Вы здесь

Евгений Рейн: «Власть должна обслуживать поэта!»

О том, что сделал с поэзией интернет, о необходимых для поэта качествах и, конечно, об Иосифе Бродском – в интервью Евгения Рейна Юрию Татаренко.

Евгений Борисович Рейн — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт, в 1964-м — Высшие сценарные курсы. В 1950—1960-х годах принадлежал к близкому окружению Анны Ахматовой, которая оказала значительное влияние на творчество поэта. К этому же времени относится и начало дружбы с Иосифом Бродским. В 1979 году Евгений Рейн принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» (составил поэтический раздел альманаха), за что подвергся политическому преследованию, был лишен возможности работать, занимался документальным кино, и лишь три года спустя смог вернуться к литературной деятельности, главным образом переводческой.

«На мой взгляд, Рейн — наиболее значительный поэт нашего поколения, то есть поколения, к которому я принадлежу», — написал о Евгении Рейне нобелевский лауреат Иосиф Бродский. Несмотря на высокую оценку творчества Евгения Рейна поэтами старшего поколения — Анной Ахматовой, Борисом Пастернаком, Борисом Слуцким, Леонидом Мартыновым, Павлом Антокольским, Арсением Тарковским и другими, первый сборник стихов «Имена мостов» вышел лишь в 1984 году, когда поэту было 49 лет. Сейчас он автор более 20 книг: «Против часовой стрелки» с предисловием Иосифа Бродского, «Темнота зеркал», «Нежносмо...», «Предсказание», «Сапожок», «Балкон», «Арка над водой», «Надземный переход», «Заметки марафонца: неканонические мемуары», «Лабиринт», «После нашей эры», «Мой лучший адресат», «Память о путешествии» и др.

В настоящее время Евгений Рейн — профессор Литературного института им. А. М. Горького (кафедра литературного мастерства), член Союза писателей России, ПЕН-клуба, Союза кинематографистов РФ. Лауреат Государственной премии, Российской национальной премии «Поэт», Пушкинской премии, Царскосельской художественной премии, премии им. Дельвига, премии им. Блока и др.

Накануне Пушкинского дня легендарный поэт ответил на вопросы журналиста Юрия Татаренко.

В современном обществе — серьезное расслоение. Для кого писать современному поэту — для друзей и любимой, для эстрады, для олигархов, для потомков?

— А поэт пишет не для кого-то, а потому что не может не сочинять. Я примерно знаю свою аудиторию, в ней присутствуют очень разные читатели: есть несколько очень образованных и при этом богатых людей; мне радостно знать, что мои стихи интересны совсем молодым людям; мне важно, что меня ценят мои коллеги по цеху. В общем, поэзия — дело элитарное, и стадионы здесь неуместны.

— Пожалуй, вновь пришло время вспомнить строчку Пастернака: «Нас мало. Нас, может быть, трое...» Ощущаете ли вы единство зубров отечественной поэзии — Евгения Рейна, Александра Кушнера, Олега Чухонцева?

— Духовное единство и родство, безусловно, ощущаю. Я очень давно знаю и Александра Кушнера, и Олега Чухонцева. С Сашей мы росли, можно сказать, в одной детской. И Ленинград — именно Ленинград! — остается для нас главной, вечной и неиссякаемой любовью, т. е. лейтмотивом творчества. С Олегом я познакомился позже и сразу оценил его особую, неповторимую поэтику. Его стихи для меня неизменно интересны.

— Россия, двадцать первый век — это место и время для поэзии?

— Увы, нет. Хотя еще продолжают сочинять высокочтимые мной поэты, помимо трех вышеназванных, — это Сергей Гандлевский, Бахыт Кенжеев, Алексей Цветков, Михаил Синельников, Ирина Евса, Виктор Куллэ. Можно было бы список продолжить, но не слишком. А среди ушедших я бы прежде всего назвал внезапно и непоправимо рано ушедшего Виктора Гофмана. Считаю, что это невосполнимая утрата для русской поэзии, огромная рваная рана... Нынешний век слишком заражен практицизмом, гламуром, вседозволенностью в поэзии и просто откровенной ерундой. Кроме того, фатальный урон поэзии нанес Интернет. Я пытаюсь вспомнить, когда еще в истории цивилизации технический прогресс наносил смертельный удар творчеству любого рода, и не могу. Видимо, это действительно «новый виток» в духовной жизни человечества.

— Что такое в вашем представлении современная литературная Москва?

— Я бы сказал, это уже не тот Вавилон моей молодости (хотя, конечно, такой взгляд чисто субъективный и даже где-то возрастной). Сейчас очень много площадок, музеи, залы библиотек, литературные кафе, какие-то культурные центры и т. д. Выступают очень разные стихотворцы, и, наверное, это хорошо. Но и этой литературной жизни нанесен сокрушительный удар: совершенно не оказывается никакой поддержки главному оплоту литературной жизни — толстым журналам. Они всегда были ориентирами и маяками в литературе. Сейчас многие из них закрываются или находятся на грани закрытия. Если власть имущие не осознают очень простой и вечной истины, что за культуру надо платить, то очень скоро все это выродится в дешевую попсу.

ЕР кто-то расшифрует как Евгений Рейн, а кто-то — как «Единая Россия». Что вы думаете на вечную тему «художник и власть»?

— Возможно, я сейчас выскажу совершенно утопическую идею. Но я считаю, что не поэт должен обслуживать власть, а власть должна обслуживать поэта. Об этом говорил еще Александр Сергеевич: «Беда стране, где раб и льстец одни приближены к престолу, а небом избранный певец молчит, потупя очи долу». Это было бы полезнее и для власти во всех смыслах.

— Можно ли «выучиться на поэта»? В чем специфика ваших семинаров в Литинституте?

— Я уже более четверти века преподаю в Литературном институте. Разумеется, выучиться на поэта нельзя. Научить писать стихи невозможно. Человек может любить стихи, может даже отлично разбираться в поэзии, но, если у него отсутствуют способности, он в самом лучшем случае немного поднатореет в версификации. Однако это не более чем совокупность механических приемов. Единственное условие: человек должен быть наделен поэтическим даром. Если такая одаренность есть, ее можно развивать, ставить какие-то задачи, будить воображение, пытаться научить студента претворять собственные жизненные впечатления и опыт в творчество. Кроме того, на семинары постоянно приглашаются разные поэты, и вот такое живое общение очень много дает молодым стихотворцам.

— Чему Рейн научил Бродского и чему научился у него?

— По первой части вопроса — это к Бродскому. Просто он был моложе меня на пять лет, и в молодости эта разница кажется очень существенной. Он не слишком хорошо знал русскую поэзию, в основном ориентировался на переводы в «Иностранке». Я в этом смысле знал гораздо больше. Я уж не говорю о знакомстве с Ахматовой в девятилетнем возрасте, огромной домашней поэтической библиотеке, о знакомстве со многими тогдашними ленинградскими поэтами, регулярном посещении книжных барахолок и т. д. Бродский же был практически неофитом. И я об очень многом ему просто рассказал. Я неоднократно об этом писал в своих мемуарах.

Второй вопрос — не знаю. Мы очень много общались. Когда я с ним познакомился, а это был сентябрь пятьдесят восьмого года, он писал такие стихи, которые потом сам же терпеть не мог и, я думаю, никогда бы не напечатал. Он был тогда совсем молодым человеком, хотя, может быть, и немолодым для поэзии, потому что поэзия — удел молодых, но ему было уже восемнадцать-девятнадцать лет, и он больше всего увлекался модернистской западной поэзией, околореволюционной, потому что никакую другую у нас в те времена не переводили. Это были Назым Хикмет, Пабло Неруда, Яннис Рицос. С точки зрения европейца, западного человека, это были очень большие поэты. Иосиф был их явным подражателем, хотя и Неруда, и Хикмет, и Рицос — все писали свободным стихом. Иосиф же в это время почти не использовал свободный стих, он писал нормальные русские стихи, регулярным стихом, с рифмой, тем не менее от этих стихов мало что осталось. Я даже затрудняюсь сейчас привести какой-то пример.

Иосиф прошел несколько очень отчетливых этапов, причем в юности эти этапы у него часто сменялись. Потом он уже сформировал свой собственный стиль. Однако последние, скажем, двадцать с чем-то лет у него таких этапов не было. Менялись всякого рода настроения. Но сердцевина, в смысле идеология, и техника уже были однажды созданы, и он их, на мой взгляд, практически не менял. А вот в молодости он, как Пикассо, прошел довольно быстро несколько периодов, которые друг на друга совершенно не похожи. И я не могу сказать, что чему-то у него научился. Просто я как поэт сформировался гораздо раньше, и если что-то и менял, то сугубо в собственном мейнстриме.

— Вы редкий гость в Сибири. Поделитесь, пожалуйста, впечатлениями о литфестивале в Иркутске, где вы были летом 2016-го.

— Приглашайте — буду частым гостем. Очень отрадно, что в Иркутске продолжает жить фестиваль имени Анатолия Кобенкова. Фестиваль отлично организован, много интересных поэтов. Вообще у сибиряков, мне кажется, очень значимый потенциал. И мне очень приятно, что мой творческий вечер проходил в особняке сибирского мецената и промышленника М. Д. Бутина, таком замечательном месте.

— Вы лауреат целого ряда престижных литературных премий. Интересно ли вам творчество нобелиатов последнего времени?

— Нет. Фейковые журналистские поделки и бардовские песенки меня не интересуют: к литературе это не имеет никакого отношения.

— Признак удачного стихотворения — это...

— Вопрос сложный. Я думаю, что это совпадение множества ситуаций, состояния души, услышанного «все победившего звука», передача минутного переживания в точно найденных словах, неожиданной мысли о прошедшем или хорошо известном, ну и так далее. Это невозможно определить, как невозможно дать определение самой поэзии.

— Как часто вы писали стихотворение с первой строки?

— Да, порой приходит какая-то строка или даже просто метафора, и потом она обрастает «виноградным мясом», по выражению Мандельштама. В принципе, у меня стихотворение пишется сразу, но позже я могу изменить слово или строфу, сократить и т. д.

— Хороший поэт — это жизненный опыт и мастерство. В какой пропорции они должны быть, как вы считаете?

— Я бы сказал: 100 % на 100 %.

— Есть ли стихотворение, еще не написанное Евгением Рейном?

— Надеюсь.

Текст Юрия Татаренко
Фото Сергея Барменьева

 

100-летие «Сибирских огней»