Вы здесь

Горсть монет

* * *

Когда смыкается печаль

над выщербленным суесловьем,

то переход к иным речам

природой ночи обусловлен.

 

Он обусловлен тишиной,

дождем, распластанным по крышам,

и очень внятною виной,

чей голос в гомоне чуть слышим.

 

Тогда являются слова

о том, что якобы забыто,

и – распрямляется трава

из-под глумливого копыта!

 

Разъятые на «я» и «ты»,

мы искренности не стыдимся –

так разведенные мосты

томит желание единства.

 

Мосты, естественно, сведут.

Сомкнется линия трамвая.

Загомонит веселый люд,

друг дружке медь передавая.

 

ИЗЪЯН ЗЕРКАЛ

Когда, омыт органной белизной,

парил над утром яблоневый цвет –

рождая звук отчетливо-стальной,

легли на стол заколка и браслет.

 

Чуть скрипнув, шкаф открылся платяной.

О восковой сияющий паркет

как будто дождь ударил проливной –

так дробно раскатилась горсть монет.

 

За этот миг прошло немало лет.

Изъян зеркал: за гладью ледяной

вчерашних отражений нет как нет.

 

Но внятен знобкий шелест за спиной

наедине со звонкой тишиной,

особенно когда погашен свет.

 

ДРУГОЙ ЯЗЫК

Проклюнулось окно

белесой синевой...

Что сказано давно,

то сделалось молвой.

 

Создав другой язык,

чей строй ни с чем не схож,

страницы древних книг

ты лишь переведешь.

 

Мечись, листай тома –

отыщется к утру:

Я не сойду с ума

и даже не умру.

 

ФОНАРИКИ

Сколь поверхность ни правь,

все влечет сердцевина.

Трудно верить в ту явь,

что насквозь очевидна.

 

Завтра – свойство семян,

а реальности трюки –

иллюзорный экран,

наведенные глюки.

 

Словно Новый завет

начертать на плакате –

симпатический свет

фонарей на закате.

 

ТОЧКА

Из тумана веревки свивая,

ветер кружит, отавой шурша.

Вторит ветру частица живая,

космос сжавшая в точку, – душа.

 

Точка ширится, точка безбрежна,

сразу всем плоскостям прилежа,

в то же время внимая прилежно

антуражу пути-миража.

 

Канет в нетях – назад не тяните:

своеволия не покорить.

Возвращается змеем на нити,

лишь поймет, что пора покурить.

 

МЫСЛЬ ИЗРЕЧЕННАЯ

Ткань вещей до того любезна,

что их чуждость не вдруг видна.

Укрощенная светом бездна

не достигнет глазного дна.

 

Смыслы смутные ловит слово,

но оно и привносит свет:

лишь расплещется луч – и снова

мрака подлинной тайны нет.

 

ГОРОД NАЛЬЧИК

Игорю Терехову

Хоть в мечеть обратился «Ударник»,

хоть реклама повсюду в чести,

хоть все больше фасадов шикарных, –

от тебя, слобода, не уйти.

 

Пусть три слоя гудрона налягут

здесь на землю подобьем оков,

но проступит и прежняя слякоть,

и булыжники прошлых веков.

 

Пусть малюет хоть кто не по-русски:

Pizza, Club, Vavilon ли, Vivat,

на углах, как и раньше, старушки

сядут семечками торговать.

 

Даже если и буду сподоблен

Корбюзье изощренных затей,

не поверю в кончину колдобин,

закоулков, трущоб, пустырей.

 

Светляки до сих пор не потухли,

хоть, конечно, неону – мерси.

Нацепив италийские туфли,

самотечную грязь помеси.

 

Коль налипнет саманная глина,

захолустье винить не спеши:

не провинция в этом повинна,

а особое зренье души.

 

Мир обманной завесой окутан,

но черты его сквозь ширпотреб

прозревает художник Колкутин –

и все прочие, кто не ослеп.

 

ВЕСЕЛЫЙ ЛИНГВИСТ

Лингвист веселый вдруг во мне проснулся

и заявил: «Во сне мне объяснили:

весна” и “осень” потому созвучны,

что в них один и тот же корень – “сон”.

 

О” – значит “возле”, “около”, “у края”,

а “ве” на самом деле лишь приставка

с добавленной для благозвучья гласной

и значит то же, что и в слове “взлет”».

 

«По-моему, ты бредишь, – я заметил. –

Скажи еще, что корень “сон” и в “снеге”!»

«Но так и есть! Под снег прекрасно спится!» –

сказал лингвист веселый и уснул.

100-летие «Сибирских огней»