Новые имена / Рассказ
Файл: Иконка пакета 08_schaxnazarov_g.zip (31.41 КБ)

Давид Шахназаров — студент моего семинара прозы в Литературном институте им. А. М. Горького. Случай, честно говоря, сложный. Это уже не молодой человек, он родился в 1979 году. Но очень молодой писатель: литературным творчеством он начал заниматься лишь в 2014-м. Но главная проблема даже не в этом.

Когда я прочитал вступительную работу Давида и мы на семинаре обсудили его первый рассказ — об отце, пронзительно точный, мастерски выполненный, — я сказал: «Давид, зачем вы ко мне пришли? Если у вас есть пять-шесть подобных рассказов, то диплом вы можете защищать хоть завтра и я гарантирую вам высокую оценку. Или уходите, или пишите что-то совсем другое, так чтобы это у вас не получалось, чтобы были срывы, ошибки, изобретение велосипедов, творческие кризисы и так далее».

Следующий рассказ «Метро» я легко рекомендовал в «Новый мир», и его легко напечатали. Но это было все то же. Проза яркая, сочная, психологически убедительная, с массой интересных образов и персонажей. Но опять о детстве, о родителях... И я задумался. Чему я могу его научить? Он уже все умеет — в этом, автобиографическом, жанре. И я сказал ему то же, что сказал после первого обсуждения.

Кажется, он понял. Его новый большой рассказ «Гора» — вещь абсолютно выдуманная. Мне даже трудно сказать, о чем она. О силе и ужасе религиозной веры? О том, что благими помыслами вымощена дорога в ад? О тонкой грани между преданностью церкви и бесчеловечным фанатизмом? О любви и ненависти? О вечном образе Великого инквизитора?

Пожалуй, на все эти вопросы можно ответить «да». Давид написал вещь многоплановую, с переливами смыслов, с тонкой и призрачной игрой в сложные понятия. И я понял, что дело сдвинулось с мертвой точки раннего литературного мастерства, которое куда опаснее поздних ошибок и просчетов.

Молодой писатель Давид Шахназаров. Скоро ему будет сорок. Я желаю ему почаще ошибаться, как можно больше набить себе шишек — и обрести, наконец, себя.

Павел Басинский

I.

Ночью отца Марка мучают кошмары, а днем — сомнения, да такие, о которых он раньше и помыслить не мог. Для настоятеля он молод: ему всего пятьдесят. Сильно похудевший, нетерпеливый, временами злой, а еще отрешенный: живущие на Горе монахи больше смотрят внутрь себя, но отец Марк изменился, и братья порой переглядываются у него за спиной и качают бритыми головами.

Недавно внутри отца кто-то поселился. Теперь их двое: один только смотрит и почти не думает, второй верит и истово молится за них обоих. Мысли роятся в голове, прерывают дыхание, он глубоко вдыхает и снова перестает дышать.

Гора, вместилище покоя, теперь тревожит отца Марка каждым камнем, точит изнутри, отнимает силы. Он спустился бы с Горы, но есть долг, да и некуда идти.

 

Отец стоит над пропастью, смотрит на покрытые масляной дымкой золотые поля и за линию горизонта. Внизу живут люди, пашут землю, выращивают скот, поднимают детей.

Такой вид! Он ищет в себе привычную радость, а к нему приходит еретический страх, бьет в самое сердце: «Уже умираю. Прожил здесь всю свою бессмысленную жизнь». Отец крестится и молится.

Глубоко-глубоко внизу морщинятся розово-серые каменистые уступы, выточенные невесть куда ушедшим морем. Отца Марка нестерпимо тянет вниз.

 

Колокол воскресной службы возвратил его. Он побрел по тропе к монастырю, в дубовые ворота, на покрытый грубой плиткой двор, сквозь громадные, распахнутые настежь двери в подпертый могучим каменным сводом храм.

Прошел за алтарь, братья помогли ему облачиться. Засипел орган, густо намазал на воздух звук, наполнил им храм. Привычный ход службы подхватил отца, и он перестал думать.

 

Посреди службы отец Марк ощутил, как кто-то зашел в него, не постучав, и затаился внутри. Он испуганно прислушался, механически продолжил читать молитву и помахивать кадилом, недоумевая: кто с ним?

Ему вдруг неудержимо захотелось испортить эту самую молитву, простую, ту, что он знал всю свою жизнь. Он запнулся и оперся на алтарь, поймав удивленный взгляд раскрасневшегося от натуги отца Филиппа, красиво выпевающего бархатным баритоном. Отец Андреас тихонько тронул его за плечо. Марк посмотрел на друга, и ему стало легче.

 

Люди выстроились для святого причастия. Как их мало!

Очередь быстро иссякла. Беременная женщина, истово молившаяся Мадонне в проходе, открыла рот, протянула к нему руки. Захотелось ударить ее в живот. Он задохнулся от чуждой мысли, и его затошнило. Отец Марк судорожно перекрестился, глубоко вздохнул: «Что со мной не так, Господи?» Наваждение ушло, оставив его трясущегося, в поту, с дарохранительницей в руках.

 

Служба окончена. Очередь паломников поднимается вдоль стены по узкой лестнице к деревянному образу, следом идут монахи, последним — отец Марк.

Встал между полом и потолком на приступке перед образом из дерева. За спиной — храм, громадное пространство воздуха и стены, а за стенами — весь мир.

Черное, чужеземное лицо затягивает в себя свет. Таких лиц не найти среди местных крестьян, да и вряд ли найдешь где еще. Сколько часов он провел силясь поймать неуловимое, ускользающее внутри нее! Она тянет руку, не приветствуя — отстраняя от своего величия.

Дотронулся... Исполняя чей-то нелепый трюк, сильный ветер из дверей загасил часть свечей. Ненужным и пустым показался себе настоятель в полутьме своего храма! Иголки закололи в голове и руках. Кто-то начал рваться наружу, привязанный к сердцу невидимой цепью. Отец Марк почти побежал во двор, в квадрат ускользающего света и воздуха.

Там он долго не мог сдвинуться с места, сердце билось в виски, кружились стены монастыря, сверху безучастно зияли звезды.

 

Ее нашли в пещере, хоть никто не слышал о пещерах в этих горах. Говорят, пастухи хотели увезти ее вниз, в деревню, но чем ниже спускались, тем она становилась тяжелей. Пришлось оставить ее на Горе. Вокруг основали монастырь.

Дом для паломников часто пустует. Братья молят о чуде, но Черная Мадонна не чудотворна. Разве так бывает? Ведь если нет чуда, люди обязательно его придумают, потом еще и еще... А тут — никто не плачет от счастья, не кричит, что исцелился, — чудо, что никто не придумал чуда. Черная Мадонна молчит — и это чудо само по себе.

Не дала спустить себя с Горы, молча протягивает руку, будто отстраняет от себя, но рука все равно блестит, засаленная губами паломников.

 

«Моя гора, сам выбираю страх и покой...» — думал отец Марк и привычно бормотал «Отче наш», поглядывая на темный проход в любимый, но зачем-то такой страшный храм.

II.

Ночью кто-то негромко постучал в ворота. Отцу Марку сквозь сон показалось: давно ждал этого стука.

Тяжело дыша, поднялся с деревянного ложа, принюхался к ночному воздуху, вставил отечные ноги в плетеные сандалии, нащупал в темноте рясу и пояс, аккуратно повешенные на спинку стула.

 

Что случилось?

Вот, — беспомощно кивнул отец Филипп, светя фонарем.

На скамье сидела девушка.

Глаза блестели в свете фонаря как-то даже весело. Платье на девушке было подрано, в дырах видны кровоподтеки и ссадины, губа запеклась и распухла от удара.

Что случилось? — спросил отец Марк у девушки.

Она все молчала.

Отец Марк почувствовал острый, как перец, тягучий и нежный запах, тоньше, но сильнее горных трав, что он имел обыкновение растирать в руках и нюхать. Захотелось обнять ее, успокоить, защитить. «Сильный запах, как у сыра», — улыбнулся отец Марк, и наваждение ушло.

Девушка недовольно нахмурилась, складка легла промеж черных бровей. Вьющиеся во все стороны вороньи волосы, наверное, невозможно расчесать, сильно выдаются скулы, над скулами широко поставлены лукавые глаза. Красивая! Все молчит. «Может, немая?»

Ты немая?.. Кивни... Отец Филипп, отведи ее в дом, дай одеяло и покажи, где умыться.

Отец Марк уже хотел опять пойти спать, когда услышал собачий лай и голоса. За стеной стало светлее, кто-то забарабанил в ворота руками, палками... Девушка задышала как затравленный зверек.

Брат Филипп, веди ее в дом, пожалуйста.

Во двор стали выходить сонные братья.

Отец Марк подошел к воротам и спросил:

Кто там?

Откройте, отче. Мы пришли за ней.

Тихий голос показался отцу Марку знакомым.

Он оценил большой дубовый засов, вздохнул и полез по ступенькам приставной лестницы на стену.

За стеной горело больше дюжины факелов, освещая кусты над обрывом и разгневанные лица пастухов из деревни у подножия Горы. Некоторых он узнал.

Пустите нас, отец!

Ночью монастырь закрыт, — тихо сказал он.

Мы знаем, ведьма у вас! Пустите! Мы ведь и так войдем и заберем ее!

Уходите, — тихо и бесстрастно сказал отец Марк. — Немедля.

Лица крестьян исказились злобой.

Мы сломаем ворота!

Они начали исступленно бить в ворота палками, завыли собаки, один пастух попытался поджечь ворота факелом.

Я вижу тебя, Ансельмо! — обрадованно воскликнул отец Марк. — Разве не ты в прошлом году приходил молить об исцелении дочери?

Ансельмо подался назад, за спины товарищей.

У отца Марка слезились глаза. Люди внизу и факелы становились четче, превращались в пятна света и тьмы. Он представил, что будет, если отпереть ворота и дать их гневу войти в монастырь. «Откуда столько ненависти? Пастухи сами как животные... Как животные», — повторил он себе и крикнул:

Именем Черной Мадонны, уходите!

Крестьяне, услышав это, отшатнулись.

Марк тяжело ступил на землю, прошел мимо удивленных братьев и пошел спать.

III.

На Горе все другое: бесконечный день вдруг сразу кончается. Представь жизнь на Горе, представь эту длительность и этот конец.

Длительность начинает звенеть сквозь непроглядную тьму. Кажется, тьма стала меньше, а свет — больше, тьма все так же непроглядна, но что-то изменилось. Еще совсем темно, но это уже другая, ожившая, сверчащая темнота, а скоро запоют птицы.

Гора окружает их повсюду, внутри и снаружи. Кажется — замурованы в нее, кажется — свободны.

 

Когда из долины пришли пастухи и начали строить храм, отец Марк был маленьким послушонком. Он и теперь все еще не знает, как быть настоятелем. Просто живет в монастыре на Горе сколько себя помнит, никогда не был внизу, кроме самого детства, а детство помнит урывками, красками, мамой, душевным покоем и душевной радостью.

До храма стоял деревянный сруб, а до него, говорят, не было ничего, только Черная Мадонна была всегда. Гора и есть первозданный храм Черной Мадонны.

Когда монахи выстраиваются в очередь и идут по ступеням целовать ей руку, отец с содроганием ждет ее холодного прикосновения. С детства боится ее, пытается привыкнуть, слушать, верит и молится без конца, но все равно, прикоснувшись, содрогается и бежит.

 

Он трудно встал, хрустнул одеревеневшей спиной. В темноте привычно дошел до столика, зачерпнул из таза воду, остудил горячечное лицо, омыл шею и лысую голову. Тихо прошел по коридору мимо келий спящих братьев и вышел во двор.

Скрипнули ворота; будто в ответ, утка крикнула, как больной ребенок. Утки летели над его деревней, висели ощипанные в лавке мясника. «Все напоминает обо всем», — подумал отец Марк, вспомнил маму и яблочные пироги, а вкус утки вспомнить не смог.

Он подошел к обрыву — внизу была тьма. Стоял и смотрел, как бездумно пробуждается мир; не молясь и толком ни о чем не думая, встретил рассвет.

IV.

Комната уже пропиталась ее приятным звериным запахом.

Девушка спала на тюфяке, завернувшись в одеяло, в дальней комнате домика для паломников. Отец Марк тронул ее за плечо — она вскрикнула, протяжно и горько, вдруг заговорила во сне пряным гортанным голосом.

Ему показалось, что и он спит, понимает неведомый тарабарский язык, сотни раз входил вот так и вдыхал ее запах.

Пойдем, — тихо сказал он.

Девушка вскочила и прижалась к нему всем телом. Что-то зашевелилось и заныло внизу живота. Он не смог ее отстранить.

 

Вышли из монастыря, совсем рассвело. Отец Марк остановился и внимательно посмотрел на нее. Он прожил всю свою жизнь вдали от соблазна, но все равно понял: она из тех некрасивых, что сводят мужчин с ума и за это не нравятся женщинам. Долго молча вглядывался в лицо — слишком долго, как до того смотрел, пожалуй, только с Горы. Ни разу не отвела взгляд. Старые, живые и мертвые, глаза, как Гора, смотрели сверху вниз без сопереживания. Отец Марк похоронил многих монахов-стариков здесь, на Горе, а таких старых глаз не видывал. Лицо девушки все время менялось, помнилось ему, любилось, чудилось в далеких снах, пугало. «Разве так бывает? — подумал отец Марк. — Все и ничего. Несчастная — так хочется ее обнять, и сильная — хочется ударить».

Дорога спускалась вниз к деревне, вдоль обрыва, откуда пришли пастухи, а он повел ее вдоль монастырской стены наверх. Тропинка, петляя, уходила в гору.

Люди хуже животных во всем, отец.

Так она сказала, а он вздрогнул, вспомнив глаза пастухов за стеной. «Откуда у крестьянской девочки такие мысли, мои мысли?»

 

Застывшие без ветра травы волной стелились до близкого неба, звенело солнце. «Сколько жизни в этом мертвом лице!» Отцу Марку нестерпимо захотелось обнять ее, лечь на траву, захотелось того, о чем он устыдился думать...

Я ведь нравлюсь вам, отче?

Он глупо улыбался и молчал.

Показалось, что легли на эту траву, она села на него сверху, сдернула через голову хлопковую робу, он увидел торчащие темные соски и горящие волосы, закрывшие от него солнце.

Зрачок ее левого глаза вдруг отъехал в сторону, обнажив пустоту белка.

В мозг вонзились тысячи игл.

Показалось.

«У нее “ленивый глаз”, — успокоил себя Марк. — Такой был у дурачка Алонсо. —Отец Марк вспомнил, как дразнил его, маленький, с другими детьми. — Занервничала и перестала следить. За это ее и затравили. Ведьма, кричали они... А что это такое — ведьма?»

Она улыбнулась горько, тряхнула волосами и пошла. Марк хотел что-то сказать, но не знал что. Тяжело ступая, начал подниматься за ней по тропе.

Перевалили через уступ. Отец Марк почувствовал, какой он старый. Ему было нечем дышать.

 

Здесь был другой воздух, другое солнце; громадные морщинистые валуны, поросшие редкими кустами, напоминали ему головы братьев. Он с тревогой всмотрелся в монастырские крыши, терявшиеся в утренней дымке глубоко внизу.

Куда мне идти, отче?

По тропинке через перевал. Не сворачивай никуда: здесь много тупиков, они заканчиваются крестами и образами. На той стороне Горы будут еще деревни.

Перед ней был долгий, одинокий путь, а она вдруг озорно улыбнулась ему:

Еще увидимся, отче!

Упруго ступая, потряхивая волосами, пошла по дорожке меж камней и пропала. Отец Марк стал спускаться.

V.

Крестьяне привезли в монастырь еду на месяц и остались в надежде поторговать с паломниками — три хмурых бородатых пастуха: старик, средних лет и совсем мальчик. Встали за монастырем вдоль скалы у дороги в деревню, разложили на деревянных столиках нехитрый товар.

Отец Марк вышел сказать, что паломников нет, и чтобы понюхать сыр и попробовать мед.

Здравствуй, отче! — разулыбался старый продавец сыра. — Благослови мою еду.

Отец Марк улыбнулся в ответ, сделал что просит.

Монахи на Горе не говорят без особой нужды. Когда так долго молчишь, начинаешь видеть людей. Старик ему нравился, с ним отец Марк всегда разговаривал приветливо и пространно.

Теряешь время, Франциск: паломников нет, только братья.

Молодые погрустнели, а Франциск продолжил глупо улыбаться. Отцу Марку стало жалко бедняг.

Постой, у меня есть пара монет, куплю что-нибудь к ужину.

Он с восторгом начинал осмотр. Вот прекрасный, бесконечно пахучий сыр из молока овец и коз, еще один — попресней. А вот — благодать! В деревянном тазу в рассоле упругие белые шары — представил, как они прогибаются под ножом, нож мягко входит внутрь, сливочная начинка растекается по тарелке. Самый вкусный сыр, да вообще самое вкусное, что отец Марк пробовал!

Коренастый краснолицый мясник продавал вяленое мясо и сырую колбасу. На ткани лежал большой сочный кусок грудинки.

«Мяса не ем, а бекон все еще прекрасен», — жмурился в предвкушении отец Марк. Нельзя ему бекон, потом будет плохо, но разве устоишь?

Мальчик продавал терпкий темный горный мед.

Отец Марк вглядывался в их лица и гадал, был ли кто-то из них здесь ночью.

 

Великий храм построили неграмотные пастухи. Привозили дерево, металл и мрамор на ослах. Собирали деньги по окрестным деревням. Помогали долбить и тесать камни. Теперь тем же путем возят муку, и мясо, и сыр, и масло, и вино для монахов.

Крестьянин, вспахивая поле, собирая урожай, нет-нет да и взглянет на Гору, прикрыв глаза рукой. Сами окрестные села что песчинки, если смотреть с Горы. Гора идет выше — в лысые, будто головы монахов, скалы. Петляют меж скал тропы, кончаются крестами и образами.

Высоко, неудобно — самое место для послушания. И для молчания. Поближе к Богу, одиночеству, подальше от земли.

VI.

Вечером отца Марка опять разбудил стук. Отец Филипп уже отворил. «Бедный Филипп, совсем не спит со своей подагрой!» Тут он увидел всклокоченную бороду Франциска.

Отец! Пресвитер Уго подал жалобу... про ведьму, что у вас укрылась, а на молебне сказал, что из города придет инквизитор с отрядом солдат. Сюда, в монастырь!

Отец Уго — пресвитер деревенской церкви. Звонкие голоса и смех, Уго и Марк наперегонки бегут на гору встречать рассвет, вприпрыжку назад, к заутренней, и еще быстрее — в столовую на завтрак...

Тучный пучеглазый деревенский парень. В детстве были служками в монастыре. Марк остался, Уго уехал учиться в город.

Когда его сделали пресвитером, Уго поднялся на Гору, был с настоятелем почтительно холоден, мало вспоминал былое, говорил о своем назначении даже с сожалением.

 

Монахи собрались во дворе.

Из-за этой девушки будет беда, — сказал отец Филипп.

Я вывел ее из монастыря, — сказал отец Марк.

Отец Уго пожаловался в святую инквизицию, — сказал отец Андреас.

Братья загудели, потом вдруг опомнились и разошлись помолиться до вечери.

 

На деревянном распятии на стене какой-то крестьянин или пастух грубо вырезал Иисуса. Отец Марк стоит на коленях перед крестом, закрыв глаза. Перед внутренним взором его братья — единственная семья, вся его жизнь и забота и даже любовь к Богу. Живые, верящие в Отца Небесного. Он подвел их.

 

Собрались за большим деревянным столом в столовой. Их лысые, как скалы, головы — плоть от плоти Горы. Воздержание, выверенный быт и молитва сделали их единым существом, но они разные.

Отец Марк очень любит отца Андреаса, они вместе выросли на Горе; отец Педро ко всем бесконечно добр; отец Хуан стойко сносит трудности; отец Сантьяго немой, всегда кажется, что ему есть что сказать; отец Филипп страдает подагрой, у него немного дурной характер, но разве злой человек может так прекрасно петь; отец Бартоломи вкусно готовит, любит съесть лишнего, оттого всегда весел и заразительно хохочет; отец Матео великолепным почерком переписывает святые тексты; отец Томас — живой и юркий старик, его здесь все любят; трудолюбивый отец Сантьяго — тот, что помоложе, — великолепно рисует; отец Жорди верит истово и молится без конца.

Братья смотрят в тарелки, пережевывают кашу. Сегодня другая, тяжкая тишина.

Настоятель долго не может подобрать слов, совсем не ест, молится, наконец говорит:

Они будут нас пытать, спрашивать о девушке, заставят предавать друг друга. Заклинаю вас: сразу предайте меня, не мучайтесь!

VII.

Факелы, кирасы и шлемы, багровые флажки на алебардах — меч и лавровый венок.

Солдаты теснили заспанных монахов к монастырской стене. В глазах братьев застыл ужас.

«Неужели кому-то пришло в голову, что будем сопротивляться?» — подумал отец Марк.

Его грубо толкнули к стене.

Не бойтесь! — громко, почти с досадой крикнул он.

К нему быстро подошел низенький человечек в простом монашеском одеянии. Сухой, как ковыль, но разве монах должен быть толстым?

Отец Марк?

Какой знакомый голос! Простое лицо, не лицо лгуна, острый чистый взгляд — добрый человек, монах. Как это не вяжется с тем, что он делает!

Ты совершенно прав, отец. Вам нечего бояться. В конце концов, мы все алчем Царства Божьего.

Солдаты забавлялись, тыча жирное тело отца Бартоломи древками алебард. Отец Марк с осуждением повернулся к инквизитору, будто это он тыкал Бартоломи.

Перестань. Мы сделаем что должно.

 

Отец Марк сидел прислонившись к стене, тяжело дышал и слушал дыхание братьев. В темном спертом воздухе крипты было невозможно заснуть. К утру он совсем обессилел от дурных мыслей, бродивших по кругу, и задремал.

«Я здесь, с тобой, не бойся», — погладил его кто-то по лысой голове прохладной рукой. Марк понял, что спит, и опять не смог узнать знакомый голос.

Заскрежетал замок. Двое солдат вошли и увели отца Бартоломи.

 

Упирающегося, обильно потеющего отца Бартоломи завели в темную келью. Он так громко дышал! Его дыхание отражалось от стен. Высоко над головой ничего не освещало рассветное пятно окна; вокруг бродил злой свет свечей. В центре стоял большой стул, на ручках и в ногах были прикреплены кожаные ремни. Стул принесли с собой солдаты.

Отец Бартоломи увидел стул с ремнями и сразу сдался:

Это настоятель приказал впустить ведьму! Это он защитил ее! Это он вывел ее и показал дорогу!

Что делаешь, делай скорее... — проговорил себе под нос маленький монах и недовольно нахмурился.

Инквизитор всегда получал что хотел, а на отца Бартоломи даже не взглянул.

Отца Бартоломи начали бить, его жирное тело сотрясали рыдания.

О-о-о, за что, за что вы меня бьете?!

Он был бы рад ответить, но его ни о чем не спрашивали.

Вид инквизитора выражал сдержанное сожаление.

Что же ты так орешь? Разве не знаешь: мы любим тебя и хотим спасти твою бессмертную душу. — Бесстрастный голос инквизитора существовал будто отдельно от его мыслей.

Но отец Бартоломи ничего этого не замечал, он вопил:

Отпустите! Я ничего плохого не сделал! Ничего плохого не сделаю! Я молюсь Богу по сто раз на дню. У меня всего один грех — я люблю кушать. За что вы меня мучаете?! Я же сразу все рассказал! Это отец Марк, это не я, Господи! Господи!

Думаешь, услышал тебя? — улыбнулся инквизитор.

Странный человек! Когда другие печалились — он радовался, а когда радовались — грустил. Значимый человек, в Совете его почитали и боялись. Зачем он сам поехал в маленький горный монастырь?

 

Истязания прекратились. Инквизитор подошел, наклонился к отцу Бартоломи, заглянул тому в глаза и прошептал:

Не интересен мне твой настоятель. Отрекись от Бога, отец!

 

С отцом Матео пришлось повозиться. Потом был отец Хуан, стойкий молодой Сантьяго...

 

Загремел замок, Марк с Андреасом встали и обнялись. Отец Марк остался в темной крипте один и расплакался.

VIII.

Отец Марк увидел стул с ремнями и человека в черном колпаке. Чуть в стороне спиной к дверям стоял маленький монах и смотрел на тени свечей, бьющиеся по глухой стене. В окошко под потолком было видно черное небо и несколько звезд.

Монах повернулся и подошел. Марк увидел то, что до него наблюдали сотни еретиков: настороженные уши маленького монаха чуть прижались к лысой голове, кривой нос нацелил узкий колючий взгляд внутрь, в самую глубину. Такой взгляд вынул бы любой ответ, который был и которого не было.

Здравствуй, отец. — Тихий знакомый голос.

Один глаз, похоже, синий, а другой зеленый.

«Добрый старик этот монах, по всему видно добрый», — думал Марк, это сбивало его с толку.

Конечно, добрый, — сказал инквизитор. — Мы с тобой, Марк, похожи гораздо больше, чем ты думаешь.

В тишине был слышен треск свечей.

Когда я встретил тебя, Марк, — улыбнулся инквизитор, — сразу понял, какой ты сильный.

А когда ты меня встретил? — спросил отец Марк.

Инквизитор продолжил:

Только сильный человек, прожив на Горе всю жизнь, может сомневаться в Боге. Ведь ты сомневаешься в Боге, Марк? Хочешь спасти своих братьев — отрекись от Бога, и мы выпустим их всех.

«Какой глупостью занят этот человечек», — подумал отец Марк. Он искренне верил: его братья живы, их нужно спасти, но не так.

Марк стал думать о смерти: «Больше не нужно ждать».

Подошел человек в капюшоне, усадил его на стул и затянул ремни. Капюшон на человеке оказался не черный, а красный.

 

Отец Марк боялся предать себя, предать Бога, но, странное дело, чем больше упорствовал, тем больше находил в себе сил.

 

Откуда-то издалека он услышал голос инквизитора:

Назови одного брата — того, кто виновен, — и мы выпустим остальных.

Отец Марк молчал, отключался, просыпался снова и слышал змеиный шепот:

Любишь себя, отец? Ты же погибнешь здесь! Если не любишь себя, как же ты любишь Бога? Не хочешь отречься от Бога, не хочешь отречься даже от одного брата? Тогда назови себя виновным, и мы никого не тронем. Я всегда даю людям что они хотят.

Лоб отца Марка заливало потом и кровью, он с трудом поднял взгляд, увидел, как зрачок инквизитора отъехал в сторону, и наконец узнал его.

IX.

Отец Марк очнулся перед рассветом. Пошарил вокруг руками — его кровать, его келья. Он усилием воли встал, охнул от тяжести и боли.

 

Еле переставляя ноги, Марк шел по коридору, заглядывал к братьям. Двери были открыты, комнаты пусты. Он вышел во двор, отвернулся от темного храма, пошатываясь прошел в распахнутые ворота и побрел вверх по дорожке, по которой месяц назад провожал ее.

В этот раз он еле осилил дорогу в гору.

 

Застывшие без ветра травы волной стелились до темного близкого неба.

Марк подошел к самому краю и посмотрел вниз. Пушистое рассветное молоко скрывало склон и острые камни.

«Покой», — прошептал он и зажмурился.

На востоке, ни о чем не думая, вставало бесконечное солнце.

 

Говорят, Черная Мадонна начала исцелять. Теперь она дает людям что просят, а больше всего известна тем, что дарит женщинам радость материнства.

100-летие «Сибирских огней»