Глоток свежего воздуха

В стихотворениях Татьяны Тудегешевой отчетливо звучит голос истории, но не в ее конкретных — узнаваемых или называемых — событиях, а в ее вечном дыхании, которое так чутко и индивидуально воспринимает душа поэта. Отсюда ощутимое преобладание в стихотворениях сборника общего, родового, иногда даже вселенского — над личным, повседневным, бытовым. Дыхание прошлого воспринимается поэтом трагически, в стихотворениях отражена трагедия малого ныне, но некогда сильного и славного народа, верной дочерью которого чувствует себя и является лирическая героиня. Этим создано несколько необычное для лирики соединение остроты, обнаженности личного переживания с судьбой своего народа в общем ходе истории.

Как подчеркивает исследователь шорской литературы Г. В. Косточаков, по представлению и ощущению Т. Тудегешевой, древнетюркская эпоха — «это эпоха высшей доблести древних тюрков, их всемирной власти (походы Чингисхана), общего единства и семейной теплой спаянности, пика культуры и обычаев». Для автора эти понятия не столько исторические и этнические, сколько эстетические: они олицетворяют самые лучшие людские качества воинов, мужчин, отцов, братьев. Современный шорский народ мыслится прямым потомком тех древних тюрков. Г. В. Косточаков считает, что в стихотворениях Т. В. Тудегешевой сливаются два типа поэтической интонации: тональность одическая, прославляющая прошлые героические века тюркских народов, и тональность элегическая, выражающая горькое сожаление о прошедших эпохах. Сборник стихотворений «Небесный полет девятиглазых стрел» (Кемерово, 2007 г.) содержит следующие разделы: «Сквозь столетий туман», «Думы-караваны», «Листва времен», «Нежность ветвей», раздел стихотворений на шорском языке и два небольших добавления: «Из шорского фольклора» и «Песни».

Первый раздел содержит стихотворения, более всего отражающие национально-историческую тематику. Одним из самых ярких стихотворений первого раздела, самым концентрированным выражением авторского чувства является стихотворение «Род Аба». Это короткое звучное слово, многократно повторенное в стихотворении, звучит как колокол памяти о былой славе предков и вечной печали. Энергия этого стихотворения достигнута высочайшим напряжением авторского чувства: гордостью силой и славой далеких предков и горьким чувством сожаления об их гибели. Сплав пафоса героики и трагизма передан четким ритмом. Стихотворение наполнено краткими двустишиями (только предпоследняя строфа, содержащая наибольшее эмоциональное напряжение, увеличена до четырех строк). Четко выдержан размер — четырехстопный ямб, только в отличие от обычного для этого размера чередования мужских окончаний с женскими здесь все окончания стихотворных строк — мужские (кроме первого и последнего двустиший), что придает всему стихотворению мужественное, суровое звучание. Естественно, что свою роль в стихотворении играет его лексика, ключевые слова которой — «пыль», «стрела», «конь», «алан» (богатырь), «кровь» и т. п. Особенно выразительна предпоследняя четырехстрочная строфа стихотворения, в которой троекратным ударом колокола звучит слово «Аба», и за каждым ударом ассоциативный ряд — высокий и светлый полдень, холодное дуло у виска, стихшая песня. А первое и последнее двустишия предельно коротки и афористично передают сущность авторского «Я».

 

Я — дочь, я ветвь абинского народа…

Я — песня-плач абинского народа.

 

В этом фольклорном образе «песни-плача» — вся суть авторской позиции в сборнике. Суждение о слиянии трагической и элегической тональности абсолютно справедливо по отношению к первому разделу сборника «Сквозь столетий туман».

Название второго раздела сборника «Думы-караваны», конечно же, сразу рождает ассоциацию с бесконечным неторопливым движением верблюжьих караванов, чей путь пролегал когда-то, согласно легенде, и у подножия горы Мустаг. Основное содержание этого раздела — авторские раздумья о природе, о родных местах, о Времени и человеческих судьбах, о родных людях. Автор мысленно обращается к бабушке, деду, отцу, матери, дяде, сыновьям, таежным кедрам, горам Мустаг и Айган — и в этих раздумьях (думах-караванах) выходит к осмыслению законов бытия, таких простых и таких непостижимых. При широте тематики стихотворений этого раздела доминирует, конечно, тема природы. Природа — насквозь живая, вечная, меняющаяся, она своего рода «кладезь памяти, какое-то глобальное сознание, которое хранит в себе человеческое прошлое».

В стихотворениях, раскрывающих преимущественно тему природы, возникает органичное соединение двух контекстов: легенд и преданий шорского народа и русской натурфилософской поэзии. Очень хорошо видим мы это, например, в одном из стихотворений раздела «Думы-караваны» — «Пытайся — и поймешь».

 

Пытайся — и поймешь.

На переходе между жизнью и смертью,

Застыв в хаосе грез и образов,

Преодолев Время, Пространство,

Молчаливо стоит пустота, —

Это и есть мир в своем начале!

Пытайся постичь смысл Пустоты,

Чтобы знать больше, чем говорить.

Не думай о просветлении,

Тем самым просветляя сознание.

Слившись с духовной гармонией,

Победив материальный дух —

Добродетель должна родиться.

Обретешь золотые четки!

Поняв великую Пустоту,

Разомкнешь вечный круг жизни.

Поймешь необъятность сознания.

Космическую необъятность творения.

 

«Пустота» здесь — это метафора той вечной тайны природного бытия, «застывшей в хаосе грез и образов», что стоит в глубинах Пространства и Времени. Постигнуть ее можно лишь «слившись с духовной гармонией, победив материальный дух». Только тогда ты «поймешь необъятность сознания, космическую необъятность творения». Прикосновение к этой тайне возможно лишь через поэзию. Лирика Т. Тудегешевой — это лирика состояния души, и природа сочетается у нее с природностью человека. Всмотритесь, например, в такую миниатюру.

 

Темная вода

Озеро лесное, темная молва.

Плавает по озеру желтая листва.

Солнце не гостит здесь — сумрачно всегда,

И луны не знает темная вода.

Темная пучина, темные года,

Сломанную ветку приюти, вода.

 

Как органично соединились здесь тайна скрытого уголка природы, озера лесного, и какая-то смутная тайна души. Первая строка, в которой неожиданно соединились слова из разных сфер бытия, природной и человеческой, «озеро» и «молва», перекликается с пятой, где «пучина» относится уже меньше к воде, а больше к «темным годам», и тогда уже «сломанная ветка» — метафора судьбы. И строка «солнце не гостит здесь — сумрачно всегда» в равной мере характеризует и озеро, и сломанную темной молвой судьбу.

Или еще такая миниатюра, проще и логичнее первой, но также выражающая единство природного и человеческого:

 

Ты ушел. Все так же пели птицы.

Сквозь листву веселый свет струился.

Ничего не изменилось в мире:

Жизнь моя травинкой надломилась.

 

Лирическая героиня Тудегешевой слышит эти голоса природы и воспринимает их в соответствии с духовной традицией своего народа, его вековой историей и законами природного бытия. Эти незыблемые законы пронизывают и определяют быт, человеческие отношения, моральные нормы, весь жизненный уклад. Конечно, душа лирической героини полна горькими сожалениями, вызванными разрушением этих вековых норм и ценностей. Но она отнюдь не намерена оставлять их — эти нормы и ценности — только далекому прошлому, она утверждает их как ценности вечные, непреходящие, незыблемые для человеческой души.

Ценнейшим качеством лирики Т. Тудегешевой и поэзии вообще, основой поэтической образности является метафоризм поэтического мышления. В поэтической метафоре явления жизни, на первый взгляд вроде бы далекие друг от друга, не только сближаются, но даже приравниваются одно к другому, образуя, по мысли Е. Эткинда, как бы систему зеркал, позволяющую видеть скрытые стороны этих явлений. Сопрягаемые явления, отражаясь друг в друге разными гранями своими, объясняют друг друга. Происходит это в творческом сознании поэта и становится главнейшим способом выражения его мировидения. Особенностью поэтического мышления Т. Тудегешевой как раз и является ее сосредоточенность на мире природы, что и позволяет ей душевное состояние человека передать через поэтические метафоры, связанные с природой. Очень показательно в этом отношении одно из стихотворений раздела «Думы-караваны» — «Бабушка в лучах июня».

 

Беседую с тенями

Давно ушедших солнечных дней,

Когда бабушка ходила

В зимний амбар за июнем

В зимний амбар за июнем.

В углу

Туеса с вином цветущего лета стояли,

Настоянные на горной воде

Родников таежных,

Стекающих из сладостных рос

Трав, из долин душистых,

Ввысь возносящихся по утрам

К небесам восхода,

В высотах прохладных гроздьями

Чистыми собираясь,

Вбирая в себя силу небес,

Опадая дождями,

В час дивный священнодействия

Становясь вином терпким.

Бабушкино вино —

В нем аромат ячменных пашен,

Дышит

Пойманное в берестяные туеса лето,

Мерцает,

Как раскрывающиеся цветы рассвета,

И сквозь тонкий луч

В нем поблескивает солнце июня.

Смотрю сквозь вино

На невозвратные летние годы,

В таинственном единении

Со своим сокровенным,

В то прошлое,

Где осталась бабушка в лучах июня!

 

Ключевой образ стихотворения — вино — прост, неоригинален и кем только не воспет. Но вбирает в себя столько чудес природы — «в час дивный священнодействия», такую высоту и чистоту неба, трав, солнца, таежных родников, душистых рос.

Секрет-то еще в том, что метафоры эти органичны, природны, рождены больше сердцем, чем умом. Они и воспринимаются даже не как метафоры, не поражают оригинальностью, но влекут за собой шлейф жизненных ассоциаций, связанных с миром природы и души. Да еще и соединено это состояние души с памятью о давно ушедших годах детства и святым для всякого ребенка человеком — бабушкой. Невольно возникает ассоциация с так называемым примитивизмом в живописи, когда на картинах видишь самые обыденные предметы, существа и явления, но генетическая память наполняет их вечным смыслом. Но выражение души в этих стихотворениях далеко от примитивности, это душа, прикоснувшаяся к вековой мудрости природы и человека, «воспитанного природой суровой» (Н. Заболоцкий).

Суждение Косточакова о двух интонациях совершенно справедливо по отношению к двум первым разделам этого сборника. Тональность элегическая окрашивает многие лучшие стихотворения раздела «Думы-караваны»: «От священной земли», «Письмо в мир закатов», «Только здесь», «Кедры мои печальные», «Ветер Мустага», «Когда-то» и другие. Но уже в рамках этого раздела начинает складываться иной тон, который по мере дальнейшего развития авторской мысли в сборнике будет становиться все более для него характерным, — тон эпический, гораздо более плодотворный творчески. Основные признаки его — это, во-первых, приятие жизни во всех ее противоречиях и сложности, и, во-вторых, выдвижение на первый план не собственно авторского лирического «я», но сознания все более общего, соборного, когда частное, даже повседневно-бытовое, обретает внутренний бытийный смысл.

Примеры этого тона видимы и в уже рассмотренном стихотворении «Бабушка в лучах июля», и в таком очень значительном стихотворении этого раздела, как «Предчувствие».

 

Мы в сытости и лени равнодушной

Порой не помним Божьего лица,

Но сквозь провалы лет и мрак бездушный

Идет к нам Дух небесного отца.

Являясь через дымку сновидений

И зыбких миражей туман седой,

К нам вестником слетают зыбко тени,

Приходят и уходят чередой.

 

Любой внимательный читатель заметит, что в стихотворениях Т. Тудегешевой нет ни слова о современности, ее проблемах и суете. Но это вовсе не потому, что она живет в общественном вакууме и реальная жизнь ее не задевает, а потому, что окружающая повседневность не рождает в ее душе поэтического отклика и творчески ей не интересна. Но вот вопрос веры, бога в душе человека, который всегда был вечным, а нынче невероятно обострился вследствие скатывания современного мира в бездну потребительства, наслажденчества и корыстного расчета, полной бездуховности, не может не находить отклика в ее творческом сознании. Это стихотворение — «Предчувствие», не заостряя никакой полемики, зовет к внутреннему духовному самоуглублению и утверждает вечную вневременную истину: «Бог никого в любви не отодвинет, / Коль в душах вера есть и чистота». Это естественный закон народного бытия, порожденный и природой, и историей человеческого развития.

Столь же естественным проявлением законов бытия является в творчестве поэта тема земной любви, раскрываемая в третьем разделе сборника «Листва времен».

Центральными стихотворениями этого раздела являются «Весенняя песня», «Летний урожай», «Осенние раздумья», «Зимняя ночь». В соответствии с жизненной философией шорского народа, а по большому счету и с философией любого народа, жившего и живущего трудом на земле, в единении с природой, основные циклы природного бытия и основные периоды жизни человека абсолютно совпадают. В природе это: весна — лето — осень — зима. В жизни человека: молодость — зрелость — старость, подведение итогов — и окончательное увядание. Вот этот универсальный закон природного и человеческого бытия, основы которого — труд и любовь, лирически осмыслен и выражен в этом тетраптихе. Объединяют эти четыре стихотворения образ возлюбленного (эркем (шор.) — милый, дорогой, возлюбленный) и образ поцелуя как высшего проявления любви. Они композиционно закольцовывают каждое стихотворение. А содержание каждого из них — это раздумье о торжестве природы, любви и труда. В каждом стихотворении развертываются метафорические ряды, создающие психологические параллели между повседневными событиями жизни природы и человека и состояниями души и природы. Эти метафоры и сравнения, как всегда у Тудегешевой, только из мира природы, они предельно просты и органичны. Весна — время расцвета сил природы и души, время любви и цветения.

 

Посмотри: в платья свадеб опять облеклись

Цветы, как невесты в день судьбоносный.

Хмель проснулся, стебли его переплелись,

Обнялись тесно, словно пары влюбленных.

Между скал побежали вприпрыжку ручьи

С гор небесных, песням любви звонко вторя…

…Мы с тобой выпьем остатки слез дождевых

Из пиалок цветов-медуниц пьянящих,

И наполним души пением солнечных птиц,

И пойдем, вдыхая ароматы ветра,

К реке жизни… О, как тороплива она!..

 

Затем — лето:

 

…вот и лето пришло,

Наступили дни сбора жатвы — итогов.

Наш весенний посев завершил свою жизнь,

Созрев от жара любви солнца к природе…

…Так же зерна счастья собирает душа

Из семян твердых верности бескорыстной —

Те, которые всласть посеяла любовь

В сокровенной глубине двух сердец пылких…

 

«Осенние раздумья» сопряжены с горечью от осознания неизбежности увядания сил души и природы, когда «слезы радости давно уже высохли до дна» и «с гор дышит холод, идет в низину, / Где впервые мы поцеловались с тобой». Но душа, подобно «соку спелых ягод, скрытому от глаз в берестяных туесах», «золотых веков мудрость прячет, / Превращая память былого в мечты».

Последняя ступень — зимняя ночь — полна глубоким трагизмом:

 

Эркем! Будь со мной рядом, всегда будь рядом.

Не давай дыханию ветров ледяных

Разлучить утомленные сердца наши…

…Подбрось же в огонь дров, друг жизни моей.

Ведь он скоро погаснет в ночи беззвездной…

…Вижу: соки годов глаза отягчили,

Потому тихий мрак хочет нас победить.

Огонь гаснет, скоро скроет пепел…

Меркнет жизни светильник, навек уходя,

Обними меня жарко, прежде чем сон обнимет,

Поцелуй жарко… Снег уже победил

Все вокруг… кроме твоего поцелуя.

 

Вот такая лирическая повесть в четырех стихотворениях о красоте жизни и труда, о неизбежности смерти и бессмертии любви. Авторская позиция в ней глубоко народна, фольклорна, стиховая интонация раздумчивая, говорная, изливается как единый свободный поток, не делимый на строфы. Говорная интонация стихотворений достигнута тем, что стихотворный размер в них преимущественно трехсложный, позволяющий передать неторопливость развития мысли, отсутствие экспрессии. Концевые ударения в строках — это обычная каталектика, т. е. ненарушаемые чередования мужских и женских ударных окончаний. Отсутствие рифмовки вызвано тем, что автор предпочитает не внешнюю зарифмованность строк, а их внутреннюю смысловую сочетаемость. Все это и создает неторопливый разговорный ритм стихов, что, кстати, очень характерно и для многих других стихотворений Т. Тудегешевой.

Раздел «Нежность ветвей» раскрывает совершенно удивительный по чистоте и органичности образ лирической героини. Сочетается это очарование с внутренним благородством, преданностью, готовностью на полное самоотвержение ради любимого человека:

 

Для тебя, Эркем, я опорой буду,

В грозный час тебе я стрелою буду,

А в лихом бою я колчаном буду;

Если ранит враг, я бальзамом буду,

В час веселья, в той, я комузом буду.

Станешь нищим ты — я сумою буду.

Если ты умрешь — я землею буду.

 

Но это отнюдь не рабская покорность и безгласная преданность. Они сопряжена с сознанием роковой силы своего внутреннего обаяния.

 

Не смотри на меня, глаз моих не ищи:

Взгляд мой — омут в тиши иль луна, что в ночи.

Заглядишься — утонешь, иль уйдешь, как шальной,

Заплутаешь в тайге, сбитый думой хмельной.

………………………………………………….

Ох, боюсь я разжечь пламя в сердце твоем.

Ведь мы можем сгореть в том пожаре вдвоем.

 

И в то же время она по-женски слаба, хрупка и нежна:

 

Ты ушел. Все так же пели птицы,

Сквозь листву веселый свет струился.

Ничего не изменилось в мире:

Не обрушился ни град, ни ливень…

Жизнь моя травинкой надломилась.

 

Расставание с любимым — это, конечно, драма. Но это не драма, вызванная личной обидой или уязвленным самолюбием, а драма нарушения общего неписаного закона природы:

 

Как странно: без тебя, а жизнь не умерла.

И даже реки вспять, спеша, не развернулись.

Все так же день сменить спешит ночная мгла,

Все так же о любви поют перепела,

А мы с тобой… Зачем же мы простились?

Как странно: ясный день, а в душу грянул гром,

И в сердце сотни молний иглами вонзились.

Смотри: две птицы прочертили небосклон,

Ликуя, растворились в небе голубом,

А мы с тобой… Зачем же мы простились.

 

Пятый раздел сборника — «Откровения шаманки» — более всего пронизан национальным колоритом. Большая часть его стихотворений — это поэтические переработки шорских национальных преданий, легенд, не напрасно автор ведет в них повествование как бы от лица главного хранителя природных и человеческих тайн. Для автора шаманка — это, конечно, реальный персонаж шорского быта и истории, но самое главное все-таки — это поэтический образ — символ духовного всеведения и всевидения, духовной власти над силами и добра, и зла и этим очень близкий, даже тождественный поэту-пророку (если опять вспомнить русскую поэтическую традицию). В одноименном стихотворении, открывающем этот раздел, мысль эта выражена очень отчетливо и ярко:

 

Сердцем чую, что ветра рисуют

На страницах вод, в тиши уснувших;

По лицу небес — что тучки пишут;

Томных рун читаю откровенья.

Соловьиных трелей сладкозвучных

Смысл божественный, дивясь, постигла;

Суть цветов понятна, их дыханье —

Добрый дух живет в них вездесущий.

…………………………………………

…Ночь. Костер. И я с шаманским бубном

Вызов силам аспидным бросаю.

 

Антропоморфизм природных явлений свойствен вообще любому фольклору. Поэт из этих бездонных источников народных преданий черпает не только красоту и поэтичность художественных образов, но и, конечно же, прикасается к таким тайнам бытия, над которыми по самонадеянности и слепоте душевной можно сколько угодно иронизировать, но волновать человеческое воображение которые никогда не перестанут. Вот такая, например, природная зарисовка с несомненным философским и нравственным подтекстом в стихотворении «Человек! Не тревожь…»

 

В горах над тайгой —

Клочья тумана бродящие:

Это мертвые души, места не находящие.

Привидениями молча передвигаются,

В нелюдимых чащобах

Безутешно слоняются.

Непрощенные, отцом не благословленные,

Материнской прощальной слезой

Не окропленные,

Души павших в тайге от жестокого холода,

Души в чащах заблудших и погибших от голода,

Диким зверем сраженных

И угасших от раны,

Очага не нашедших, погребенных бураном…

 

Человек!

Не тревожь

Бесприютные души тумана.

 

Строки о душах, «павших в тайге от жестокого холода», душах, «в чащах заблудших и погибших от голода, диким зверем сраженных и угасших от раны, очага не нашедших, погребенных бураном», помимо прямого смысла имеют еще и несомненный метафорический смысл, даже если их воспринимать вне контекста нашей не такой уж давней истории. А если еще и в этом контексте, связанном с ГУЛагом, то это вообще реквием.

И снова обратим внимание на поэтическое мастерство в этом стихотворении. Формально оно на строфы не разбито, отделены лишь последние строки, обращенные к человеку. Но синтаксически и по смыслу в нем три строфы: две коротких, называющих клочья тумана над тайгой душами умерших, и третья, многострочная, раскрывающая глубинный трагический смысл этого образа. Зато строфы эти разбиты на отдельные самостоятельные строки, тем самым они выделены в самостоятельные смысловые, значимые единицы. Эти строки и слова становятся ударно выделенными и делают ритм стихотворения соответствующим теме: не напевным, не маршевым, а замедленно-сосредоточенным, чему способствует и чередование ударных окончаний не мужских с женскими, а в основном дактилических с женскими и, реже, с мужскими. Мужественное и траурное звучание, подчеркивающее тему.

Столь же метафоричен смысл и стихотворения «Сухостой». В мире природы — это безжизненные пустоши, возникающие в живом океане тайги по каким-то неведомым причинам, своего рода проклятые места.

 

Нет и птиц, и зверь, таясь во мгле тумана,

Не проложит след в лесу гнилом.

Волк, в глухую ночь застигнутый бураном,

Обойдет петлей зловещий сухостой.

Содрогаясь, месяц взглядом опустелым

Спешно поутру проложит тайный путь.

И мгновенно Некто в чаше помертвелой

Все вокруг замкнет капканом в мрачный круг.

 

Но и в ощущении полноты жизни, ее тепла, красоты и очарования Т. Тудегешева находит образы, рожденные глубочайшим родством с природой и народной поэтической традицией. Образы эти не поражают оригинальностью и особой вычурностью, зато наполнены глубиной и силой поэтического обобщения, как, например, в стихотворении «Цветок».

 

Цветок — это слово живое,

Язык говорящей природы.

……………………………

Лелея, его породили

Четыре всесильные стихии:

Носила зима в чреве крепком,

Весна родила молодая,

Взрастило богатое лето,

Баюкала тихая осень.

Расцвел он на радость влюбленным —

Венец ликованья на свадьбе!

И дар человека живого

Покойному — перед уходом.

 

Эта устремленность в глубину бытия вообще характерна для стихотворений Т. Тудегешевой. Есть, конечно, в сборнике и стихотворения достаточно «проходные». Но не они определяют основной пафос ее творчества. Он в утверждении красоты и полноты жизни при всей ее сложности, драматизме и даже трагизме. И в утверждении бессмертия культурного наследия каждого народа. Пока жива культура — жив народ.