег. Бросил чинарик в воду, опустил мотор, завел. Уселся, погнал…

До кутайского кладбища не добрался. Вся долина, на которой стояло село, превратилась в залитый водой емуринник. Ямы, бугры, рытвины… На лодке не пробиться.

Алексей привязал ее к уцелевшему столбу чьих-то прясел, пошел было пешком, но очень скоро провалился в прикрытую сучьями, щепками ямину. Болотники залило, одежда намокла.

Выбираясь, заметил вяло шевелящийся возле смородинного куста рыжеватый меховой комок. Подумал, что, может, кошка попала в беду. Подошел, ткнул в шерсть пальцами. Комок дернулся, и на Алексея уставилась оскаленная мордочка ондатры, грязно-желтые передние зубы подрагивали. Глазки смотрели затравленно и злобно.

Тишь, тишь, — отступил Брюханов. — Ты чего не прячешься?

Мелькнула идея шлепнуть ее палкой, увезти с собой. Шкурки ценятся, а мясо собаке сварить… Но что-то подозрительно непугливая. Или тоже растерялась, ошалела от таких перемен, или больная…

Дохлюпал до лодки, отжал штормовку, рубаху, вылил землистую жижу из сапог. Проверил мобильник — он был в верхнем кармане, не намок.

Солнце уже сползало на край неба. Еще часа два — и стемнеет. Надо возвращаться.

Ладно, в городе разузнаю.

Снова оделся, застегнулся, стал грести в сторону русла. Лодка то и дело наезжала на кочки, цепляли ее кусты, проволока, жерди.

Помойка, а не дно будет…

Паром обогнал недалеко от Большакова. С палубы ему махали, и Алексей мельком помахал в ответ.

Прибыл на место уже в сумерках. Пока снимал мотор, брал тележку, закатывал лодку на стоянку, подоспел и паром.

С мотором на одном плече и рюкзаком на другом, Алексей пошел к пристани. До города решил добираться с рабочими — за ними наверняка автобус приедет. Или с Ткачуком, с начальниками. Наверняка где-нибудь поместится.

Раза два приостанавливался — сорокакилограммовый «Нептун» давил плечо, — передыхал. Посматривал на паром; там было странно тихо и безлюдно — никаких признаков разгрузки.

Поднялся на деревянный настил, увидел сидящих на корточках мужиков. Начальство тоже было здесь, но сидело не на корточках, а на единственной скамейке. Даже команда парома торчала у ограждения. Многие курили. Молчали.

Алексей спустил рюкзак, потом, поддерживая левой рукой, поставил на доски мотор. Искал глазами Ткачука.

Не нашел, и словно ледяной, сбивающий дыхание порыв, ударила догадка… Всё же спросил:

А где Алексей Михалыч?

И рабочие и начальники смотрели на него. Никто не хотел отвечать, брать на себя этот груз.

Что случилось-то? — выдавил новый, уже лишний вопрос Брюханов.

Там, на палубе, — сказал милиционер. — Захрипел и повалился. Сразу… Еще там, после Кутая…

Алексей сделал шаг к парому; мотор упал набок.

Мы позвонили в скорую, в полицию, — добавил потребнадзоровский. — Не едут что-то до сих пор… Экспертизу сделать должны.

Ну да, мало ли… Еще начнут таскать…

Да перестань…

Брюханов вошел на скупо освещенную фонарем с рубки палубу и не сразу различил в обилии мешков лежащего Ткачука. Лицо его было прикрыто таким же черным мешком.

 

100-летие «Сибирских огней»