Вы здесь

Истоки

Рассказы
Файл: Иконка пакета 02_schvecova_i.zip (37.33 КБ)

Возвращение

Дин-дон!

Июньское солнце, медленно плавясь в сгущавшихся вокруг облаках, опускалось за вершину горы. И вот наступил тот удивительный миг, когда оно, торопясь до последней капли отдать тепло, пролило на землю яркий сноп оранжево-розовых лучей. Все вокруг окуталось удивительным сиянием, в котором терялись очертания предвечерней реальности. Еще не закрывшиеся цветы жадно ловили лепестками остаток солнечной страсти, которая отражалась во всех бисеринках росы на узких травинках, заполняла блеском весь прозрачный небосвод. А желто-красные облака, словно языки необыкновенного костра, казалось, пытались поджечь молчаливую горную громаду.

И снова Митя услышал этот странный звук, доносившийся словно из-под земли, похожий одновременно на удар колокола и раскат далекого грома:

Дин-дон!

Солнечные лучи скользнули по синеватому хребту горы — вспыхнули на мгновение иголки вековых елей, густо растущих до самой ее вершины, и погасли. Последние солнечные зайчики потерялись, растворились в густом тумане, что клубился у подножия. Начали стремительно удлиняться тени, и гора, как огромная туча, постепенно гасила закатное свечение, порождая сумерки и ночную прохладу. И опять прокатилось по замершей округе, словно живой голос, еле уловимое, необъяснимое:

Дин-дон!

Фу ты, черт! Уже в ушах звенит! — вслух выругался Митя и, глянув вверх, на сияющее закатное марево, прибавил шаг.

Асфальтированная дорога черной змеей убегала к горизонту. Митя знал, что уже где-то рядом поворот, который ведет к подножию темнеющей громады, а там спряталось в тумане небольшое озерцо и маленькая деревня — одна из многих деревень Алтайского края. К таким не встретишь указатели, туда только людская молва и выведет. Но Митя знал дорогу с детства: в той деревне жила его старшая сестра Галина. Может, и сейчас живет, со своим теперь уже мужем...

Последний раз Митя был там четыре года назад. И вот уже вторые сутки упорно шел туда, отгоняя воспоминания о годах, проведенных вдали от родных мест.

Накануне он кое-как переночевал в придорожной канаве. Встал ранним утром весь мокрый от росы, а потом целый день брел, покачиваясь от усталости, тщетно пытаясь поймать попутку. Он больше суток ничего не ел, только беспрестанно курил. Но сигареты заканчивались, а спички промокли после ночевки на открытом воздухе и пришлось выкинуть больше половины. Безуспешно попробовав закурить, Митя сжег последнюю спичку и, злой от усталости и досады, прибавил шаг: не очень-то хотелось провести еще одну ночь в канаве.

Быстро сгущались сумерки, и он искал знакомый поворот уже почти наугад. Где-то неподалеку выл одинокий волк, но в Митиной голове не возникло никаких мыслей, только по спине пробирался холодок да охватывала непонятная дрожь. За последние дни столько было передумано и перечувствовано, что больше уже не хотелось ни размышлять о прошлом, ни решать, как быть дальше. Порой он, словно в забытьи, вообще не понимал, куда идет и зачем.

Так, машинально ступая, Митя и не заметил, как дошел до нужного поворота, свернул на пыльную тропу. Ему оставалось еще километра три по широкой лесной дороге. Между тем сумерки уже застилали округу темным непрозрачным покрывалом. Ветер усиливался, предвещая назавтра ненастье, колыхал редкие бледные звезды, которые то вспыхивали, то гасли. Полная, чуть красноватая луна завораживающе и злобно глядела вниз, как чей-то единственный глаз. Волчий вой пронзительно и жутко пробивался сквозь свист ветра. Но Митя ничего не замечал: ни близкого волчьего воя, ни непогоды, крепнущей под покровом ночи, ни обступивших его сосен, тревожно гудящих на ветру.

Он все шел и шел дальше...

 

Дмитрий, ты, что ли?

На привокзальной площади райцентра было почти пусто, только переговаривались невдалеке торговки мороженым да на скамейке одиноко сидел старик. Он-то и окликнул молодого парня, в растерянности стоящего посреди площади. Автобус, который привез парня сюда, уехал четверть часа назад. Все это время приехавший не находил себе места. Он обошел здание вокзала, внимательно осматривая все вокруг, потом забрел внутрь и долго стоял у доски с расписанием, невидящими глазами пробегая по названиям и цифрам. Вокруг раздавались радостные возгласы встречающих и прибывших, суетились отъезжающие, вынося багаж...

Когда суматоха утихла, из окошка высунулась кассир:

Закрываемся на обед!

Как... на обед? — Парень не понял, что от него хотят.

Обед с десяти до двенадцати. Автобусов в это время не будет.

Понятно. Спасибо.

Он в растерянности вышел из здания.

Дмитрий, ты, что ли?

Я, дядя Федор. Домой вернулся.

Стало быть, вышел срок?

Закончился. Дядя Федор, вы не обижайтесь на меня...

Давнее дело, Дмитрий, забыли. Обиды нет, да только и радости особой тоже, ты уж извини. Но если нужно — помогу. Земляки все-таки.

Понимаю, дядь Федор. Только помощи вашей мне не надо. Сам справлюсь. Да и пошел я уже. Родителей увидеть нужно.

Иди, Дмитрий, иди. Ишь, родителей решил обрадовать... Эх, Митрий! — старик тяжело вздохнул и сплюнул в едкую летучую пыль.

А Митя торопливо шел по солнечному райцентру, выбирая самые окраинные улочки. В лицо ему било настырное утреннее солнце. Митя прятал глаза от случайных прохожих в его ослепляющих лучах, вместе с тем жадно оглядываясь вокруг: что здесь изменилось за время его отсутствия? Те же извилистые неровные дороги, по которым наперегонки носилась на велосипедах малышня, так же сгрудились камни вокруг открытых люков на обочинах, тот же тополь на перекрестке...

Митя глядел перед собой невидящими глазами, не замечая, что давно уже кружит по улицам, не решаясь повернуть на свою. С тех пор как он ушел, прошло только четыре года, а ему казалось — целая жизнь. Вроде все осталось на своих местах, но что-то было не так, и Митя не мог понять, что именно. Он снова втянул голову в плечи, опустил глаза — и повернул к своему дому.

 

Калитка тяжело торкнулась внутрь, заскрипела. Митя вошел и с трудом задвинул ее на место. Постоял немного возле крыльца. У его ног лежал крошечный огородишко, заросший вымахавшей по колено лебедой и осотом, сквозь которые все еще можно было различить грядки: кажется, мать посадила здесь редис и лук. Митя нагнулся было за редиской, но в него тотчас вцепились колючки сорной травы.

Из дома послышались голоса, и он, бросив на дорожке свой мешок, заторопился внутрь.

Входная дверь была открыта настежь, вместо нее, на летний манер, болталась вылинявшая, засаленная тряпка, местами уже в прорехах: та самая, что висела, еще когда он уходил. Господи, ничего не изменилось! Ничего!

А может, все же изменилось? Он сам, например? Нет, сейчас Митя не будет думать об этом. Сейчас он просто откинет штору, зайдет в дом. Тут он сумеет забыть, как кошмарный сон, четыре года заключения. Четыре года унижений и одиночества. Забудет прямо сейчас...

Да-й да-и-да, да-й да-и-да-и-да... — доносилось из дальней комнаты.

Митя шел по избе, переступая через разбросанные по полу разбитые бутылки и сигаретные окурки. В доме почти ничего не было: ни занавесок на окнах, ни половиков, ни стульев... Пахло затхлостью, сигаретами и потом. Посреди горницы стоял дубовый стол без скатерти, на котором громоздилось огромное количество бутылок из-под водки и стояла одна наполовину опустошенная. Стаканы валялись на небеленой печке, под умывальником, на пустых подоконниках. Митя в растерянности переходил из комнаты в комнату. Незаправленные постели, раскиданное грязное белье, носки и носовые платки...

Да-й да-и-да, да-й да-и-да-и-да, — услышал Митя за своей спиной.

Он резко обернулся.

В углу сидела, закрыв глаза, почти совсем седая женщина с глубокими морщинами на сером, землистом лице. Рваная, давно не стиранная одежда, растрепанные волосы...

Мама!

Женщина вздрогнула, но не открыла глаз, а только протянула руку со стаканом к стоящему рядом мужчине. Он тоже был сед, взлохмачен, небрит, в старом трико и грязной рубахе без пуговиц. Держа в дрожащих пальцах початую бутылку, он пытался наполнить стакан спиртом не пролив драгоценной жидкости, что удавалось ему с трудом.

Мама! Папа!

Бутылка вильнула в руках старика, содержимое ее бултыхнулось, плеснуло на пол. Мужчина пьяно выругался и поднял осоловелые глаза на гостя. Женщина снова затянула свое «да-й да-и-да», прихлебывая спирт и причмокивая.

Да что же это такое?! Папа! Мама! Я же вернулся...

Слуш-ш-шай, кто это? — безразлично поинтересовалась женщина, отставляя пустой стакан.

Мама, да это же я! Твой сын! Митя!

Сы-ы-ын? У меня нет сына. У м-м-меня никогда-а-а не б-было такого сы-ы-ына, — пьяно затянула женщина.

Отец, скажи что-нибудь! Скажи ей!

Мужчина только покачал головой, исподлобья глядя на Митю, в то время как женщина, по-прежнему не открывая глаз, продолжала тупо бубнить:

У ме... у меня никогда не было... т-такого сына. У меня была д-дочь... стерва небла... благодарная! У меня были д-двое... Они ум... умерли! — Она всхлипнула. — Остался один... Митенька... но он уше-е-ел! Я одна теперь...

Мама, я вернулся! Я здесь, мама!

Ты не мой сын! Ты — уг... уго... уголовник. М-можешь идти на... П-пошел! П-пошел на...

Мама, но я же... Отец!

Ты слы... слышал, что она сказала? Ты по... понял, что она сказала? — заикаясь и пошатываясь, старик пытался выпроводить Митю из комнаты. — А теперь у-хо-ди....

Он хотел было взять пришельца за шиворот, но тут же обмяк, сам повис на нем. Митя дернул плечом — и еле держащийся на ногах пьяница уцепился за косяк, потом медленно, по стене, сполз на пол, выругался, нащупал возле себя бутылку и, обняв ее, лег.

Митя брел по дому назад, ошеломленный и обиженный.

Д-да, слышишь? И не при... не приходи сюда... По... понял? — доносилось вслед.

Он кое-как добрался до стола, облокотился на него. Вот и все, идти больше некуда. Отсидев срок, он радовался долгожданной свободе. Он не знал, что вместе с ней придет пустота, которая тяжелее всякой неволи.

Как теперь жить? Митя боялся об этом думать. Ни о чем не хотелось размышлять, ничего не хотелось решать. Он достал стакан из-под умывальника, обтер куском валявшейся тут же тряпки, налил из недопитой бутылки. Водка обожгла горло, но он знал: это вначале. Потом хмель прогонит из памяти события сегодняшнего дня. А когда придет похмелье...

Впрочем, когда это будет? Когда кончится опьянение, он будет пить еще и еще, пока не поймет, что нужно делать.

Пасха

Вот окончите свои университеты, так и не приедете больше к бабке...

Баба Зина суетилась у стола, подкладывая в вазочки варенье. Мы с Настюшкой проводили у бабы Зины каждое лето, но вот уже два года — как поступили в университет — навещаем ее все реже и реже.

Баба Зина продолжает знакомые с детства традиции: сажает огород, закатывает банки, собирает шиповник и предсказывает погоду на много дней вперед.

Настюшка — моя двоюродная сестра. Мы с ней одного возраста, поэтому хорошо ладим. И даже после того как ее отец — дядя Вова, сын бабы Зины, — ушел из семьи, Настюшка и ее мать продолжают приезжать к бабушке. Они видят ее намного чаще, чем сам дядя Вова, который после развода уехал в неизвестном направлении. Иногда он звонит бабе Зине, рассказывает про свои дела. И тогда она говорит нам:

Вовка недавно звонил. Все в порядке у него. В гости звал, да я не поеду. Не хочу на его Галку смотреть. А ты бы съездила, Настасья!

Галка — новая жена дяди Вовы. Правда, не официальная. Нашел он ее уже после развода, гораздо позже. Тем не менее баба Зина обижается на нее, будто она виновата в распаде семьи. А Настюшка к этому относится спокойно. По крайней мере, так кажется со стороны.

У бабы Зины и на этот раз все было как обычно: уставленные цветами подоконники, черный кот, растянувшийся у беленой печки, запах молока и травы. За окном медленно сгорало солнце, наполняя комнату и все в округе теплым предзакатным сиянием. От черной земли слегка поднимался пар и, поднимаясь, сгущался в сумерки.

 

Завтра Пасха, и мы затеяли стряпать. Баба Зина была не особо верующая, но на Пасху пекла куличи и красила луковой шелухой яйца. В суете замешивания, взбивания, раскатывания и смазывания мы даже и не заметили, как бесформенное тесто превратилось в аппетитные белые шарики будущих булочек.

Темнело.

Баба Зина рассказывала деревенские новости, выкладывая комочки теста на противень:

Дома разрушенные начинают убирать. Теперь вместо развалин в поселке одни пустыри остались. Уже не разбирают ничего. Хотя вот баню в конце улицы снесли... Да завтра сами увидите.

Баба Зина не ходила в церковь, а Настюшка захотела сходить. Церковь — вон она, через две улицы, слепит глаза единственным куполом и зовет людей звоном большого колокола. Мы в юбках и сапожках идем, цокаем по разбитому временем и каблуками асфальту.

Маленький поселок начали разрушать уже давно: со времен отключения здесь центрального отопления. Тогда жильцы кирпичных пятиэтажек (здесь все строения были кирпичными) сорвались с насиженных мест в поисках лучшей доли, а их дома стали добычей местных пацанов.

Пятиэтажек было много, целые улицы. Пацаны «делали бизнес». Под перестук ломиков рядом с пустынными подъездами росли аккуратные стопки кирпичей. Иногда сюда подъезжали грузовики. У них не было плана или расписания, приезжали они в любой день недели, поэтому мальчишки были все время на страже.

Эй, парень! — кричит водила. — Почем кирпич?

Не торгуйся, смотри, кирпич как новый! — солидно отвечает паренек, вытирая пот со лба.

Никто и не думает торговаться: дешевле кирпича просто нет. А этот и вправду как новый.

Грузи! — командует водила. — Пять тысяч надо.

Перестук на время стихает, и несколько мальчишек из какого-то потаенного уголка приносят нужное количество товара. Долго пересчитывают, укладывая, кирпичи, проверяют полученные деньги, ищут сдачу. Грузовик уезжает, исчезая за поворотом...

Мы с Настюшкой идем к церкви мимо одной из таких опустевших улиц. Дома, покинутые хозяевами, кое-где еще стоят: с выбитыми окнами, снятыми дверьми и разрушенными перегородками.

И вдруг, не очень далеко, мы слышим невообразимый грохот:

Р-р-раз!

Там, откуда он раздался, высится столб пыли величиной в десятки метров. А когда воздух снова становится прозрачным, мы видим трактор, довольно пыхтящий возле груды кирпичей и торчащих башнями углов былой конструкции — пятиэтажки, что еще недавно смотрела на мир пустыми глазницами выбитых окон.

Между «башен» золотом сияет восставший из пыли церковный купол, и уже ничем не заглушаемый колокол возвещает о светлом празднике Христова Воскресения.

Танька

С Танькой мы гуляли вечером по притихшему поселку. Красноватые отсветы уходящего солнца беспорядочно играли и путались в ее рыжих волосах.

Танька жила по соседству и появлялась у нас всегда, когда я приезжала. Вот и сегодня мы с ней вышли пройтись. Она косолапила рядом, помахивая сумочкой, и что-то увлеченно рассказывала.

Мне нравилось так бродить в тишине деревенского вечера, отдаваясь своим мыслям под Танькины разговоры. Говорила она всегда быстро, невнятно, глотая слоги, а подчас и целые слова. Таньке трудно давалась речь: все звуки, кроме гласных. Понять ее без усилий удавалось лишь близким.

Тебе нравится эта группа? — между тем спрашивала меня Танька об очередном новшестве современной эстрады.

Что? Какая группа? — я не сразу поняла ее вопрос.

Не слышала, как там парень поет женским голосом? — искренне удивилась Танька.

Может, это не парень.

Нет, точно парень!

Ты видела эту группу? — равнодушно спросила я, зная, что спорить с Танькой бесполезно.

Нет. Я думала, ты видела или знаешь... — разочарованно протянула она и заговорила о чем-то еще.

Таньке шел девятнадцатый год.

Я давно знала эту рыжую неуклюжую девчонку. Мелкие, некрасивые черты лица делали Таньку похожей на старуху. Таким же был голос: скрипучий, хрипловатый, словно вечно простуженный. Портили ее и зубы — маленькие, редкие, как у шестилетнего малыша, кривые.

В этом году Танька оканчивала школу.

Куда пойдешь: учиться или работать? — поинтересовалась я.

Школу Танька откровенно ненавидела.

Нет, учиться я точно не пойду! — с жаром воскликнула она.

Чем сейчас занимаешься?

Да ничем! Балду гоняю, телик смотрю... — Потом прибавила: — В огороде помогаю да за коровами хожу... — И замолчала.

Среди собиравшихся туч тяжелым красным плодом висело солнце, воздух наполнялся едким запахом дыма топящихся бань. На широкую дорогу медленно сползали сизые сумерки, а с ними — холод майских ночей.

С кем-нибудь общаешься? — спросила я Таньку, когда мы проходили мимо дома ее знакомой девчонки.

Со сверстницами Танька никогда не гуляла. Одноклассницы ее сторонились, одноклассники смеялись, хотя некоторые все-таки жалели ее и одергивали обидчиков. Впрочем, Танька сама могла хорошенько треснуть кого угодно. Она выбирала в подруги девчонок помладше, и те, возможно, действительно, были ей ближе по духу, хотя и не очень ее любили. С мальчиками она не дружила.

Нет. У всех свои компании, — сказала Танька слегка обиженно, видимо, вспомнив бывших подружек. — Так, встретимся, поздороваемся и разойдемся! — Она энергично тряхнула сумкой.

Зачем тебе сумка? — спросила я.

Тут мои стихи.

Стихи... О том, что Танька пишет стихи, знали немногие. Она достала тонкую тетрадь, разрисованную красным и черным фломастерами. На обложке были выведены крупными буквами имя и фамилия Таньки, ее возраст и текущий год: год заведения тетради.

Стихи были о любви.

Я читала мелкие косые буковки, жмущиеся в неровные ряды, и украдкой смотрела на Таньку. Сумерки сгладили резкость и некрасивость ее лица, а глаза сияли исходившим откуда-то из глубины спокойствием и уверенностью. В этом была тайна и какая-то притягательная сила. Танька распустила волосы, и они, мягкие, рыжие, то и дело вспыхивали золотистыми искорками.

Я теребила тетрадку, стараясь поймать ускользающий смысл написанных строк.

Танька уже возмущенно рассказывала о том, как они ездили сегодня на кладбище.

Представляешь, там дети маленькие ходят и просят кушать! Или собирают то, что люди оставляют мертвым... Иногда бомжи забирают у них еду. Мы дали этим детям хлеба, булочек — все, что брали с собой. Мертвым-то все равно, так пускай лучше живым достанется. У них родители спились, о детях совсем не заботятся!

Мимо нас проходили двое парней. Видимо, они знали Таньку, потому что один из них тут же состроил ей гримасу — и чуть не схлопотал в ответ пощечину.

Идиотка! — крикнул он зло нам вслед.

Сам такой! — огрызнулась Танька, сжимая кулаки.

Парни загоготали и ушли.

Вокруг наливалась холодом тишина.

Стихи были полудетскими, белыми, сложенными на какой-то один, только Таньке понятный мотив. В них сквозила грусть расставания и радость скорой встречи, звучали упреки любимому, подслушанные в современных песнях: ведь в реальности Таньку никто никогда не бросал, потому что никто ни разу и не встретил.

Я только начинаю писать, — сказала она, будто оправдываясь.

Пойдем домой.

Уже почти стемнело, когда мы возвращались обратно. День медленно остывал, уголек солнца едва тлел на краю серого пепелища неба. Я думала о том, как дальше пойдет-польется Танькина жизнь, и будет ли когда-нибудь в ее судьбе поворот, и что станется с этой деревенской девчонкой, идущей сейчас рядом со мной по дороге косолапой походкой.

Святая гора

Мы с Настюшкой все-таки поехали к дяде Вове. («Пусть съездит, большая уже, — сказала на это Настюшкина мать, поджав губы. — Посмотрит, как он живет, и больше не захочет».)

По дороге она то и дело говорила:

Я читала про это место. Говорят, там гора волшебная. Есть святой источник, а на самой вершине — каменная Чаша. И в Чаше вода тоже чистая. И желания загадывать можно.

Дорога вилась между величественных горных зубцов, и мы пытались разглядеть среди них «нашу» гору.

Там должен быть крест поставлен, на самой вершине, — подсказывала Настюшка. — Говорят, что иногда даже колокольный звон можно услышать.

Но крестов на вершинах видно не было. Да и сами они скрывались в густой дымке леса, разбросанного по склонам. Только к вечеру на последнем повороте извилистой дороги мы увидели угрожающе темнеющую громаду. На ее склонах клубился туман, а верхушка сливалась с надвигающимися тучами.

Приехали! — встретил нас дядя Вова. — Сейчас Галка корову подоит и накормит вас.

На крыльцо вышла Галя, в сапогах и с ведром.

Здравствуйте, девочки! — широко улыбнулась она.

Мы с Настюшкой тоже невольно заулыбались. Немного грубоватая, слегка похожая на мужчину, черноволосая и смуглолицая Галя была вдвое моложе дяди Вовы.

Мы видели ее в первый раз.

Заходите в дом, что ли, — пригласила она. — А если хотите, пойдемте со мной, посмотрите на нашу Милку.

...Струйки молока бодро звенели о ведро. Галя сильными пальцами уверенно выцедила из коровьего вымени все до последней капельки, попутно рассказав последние новости:

Брат ко мне приехал. Отсидел. Он поживет у нас некоторое время. А вы пока будете жить во второй половине нашего дома. Правда, там ничего нет, но мы дадим все, что понадобится. Сейчас подою корову и провожу вас... А лучше Сашка проводит.

Сашка, десятилетний Галин сын, вертелся тут же.

Я провожу! И сумки ваши отнесу! — с гордостью заявил он и пулей вылетел из сарая.

Митька пусть сумки поможет дотащить! — крикнула Галина вслед.

Милке крик не понравился, и она рассерженно лягнула ведро с молоком.

Мы с Настюшкой вышли из сарая и снова встретили дядю Вову. Галкин брат Митя стоял тут же. Это был голубоглазый, светлолицый молодой парень, совсем не похожий на свою смуглую сестру, наш ровесник.

Ну, Митрий, помоги девчонкам с сумками! — скомандовал дядя Вова и обратился к нам: — Что нужно — говорите, достану. И прослежу, чтобы к вам никто не лез.

Дядя Вова в деревне слыл авторитетом. Жил он тем, что ловил раков в местном озере и продавал заезжим туристам. Митя, казалось, съежился от его громового голоса и покорно взвалил на плечи наши сумки.

Вторая половина дома состояла из двух помещений, разделенных занавеской: спальни с двумя кроватями и кухни. В кухне был умывальник с раковиной, стол и печка, заваленная тряпьем. Поверх тряпок лежала видавшая виды гитара. В левом углу висел образ Пресвятой Богородицы. В столе оказалось немного посуды, но такой грязной, что мы решили отмыть ее завтра.

Митя притащил флягу воды из колонки. Снова прибежал Сашка, принес банку парного молока и позвал ужинать.

Вы надолго к нам? Что планируете делать? — спросил дядя Вова, когда все уселись за стол.

На неделю, наверное, не больше, — сказала Настюшка. — Хотим на гору сходить.

И я хочу с вами! — оживился Сашка.

А вы там были? — спросила я, обращаясь к Гале и дяде Вове.

Нет, не был! — почему-то засмеялся дядя Вова.

А Галка добавила:

Да нечего там делать.

На гору, значит, хотите... — Дядя Вова прищурился. — Что ж, найду вам проводника. Если он не запил, то сходите.

А непьющего нет?

Нет! — снова развеселился дядя Вова. — Тут все такие. Один мой работник, вон, так напился, что уснул лицом в помойке, как свинья... Да вы не волнуйтесь, все хорошо будет. Митьку с вами отправлю. Пойдешь, Митрий?

Митя, почти все время молчавший, утвердительно кивнул.

А я? — разочарованно протянул Сашка, уже понимая, что его не берут.

А мы с тобой поедем раков ловить, я же тебе обещал.

 

На следующий день мы с Настюшкой принялись за уборку: чистили посуду, стирали занавески. Прибежал Сашка, от которого подозрительно пахло табаком, со своим другом-одноклассником Женькой.

Сашка, ты куришь?! — удивленно выдохнула Настюшка.

Ага, — кивнул Сашка. — Только мамке не говорите.

Тебе сколько лет-то? Десять всего?

Десять, — Сашка скорчил рожицу. — Да тут все пацаны курят!

Я не курю, — гордо ответил Женька.

А ну бери веник и подметай! — рассердилась на Сашку Настюшка.

Давайте лучше на озеро сходим.

Озеро Белое раскинулось рядом, за холмом. Слева вдалеке виднелась база отдыха, а за ней — разноцветные палатки туристов, для которых дядя Вова ловил раков. Сашка с Женькой побежали вперед и, хохоча, бултыхнулись в холодную воду. Мы даже не заметили, как начался дождь: теплый слепой дождик, лившийся сквозь солнечные лучи, так что было непонятно, какое же облако решило пошалить. Мальчишки сбросили шлепанцы и носились по траве босиком. Потом Женька достал из воды маленьких рачков, еще не успевших покрыться твердым покровом, и осторожно принес нам.

Смотрите, — шепнул он, — какие они смешные!

Искупаться мы так и не решились: слишком холодной показалась вода. Зато набрали чабреца и мяты, которые росли на берегу.

Пойдемте домой, будем чай пить! — позвала Настюшка мальчишек.

Но они не хотели уходить, и мы вернулись одни. У ворот стоял дядя Вова, а рядом с ним — незнакомый парень.

Вот и девчонки. — Дядя Вова махнул рукой в нашу сторону. — Ну что, на гору пойдете?

Пойдем. — Мы осторожно кивнули.

Антон вас сводит. Смотри, не загуляй сегодня! — пригрозил дядя Вова Антону.

Пьяных нам не надо, — поддержала Настюшка.

Антон засмеялся. Он был примерно нашего возраста, высокий, страшно худой и почти черный от загара.

Собирайтесь тогда, — скомандовал дядя Вова. — Антон, скажешь девочкам, что надо взять. Палатку я вам дам, одеяла у Галки попросите... А я пошел. — И, опять обращаясь к Антону, добавил: — Ты меня знаешь, я в долгу не останусь.

 

С утра зарядил дождь: не ливень, нет, а мелкая назойливая морось. Вершину горы закрывала тяжелая серая туча. Мы с Настюшкой взгрустнули: не хотелось откладывать поход.

Разветрится, — уверенно сказал Антон.

За плечами у него висел собранный рюкзак.

Наш проводник пришел пораньше и помогал нам укладывать сумки, заодно проверяя, все ли мы взяли, что нужно. Митька суетился тут же. Вместо рюкзака у него за спиной болталась гитара — та самая, которую мы нашли на печке в нашей половине дома.

Гитара зачем? — строго спросил Антон.

Песни петь будем, — уверенно ответил Митька.

А сумки кто потащит?

Митька махнул рукой и взял одну из наших сумок себе на плечо. Вторую понес Антон. Мы с Настюшкой шли налегке.

Путь был непривычно долгим. Дождь кончился к полудню, как и обещал Антон, но теперь невыносимо пекло солнце. По прямой дороге идти было все же просто, а вот подъем нам дался с трудом. Узкая тропка резко взбегала вверх, и Антон не разрешил останавливаться, пока не дойдем до источника.

Святой источник — две трети пройденного пути до вершины, до той самой заветной гранитной Чаши, где дождевая вода никогда не мутнеет. Источник был местом паломничества верующих и туристов, поэтому его облагородили: вода прозрачной струйкой стекала из металлической трубы. На ветвях ближайших деревьев пестрели разноцветные ленты; казалось, их больше, чем листьев. Вода была невыносимо холодной.

Пить Антон не разрешил — только прополоскать рот.

Иначе до верха не дойдете, — сказал он.

Мне хотелось оглядеться вокруг с той высоты, на которую мы уже успели взобраться, но деревья росли густо и было видно только кусочек неба вверху.

Антон, — спросила Настюшка, — что ты знаешь об этой горе? Она и вправду святая?

Святая? — Наш проводник недоуменно посмотрел на Настюшку. — Да ладно?!

Но ведь сюда много людей ходят...

Много. Вон возле источника сколько лент понавязали! На горе крест поставили. И еще мелочь зачем-то кидают в Чашу. Деньги-то в воде портятся! Я иногда хожу сюда, собираю. Однажды даже иностранные монеты нашел.

Дальше подъем стал намного круче, камни скользили под ногами. Дыхание перехватывало, и силы почти кончились, но тут мы добрались до вершины. Лес вдруг оборвался, под ногами лежала каменная дорога. Склон весь был словно вымощен огромными плитами. В некоторых из них образовались небольшие углубления, где скапливалась дождевая вода и роса. На самом высоком месте был установлен деревянный крест. Рядом с ним, словно выдолбленная в каменной плите, и находилась та самая священная Чаша. Вода в ней была прозрачной, на дне отчетливо желтели монеты.

Антон снял носки и принялся стирать.

Прямо в Чаше! Зачем тут носки-то стирать?! — ахнула Настюшка.

Она не находила слов от возмущения.

Где же я еще их постираю? — спросил Антон с заметным раздражением.

А как мы пить будем эту воду?

Ты что, пить ее нельзя! — строго сказал проводник. — Я не знаю, кто придумал, что она чистая. Тут и руки моют, и деньги бросают...

И носки стирают, — не удержалась я.

Я на источник схожу. Заодно веток принесу для костра. Митька пока палатки поставит.

Мы с Настюшкой сели на прохладные камни. Деревни и озера не было видно: их заволокло туманом. Мы смотрели в небо и слушали тишину, какую нигде больше не услышишь. Здесь можно просто дышать тишиной и не надышаться, как не надышишься воздухом. И сколько созвучий, сколько переливов цвета несет в себе этот звук — тишина! Его хочется слушать, когда надоели все другие звуки. Тишина вливается в твое существо, наполняет тебя, вытесняя все лишнее, наносное. Нужно только услышать ее... только почувствовать...

Вернулся Антон, развел костер и пристроил над ним котелок с водой. Мы заварили лапшу с тушенкой, нарезали хлеб. После долгого восхождения горячая еда казалась настоящим блаженством.

Странно! — хмыкнул Антон, пробуя тушенку. — Похожа на собачатину.

А ты пробовал собачатину-то?

Конечно. Эта зима у нас такая выдалась... Почти всех собак в деревне перерезали, чтоб с голоду не сдохнуть.

Как так? А огород? — Настюшка не понимала, как можно в деревне умереть с голоду.

Какой огород! — махнул рукой Антон. — Кто бы его сажал? Я все лето работаю, дома не бываю. Мамка с папкой умерли уже. Спились.

А ты не боишься тоже... спиться?

Я-то? Да нет. Я бросить хочу. Вот уже несколько раз бросал. Летом получается: летом работа. А зимой делать нечего...

Митька принес гитару и начал петь. Голос у него был слабый, хриплый, и песни получались не очень. Тем временем костер стал прогорать. Снизу на вершину наползал туман, скрывая все вокруг, и вскоре можно было что-то видеть только на расстоянии вытянутой руки. Мы разошлись по палаткам.

Как жалко! — вздыхала Настюшка. — Я так хотела посмотреть ночью на звездное небо! И закат мы не увидим...

В палатке было сыро и холодно, тело ныло от непривычной нагрузки, поэтому мы долго не могли заснуть. То я, то Настюшка выходили наружу в надежде увидеть звезды, но небо завесила большая черная туча, было темно хоть глаз выколи и сыро, словно мы оказались в подводном царстве.

Ночной дождь сменился ясным солнечным утром.

В палатку заглянул Антон.

Угощайся! — Он протянул мне ладонь, полную черники. — Бери все: вам собирал.

Неприметные кустики черники были разбросаны везде по склону горы, только попробуй-ка добраться до них и не поскользнуться на сырой земле, резко уходящей вниз! Но Антон словно знал тайную тропу, каждый выступ, за который можно зацепиться, и за полчаса насобирал несколько горстей сладкой ягоды. Такой черники я еще ни разу не пробовала!

Я вышла из палатки. По пути к гранитной Чаше то тут, то там лежали, зацепившись за камни, белые облака. Я никогда не видела их настолько близко. Попробовала погладить облако — и рука сразу же пропала в сыром тумане. Вытащила руку обратно — и нет его, облака! Только белые перышки стелились по траве. А из-за куста, перекатываясь, словно живое, выплывало еще одно...

Но все это длилось недолго. Взошло солнце — и растворились облака в бесконечной синеве летнего неба.

 

Вернулись наконец! — воскликнула Галя. — Мы за вас переживали. Такой дождь был, такой туман! Зря, наверное, затеяли этот поход...

Нет, не зря, нам очень понравилось, — заверила я. — Здесь у вас вообще так хорошо, так красиво...

У меня эта красота уже вот где сидит! — Галя резко провела пальцем по шее. — Ну, давайте переодевайтесь. Поди, голодные?

Нет, мы на озеро пойдем, — сказала Настюшка.

Так хорошо после долгого похода сбросить пропахшую костром и сыростью одежду и искупаться в озере! А потом долго лежать на берегу, глядя в бесконечное синее небо, где вырисовывается вершина священной горы...

Дядя Вова сдержал слово: дал Антону денег, и вечером тот на радостях угощал весь поселок.

Уезжали мы рано утром. Провожали нас Галя, Сашка и Женька (дядя Вова ушел на озеро проверять раколовки). Женька, немного помявшись, подошел к Настюшке.

Держи, это тебе. — Он протянул ей маленькое колечко, найденное неизвестно где.

Мне? — удивилась Настюшка. — Зачем?

Ты мне понравилась, — ничуть не смущаясь, ответил Женька. — Я хочу с тобой дружить.

Женя... — Настюшка ожидала чего угодно, но только не этого. — Ты знаешь, сколько мне лет?

Это ничего, — заверил Женька. — Когда я вырасту, то обязательно на тебе женюсь. А пока возьми это колечко... на память.

 

К дяде Вове мы больше не ездили. Да и наши встречи с Настюшкой стали редкими: все время забирала учеба. Все же иногда, на выходные, мы приезжали к бабе Зине.

В один из таких выходных к ней приехал и дядя Вова. Рассказал, что Митьку он выгнал из дома еще по осени, когда понял, что работать тот не хочет. Парень подался к родителям. Случилась там пьяная драка, и сейчас Митька мотает срок — за убийство. Антон сгорел, уснув с непотушенной сигаретой, сгорел и его дом, пострадали соседские огороды. Санька ходит в школу, но учиться не желает.

Уезжать буду оттуда, — говорил дядя Вова, сидя за накрытым столом. В кухне витал аромат свежеиспеченных булочек. — Раков меньше стало, не идет работа.

Значит, загрязнилось ваше озеро, — рассуждала баба Зина. — Раки первыми уходят, если вода становится грязной.

Да не! Выловили просто всех.

А куда подашься? — поинтересовалась баба Зина.

Да хоть к тебе, — засмеялся дядя Вова.

Но-но, мне твоя Галка тут не нужна! — рассердилась баба Зина и тут же с легкой усмешкой добавила: — Я, может, замуж скоро выйду.

Да ну, бабушка! И за кого же? — ахнула Настюшка.

Сосед ко мне сватался, дед Степан. Прасковья-то его... Царствие ей небесное...

Так он совсем старый, — вздохнула Настюшка.

Зато состоятельный! — Дядя Вова расхохотался. — Соглашайся, мать.

Нет, — улыбнулась баба Зина. — Он уже нашел себе помоложе невесту.

Это кого же?

Да из соседнего поселка сосватали ему вдову. Она одинокая, силы есть за хозяйством приглядывать, а дед Степан-то и правда небедный, дом ей обещал оставить.

Сквозь легкую шторку просвечивал полыхающий малиновым заревом закат.

Ешьте, ешьте, — баба Зина суетилась, подкладывала нам варенье. — Вот окончите свои университеты, совсем к бабке ездить перестанете...

100-летие «Сибирских огней»