Вы здесь
Горький воздух
* * *
Что страшит — бессмысленность страданья,
повторенье страха каждый раз,
снегом засыпаемые зданья,
музыка, гнездящаяся в нас.
Не встречая никакой препоны,
прочь летит осенняя листва…
Видишь, как случайны все законы,
как банальны лучшие слова.
Под окном, оторванный от липы,
пролетает желтый, потемнев,
лист, трамваи тычутся, как рыбы,
в очертанья улиц и дерев.
И не знаешь, как еще об этом
рассказать — не умничая, не…
Небеса, взлохмаченные светом,
тяжело шевелятся во сне.
И желтеют розовые зданья.
Хочется продолжить: хоть умри,
но светлы одни воспоминанья…
Светит снег. Кружатся фонари.
* * *
Сквозь сырой неряшливый подлесок
за ночь, кажется, в четвертый раз
армия колючек и железок
желтою пехотой шла на нас.
Я кричал — бесстыдно, нестерпимо,
если сестры спали за стеной,
и тогда сосед мой Дима,
чокнутый мой друг, сидел со мной.
Я не знаю, что сказать об этом.
Где-то проходили поезда…
В узкое окно холодным светом
заплывала редкая звезда.
И плыла картинка золотая,
после трех таблеток, угасая…
И, не понимая, что сказать,
Дима руку мне сжимал, когда я
собирался снова закричать.
* * *
Мутный мрак ночного снегопада,
выбранный до зернышка, пустой
небосвод, слепая автострада —
свет холодный, сине-золотой,
темная громада стадиона,
сломанный троллейбус на углу;
бродят щетки медленно и сонно
по нагретому стеклу.
Боже, как бессмысленно сияние,
повторенье, воздух ледяной,
я не знаю, я не знаю, я не
знаю больше, что со мной…
Видишь, что? Бессмысленно и странно.
Безответно. Боже мой…
Горький снег, стекляшка ресторана,
воспаленный холод голубой.
* * *
Всю ночь мне снился Тевтобургский лес,
вал перед лагерем, звезда в тяжелой кроне,
отряды варваров колышутся на фоне
нам не сулящих доброго небес.
Последняя центурия во рву
спасается, смешались легионы,
увы, сдаются в плен центурионы,
значки позорно брошены в траву… —
Все кончено, оставлен бранный труд,
кто с краю был — хоть как-то отступили...
Я только помню, как меня убили
и как, упав, увидел: все бегут.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проснувшись, долго попадал в рукав,
снял с полки Тацита, желая продолженье
узнать: чем там закончились сраженья? —
и даже как-то рад был, прочитав,
что цезарь наш здесь восторжествовал,
шесть лет спустя, захоронив при этом
и наши кости (правда, тем же летом
германцы срыли похоронный вал).
Как будто Время совершило круг,
и все вот-вот наружу извлечется —
сентябрьский лес, палатка полководца,
солдаты Рима, спящие вокруг.
* * *
Кто-то в сон проникает наш из-за мутной Леты,
и из прошлой жизни показывает милое представленье,
и за два мгновения передает, торопясь, приветы,
и потом исчезает вдруг за одно, нет, за полмгновенья.
Никого в темной комнате. Смеявшиеся актеры,
только что перед нами игравшие нас, только помоложе,
пропадают, и видно лишь колыханье тяжелой шторы
и как валит снег… И сжимаешься от приятной дрожи.
Почему же не каждой ночью? почему так ужасно редко?! —
И ответа нет, разумеется. Впрочем, его и сам бы
мог додумать: чтоб ты дорожил вот хотя б этой белой веткой,
чашкой чая средь ночи, горьковатой своей таблеткой,
этим снегом в окне, этим светом настольной лампы.
* * *
Шум ручья, сбегающего к яме,
горький воздух резче и свежей.
Ветерок, играющий огнями,
темный снег на крышах гаражей.
Вывесок сухое полыханье.
Облака. Троллейбусы. Дома…
Вот чем плохи эти описанья —
никакой поживы для ума.
Черно-желтая на ветке птица
(в детстве я здесь видел снегирей).
Оттепель… — Весна, как говорится.
Слабый свет тяжелых фонарей…
В темноте — в «Пятерочку» за хлебом —
по тропинке, что ведет туда,
где деревья делаются небом
и с трамвая падает звезда.