Вы здесь

Глеб Шульпяков: «Для стихов нужно затишье, а не стресс»

Известный поэт, прозаик, философ Глеб Шульпяков побывал в Новосибирске и выступил на первом вечере проекта lit.meet, организованном «Сибирскими огнями» в Новосибирской государственной областной научной библиотеке. Мы поговорили с литератором об остросоциальной поэзии, о применении верлибра и о будущей книге про Константина Батюшкова (глава из которой будет опубликована в декабрьском номере «Сибирских огней»).

— Глеб Юрьевич, вы знакомы с новосибирской поэзией?

— Давно знаю Станислава Михайлова, Владимира Светлосанова, недавно прочитал стихи Антона Метелькова и Сергея Шубы. Очень достойно, я рад, что в Новосибирске такой уровень.

— В стихах наших авторов отражены тенденции современной российской поэзии?

— В настоящей поэзии отражается вся поэзия. Но мне нравится, что в здешних стихах не так много «болевых точек», присущих «актуальной» столичной поэзии, которая на самом деле является скорее ритмизованной журналистикой или публицистикой.

— «Актуальность» — это плохо?

— Настоящая поэзия всегда актуальна. Она всегда про текущий момент бытия. Но бытия, а не социума. А когда поэзия занимается проблемами человека как социального индивида, его психофизикой — она становится актуальной уже в кавычках. Все-таки поэзия меньше физика и психология, больше метафизика.

— А остросоциальный баснописец Крылов был актуален без кавычек?

— В баснях Крылова всегда есть два уровня. Бытийный уровень и социальный. Да, в его баснях иногда отражались политические события, и трактовались они в ура-патриотическом духе в соответствии с «линией партии». Но когда последующие поколения читают «Кот и повар» или «Волк на псарне», люди часто не подозревают, что речь идет об отступлении Барклая-де-Толли или попытке мирных переговоров с Наполеоном. Если басни затрагивают общечеловеческий бытийный уровень, нам безразлично, что это написано по поводу конкретных исторических событий. Но для того, чтобы так писать, нужно быть Крыловым. Сейчас нет Крыловых.

— А как вы относитесь к проекту «Гражданин поэт»?

— Как рифмованная публицистика — это замечательно. Пусть пороки нашего общества бичуют хотя бы в такой форме. Она доходчива и хлестка. Вообще рифмы и ритм — это страшной силы вещь. Они могут ужесточать, усиливать и наполнять энергией даже ложные или безжизненные вещи. Идеи фашизма и сталинизма прекрасно усваивались народами именно в поэтической форме, вспомните все эти стишки и песенки. Быков отлично пишет эту публицистику, лучше никто не умеет. Просто нужно помнить, что, во-первых, в такой форме очень легко заблуждаться и что, во-вторых, к поэзии это не имеет отношения.

— И вы, например, не будете этим заниматься?

— Нет. Во-первых, я не смогу сделать лучше (да и так же хорошо — тоже не смогу, наверное). А во-вторых, мне эта задача изначально неинтересна. Было время, я выражал свои мысли и эмоции на злобу дня — но я делал это в традиционной публицистике, не в столбик. Писал для газеты реплики, колонки. Потом бросил. Я понял, что выпустил все пары, и больше заниматься этим не вижу смысла. Публикации все равно ни на что всерьез не влияют. Люди давно и так всё про страну и себя знают, а тех, кто не хочет знать, стишками не заставишь. Писать такие вещи имеет смысл прежде всего для самого автора — снижает уровень стресса. Но я перестал испытывать стресс от того, что происходит в стране. Когда ты смотришь на происходящее с точки зрения большой истории, то понимаешь, что твоя писанина (как и любая другая писанина) — мертвому припарки. История движется своим путем, и глупо думать, что ты можешь как-то повлиять на это. В русской истории действуют гораздо более непредсказуемые, неожиданные, часто спонтанные вещи. Как говорили в 1812 году — «Провидение спасло Отечество». А не басни Крылова.

— Итак, вы перестали испытывать стресс. А для стихов он не нужен?

— Кто знает, что нужно для стихов… Они возникают где угодно, в какой угодно момент. Наверное, для стихов нужно расчистить место, куда они «приземлятся». Нужно какое-то затишье, умиротворение — не стресс. Батюшков называл это «праздностью». Они ведь где-то уже существуют, эти стихи. Чтобы их записать, превратить облако в слова, нужна посадочная площадка. А «облако» формируется просто ходом жизни, ощущениями, размышлениями, созерцанием.

Я пишу очень мало стихов, несколько в год. Каждое стихотворение — это ступенечка. Создавать несколько одинаковых ступенек, несколько клонов одного и того же стихотворения я не вижу смысла. Это как топтаться на месте. Наше время — время перепроизводства стихов (как, собственно, и всего остального). Вещи и стихи появляются и исчезают, даже не успев состариться. Нередко поэт издает книгу, которая вся — как одно длинное стихотворение. Дело во внутренней поэтической моторике. Есть поэты, которым нужно написать двадцать пять стихотворений, чтобы одно вышло хорошим. Мне не нужно, я пишу сразу.

— Верно ли, что верлибр — та форма, которая органичнее всего для отображения сегодняшнего бытия?

— Скажу страшную вещь — сегодня верлибром почти никто не умеет писать. В верлибре главное — мысль, которую ты неожиданно, парадоксально должен показать, выразить. А мыслей-то в нашем обществе почти и не осталось. Ни в поэзии, ни где-то еще. Как говорил Вяземский, «люди пишущие у нас не мыслят, а мыслящие не пишут». Это вот прямо про нас. Мыслить самостоятельно никто не хочет и не умеет. А форма верлибра позволяет имитировать многозначность. Что угодно накидал без рифмы, размера и смысла — и готово. Формально — да. Но настоящий верлибр — это тончайшая конструкция. Самолетик, у которого все реечки продуманно простроены, и этот самолетик должен взлететь. И держится его полет на энергии мысли. Нынешние верлибры обычно пишутся от беспомощности, поэтической неподготовленности, непрофессионализма. Спросите молодого стихотворца, отличает ли он ямб от хорея? В том-то и дело.

— В регионах публика отличается от московской?

— Московская публика часто сводится к литературной тусовке, где все занимаются самолюбованием. Участвовать в этом не хочется. Люди, готовые слушать настоящие стихи, есть, я уверен. Но как их найти и собрать? Вот МХАТ умеет, к ним приходит нелитературная публика, которая готова слушать и слышать стихи. А в поэтические клубы много лет приходят одни и те же литераторы. И зачем тогда это? Ведь друзьям я могу почитать и приватно. В провинции совсем другая аудитория. Таких глаз, как здесь, я в Москве давно не видел. Хочется читать и читать.

— У вас вышло несколько романов. Сейчас вы пишете прозу?

— Я пишу книгу о Батюшкове — такое художественное исследование судьбы и творчества поэта. Погрузиться в основы русской поэзии и культуры. Все-таки, если занимаешься поэзией, надо знать ее. Тех, кто был до тебя. Конец XVIII века и первая четверть XIX века — бесконечно разнообразный, удивительный мир. В поэзии тут переплелись парадоксальные, часто противоположные вещи. Это смешение меня увлекает. Поэзия ведь всегда на стыке, на грани. А тогда закладывались основы. То, что нас до сих пор питает. Недаром то время называют золотым веком русской поэзии: его энергия безгранична и доступна любому. Карамзин, Муравьёв, Жуковский, Батюшков, Пушкин — тончайшие, умнейшие, обаятельнейшие собеседники и мыслители. Как они находили форму, чтобы передать оттенки смыслов, чувств, движения души! Мы по сравнению с ними дикари. Мы настолько огрубели, что уже не считываем этих нюансов в поэзии. И не нагружаем свою поэзию. А ведь эти нюансы, полутона, движения и есть человек. Его поэзия, дух.

 

Беседовала Елена Богданова
Фото Кристины Кармалиты

100-летие «Сибирских огней»