Французские письма

* * *

Все началось теперь уже восемь лет назад. Впрочем, гораздо раньше…
А восемь лет назад они шли тихой одноэтажной старинной улочкой, чтобы после редкого и короткого свидания расстаться на углу. Каждый торопился и в то же время не торопился в свое неуютное «домой». Она была, как говорила ему, в разводе. Было ли это на самом деле так — он не знал. Его семейная жизнь, как и жизнь вообще, внешне была благополучной, кому-то, может, даже казалась счастливой, кто-то, может, даже завидовал ему, но на самом деле ни то, ни другое не сложилось, и винить в этом, кроме себя самого, было некого, хотя чувствовал он подспудно, что во всех несуразных или даже не праведных поступках его вела какая-то упорная, может быть, даже внешняя сила, а другая, добрая, сила по какой-то причине не могла противостоять ей. И он не мог понять цели этой внешней или внутренней силы. Чтобы потом, может, перед самым концом он вдруг — запоздало! а зачем это нужно, раз запоздало? — осознав всю глубину и тяжесть своего греха и вконец распрощавшись с последней гордыней, упав на колени и застонав от нестерпимой душевной боли, понял самое главное? Но зачем это понимание истины в конце жизни? Разве только для жизни иной? Может быть, как раз это доказательство существования другой жизни, в которую мы страстно хотим верить и в то же время не верим. И эта внешняя сила не то чтобы тащила его вопреки ему, но помогала сторговаться с совестью, как бы подталкивала его на поступки или, наоборот, на не-поступки, о которых потом не только горько и стыдно было вспоминать, но за которые нужно было еще и платить всей — и не только своей! — оставшейся жизнью. Он только не понимал: зачем ей, этой существующей или не существующей силе, на которую он пытался свались свою вину, это надо было? Чтобы, будучи виноватым в результате этих поступков перед самыми близкими людьми, перед Богом, перед собой, он острее чувствовал жизнь и, как писатель, смог передать эту остроту другим, предостеречь их от подобных поступков? Но почему эта внешняя сила для этой цели избрала именно его, и почему Бог не вразумил его, неразумного, или не предостерег от этих поступков или не-поступков? Да, человеку в отличие от животного, живущего по инстинкту, как по раз и навсегда заданному шаблону, и потому никогда не ошибающегося в своих поступках, дана свобода воли, но разве виноват человек, в данном случае он, в том, что с детства по чужой воле был оторван от Бога? Почему в борьбе за него первоначально победил не Бог, а та неведомая ему и недобрая сила, а Бог только в последний момент, когда уже было поздно, раскрыл ему глаза на прожитую жизнь, чтобы он мучился до последних дней своих, чувствуя великую и непоправимую вину? Он понимал в то же время, что никакой внешней силы не существует, что это хитрый самообман, попытка свалить свою вину на кого-нибудь другого. Он знал, что во всем виноват сам и только сам и что, может, так самообманываясь, сваливая хотя бы часть своей вины на какую-то существующую или не существующую внешнюю силу, легче жить-доживать… Но почему же все-таки Бог вовремя не вразумил его?..
Итак, в томительно наступающих сумерках они шли тихой старинной улочкой. Можно сказать, что они были классическими любовниками: никаких взаимных обязательств, совместных жизненных планов, а следовательно, никаких взаимных упреков, обид, сцен ревности и всего подобного, что, за редким исключением, неизменно сопровождает семейную жизнь. Встретились на часок, если кому-то из двоих стало совсем уж тошно, одиноко в своем доме или вообще в жизни, и разбежались до следующей встречи. Иногда даже трудно понять, что связывает в таком союзе порой, казалось бы, несовместимых людей. И, как в классическом любовном романе, он был старше ее на двадцать с лишним лет.
Они остановились на углу, чтобы, даже не поцеловавшись (вдруг кто увидит), разбежаться до следующего раза, он на всякий случай даже оглянулся вокруг. Но она, вопреки обыкновению, задержала его руку в своей мягкой и теплой руке.
Вместо привычного «до свидания» неожиданно спросила:
— Ты можешь развестись с женой, и мы бы поженились?
Этот вопрос был для него не просто неожиданным, он никогда не думал, что она относится к их отношениям сколько-нибудь всерьез. По крайней мере, она всегда даже подчеркнуто делала вид, что не относится к ним серьезно. Если он не звонил, сама никогда не звонила и могла не появляться месяцами. При встречах всегда держала легкий ироничный тон, однажды даже, когда он упрекнул, что она в прошлый раз не пришла на свидание, она в ответ как-то равнодушно ответила, что не смогла, пришлось на работе задержаться, а он на это чуть ли не раздраженно бросил, что могла бы позвонить, ведь он ее ждал, и она усмехнулась:
— Почему я должна перед тобой отчитываться? Во-первых, я тебе не мужняя жена. А во-вторых… ты что думаешь, кроме тебя у меня никого нет?
Это заявление его, разумеется, задело, хотя вряд ли так было на самом деле, скорее всего, она так заявила, чтобы уязвить его. Но в то же время это заявление его, может, даже обрадовало: его устраивала необязательность их отношений, а это заявление снимало с него последнюю ответственность, томясь о большом серьезном чувстве, он не испытывал к ней сколько-нибудь серьезного душевного влечения, по крайней мере, ему так казалось, хотя, когда она долго не появлялась, начинал по ней скучать. С женой он не рвал отношений по трем причинам: во-первых, не к кому было уходить, во-вторых, тогда надо было делить жилье или вообще оставаться без жилья, а в-третьих, что было главным, жена постоянно болела, потому у них не было детей, и была она размазней по жизни, в этом был виноват прежде всего он сам, оберегая ее, насколько это было в его силах, от всевозможных жизненных невзгод, и потому он считал для себя невозможным бросить ее такой беспомощной; а может, главным все-таки было второе, а он удобно обманывал себя третьим…
С ней они познакомились за пять лет до этого в приемной какого-то начальника, куда она заглянула, как потом выяснилось, к двоюродной сестре-секретарше, и, столкнувшись с ней в дверях глаза в глаза, он вдруг, неизвестно почему, подумал: «Вот с этой женщиной я, наверное, был бы счастлив». Но самое поразительное, что он тут же неожиданно для себя, совсем не будучи ловеласом, повторил вслух:
— Вот с этой девушкой я, наверное, был бы счастлив.
Что-то вроде возмущения вместе со смущением огнем промелькнуло в ее глазах. В это время из кабинета начальника вышла девушка-секретарь:
— Проходите!
Когда он вышел от начальника, ее в приемной уже не было, и спросить о ней у девушки-секретаря он, разумеется, не решился. Он не мог объяснить себе, чем она его поразила: нельзя было сказать, что она была очень красива, по-восточному скуласта, но сквозь явно татарские черты пробивались мягкие славянские, скорее всего, его поразили ее глаза.
И надо же было тому случиться, что всего через неделю они так же случайно — глаза в глаза — столкнулись на выставке знакомого художника, который, перед этим встретив его на улице, буквально уговорил пойти на открытие выставки, хотя в тот день у него совершенно не было времени. Столкнувшись с ним, она смутилась, он молча поклонился ей, уступив дорогу, а после открытия выставки он неожиданно узнал ее в девушке, одиноко идущей впереди него по безлюдной, плохо освещенной одноэтажной улочке, она остановилась на красный фонарь светофора, он поравнялся с ней, они узнали друг друга.
— Теперь-то уж вы, наверное, убедились, что наша первая встреча была не случайной? — сказал он.
— Если вы специально не шли за мной, — усмехнулась она.
— Нет. Я живу здесь недалеко, вон за тем углом. Вы тоже где-то здесь живете?
— Нет, я живу в микрорайоне Зеленая Роща.
— Почему же вы здесь пошли? Улица темная и безлюдная.
— Здесь ближе до трамвайной остановки.
— Позвольте вас проводить хотя бы до трамвайной остановки?
Она промолчала. Он расценил ее молчание как согласие.
Так все началось…
После этого они встречались уже несколько лет, но о степени их отношений можно было судить по тому, что он почти ничего не знал о ней, кроме того, что она преподавала музыку в детской музыкальной школе и якобы была разведена. О причинах развода она не распространялась, а он предпочел не расспрашивать, тем более что это его не очень-то интересовало, а может, она и вообще не была замужем, просто говорила, чтобы оправдать свое незамужество.
Его устраивала такая легкость их отношений, и вдруг этот неожиданный вопрос.
— Я не могу оставить больную жену, — помолчав, ответил он, хотя основной причиной, наверное, было то, что он не испытывал к ней сколько-нибудь серьезного чувства, чтобы из-за нее оставлять жену.
— Проводи меня до следующего угла, до трамвайной остановки, — тихо попросила она.
Остальную дорогу они неловко молчали, на углу улицы, не доходя до трамвайной остановки, она резко к нему повернулась, и они снова, как в тот первый день знакомства, оказались глаза в глаза.
— Не переживай, насчет замужества я пошутила. Я просто решила проверить тебя… Меня снова замуж трактором не затянешь.
Потом, глядя в сторону, сказала:
— Ты ведь ничего не знаешь обо мне. Впрочем, ничего и не хотел знать. В том числе и почему я ушла от мужа. Я сказала тебе, что разведена, ты и поверил.
Он молчал.
— На самом деле я ушла от мужа и в то же время до сих пор официально не разведена. Потому что ушла, в чем в тот вечер была одета, и больше туда не вернулась. Он был уверен, что я не уйду от него. Он считал: как можно уйти от таких денег? Да, он был богат. По тем временам он был очень богат, ты не можешь даже представить. Деньги у нас валялись буквально везде, даже на подоконниках, в туалете. Он считал: разве может нищая учительница музыки уйти от таких денег? Я, в чем была в тот вечер, так и ушла. Даже позже, даже те свои вещи, которые были у меня до замужества, не забрала. Мать потом мою старую дубленку, которую они мне с отцом после окончания школы подарили, забрала, потому что мне зимой не в чем было ходить… Почему я тебе все это рассказываю? — усмехнулась она. — Тебе ведь все это неинтересно. За все время, что мы знакомы, да, именно так: знакомы, — подчеркнула она, — я ни разу не попросила у тебя денег, как и вообще ничего не просила. Я была для тебя очень удобная любовница, таких днем с огнем не сыщешь. А теперь вот набралась наглости, прошу: помоги мне небольшой суммой с оплатой курсов французского языка… Я решила уехать во Францию, а без знания языка там можно рассчитывать только на панель. А для панели я уже старовата, — снова усмехнулась она.
От неожиданности он несколько минут молчал. Наконец спросил:
— А почему именно во Францию?
— Почему во Францию? Несколько лет назад уехала во Францию, в Лион, моя подруга с мужем, первое время я могу у них пожить. А потом, я всегда почему-то тянулась к французской культуре, хотя во мне только татарская и польская кровь. Здесь же на зарплату учительницы музыки мне не прожить. Кроме того, что это унизительно, это просто невозможно. У меня старые родители, я вроде бы должна их содержать или хотя бы им помогать, а получается наоборот, сижу у них, пенсионеров, на шее…
Она, как и прежде, иногда появлялась у него на работе, только еще реже. Теперь, как правило, когда было нужно в очередной раз платить за курсы французского языка. Но когда он однажды, как прежде, попытался ее обнять, она с улыбкой, но решительно отвела его руки:
— Нет. Мне этого уже не нужно. И вообще я теперь стала совсем другая. Что-то со мной произошло. Например, к удивлению родителей-мусульман, совсем перестала есть мясо. Нет, я не ставила специально перед собой такой цели. Вдруг однажды почувствовала, что больше не могу есть мяса… А потом, может быть, я скоро выйду замуж.
Он промолчал.
— Тебе огромное спасибо за помощь! Завтра последнее занятие на курсах французского языка, — она поцеловала его в щеку. — Может быть, что больше не увидимся.
— Так что: ты выходишь замуж или уезжаешь во Францию?
— Пока на распутье, сама не знаю… — засмеялась она.
— Может быть, ты возвращаешься к мужу?
— Он неоднократно просил вернуться. Время от времени матери звонит. Пытается меня поймать по телефону. Но я к нему не вернусь. Есть вещи, которые не прощают никогда… Еще раз спасибо тебе за деньги! И не только за деньги. Я за многое тебе благодарна. На самом деле.
— Можно тебя поцеловать? — попытался он ее обнять.
— Только в щеку, — засмеялась она…

* * *

Больше она не появлялась, и он не знал, вышла ли она замуж здесь в России или уехала во Францию, впрочем, в ее отъезд во Францию он почему-то по-прежнему не очень-то верил, ему казалось, что насчет Франции она придумала для того, чтобы его испытать. Несколько раз он порывался ей позвонить, впрочем, один раз даже позвонил, но в музыкальной школе ответили, что она у них больше не работает, уехала или не уехала — не знают, а записную книжку с телефоном ее родителей он потерял. Тем все и закончилось. Иногда с грустью ее вспоминал, после очередной ссоры с женой или в приступе холодного одиночества.
И вот через много лет после их последней встречи-расставания поздней осенью он в редакции между бесконечными телефонными звонками услышал в телефонной трубке:
— Здравствуй!
— Здравствуй! — он сразу узнал ее низкий и мягкий, почти шепот, голос.
— Как твои дела?
— Ты где? — вместо ответа спросил он.
— Во Франции. В Лионе… Стою в телефонной будке на углу улицы, сумерки, холодный дождь с ветром, осыпаются последние листья... — голос ее был печален, он представил ее в телефонной будке посреди ненастного холодного осеннего дождя в чужом городе, в чужой стране.
— Я очень рад твоему звонку, — сказал он.
Он на самом деле был очень рад ее звонку, даже сам не ожидал, в какой степени был рад.
— У тебя все хорошо? — спросила она.
— Относительно, — выдавил он из себя.
Ему не хотелось говорить, что уже неделю он жил в другом измерении, потому что неделю назад жене поставили страшный диагноз, и впереди у них была тяжелая, скорее всего, безнадежная операция.
— А у тебя? — скорее ушел он от дальнейших вопросов.
— Да все нормально…
— Я рад за тебя…
— У тебя на самом деле все хорошо? Ты не обманываешь меня?
— Нет, — с трудом выдавил он.
— Тогда прости, что побеспокоила, напомнила о себе… Просто неделю назад ты приснился мне. И сон был какой-то нехороший. Мутный поток, река вышла из берегов, несет обломки домов, деревья, а ты плывешь среди всего этого, пытаешься выплыть, гребешь из последних сил, но не можешь справиться с течением, тебя относит все дальше, я пытаюсь кричать, но голоса своего не слышу, и никто меня не слышит. И тут проснулась. Я хотела сразу тебе позвонить, но сразу не решилась… У тебя на самом деле все благополучно?
— На самом деле...
Этот звонок, несмотря на свалившуюся на него беду, долго не выходил из головы. Он чувствовал себя виноватым перед ней. Раз она позвонила ему, значит, в России ей больше некому звонить.
Но потом опять постепенно все забылось. Однажды, оказавшись в Париже, порывался ей позвонить, но вспомнил, что у него нет ее телефона, да и какой смысл, от Парижа до Лиона почти тысячу верст. Да и вообще: какой смысл?..
Потом было много чего, отчего все хотелось забыть. Тянущаяся два года неизлечимая — он знал, а жена не знала об этом — болезнь, затем смерть жены. Ее страдания были столь мучительны, что порой он испытывал страшное желание: скорее бы умерла, перестала бы мучиться. И наступившая после ее смерти, вместе с чувством великой вины перед ней, страшная пустота.
Впрочем, пустота наступила задолго до смерти и даже болезни жены. Задолго до этого однажды он вдруг обнаружил, что потерял смысл жизни. Произошло это не то чтобы неожиданно, какое-то время ему удавалось отгонять это страшное чувство, но в одну из бессонных ночей мертвящая душу пустота вдруг так схватила за горло, он вдруг понял, что жизнь по большому счету закончилась, до этого все казалось, что главное в ней, в том числе, может, и любовь, все еще впереди, а тут вдруг понял, что по большому счету, и даже не по самому большому, она уже закончилась, осталось лишь кислое доживание. Мало того, вся прежняя жизнь представилась ему если не бессмысленной, то полной горьких и непоправимых ошибок, и если говорить о каких-то сколько-нибудь греющих душу итогах, то итог это был печален, он пришел к горькому выводу, который до этого в какой-то мере удавалось скрывать от себя, что он всю жизнь свою шел на ложные огни, а главное — никого после себя не оставил, и нет ему прощения ни перед женой, ни перед Всевышним и даже перед самим собой.
Несколько раз он чуть не женился. Для одних он был завидным женихом: выглядел моложе своих лет, по крайней мере, песок из него еще не сыпался, квартира в центре города, машина, дача, не вилла олигарха, конечно, но теплая рубленая изба в сосновом бору недалеко от города, какое-никакое положение в обществе. Другие тянулись к нему искренне, чувствуя его не растраченное душевное и даже телесное тепло. Но что-то его каждый раз останавливало, что заставляло порой в самый последний момент поворачивать оглобли. И каждый раз вспоминал покойную жену, ей все казалось, что у него одно только в мечтах: как и к кому поскорее от нее убежать.
Да, несколько раз он чуть не женился, но, скорее, не из-за душевной тяги к кому-то и даже не из чувства одиночества, а больше, может, из-за панического страха: вдруг внезапно умрет или погибнет в своих порой небезопасных журналистских дорогах, кому все это достанется — квартира, дача, в которую он вложил столько души и сил? Придут чужие люди, торопливо, чтобы поскорее занять пустующую квартиру, выбросят все на свалку, будут копаться в его бумагах, фотографиях, письмах. И все еще теплилась в нем, точила мечта о ребенке.

* * *

А время неумолимо летело. И с каждым даже не годом, а месяцем или днем, все стремительнее и стремительнее. Он все больше начинал верить, что в природе существует пока еще неоткрытый закон, согласно которого у каждого человека есть свое индивидуальное время, которое течет в рамках общего времени, но в то же времени независимо от него: чем старше человек, тем оно бежит все стремительнее и стремительнее. В детстве такой длинный день: сходишь в школу, наиграешься, поспишь, сделаешь уроки, а день еще далеко не кончился, и не знаешь куда его, время, девать. А сейчас — встал-лег, встал-лег…
И вдруг поздней осенью в телефонной трубке он снова услышал ее низкий и мягкий, почти шепот, голос:
— Здравствуй!
— Здравствуй! Я очень рад тебя слышать, — он на самом деле был очень рад ее слышать.
— Я тоже… Ты…
Перед ним на столе под стеклом лежал календарь, и он вдруг вспомнил, что сегодня у нее день рождения, хотя, вроде бы, давно забыл о нем.
— Я поздравляю тебе с днем рождения! — перебил он ее.
— Ты помнишь мой день рождения? — удивилась она.
— Я все помню.
— Как ты живешь?
Он замялся. Он не знал, надо ли говорить ей обо всех своих бедах, что в один год похоронил жену, а ее неожиданно обогнала сестра, тоже умершая от рака, мать и двоих самых лучших друзей — одного в России, в Москве, другого в Югославии, в Белграде.
— Я все знаю, — не дожидаясь ответа, тихо сказала она. — Я в Интернете прочитала обо всех твоих бедах. Но сразу не решилась позвонить.
— Всемирной виртуальной паутине интересна моя личность? — искренне удивился он.
— Не скромничай. Поинтересуйся, там много чего о тебе есть, в том числе и о твоей личной жизни. А потом… я приезжала на Новый год к родителям, подруга, зная, что мы с тобой немного знакомы, рассказывала. Я даже пыталась до тебя дозвониться по домашнему телефону, но не дозвонилась.
Он не сразу вспомнил, что делал в Новый год. Да, собирался поехать на дачу, но из-за надорванного коленного мениска провалялся в одиночестве дома. Странно, что она не дозвонилась.
— Я очень рад твоему звонку, — повторил он.
Он на самом деле неожиданно для себя был очень рад ее звонку, словно все эти годы ждал его, хотя всего десять минут назад и думать не думал о ней.
— А я рада, что ты рад моему звонку…
Говорить, в общем-то, больше было не о чем, но и прерывать разговор ни на чем — тоже вроде бы нельзя.
— А тебе как-то можно позвонить? — спросил он.
— Конечно, — обрадовалась она. — Запиши мой мобильный телефон… А может, у тебя есть электронная почта?
— Есть. Правда, я ею почти не пользуюсь.
— Это очень удобно. К тому же, дешевле и надежней. Но это не значит, что не нужно звонить. Ничто не заменит живого голоса. Запиши мой электронный адрес и сейчас же что-нибудь напиши, чтобы проверить связь…
Он долго сидел, бездумно глядя в окно на растущую во дворе ель: «Надо же, сколько в этом году шишек! До этого почему-то не замечал». А потом включил компьютер и написал почему-то нарочито шутливо, видимо, боясь спугнуть нечаянную радость:

«Мадемуазель!
Я полагаю, что Вы немало удивились, что я сразу узнал Вас по телефону… И хотя расстались мы почти совсем чужими людьми, по крайней мере с Вашей стороны, я часто с теплотой вспоминал о Вас. Даже порывался позвонить родителям, узнать, где и как Вы, но потерял телефонную книжку с Вашим домашним номером. Кстати, в Новый год Вы не смогли до меня дозвониться по моему домашнему телефону, может быть, по причине, что у нас все номера, начинающиеся с 2, стали начинаться с 7».

Он собирался прочитать ее ответ по крайней мере завтра, если, конечно, правильно отправил письмо, и немало удивился, когда минут через пятнадцать, собравшись выключить компьютер, обнаружил:
«Месье!

Только что получила Ваше письмо. Рада, как школьница. Я, как и несколько лет назад, почему-то ничуть не удивилась своего узнавания. Если у Вас есть желание, однажды обязательно встретимся, возможно, скоро и неожиданно».

Несколько дней он жил под впечатлением этого письма, но почему-то временил с ответом. И ответил только через неделю:

«Мадемуазель!

Некоторое душевное смятение вызвала у меня Ваша весть, что «однажды обязательно встретимся, возможно, скоро и неожиданно». Может, все-таки как-то определите сроки?»
Буквально через час получил ответ:

«Месье!
Я хотела лишь сказать, что мое желание огромно, и что если это желание взаимно, то встреча обязательно состоится. А о сроках пока ничего не могу сказать. Возможно, скоро и неожиданно».

Он сразу же ответил:

«М-ль!
Ваше последнее письмо привело меня в трепетный восторг. Таким изысканным и утонченным стилем могут изъясняться, наверное, только французские девушки. Что могу сказать? Только то, что мое желание не менее, если не более, огромно, чем Ваше. И мне остается трепетно ждать Вашего, возможно, скорого и неожиданного появления».

Он поймал себя на том, что не очень хорошо представляет, где находится Лион: где-то на юго-востоке Франции — и все. Раскрыв атлас Западной Европы, обнаружил, что Лион находится недалеко от швейцарской границы, всего в каких-то 150-200 километрах от Женевы.

При чем тут Женева? При том, что в Женеве в штаб-квартире ООН у него работал друг детства, который неоднократно звал его в гости, а потом доставал для его умирающей жены редкие, как оказалось, уже бесполезны лекарства. «Давай, если все обойдется, поедем в Швейцарию?» — когда еще была какая-то надежда, предложил он жене. Она лишь печально улыбнулась в ответ, но, несколько окрепнув после операции, однажды сама напомнила ему о его предложении: «Если выберусь, что, конечно, маловероятно, и если ты не передумал, давай поедем в Швейцарию!» «Давай!» — обрадовался он ее настроению. И твердо решил, что если она чудом или волей Божией выберется, то они обязательно хотя бы на неделю поедут в Швейцарию, даже если на это уйдут их последние сбережения.
Но чуда не произошло, поехать им вместе в Швейцарию было не суждено. Узнав о его беде, друг детства звал его в Швейцарию уже одного, как он говорил, развеяться. И он уже вроде собрался поехать туда в отпуск, как вдруг этот неожиданный звонок из Лиона, который, как оказалось, находится почти рядом с Женевой…

«М-ль!
Мой друг, который работает в Женеве в штаб-квартире ООН, настойчиво приглашает меня в гости. Вчера посмотрел карту, до Лиона от Женевы рукой подать, гораздо ближе, чем от Парижа. Но в связи с Вашим возможным и неожиданным скорым приездом решил отложить поездку в Женеву на неопределенное время. Боясь разъехаться с Вами, сообщаю, что с 19 по 31 октября я, скорее всего, буду в Москве».

«Месье!
Обстоятельства, в том числе материальные, складываются так, что я смогу приехать только через полгода, скорее всего, в марте. Если Вы соберетесь в Женеву, то, может, доедете и до Лиона?»

«М-ль!
Я очень расстроился, услышав от Вас, что Вы можете появиться в России только в марте. Я действительно было уже собрался в Женеву, но меня сбило с толку Ваше заявление: «скоро и неожиданно». Я решил, что до встречи нас отделяют, может, недели и даже дни, потому сообщил, чтобы случайно не разъехаться, о своей короткой поездке в Москву, из которой, кстати, раньше времени возвратился, боясь, что мы все-таки можем разминуться. Из-за «скоро и неожиданно» я решил отложить Швейцарию на неопределенное будущее, тем более, что уже через неделю мой друг уезжает в двухмесячный отпуск.
Так как я уже давно живу лишь по инерции, до марта в моей жизни может многое случиться, в том числе «скоро и неожиданно». Раз Вы так легко решили перенести приезд почти на полгода, я невольно прихожу к мысли, что Ваше заявление об огромном желании встретиться — не более как атрибут легкого французского эпистолярного жанра.
Раз наша встреча отодвигается, по крайней мере, на полгода, если не сказать — навсегда, то, может, пришлете по электронной или обычной почте свою фотографию: какая Вы там, во Франции? Не говоря уже о том, что я не видел Вас уже целую вечность. Я буду спать в обнимку с этой фотографией, по крайней мере, до нашей встречи…»

«Месье!

Не надо печалиться, тем более отчаиваться, ведь я скоро приеду. Я постараюсь как можно скорее разделаться со своими неотложными делами…»

Компьютер чуть ли не полчаса принимал фотографию, на ней она была в каком-то городском сквере на берегу убранной в гранит реки или канала и почему-то в темных очках, за которыми прятала свою так знакомую ему смущенную улыбку. Конечно же, она изменилась за годы, которые он ее не видел: пополнела, волосы уже не вились русыми, выдающими в ней славянскую кровь, локонами по плечам, короткая стрижка или возраст сделали преобладающими ее восточные черты.

«Спасибо за фотографию, несмотря на то, что на ней не оказалось главного: Ваших глаз…»

На другой день пришла фотография, на которой она была уже без темных очков, в какой-то пустой комнате сидящей в кресле по соседству с большим экзотическим цветком в напольной вазе. Явно позировала и, хотя старалась быть непринужденной, в некотором напряжении и с все той же так знакомой и, как ему теперь казалось, так дорогой ему, смущенной и несколько ироничной улыбкой.

Он долго рассматривал фотографию. Это была она и не она, со временем так отчетливо проявились в ней татарские корни.
Он уже не раз порывался ее спросить по телефону или по электронной почте: может ли она выйти за него замуж и способна ли она еще рожать? Но в последний момент решал, что эти вопросы не по телефону, тем более не по электронной почте, такие вопросы задают глаза в глаза. А потом, он не видел ее столько лет, при встрече они могут оказаться совсем чужими людьми, может, она теперь совсем другая. Тем более что он толком не знал, какая она была тогда, когда их связывали странные отношения.
И еще: так как каждый раз ее приезд откладывался с неизменным «скоро и неожиданно», то у него постепенно стало складываться подозрение, что с ее стороны это была не больше как игра. И он стал глушить в себе вдруг проснувшееся к ней тепло, гораздо большее, чем прежде. Но в то же время в самые тяжелые минуты отчаяния ее «скоро и неожиданно» поддерживало его на этом свете. И уже за это он был благодарен ей, хотя тянуться эти неопределенные отношения не могли бесконечно, рано или поздно веревочка могла лопнуть от чрезмерного натяжения.

* * *

Так прошло еще два месяца. Он уже почти приучил себя к мысли, что ничего у них не получится. И перестал писать ей. Она тоже молчала.
Однажды в субботу (он, как и в те уже давние годы, несмотря на выходной, по субботам работал в редакции: там никого не было, никто не донимал по телефонам, и хорошо думалось, зная, что он один, и она чаще всего приходила к нему по субботам), отъезжая в конце дня от редакции, боковым зрением увидел, точнее, ему показалось, что перекресток перед ним только что перешла она и повернула в сторону редакции. Но загорелся зеленый глаз светофора, сзади уже сигналили, и оглянуться он не мог. А возвращаться он не стал, был уверен, что ему показалось. Они давно не переписывались, не перезванивались. Если она, то вечером или даже сейчас позвонит. Она знает все его телефоны, включая мобильный.
Вечером он на каждый звонок торопливо хватал телефонную трубку. Но она не позвонила. Не позвонила она и в понедельник на работу. И он успокоился: значит, это была не она.
Но оказалось, что в тот день он не ошибся. Это действительно была она, и они разминулись на какую-то минуту. Выйди он из редакции на минуту позже, они бы встретились. Он потом все думал, почему Бог развел их тогда на целую неделю?
Она позвонила только через неделю, в следующий понедельник.
— Здравствуй, — услышал он в телефонной трубке ее голос, похожий на шепот.
— Здравствуй! — обрадовался он. — Ты уже начинаешь мерещиться мне в других женщинах. На прошлой неделе мне показалось, что дорогу передо мной перешла ты, а потом весь вечер и весь следующий день ждал твоего звонка… Слышимость, будто ты звонишь не из Франции, а с соседней улицы.
— Так и есть, — засмеялась она.
— Как? — не понял он.
— Я звоню из Зеленой Рощи, — снова засмеялась она.
— Ты приходила в прошлую субботу в редакцию? И не объявлялась целую неделю? — неприятно поразился он и как-то сразу сник.
— Я забыла в Лионе записную книжку с телефонами. А вахтер в редакции не дал твоего ни домашнего, ни мобильного телефона, говорит, что приказал никому не давать, многие тут ходят. От поклонниц отбоя нет?
— Ты что, не могла ему сказать, что приехала издалека, из Франции? — не принял он ее шутливого тона. — Целую неделю!.. Если не могла позвонить мне домой, ты же могла позвонить в редакцию в понедельник? Телефон можно найти в любом справочнике.
— Прости! Так получилось. Пока по родственникам, по подругам…
— А я думал… — он замялся.
— Что?
— Что ты едешь ко мне, — вырвалось у него.
Она помолчала…
— Я приехала и к тебе.
— Где ты сейчас?
— У родителей.
— Я сейчас подъеду…
— Хорошо. Встань, как прежде, за углом, чтобы не было видно с балкона, чтобы мне не пришлось им ничего объяснять… — чувствуя его недоумение, добавила: — Я сказала, что весь день буду дома, а тут вдруг сорвалась…
Он даже не успел ее как следует рассмотреть. Он ждал ее со стороны подъезда, а она появилась с другой стороны, неожиданно для него сев в машину, вся раскрасневшаяся от смущения, без всяких обиняков обняла его и крепко поцеловала в губы. Потом — еще и еще… Глаза ее неподдельно святились от радости встречи.
— Поехали, — вконец смутившись от своей смелости, сказала она, — а то сейчас появится кто-нибудь из соседей.
Он завел мотор.
— Поехали ко мне?
— Мне бы сначала где-нибудь посмотреть электронную почту, — попросила она.
— Так поедем ко мне в редакцию, там и посмотрим.
Если предыдущая неделя на работе была относительно спокойной, то эта началась с крутежа, с бесконечных телефонных звонков и визитеров, потом назначили летучку, он никак не мог вырваться из редакции и уже пожалел, что предложил заехать сюда.
— Давай так, — предложил он, — мой водитель тебя отвезет, куда тебе нужно, а к вечеру я тебя заберу.
— Хорошо. Только это будет не раньше семи-восьми, поэтому я к тебе сама приеду. А сейчас пусть он довезет меня до гостиного двора, его реставрировали уже без меня, очень интересно посмотреть, заодно сниму деньги с карточки и закажу фотографии, я за эти дни успела кое-что сфотографировать. Я позвоню тебе, прежде чем приехать.
Но она не позвонила ни в семь, ни в восемь. Тогда он позвонил ей сам. У нее был совершенно упавший, мертвый голос.
— Что случилось?
Она молчала.
— Что случилось?..
— Подожди, я перейду к другому телефонному аппарату… В гостином дворе, когда меняла деньги, у меня вытащили кошелек, а там, помимо документов, была банковская карточка, где все мои сбережения. Пыталась дозвониться до подруги в Лионе, чтобы заблокировали счет, но у нее молчит телефон. А телефон банка — в той записной книжке, где были записаны и твои телефоны. Сохранился лишь обратный авиационный билет… Родителям боюсь говорить.
— Не убивайся, как-нибудь проживем. Хотя, может, лучше было бы, если бы украли и обратный билет.
— Почему?
— Осталась бы жить у меня…
Она промолчала.
— Я не шучу, я серьезно.
Она опять промолчала.
— Не убивайся, проживем. Приезжай. Или я сейчас за тобой сам приеду.
— Прости, сегодня не смогу. Нет никаких сил…
На другой день после работы он забрал ее на углу.
Наверное, никогда ни с кем ему не было там хорошо. Она смеялась и плакала, осыпая его поцелуями. Такой страстной и нежной она не была даже в те уже давние дни. Он так и не решился спросить ее по телефону, могла бы она пойти за него замуж и способна ли еще рожать, а сейчас она вдруг сама прошептала, разглаживая морщины на его лице:
— Как я хотела бы от тебя ребенка! Чтобы он был похож на тебя…
— А ты способна еще рожать? — спросил он.
— Надеюсь, что да… Я смотрела всевозможные календари, они утверждают, что нынешний год — самый благоприятный для зачатия за последние 600 лет. Я хотела бы, чтобы был сын и чтобы он был похож на тебя… Я давно уже поняла, что главное в жизни — это семья и любовь. Если нет этого, все остальное со временем теряет смысл.
Ему хотелось закричать, что он давно понял эту простую и горькую для него истину, но только крепче обнял ее, спрятав лицо в ее волосах.
Потом она лежала у него на плече, разглаживая морщины на его лице.
Он собирался с духом, но в то же время не торопился начать разговор о главном. Ему сейчас и так было хорошо, все вроде бы само собой решалось.
Вдруг она спохватилась:
— А сколько сейчас времени? Ой, мне нужно бежать, мать забеспокоится.
— Разве ты не останешься?
— Я ее не предупредила. Я ведь для нее по-прежнему маленькая мамина доча, которая обязательно должна ночевать дома. А потом… — она чего-то не договорила. — А завтра я приеду к тебе снова.
— Что — потом? — попытался выяснить он.
— Да так… Потом… Ты проводишь меня до автобусной остановки?
На остановке, когда подошел ее автобус, она на глазах у всех крепко его поцеловала. Когда добралась до дома, позвонила, чтобы не беспокоился. Его приводил в трепет ее голос, похожий на детский шепот…
На другой день после работы он встретил ее, как договорились, на автобусной остановке.
На углу около магазина, куда они зашли купить что-нибудь из продуктов, у бабки, продающей разную огородную снедь, она кроме зелени купила целый кулек семян укропа.
— Во Франции его почему-то не сажают, — пояснила она. — А я его очень люблю. Укроп полезная вещь.
«Она собирается сажать укроп во Франции? — невольно подумал он. — Но где? У знакомых, у которых живет?» — попытался он ответить на этот вопрос, но вслух его не задал.
Потом она удивила его тем, что уже дома, раздеваясь в прихожке, увидев подкову на косяке над дверью, спросила:
— Ты не можешь мне найти такую же?
— На даче у меня должна быть, — ответил он и снова хотел спросить, зачем ей подкова, если у нее нет собственного дома и если она приехала к нему, но почему-то не спросил.
Через несколько дней она напомнила о подкове. На этот раз он не выдержал, спросил:
— А зачем она тебе? Подкову вешают на счастье, чтобы охранять дом. Тебе этой мало? — показал он на подкову над дверью. — Или у тебя во Франции есть другой дом, где ты собираешься сеять укроп? Или ты приехала не ко мне?
— Я приехала навестить мать… И к тебе… Но я до сих пор не знаю, нужна ли я тебе. Ты писал мне шутливые письма, я шутливо тебе отвечала.
— Почему же ты решительно отказываешься у меня ночевать? Ты что-то от меня скрываешь?
— Я думала, что ты уже догадался.
— Ты замужем?
— Да.
— Почему же ты мне по телефону говорила, что живешь у знакомых?
— Я говорила правду в то время, когда ты спрашивал. Но это было давно. Когда я тебе позвонила, как сейчас помню, в холодный осенний дождь из телефонной будки на углу ночных улиц. Мне было тогда очень плохо, и мне кроме тебя было некому звонить. И ты даже не догадался, что в Лионе была еще ночь… А больше ты никогда не спрашивал. А я тебе не говорила, потому что боялась, что сразу от меня отвернешься и не захочешь со мной встретиться. Я очень хотела тебя увидеть. А потом, когда наша переписка зашла уже очень далеко, я уже не знала, что делать, думала, всю объясню при встрече. Я чувствовала, что ты ждешь от меня какого-то ответа. Мне хотелось закричать: если я тебе нужна, я брошу все и приеду к тебе, потому что в одном из писем проговорился, что живешь уже только по инерции, но незадолго до того я уже вышла замуж. Помимо всего прочего, теперь получалось, что я вышла замуж только для того, чтобы получить французское гражданство.
Он долго молчал. Наконец сказал:
— Если ты действительно приехала ко мне, то твое французское замужество для меня не имеет никакого значения.
— Правда?
— Правда.
Она, плача, обняла его:
— Когда я узнала, что ты остался один, во мне что-то перевернулось. Забылись прежние обиды. Я сразу хотела тебе написать, что если я тебе еще нужна в этой жизни, если как-то могу помочь, то я брошу все и приеду. Но я уже была замужем. Я вышла замуж всего за месяц до того, как узнала о смерти твоей жены. А потом: я не знала, как ты к этому отнесешься. Потому, собравшись к тебе, я купила обратный билет… Мой муж все знает о тебе. Не знаю, зачем я это сделала, но когда умерла твоя жена, я сказала ему: «У человека, которого я любила, из-за которого уехала во Францию, чтобы забыть его, умерла жена». «Он сообщил тебе об этом?» «Нет, я прочла в Интернете». Больше мы с ним на эту тему не говорили, но что-то изменилось в наших отношениях. «Ты едешь к нему?» — спросил он, когда я перед прошлым Новым годом собралась в Россию. «Нет, навестить родителей. Ты же знаешь, что они у меня совсем старые». «А если он тебя позовет?» «Я не думаю, что он меня позовет. Он довольно известный человек, и у него, наверное, куча невест, в том числе моложе меня. А скорее всего, он уже женился». Тогда он мне заявил — как он сказал, на всякий случай, — что никогда не даст мне развода… Тогда в новогоднюю ночь я не решилась тебе позвонить: скорее всего, ты не один, может, даже с кем-то сейчас решаешь свою судьбу. В новогоднюю ночь многие начинают новую жизнь. И потом долго не решалась позвонить…
— Я тебя зову: оставайся.
— Муж никогда не даст мне развода.
— Это его проблемы. Наши сегодняшние неопределенные отношения не могут продолжаться бесконечно. Они, как я понимаю, мучительны не только для меня, но и для тебя. Что касается меня, ни с кем мне не было так хорошо и покойно. Только тебя я вижу матерью своего ребенка. Мне кажется, что рядом с тобой я еще многое смог бы сделать. У меня осталось море неистраченной теплоты, которую страшно уносить с собой. Из-за тебя я, не задумываясь, оттолкнул других женщин, может быть, более молодых, красивых, в том числе весьма обеспеченных, что в наше вполне французское время считается чуть ли не самым главным… Каждую из них невольно с кем-то сравнивал, прежде всего, конечно, со своей покойной женой. Тебя ни с кем не сравнивал: ты — вся моя. Такое чувство, что я шел к тебе всю жизнь, к нашему общему дому, к общему ребенку. К этому чувству примешивается чувство вины перед тобой, которую всей своей оставшейся жизнью должен искупить. Я снова и снова слышу твои слова, что главное в жизни — любовь и семья, все другое со временем теряет смысл. Может, ради этого, ради главного можно и нужно разрубить какие-то узлы? Разве ты не имеешь право на счастье?..
После этого вечера они несколько дней обходили стороной эту тему. Они говорили обо всем, но только не о своих взаимоотношениях, не о своем будущем, хотя неумолимо приближался день ее отлета.
Однажды пришла молчаливая.
— Что-нибудь случилось?
— Я сегодня звонила домой. В Лион, — поправилась она. — Я все рассказала мужу. Он подтвердил, что никогда не даст развода.
— Я тебе уже сказал, что для меня не имеет никакого значения, даст или не даст он тебе развод. Что ты ему ответила?
— Я сказала, что сдала обратный билет.
— Это правда?
— Правда.
Он обнял ее.
— Что если прилечу, то только для того, чтобы забрать кое-какие вещи, а скорее, вышлю ему список, по которому он мог бы послать их посылкой…
На другой день она позвонила днем:
— Ты не сможешь оторваться от своих дел на полчаса, подъехать к Пушкинскому скверу, к верхней его части?
— Когда?
— Прямо сейчас.
— Хорошо…
Он не сразу ее увидел стоящей под липой с какой-то явно тяжелой ношей на руках. Подойдя ближе, он увидел, что это был огромный рыжий кот.
— Прости, что сорвала с работы. Заблудился вот, собаки вываляли его в грязи, загнали на дерево…
— А может, он полудикий и вполне самостоятельный кот? Ты не можешь допустить, что он пришел на свидание, дрался с другими котами, а ты вмешалась в его личную жизнь? — улыбнулся он.
— Нет. Я уже час за ним наблюдаю. Он перепуган до смерти. И бант на шее. Значит, у него есть хозяин.
— И что теперь?
— Давай заберем его на время, пока не найдется хозяин? Я бы не стала тебя тревожить, но он такой тяжелый, я не донесу. А потом, без твоего разрешения…
— Ты такая же хозяйка в доме, вправе сама решать, — поцеловал он ее в щеку.
— Ну а все-таки?
— Без всяких «все-таки»… А как хозяин найдется?
— Объявление напечатаю и расклею по скверу и ближайшим улицам. Ты не обижаешься на меня?
— Нет, не обижаюсь, — он на самом деле не обижался, наоборот, еще большее тепло к ней проснулось в нем. — Меня подобрала, кота подобрала…
Вечером она встретила его на пороге с котом на руках. Было видно, что кота вымыли, и от этого он казался еще больше.
— Я распечатала на компьютере и развесила десять объявлений. Боялась, что в мое отсутствие он что-нибудь натворит, перевернет, будет рваться на улицу. Нет, возвращаюсь: лежит на подоконнике, смотрит в окно, мурлычит. Давай, если хозяин не найдется, оставим его у себя.
— Давай, — легко согласился, даже обрадовался он.
Но хозяева кота объявились, позвонили уже следующим вечером. За котом пришла худосочная бледная девушка:
— Мы его уже целую неделю ищем. Как он мог оказаться так далеко от дома?..
Вроде, радоваться бы надо, что у кота нашелся хозяин, а вечер оказался испорченным. Она делала вид, что ничего не произошло, но он видел, что у нее упало настроение.
— Ты что, из-за кота?
— Я уже привыкла к нему, думала, у нас с тобой появилась общая живность.
— Вот проблемы! Давай возьмем котенка.
— Это совсем другое. А это как бы Бог нам послал.
Он так и не смог в тот вечер развеселить ее.

* * *

Он чувствовал себя счастливым, хотя из суеверия скрывал это не только от окружающих, но и от самого себя. Потому как постоянно было какое-то ощущение невесомости, чувство, что это все происходит не с ним. Не может такого быть, чтобы он был счастлив! Он уже смирился с мыслью, что его несчастье родилось вместе с ним. И потому его не покидало чувство тревоги. Но дни шли за днями. Ничто не омрачало их отношений, они понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. И тревога постепенно уходила.
С зачатием ребенка они решили чуть повременить, чтобы он появился на свет не в летнюю мушиную и комариную жару, а зимой и весну встретил уже окрепшим. Она перезнакомилась с соседями. Долго не решалась сообщить о своем решении матери. Наконец решилась, поехала, он с нетерпением, боясь бури, ждал ее возвращения. Но мать, убедившись, что это серьезно, назад пути уже нет, даже обрадовалась, что теперь дочь будет рядом, а не в далекой и непонятной Франции, и что, возможно, у нее скоро появится внук.
На следующий день она пришла с вестью, что была в своей музыкальной школе, и там с радостью возьмут ее обратно, если его не смущает тамошняя мизерная зарплата. Хоть сам он получал не ахти сколько, тамошняя мизерная зарплата его не смущала, он готов был к тому, чтобы она какое-то время вообще не работала.
А еще через день она встретила его после работы явно праздничным ужином, хотя каждый их ужин был праздничным, она изощрялась в своих кулинарных, в том числе французских, способностях, а он настоял, чтобы она не готовила специально для него мясную пищу, но сегодня, кроме всего прочего, праздничность подчеркивала стоявшая посреди красочно убранного стола бутылка бордо 1998 года, привезенная ею из Франции.
Поцеловав ее, он вопросительно посмотрел на праздничный стол.
Она смущенно и загадочно улыбалась.
— Ты сегодня какая-то загадочная. У нас сегодня большой праздник?
— Да!
Она расстегнула верхнюю пуговицу кофточки — на шее у нее был православный крестик.
— Меня теперь звать Серафима.
Он растерянно смотрел на нее и не сразу нашелся, что сказать.
— Я когда-нибудь тебя упрекнул, что ты татарка? Раньше или теперь? Что меня это как-то смущает? Или ты где-то вычитала, что муж и жена должны быть одной веры? Я не хочу, чтобы ты что-то делала против своей воли.
— Нет, это я сделала исключительно по своей воле. Это мое давнишнее желание. Я еще в детстве, живя рядом с церковью, часто заходила в нее, подолгу стояла на службе. Меня почему-то всегда тянуло в нее, хотя мои родители мусульмане. Я даже в Лионе пыталась покреститься. Нашла православный храм, но в тот день он почему-то был закрыт. А после решила, что сделаю это дома, в России. Почему я сделала именно сейчас? Я хотела, чтобы между нами не было больше никакой преграды. Согласись, что она все-таки была.
— А почему именно Серафима?
— Мне с детства нравилось это имя. Я в школе даже подруг просила называть меня Серафимой. А почему — не знаю. Мать однажды услышала и не то чтобы возмутилась, но очень удивилась.
— Она знает, что ты крестилась?
— Пока нет. Конечно, рано или поздно скажу ей об этом. По крайней мере, не сразу… Знаешь, — замялась она, — я перед тобой виновата.
— В чем?
— Не спросив тебя, от твоего имени передала привет отцу Петру, который крестил меня. Я знала, что вы хорошо знакомы, и потому обратилась к нему.
— Ну, какая же это вина?.. А почему ты мне ничего не сказала, когда собралась креститься?
— Я не знала, как ты к этому отнесешься. Точнее, боялась, что будешь задавать вопросы, которые задал сейчас. Ну и хотела, чтобы это было для тебя сюрпризом… А вина моя в том, что, передав привет, сказала, что я из Франции. Он, видимо, решил, что я снова уезжаю во Францию, тороплюсь, и назначил крещение вне очереди на ближайший четверг, хотя в этот день не должны были крестить. Я хотела пояснить ему, но его в это время позвали к телефону…
На следующий день он позвонил отцу Петру, чтобы поблагодарить.
— Если бы вы видели глаза вашей знакомой, как они сияли! Какая радость была в них! Она плакала от счастья. Получилось, что в этот день по оплошности в купели была ледяная вода, не подогрели, потому как в этот день по графику не должны были крестить, я ей сказал, что, может, перенесем на другой день. Она говорит: «Нет, батюшка, если можно, то сегодня, пусть это будет для меня первым испытанием». Такое далеко не у всех в глазах увидишь. Для меня это была большая радость…
И действительно, после ее крещения между ними как бы пала последняя преграда, которой на самом деле уже давно не было. Она стала ему еще ближе и дороже. Хоть она и говорила, что креститься было ее давнишним желанием, он чувствовал, что она сделала это и из-за него, чтобы еще больше скрепить их союз. И однажды ночью он как бы подвел итог, чтобы больше никогда не возвращаться к этой теме:
— Я тебе говорил, что давно живу как бы по инерции, просыпаясь с чувством, что лучше бы не просыпаться. Меня постоянно источала мысль, что не так жил, чувство бессмысленности дальнейшей жизни. Это началось задолго до смерти жены… Были женщины, которые пытались меня вытащить из этого состояния. Но каждый раз меня что-то останавливало, а потом сжигало чувство вины перед ними. И вдруг твой звонок, неожиданный и в то же время, как оказалось, так ожидаемый… Конечно, я никогда тебя не забывал, память о тебе никогда не оставляла меня, это как угли, спрятавшиеся под пеплом, и я постоянно чувствовал перед тобой вину, и твой звонок был как ветер, вдруг раздувший эти угли, и теперь между нами не было никаких преград… Я никогда раньше не думал, не верил, не подозревал, что у тебя ко мне сколько-нибудь серьезное чувство, может, это меня тогда и останавливало. Я боялся обжечься. А потом ты ошеломила меня своим горячечным шепотом в моих объятьях, что всегда мечтала иметь от меня ребенка, похожего от меня. И я безоглядно поверил в счастье, когда спросил, способна ли ты еще рожать, а ты ответила, что да и что этот год, до окончания которого осталось всего три с половиной месяца, для зачатия самый благоприятный за последние 600 лет и что, может, потому ты больше не стала временить, а наоборот, поторопилась с приездом. И я все для себя решил. Во мне еще жила, до этого постепенно умирая от безнадежности, теперь уже, казалось, несбыточная мечта оставить после себя кого-нибудь на этом свете, хоть в какое-то искупление своих грехов. Повторяю, я уже не верил в какой-то смысл своей жизни, мало того, я уже не верил в смысл жизни вообще, раз она для большинства сопровождается такими муками и таким страшным итогом, но раз природой или Богом зачем-то все это задумано, чтобы она цепочкой поколений продолжалась, значит, в этом есть какой-то высший неведомый нам смысл, и каждый должен исполнить это предназначение на Земле, скорее всего, главное предназначение человека на Земле. Каждый живущий на Земле должен не прерывать тянущуюся из поколения в поколение, из глухой древности в неведомое будущее, нить для каких-то высших, ясных только Богу, целей, и одно из самых страшных преступлений человека на Земле — сознательно или полусознательно оборвать эту нить. Считая себя умным человеком, а на самом деле будучи полным идиотом, я слишком поздно понял это. И когда ты вдруг позвонила, я схватился, как за соломинку, за этот звонок, я готов был обрушить на тебя море неистраченного тепла, которое, словно тяжелая ноша, придавливало меня к земле. И еще: ты позвонила в тот самый момент, может, в самый последний момент, когда я уже одной ногой или своими помыслами был над пропастью. И после твоего звонка я жил со спасительным чувством, что мы последний год шли друг к другу, может, это ощущение помогло мне удержаться на этом свете. Я хочу, чтобы ты знала, что всю оставшуюся жизнь я буду жить ради тебя.
Она осыпала его поцелуями, собирая губами его слезы:
— Зачем ты это мне говоришь?
— Чтобы больше никогда об этом не говорить…
Все было хорошо. Все было до того хорошо!..
Но однажды, придя вечером домой, он застал ее заплаканной.
— Что случилось?
Она молчала. В ее опущенных плечах и глазах он вдруг увидел почти то же, что увидел в глазах покойной жены, когда та пришла из поликлиники со страшным диагнозом.
— Что случилось?
Она заплакала навзрыд.
— Мне позвонили из Лиона, что муж попал в автомобильную катастрофу… Со двора неожиданно выехал мальчишка на велосипеде, и чтобы спасти его, он направил машину в столб…
— Насколько это серьезно?
— Мне сказали, что он навсегда останется инвалидом. Что, скорее всего, до конца дней своих он сможет передвигаться только в коляске, у него нарушен позвоночник.
— Но, может быть, это повод вызвать тебя? И все не так серьезно?
— Нет. Я позвонила подруге, у которой первое время в Лионе жила. Она была в госпитале, говорила с врачами.
Всю ночь она проплакала у него на плече.
— Я знаю, что мы жили бы очень душевно… — сквозь слезы шептала она.
— Ты говоришь так, словно прощаешься со мной.
Она еще крепче обняла его и еще горше зарыдала…
— Ты дашь мне денег на билет до Лиона? — перед утром спросила она.
— Ты решила… — на языке вертелось «вернуться», но он спросил: — Лететь?
— Я должна лететь. Я все должна увидеть своими глазами. Меня точит мысль: вдруг он попал в эту страшную аварию из-за меня? Он глубоко переживал, что я ушла от него. Вдруг мой поступок стал причиной его катастрофы? Представь себе: он постоянно думал об этом и не был внимателен за рулем. Я не говорила тебе: незадолго перед этим он звонил мне, умолял вернуться, что он простит мне все. Он тяжело переживал, постоянно думал о моем уходе, может, и в этот момент задумался. Может, если бы не это, у него была бы совсем другая реакция… Может быть, он поехал бы другой улицей… Я должна лететь. Как только ему станет хоть немного лучше, я вернусь. Но сейчас я должна быть рядом с ним.
— Я провожу тебя в аэропорт.
— Нет. Меня проводит брат. Пойми меня правильно. Я не хочу, чтобы ты меня провожал — из суеверия, что тогда мы прощаемся навсегда…
На другой день в редакции, повернув в двери ключ, чтобы никто не входил, он тупо смотрел на часы, и когда обе стрелки сошлись на цифре двенадцать, всем своим существом ощутил, как вот сейчас самолет тяжело отрывается от взлетной полосы, обрывая на взлете его счастье…
Она улетала от него в город, в который он в юности мечтал попасть, она улетала от него в город, аэропорт которого носит имя Антуана де Сент-Экзюпери, грустного летчика, сбитого над лучезарным Средиземным морем всего за три недели до освобождения горячо им любимой Франции, но успевшего до этого написать печальную сказку, одной лишь безыскусной строчкой из которой оставившего свой вечный след в памяти людей: «ты навсегда в ответе за всех, кого приручил».
Через неделю по электронной почте он получил письмо:

«Состояние мужа стабилизировалось, но врачи говорят, что он на всю жизнь останется колясочником. Прости меня за все! Я столько принесла тебе страданий. Но что-то мы нарушили из божьих заповедей, за что нас Бог обоих наказал. Прости меня и прощай! Ты же понимаешь, что я не могу оставить его в таком положении. Помимо того, что я еще не разведенная мужняя жена, я теперь еще и — христианка. Ты ведь тогда не ушел ко мне от больной жены, хотя в то время она еще не была так больна. А теперь требуешь от меня, чтобы я оставила больного мужа. Ты должен это понять!.. Значит, Бог не судил быть нам вместе. Оглянись вокруг: столько одиноких и ищущих любви женщин. Присмотрись к ним… И пойми: я ведь теперь раба Божия Серафима. Прощай!..»

Он не ответил. Впрочем, это письмо и не предполагало ответа…

* * *

Еще два месяца назад, когда счастье мягким, как бы неуверенным и в то же время ликующим рассветным солнцем заполыхало над ним, он неожиданно получил приглашение на книжную выставку-ярмарку в Женеву.
— Как жалко, что я не в Лионе, я приехала бы к тебе и показала Женеву, я в ней несколько раз была, — вырвалось у нее тогда, и тут же она поперхнулась на сказанном.
Тогда они решили, что нужно принять приглашение. Почему бы ему не съездить на халяву в Женеву, тем более что у него там был друг, который работал в ООН. Она тем временем определится с работой… А теперь вот получалось: она в Лионе, а он едет в Женеву, и это совсем рядом с Лионом…
Как он и предполагал, на международной книжной выставке они, провинциальные русские писатели, никому не были нужны. Швейцария, то ли по особой мудрости народа, то ли по высшему Божьему промыслу, сумевшая хоть на какое-то время отгородиться от остального сошедшего с ума мира и, прожив таким образом по крайней мере сотню лет без войн, была равнодушна к их литературным опусам, в которых они рвали душу по своим российским бедам. Мало того, у нас ведь в России как: кто из писателей больше выворачивает наизнанку, напоказ так называемую загадочную русскую душу, тот у нас и талантливей. Другое дело, что толку от этого юродивого выворачивания мало, если не сказать — никакого…
Поэтому, побыв для галочки один день на выставке и встретившись с равнодушными глазами швейцарцев (в позапрошлом году в Париже было то же самое, но там ими интересовались хотя бы потомки русских беженцев времен Гражданской войны), он со свои другом, который по случаю его приезда взял краткосрочный отпуск, разъезжал по благополучной ухоженной Швейцарии. Потом горами, тропой, неизвестно почему называемой именем вьетнамского коммунистического лидера Хошимина, они перебрались во Францию, потому как Швейцария в то время еще не вошла в шенгенское визовое соглашение, а у него была только швейцарская виза. Очень уж хотел его друг показать ему старинный французский городок Сен-Жульен по ту сторону Женевского озера, сохранивший облик XIV века, невдалеке от которого Юрий на всякий случай, как он говорил, по причине непредсказуемости дальнейших политических событий в России, купил квартирку. Городок на самом деле был очарователен: тихий, спокойный, время словно остановилось в нем, улочки сохранили названия четырехсотлетней давности.
Они сидели в маленьком уличном кафе над одним из каналов, как, очевидно, сидели в нем французские обыватели полтысячи лет назад. И опять его съедала горькая мысль по поводу нашей загадочной русской души: в России за эти века уже раз десять все переломали-перестроили бы и уж точно — переименовали.
Подошли ухоженные, нарядные, молодящиеся и приветливые старушки, предложили бесплатные билеты в какой-то студенческий театр: сцены из жизни четырнадцатого века. Юрий вежливо отказался, сославшись на нехватку времени.
— Месье из России, — представил его друг. — Ему очень понравился ваш город.
Старушки вежливо кивали, внимательно рассматривали его, как бы рассматривали первобытного человека, чувствовалось, что современные российские туристы из «новых русских» еще не добрались до здешних мест, не навели здесь шороху.
— Далеко здесь до Лиона? — когда старушки отошли, спросил он.
— Да нет, километров 150-170, не больше. Ты хотел бы посмотреть Лион?
— Когда-то мечтал. Родина Антуана де Сент-Экзюпери, в юности одного из самых любимых моих писателей. Так получилось, что я родился в день его гибели…
— Давай съездим. Я, кстати, живу здесь почти двадцать лет, а в Лионе не был, так что мне самому интересно там побывать. Например, послезавтра. Если бы ты сказал раньше, хотя бы вчера, сегодня могли бы съездить, выехали бы пораньше.
— Да нет, я и так тебя замучил. Да и на выставке хотя бы еще раз надо появиться.
— Подумай. Если что, позвони вечером…
Вечером он несколько раз по гостиничному, чтобы не выдать себя, телефону зачем-то набирал номер ее мобильного, но перед последней цифрой клал трубку, потому что знал, что звонить не нужно. Через какое-то время снова набирал. И снова клал трубку. В очередной раз машинально набрал номер полностью и не успел положить трубку, вместо длинного гудка услышал ее голос, она что-то сказала по-французски.
Он торопливо положил трубку. В задумчивости смотрел в окно на привокзальную суету.
Через какое-то время зазвонил телефон.
— Да, — сказал он.
— Ты где? — спросила она.
— В Женеве… — после некоторого замешательства ответил он.
— Я думала, что сразу позвонишь. Я знаю, что книжная выставка открылась уже четыре дня назад.
Он не знал, что сказать.
— Сколько еще дней ты будешь в Женеве?
— Еще четыре дня. Обратный билет на 10-е.
— Я приеду к тебе, — неожиданно сказала она. — Послезавтра… Нет, завтра. Ты где остановился?
— В гостинице «Бернина». Прямо против вокзала.
— Я приеду завтра утренним поездом. А вечерним вернусь.
— Может, тогда с ночлегом? — вырвалось у него.
— Это невозможно. Тогда мне придется придумывать какую-нибудь легенду. А какие у меня могут быть дела в Женеве? — усмехнулась она. — Счета в швейцарских банках?
Так как он жил в номере не один, спустился вниз, попытался заказать отдельный номер, но свободных не было. Не оказалось свободных номеров и в гостинице рядом. Тогда он позвонил Юрию, объяснил ситуацию: приезжает подруга из Лиона, может, поможешь с гостиницей?
— Ах, вот почему ты собирался в Лион, — засмеялся тот. — Насчет ночлега решим так: дочь улетела в командировку в Шанхай, я тебе даю ключи от ее квартиры.
— А это удобно?
— Раз предлагаю, значит, удобно. Наша поездка в Лион, как понимаю, откладывается или даже отменяется?
— Пока не знаю…
Утром в названное ею время она не появилась на выходе с перрона... Прошло полчаса, он заволновался. Выяснить в справочной? Но он не знал языка: ни французского, ни английского… Наконец по бегущему табло понял, что поезд опаздывает.
В хлынувшем из таможенного коридора людском потоке он не сразу увидел ее. Она появилась неожиданно откуда-то сбоку. Они стояли посреди этого потока, мешая ему, и, бросив сумку на бетонный пол, она осыпала его поцелуями.
— Что ты сказала мужу? — наконец спросил он.
— Придумала мифическую подругу, недавно переехавшую из России. Но мне кажется, он не поверил. Я сказала, что, возможно, приеду только завтра.
Вечером он позвонил другу:
— Она приехала с ночлегом. Может, завтра мы довезем ее до Лиона? Ты же хотел посмотреть Лион…
— Хорошо, — легко согласился друг.
Воспоминания об их совместной жизни в Женеве в его памяти почему-то остались смутными, сумбурными. Потом он не мог вспомнить, что было за чем и в какой день. Временами ему казалось, что они вместе были в Женеве целую неделю, а временами — всего час. Он только помнил, что где бы они ни были — на набережной, в парке, на той же книжной выставке — она, словно ребенок, не отпускала его руки. Даже в магазине, куда они зашли за продуктами. И при любой возможности просила кого-нибудь сфотографировать их вместе.
Они говорили о чем угодно, обо всем, только не о них самих.
Один только раз он не выдержал, спросил:
— Как он?
— Ему не стало лучше. Это — навсегда… Мы сможем завтра перед поездкой в Лион заехать в церковь?
— Думаю, что да…
Был понедельник, в объявлении на двери церкви они вычитали, что службы по понедельникам не бывает, и потому она закрыта. Обойдя несколько раз вокруг храма, они уже собрались отъезжать, как появилась пожилая женщина:
— А я выглянула в окно, смотрю, люди стоят. Минут через десять снова выглянула, они по-прежнему стоят…
Она долго и усердно молилась перед иконой Божией Матери.
Потом они на всякий случай, потому как иногда бывают проверки на границе, перебрались во Францию горами, опять-таки так называемой тропой Хошимина. И по-прежнему она всю дорогу ни на минуту не отпускала его руки.
Он почему-то представлял Лион небольшим европейским городом, хотя знал, что тот является во Франции чуть ли не вторым по величине после Парижа, к тому же крупным промышленным центром. А Лион оказался огромным современным мегаполисом, правда, не уничтожившим старины. Город ему показался чопорным, даже надменным, по крайней мере, он почувствовал себя в нем неуютно, хотя, скорее, по личной причине. Ему казалось странным, что в таком огромном и скученном городе мог родиться Антуан де-Сент Экзюпери. Главная достопримечательность Лиона — величественный католический собор, кажется, Сен-Жан, построенный в XII-XIV веках на горе, возвышающейся над городом. Прежде всего, именно этот величественный собор она хотела им показать, откуда открывалась не менее величественная панорама города.
Собор почему-то оставил у него гнетущее чувство. Потрясали его размеры, архитектура, тончайшая резьба по камню, витражи, исполненные великими мастерами, но от всего этого, ему казалось, веяло холодом, словно во всем этом не было души, словно она ушла куда-то, и он не смог в нем долго находиться. Почему-то вся эта величественная красота угнетала его, прижимала душу к земле.
Она пыталась что-то рассказывать о соборе, он не слушал, собор давил, подавлял его своей холодной совершенностью форм, холодным каменным величием, и он поскорее вышел наружу, оставив их с другом внутри. Смотрел на раскинувшийся внизу, до самого горизонта, гигантский мегаполис. Он знал, что Лион останется в его памяти огромным морем красных крыш. И почему-то именно здесь, над шумящим далеко внизу городом, жуткое чувство одиночества снова схватило его за горло, и если бы он не создавал этим проблему своим спутникам, прежде всего, конечно, другу Юрию, он, наверное, бросился бы со смотровой площадки вниз на острые камни.
То ли она почувствовала это, то ли просто к тому времени они с Юрием налюбовались убранством собора, она неожиданно подошла сзади и крепко взяла его за руку:
— Что с тобой?
Он промолчал, не поворачиваясь к ней.
— Давай я тебя сфотографирую на фоне Лиона, — потянулась она к его фотоаппарату.
— Нет, не хочу! — неожиданно резко ответил он, по-прежнему стоя к ней боком.
— Ты не хочешь, чтобы тебе что-то напоминало о Лионе?
— Может быть…
— Что ты еще, кроме памятника Экзюпери, хотел бы увидеть в Лионе?
— Ничего.
— В здешней картинной галерее полотна Дюрера, Ван-Дейка, Рубенса…
— Нет, не хочу, — не дал он ей договорить.
Она прикусила губу, чтобы не заплакать, но в это время из собора вышел Юрий, который ничего не заметил или сделал вид, что ничего не заметил, и они поехали к памятнику Экзюпери.
Лучше бы не ездить! Памятник был какой-то невзрачный, даже нелепый: высокий столб, на котором сидит, как бы помахивая ножками, маленький согнувшийся человечек, не поймешь, то ли в летном шлеме, то ли в детской шапочке с помпонами. Ему до слез стало жалко Антуана де Сент-Экзюпери, а еще больше — самого себя.
Они смотрели снизу вверх на этот нелепый памятник. Тайком от Юрия она еще крепе сжала его руку в своей теплой и мягкой руке…
— Я в свое время с удивлением узнала, — уже в машине, может, чтобы нарушить неловкое молчание, сказала она, — что лионцы, по крайней мере буржуа, высший свет, до самого последнего времени недолюбливали Экзюпери.
— Почему? — почти одновременно спросили они с Юрием.
— Как они недолюбливали генерала де Голля. Им неплохо жилось и при немцах. Верхушка города были в основном вишисты, немцы их не очень-то обижали, а он своим поступком, даже уже будучи не годным после многочисленных ранений к летной службе, вступив в Сопротивление, а еще больше своими книгами испортил им благополучную жизнь…
На каком-то углу ближе к окраине города на пересечении с трамвайной линией она неожиданно (хотя какая тут неожиданность, они для того и ехали сюда) сказала:
— Вот и все. Приехали… Вон мой трамвай меня дожидается.
— Но, может, все-таки довезем до дома? — стал настаивать Юрий.
— Нет, — она решительно отклонила предложение. — Там такое запутанное переплетение улиц… Потом вам трудно будет выбираться из города на основную магистраль.
Она трижды по-русски и крепко поцеловала его друга Юрия, торопливо, чуть коснувшись губами, ткнулась ему в щеку и побежала к трамваю. Видимо, ей нелегко далось это непринужденное с виду прощание, потому как она попыталась заскочить в трамвай с другой стороны, где не было дверей, а трамвай терпеливо ждал ее, пока кто-то из трамвая не показал ей рукой, откуда надо заходить.
Всю обратную дорогу он с горечью недоумевал, почему при прощании она по родственному, по-христиански, тройным поцелуем расцеловала его друга Юрия, с которым и познакомилась-то только сегодня утром, но совсем никак не поцеловала его?
Французско-швейцарскую границу они пересекали какой-то другой дорогой, переехав висячий мост над пропастью, где далеко внизу, наверное, метрах в ста шестидесяти, бежала невидимая отсюда небольшая речка, практически ручей, но за века прорывшая глубочайший каньон, заставляющий думать о краткотечности нашего бытия и в то же время о вечности. Он, свесившись с перил, завороженно смотрел вниз, пытаясь далеко внизу увидеть речку. Пропасть пугала и в то же время властно тянула. Может, почувствовав это, Юрий окликнул его…

* * *

На другой день на Женеву неожиданно обрушился снег с дождем или, наоборот, дождь со снегом. Его выступление на книжной выставке вызвало раздражение не только врагов, но и своих, жена руководителя делегации зло, почти со слезами бросила ему в лицо:
— После вашего выступления нас вообще никуда не пригласят, не пустят…
Он был противен сам себе: в чем-то она была права, зачем было попусту травить гусей?
Торчать в тесном, словно тюремная камера, номере, который практически весь занимали буквально прижатые друг к другу две кровати, было противно. До самолета оставались еще сутки. Их как-то надо было убить.
Взяв зонт, он вышел на улицу. Бессмысленно шел по городу. Поймал себя на том, что идет по тому маршруту, по которому шли с ней, и она, словно ребенок, не отпускала его руки. Он вышел на набережную Женевского озера, и не верилось, что только позавчера прогретая солнцем набережная была полна отдыхающих, что они были вместе, и она то и дело кого-нибудь просила их сфотографировать на фоне знаменитого фонтана, на фоне часовни и просто без всякого фона. Он намеренно изменил маршрут, чтобы не терзать душу.
В каком-то переулке показалось, что на настенном щите что-то написано по-русски. Он достал очки: «Меню: щи — 12 франков, пельмени — 21 франк». Он поднял голову выше: «Русский ресторан». Но назывался он почему-то «Бродвей». Он усмехнулся. И хотя в кармане было не густо, а ресторан был явно дорогим, он решительно открыл дверь.
Ресторан был пуст, только в дальнем углу сидела внимательно оглянувшаяся на него молодая, скорее всего, не русская пара.
Его встретила длинноногая красавица, что-то сказала по-французски.
— Милая, у вас же русский ресторан! — с упреком, почти раздраженно сказал он.
— Ой, родные пришли! — не наигранно радостно воскликнула девушка.
— Как звать, милая?
— Лана.
— Небось, Светлана?
— Да, но тут принято коротко.
— Откуда ты, милая?
— Из Молдавии.
— Все ясно. Впрочем, по говору мог догадаться. Плохо мне, Лана-Светлана. Как это тебе сказать… ностальгия замучила…
— Все поняла. Садитесь вон за тот столик в уголок к окну, почитайте пока меню, а я к вам через минутку подойду. Что касается ностальгии, у нас от нее есть прекрасное средство.
Он не стал смотреть меню. Он смотрел в окно, в дождь, в снег, и казалось, не видел ни дождя, ни снега, ни редких прохожих. Когда-то он даже и не мечтал побывать во Франции и в Швейцарии. А вот побывал. Думал ли он, что в Швейцарии и Франции он окажется не праздным туристом, а будет искать свое последнее на Земле счастье и потерпит свое последнее и сокрушительное жизненное поражение.
Он не сразу заметил, когда подошла Лана-Светлана, он уже почти забыл о ней.
— А вот это от ностальгии, — загадочно улыбалась, отвлекла она его от невеселых мыслей.
Он перевел глаза на крошечный расписной подносик, который она держала перед собой: на нем стоял классический русский граненый стакан, наполовину наполненный водкой, рядом пристроилась тарелочка с большим соленым огурцом, вилкой и ножом. Сразу было видно, что огурец был не какой-нибудь баночный венгерский, это был настоящий классический бочковый русский огурец.
— В стоимость обеда это не входит, — с очаровательной улыбкой добавила Лана-Светлана.
Он оглянулся — в дверях из кухни стоял плотный, сравнительно молодой мужчина, видимо, хозяин заведения, и сдержанно, но довольно улыбался. Он тоже с легким поклоном улыбнулся ему. И странно, ему стало легче…

«Здравствуй!

Пишу тебе с единственной целью узнать, добрался ли ты до дома и как твое здоровье. При прощании в Лионе на тебе лица не было.
Совсем не понимаю ни жизнь, ни себя.
Перечитывала по несколько раз твои прежние письма, они все сохранены.
Господи, не знаю, что писать.
Я рада, что ты есть на свете.
На Троицу я была в церкви. Служба проходила сначала на французском, а затем на русском языках. Поставила свечу и за твое здравие. Возможно, в эту самую минуту ты тоже еще был в храме, хотя я помню о четырех часах разницы. К тому времени у вас служба, наверное, уже закончилась, но я предположила, что в такой светлый праздник ты еще был в храме или около него. По крайней мере, я чувствовала, что в это время ты тоже был в храме, я словно стояла рядом с тобой.
Утро было теплым, с тихим теплым дождиком.
Я сознательно избегаю тем, касающихся лично нас с тобой. Так легче. Прости…»

«Я был на Троицу в храме, где ты крестилась... Накосили травы, устлали весь пол, уставили храм березками. В записке для поминовения я первым вписал имя рабы Божией Серафимы. Отец Петр спрашивал о тебе. Зная разницу в четыре часа, я, как и ты, подсчитывал, когда ты придешь в храм, и постоянно думал о тебе, почему-то зная, что и ты в это время думаешь обо мне.
Ты знаешь, я неожиданно обнаружил, что стал равнодушным к мясу. Как купил тогда до твоего приезда, так и лежит в морозильнике…
Прости меня за все и не чувствуй себя виноватой. Ты святой человек, и ты это должна знать».

«Здравствуй!

Я отнюдь не святая. Я не обижаюсь, ты имеешь право на иронию. Хотя я вижу, что если и ирония, то с горечью…»

«В моих словах не было никакой иронии. Ты на самом деле святая, и мне стыдно перед тобой за свой скулеж, потому как тебе труднее, чем мне.
Ты пишешь: «Я рада, что ты есть на свете». Все бы хорошо, но дело в том, что меня по сути уже снова нет на свете, одна лишь личина, по крайней мере, снова такое чувство.
Да, я вроде бы не слабый духом человек, но всему, видимо, есть предел. Я, благодаря тебе, снова обрел смысл жизни. Но это оказалось для меня губительным миражом, а ты, не зная, что это для меня значит… нет, теперь я уверен, наоборот, зная, что это для меня значит, какое-то время поддерживала этот мираж. Сначала я готов был тебя проклясть, а сейчас понял, что, может, только ты и удерживала меня на этом свете.
Не считай себя передо мной виноватой.
Вчера проезжал мимо дома твоих родителей, было такое чувство, что ты сейчас выйдешь, и я заберу тебя…»

«Здравствуй!
Ты мне приснился сегодня ночью. Вижу из окна твоей квартиры (почему-то окна смотрят в противоположную сторону, на трамвайные пути): словно половодье, весь овраг затопило, вода, как это бывает в эту пору, мутная, видны лишь вершинки деревьев и некоторых домов. А мы с тобой, взявшись за руки, смотрим с высоты на все это… Будто бы я прилетела без обратного билета и все ломаю голову, как и где купить его. И не помню, что было потом, разбудил телефонный звонок…
Можешь не верить, но я постоянно думаю о тебе. Каждый день смотрю в компьютере почту, хотя самой писать нечего. Почему-то думала, что ты в поездке в эти дни, почти угадала.
Пожалуйста, держись, я не знаю, как тебя утешить, я слишком виновата перед тобой.
Пожалуйста, держись!»

«Здравствуй!
Почему ты молчишь? Молчат и все твои телефоны. Пожалуйста, отзовись! Я понимаю, что я тебя должна оставить в покое, но такое чувство, что с тобой что-то случилось. Я набралась наглости, позвонила в приемную. Мне сказали, что ты в дальней командировке. Но почему тогда молчит твой мобильник? Пожалуйста, отзовись! Серафима»

«Сон твой с мутной водой, как говорится, в руку. Когда я раньше видел во сне большую воду, тем более мутную, — всегда к болезни. Молчание мое объясняется тем, что я попал больницу, но не беспокойся, ничего серьезного. Больничка почти рядом с домом, через овраг, потому через день убегаю поливать посаженные тобой цветы (наверное, только они дают мне какое-то ощущение дома). А сегодня вот, в воскресенье, добрался и до редакции и прочитал твои письма.
Надо же, мы даже видим одни и те же сны в одну и ту же ночь! И нам после этого надо расставаться?»

«Здравствуй!
Прости, что подняла панику.
Меня тоже несколько дней не было дома. Тоже попала в больницу. Сердце обследовали. Вроде, ничего серьезного, покололи витаминов.
Православная церковь сравнительно далеко от места, где я живу, потому мне не часто удается побывать на службе. Но бываю на ней с радостью. Я уже обрела среди прихожанок новых подруг. В основном это молодые женщины из Молдавии и Украины, приехавшие сюда, чтобы прокормить оставшиеся там семьи. Считается, что все беды после сотворения мира пошли от женщины. Получается, что из-за нее на Земле вместо вечного рая воцарилась смерть. Почему же тогда Бог сотворил ее из ребра Адама, если не для любви? И почему веруют в Иисуса Христа больше именно женщины, начиная с Марии Магдалины? По крайней мере, на церковной службе в нашем храме одни женщины. Да несколько старичков, потомков белой эмиграции.
Я вообще не стою такого человека, как ты.
Я знаю, что напоминанием о себе причиняю тебе боль, знаю, что тебя нужно оставить в покое и больше не писать…»

Он тоже знал, что каждым напоминанием о себе причиняет ей боль, и потому нужно оставить ее в покое и больше не писать. И он не ответил…
Но через какое-то время получил от нее новое письмо:
«Здравствуй!
Я не знаю, почему я тебе пишу. Но ты мне снишься, и сегодня тоже. Пыталась забыть тебя, иногда получалось.
Если человек не знает, как поступить, то почему там, наверху, не хотят помочь? Я, наверное, выстрадаю свое решение, но будет уже поздно…»

Он не ответил и на это письмо. А что он мог ответить? Впрочем, сгоряча он даже написал письмо:

«Я снова живу со страшным чувством, что лучше бы однажды не проснуться.
Из болезни-то я вылезу, но, ожидая тебя и уже при тебе, я настроил столько планов, в эти проекты втянуты десятки, сотни людей, и теперь как им объяснять, что мне ничего уже не нужно, что я невольно обманул их, что перед ними пустая личина, а не человек, который, по их мнению, все может?..
Посаженные тобой цветы все до одного прижились. Они ждут тебя. Бутылку вина, которую ты мне привезла в Женеву, я спрятал в шкаф, в надежде, что мы выпьем ее с тобой вместе.
Я по-прежнему жду тебя… Ждет наша городская квартира, ждет загородный дом с развесистыми еловыми ветвями, которые тебе так нравились, ждет жаркая деревенская банька. По первому твоему слову я высылаю деньги на билет. Я жду тебя…
В первую же нашу встречу я почувствовал столько даже не телесной, а душевной теплоты, столько ласки было в каждом твоем пожатии руки, что мне казалось, что нам ничего не нужно друг другу объяснять, что все это время мы шли друг к другу. А когда утром в Женеве ты, перед тем как окончательно проснуться, повернулась ко мне, и мы во сне обнялись, буквально слившись воедино, я поверил, что это навсегда, что это не может не быть навсегда. И на набережной Женевского озера ты постоянно ловила мою руку…
Нет, когда мы, наконец, нашли друг друга, когда мы чувствуем друг друга за тысячи километров, когда мы даже болеем в одно время, мы не должны расставаться, что бы ни стояло на нашем пути! В конце-то концов, имеем же мы право на счастье! Я жду тебя…»

Но в самый последний момент перед отправкой он решительно стер письмо в компьютере…

* * *

Он по-прежнему жил как бы по инерции: прошел день — и ладно. Но что-то новое появилось в его жизни, точнее, в его мироощущении, чего он сразу не мог объяснить даже себе. Он понял, что не надо искать смысла жизни. Смысл его жизни предопределен кем-то там, наверху. И, наверное, не случайно, что только десяти задействованным процентам его мозга не дано познать истинного смысла жизни. Не случайно Всевышний заблокировал остальные девяносто процентов. Иначе человек в своей гордыне и в своих возможностях, может быть, равных Богу, под воздействием той внешней силы, имя которой, скорее всего, Сатана, наделает таких дел, что, уничтожая прежде всего себя, уничтожит и сам божественный замысел о человеке. Он понял, что не нужно искать смысла жизни для себя, нужно просто жить для ближних, а ближний, в свою очередь, будет жить для тебя, и в этом, наверное, высший смысл человеческой жизни на Земле. Смысл жизни — в заботе о ближних. И нужно было прожить целую жизнь, чтобы понять эту простую истину! И от непонимания, взращенного гордыней, этой простой истины — все его невзгоды, все его терзания и мучения души.
Он жил по-прежнему как бы по инерции, но эта инерция была уже другого свойства. Потому что с души упала тяжесть. И душа как бы несколько приподнялась от земли. Он больше не искал смысла жизни для себя.
И еще: из него ушел страх неожиданной смерти. Все в руках Божиих, хотя вера его в Бога была все еще более от ума, чем от сердца. Появилась уверенность, что он нужен на этой земле для какой-то, может, неведомой ему цели. А что касается счастья — значит, он еще не прошел все тернии и испытания, чтобы быть удостоенным счастья. Или он его вообще недостоин, и тщетно его искать, сжигая себя. Или его счастье совсем в другом.
Ведь в общем-то не все так плохо. Он относительно здоров, несмотря на возраст, многочисленные раны, травмы, контузии… Значит, зачем-то он еще нужен здесь, раз Бог его, всего душевно и телесно исковерканного, еще держит на этой земле. Может, правит его душу? Разве это не счастье?

«Здравствуй!
Я просто тебе пишу. Может, и не нужно все это…
Я благодарна тебе, что ты меня понимаешь. Состояние мужа стабилизировалось, но шансов, что он когда-нибудь встанет на ноги, практически нет. Душевно он очень изменился. На днях, в мой день рождения, он преподнес мне огромный букет цветов и сказал, что благодарен мне за эти месяцы, что провела с ним в госпитале и дома. И что он хочет сделать мне подарок, если я его, конечно, приму. Он долго собирался со словами, а потом сказал:
«Я очень ценю твою жертву ради меня, но я больше не хочу тебя мучить. Ты еще молода и не виновата в моей трагедии. Если тебя там еще ждут, я готов отпустить тебя в Россию и дать развод. За мной будет ухаживать двоюродная сестра, которая готова переехать ко мне».
От неожиданности я так растерялась, что разрыдалась и бросилась перед ним на колени со словами, что никогда не оставлю его, если он меня не прогонит.
«Чтобы тебе легче было принять решение, я могу тебя прогнать, чтобы это решение исходило не от тебя, — через силу улыбнулся он. Можешь представить, чего стоила ему эта улыбка. — Я знаю, что мое решение неожиданно для тебя. Потому не прошу немедленного ответа. Но в то же время и не тяни…»
Как-то само собой получилось, что я встала перед ним на колени, словно сказала не я, а кто-то за моей спиной:
«Прошу, не прогоняй меня, я твоя верная мужняя жена…»
Хотя потом, может, тайно спохватилась, пожалела о сказанном, так я отрубала последние пути к тебе.
Прости меня и прощай! Если я раньше мечтала стать твоей рабой, то теперь я прежде всего раба Божия Серафима…
Я не прощаюсь с тобой душой, я уверена, что наши души будут рядом, вместе там, наверху. Не так уж долго осталось ждать…»

Кажется, на следующий день после ее крещения он спросил у нее: знает ли она, в честь какой святой принятое ею имя?
Она растерялась: «Нет, не знаю, просто с детства мне почему-то нравилось это имя, хотелось, чтобы им меня называли». Он тоже не знал. Ни «Четьи-Минеи», ни «Жития святых» дома у него не было. А потом была та роковая телеграмма из Лиона, в корне изменившая его и ее жизнь.
И вот сейчас он решил во что бы то ни стало узнать. Специально поехал в церковь и в приходской библиотеке попросил «Жития святых».

«Серафима — пламенная (греч.), римская дева.
Во дни страшных гонений, воздвигнутых нечестивыми римскими царями, много верующих пострадали в различных мучениях. В это время в селении Виндене, в доме одной женщины Савины, которая происходила из знатного рода, проживала девица Серафима, антиохийская гражданка.
Игемон Берилл послал своих слуг в дом Савины с приказанием взять святую девицу Серафиму и представить к нему на суд. Блаженная Савина сопротивлялась этому и всем силами старалась не допустить, чтобы посланные взяли девицу. Но святая Серафима скала ей:

«Госпожа моя и мать! Отпусти меня с ними. Ты только усердно молись за меня Богу. Я уповаю на Господа моего Иисуса Христа и верую, что Он придет ко мне и даст мне силы верно послужить ему, хотя я и недостойна сего по грехам моим».
Игемон обратился к Серафиме с такими словами:
«Принеси жертву бессмертным богам, коим и поклоняются цари наши».
Серафима отвечала:
«Я благоговею и служу Всемогущему Богу. Те же, кому ты заставляешь поклониться, не боги, а бесы; почитать их мне не подобает, ибо я христианка».
Игемон сказал ей:
«Тогда подойди и принеси Христу твоему ту самую жертву, которая уготована нашим богам».
Серафима отвечала:
«Я каждый день приношу Ему жертву, поклоняюсь ему, молюсь Ему и днем и ночью».
Тогда игемон спросил:
«Где храм Христа твоего? Какую жертву ты ему приносишь?»
Серафима отвечала:
«Жертва, угодная Христу, состоит в том, что я нарочно сохранила в чистоте свое девство и с Его всесильной мощью привела и других к этому подвигу».
Игемон спросил:
«Уже не ты сама, как говоришь, церковь для Бога вашего?»
Серафима отвечала:
«Так как я соблюдаю себя непорочной и всесильной помощью Бога моего, то я поистине Его церковь. В нашем священном Писании сказано: «Ибо вы храм Бога живого, и дух Божий живет в вас».
Игемон спросил:
«Но если тебя изнасилуют и растлят твое девство, останешься ли тогда ты церковью для Бога твоего?»
Серафима на это ответила словами священного Писания:
«Кто растлит храм Божий, того покарает Бог».
Но игемон не понял этих слов и приказал отдать Серафиму в руки двух бесстыдных юношей, родом из Египта, чтобы они всю ночь провели с ней. Эти нечестивые юноши взяли ее и отвели в темную храмину. Святая девица с умилением обратилась к Господу:
«Господи Иисусе Христе, призываю Тебя на помощь. К тебе взываю. Ты, посетивший и укрепивший заключенного в темнице апостола Твоего Павла, призри и на меня и помилуй смиренную рабу Твоя. Избавь меня от нечестивой похоти юношей сих. Молю тебя… Посрами их бесстыдство и не попусти моего растления. Услышь меня, Господи!..»
И вот в первом часу ночи, когда нечестивые юноши хотели совершить свое постыдное дело, вдруг поднялся великий шум и началось страшное землетрясение, которое слышали и все окрестные жители. Юноши как бездыханные пали на землю. Видя такую скорую помощь Божию, Серафима, воздевши руки к небу, со слезами благодарила Господа и всю ночь провела в молитве.
Ранним утром явились посланные от игемона. Войдя в храмину, они увидели, что святая дева молится, а юноши лежат, как мертвые, не в силе ни встать, ни сказать что-либо; и только открытые очи свидетельствовали, что они еще живы. Собралось множество народа посмотреть на это чудо. Услыхав о происшедшем, игемон снова повелел представить ему на суд рабу Божию Серафиму и сказал ей:
«Так ты утверждаешь, что они не провели с тобой всю ночь?»
Серафима отвечала:
«Со мной был Тот, Кому я служу как раба и Кто стяжал меня своею кровию».
Игемон спросил:
«Скажи, каким волхованием ты привела тех юношей в расслабление?»
Святая Серафима отвечала:
«Нам, христианам, не подобает учиться волшебству, а кого вы убиваете свои злодейским волшебством, тех спасет наш Господь, когда взывают Его помощь».

Игемон сказал:
«Если твой Христос может преодолеть всю волшебную хитрость, то призови Его, чтобы он возвратил этим юношам их телесную силу».
Серафима отвечала:
«Бог, коему я служу, всемогущ, и нет для него ничего невозможного… Прикажи принести омертвевших юношей сюда».
Святая Серафима, воздев руки к небу, стала молиться с умилением:
«Всесильный Господи Боже! Услыши ныне меня, рабу твою, на Тебя уповающую. Не призри моления моего и не отврати от меня из-за неверия несчастного правителя сего, но даруй исцеление юношам сим, перед лицом всех ожидающих сего чуда».
Юноши тотчас же встали и начали говорить.
Игемон обратился к юношам:
«Как могла эта женщина лишить вас ума и телесной силы?»
«Вдруг явился какой-то юноша, прекрасный и весь сияющий как солнце. Он стал посредине между нами и девицей. От необычайного его сияния напал на нас страх и тьма, трепет и полное расслабление. Рассуди теперь сам, волшебница ли она, или поистине велик ее Бог».
Игемон сказал Серафиме:
«Вижу я, как много ты можешь сделать свом волхованием, однако, вот что я тебе скажу: если ты не принесешь жертвы моим богам, то прикажу отсечь твою голову».
Серафима ответила:
«Делай, что тебе угодно, но я бесам твоим жертвы не принесу, и не исполню волю сатаны, отца твоего, ибо я христианка».
Игемон сказал:
«Безумная! Послушайся царских повелений, поклонись бессмертным богам и освободишь себя от мучений и гибели».
Серафима отвечала:
«Сами вы одержимы бесам и безумны. И вместе с ними погибнете. Я же приношу себя в жертву бессмертному Богу, только бы Он благоизволил принять меня, хотя и грешную, но истинную христианку».
Тогда игемон пришел в великую ярость и издал такой приказ:
«Серафиму, не только презирающую царские заповеди, но и повинную в великих злодеяниях, повелеваем убить мечом…»

На следующий день он снял с надверного косяка конскую подкову и отправил ее посылкой в Лион, сопроводив коротким письмом:

«Прости меня! Ради Бога, не считай себя передо мной ни в чем виноватой. Наоборот, я безмерно виноват перед тобой и теперь сполна за это наказан. Но не тобой, а Всевышним. Пусть хранит твой дом моя подкова, которую ты, как оказалось, не случайно просила…»

С почты он заехал в церковь, в которой она крестилась, и перед иконой Божьей Матери поставил две свечи — обеим Серафимам. Серафиме, которая жила на планете Земля много веков назад и за свои страдания, за свою верность Богу была возлюблена Господом и поставлена нам, еще живущим на Земле, в пример. И — за здравие — той, которая еще в детстве интуитивно и, как оказалось, судьбоносно, вопреки воле родителей, выбрала себе это жертвенное имя и которая теперь жила во французском городе Лионе, в котором родился грустный летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери, написавший простые и великие строки: «помни, ты в ответе за тех, кого приручил».