Вы здесь

Кафе «Патрисианна»

Триптих
Файл: Иконка пакета 01_ogma_kp.zip (143.65 КБ)
Дмитрий ОГМА
Дмитрий ОГМА



КАФЕ «ПАТРИСИАННА»
Триптих



Часть первая
Теоретическая повесть
Среда, ноябрь, восемь часов вечера…
Кормлев шел по Невскому проспекту. Бесцельно, бессмысленно, так же, как этот мокрый снег в желтушном свете уличных фонарей.
«Мне сегодня сорок лет, — думал Кормлев, — сорок! Целая жизнь! Жизнь сделана, и жизнь эта дрянь, и сделана по-дрянному, и никакого в ней смысла. Как нет смысла в этом снеге. Какого черта он падает, этот чертовый снег? Падает, падает, чтобы стать грязью под чьими-то ногами…»
Кормлев остановился под фонарем, посмотрел на свои старенькие, дешевые, китайские часы. Восемь пятнадцать. Веселье, наверное, уже в полном разгаре, решил он. Да, такого оригинального поступка от него не ожидал никто. Он просто встал из-за стола и ушел! Ушел, и никто этого не заметил…
Кормлев оглянулся по сторонам. «Невский проспект. Как я здесь оказался? С какой стати? Зачем? Какая разница!» — решил про себя он.
И ноги сами зашлепали по снежной каше. И сами свернули налево, потом направо… «Cafe Patrisianna»горела надпись бледно-розовыми, неоновыми, прописными буквами c изящным наклоном.
«Патрисианна, патрия, пария, партеция…» — промелькнуло в голове у Кормлева. Вдруг стало как-то смешно и горько от глупости и тупости этих слов, этих ассоциаций, никак ничем не связанных, бессмысленных, бесцельных. Он усмехнулся и вошел.
— Здрасьте! — швейцар, молодой прыщавый парень в форменном пиджаке, осклабился ему так, как будто он постоянный и очень щедрый посетитель или, по меньшей мере, любимый брат хозяина этого кафе.
Еще шаг, и Кормлев попал в упругие потоки теплого нежного воздуха двух калориферов. В сознании промелькнули почему-то белый песок, пальмы и цветастые зонтики.
— Позвольте ваше пальто? — прозвучал бархатный девичий голос откуда-то справа.
Глупая официальная фраза, прозвучавшая мягким сердечным тоном, таким, каким иногда говорила его мама, своим несоответствием обстановке кольнула глубоко и больно.
— Мне бы чаю или кофе там, какого-нибудь, — растерянно сказал Кормлев невысокой, гладко зачесанной миловидной девушке, по всей видимости, гардеробщице.
Девушка улыбнулась ему, швейцар как-то странно осклабился.
— Как вас зовут? — неожиданно для себя спросил Кормлев, отдавая ей в руки свое промокшее пальто.
— Даша, — ответила тем же теплым, сердечным тоном девушка.
И опять стало больно и тревожно.
— Даша? А мою маму зовут Марина.… Почему вас не Марина зовут? — спросил Кормлев вслед уже скрывшейся за дверями гардеробной девушке.
— Прошу вас, проходите, — это все тот же швейцар, с той же самой улыбкой во все прыщавое лицо, показывал Кормлеву широким выразительным жестом на двери в затемненный зал.
— Вы знаете, у меня денег при себе не очень много, — полушепотом, боязливо пробормотал Кормлев, сверяя свое финансовое состояние с окружающей шикарной обстановкой.
— Проходите, проходите, — зачастил швейцар. — Вы же помните, у нас все недорого!
«Помню? Ну да, помню! Я почему-то это помню, — поймал себя на мысли Кормлев. — Я помню и физиономию швейцара, и то, что девушку зовут Даша. Откуда я это помню? Я уже лет десять не был ни в каком кафе. И лет пять, как не был на Невском проспекте... Но я помню! А, черт с ним, неважно!» — решил Кормлев и шагнул в уютный овальный зал с колоннами, со столиками, накрытыми тяжелыми бархатными скатертями и настольными лампами с оранжевыми стеклянными абажурами под старину.
Звучала тихая музыка. Блюз, решил для себя Кормлев.
Кое-где за столиками сидели небольшие компании. Благодушие, спокойствие и какая-то глубокая тишина, внутри которой и происходили все действия, все это так резко контрастировало с суетой, холодом и безумием, из которого он только что пришел, что казалось нереальным, и Кормлев даже слегка поежился, почувствовав это.
— Господи, Кормлев, старина! Ты где пропадал? Иди к нам!
Кормлев вздрогнул. Этот голос, прозвучавший откуда-то из глубины зала, показался ему знакомым. И тут же перед ним возникла фигура дородного человека в твидовом пиджаке и с широким, масляным, улыбающимся лицом.
У Кормлева перехватило дыхание от сильных и частых объятий и запаха паленого где-нибудь в Турции «французского» парфюма.
— Пошли, пошли, — это уже его подталкивал к столику человек, только что измявший в своих объятиях. — Господи, да что ты на меня так таращишься? Что у тебя такой ошарашенный вид? Или ты выпил?.. Вот так вот сидишь с человеком за одной партой десять лет, даешь ему списывать математику, а потом он делает вид, что тебя не знает! — эту фразу толстяк говорил уже двум женщинам, сидящим за столом с глупыми улыбками на лицах. — Кормлев, тезка, да очнись же ты! — толстяк дружески ткнул его в бок, наклонился и состроил крайне выразительную гримасу, показывая глазами на женщин, сидящих с недоуменным видом.
«Ну да, конечно же! Это Сергей! — вдруг подумал Кормлев. — Я помню, что этого человека зовут Сергей!»
— А фамилию помнишь? У тебя что, амнезия, после того как Людка Соловьева стукнула тебя «арифметикой» по голове? — заливисто смеясь, говорил Сергей.
«Панфилов!» — мелькнуло в мозгу у Кормлева.
— Ну вот, вспомнил, начал приходить в себя! — иронично запричитал Сергей.
— Ты что, мои мысли читаешь? — неожиданно для себя спросил Кормлев. И ему стало как-то стыдно, неловко и неуютно оттого, что он назвал этого незнакомого человека на «ты» и озвучил то, что обычно произносил только про себя.
— Дамы, давайте выпьем за день рождения моего школьного друга! — произнес тост Панфилов.
«Очень достоверно играет, что он не расслышал вопроса», — думал Кормлев, приглядываясь к Панфилову.
— Кстати, как там твой начальник, поправился? — с наигранной заинтересованностью спросил Панфилов.
Начальник Кормлева, психопат и лизоблюд с редеющей прилизанной шевелюрой, вдруг неожиданно заболел воспалением легких неделю назад. Весь отдел переживал и втайне надеялся, что он не выживет.
— Откуда ты это знаешь? — спросил Кормлев Панфилова.
— Что?
— Ну, это, про моего начальника?
— Так, дружище!.. Ты хоть запоминай, кому чего рассказываешь, — с наигранной обидой в голосе сказал Панфилов. — И кончай изображать из себя забывчивого параноика, ты смущаешь наших дам... Клавочка, Лидочка, — оскалившись, обратился он к женщинам, — не смущайтесь, это у него такие дурацкие шутки. А к первому апреля и дню рождения с ним обострение случается, — и, наклонившись к Кормлеву, дружески ткнул его кулаком в бок. — Кончай гнать дурку, Серега!.. Девочки! — это он опять обратился к двум основательно потасканным женщинам, похабно накрашенным, с тошнотворной тоской в глазах. — Выпить мы за него выпили, а теперь я хочу вам представить своего старого друга, именинника, однокашника и тезку по совместительству — Сергея Кормлева! Представляете, я с этим остряком десять лет за одной партой сидел! А потом всю жизнь не мог от него избавиться. Куда ни зайдешь — везде он, и делает вид, что он меня не знает! — гыгыкая и трясясь, говорил Панфилов.
Женщины переглянулись, хихикнули и, кажется, расслабились.
— Ну, девушки, Лидочка, ухаживайте за именинником! — причитал Панфилов, обихаживая компанию. — И положите ему что-нибудь, положите!
— Вы будете заливное? А салат? — спросила Кормлева Лидочка томным, хрипловато-прокуренным голосом. Ее руки, нервные, ухоженные, с длинными ровными ногтями, покрытыми розовым лаком, неловко манипулировали тарелкой и ложкой.
«Я помню эти руки! — подумал Кормлев. — Откуда я их помню, где я их видел?..» — вспоминал Кормлев, заворожено глядя за тем, как Лидочка накладывает что-то на тарелку. Лидочка отметила это, приняла за предварительный успех и бросила на Сергея два-три кокетливых взгляда.
«Четвертый прибор! — мелькнуло в голове у Кормлева. — Их трое, а приборов четыре! Откуда?»
— Кто-то еще должен прийти? — как можно более непринужденно спросил Кормлев у Панфилова.
— Нет, приятель, с чего ты взял? — хихикнул Панфилов. — Можешь смело ухаживать за Лидочкой!
— Сергей Витальевич, пожалуйста, ваш коньяк! — сказал невесть откуда взявшийся официант с лощеной улыбкой, ставя на стол перед Сергеем бутылку, обернутую в желтую полупрозрачную бумагу. — Прошлый раз не было, извините, кончился. Не обижайтесь, пожалуйста. Зато теперь мы завезли впрок!
— «Николе-Коля», сорок второй год, — прочитал Панфилов на этикетке и присвистнул. — Шикуешь, Серега! Ну, да ладно, в такой день можно!
И он уже деловито откупоривал бутылку, выразительно кивая официанту, мол, уходи, мы тут сами справимся. Официант замялся, промямлил что-то, мол, «Не положено…» Но было поздно. Панфилов, разлив коньяк, уже нюхал край своего бокала, в деланном наслаждении прикрывая глаза.
— У меня денег при себе немного, — прошептал Сергей на ухо Панфилову.
— Не волнуйся, старик, потом разочтемся. Расслабься! — ответил Панфилов, подмигнул ободряюще и ткнул его локтем в бок.
Музыка изменилась, но опять звучало что-то вкрадчивое, умиротворяющее, официант еще терся чуть поодаль, неловко и заискивающе улыбаясь, Панфилов, откушав коньяку и налив себе еще, щедро раскладывал перед хихикающими дамами какие-то сальности… Что-то внутри хрустнуло, отпустило, сказало: «Да к черту все!» И Кормлев расслабился. Вздохнул, улыбнулся, и перед ним замелькали рюмки, вилки, оранжевая лампа, масляная физиономия Панфилова, густо напомаженный рот Лидочки и нервные, ухоженные руки с длинными ногтями, накрашенными розовым лаком…

— Сережа, господи, где ты был? Да ты пьян! Почему от тебя пахнет духами? Что это за выходки, Сережа? Четвертый час ночи! — как фон, звучал встревоженный голос мамы, пока Кормлев, как бы отстраненно, разглядывал в зеркале идиотски-радостную, счастливую физиономию, которая смутно напоминала ему его собственное лицо.
— Я пойду в ванную, мама...
— Какая ванна, бессовестный, в таком состоянии? Ты пойдешь спать! Все очень разозлились. Ждали тебя до двенадцати, а потом ушли. Нерчаев обещал побить тебе «морду», Светочка сказала, что теперь она придет к тебе только на поминки… Сережа, зачем ты обижаешь ее, она хорошая девушка. Зачем ты морочишь ей голову?
— Мама, этой девушке тридцать семь лет, у нее трое детей, и она уже два раза была замужем.
— Ладно, ладно, иди спать, завтра с тобой поговорим, пьяница!
Кормлев уснул, даже не успев коснуться подушки. Так и спал всю ночь полунакрывшись одеялом, не успев снять правый ботинок. Ему снилась неоновая надпись «Патрисианна», лето, школьный двор, облака, протекающие над пионерским лагерем «Зарница», масляное лицо Панфилова, руки с розовым лаком, мама — молодая, красивая, смеющаяся, купающая его в реке, и уходящая по бесконечному коридору гардеробщица Даша.

— Боже мой, я болел только неделю, а вы все уже тут без меня обнаглели и обленились! Где Кормлев? Где гранки? Где, черт побери, рабочая атмосфера, которая здесь была до моего ухода?..
Сергей стоял у стеклянной двери своего отдела и слушал воскресший голос начальника.
— Сережа, не бойся, заходи, я тебя прикрою, — шептала ему литредактор Ниночка, подталкивая сзади. — Николай Васильевич, он был у меня, мы занимались корректурой.
— Прекрасно, прекрасно, — расплылся в злобной улыбке начальник. — Больше никаких опозданий. Это последнее предупреждение, — ядовито-любезным тоном процедил он.
— Последнее? — спросил Кормлев. — Вы меня раньше никогда ни о чем не предупреждали.
— Ну, значит, первое и последнее! — бросил через плечо начальник, выходя из кабинета.
Горы бумаг, корректуры, гранки, исчерканные зеленой ручкой и красным карандашом. Удушливый сырой воздух, пропитанный запахом смеси духов, типографского шрифта, раскисшей кожаной обуви и дешевого кофе «Нескафе».
Кофе!.. Сергей оторвался от работы. Это словно о чем-то напоминало ему.
— Кофе! — произнес он вслух.
— Ну да, кофе, Сережа! — расслышал он голос Ниночки. — Ты будешь его пить?
— Как ты сказала, кофе?
— Ну да, кофе… Сережа, что с тобой сегодня?
— Нет, спасибо, ничего, я поработаю, — сказал он встревоженным, удивленным глазам Ниночки.
И опять горы бумаг, корректуры, гранки и тошнотворная бездарщина, с которой ему никак не удавалось ничего сделать…

— До завтра, Сережа! Не опаздывай, а то он тебя сожрет, — Ниночка чмокнула его в мерзлую щеку и побежала к автобусу.
Сергей шел по Гороховой, под ногами хрустела подмерзшая снежная каша цвета кофейной гущи.
— Кофейная гуща, — бормотал про себя Кормлев. — Ниночка сказала: «Кофе». Кофе, кофе… Господи, «Патрисианна»! Я вспомнил!
Ноги сами свернули налево, потом направо и вот уже перед ним опять горела надпись неоновыми, бледно-розовыми, прописными буквами — «Патрисианна».
— Здрасьте!
Свет, холл, калорифер, прыщавое лицо швейцара, улыбка во все лицо.
— Позвольте ваше пальто?
— Здравствуйте, Даша!
— Ах, вы наконец-то запомнили? — Даша засмеялась и скрылась в дверях гардеробной.
В зале к нему опять подскочил неизвестно откуда взявшийся Панфилов.
— А, Серега, привет! Хорошо вчера погуляли! А Лидочки сегодня нет. Извини, извини! Обиделась. Да, да! Нельзя так расставаться с женщинами, старик! — увещевал Панфилов. — Ты подумай, подумай. Весь вечер за ней ухаживал, а потом вот так…
— Как «так»? — Кормлев удивленно взглянул на него.
— Она тебя приглашала, а ты отказался… Нельзя так, нельзя! Ну, извини, мне некогда, я побежал, меня ждут! А тебя, кстати, Семенов искал, — вспомнил Панфилов.
— Семенов? Какой Семенов?
— Так, опять начинается. Старик, кончай свои дурки, не смешно уже!.. Вон он, за столиком справа, сидит, лысиной светит. Иди, иди, у него для тебя сюрприз. Только я тебе ничего не говорил! — Панфилов подмигнул и растворился…

— Сережа! — говорила ему не на шутку уже обеспокоенная мама. — Ты знаешь, который сейчас час? Ты помнишь, что у нас есть телефон? Что у тебя есть еще мама, которая беспокоится? Что тебе завтра, сегодня уже, на работу? Почему от тебя пахнет духами? Где ты был? Ты начал пить, Сережа? Почему у тебя такой вид, как у кота, нализавшегося валерьянки? Если ты не одумаешься, то сопьешься и станешь пьяницей, болтающимся по улицам!
— Почему «болтающимся по улицам»?
— Потому что тебя выгонят с работы и не возьмут на другое место. Коммунизм кончился, Сережа, сейчас пьяницы никому не нужны!
— Социализм! Коммунизм мы построить не успели, — поправил ее Кормлев.
— Иди спать, Сережа, — вздохнула мама и ушла на кухню.

Спертый теплый воздух, затхлая сырость, запах типографской краски и газетной бумаги.
— Сережа, ты опять опоздал! — надув губки и укоризненно качая головой, говорила Ниночка. — Босс просто озверел! Я ему сказала, что послала тебя в типографию, и ты будешь через пять минут, а прошло уже двадцать! Оставляй у меня пальто и быстро иди к себе… Быстро!
«Что он сказал? — напряженно вспоминал Кормлев, перебирая очередную корректуру. — Что он сказал, этот Семенов? Где мы с ним познакомились? Он что-то сказал, и я сразу вспомнил. И узнал его, а теперь забыл опять. Семенов, Семенов. Виктор Альбертович. Ах, да! Университет, кафедра. Он был лаборантом. Четыре года он был лаборантом, а теперь у него своя редакция. И два раза в год мы с ним ездим на рыбалку... Какая рыбалка? Я ни разу не был на рыбалке! А вчера почему-то вспомнил, что был. И, оказывается, чего-то там поймал. И Семенов мне до сих пор завидует…»
— Сережа, вы сменили свою зеленую ручку? — Валентина Михайловна, «зам», стояла перед его столом и недоуменно рассматривала листки бумаги сквозь приспущенные очки. — Сережа, перестаньте оригинальничать. Где вы нашли такой отвратительный розовый пастик? Я не брюзга, Сережа, но ведь ничего не разобрать!
«Семенов, Семенов… Лысеющая голова, острый колкий взгляд. Где я его видел? — вспоминал Кормлев, перебирая бумаги. — Ах, да! Университет, лаборант, рыбалка… Какая, к черту, рыбалка?»
— Сережа, пойдем пить кофе, — мягкий, теплый голос Ниночки. — Шурочка принесла сегодня торт «Сюрприз». Шоколадный! Пойдем скорее, а то нам ничего не достанется.
«Сюрприз, сюрприз, — думал Кормлев, похрустывая вафельным тортом. — Семенов приготовил мне сюрприз. Какой?.. Не помню! Он весь вечер говорил о рыбалке, о том, как доставал для меня архивные курсовики, какой я был лодырь в институте… И как плохо, что я обидел Лидочку. Чем я ее обидел? Сюрприз, был какой-то сюрприз, и я был очень рад…»
— До свидания, Сережа! До завтра! Не опаздывай, — Ниночка чмокнула его в щеку и побежала к автобусу.

— Сережа, нам опять подняли квартирную плату. Этот ЖЭК, о чем они там думают? Лодыри! Я вызвала слесаря неделю назад! Кран до сих пор течет, а они нам поднимают квартирную плату!
— Мама, ты помнишь Семенова?
— Какого Семенова, Сережа? Мужа тети Ани?
— Нет, Виктора Семенова, мама. Мы с ним ездим на рыбалку.
— Какая рыбалка, Сережа? Зима на дворе, у нас кран течет, и они опять нам подняли квартирную плату! Никаких рыбалок, Сережа, иди спать… Мне звонила Ниночка, жаловалась на тебя, на то, что ты опаздываешь. Сережа, тебя выгонят с работы, сынок!

Розовый неоновый свет. Дубовая с рифлеными стеклами дверь.
— Мужик, ты чего здесь так?
Сергей оглянулся. Перед ним стоял бомж с хозяйственной тележкой, набитой упаковочным картоном.
— Я спрашиваю: чего ты встал тут посреди тротуара, ни пройти, ни проехать?
— Извините, пожалуйста, — Сергей отошел в сторону.
— На «извините» пиво не купишь, — пробурчал бомж и поплелся далее, поскрипывая тележкой.
«И чего я здесь? В самом деле, что я здесь делаю, зачем?» — думал Сергей, глядя на маленькие, скрипящие, готовые вот-вот отвалиться колесики тележки бомжа.
Блеснули фары. Скрипнули тормоза. И на тротуар начали выходить шумные смеющиеся тени.
— Лидочка, не торопитесь, я еще не расплатился с водителем, — услышал Кормлев голос Панфилова.
Его будто что-то подтолкнуло, и Кормлев побежал, скользя, спотыкаясь, задыхаясь, едва не падая. Он бежал, не разбирая дороги.
«Зачем, почему? Все это неправда! Зачем мне это? Для чего я здесь?» — стучало в его мозгу.
— Сережа, за тобой что, собаки гнались? Где твой шарф, Сережа? Ты совсем отбился от рук, мой мальчик! — запричитала мама, едва он переступил порог. — От тебя опять пахнет духами! Правильно люди говорят: «Седина в бороду — бес в ребро!»
— Я не ношу бороды, мама!
— Пойдем пить чай, Сережа! — вздохнула, осуждающе покачала головой мама. — Да, кстати, тебе звонил какой-то Семенов. Интересовался, понравился ли тебе его сюрприз.
— Семенов, мама?
— Да! И он не оставил своего телефона, он сказал, что ты его знаешь. Приходил сантехник, содрал кучу денег, а кран опять течет! Сережа, тебе надо выспаться, ты ужасно выглядишь. Если ты будешь нараспашку бегать по улицам, то схватишь воспаление легких, как твой начальник. Только ведь ты не выздоровеешь, Сережа!
— Мама, а с кем я в школе сидел за одной партой, ты помнишь?
— Господи, Сережа! Я твоя мама, а не учительница. Кран течет. И они опять подняли квартирную плату…

— Сегодня будет землетрясение, Сережа.
— С чего ты это взяла, Нина?
— Ты пришел вовремя, а шеф опаздывает! Да, кстати, тебе там кто-то звонил. Не оживляйся, голос был мужской! Шурочка все записала. Записка у тебя на столе.
На столе лежал обрывок бумаги, на котором разборчивым, аккуратным почерком Шурочки было написано: «4 декабря. В 8.52 звонил Семенов. Просил с ним связаться». И далее — номер телефона.
Сергей набрал номер.
— Здравствуйте, Виктор Арнольдович!
— Арнольдович? Кто это? Вам кого? — раздался в трубке мужской удивленный голос.
— Это Кормлев, Сергей. Мне нужно Семенова.
— А, Сергей Витальевич, шутник, здравствуйте! Я у телефона. Я вам звонил вчера вечером. Хотел узнать, как продвигается корректура моей пьесы «Сюрприз».
Кормлев взглянул на стол, на котором справа лежала папка с надписью: «Семенов Д.Ф. «Сюрприз на рыбалке». Пьеса в трех действиях».
— Алло, Сергей Витальевич! Сергей Витальевич! — обеспокоился его молчанием голос на том конце провода.
— Да-да! Я вас слышу. Я сейчас как раз просматриваю вашу пьесу, — ответил Кормлев и положил трубку.
— Та-а-к! Зараза распространяется по всему отделу! — гремел голос «замши» Валентины Михайловны. — Сначала Сережа пишет розовой ручкой, а теперь и вы, Валентина Николаевна, начали писать желтой! И где вам только продают эти пастики! В общем так, дорогие мои, прекращайте произвол!..

— До свидания, Сережа! До завтра! — Ниночка чмокнула его в мерзлую щеку и побежала к автобусу.
Сергей шел по Гороховой по направлению к дому. Мыслей не было. Было желание не вступать в следы, а идти так, чтобы под ногами хрустела подмерзшая корка снежной кашицы. Он не видел лиц людей, он видел их ноги — разные: неторопливые, спешащие, неловкие и уверенные, обутые в разномастную обувь и, казалось бы, связанные одной задачей — месить и месить эту быстро замерзающую снежную жижу, как единый, отлаженный механизм.
Вдруг прямо перед собой он увидел колесики. Маленькие, скрипящие колесики хозяйственной тележки, готовые вот-вот отвалиться. Они возникли вдруг, из-за калейдоскопа ног. Сергей остановился и оглянулся назад. Множество следов на замерзающей снежной жиже, но колеи от колес среди них не было. Он посмотрел вперед — тележка исчезла! И в то же мгновение какая-то женская нога, обутая в дорогой, похабный, тупоносый сапог, ступила и раздавила последний кусочек колеи.
И опять каша, ноги, толчея, гам и уже, наверное, только кажущийся отдаленный скрип колес…
— Здравствуй, мама! Этот Семенов, он писатель. Я корректирую его пьесу.
— Какой Семенов, Сережа?
— Который звонил вчера, пока меня не было, и не оставил телефона.
— Вчера звонила Света, она волновалась, куда ты пропал, не заболел ли ты. А сегодня кран течет еще больше! Звонил Нерчаев, хотел занять у тебя денег, просил, чтобы я тебе об этом не говорила. Пойдем пить чай, Сережа…

Через два дня пришло письмо из редакции далекого сибирского журнала:
«Уважаемый Сергей Витальевич! К сожалению, мы не можем напечатать Ваши рассказы, так как тема их не соответствует литературному направлению нашего журнала. С уважением…»
— Что пишут, Сережа? — спросила мама.
— Тема им не нравится, мама, — ответил он, не оборачиваясь.
— Тема чего, Сережа?
— Моих рассказов.
— Рассказов? Почему? Почему не нравится?
— Я не знаю, мама! Ты ведь тоже их не читаешь!
— Господи, Сережа! — поспешила объясниться Марина Михайловна. — Я все собираюсь, собираюсь, но мне же некогда; и я всем говорю, что ты у меня талантливый писатель. Я действительно так считаю! Да вот и Нерчаев говорит, что ты скоро Нобелевскую премию получишь.
— Нерчаев, мама, тоже не читает моих рассказов. И вообще ничего не читает, кроме журнала «Плейбой».
— Звонила Ниночка. Говорила, что у вас на работе было землетрясение, — вспомнила мама. — А Аннушка, соседка, говорит, что коммунисты собираются клонировать Ленина. Это что же такое делается, Сережа? Это куда все годится? В метро опять подняли плату за проезд!..

Розовый, неоновый свет.
— Здрасьте!
— Где Даша? — спросил Сергей у прыщаво-улыбчивого швейцара, принявшего у него пальто.
— У Даши отгул. Будет завтра. Проходите, проходите, пожалуйста!
— Сережа, Лидочка тебя готова простить! — подскочил к нему Панфилов.
Оранжевая, под старину, лампа. Нервные ухоженные руки с розовыми ногтями.
— Лидочка, не обижайтесь на него, пожалуйста! Ему всегда после французского коньяка плохо. Вот после армянского — ничего! А как выпьет французского… У-у-у! — театрально закатил глаза Панфилов.
— Ты помнишь Семенова? — шепотом спросил Кормлев Панфилова.
— Господи! Что ж ты так заговорщически шепчешь? Он что, английский шпион?
— Нет, он не шпион, он мне приготовил сюрприз. Ты не помнишь, какой?
— Так, Серега! Что вы с ним пили? Давай закажем того же!
— Перестань. Не ерничай, ответь, — настоял Кормлев.
— Сережа, он показал твою повесть у себя в редакции. Она всем очень понравилась. Ее собираются печатать… Старик, что вы с ним пили?
— Мальчики, перестаньте шептаться! — сказала Лидочка хрипловато-прокуренным, томным голосом. — Вы знаете, Сергей, я говорила о вас с моей подругой Верой, а оказалось, что вы знакомы. Как все-таки тесен мир!
— Вера? Какая Вера? — оживился Панфилов.
— Вера Федорова. Сережа, оказывается, с ней вместе отдыхал в Крыму. Она должна вот-вот прийти.
— Я никогда не был в Крыму, Лида. И вообще, дальше Сестрорецка никуда не выезжал, — запротестовал Кормлев.
— Сережа, Сережа! Перестаньте оправдываться! — произнес у него над ухом низкий, грудной, проникновенный женский голос, и кто-то мягко положил ему на плечи руки.
— Вот, Сергей, познакомьтесь, это моя подруга Вера! — сказала Лидочка, обращаясь к Панфилову.
— Сергей, у нас ведь с вами не было никакого пошлого курортного романа. Никаких, там себе, интрижек, чтобы вот так вот открещиваться от нашего знакомства, — сказала Вера, усаживаясь на суетливо поданный Панфиловым стул. Яркая блондинка, пышная, стройная, грациозная. Элегантно и со вкусом одетая во что-то сложное, облегающее, темное, еще больше подчеркивающее белизну матовой, нежной, ухоженной кожи.
— Вы нас просто ослепили, Вера! — запричитал Панфилов. — Ай-я-яй! Сережа! Как ты мог устоять против этих чар?
— Сережа, а вы помните тот шторм на море? Мы с вами прятались под пальмой, а вы, перекрикивая ветер, читали мне свои юношеские стихи?
— Я? Читал вам? Стихи? — возглас застыл в горле у Кормлева. Ему вдруг явственно показалось, что он вспомнил этот шторм, эту пальму, Веру в облегающей, белой, мокрой блузке, от которой пахло так безумно и головокружительно.
— Сережа, а я вышла замуж, — не обращая внимания на потуги Панфилова быть любезным, продолжала Вера. — И вы знаете, мой муж оказался тоже поэтом, — она назвала известную, громкую фамилию. — Я ему читала ваши стихи, ну, то, что помнила… Он в восторге и хочет непременно с вами встретиться. Непременно!
И опять на Кормлева нахлынули видения: шторм, Крым, пальмы и одуряющее, юное тело под белой промокшей блузой…

— Куда ты все время ходишь, Сережа? Звонила Света, я опять не знала, что ей сказать. Нельзя так поздно возвращаться. Ты совсем не высыпаешься, сынок!
— Извини, мама, — как-то механически ответил Кормлев, разглядывая в зеркале счастливую, умиротворенную физиономию со странным и каким-то очень живым блеском в глазах. Казалось, что этот человек в зеркале видит что-то чудесное, восхитительное, яркое, иное, а не убогий коридор стандартной «хрущевки».
— Кто это, мама? — вдруг неожиданно для себя спросил Кормлев, указывая на отражение в зеркале.
— Это ты, Сережа, — сказала мама, заглянув ему через плечо. — Господи! Ты что меня пугаешь? Вечно эти твои странные шуточки… Иди спать, Сережа!

Тепло калорифера. Улыбчивое, прыщавое лицо швейцара.
— Здрасьте! Вы давно у нас не были.
— Позвольте ваше пальто?
— Здравствуйте, Даша! Вас не было в прошлый раз…
— Вы заметили? — Даша смущенно улыбнулась. — У меня был отгул, болела мама. А теперь все в порядке. Вы знаете, вас уже ждут, несколько раз спрашивали.
Кормлев не успел ничего ответить, как Даша уже исчезла в дверях гардеробной.
Сергей вошел в зал и тут же заметил Панфилова, интенсивно подающего ему какие-то странные знаки. Лидочка сидела рядом, поставив локти на стол, и смотрела на него вызывающе. Слева он увидел знакомый силуэт, поблескивающую лысину Семенова. Вместе с ним за столиком сидела все та же компания, и Кормлеву казалось, что если он напряжется, то вспомнит всех этих людей по именам.
Из-за колонны как-то вдруг появилась ослепительная Вера, взяла его под руку и низким грудным голосом сказала:
— Наконец-то вы появились! Пойдемте, я хочу вас познакомить с моим мужем.
Кормлев, увлекаемый Верой, обернулся в сторону столика, за которым сидел Панфилов. Тот уже не подавал знаков, разочарование было написано на его кислой физиономии, за ней Сергей разглядел удивленно взметнувшиеся тонко выщипанные брови Лидочки.
Муж Веры говорил хриплым, будто надломленным, голосом, натянуто улыбался и все время смеялся смехом, похожим на кашель. Он оказался совсем не похож на те портреты, которые видел Кормлев в журналах, и только когда он отклонялся от света оранжевой лампы и поворачивался в полупрофиль, в нем начинал угадываться тот известный поэт с искусно ретушированных фотографий.
Все завертелось: рюмки, вилки, фужеры, официант, бутылка коньяка, обернутая в пожелтевшую от времени полупрозрачную бумагу, низкий грудной голос Веры, кашляющий смех ее мужа… Будто сквозь плотную толщу до Кормлева доходило, что он гений, что есть какие-то сроки, когда он должен представить свои стихи к публикации, что все уже договорено, и он «решительно не может отказаться». Что Верочка будет счастлива, что муж Веры будет счастлив, что будут счастливы благодарные читатели, давно уставшие ждать.
Вдруг, неожиданно, его сознание просветлело. Все тело наполнило какое-то странное, острое чувство, разлившееся по телу горячей волной. Вслед за этим он ощутил тяжесть руки на своем колене, и до него пробился голос Веры:
— Нам пора, Сережа. Но мы ведь с вами обязательно еще увидимся, правда? Вы ведь не зазнаетесь теперь, Сережа?
Ее рука мягко и уверенно скользила вверх по его бедру. И новая теплая, покалывающая волна пронизала его тело…

— Четвертый час ночи… Опять нараспашку, опять от тебя пахнет духами, — монотонно и словно уже заученно говорила мама. — Звонила Света, тебе завтра на работу, опять не выспишься. В зеркале — это ты, — опережающе, безразличным тоном констатировала мама.
— Мама, а я могу понравиться красивой женщине? — спросил Кормлев.
— Иди спать, Сережа. Завтра поговорим. Ловелас...

— Сережа, он рвет и мечет. Он сегодня просто озверел, — нервным полушепотом говорила Ниночка.
— Я что, опять опоздал? — недоверчиво спросил Кормлев, постукивая по часам и прикладывая их к уху.
— Нет, его, наверное, укусил сегодня кто-то. Какая-то собака.
— Жаль… Собаку жаль. Не иначе издохнет.
— Эх-эх-эх, ты все шутишь, Сережа! — укоризненно качая головой, сказала Ниночка. — Он тебя выгонит, на что ты будешь жить?
— Разве это жизнь?
— Ладно, не умничай! Давай быстро, тихонько к себе и делай вид, что ты интенсивно работаешь…
«Сюрприз на рыбалке» — пьеса бездарной, наглой, пошлой скотины Д.Ф. Семенова. Сергей уже третий раз брался за ее корректуру. И третий раз откладывал, не в силах преодолеть тошноту, удушливым комом подступающую к горлу.
— Сергей Витальевич! — откуда-то сбоку язвительно-елейно пролился голос начальника. — Если сегодня к вечеру у меня на столе не окажется оконченной корректуры — да-да, вот этой! — он постучал мясистым пальцем с коротко остриженным ногтем по пьесе Семенова. — Мне просто некуда уже будет деться от давно преследующей меня мысли о вашей профнепригодности! — начальник совершил изящный пируэт и хлопнул дверью.
— Сколько же он придумывал этот монолог? — спросила Шурочка, смотря на захлопнувшуюся дверь.
— Долго. Такой шедевр экспромтом быть не может, — ответил кто-то.
— Сережа, голубчик, уж вы постарайтесь! Ведь уволит! Я понимаю, что вам опять подсунули гадость… — звучал по-матерински тепло и тревожно голос «замши» Валентины Михайловны.
Кормлев устало закрыл глаза, во мраке вдруг всплыло неизвестно откуда появившееся слово «медитация».
— Я корректор, я корректор, я отстраненный, равнодушный корректор, — тихо забормотал Кормлев. — Мне совершенно все равно, что «сюрпризом» у Семенова оказалась говорящая тихоокеанская макрель, чудесным образом пойманная в болоте Карелии пьяной компанией и спровоцировавшая всех на немыслимую оргию… Я корректор, я корректор, я отстраненный, равнодушный корректор…
Кормлев глубоко вздохнул, открыл глаза и принялся за корректуру.

— До свидания, Сережа! До завтра! — Ниночка чмокнула его в замерзшую щеку. — Ты большой молодец! Как тебе это удалось?
— Ты о чем?
— О пьесе Семенова. Ты ее закончил! Босс просто изнывал от злости.
— А-а! Это все медитация…
— Медитация? Опять твои шуточки, — и Ниночка побежала к автобусу.
Гороховая. Ноги, ноги, ноги… Обувь, покрытая соляными разводами.
— Серега, дружище! — услышал Кормлев сзади голос Панфилова.
Оглянувшись, он увидел, как его школьный приятель вываливается из дверей такси.
— Я тут еду, еду… Смотрю — ты! Ты куда, старик? Кафе в другой стороне.
— Я домой.
— Ай, брось ты! Там уже все собрались. Давай, я тебя подброшу!
— Я сегодня корректуру закончил. Очень устал. Хочу отдохнуть, — пытался сопротивляться Кормлев.
— Какая корректура? Какой отдых? Поехали, я тебе говорю! — не унимался Панфилов.
— Ну, корректуру с медитацией, пьеса про рыбалку.
— Какая пьеса? Какая медитация? — недоуменно наморщился Панфилов.
— Семенова. Я медитировал, понимаешь, иначе никак не получалось.
— А-а, Семенов! — Панфилов хлопнул себя ладонью по лбу, видно, припомнив что-то. — Он для тебя тут передал кое-что, а я все забываю…
И, подхватив Кормлева под руку, Панфилов потащил его к такси.
— Сейчас, сейчас… — достал большой кожаный портфель, расстегнул, поставив его на капот машины. Вынул из портфеля темно-зеленую старую папку, сунул ее в руки Кормлеву. — Уф-ф! Я тебе передал, — сказал, будто избавившись от некой тяжести. — Не вздумай потом отказаться!
Странно, но папка показалась Кормлеву очень знакомой.
— Что это? — спросил он у Панфилова.
— Это Семенов тебе передал. Сказал, чтобы ты исправил финал. Остальное все гениально! Ну, все, старик, я помчался. Скажу всем, что ты сегодня медитируешь. Если захочешь, приходи позже.
Панфилов пыхтя влез в такси, хлопнула дверь, и Кормлева обдало липкой жижей, вылетевшей из-под колес…
— Ты чего такой грязный, Сережа? И почему так рано? — удивилась мама. — Нет, нет, я очень рада! — поспешила поправиться она. — Да, почему ты такой грязный? Ты знаешь, Сережа, опять хлеб подорожал… Переодевайся и иди пить чай, Сережа.

Телефон долго и надрывно звонил. Шестой раз подряд.
«Чтоб вы все сдохли! — подумал Кормлев. — Чего вам надо?»
Телефон замолчал.
«Кому это всем? — вдруг неожиданно пришла ему в голову мысль. — Действительно, кому «всем»? Может быть, это звонил кто-то один или два человека? Почему я решил, что «все»? — размышлял Кормлев. — Да и кто у меня есть, кроме моей мамы?»
Кормлев вдруг вспомнил, как полгода назад звонила его двенадцатилетняя дочь от первого, единственного и неудачного брака, настойчиво интересовалась, не сменил ли он работу, не повысилась ли у него зарплата?..
«Нет, кроме моей мамы, у меня никого нет!» — решил он, и эта мысль почему-то успокоила его.
В прихожей хлопнула дверь, в комнате появилась мама.
— Ты все лежишь, Сережа? А я уже пришла. В магазине встретила Витю, нашего бывшего соседа. Помнишь его? Он совсем спился, его теперь не узнать. Постарел и очень грязный. «Поздравляю вас!» — говорит и вроде как целоваться лезет. Я его спрашиваю: «С чем это, Витенька?» А он: «Да с субботой же! Я, — говорит, — иудейство теперь исповедую. Вот только что из синагоги, можно сказать. Два рубля не пожертвуете на поиски «Ковчега Откровения»?..»
Мама ушла на кухню, прошуршала там, разбирая покупки.
— Звонил кто-нибудь? — спросила, вновь появившись в дверях комнаты.
— Да, звонили, шесть раз...
— Кто звонил?
— Я не знаю. Я не снимал трубку. Это, наверное, тетя Аня, она постоянно звонит так настойчиво, — предположил Сергей.
— Господи, Сережа, что с тобой? Тетя Аня умерла полтора года назад! — и мама, что-то бормоча и шлепая по полу тапочками, опять ушла на кухню.
Опять зазвонил телефон, в дверях появилась мама.
— Сережа, возьми трубку. Я же говорила, что это тебя.
— Алле, здравствуйте! — бесстрастно ответил Сергей, сняв трубку параллельного телефона.
В трубке истерично визжал едва узнаваемый голос Светы:
— Ты подлец! Ты сволочь и негодяй, Кормлев!
— Боже мой, что вы такое говорите, Света? Что я такого сделал?
— Ты мерзавец! Два месяца морочил мне голову, подавал знаки внимания! Я уже и своей маме все рассказала… А потом ты, скотина, пропадаешь неизвестно куда! Без всяких объяснений! И еще спрашиваешь, что ты сделал? Вечерами тебя нет дома, шляешься по бабам, по всяким публичным домам, по продажным девкам! Ты что, меня тоже за шлюху считаешь?
— Господи, Света, почему же по публичным домам? С чего вы взяли? Мы с вами едва знакомы, у нас не было никаких разговоров, я ничего не знал о вашей маме и не подавал никаких знаков. Почему же «развратные девки»? Я был в кафе…
— Как же, в кафе! Эту сказку я уже слышала от твоей мамочки!
— Я действительно был в кафе, Света!
— В общем так, кобель! Мне это надоело! Морочь голову кому-нибудь другому! Все наши с тобой отношения закончены!
— Помилуйте, Света! У нас с вами еще не было никаких отношений…
— Ах так? Сволочь!
И Кормлев услышал на другом конце провода всхлипывания, удар трубки по аппарату и длинные гудки: ту-ту-ту-ту…
Он опустил трубку, и тут же раздался повторный звонок. Кормлев схватил трубку и запричитал упреждающе:
— Светочка! Я не хотел вас обидеть! Простите!
— Ты прощен, грешный потрох! — прогремел в трубке наигранный бас Нерчаева. — Да ладно, гы-гы-гы! Не огорчайся! Светка мне уже звонила… Плюнь ты на нее, стерву! Я ей сказал, что ты Нобелевскую премию получаешь, гы-гы! Пошутил, а она поверила, дура. Вот за тебя и уцепилась. А недавно, значит, спрашивает меня: где, мол, Кормлев, где, мол, Кормлев? Я ей говорю: получил премию, теперь пропивает. Вот она и сорвалась… Не переживай, старик, отойдет! Я ей сказал, что ты не все пропил, а запой у тебя уже кончился.
— Нерчаев, сволочь ты и дурак! — механически произнес Кормлев.
— Ладно, старик, я тебе позже перезвоню, — засуетился Нерчаев, и Кормлев снова услышал в трубке тягучее: ту-ту-ту-ту…
В дверях опять появилась мама.
— Это была Света, Сережа?
— Нет, мама, это был Нерчаев.
— И что она сказала?
— Она сказала, что твой сын мерзавец и развратник, мама.
— Ты знаешь, Сережа, к нам в город скоро приедет Патрисия Каас, — будто не расслышав последнего, продолжила мама. — Я ведь ее очень люблю, ты помнишь? Она, конечно, не Эдит Пиаф, но почему бы вам с Дашей не сходить на ее концерт?
— С Дашей? Откуда ты знаешь про Дашу, мама? — встрепенулся Сергей.
— Какая Даша, Сережа? — удивилась мама.
— Ну, ты только что сказала про концерт, Патрисию, Дашу.
— Господи! Проснись, Сережа, что с тобой? Я говорила, что скоро к нам в город приезжает Патрисия Каас, и хорошо бы вам со Светой ее послушать. Я говорила про Свету, Сережа… Пойдем пить чай, сынок!
Стол на кухне был накрыт к чаю, в вазе поблескивало его любимое варенье из черноплодной рябины, рядом лежали россыпью его любимые сушки с маком. На его любимом месте, у окна, лежал раскрытый справочник «Весь Петербург». Сергей поднял его, чтобы убрать с табурета, мельком взглянул — справочник открыт на странице «Кафе и рестораны».
— Ты собиралась в ресторан, мама?
— Помилуй Бог, Сережа! Я уже и забыла, что это такое.
— А справочник?
— Это Таня, соседка, смотрела. Пришла взволнованная и говорит: «Можно мне справочник посмотреть?» Я разрешила, почему бы и нет?

Розовый свет, дубовая дверь…
— Здрасьте!
— Позвольте ваше пальто?
— Здравствуйте, Даша! Вы сегодня замечательно выглядите. Эта блузка вам очень к лицу.
Даша засмеялась.
— Я каждый раз в этой блузке, это форменная одежда!
— Вам очень к лицу эта форма, Даша. Может, вы посидите со мной немного сегодня?
— Нет, нет! Что вы! — смущенно защебетала Даша. — Нам нельзя, не положено.
— А я поговорю с вашим начальством, попрошу.
— Нет, не нужно. Что вы! Меня тогда уволят.
— К нам приезжает Патрисия Каас, моя мама ее очень любит. Может, мы с вами на концерт сходим? — предложил Кормлев.
— Может быть, может. Потом об этом поговорим, ладно? — Даша извиняюще улыбнулась и скрылась в дверях гардеробной.
— Так, старик! Тебя там женщины ждут, скучают, а ты тут персонал клеишь, — у входа в зал стоял Панфилов, засунув руки в карманы.
— Какие женщины?
— Красивые, умные, добрые, милые!
— Таких не бывает.
— Бывает, старик, бывает! У нас все бывает! — заверил его Панфилов. — Пожидаев из Москвы приехал, хочет с тобой увидеться, — уже серьезно продолжал Панфилов, подведя Кормлева к столику, за которым сидели две молодые, действительно красивые женщины и средних лет мужчина в шикарном черном костюме. — Вот, дамы! Позвольте представить нашего школьного друга, безумно талантливого писателя, поэта, обаятельного зануду и просто замечательного человека Сергея Кормлева!
Женщины тихо засмеялись, заулыбались широко и радушно.
— Ну, ты просто какую-то тронную речь произнес, Панфилов, — встал из-за стола мужчина, ловкий, статный, высокий, подошел к Кормлеву, сердечно обнял его, похлопывая по спине: — Рад, рад тебе, дружище! Елки с палками, сколько же зим мы с тобой не виделись? Ну, садись, садись же! Познакомься, Сергей, это мои референты и очень доверенные лица — Оксана и Лера!
— И очень красивые лица! — вставил Панфилов.
— Девушки, не смущайтесь. Все, что здесь наговорил Панфилов, — неправда, — обратился к женщинам мужчина в черном. — Сергей самый обыкновенный гений и наш школьный друг.
Его усадили за стол, и к Сергею опять вдруг пришла откуда-то уверенность, будто он действительно знает этого мужчину, давно, будто это действительно его старинный школьный приятель Пожидаев.
— За встречу, за встречу! — голосил Панфилов, успевший уже наполнить бокалы.
Опять замелькали рюмки, бокалы, ножи, вилки, лампа, официант, темная бутылка, обернутая в пожелтевшую от времени бумагу, масляная физиономия Панфилова, породистое, благородное, приветливое лицо Пожидаева. Красивое, точеное лицо Леры, голубые глаза которой смотрели на него как-то тепло, заинтересованно, светло и нежно — как смотрят иногда юные жены на своих безмерно любимых мужей. И руки — ухоженные, нежные, нервные, с длинными ровными пальцами и ногтями, накрашенными матовым розовым лаком.
«Вот где я их видел, эти руки!» — понял неожиданно для себя Кормлев.
Откуда-то издалека до Кормлева доходило, что Пожидаева зовут Николай, что он второй и чуть ли не более близкий, чем «охламон» Панфилов, его школьный друг. Что в школе, оказывается, Кормлев был драчуном и заводилой, их хулиганскую троицу называли «ПКП» по начальным буквам их фамилий, что Пожидаев часто поколачивал Панфилова за его скверный характер, а Кормлев их мирил. Что Пожидаев теперь известный режиссер, и Кормлеву даже казалось, будто он вспомнил два-три фильма, снятых Пожидаевым, и что они ему даже понравились. Что Пожидаев теперь собирается снимать что-то совместно с «западниками», но у них нет хорошего сценария, и он уже говорил с Семеновым об этом, и Семенов предложил ему в качестве материала повесть Кормлева, и Пожидаев в восторге, это то, что ему нужно! И теперь Пожидаев только «туда и обратно по делам». А когда вернется, они вместе засядут за сценарий, как в старые добрые времена, когда писали потешные истории про своих одноклассников, вместе смеялись над ними, а «подлец» Панфилов им завидовал и трепался о том направо-налево…
Лера смотрела на него своими удивительными глазами, держала его за руку, что-то говорила тепло и проникновенно, будто они знакомы уже целую вечность, и это знакомство носило далеко не формальный характер…

— Сережа, уже почти утро, — безэмоционально монотонно говорила мама. — От тебя снова пахнет духами. Снова не выспишься, мне надоели твои выходки, в зеркале это ты, звонил Нерчаев, течет кран… Тебя выгонят с работы, сынок!
— Не выгонят, мама.
— Это почему ты так уверен?
— Потому что я корректор, а работу делаю и за редакторов, и за авторов, и за того парня — за те же самые деньги!
— Господи, Сережа! Да сейчас таких, согласных на любую работу, пруд пруди!
— Согласных много, — согласился Сергей, — способных мало…
— Иди спать, Сережа, — вздохнула мама. — Тебе осталось совсем немного времени!

Гранки, корректуры, спертый воздух, запах прелой обуви, типографского шрифта и дешевого кофе.
— Вы тут совсем распоясались! — звучал истошный голос начальника. — Где Кормлев?.. Ах, вот вы где! — обратился к сидящему за столом Сергею. — И что это вы в последнее время такой неприметный стали? Думаем, мечтаем, да? Осуществляем творческий процесс! А меня тем временем авторы за горло берут. И вы его не выгораживайте, Валентина Михайловна! Что значит очень много корректуры? Я виноват, что ли, что все хотят, чтобы их непременно Кормлев корректировал?.. Так, пожалуйста, не расслабляйтесь! — переключился начальник на остальной коллектив. — Горят сроки! Требуется рывок без потери качества и клиентов!
Раскачивающийся зад, хлопнула дверь…
— Сережа, милый, уж вы постарайтесь! — причитала Валентина Михайловна. — Не переписывайте за ними всю их бурду! Просто слегка «причешите», подправьте, и все! Если хотите, можете розовым пастиком. Я разберу. А потом вам отгулы выпрошу. Ладно?..

Неоновые блики на раскисшем снегу, рифленые стеклянные вставки…
— Здрасьте!
— Позвольте ваше пальто?
— Здравствуйте, Даша! Как насчет концерта, вы подумали?
Даша вскинула на Кормлева испуганные глаза, выразительно показала на вход в зал, покачала головой, улыбнулась и скрылась в дверях гардеробной.
У входа в зал стоял, наклонив голову и ожидающе вскинув брови, высокий загорелый мужчина. Сергей оглянулся на швейцара — тот неловко, кисло улыбнулся, слегка разведя руки, вот так вот, мол. Сергей повернулся — загорелый мужчина уже трепал его по загривку, улыбался, разглядывая то так, то этак и приговаривая:
— Вот так вот! Видишь, какой я приехал! Я говорил тебе, поехали со мной, там такие пальмы, такие женщины, друг мой, а ты отказался!.. Ну, ладно, у меня дела, работа. Позже обо всем поговорим, — он еще раз потрепал Кормлева по затылку и скрылся в боковых дверях.
— Кто это? — спросил Кормлев у швейцара.
— Вениамин Степанович! Х-хозяин, блин! — округлив глаза, значительно, полушепотом ответил швейцар.
Кормлеву вдруг пришло понимание, что загорелого человека действительно зовут Вениамин, они вместе учились в институте, работали некоторое время, и потом Вениамин «ушел в бизнес». Он приглашал ехать с ним на Сейшелы, у них давняя глубокая дружба…
— Добрый вечер, Сережа! Я так давно вас не видела. Мы с мужем уезжали в Липецк, он таскает меня везде, по всяким закоулкам! — Вера взяла Сергея за руку и повела в зал.
Панфилов помахал ему рукой, выпучил глаза, показывая взглядом на Веру, и состроил кислую мину. Играла тихая музыка.
— Давайте потанцуем, — предложила Вера. — Пока они там заняты своими скучными делами, — она показала на сидящих за столиком и о чем-то напряженно говоривших Семенова и своего мужа.
Старый, добрый блюз тек и струился, заполняя собой все пространство. В такт ему струилось в руках Сергея грациозное тело Веры. Она улыбалась ему, осторожно касалась пальцами, прерывисто и глубоко дышала, слегка приоткрыв изящно очерченный, чувственный рот. Иногда бедра ее касались Сергея мягким, осторожным толчком, и тогда тонкий запах, исходивший от Веры, становился резче, объемнее и сокрушительнее. Кормлеву грезились море, песок, теплый пряный воздух и уходящая куда-то в бесконечность лунная дорожка…
— Сережа, Сереженька, милый! — горячо шептала ему на ухо Вера. — Вы понимаете, он — посредственность, бездарность, я так устала! Куда же вы тогда исчезли? Я вспоминала, ждала… Я надеялась, Сережа! Я очень долго надеялась. Потом вдруг он — лысый, известный, наглый, уверенный и стремительный. Ваша противоположность, Сережа. Полная противоположность! Очень странно, правда? Эта противоположность, изнанка, тень, понимаете? Это напомнило мне вас. И я сдалась, Сережа… Не казните меня…
— Как вы могли?.. Зачем, зачем?.. Почему ничего не сказали? — спрашивал, словно в угаре, Кормлев; его словно несло куда-то, и он был не в силах сопротивляться.
— Я говорила, Сережа... Это все гроза, шторм… Вы, наверное, не услышали. Я его брошу, пусть катится к черту! Все эта гроза, Сережа. Во всем виноват этот проклятый шторм!
Сергей плыл в волнах ее голоса, тихого старого блюза, тонком аромате ее духов. Ему грезились песок, пальмы, тихие теплые волны, неторопливо накатывающиеся на пустынный берег, улепетывающий со всех ног известный поэт, счастливое лицо мамы, плачущей украдкой, и удивленные, радостные лица знакомых, малознакомых и вовсе незнакомых ему людей…
Кто-то одернул его за рукав пиджака. Сергей оглянулся. Панфилов с глупым, заговорщическим выражением на лице и бегающими глазами шептал:
— Серега! Серега! Музыка уже кончилась. Давно. А вы тут… На вас все смотрят! Неудобно, Серега!
— Да-да, — сказал ему Кормлев, засуетился, оглядываясь, и повел мало что соображающую, раскисшую Веру к столу, за которым горячо спорили о чем-то ее муж и Семенов; они одни, казалось, ничего не заметили.
Муж Веры мельком взглянул на подсевших Сергея и Веру, кивнул и, обращаясь вновь к Семенову, произнес:
— Нет, дорогой мой, нет! Решительно нет! При всем уважении к вам я никогда с этим не соглашусь!
— О чем это вы? — заинтересовалась Вера.
Она уже пришла в себя, взгляд ее сфокусировался. Сергей встал:
— Извините меня, я на минутку к Панфилову…
— Да-да, конечно, — согласился муж Веры.
Семенов качнул утвердительно головой. А Вера широко улыбнулась ему и чувственно выдохнула:
— Я буду вас ждать, Сережа!

Кипы бумаг, корректуры, гранки… Бездарная, пошлая, похабная, тошнотворная литературная конъюнктура.
— Сережа, что с вами происходит в последнее время? — говорила удивленно и озабоченно «зам» Валентина Михайловна. — Что вы тут пишете такое? Какие пальмы? В тексте «пальба», а вы правите это на «пальмы»! Какие могут быть пальмы в Норильске на никелевом комбинате? Будьте, пожалуйста, внимательней. То у вас пастик розовый, то пальмы морозостойкие, это совсем никуда не годится!..
— До завтра, Сережа! Не опаздывай! — Нина чмокнула его в щеку.
— Ты не могла бы со мной прогуляться? — Кормлев удержал Нину за рукав. — Мне нужно с тобой поговорить.
Нина посмотрела на Сергея удивленно и заинтересованно.
— Недолго. Это очень для меня важно, — заверил ее Кормлев.
— О чем, Сережа?
— О моей жизни… В ней все изменилось вдруг, в последнее время, об одном человеке… Мы с ней давно знакомы. Оказывается, она меня давно любит, а я не знал… Нужно, наверное, что-то делать…
Нина взяла его за руку, заглянула в глаза:
— Не нужно, не нужно ничего делать, Сережа! — сказала она тихо, тревожным полушепотом. — Не надо ничего менять. Я не готова… — добавила Нина, еще раз заглянула Сергею в глаза и побежала к автобусу.
— Ты меня не так поняла! — вдруг спохватившись, крикнул вслед Нине Сергей.
Нина остановилась, помахала ему рукой и побежала дальше…

Туман за окном сгущался, клубился, переливался в свете уличного фонаря. Если бы не снег на подоконнике, можно было решить, что сейчас осень. Эти странные туманы, даже зимой, в любую стужу — питерская особенность, которая бывает, наверное, только здесь, и ни в каком другом морском северном городе.
«Мне нужно с кем-то поговорить, с кем-то поговорить…» — думал Кормлев. Он взял трубку и набрал номер.
— Алле, мавзолей на проводе! — прокартавил Нерчаев.
— Нерчаев, мне с тобой нужно серьезно поговорить.
— Если про Светку, то извини, старик, я не думал, конечно, что так вот выйдет. Ну, нет у нее юмора… И мозгов тоже… Я что, виноват? — поспешил оправдаться Нерчаев.
— Нет, я о другом.
— Я помню, помню, старик. С получки обязательно отдам.
— Я не об этом.
— А о чем же тогда? — с наигранным удивлением спросил Нерчаев.
— Понимаешь, со мной последнее время необычные вещи происходят…
— Не пугай! Меня после Светки уже ничем не напугаешь, — заверил Нерчаев. — Ну, давай, выкладывай, что у тебя необычного?
— Я не знаю, с чего начать… — Кормлев вдруг будто споткнулся, мысли разбежались в стороны, и было действительно трудно уловить главное, основное, с чего следует начать рассказ незнакомому с ситуацией человеку.
— Начни с конца, так интереснее, — приободрил его Нерчаев.
— Нерчаев, я тут в Крым ездил… — начал наконец Кормлев.
— Вот как? Когда же ты успел? Ага! Денег, значит, в долг, на спасение друга у него нет! А на «прошвырнуться» находится?
— Да нет, это давно было! — поспешил пояснить Кормлев.
— А-а! Ну? — Нерчаев расслабился.
— Я там с женщиной познакомился...
— Да что ты! Поразительно! Действительно необычный случай. Где же это ты нашел женщину в Крыму, Пинкертон?
— Не ерничай, Нерчаев, у меня с ней серьезно, — осадил его Кормлев.
— Там-там-тадам-пам… — запел Нерчаев свадебный марш Мендельсона. — Так?.. Все, старик, я все понял. Тебя срочно нужно лечить. Финская сауна с русскими девушками и немецким пивом подойдет? Тройной эффект! У тебя сердце здоровое?
— Я серьезно, Нерчаев!
— Старик, прекрати. В Крыму с женщинами не может быть ничего серьезного. В общем, так! Я с сауной все устрою и тебе позвоню.
— Нет, спасибо…
— После, после будешь благодарить, — перебил его Нерчаев. — Не расслабляйся, суши тараньку. Все, пока, старик! — и Нерчаев повесил трубку.

— Не вздумайте опять куда-нибудь сбежать, Сережа, под благовидным предлогом. Я звонила вашей маме, она не болеет! — упредила его Валентина Михайловна.
— Я ведь не сдал деньги? — с надеждой в голосе промямлил Кормлев.
— Не волнуйтесь, Сережа, я вычту из вашей зарплаты! — победно произнесла Валентина Михайловна и вышла в дверь.
Кормлев сидел за столом, отрешенно правил какую-то очередную дрянь; он даже не сразу заметил, как суета, вечно творящаяся в отделе, прекратилась, все куда-то исчезли, и вокруг повисла непривычная нервная тишина. Потом открылись двери, появилась сияющая Ниночка в черном с блестками платье и с блестящим кулоном «Стрелец» на шее.
— Пойдем же, Сережа, все уже собрались, — произнесла она каким-то чувственно-странным, непривычным для нее тоном.
— А мне, мне еще к друзьям дойти надо, они звонили, — залепетал Кормлев.
— Ну, перестань, Сережа, хватит, мы же договорились! — Ниночка топнула ногой, нахмурила брови, выволокла его за руку из-за стола, провела по коридору и втолкнула в проем двери, украшенной серпантином и лохматым, серебристым елочным дождем.
Сергея обдало жаром искусственного, натянутого веселья, захлестнуло и поволокло куда-то. Перед глазами мелькали лица сотрудниц, серебрящееся блестками платье Ниночки, пластиковые тарелки и вилки, граненые стаканы, елочный дождь, лихо отплясывающий начальник в расстегнутой жилетке, потертая хлопчатобумажная скатерть с надписью «Общепит»…
Над ухом неожиданно выстрелила хлопушка, на Сергея просыпался разноцветный дождь конфетти… Кормлев встал из-за стола и вышел. Он прошел по темному коридору, ощупывая стены. «Мне нужно окно, окно, какое-нибудь окно», — звучало у него в голове.
Дверь в кабинет Ниночки была приоткрыта. Кормлев вошел, прикрыл дверь и, не включая свет, подошел к окну. Огляделся, отодвинул со стола бумаги и присел на край. За окном завывал ветер, сбрасывающий с крыш охапки мелкого серебрящегося снега, слышались дальние хлопки петард, похабный смех и пьяные завывающие голоса: «Наш костер в тумане светит!..» Дома вдруг перед взором Кормлева растворились в невесть откуда взявшемся тумане. К горлу подкатил комок, стало трудно дышать. Ему казалось, что он явственно видит далекие отблески костра. Кормлев сглотнул, глубоко вздохнул и вгляделся… Комок отступил от горла и растекся по телу сосущей жилы тяжестью… На месте костра сверкала розовыми, прописными, неоновыми буквами надпись: «Кафе «Патрисианна»! Кормлев закрыл глаза и сжал голову руками…
Вдруг он почувствовал у себя на шее чьи-то теплые, нежные руки.
— Что ты, Сережа, зачем ты здесь, один? — как-то взволнованно, проникновенно шептала Ниночка, поглаживая его по затылку.
Кормлев повернулся. Нина заглянула ему в глаза, прижала голову к груди, нежно гладя по волосам.
— Ну что ты, что ты, Сереженька! — горячо шептала она. — Что ты в самом деле. Ведь Новый год, праздник!
Кормлев ощутил мягкую нежную грудь, глубоко вздохнул, и вместе с этим вдохом до него дошел запах давно забытый, глубокий, тонкий, волнующий, трудно поддающийся описанию, неумолимый и сокрушающий. Кормлев неожиданно для себя обхватил Нину за талию, сильно прижал к себе и заплакал. По-детски, искренне, без оглядки, навзрыд…

Неоновый свет, надпись, дверь, калорифер.
— Здрасьте! — швейцар расплылся в улыбке и растекся на шарнирах.
Даша улыбнулась ему, взяла пальто и уже у входа в гардеробную оглянулась, улыбнулась еще раз и исчезла.
Кормлев вошел в зал. Колонны, музыка, оранжевые под старину лампы… Все было как всегда. Сергей прошел к своему столику и сел. Появился официант, поставил на стол коньяк, вазу с фруктами и два бокала. В ответ на удивленный взгляд Кормлева сказал:
— Вениамин Степанович. Желают к вам присоединиться.
Сергей кивнул в ответ, откинулся на спинку и стал ждать, оглядывая зал…
Что-то шевельнулось внутри, будто заворочалось вдруг потревоженное, какое-то неловкое, подозрительное существо. Сергей встал из-за стола, вышел в курительную.
Спиной к нему, изящно держа в приподнятой руке длинную, тонкую, дымящуюся сигарету, стояла Вера. Панфилов что-то нашептывал ей на ухо, с омерзительной улыбкой на сальном, обрюзгшем лице, и шарил волосатой рукой в разрезе платья на ее спине.
Вера приглушенно хохотала, томно изгибалась и все повторяла: «Ну, хватит, хватит, да врете вы всё!..» И опять хохотала и изгибалась, запрокидывая голову. Панфилов все шептал ей на ухо и шарил в разрезе платья. Матовая, бархатная, с тонким бледно-розовым оттенком, удивительно ровная, будто нереальная кожа Веры в разрезе платья на ее спине и волосатая, по-мужицки грубая лапища Панфилова… Вдруг тот оглянулся, будто почувствовав иное присутствие, увидел Кормлева, резко отдернул руку и, запинаясь и краснея, заискивающе зачастил:
— Я тут анекдот рассказывал, ну, тот, помнишь, про лошадь…
Вера медленно повернула голову, посмотрела на Сергея как-то пусто и хищно, потом вдруг нашлась, ее брови удивленно взметнулись, и она спросила:
— Сережа, разве вы курите?
Сергей рванулся, прошел сквозь зал и в коридоре резко бросил вышедшей из гардероба Даше:
— Пальто!
Улыбка девушки погасла, на лице отразился испуг, она метнулась в гардеробную, вынесла ему пальто в дрожащих руках.
Сергей вырвал пальто и, резко шагнув к выходу, наткнулся на Веру. Она мягко положила ему руки на плечи, томно и грациозно наклонила голову к его уху, горячо зашептала:
— Ну что вы, что вы, Сереженька! Что вы себе придумали? Как можно!
Сергей слегка отстранился, с надеждой посмотрел ей в глаза.
— У меня с ним ничего нет, — утвердительно качая головой, говорила Вера. — Это просто так! Я ведь не ревную вас к вашей Ниночке.
— Нина? — вскричал Сергей. — При чем здесь Нина? У меня с ней ничего не было! — последнее застряло у него в горле. Глаза его округлились, в голову воткнулось раскаленное, жгучее лезвие. Сергей качнулся, все поплыло перед глазами. Он оттолкнул Веру, перед ним возникло испуганное, улыбающееся, прыщавое лицо швейцара.
— Здрасьте! Заходите еще, — причитал ошеломленный швейцар, вжимаясь в стену.
Сергей неистово рвал на себя входные двери. Потом вдруг сообразил, толкнул их от себя и выскочил на улицу.
Он бежал, бежал, не разбирая дороги, хлюпая по соляным лужам, поскальзываясь на рыхлом снегу, бормоча про себя:
— Нина! Откуда вы знаете? Я ничего не говорил про Нину! Откуда вы знаете про Нину? Я не мог ничего говорить про Нину! Я не мог!
Он вдруг споткнулся, упал на колено, попытался подняться и не смог. Отполз к стене, прислонился к ней, тяжело дыша, вперившись в какую-то далекую, одному ему видимую точку.
— Черт побери! Опять ты, ни пройти, ни проехать… То стоишь, то сидишь — грабли в гору, — выдернул Сергея из оцепенения недовольный голос.
Сергей взглянул вверх — перед ним стоял бомж с набитой картоном тележкой, укоризненно качая головой.
— Здравствуйте, извините, — тихо сказал Сергей.
— На «извините» пиво не купишь. Прими отростки, любезный, дай проехать, — огрызнулся бомж.
Сергей подобрал ноги, бомж подхватился и поплелся далее, поскрипывая своей тележкой.
— Товарищ, скажите, какая это улица? — вслед ему крикнул Сергей.
— Та же самая, что и вчера, — огрызнулся бомж, не оборачиваясь. — Алкаш с помойки тебе товарищ! Товарищ, товарищ… — бурчал бомж, удаляясь.
Сергей смотрел на удаляющуюся тележку, на поскрипывающие, готовые вот-вот отвалиться маленькие колеса, оставляющие в снежной каше удивительно ровную, глубокую колею…

— Сережа, что у тебя с лицом, что с пальто? Где ты валялся? Почему хромаешь? Мне все это совсем не нравится, Сережа! — причитала мама, вешая на плечики промокшее, грязное пальто Сергея. — Скажи мне честно, сынок, ты связался с дурной компанией, с хулиганами?
— Я никому не говорил про Нину, мама, никому, понимаешь?..
— Сереженька, сынок, оставил бы ты эту компанию. Не доведут они тебя до хорошего! Опять от тебя пахнет духами, пальто испорчено… Сережа, милый!
— Я не говорил, понимаешь? Я не мог никому сказать!
— Тебе нужна горячая ванна, Сережа, и чай с малиной!
— Я никому ничего не говорил, мама!
— Иди в ванну, сынок!
Марина Михайловна глубоко, горестно вздохнула и прошлепала на кухню.

Сгустились сумерки. Гулко капала вода из прохудившегося крана. Сергей лежал на боку, застыв в какой-то вычурной, неудобной позе.
Он смотрел и смотрел в окно, за которым в желтоватом свете фонаря клубился промозглый, серо-серебристый, зимний питерский туман. Туман то редел, то сгущался, менял очертания и оттенки. То вдруг вспыхивал изнутри мелкими серебристыми искрами, то вдруг тускнел почти до черноты. Туман вел себя как живое существо, которое двигалось, желало, питалось… Он, казалось, искал, пожирал и бурно переваривал тепло, радость, восторг, желания и порывы. И даже свет фонаря, пройдя сквозь туман, казался пустым, холодным и мертвым.
«Почему он желтый, этот свет? Почему он желтый, если он такой холодный и пустой? Желтый свет у солнца, он теплый, плотный, живой…»
Из раздумий его выдернул телефонный звонок. Звонил Нерчаев.
— Серега, как дела? Твоя мама сказала, что ты связался с какими-то аферистами. Если нужна помощь, Серега, не стесняйся, звони… Слушай, твоя Светка совсем озверела. Требует, чтобы я вез ее на Канары, прикинь! Я ей: при чем тут, мол, я? А она мне: ты мне премию обещал — ты и вези! Представляешь, да?.. Ну, все, старик, ладно… Пока! Звони, если что…
Сергей повесил трубку, и тут же раздался еще один звонок. Звонила Нина.
— Сережа, ты заболел?
— Да, наверное, — сипло ответил Сергей.
— Сильно?
— Не знаю.
— Лечишься?
— Да… Что нового? — безучастно спросил Кормлев.
— Ничего нового нет, Сережа. Все по-старому. Босс ходит довольный. Он уволил тебя, Сережа. Нашел повод. Ходит теперь гоголем, посверкивает глазами. Наверное, новую жертву высматривает. Странный он, Сережа. Что он будет делать, когда всех нас уволит? Ну, выздоравливай! До свидания, мы все за тебя волнуемся, — Нина повесила трубку.
В дверях комнаты появилась мама.
— Кто звонил, Сережа? — спросила она.
— Это я звонил, Нерчаеву, — ответил Сергей.
— Она сказала что-нибудь новое? Как там на работе?
— Зачем ты посвящаешь, мама, чужих людей в наши семейные дела, рассказываешь всякие подробности? — устало спросил Сергей.
— Господи, кого это? — всполошилась Марина Михайловна.
— Нину, например, Нерчаева…
— Разве ж они чужие?
— Ну, не родственники же, это уж точно.
— Разве это важно, Сережа? — вздохнула мама. — Они так давно в твоей жизни, что уж и роднёй стали, наверное. Искренне волнуются, переживают за тебя…
— Они волнуются, а ты им подбавляешь. Зачем? Разве они обязаны переживать?
— Никто не обязан, Сережа, и родственники тоже не обязаны! Кровь — это еще не повод относиться к кому-либо по-человечески! Не нужно отталкивать хороших людей, Сережа. Они думают, что ты скромный и застенчивый, а ведь могут подумать, что ты просто отстраняешься от них, пренебрегаешь…
— Ничего они такого не думают, — безучастно ответил Сергей. — Они просто не могут понять, что одни и те же следствия могут быть вызваны разными причинами. И ты этого не понимаешь. Зачем рассказывать кому-то что-то, если он не в силах понять причин, что такие причины вообще бывают…
— Боже мой, Сережа! Я просто чувствую, что тебе тяжело, плохо, и все! И просто сопереживаю, стараюсь помочь… Разве важно, почему тебе плохо? Важно — что плохо! — мама вздохнула, но так не нашла, что еще сказать, ушла на кухню.
Сумерки, капающий кран, туман за окном, желтый свет фонаря. «Почему он желтый? — думал Сергей, глядя на свет. — Он не должен быть желтым…»
Вдруг какая-то мысль пронеслась у него в голове, он резко вскочил и набрал номер телефона.
— Нина? Это я, Кормлев… Нина, ты знаешь такого Панфилова?
— Панфилов?.. Нет, не знаю.
— Ты подумай, может быть, случайно?
— Нет, Сережа, ты же знаешь, у меня отличная память.
— Да, знаю, — разочарованно произнес Сергей. — А Веру? — вдруг спохватился он.
— Какую Веру, Сережа?
— Ну, Веру, жену… — Сергей назвал имя известного поэта.
— Да что ты, Сережа! — удивилась Нина. — Он ведь не женат! И знаешь, ему ведь вообще женщины не нравятся… Понимаешь?
— Не женат… — как бы про себя констатировал Сергей.
— Нет, Сережа, зачем ему? Сейчас это не осуждается, даже модно, — заверила его Нина.
— Нина, ты любишь бывать в кафе? — спросил он после некой паузы.
— Кафе? — удивилась Нина.
— Ну да, кафе, рестораны…
— Я не помню, Сережа. Я давно там не была, — ответила Нина.
— Ты знаешь, есть такое кафе «Патрисианна», у Невского?
— Па-три-си-ан-на, — нараспев произнесла Нина. — Красивое название! Ни разу такого не слышала. Ты меня хочешь пригласить в кафе, Сережа?
— Не слышала ни разу, — пробормотал про себя Сергей. — Откуда тогда они знают?
— Отдыхай, Сережа, тебе надо отдохнуть. Вот ты поправишься, мы с тобой обязательно куда-нибудь сходим, — мягко сказала Нина.
— Да-да, — пробормотал Сергей и повесил трубку.
Туман клубился, колыхался за окном. Казалось, что он окреп за последнее время. Нет, он не стал гуще, он стал сильнее. Он клубился и переливался, как мышцы у атлета, как стальные мышцы под серебристой, чешуйчатой кожей змеи.
В комнату тихо вошла мама. Подошла к Сергею и приложила руку ко лбу.
— Сколько времени, мама? — спросил Сергей.
— Восемь часов, Сережа. Восемь вечера.
— Нет, сколько времени я болею?
— Две недели, сынок, — мама задумалась. — Да, завтра как раз будет две недели. Поднялась плата за свет, Сережа. А в парадной опять вывинтили лампочки! Обещают поставить счетчик для воды. Что же это делается, сынок? Все поднимают и поднимают, все им мало! По телевизору одни разговоры. Вроде бы разные, а все об одном и том же! Все чего-то делят, а эти поднимают… Кому верить, сынок? На улице опять потеплело, а снег никто не убирает. Кругом такая каша! В магазине я опять встретила Витю, дала ему два рубля на новые поиски…
— Ты сказала «свет», мама?
— Да, свет... Выкрутили две лампочки! Соседи поставили какую-то декоративную, розовую — ничего не видно!
Сергей резко поднялся с кровати, проскочил в прихожую мимо ошеломленной мамы, суетливо надел ботинки, схватил пальто.
— Ты куда, Сережа? — испуганно запричитала мама.
— Не волнуйся, я скоро, — бросил он на ходу и захлопнул дверь.

Ноги сами свернули налево, потом направо. Уже переходя улицу, Кормлев почувствовал, что что-то не так… Что-то было не так! Кормлев остановился посредине улицы, оглянулся по сторонам. «Что не так?» — спрашивал себя.
Та же улица, снежная, грязная каша. То же ощущение пустынности, нелюдимости и какой-то странной тишины. «Такая тишина, наверное, бывает после контузии, — подумал Кормлев. — Что же не так?»
И вдруг он содрогнулся от понимания... Свет! Бледно-розовый, неоновый свет… Блики на грязном снегу, на раскисшей снежной каше, на гранитных бордюрах, на его промокших башмаках… Этот свет — его не было! Кормлев остолбенел. Липкое, гадкое, холодное, вязкое предчувствие стало закрадываться ему в сердце.
Кормлев собрался с духом, вздохнул и на негнущихся ногах медленно пошел дальше, изо всех сил стараясь не впускать в себя это предчувствие, эту уже ставшую явной догадку.
Улица закончилась как-то неожиданно и неприятно быстро. Кормлев вступил на тротуар, дошел до середины… и не увидел крыльца. Внутри у него что-то рухнуло, так, наверное, падает большая стеклянная люстра, гулко, со звоном и безнадежностью. Кормлев глубоко вздохнул, собрался с духом и поднял глаза. Он уже знал, что увидит. И это знание, может быть, потрясло его больше, чем глухая, серая, облупившаяся стена перед ним.
Кормлев стоял, смотрел на стену, внутри у него было пусто и гулко. Неизвестно зачем, он вдруг начал разглядывать трещины, сколы, облупившуюся краску и думать о том, как это все ловчее и лучше отремонтировать.
— Та-а-к! Твою налево! Опять ты? Опять встал, ни пройти, ни проехать!
Кормлев оглянулся. Перед ним стоял все тот же бомж с набитой картоном тележкой.
— Куда оно делось? — спросил Кормлев.
— Что делось? — удивился бомж.
— Кафе.
— Какое кафе? Ты где так нализался?..
— Кафе «Патрисианна»… Здесь было кафе, — Кормлев указал пальцем в стену.
— Патриси… что? — переспросил бомж, недоверчиво прищурившись. — Не было здесь никакого кафе, мужик. Я здесь каждый день езжу…
— Как это не было? Розовая надпись…
— Мужик, ты чего такое выпил? — саркастически ухмыльнулся бомж, кряхтя и борясь с громоздкой тележкой, объехал Кормлева и заковылял дальше.
Кормлев тупо смотрел на поскрипывающие, готовые вот-вот отвалиться колеса удаляющейся в темноту тележки, оставляющие на рыхлом снегу удивительно ровную, глубокую колею. Сквозь скрип он слышал недовольное бормотание бомжа:
— Придурки! Нажрутся чего ни попадя, потом стоят, ни пройти, ни проехать! Кафе ему! Глюк тебе прокисший, а не кафе!
Кормлев стоял в оцепенении, смотрел вслед удаляющимся, поскрипывающим колесикам, потом вдруг спохватился и кинулся вслед за бомжем.
— Эй, подождите! Товарищ! Как вас там?.. Оно ведь было!
Бомж остановился, удивленно таращась на бегущего Кормлева, потом засеменил быстрее, подергивая неповоротливую тележку. Когда до него оставалось совсем чуть-чуть, бомж будто спохватился, чертыхнулся, плюнул, бросил тележку и неожиданно ловко и быстро побежал прочь.
Кормлев споткнулся о брошенную тележку, упал на развалившиеся коробки, съехал вместе с ними на дорогу. Когда он встал, в колене что-то хрустнуло и больно кольнуло. Видно, расшиб, когда падал. Сам не зная зачем, он стал собирать коробки, прихрамывая носить их на тротуар и аккуратно складывать около тележки, бормоча про себя:
— Мне важно! Понимаете? Мне это очень важно!
Он все бормотал, носил и складывал, но вдруг, когда он подошел с очередной намокшей, грязной коробкой к тележке, его взгляд наткнулся на отвалившееся кривое колесо. Вид этого колеса неожиданно выдернул Сергея из отупелого состояния. Все вдруг показалось диким и нереальным. Эта ночь, безлюдная улица, эти картонные коробки бомжа, которые он аккуратно собирал и перетаскивал.
В памяти всплыл испуганно улепетывающий бомж. Кормлев засмеялся нервно и надрывно, как, может быть, смеются люди над собственными слезами, бросил коробку и заковылял прочь, прихрамывая на разбитое колено.

— Алло, справочная? — Сергей сидел на кухне перед раскрытым, измятым справочником «Весь Петербург».
— Да, здравствуйте! — ответил ему приятный женский голос.
— Девушка, телефон кафе «Патрисианна», пожалуйста, — сдавленным голосом попросил Сергей.
— Извините, такого кафе у нас в городе нет, — немного помедлив, уверено ответили ему.
— Как нет? Девушка, у меня справочник, здесь оно есть! — запротестовал Кормлев.
— Ну вот и звоните тогда по вашему телефону, — предложила «девушка».
— Я звонил! Много раз — никто не берет трубку. Может быть, телефон поменялся? — предположил Кормлев.
— Извините, у нас в базе данных такого кафе нет!
В трубке раздались длинные гудки…
— Нерчаев! Ты коньяк «Николе-Коля» знаешь? — спросил Сергей, набрав номер.
Нерчаев славился как искушенный коллекционер вин. Искушение его заключалось в том, чтобы аккуратно шприцем высосать вино из бутылки, выпить в одиночку, наполнить бутылку подкрашенной водой и водрузить на полку, а потом отчаянно и самозабвенно верить в то, что в бутылках действительно находится лучезарная, живительная влага с благословенных античными богами полей.
— «Николе-Коля»? — Нерчаев присвистнул. — Редкая марка, очень дорогая!
— Сколько стоит?
— Ну-у, по-разному, месье Серж, по-разному, — ехидничал Нерчаев. — В зависимости от года.
— Сорок второй! — уточнил Сергей.
Нерчаев поперхнулся.
— Полторы тысячи «баксов»! — сдавленным голосом произнес он. — Полторы штуки каждая пузатая бутылочка!
— Это сколько в рублях?
— Не спрашивай, старик! У тебя такая сумма в голове не поместится, — заверил его Нерчаев.
— Нерчаев, я тебя еще хотел спросить…
— Подожди, подожди, я еще твой предыдущий вопрос не переварил, — взмолился Нерчаев.
Повисла пауза. Нерчаев пыхтел на другом конце провода и что-то бормотал. Сергею казалось, что он даже слышит, как в голове у Нерчаева решительно щелкают большие канцелярские счеты.
— Уф! Ну, давай теперь, пытай меня дальше, инквизитор! — вновь присоединился к разговору Нерчаев.
— Ты такого Панфилова помнишь?
— Панфилова?
— Да, Сергея. Я с ним в школе за одной партой сидел…
— Та-а-к! — протянул Нерчаев. — Ты сегодня меня доконать решил, да?
— Да нет, я серьезно, мне надо знать, — уверил его Сергей.
— Ты что, монплезир, коньячку укушался?.. Ты с третьего класса со мной сидел! А до третьего — с Людкой, пока она тебя по башке «арифметикой» не съездила, и вас рассадили, на мою беду. У тебя что, последствия начались? Кто бы мог подумать! Да, кстати, — вспомнил Нерчаев, — Людка эта теперь в нашей школе работает. Не поверишь, математику преподает!
— А в классе, в классе у нас был такой Панфилов? — допытывался Кормлев.
— Не было у нас никакого Панфилова в классе! И в параллельном тоже не было! — начал раздражаться Нерчаев. — Все, старик, мне пора! Позже поговорим про твою амнезию! — Нерчаев повесил трубку.

«Администрация Центрального района» — гласила лаконичная надпись под бронзу на крупной стеклянной вывеске. Сергей толкнул дверь и вошел.
— У вас здесь было кафе «Патрисианна», рядом с Невским. Мне бы адрес, телефон, — говорил он невысокой, стройной секретарше с любопытными, озорными глазами.
— «Патрисианна», «Патрисианна»… Что-то не припомню я такого, — наморщила лоб девушка.
— А может, вы узнаете где-нибудь, мне очень надо, — взмолился Кормлев.
Девушка взглянула на него пристально, кивнула и вышла. Спустя некоторое время она вернулась, разочарованно развела руками:
— Нет в нашем районе такого кафе, извините. И никогда не было, мне очень жаль…
— Как это не было? — забормотал Сергей, суетливо вынимая из внутреннего кармана пальто вчетверо сложенный лист. — Вот в справочнике — кафе «Патрисианна». По телефону никто не отвечает.
Девушка взяла листок, внимательно посмотрела, повертела, приговаривая:
— Не было у нас такого кафе, это какая-то ошибка, опечатка…
Вдруг ее лицо осенила радостная мысль:
— Знаете что? Вам в редакцию надо. В редакцию этого справочника. И у них там спросить!
— Да-да! — засуетился Сергей. — Спасибо вам, спасибо!
И заспешил к выходу.
— Где вы это взяли? — спросила Сергея полная, ухоженная женщина, и так, и эдак разглядывая листок.
— В справочнике. Я вырвал это из вашего справочника «Весь Петербург», — заверил ее Сергей.
Женщина вздохнула, укоризненно посмотрела на Сергея, тяжело поднялась и взяла с полки, стоящей за ее креслом, толстый увесистый справочник. Пролистала его, совместила страницы, еще раз вздохнула, подняла на Сергея усталые глаза:
— Вы меня разыгрываете? Зачем?
— Нет-нет, — засуетился Сергей. — Вы там напечатали, я просто хотел узнать...
— Мы никогда ничего подобного не печатали, — устало вздохнула женщина. — Вот, посмотрите сами, — она придвинула к Сергею справочник. — Вот ваша страница, вот, аналогичная ей, наша… Плохие шутки, мужчина!
Сергей заглянул в справочник. При совершенной идентичности страниц там не было объявления: «Кафе «Патрисианна» — ждем вас в любое время!»
Сергей схватил свой листок, попятился к выходу, ошалело глядя на женщину. Губы его шептали: «Извините меня, извините!» Он сбил стул, спохватился и стремглав выскочил на улицу.

Он шел неизвестно куда, не разбирая дороги, просто двигался в потоке людей. Человеческая река несла его по нескончаемой, грязной, снежной каше. «Как это? Боже мой! Что же это? Как это может быть?» — проносилось в голове.
Вдруг он резко остановился, как бы натолкнувшись на невидимую стену. Взгляд впился в ровную глубокую колею, оставленную на рыхлом снегу маленькими колесиками хозяйственной тележки. Он пошел по этому следу, петляющему, извивающемуся, прерывающемуся на пешеходных переходах, то пропадающему, то появляющемуся вновь. След свернул направо, потом налево, прошел по захламленному двору глухого колодца и уперся в обитую ржавым железом дверь. Сергей толкнул дверь, та жалобно скрипнула, и его обдало затхлой, теплой, вязкой сыростью из темного коридора, уходящего в чрево подвала.
Где-то в глубине мелькнул луч света. Сергей наклонился и вошел. Он на ощупь пробирался по тесному, захламленному коридору, то и дело спотыкаясь обо что-то и смахивая с лица липкую паутину. Коридор свернул налево, и в проеме Сергей увидел качающуюся на проводе подслеповатую, грязную лампочку, освещавшую убогое помещение, хаотично набитое ржавыми трубами, обернутыми в драную, пыльную мешковину.
Сергей вошел. Какая-то тень мелькнула справа и скрылась в нагромождение труб, уходящих в полумрак.
— Эй, кто там? — крикнул Сергей. — Есть тут кто? Я хочу только спросить.
Из-за труб в полосу света высунулась помятая, обросшая щетиной физиономия в грязной вязаной шапке.
— Ты кто такой, чего тебе надо? — угрожающе зашепелявила физиономия.
— Я Сергей! Ищу своего знакомого… с тележкой, он мне нужен.
— А-а! Знакомый, значит, — физиономия расплылась в улыбке, обнажив остатки гнилых зубов.
Из полумрака вылез, отряхиваясь, бомж, а за ним по очереди еще двое, такого же вида. Доброжелательно, но с опаской поглядывая на Сергея, они расселись на перевернутые деревянные ящики из-под фруктов.
— Ну, садись, раз уж пришел. Меня Дима зовут, — сказал бомж в вязаной шапке.
— Ему Некрасова! Сергеича ему! Валентина Сергеича надо, — заикаясь и конвульсивно дергаясь, дергал за рукав Диму его аналогичный приятель.
Дима отпихнул догадливого, шмыгнул носом и уже как-то серьезно и делово сказал присевшему на ящик Сергею:
— Нету твоего Сергеича, ушел. Сиди уж… Скоро придет. Дела у него, понимаешь?
Бомж разлил из бутылки по грязным пластиковым стаканам какую-то жидкость, протянул один стакан Сергею и, скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал:
— Будешь? За знакомство!
Сергей хотел было отказаться, но махнул рукой, взял стакан и залпом выпил. Горло обожгло, в нос ударил едкий запах какой-то технической жидкости. «Ацетон?!» — подумал Сергей, глядя на осклабившуюся физиономию бомжа, довольного таким эффектом.
Его замутило, в глазах поплыло, закачалось, замелькали ящики, открытые консервные банки, улыбающееся лицо бомжа, трубы, лампочка, грязная вязаная шапка в полоску…
Очнулся он оттого, что кто-то тормошил его и шептал шепелявым голосом:
— Эй, Серега, вставай, пришел твой приятель!
Сергей открыл глаза. Из радужных размытостей перед ним появилось радостное лицо Димы. Напротив, на ящике, сидел новый персонаж в потертой залатанной дубленке, отличавшийся от прежних только этой дубленкой и изрядно помятой ковбойской шляпой. Рядом с ним стояла хозяйственная тележка с притороченной клетчатой сумкой.
— Это не он, — не узнавая своего голоса, прохрипел Сергей.
— Как это не он? — лицо Димы приняло растерянно-огорченное выражение. — Он это! Некрасов, Валентин Сергеевич! Во всей своей красе! — Дима толкнул Сергея в плечо. — Ты чего?
— Я пойду, мне надо идти, — борясь с тошнотой, сказал Сергей и на непослушных ногах пошел по коридору к выходу. Ему что-то кричали вслед, но он уже не слушал, продираясь вверх по загроможденной сырой лестнице и стряхивая с лица липкую пыльную паутину…

Сумерки, туман, капающий кран…
«Повесть… Повесть… Он говорил о повести. Что мне нужно было там сделать? — вспоминал Сергей. — Изменить финал? Да, он так и сказал, этот Семенов: «Измените финал, остальное все гениально, уважаемый автор! Измените финал, и мы ее напечатаем, и люди будут носить вас на руках!»
— Повесть. Моя повесть! — Кормлев вскочил с кровати.
Темно-зеленая потрепанная папка с полуоторванной надписью «Бухгалтерский учет»! Такие папки мама в свое время приносила с прежней своей работы. Всякий раз, пересматривая или ликвидируя «старые дела» документы уничтожались, а папки предназначались на выкид. Мама приносила их домой. Те, что получше, Сергей использовал для личного архива.
Кормлев заметался по комнате, сбрасывая все с полок, вытряхивая ящики письменного стола.
— Повесть, моя повесть… Папка... Зеленая папка! — бормотал Кормлев, лихорадочно перебирая бумаги. — Мама! Ты не видела зеленую папку? — крикнул в открытую дверь.
— Папка? Какая папка, Сереженька? — спросила появившаяся в дверях растерянная и встревоженная мама. — Что с тобой, сынок? Зачем ты все швыряешь? То лежишь сутками, то встаешь и все швыряешь! Что происходит? Какая папка, зачем тебе папка? Сережа, давай вызовем доктора!
— Мама! Мне не нужен доктор, мне нужна папка! — умоляюще, с надрывом вскричал Кормлев.
— Ну, ладно, ладно. Какая папка, Сереженька?
— Старая, зеленая, с моей повестью, мама!
— Зеленая папка лежит в коридоре, Сережа. Ты принес ее с месяц назад и положил на полку для обуви. Я не стала трогать, ты ведь не любишь, когда я трогаю твои бумаги.
Кормлев метнулся в коридор к обувной полке, схватил папку, нервно развязал трясущимися руками грязные, бывшие когда-то белыми, завязки, открыл папку, включил бра. Оглянулся на растерянную маму, поднес папку к свету. На титульном листе большими, крупными, печатными буквами было написано: «Сергей Кормлев. «Кафе «Патрисианна». Повесть».
— Какой сегодня день, мама? — надломленным голосом спросил Кормлев.
— Господи, Сережа, 29 ноября, среда, уже… день твоего рождения, Сережа!


Часть следующая
Органическая повесть
Октябрь, мелкий дождь. Набережная реки Пряжки. Психиатрическая больница № 2.
«Какая нынче холодная осень, — думал Кормлев, сидя у окна в выцветшем больничном халате, наблюдая, как клен роняет намокшие, зелено-желто-красные, резные листья. — Они даже не кружатся, просто падают. Такие тяжелые… Просто падают в братскую могилу под деревом, потому что так надо, потому что осень, и жизнь для них кончилась…»
— Сергей, срочно в процедурную! — выдернул его из размышлений голос санитарки.
Сергей вскочил, опрокинул железный стул, смущенно засуетился, поднимая его под снисходительным взглядом пожилой санитарки. По шевелению его губ можно было угадать повторяемое: извините, извините! — обращенное неизвестно к кому.
В процедурной творился веселый кавардак. Пациент Иван Михайлович, капитан второго ранга, с полуспущенными штанами, смеясь взахлеб, скакал по процедурному столу, опрокидывая на пол биксы, «стерильный материал» и коробки с препаратами.
— Врешь, не возьмешь! Салаги! Салаги! — кричал Иван Михайлович, ловко уворачиваясь от дородного санитара Леши и дежурной медсестры Анечки.
— Обходи его слева! — крикнул Сергею всклокоченный, запыхавшийся Леша.
Кормлев, изловчившись, ухватил Иван Михайловича за левую штанину пижамы. Иван Михайлович взвизгнул, схватился за окончательно спадающие штаны, потерял равновесие и рухнул на пол, утягивая за собой Сергея, попытался подняться, но тут же перед ним возник санитар Леша и ловко надел на него смирительную рубашку.
Иван Михайлович плакал, брыкался и кричал от досады:
— Серега, друг, Иуда! И ты туда же, — всхлипывал Иван Михайлович, глядя испепеляющим взглядом из-под густых бровей.
Анечка собирала разбросанные вещи, поправляя выбивающуюся из-под колпака русую прядь, раскрасневшаяся и как-то очень похорошевшая от этого.
— Ребята, тащите его в палату! Сейчас я найду стерильный шприц и приду, — сказала Анечка.
Леша ухватил пациента за смирительную рубашку и поставил на ноги. Иван Михайлович сверкнул глазами и сквозь сжатые зубы процедил:
— Полегче, полегче, матрос! Перед тобой командир все-таки.
— Давай, командир, отходим на базу, — устало сказал Леша, подталкивая его к выходу.
— Отдать швартовы! Рубить носовые! — заголосил Иван Михайлович.
Больничный коридор был слишком узок для троих, поэтому Кормлев шел сзади, пытаясь затянуть потуже непослушные лямки на смирительной рубашке, прихрамывая на вновь расшибленное колено. «Не везет мне с этим коленом, — думал он. И где-то на заднем плане укорял сам себя: — Чего я сейчас с этим коленом-то?»
Иван Михайлович брыкался, пытался лягнуть Лешу ногой и завывал на все отделение:
— Раскинулось море широко!..
Из палаты справа ему вторил неуверенный, сдавленный голос:
— Товарищ, мы едем далеко…
Леша откинул занавеску и угрожающе процедил:
— Сейчас ты у меня отъедешь, Семенов! Я тебе сейчас столько вколю — неделю «в отъезде» будешь.
Семенов сник на полуслове, и в палате воцарилась гробовая тишина.
— Давай его с ходу на кровать, — скомандовал Леша.
Они вместе приподняли Иван Михайловича и опрокинули на кровать ничком.
— Как швартуешь, мерзавец? — кричал Иван Михайлович, пытаясь сопротивляться налегшему на него Леше.
Пришла Анечка с ватой и шприцем. Ловко вколола в ягодицу извивающемуся Иван Михайловичу препарат.
— Спирт на банку, помои за борт! — кричал Иван Михайлович, учуяв запах, исходящий от ваты. Потом как-то вдруг обмяк, забормотал и захрапел, провалившись в глубокий нездоровый сон.
— Переверните его, ребята, а то задохнется, — сказала Анечка. И уже в дверях добавила: — И рубашку с него снимите, теперь уже можно…
Сергей опять сидел у окна, смотрел на мокрые, тяжелые, падающие с унылых дерев листья, и ему даже казалось, что он слышит гулкие шлепки, с которыми слетевшие листья ударялись о землю.
Где-то в коридоре слышался приглушенный голос Леши:
— Уймись, Семенов, уймись по-хорошему. А то сейчас рядом со своим боевым товарищем ляжешь.

За некоторое время до…
За окном моросил мелкий дождь, настолько мелкий, что о нем можно было догадаться только по скатывающимся с поникших листьев крупным, увесистым каплям. Сергей лежал, закинув руку за голову, и отрешенно смотрел в окно. В сумерках комнаты на его лице, полу, стенах, на разбросанных всюду листах бумаги колыхались тени от качавшейся за окном ветки.
Скрипнула половица. Ловко, зигзагами обходя разбросанные листы бумаги, подошла мама. Поставила на табурет чашку с чаем, внимательно посмотрела в лицо Сергея, затем — по направлению его взгляда, в окно, вздохнула и произнесла:
— Вот и осень, Сережа. Осень…
Сергей медленно перевел взгляд на мать.
— Ты бы вышел, Сережа, погулял? Холодно, правда. Но это ничего, даже хорошо, оденешь пальто… А я бы здесь убрала, все бы сложила?
Серей медленно, не отводя от нее взгляда, покачал головой.
— Может быть, ты чего-нибудь хочешь, Сережа? Я бы тебе приготовила или в магазине купила…
— Нет, я совсем ничего не хочу, мама, — безучастно ответил Сергей.
— Может, тебе нужно к врачу, Сережа? Давай вызовем врача? Терапевта там или невропатолога? Кого-нибудь, кто знает, что делать, когда ничего не хочется?
— Мне не поможет врач, мама!
— Откуда ты знаешь, Сережа? Ведь ты никогда у меня не болел. Никогда не был ни у какого врача.
Сергей вздохнул и промолчал.
— Кран опять течет, — сказала мама. — Звонил Нерчаев, он собирается отдать тебе долг в конце месяца, и спрашивал, нет ли у тебя взаймы. Я сказала, что у тебя ничего нет, Сережа. Что ты еще не устроился на работу, а я ему не дам, потому что он жулик.
Мама еще постояла немного, но так и не получив ответа, вздохнула и исчезла в темном проеме двери.
Сергей лежал и смотрел на позвякивающую чашку с чаем, на пар, поднимающийся едва заметными сизыми струйками, на тени, скользящие по граням фарфора… «Почему она звенит, — думал Сергей, — отчего, зачем, с какой стати?» Неожиданно звон прекратился, пар исчез, будто втянутый внутрь, и чашка звонко лопнула, разлетевшись на куски, обдав Сергея множеством мелких, липких, сладких, горячих капель.
Он резко вскочил, заметался по комнате, собирая с пола намокшие листки бумаги, суетливо отряхивая, вглядываясь в потекший текст и причитая:
— Как это? Почему? Зачем, Боже мой, зачем? Все испорчено! Что теперь с этим делать?
Он метался по комнате некоторое время, потом вдруг осекся, сел на пол, зарылся лицом в измятые листки. Плечи его мелко тряслись, на его фигуре, стенах, полу мелькали тени от качавшейся за окном ветки. По подоконнику тарабанили крупные, увесистые капли, стекавшие с поникших, начавших уже желтеть, листьев.

Сергей стоял перед раскрытыми, ржавыми, покореженными воротами, на одной из кирпичных опор которых висело объявление: «Психиатрической больнице № 2 требуются: санитары, медсестры, повара, операторы котельной…»
«Здесь нет слова «пациенты»! Значит, пациенты им не нужны? Значит, я им не требуюсь? — думал он. — Может, забыли написать?»
— Тебе чего, мужик? Чего ты здесь торчишь? — спросил вышедший из ворот охранник.
— Мне врача нужно…
Охранник смерил Сергея взглядом, потом посмотрел на объявление, потом еще раз на него, смекнул, видно, что-то про себя, сказал:
— Из ворот налево, потом направо, три ступеньки, и на второй этаж!
Сергей пробормотал: «Спасибо!» — и вошел в ворота.
«Налево, направо, ступеньки, лестница, второй этаж…» — механически отмечал Сергей, следуя по означенному охранником пути и попутно разглядывая унылою обстановку больницы. Остановился, споткнувшись о надпись «Главврач». Боковым зрением увидел мелькнувший сзади белый халат и услышал приветливый женский голос:
— Входите, входите, она сейчас свободна.
Сергей еще постоял немного, потом неуверенно постучал, толкнул дверь и вошел.
За столом сидела женщина средних лет, грузного вида, с густо накрашенными яркими губами и очками в тяжелой роговой оправе.
— Здравствуйте! — сказал Сергей.
— Здравствуйте, — протянула она ему как-то подозрительно и заинтересованно, разглядывая его поверх очков, не поднимая головы, вскинув густые брови.
— Там объявление у вас внизу… — неуверенно начал Сергей. — Я зашел, думал, может быть, забыли написать, думал, может быть, я вам нужен…
Женщина откинулась на спинку стула, оценивающе посмотрела на него поверх роговых очков, вдруг улыбнулась стандартно-неприятной улыбкой и сказала:
— Конечно, конечно, нужны! Трудовая книжка и паспорт с собой?
— Паспорт? Да, есть, — засуетился Сергей. — А трудовую книжку… Я не знал, что потребуется.
— Где вы работали раньше? — спросила главврач, внимательно разглядывая фотографию Сергея в паспорте.
— Я? В издательстве. Пятнадцать лет. Корректором. Меня выгнали. Начальник. За прогулы, — объяснил Сергей.
— Пьете? — спросила главврач, не отрываясь от бумаг.
— Да! Чай, иногда кофе…
Главврач приглушенно хихикнула.
— Я говорю о спиртных напитках. Вы их принимаете?
— Коньяк. Французский. «Николе-Коля». Иногда. Говорят, я его люблю…
Главврач хихикнула еще раз и, скорее уже для себя, произнесла:
— Юмор — дело хорошее! Хорошее, хорошее дело… юмор. Особенно в нашем заведении.
Женщина что-то написала на листке бумаги рваным, размашистым почерком, сложила его вдвое, присовокупила к этому паспорт и протянула Сергею.
— В пятнадцатый кабинет, голубчик! Идите сейчас же, успеете до обеда. Первый этаж, налево, я им позвоню… — и, еще раз улыбнувшись неприятно-стандартной улыбкой, добавила: — До свидания! Мы с вами еще увидимся, конечно же.
Сергей вошел в дверь с надписью «Кабинет № 15». Из-за стола поднялась располневшая женщина средних лет в мятом, нараспашку, халате, в розовой, с начесом, кофточке и грязного синего цвета лоснящейся юбке выше колен.
— Я Кормлев, меня главврач послал, — объяснил цель своего визита Кормлев.
— Да-да! Я уже знаю, — женщина улыбнулась, и неприятное ощущение от ее облика сразу исчезло.
Сергей протянул ей паспорт и бумагу, женщина мягко взяла их и отошла к столу. Она что-то неторопливо писала, заполняла какие-то бланки. Сергей рассматривал ряды шкафов, ржавые протечки на потолке, грязные окна с решетками, баночки, кружки, пакетики с печеньем и чаем, аккуратно расставленные на корявом, облупившемся подоконнике.
— Где ваша трудовая книжка? — спросила женщина.
— Дома. Я забыл. Понимаете, я не знал, что потребуется…
— Ладно, занесете позже.
Видно, закончив с оформлением бумаг, женщина поднялась из-за стола, передала ему паспорт и сказала:
— Завтра, в девять часов, приемное отделение, обратитесь к дежурной медсестре — вас проводят. У нас не разживетесь, зато бесплатное питание. И обязательно занесите мне трудовую книжку. Всего хорошего!
И она опять улыбнулась ему своей удивительной улыбкой…
— Как дела, Сережа? — спросила мама с тревогой в голосе, встретив его на пороге. — Где ты был?
— Я был у врача, мама.
— У врача?
— Да, у главного.
— Это очень хорошо, Сережа! Слава Богу! — мама облегченно вздохнула. — Звонил Нерчаев, приглашал тебя в сауну. Потом звонила Ниночка, твоего начальника уволили, и они снова хотят взять тебя на работу. Я сказала, что ты пока не можешь работать. Пойдем пить чай, Сережа?..

Некоторое время после…
Кормлев сидел у зарешеченного окна и вглядывался в промозглый, в мелкую крапинку дождя, вечер, в блики от подслеповатых фонарей на черной, вязкой, маслянистой воде Пряжки. Деревья тянулись голыми, мокрыми, озябшими ветвями к низкому, бурому, подсвеченному огнями города небу. Казалось, что все перевернулось в природе, и деревья теперь растут корнями вверх, а пышные, шумные, зеленые кроны спрятаны теперь в раскисшей, студенистой земле. И только последний крупный кленовый лист, раскачивающийся на голой ветке за окном, никак не хотел ни желтеть, ни падать, нарушая перевернутое равновесие.
— Вы все время сидите у этого окна, Сергей Витальевич, — сказала тихо подошедшая медсестра Анечка. — Вы очень любите природу?
— Я люблю свободу, — задумчиво ответил ей Кормлев.
— А разве же вы не свободны? — удивилась Анечка.
— А вы?
— Я? Конечно же, св… — Анечка запнулась и замолчала, задумалась.
— Нет, вы представляете, что удумали эти два морских соленых волка? — возмущался подошедший санитар Леша. — Разрисовали в полоску зеленым фломастером всех больных из третьей палаты, это как бы тельняшки у них. Сдвинули в ряд две койки, простыню на швабру натянули, это, значит, парус у них. Выстроили больных шеренгой и говорят им: дуйте, мол, сильнее, братва, а то штиль, понимаешь, у нас парус сник, от пирса не отойти. Иван Михалыч у них за капитана, значит, впереди стоит и честь отдает, а Семенов сзади «парус» натягивает и «ветром» командует. Великий кормчий, блин, селедку ему за ухо! Во гады, а? Я их спрашиваю: «А почему тельняшки-то зеленые?» А они мне: «Плохо, конечно, форма не по уставу. Но синего фломастера на отделении не нашли, что же, красным рисовать, что ли? Это не тельняшки тогда, а какая-то корь полосатая получится!» Удумали, а, Сократы! Крабов им под гюйс!
— Что же они теперь, — смеясь в ладошку, спросила Анечка.
— Да ничего! Прервал я их плавание, — ответил Леша. — Парусник они свой по запчастям разобрали. Швабру на место поставили. Теперь в туалете больных отмывают. Тицианы хреновы!..
За окном тихо подвывал ветер, пытаясь проникнуть в проклеенные полосками желтой бумаги щели. Прислоняясь к стене, тихо похрапывал Леша. Где то далеко, в процедурной, ходила Анечка, позвякивая чем-то.
Сергей смотрел на одинокий лист, полощущийся в мелком, плотном дожде, который, казалось, никак не мог смыть его с картины обреченно-глубокой осени, и думал: «Вот он упадет, и наступит зима…»

Пряжка. Кормлев сидел в столовой, поджав под себя ноги по-турецки, и играл с Лешей в шашки шахматными фигурами.
Вошла Аня с недоуменным выражением на лице.
— Сергей Витальевич, там к вам пришли! — указала пальцем на выход.
— Ко мне? — удивился Сергей.
— Ну да, к вам! Двое таких… с фруктами.
Кормлев встал и направился к дверям, недоверчиво поглядывая на Аню.
На лестнице стояли Нерчаев и Света, тупо и недоверчиво оглядывая Кормлева.
— Вы чего? — спросил Кормлев.
— Ну, ты даешь, старик! — облегченно и укоризненно произнес Нерчаев, признав, видно, голос друга, который развеял в нем последние сомнения. — Ну, вы все даете! Ну, у вас и шуточки семейные, блин!
В глазах у Светы сверкнули слезы, она молча отвернулась, достала сигарету и нервно закурила.
— Чего случилась-то? — требовательно спросил Кормлев, все еще не понимая ситуации. — Чего мы даем?
— Звоню я, значит, тебе домой, — зачастил Нерчаев, — а мама и говорит: нету, мол, Сереженьки, в больнице он, на Пряжке, в третьем отделении! Давно? — спрашиваю. Да с месяц уже, — отвечает мне веселая старушка. Боже мой! — кричу я. — Как так? Почему молчали? А она мне: стыдно сообщать было, в редакции человек работал! У меня все и рассыпалось. Собрал, что успел, Светку вот прихватил и сюда галопом! Сунулись мы, было, в приемное отделение, а нам и говорят: нету такого больного у нас. Как нет? Мама врать не будет! — говорю я. Светка в истерику хотела, было, удариться, да потом сообразила, где находится. Подумали мы, подумали, и прямиком на отделение (вдруг данные там неверные или еще что). А здесь нам опять: нету такого больного! Потом вот девушка вышла, говорит: у нас санитар такой есть, может, вам его надо? Потом ты вышел — глаза квадратные, халат больничный! Все вроде?..
Нерчаев вздохнул, выдохнул, оглянулся на Свету, тоже закурил. Прислонился к стене и, глядя на ошалевшего Кормлева, едко, с прищуром, процедил:
— Сволочь!
Плечи Светы ритмично вздрагивали, рука с сигаретой мелко тряслась. Она обернулась, беззвучно смеясь и задыхаясь. Глотнула воздуха, стряхнула пепел и сказала:
— Мы ему апельсины марокканские, а он — санитар!.. Скотина!
За спиной кто-то засмеялся, заливисто и звучно. Кормлев оглянулся — в дверях корчился в конвульсиях Леша, рядом, похлопывая Лешу по спине и растерянно улыбаясь, стояла Аня…
— Понимаешь, старик, извини! Мы тут со Светкой того… Сошлись на почве противоречий. Ну, ты ведь сам отказался, — заискивающим тоном говорил Нерчаев, доедая шестой апельсин и уныло поглядывая на опустевший пакет.
Света и Аня говорили о чем-то в сторонке, периодически хихикали и оглядывались на Кормлева.
За окном шел мокрый, крупный, тяжелый снег, утопая в черной, маслянистой воде Пряжки, налипая на просевших проводах, заполняя желтые конусы мутноватого света усталых уличных фонарей. Снег оседал разваренной кашицей на черных крышах, истекал мутными, ржавыми струйками в прохудившиеся водостоки, налипал рыхлыми наплывами и отваливался с давно переставших дымить печных труб. Кленовый лист раскачивался на голой ветке, так и не желая ни желтеть, ни падать.
«Зима! — думал Кормлев. — Зима!»

— Как у тебя дела на новой работе? — спросила мама.
— У меня там нет никаких дел, — рассеянно ответил ей Кормлев. — Сижу, думаю, иногда Леше помогаю…
— Ну, что-то там ведь происходит? — не поверила ему мама.
— Приходил Нерчаев, он подумал, что я заболел, решил проведать.
— Может, тебе, сынок, на старую работу вернуться? Нина опять звонила, у них там работать некому. Молодежь набрали, а они не справляются. Опыта у них нет, фантазии, и, Нина говорит, инфантильно-глупые они все какие-то.
— Нет, мама, я не хочу возвращаться в редакцию. Поработаю здесь пока, а потом видно будет.
— А я опять встретила в магазине Витю, соседа нашего бывшего. Он совсем скатился; если бы сам меня не окликнул, то я его и не узнала бы. Дела у меня все хорошо, говорит, Марина Михална, лучше всех! Грех жаловаться! Вот только никак себе религиозную концепцию не подберу, чтобы, значит, образу мировосприятия соответствовала. В иудействе разочаровался, говорит, потом был «свидетелем Иеговы». Хорошая религия, говорит, только вот ему свидетелем быть не хотелось: не нравится мне слово «свидетель», в нашей стране свидетелем быть плохо, говорит, сегодня свидетель, а завтра наоборот! Теперь он католичество исповедует. Пожертвуйте, говорит, Марина Михална, два рубля на обретение мощей святого Антония! Хорошие мощи, говорит, и святой хороший… Я дала. Бог, он ведь один, Сережа?..

Окно, мокрый снег, одинокий, не желающий никак падать, кленовый лист.
Ветер иногда бросал тяжелые снежинки на окно, и они медленно сползали по стеклу, оставляя грязные, радужные разводы. В отсыревшем свете уличных фонарей играла бликами черная вода не желающей замерзать Пряжки. Снежинки падали и падали в воду мириадами холодных искр и уже не могли раствориться или утонуть в загустевшем, маслянистом растворе. Медленное течение подхватывало их и сбивало в ломкое, грязное крошево у берега, заточённого в отвесный красный гранит.
Сергей вдруг скорее почувствовал, чем услышал, шаркающие шаги в коридоре. «Какого черта? — подумал он. — Кому это там не спится?» Кормлев осторожно встал и подошел к двери.
По коридору, взявшись за руки и плотно прижавшись плечом к плечу, медленно двигались Иван Михайлович и Семенов. Кормлева удивило не ставшее уже привычным единение этих двоих, а загадочно-решительное выражение лиц и бегающие глаза. Сзади, на некотором отдалении, понурив голову и постоянно оглядываясь, шел Леша. Проходя мимо, Иван Михайлович выпрямился и выразительно посмотрел на Кормлева, повелительно поднимая брови. Семенов заговорщически подмигнул и хихикнул в кулак.
— К-куда это ты их? — спросил ошеломленный Кормлев Лешу.
— Да понимаешь, Сергей Витальевич, — смутился Леша, — тут такое, как это сказать… — Леша вздохнул, набрался решительности и выпалил: — В общем, я им в карты проиграл. Визит в женское отделение. Насели на меня, понимаешь: «Дело чести! Дело чести!» Я им уже и деньги предлагал, а они ни в какую. Пять минут, Сергей Витальевич! — умоляюще залепетал Леша. — Туда и обратно. Там все равно уже все спят. Ладно? Я пошел? — уже через плечо бросил Леша ошеломленному Кормлеву и поспешил к выходу, где все так же сплоченно стояли Семенов и Иван Михайлович, нетерпеливо оглядываясь и подавая недвусмысленные знаки…

— Привет, старик! — наигранно-бодро говорил звонивший Нерчаев. — Мама твоя говорит, что ты нелюдимый стал какой-то. Кроме работы, никуда не ходишь. Не надоело еще с психами общаться? Я тут подумал: может, ты со старым школьным другом встретиться хочешь? Это со мной, значит.
— Нет, нет настроения, извини. И портить его никому не хочу.
— А подымем настроение! У меня тут две знакомые есть, хорошие девчонки, сестры-погодки, и обе в разводе. Веселые… до оторопи! А? Я на работе отгул возьму, а Светке скажу, что я в командировку на Памир, на вечерок-другой. Ну, в общем, как пойдет там… по обстоятельствам. А?..
— Нет, не надо, — безучастно ответил Кормлев.
— Ну, ладно, не хочешь к бабам, давай еще куда-нибудь сходим. В бильярдную, например, или в кабачок какой-нибудь? Ты говорил, кафе какое-то хорошее, у Невского. Пар… Пар… Как его там?
— Патрисианна.
— Во-во! И сестренок с собой возьмем! — ободрился Нерчаев.
— Его нет уже, этого кафе.
— А куда ж оно делось?
— Исчезло! — вздохнул Кормлев.
— Ладно! Мы куда-нибудь в другое место сходим, — тут же нашелся Нерчаев. — Я здесь один уютный гадюшник со стриптизом приглядел. Цены лояльные, девушки тоже…
— Не хочу, извини.
— Ладно! Не хочешь стриптизерш — не надо, — согласился Нерчаев. — Давай по-тихому, по-домашнему, у меня, а? Сестренок пригласим! Два литра, и они тебе такое покажут! Я тоже посмотрю, а?
— Нет, Нерчаев, спасибо! В другой раз. Обязательно! — уже более решительно ответил Кормлев, желая наконец отделаться от этой ситуации.
— Ну, ладно, старик, не кисни. Звони, как надумаешь. Ладно? Пока!
Нерчаев повесил трубку.

Кленовый лист, крупный, с едва заметными желтыми прожилками, раскачивался на ветру заиндевевшим флажком. «Белые мухи» облетали его стороной и летели дальше. А он словно махал им вслед, провожал, неспособный сам полететь вместе с ними вдаль, за полосу зловонного, болезненного, серовато-желтого тумана, поднимающегося от темной, вязкой, никак не желающей застывать, воды Пряжки.
— Примерз он, что ли?
Сергей вздрогнул, обернулся — за спиной стоял Иван Михайлович.
— Я тоже за ним наблюдаю, — сказал Иван Михайлович. — Все давно облетели, снегом их покрыло уже, а этот висит себе и висит! Привязали его, что ли? Полощется, как флажок на мачте!
Сергей вздрогнул, внимательно посмотрел в глаза Ивану Михайловичу, повернулся к окну.
— Флажок?..
— Ну да, флажок, машет себе вслед снежинкам, а сам лететь не может.
— Иван Михайлович, вы мысли читать умеете?
— Не-е! — протянул Иван Михайлович, помолчал, вздохнул и добавил: — Если б умел, то иначе все было бы, иначе… — и спросил: — О чем вы думаете, Сергей? Вы все сидите здесь и думаете. О чем?
Сергей опять вздрогнул.
— О том, что все зря, Иван Михайлович, все зря!
Иван Михайлович присел рядом на стул, внимательно посмотрел на Кормлева и спросил:
— Что зря?
— Все зря! Все это! — Сергей показал в окно. — Эта жизнь, эта серость, снег этот, этот лист, он тоже сопротивляется зря… Упал бы уже, что ли!
Иван Михайлович вздохнул и отеческим тоном сказал:
— Зря ты так думаешь, сынок! Жизнь, она разная: и серая, и горькая бывает — но она не зря! Надо жить, бороться ради нее, ради жизни. Я видел смерть, я знаю…
— Какая она? — спросил Кормлев.
— Кто?
— Смерть.
— Тоже всякая бывает: и ужасная, и прекрасная, и гадкая, и отвратительная, и глупая! Тоже от человека тут все зависит, как он живет… Но, знаешь что? Она всегда бессмысленная, никчемная какая-то, несуразная, как ведро без дна — черпаешь, черпаешь, а наполнить не можешь! А жизнь, жизнь полная смыслов: солнце, море, весна, трава, дружба, мать…
— Женщина, — вставил Сергей.
— Женщина? — осекся, переспросил Иван Михайлович.
— Ну да, любимая женщина. Вера! Я с ней в кафе познакомился. Она такая, знаете, такая…
— Женщина… Ну да. Ну да, — рассеянно сказал Иван Михайлович.
В глазах у него что-то поднялось, окрепло и рухнуло в мятежную черную бездну… Потом Иван Михайлович встрепенулся, глаза его ожили и зажглись каким-то лихорадочным, нездоровым, недобрым огоньком.
— А где это Семенов запропастился? — с наигранной заинтересованностью спросил он. — Пойду-ка я, Сергей, поищу его.
Он встал, мягко похлопал Сергея по плечу и удалился, шлепая по паркету тапочками.
— Семенов! — зычно позвал уже в коридоре.
— Я тут, Михалыч! На камбузе! — донесся приглушенный голос Семенова. — Смотрю, чтобы нам в баланду бром не мешали.
— Я вам тут устрою сейчас перекличку! — загрохотал появившийся Леша. — Что, по аминазину соскучились, наблюдатели?
— Чево ты, чево ты? — плаксивым голосом причитал Семенов. — Михалыч, что он вечно до нас докапывается? Тебе что, зоркий сокол, смотреть больше не за кем?
— Все, Семенов! — скомандовал Леша. — Снимаешься с поста! Чтобы я тебя в раздаточной больше не видел!
— Чево он, Михалыч? — жалобно канючил Семенов. — Ты меня, что ли, на пост назначал? Меня коллектив на камбуз выдвинул. Братва доверила ситуацию с хавчиком прояснить.
— Леонид! — авторитетно вступил в прения Иван Михайлович. — Ситуация складывается таким образом…
— Так, братва полосатая! — угрожающе громыхал Леша. — По-хорошему прошу: разбежались сейчас же по каютам и затихли! Чтобы я вас обоих до обеда не видел. А то я ваш сплоченный штормами коллектив в одну смирительную рубаху посажу!
Сергей смотрел на падающий хлопьями снег, на побеленные, серебристые крыши, на как-то вдруг посеревшие, подурневшие, помрачневшие дома, на трубы в черных, грязных размывах — и улыбался чему-то далекому, казалось бы, видимому только ему одному. «Странное это дело — снег! — думал Кормлев. — Идет сплошной стеной, снежинки падают, бороздят пространство, а кажется, будто времени нет. Будто остановилось оно. Чудно?! Движение есть, а времени словно и нет вовсе. В дождь такого не бывает. Странно! Может, потому что у дождя есть звуки, его слышно, когда он идет, дождь? А снег идет беззвучно… Шаги шуршащие дождя… Беззвучное движенье снега…»
Сергей усмехнулся собственным мыслям. Потом вдруг помрачнел, когда на глаза попался полощущийся на ветру кленовый лист. Смутные тени пробежали по лицу, принося с собой иные мысли, иные чувствования.
Кормлев встал, прошел по коридору, из третьей палаты доносился унылый голос Леши:
— Уймись, Семенов! По-хорошему уймись. А то ты у меня этот бром всухомятку есть будешь. Как спецдиету. Ложками!
Сергей прошел дальше, остановился у палаты, отодвинул край занавески.
Иван Михайлович лежал на кровати лицом к стене и, казалось, спал.
Сергей долго и пристально смотрел на него, потом опустил занавеску, сел на стоящий в коридоре стул и как бы про себя произнес:
— Жить... Надо жить, — и усмехнулся, улыбнулся, качнул головой. — Надо жить, надо!

— Ты представляешь, Сережа! — говорила ему в дверях мама, как обычно, посвящая во все текущие новости. — Тетя Лена умерла! Трое детей у нее, а она… Ведь на пятнадцать лет меня моложе. Девчонки у нее… Старшая только в университет поступила, а те малявки совсем. Нужно на похороны в среду идти, не забудь.
— Я ведь не знал ее совсем…
— Ну так что? Тяжелый она человек была, хоть и нехорошо так о покойных… Все одно — родственница.
— Неудобно как-то… — замялся Сергей.
— Господи! Что ж неудобного-то? — воскликнула мама.
— Так… в жизни мы с ней не общались, а тут приперся… Ты уж сходи сама, ладно?
— Ладно! — вздохнула огорченно мама.
— От чего умерла-то? — спросил Сергей, чтоб как-нибудь сгладить ситуацию.
— Да бог его знает! От чего сейчас умирают? От жизни! Пришла с работы, говорят, выпила чаю, прилегла, а к ужину уже не встала… И не болела, вроде, ничем таким.
— Но врачи-то что-нибудь сказали?
— А что они скажут? Что нужно говорить? Отчего сейчас внезапно вроде здоровые люди умирают? Все и так понятно! Просто устал человек, устал жить, устал смертельно, и все… Ладно! — вздохнула мама. — Пойдем пить чай, сынок!

Кормлев сидел у окна, помешивая в стакане давно остывший чай.
Рядом, за столом, тупо вперившись в кроссворд, сидел Леша. Он шевелил губами, периодически почесывал шариковой ручкой макушку. Эмоции напряженного размышления и гениального озарения живописно сменяли друг друга на лице. Леша что-то писал, потом зачеркивал, потом писал опять и снова зачеркивал.
— Леша, Иван Михайлович — почему он здесь? — спросил вдруг Кормлев.
Лешу передернуло. Он резко взглянул на Кормлева, опустил глаза и, помедлив, сказал:
— Ну, эта, лодка наша затонула, помнишь? Когда подняли ее, значит, Михалыч работал там… Покореженный металл, завалы, гниющие трупы, и все такое, жуть страшная, короче. Несколько дней не спал. Когда вытащили его зятя, сдали нервы, упал в обморок. Представляешь, Михалыч и в обморок? В общем, отправили его домой внеурочно, сняли, значит, с вахты. Приходит он к себе домой, а там жена с дочкой и какой-то местный барыга. Музон, водка, пыль столбом! В общем, как это… групповой секс! Понимаешь?
Леша помолчал немного, будто припоминая, вздохнул и продолжил:
— Нашли Михалыча через два дня, идущим по заброшенной железной дороге. Военные ее построили, дорогу эту, а потом не нужна стала.
— А Семенов?
— Семенов? А-а! — отмахнулся Леша. — Обычное дело! В Афгане его контузило когда-то, потом здесь в драке добавили. Потом бизнес, пьянки-гулянки, друзья-подружки, присосыши-лизоблюды… Ему пить нельзя, а он ведрами, ведрами! Потом с дружками на день ВДВ полез огонь на Ростральных колоннах зажигать. Сняли, привезли сюда… Так вот, короче, — Леша немного помолчал и добавил: — Не ходит никто к нему! Сперва бодрился, все ждал, у окна сидел, в палате говорил: недолго, мол, здесь будет, друзья выкупят! Потом сник как-то, хуже ему стало. А когда Михалыча привезли, ожил немного. Теперь вот вместе шухарят, балбесы! Нарушают режим, к Анечке пристают, комплименты там, намеки… В общем, выпишут их, наверное, скоро. Обоих. Поправились, значит, вояки!
Леша грустно вздохнул и замолчал.
Темно-зеленый лист, почти черный от замершего света слепых уличных фонарей, болтался заиндевелой тряпочкой на фоне белесой, покрытой сероватым инеем стены. Его, может, не было бы видно теперь вовсе, как и посеревшего ствола, потускневших, покрытых пыльной наледью веток, если б не этот фон, эта прежде грязная, глухая стена внутреннего двора, ставшая теперь иной, покрывшаяся инеем, ставшая даже будто ровней и глаже оттого.
«Странное это дело — зима, — думал Кормлев. — Раньше деревья прикрывали зеленой листвой эту зашарпанную, кривую стену, а теперь она в том и не нуждается. Теперь эти безжизненные, голые, почерневшие остовы деревьев выглядят уродливо на фоне стены. И этот лист, он бы точно растворился сейчас в промозглой, сумеречной дымке, если б не фон, не искристость покрытой инеем стены...»

Бам-бам-бам… — восемь раз пробили на кухне ходики с давно уже переставшей высовываться кукушкой.
— Полседьмого, — сказала мама. — Сколько их ни подвожу, а они ни в какую. Мистика какая-то! На полтора часа убегут, а потом идут себе тютелька в тютельку!
— Давай другие купим, электрические, — предложил Сергей.
— Да нет, Сережа, не надо. Не верю я электрическим часам, — ответила мама. — Потом — ведь эти старые, антикварные уже и с кукушкой!
— А этим веришь? Они же врут на полтора часа.
— Они не врут, Сережа, привирают только немного, но зато постоянно, — пояснила мама. — Нет-нет! Я и приспособилась уже! Ну, нравится им, чтобы всегда на полтора часика пораньше было, и пусть. Пусть будет!
— Там и кукушка сломана, не высовывается уже вовсе, — напомнил Сергей.
— Ну и что, что не высовывается? Она ведь там есть! — ответила на то мама. — Мы ведь с тобой это знаем Сережа. Ну, не хочет она высовываться, пусть не высовывается! Может, когда-нибудь надоест ей там сидеть, она опять выходить будет.
Сергей посмотрел на часы потом на мать, пожал плечами.
— Слушай, ма, а может быть, это она тебе часы подгоняет, кукушка? Обиделась, может, на что-нибудь, сидит там внутри и стрелки подкручивает, а? От вредности?
— А что? Может быть, — рассмеялась Марина Михайловна.
Сергей пил чай с сушками и сливовым вареньем, смотрел в темное запотевшее окно. Мама рассказывала что-то, он рассеянно кивал, погруженный в свои размышления. О многом, о разном, и сразу. О том, например, как странно это устроено у людей: они всегда стремятся одухотворить все, даже не одухотворенное. Одни стремятся уничтожить все живое, а другие одухотворить даже неодушевленное…
Может, это и значит «быть человеком», — думал Кормлев, — пытаться одухотворить неживое? Как Он, по «образу и подобию» которого…
— А что с твоей повестью Сережа? — вдруг неожиданно спросила мама.
— Что? — вынырнул из своих размышлений Сергей. — С чем? С какой повестью?
— Ну, с той, которая была в зеленой папке, а потом ты ее всю расшвырял по комнате.
— Да не знаю… — пожал плечами Сергей. — Что-то странное. Собрал ее и опять в папку положил…
— А что «странное»? — осторожно спросила мама.
— Странное? — Сергей устало вздохнул. — Странное то, что я не помню, чтобы я ее писал. На титульном листе мое имя, отпечатана она, вроде бы, на нашей машинке, сейчас вообще никто на печатной машинке ничего не делает, даже в провинции, все на компьютерах. Ну вот, и папка вроде знакомая, с твоей старой работы, ты приносила несколько таких, потрепанных, ненужных. А я не помню, чтобы я это писал, и черновиков нет!
— Я ничего не выкидывала, Сереженька! Никаких черновиков, — поспешила заверить мама.
— Да я знаю, знаю, мама, — прервал ее Сергей.
— А как она называется, эта повесть?
— «Кафе «Патрисианна».
— А о чем она?
— О кафе, о человеке, о людях…
— Может, у тебя однофамилец какой-нибудь есть, Сережа? Тоже писатель, а? Я слышала, что так бывает.
— Может быть, — задумчиво произнес Кормлев.
— А где ты ее взял, эту повесть? Я помню, ты принес эту папку откуда-то и оставил в прихожей.
— Мне передал ее один человек из кафе.
— Из какого кафе?
— «Патрисианна»!
— Боже мой, Сережа! — воскликнула мама. — Ну, так просто сходи в это кафе и выясни все. Если повесть не твоя, то верни ее этому человеку. Если не твоя, то надо вернуть, Сережа.
— Я ходил. Нет там больше этого кафе.
— А куда оно делось?
— Пропало. Исчезло!
— Господи! Опять мистика какая-то! Прямо как с нашими ходиками.
Марина Михайловна помолчала немного, подумала и сказала:
— Ну и пусть себе лежит тогда, эта повесть! А ты не переживай. Пройдет время и все расставит на свои места. И люди найдутся и найдут, что делать…

Пряжка. Сергей сидел за столом в столовой и играл в шахматы сам с собой. Напротив сидел Семенов, рассеянно наблюдал за игрой и разговаривал, тоже, скорее, сам с собой. Сергей это чувствовал и слушал его молча, не отрывая взгляда от шахматной доски.
— Нет, я ему говорю, значит, — уныло возмущался Семенов, — зачем нам бром в еду мешают? Ну, ладно бы дурикам этим, а нам с Михалычем зачем? А он мне: «Уймись, Семенов, никому ничего не мешают!» Ага! Нашел себе ослика ушастого! А то я не чувствую, да? Да я в этой армии этого брома знаешь сколько счавкал? Я его теперь за версту чую! А он мне: уймись, мол, уймись! Угрозы одни, никакого сочувствия… Нет, для дуриков там пускай сыплют, я понимаю. Но мы-то с Михалычем здесь при чем? Индивидуальный подход должен быть. Я ведь не сумасшедший какой-то. Я душевнобольной. У меня душа больная, — откровенничал Семенов. — Понимаешь? Душа у меня болит, а не голова! За всех, понимаешь, болит, и все…
— За кого это за всех? — заинтересовался Кормлев.
— Да за всех!.. За Михалыча, за Россию нашу непутевую, за людей, ведь все несчастливые! Склыбятся, склыбятся друг дружке на американский манер, а в глазах тоска! За американцев этих болит тоже, дома им взорвали тут, слышал, наверное? За Анечку болит…
— А за Анечку-то почему? — перебил Кормлев.
— Да хорошая девушка она! Парня у нее в Чечне убили, пять лет назад. Так она себя вместе с ним на Смоленском похоронила! Теперь вот здесь, работает сутками. Не для денег, а так, от себя убежать чтобы! Мы к ней с Михалычем и так, и эдак; а она знай одно: «Подставляйте задницы, господа ухажеры!» Сама смеется, а в глазах тоска! Да, правильно в народе говорят, — вздохнул Семенов, — век живи — век лечись.
— И все равно в дурдом попадешь! — в тон ему продолжил Кормлев.
Семенов бросил взгляд на Кормлева, сверкнув глазами.
— Нет-нет, вы меня неправильно поняли, — поспешил реабилитироваться Сергей. — Я это не про вас — про всех! Я ведь тоже здесь вместе с вами, с Иван Михайловичем, с Лешей, с Анечкой…
Семенов опустил глаза, покачал головой: мол, да, понимаю. Вздохнул и произнес:
— Так вот. Болит душа! А телевизор — хоть и не смотри вовсе. Стрельба одна, взрывы, насилие, убийства, будто и нет ничего другого.
Семенов махнул рукой, замолчал и уставился в пустоту… Эту пустоту пересекла фигура Ивана Михайловича, солидно прогуливающегося по коридору.
— Михалыч, Михалыч! — Семенов оживился, подскочил и посеменил к нему.
Они о чем-то экспрессивно переговаривались некоторое время, заинтересованно поглядывая на Кормлева, потом подошли.
— Сергей Витальевич! — елейным тоном начал Семенов. — Мы, конечно, понимаем, не положено, но ведь скучно же! Может, как-нибудь в картишки с нами сыграете?..
— Нет, в карты я с вами играть не буду! — отрезал Сергей.
— Это почему же так? — удивленно залепетал Семенов.
— Леша говорит, что вы жулите по-черному. Да и в карты я не мастак, не любитель.
— Ах, не любитель, какая жалость! — огорченно запричитал Семенов. — Может, тогда в домино? Партеечку-другую, а? Рыбку сложим! Козлика забьем! Косточками побрякаем!
— Нет, в домино вы тоже жулите. Вот в шахматы, в шахматы сыграть можно, — предложил Сергей.
Семенов скис.
— Не-е! В шахматы у вас не выиграешь, — протянул огорченно, вздохнул и добавил: — Ну, вы подумайте, будет желание в картишки переброситься, мы с Михалычем всегда тут! — заверил он и поспешил вслед разочарованно уходящему Ивану Михайловичу.
Сергей неподвижно сидел, смотрел, как тень от черного ферзя медленно движется от фигуры к фигуре, все ближе и ближе подбираясь к белому королю, стоящему в окружении пешек.
— Что, не получается, Сергей Витальевич?
Кормлев вздрогнул от неожиданности, поднял глаза. Перед ним стояла Анечка, улыбаясь тепло, приветливо, слегка наклонив голову.
— Смена кончилась. Вы домой пойдете? — спросила Анечка.
Сергей кивнул, не отрывая от нее взгляда.
— Почему вы на меня так странно смотрите? — смущенно улыбаясь, спросила Аня. — Что-то не так?
— Нет-нет! — спохватился Сергей. — Просто глаза устали.
Он встал и пошел в гардеробную…

— Серега! Я с ней больше не могу-у! — хрипел в трубку Нерчаев.
— С кем?
— Да со Светкой! Подкинул же ты мне свинью!
— Почему это я? Это ты мне ее подкинуть хотел.
— Я хотел, а ты не взял, — вывернулся Нерчаев. — Друг называется! И вообще, я тебе ничего не подкидывал. Даже не собирался. Я тебя с ней познакомил, чтобы ты отвлекся, развеялся. Доброе дело сделать хотел. Вот так они, добрые дела, и оборачиваются, — горестно вздохнул Нерчаев, в голосе его мелькнули плаксивые нотки. — И еще потому, что подруга ее просила. И ей доброе дело хотел сделать… А-а-а! — вдруг зловеще протянул Нерчаев. — Вот она, змея-то подколодная!
— Кто? — спросил Сергей.
— Да Ритка, подружка Светкина! Познакомь, говорит, Нерчаев, мою подружку с кем-нибудь. Хорошая девушка, говорит, серьезная. Только вот с мужчинами ей не везет. Два раза замужем была, а счастья своего девичьего так найти и не может… Уж так проникновенно говорила, старик, что у меня слезы на глаза едва не навернулись, — ехидничал Нерчаев. — Судьба, говорит, у нее горькая! Как бы сглазил кто! Всё ей мужики какие-то хилые и больные попадаются, и потому, значит, злые, нервные и раздражительные! А с такими счастливую семейную жизнь ну никак не построишь! Первый муж у нее печенью маялся, я, говорит, его сама видела: желтый такой, злой, желчный и нервный! А у второго мужа желудок больной был, его тоже видела: хмурый, нервный, язвительный! Как она с такими жила-то, «касаточка»? — Нерчаев замолчал, запыхтел натужно, потом продолжил: — А я понял, старик! Только теперь вот, блин, и понял. Это ведь она их, мужиков этих, со свету-то и сживала!
— Кто? — удивленно спросил Сергей.
— Да Светка же! — пояснил Нерчаев. — Одному, значит, печень проела, «касаточка», а другому заворот кишок регулярно налаживала. А теперь она за меня принялась! То-то у меня в левом боку покалывало недавно! Ты, значит, у нее с кукана сорвался, счастливчик, и она за это, в отместку, решила меня со свету сжить! — заключил Нерчаев.
— Кто?
— Да Светка же!.. Ну, я ей сейчас позвоню! Я ей, сводне лукавой, устрою! Отобью охоту счастливым людям гадости делать! — распалялся Нерчаев.
— Кому? Кому позвонишь? — не понял Сергей.
— Да Ритке же! Риточке, Ритусечке, — бормотал Нерчаев. — Где то у меня ее телефон был… — приговаривал, видимо, копаясь в записной книжке и поплевывая на пальцы. — Ага! Во: три, три… Ща-а-с, я тебе натру, чего надо! Все, пока, старик! Сейчас я этой Ритуле устрою риторику!
Нерчаев повесил трубку.

Окно, голая ветка, одинокий заиндевевший лист. Низкое, полуостывшее, зимнее солнце, обессиленное, отяжелевшее, каждый день стремящееся подняться в зенит и не сумевшее этого сделать.
Кормлев смотрел, как раскачивается ветка, как колышется на студеном ветру кленовый лист, и думал: «Сколько в нем силы! Ведь просто лист, а как цепляется за жизнь, за ветку, которая ему эту жизнь дала! Борется наперекор всему, бессмысленно, неосознанно, просто борется, и все. Что от него осталось теперь? Ничего, только эта борьба с ветром, снегом, морозом, с природой, которая вдруг решила, что ему пришло время умереть».
— Молодец, он! Держится, сопротивляется, — сказала тихо подошедшая Анечка.
— Кто? — Кормлев вздрогнул, оглянулся.
— Этот ваш лист. Держится, не падает ни за что…
— Мой? — спросил Кормлев. — Почему мой?
— Потому что вы все время сидите и смотрите на него. Может, он и не падает, потому что вы не хотите этого? Потому что кому-то нужно, чтобы он висел там… Знаете, этот листок уже стал героем каким-то у нас на отделении. Все о нем говорят. Наблюдают: как он там поживает, держится ли еще? Он у нас прямо артист в театре одного актера, — Аня помолчала немного, потом спросила Кормлева: — А вы любите театр, Сергей Витальевич?
— Театр? Не знаю… Трудно сказать. Театр это ведь что-то большое, разноликое. Что-то нравится, что-то нет…
— А мне нравится театр! — сказала Аня. — Потому что там все, как в жизни, только никто не умирает по-настоящему. Даже если герой умирает в пьесе, то потом он обязательно выйдет на сцену, живой и здоровый! Я даже не знаю, что мне нравится больше: хорошая пьеса, которая заставляет переживать, или ее окончание, когда все, кто мучился, страдал, умирал, выходят на поклон, веселые, улыбающиеся, живые и здоровые!
Кормлев смотрел на нее удивленно и грустно. Казалось, что-то образовалось в пространстве между ними, сгустилось, потянулось за окно, к одиноко раскачивающемуся листу, сложилось в треугольник, невидимый, но явно ощущаемый той частью души, где пряталось одиночество.
— Вы знаете, Аня, а я ведь когда-то играл в театре, — нарушил молчание Сергей.
— Правда? В настоящем театре? — удивилась Аня.
— Да, в самом настоящем. Давно, во МХАТе, в одной пьесе. У меня там была роль кулацкого сынка в массовке. Даже со словами, с текстом!
Анечка засмеялась, по-детски светло и открыто.
— Да-да! — заверил ее Кормлев. — Мы все выходили из-за кулис и восклицали к месту: «Ну-у-у!»
Анечку позабавило это еще больше.
— А что вам там больше всего понравилось? Что поразило?
— Люди, наверное…
— Какие они? — заинтересовалась Анечка.
— Разные… — уклончиво ответил Сергей.
— А кто, например, запомнился больше всего?
— Рудберг.
— Кто это?
— Вот видите, даже не знаете. А это один из тех людей, которые, собственно, и делают спектакль. Да и театр тоже! О том, как Рудберг «ставил пластику», можно снимать фильм, и не один! Грандиозный человек, потрясающий! Сплошной талант и обаяние! Даже вещи, которые он носил или к которым прикасался, пропитывались этим талантом насквозь…
— Интересно, а он вас помнит?
— Вряд ли, — усмехнулся Сергей. — Рудберг уже тогда был — Рудберг. А я так, пыль за кулисами…
Аня заворожено и мечтательно смотрела куда-то вдаль, видно, представляя себе, о чем было сказано. Потом одернулась, вернулась.
— А другие? — спросила она.
— Другие?.. О некоторых не хочется вспоминать. О некоторых не помню ничего. А с некоторыми я просто не пересекался. Некогда было. Там ведь такая суматоха…
Сергей смотрел на медленно кружащие снежинки, на голую ветку, съежившийся одинокий лист, запорошенные крыши домов. На далекие, истекающие жиденьким дымком, заводские трубы. На поддерживающие горизонт грязного неба портовые краны, высовывающие из промозглой болезненной дымки кривые ржавые шеи.
Вдруг на подоконник шумно села птица, прошла немного, оставляя на снегу цепочку следов, и уставилась на Сергея черной, блестящей, любопытной бусинкой глаза.
— Кто это? — спросил подошедший Леша.
— Птица, — ответил Кормлев.
— Я вижу, что птица. Как она называется?
— Птица, — ответил Сергей.
— Да нет! Какому она принадлежит роду?
— Она никому не принадлежит, она сама по себе, — ответил Сергей, не отрывая взгляда от птицы.
— Ай, вы все умничаете? — обиженно процедил Леша. — А я такую, может быть, в первый раз вижу. Смотри-ка, сидит, не уходит, любопытная какая! Надо бы ей кашки в форточку кинуть.
— Ага! — раздался сзади голос Семенова. — Мало того что нас бромом кормит, он еще и птаха божьего травануть решил!
— Уймись, Семенов, со своим бромом! — взмолился Леша. — Не мешают тут никому никакого брома!
— Ага, ага! — язвительно продолжил Семенов. — Буратину себе нашел, глупого, деревянного… Папа Карла!
— Уймись, Семенов! Я врачу о твоих подозрениях расскажу, он тебе углубит диагноз, — пригрозил Леша. — И расширит на пару новых препаратов. Ты не только свой виртуальный бром чувствовать перестанешь, ты компот с борщом путать будешь!
— Во люди, а? — жалобно запричитал Семенов. — Я с ним, как с другом, поделился соображениями, а он мне диагноз углублять собирается!
Птица вспорхнула и улетела, оставив на подоконнике цепочку следов и медленно оседающее облачко искрящейся снежной пыли.
— Ну вот, спугнули, — разочарованно произнесла Анечка. — Такая красивая была, доверчивая! Даже не успели понять, кто она?
— Вернется еще! — уверенно сказал Иван Михайлович. — Обязательно вернется. И не раз!
— Ну да! — съязвил Семенов. — Леша ее кашкой накормит…
— Шел бы ты в палату, Семенов! По-хорошему, — процедил Леша. — А то ведь я устрою действительно…
«Город вечных туманов, — думал Сергей, глядя на прильнувшую к земле холодную дымку. — Только они разные, эти туманы. Летом туман другой, он ленивый, безразличный, вязкий. Он тяжелый, но сильный, он не налегает на землю, а парит в воздухе, и все начинает парить в этом тумане и двигаться так же замедленно, отрешенно, как во сне… Осенью туман становится суетливее, тяжелее, темнее. Он жмется к земле, пытаясь согреться и спрятаться от нависающего холодного неба. Он липкий, дрожащий. Прячется под опавшей листвой, цепляется за жухлые травы, содрогается под каплями холодных, унылых дождей… Зимой туман становится подвижным, свирепеет! Внутри его все клубится, извивается, как в клубке змей, которые трутся переливчатыми холодными телами и тем самым не дают друг другу застыть, замерзнуть, впасть в оцепенение. Днем он обычно уползает за город, греется под скудным солнцем. А ночью наваливается на город и до утра ищет и вытягивает тепло — из щелей, из-под перьев жмущихся друг к другу птиц, из дыхания запоздалых прохожих, слизывает со стекол окон, высасывает из любой живой души, до которой ему удается добраться…»

— Серега, привет! — звонил Нерчаев. — Ты чего на Новый год делаешь? Где праздновать будешь? Я тут со Светкой поссорился, поэтому сообщаю тебе заранее и категорически: приглашаю! Все будет очень благопристойно! Соберутся серьезные люди, придут две VIP-особы — ну, те две отчаянные сестренки, помнишь?
— Нет, я не могу, я в Новый год дежурю, — ответил Сергей.
— Ну ты себе и работенку нашел! А подмениться нельзя?
— Нет, Нерчаев. Дураки все вымерли, я последний остался.
— Тогда такое предложение: мы, когда тут отношения установим, к тебе подъедем, придуриков поздравим! А?
— Нет, нельзя.
— А что, не пустят?
— Пустят. Назад не выпустят.
— Да я же без Светки приеду, с «особами»! — пояснил Нерчаев.
— Вот вас всех и не выпустят, — заверил его Сергей.
— Ну ладно, старик, я побежал! Спасибо, что предупредил! — засуетился Нерчаев.
Где-то на кухне лениво звякали ходики, едва слышно хлопотала мама, тихо журчала вода в трубах отопления. Усталое солнце опустилось низко, его уже не было видно из-за посеревших, почти до черноты, домов. Немного еще, и солнце рухнет за размытый сиреневой дымкой горизонт, унося с собой остатки короткого стылого дня. Но еще нет! Еще оно боролось, солнце, за свое место над заиндевевшей землей, над замершим в хладном оцепенении городом, подсвечивало красноватыми отблесками низкие, редкие, сизые облака, крыши промерзлых домов, кривые, перекошенные скелеты антенн.
«Хоть миг — но мой! — думал о солнце Кормлев. — Извечная борьба за место под небом, за место на небе, за любое место, где бы то ни было в этом мире, кто бы то ни был! И счастлив, счастлив, наверное, каждый, кто не задумывается о смысле этой борьбы, а просто борется и все! Просто живет! Потому что так надо, потому что это делают все, потому что таков закон, и незачем его принуждать к сомнению, и незачем думать о том, кем и когда этот закон был создан и зачем! Счастлив тот, кто бессознательно воспринимает и принимает законы! Борется, не желая знать заранее, что проиграет, не выиграет ничего, только краткий миг над трупами менее удачливых… Это солнце, оно сегодня опять проиграет, и завтра другое солнце проиграет тоже, проиграет и рухнет за горизонт, под ноги победоносной северной ночи!»
Еще горело закатными огнями солнце где-то у горизонта, скрытого крышами домов, но уже потянулся туман, стылая дымка, вылезая из мрачных подвалов, сумеречных подворотен, глухих тупиков, всевозможных щелей, заполняя безлюдные улочки засыпающего в тяжком сне города своей серебристой, клубящейся, изголодавшейся плотью. Он еще не окреп, этот туман, в своей свирепой алчности, но уже стал достаточно велик, чтобы вынюхивать, вычувствовать, приглядывать для себя многочисленные будущие жертвы, у которых уже не было шансов…

Сергей вошел в отделение. Было привычно тихо, только в воздухе, казалось, висела волнующе-напряженная суета. Сергей прошел по украшенному серпантином и елочным дождем коридору, остановился у плаката: «С Новым годом!» Из дверей процедурной выскочила непривычно суетливая Анечка.
— Здравствуйте! С наступающим вас! — на ходу сказала она, улыбнулась и поспешила далее.
Сергей прошел дальше, заглянул в столовую и обомлел. Стоял и тупо смотрел на украшенную большими разноцветными шарами пушистую елку, прибитую к потолку вниз верхушкой.
— Что, нравится? — спросил подошедший к нему Семенов в картонной маске зайца, лихо сдвинутой на затылок.
— А-а-а почему она вверх ногами висит? — спросил еще не вышедший из шока Сергей и тут же подумал про себя: «Откуда у елки ноги?»
— А-а! — гордо протянул Семенов. — Это мы с Михалычем придумали! Чтобы дурики игрушки не покололи. Не, мы говорим врачу: елку, мол, надо! Какой Новый год без елки? А она: нельзя, нельзя, что вы! Там игрушки ведь, больные могут разбить и повредить себе чего-нибудь. Вот мы с Михалычем мозгонули и придумали, значит!.. Только вот со звездой на верхушку помучиться пришлось, никак, понимаешь, держаться не хотела. Так мы ее бинтом привязали, а бинтик в зеленый цвет фломастером подкрасили! Не заметно, а, нет?
— Нет, не заметно, — сказал начавший приходить в себя Кормлев.
— Ну вот! — радостно воскликнул Семенов. — А Леха не хотел фломастер давать, еле уговорили…
— С Новым годом! С Новым годом! — поздравляли друг друга пациенты, чокаясь пластиковыми стаканами с шипучей пепси-колой и закусывая принесенными Сергеем сушками с маком.
Леша приволок откуда-то небольшой потрепанный магнитофон.
— Танцуют все, кто может! — торжественно провозгласил Леша и включил его.
Все «кто мог» танцевали, смеялись, шутили. Кто-то подходил к Сергею, о чем-то говорил, что-то спрашивал. Сергей рассеянно улыбался, кивал, что-то отвечал, «чокался» с кем-то пластиковым стаканом.
Все это действо, такое непривычное и неуместное здесь: танцующие люди в больничных халатах и тапочках, под музыку, которой здесь не должно быть, спокойная доброжелательная атмосфера, которой Кормлев давно уже не видел, не чувствовал там, в том изменившемся мире по ту сторону решеток, прибитая к потолку елка — все это никак не умещалось в его понимании. Если закрыть глаза, то атмосфера происходившего напоминала ему что-то далекое, почти забытое, глубоко и больно тревожащее и радующее одновременно. Что-то, может быть, из детства, из юности, неясное, ускользающее, будоражащее нечто внутри, нечто доброе, светлое, человеческое, давно покойное, невостребованное, едва живое. Что-то из того времени, когда люди еще не придавали значения меркантильному качеству взаимоотношений, ценя открытость, прямодушие и искренность.
— Белый танец! — провозгласил вдруг Леша, отыскав на кассете старинный вальс. — Дамы приглашают кавалеров!
Раздался дружный смех. Семенов кинулся к Леше, раскидывая реверансы.
Аня подошла к Сергею, посмотрела в глаза смущенно и внимательно, молча положила ему на плечи руки, и они закружились в спонтанно образовавшемся кругу. Сергей смотрел в разрумянившееся, похорошевшее лицо Анечки, и ему казалось, что это не они, а все вокруг кружатся, сливаясь в сплошную пеструю полосу. Анечка смеялась, в ее увлажненных глазах поблескивали радостные искорки — то ли изнутри, то ли от игрушек висящей под потолком елки.
Музыка кончилась, Анечка сделала изящный реверанс и в каком-то порыве подалась к Сергею, поцеловала и смущенно отошла в сторону.
Все засмеялись, захлопали.
— Эх ты! — удивленно-радостно воскликнул Иван Михайлович. — Оттаяла Снегурочка!
— Ура! Гуляй, рванина, на последние! — заверещал Семенов.
Иван Михайлович отбивал чечетку посредине круга, приговаривая:
— Вот так вот! Вот так вот мы!
Анечка смущенно смеялась в ладошку, поглядывая на Сергея светящимися, ожившими глазами. Елочные игрушки звенели, искрился и переливался елочный дождь. Семенов вприсядку скакал вокруг отбивающего чечетку Ивана Михайловича.
— Опа, опа, чего нам та Европа! — восклицал Семенов. — А зачем американцы, у нас во какие танцы!
Заячья маска совсем съехала ему на затылок, трепыхались надломленные картонные уши, не в ритм, невпопад, искрился на шее шарф из желтого елочного дождя.
Леша озорно и восхищенно смотрел на пляшущих.
— Во дают! Во дают вояки! — приговаривал он, одобрительно покачивая головой.
За окнами шел крупный, сплошной стеной, снег. Он не падал, казалось, он скользил по граням чистого, прозрачного, хрустального воздуха. Мягко оседал, укрывая землю, крыши, дороги и Пряжку ровным пушистым ковром. «Застыла наконец!» — подумал Сергей.
Анечка сидела рядом, поставив локти на стол и уперев подборок в ладошки, тихая, задумчивая, и тоже наблюдала, как стекает с воздушных граней снег…
Где-то далеко слышался голос Леши:
— Уймись, Семенов! Кончился Новый год. Все, поплясал и хватит! Кончился твой праздник, говорю я тебе, замри в люльке и сопи через раз, боцман!
— Спасибо вам… Спасибо! — вдруг сказала Аня.
— За что? — удивился Кормлев.
— Не знаю… — немного помолчав, ответила Аня. — Просто спасибо, и все! Не знаю, что вы сделали, а может быть, и не вы, только до вас у нас таких праздников не было.
— Уймись, Семенов! — где-то уныло причитал Леша. — Совсем обнаглел! Сейчас я тебе спою колыбельную… Ага, с аминазином! — устало говорил Леша. — Завтра будешь под елкой подарки искать, если дотянешься…
Анечка поднялась и тихо ушла.
Кормлев смотрел на снег, на застывшую Пряжку, на потяжелевшую от снега ветку с одиноким листом и думал: «Надо жить, надо! Просто надо жить, и жить надо просто!..»

Тускло светила старая настольная лампа в железном, облупившемся абажуре. Сергей сидел перед лежавшей на столе потертой папкой с полуоторванной надписью «Бухгалтерский учет».
В комнату тихо вошла мама.
— Эта та самая папка, Сережа? — тихо спросила она, встав за спиной. — С той самой повестью, в которой ты сомневался?
— Да, та самая, — рассеянно ответил Кормлев.
— А что? Что тебя так волнует в ней?
— Вера!
— Вера? — удивилась мама.
— Да…
— А почему? Почему ты так переживаешь? Что тебя тревожит, сынок?
— Что тревожит? Есть ли она на этом свете, существует ли, была ли, жива ли?
— Вера… — задумчиво произнесла мама и вздохнула. — Конечно же, она есть, Сереженька! Вера, она не живет сама по себе, сынок, ее создают люди. И у каждого человека она своя, такая, какую он создал. Вера, как любовь, возникает внутри и живет до тех пор, пока человек этого хочет. Пока он борется за нее, может быть, даже страдает. Вера, она, конечно же, была, и есть, и будет до тех пор, пока будут люди! Пока ты хочешь, чтобы она была, — она будет! Надо просто верить, не сомневаться. Вера, надо просто верить в нее, в нее саму! Верить, и все!
Сергей грустно улыбнулся, вздохнул, покачивая головой.
— Что? Что, Сереженька? Я что-нибудь не то сказала? Не так как-нибудь?
— Нет, ты сказала все то, мама, и все так! Все так, как есть. Это я не то имел в виду.
— И с этой повестью, Сережа… Если ты в нее веришь, значит, она твоя! И не важно, кто ее написал, важно, кто в нее верит! А если человек даже написал что-то и знает, что это написал он, но не верит в то, что написал, то и знания ему тогда этого не нужно. И вообще никакого знания не нужно. Потому что настоящего знания без веры не бывает. Без веры вообще не бывает ничего настоящего. Настоящее, Сережа, это только то, во что мы верим!
— Да, да! Только то, во что мы верим, — задумчиво произнес Сергей.
Мама погладила его по голове и тихо ушла.
Сергей сидел, задумчиво глядя в темное окно, расписанное причудливыми, искрящимися, фантастическими растениями, свивающимися в затейливый, витиеватый узор, как отражение иного, неизведанного, незнакомого, нереального и прекрасного мира… Реальное отражение нереального, никогда не виданного никем мира! Никем, кроме, наверное, художника, который нарисовал это. Художника со странным, может, даже вовсе не ему принадлежащим, именем — Мороз. Этот мир, может быть, и существует только внутри у этого художника, и только он может его видеть, и только для него самого этот мир является реальным, а без него не может существовать вовсе.
«Надо жить, — думал Кормлев, — и жить просто, и просто верить, верить в то, что надо жить, и просто верить в свою веру!»

Пряжка. Зарешеченное окно. Голая ветка…
Сергей смотрел на одинокий раскачивающийся лист и думал: «Сколько, сколько он еще продержится? Насколько у него еще хватит сил для борьбы? Такой бессмысленной и предающей смысл всему!»
Рядом молча сидела Анечка, тихая, спокойная, задумчивая, тоже смотрела в окно.
— Нам хорошо всем вместе, — вдруг сказала она. — А ему там одному холодно, одиноко…
— Кому?
— Нашему листку.
Сергей поежился… До него вдруг действительно дошло, стало зримым, осознанным новое, прежде незнакомое чувство, которое он не знал, как назвать. Чувство грело изнутри ровным тихим пламенем, наполняло уверенностью в себе, в своих силах, в своей значимости. Сергей никак не мог понять, на что оно похоже, это чувство. Но ясно было одно: оно совсем не похоже на одиночество…
Вдруг, Сергей даже не понял — откуда, до него донеслись заунывные, вразнобой завывающие голоса. Сквозь эту какофонию с трудом пробивался хрипловатый, трудно узнаваемый, изнывающий патетикой голос Семенова: «Когда усталая подлодка из глубины идет домой…»
— Что это? — спросил он у спокойной, невозмутимой Анечки.
— А-а, это? Это Иван Михайлович с Семеновым хор пациентов организовали. Конкурс самодеятельности собираются в перспективе устроить и состязаться с другими отделениями. Хотите, пойдем, посмотрим?
— Пошли! — заинтересовался Сергей.
В дверях палаты, прислонившись к косяку, стояла громоздкая фигура Леши. Он оглянулся, улыбаясь, отошел в сторону. Какофония с подвывающим соло Семеновым стала, казалось, еще громче и пронзительней. Сергей заглянул в палату.
Выстроившись двумя неровными рядами, заунывно, вразнобой завывая, стояли с отрешенным видом пациенты, заинтересованно оглядывая стены и потолок. Выступив вперед, преданно глядя на Ивана Михайловича, с листком в руках стоял Семенов, отчаянно пытающийся попасть в ритм мелодии. Иван Михайлович, иронично улыбаясь, пытался как-то совладать с этим хаосом голосов и обуревавшим его время от времени отчаянием:
— Левый фланг! Братишки, отстаем! Отстаем ведь!.. Правый фланг! Чего так заунывно-то? Лодка ведь домой идет, а не тонет! У нас не кораблекрушение, братва! Мы просто устали. Домой идем, братва, домой! В свой порт, с чувством выполненного долга. Понимаете? Нас там друзья ждут с застольем, благодарное командование и сухой док!
Семенов, подвывая, активно качал головой: мол, да, понимаю, все понимаю! В глазах его искрился истый патриотический порыв, который он усиленно пытался выдавить в голос.
— Хорошо поют? С чувством, да? — сказал улыбающийся Леша. — Особенно Семенов! Я не знаю, можно хор на отделении или нельзя, но я им разрешаю иногда. Да?
Песня, по всей видимости, кончилась, какофония начала сникать. Некоторые пациенты пытались петь дальше, как-то неловко, неуверенно оглядываясь по сторонам.
— А почему вы без музыки репетируете? — спросил Сергей. — У нас ведь пианино есть на отделении.
— Пианино есть, у нас пианистов нету, Сергей Витальевич! — запричитал жалобным тоном Семенов. — Вот на женском отделении две пианистки есть. Зачем им две? Одну нам надо, для репетиции. А то без музыки братва — кто на бак, кто на нос! Тянут жилы, как макрель копченая… Не, мы-то с Михалычем понимаем, что музыку надо. А Леха: не положено, мол, не положено! — и, уже обращаясь к Леше: — Кто ее ложить-то собирается? Поиграет только, и все!
— Уймись, Семенов! — загромыхал Леша. — У меня от вашего пения и так зубы ломит, а ты еще сюда аккомпанемент притащишь. Все, это не обсуждается!
— Вот как вот здесь, при таких условиях, искусством заниматься, Сергей Витальевич? У народа, можно сказать, душа поет, а некоторые, — Семенов покосился на Лешу, — все благородные порывы пресекают!
— Я вам могу аккомпанировать, — предложил Сергей.
— Правда? Вы умеете? — кисло протянул Семенов.
— Да, немного… Я учился в музыкальной школе, — ответил Кормлев.
— В музыкальной школе? — обреченно продолжил Семенов, вздохнув. — А на женском отделении пианистка из консерватории!.. Ну, что ж, как в народе говорится, — Семенов уныло посмотрел на приободрившегося Лешу, — на безрыбье и тушканчик за хавчик потянет. А может, все-таки с женского отделения возьмем? — спросил, глядя на Лешу с умирающей надеждой в глазах.
— Нет, Семенов! Искусство требует от тебя жертв! — отрезал Леша.
— Это не искусство, это ты требуешь, — пробурчал Семенов.— Не понимаю, зачем?
— Уймись, Семенов! Потерпи до реабилитации, и будут тебе и пианистки, и хор застенчивых старшеклассниц из церковно-приходской школы… — пообещал примирительно Леша.
— Ага! Доживешь тут с тобой, — уныло протянул Семенов.
— А откуда вы знаете, что она из консерватории? — спросил у Семенова Сергей.
— Да они тут с Михалычем «полевую почту» через форточку наладили с женским отделением, — иронично пояснил Леша.
— Какую почту? Какую почту? — испуганно запричитал Семенов.
— Да ладно уж, молчи, почтмейстер, пока я глаза на это закрываю. Вот только попробуйте мне пациентов заморозить… — пригрозил Леша.
Сергей играл на старом расстроенном пианино, периодически издающем странные звуки. Рядом, смотря на него и улыбаясь, стояла Анечка, заунывно пел хор странных голосов, сливаясь в гремучую какофонию, сквозь которую с трудом пробивался истекающий патетикой хриплый голос Семенова: «Когда усталая подлодка из глубины идет домой…» Сергей играл и ловил себя на мысли, что ему никак не удается связать вместе завывающий хор пациентов психиатрической больницы и безмятежное, теплое, радостное спокойствие, разливающееся в душе. Такое, какое, может быть, действительно ощущают эти моряки, возвращающиеся из безмолвного ада домой, живые, усталые, задумчивые…

Письменный стол, зеленая папка, лампа в железном абажуре, телефонный звонок.
— Что случилась, Сережа? — едва скрывая обиженный тон, говорила Нина. — Я тебя обидела чем-нибудь?
— Да нет, что ты! Что ты, Нина! С чего ты это взяла?
— Сережа, мы с тобой пятнадцать лет работали вместе, были друзьями. Теперь ты уволился и не звонишь. А о том, что с тобой происходит, я узнаю только от твоей мамы. Так нельзя, Сережа!
— Да-да! Я знаю, Нина! Извини, но у меня все смешалось в жизни. Я никак не могу ни в чем разобраться.
— А что у тебя с работой? Почему ты не возвращаешься в редакцию?
— Я устроился на работу. Пока она меня устраивает.
— Да, я уже слышала, какую работу ты себе нашел! Почему ты сделал такой выбор, Сережа?
— Я ничего не выбирал, Нина! Ничего не искал! Я просто пришел, и меня взяли.
— Сережа, ты ведь профессионал, специалист! Разве работа санитара для тебя? Ты бы еще дворником устроился!
— Нет, Нина, дворником меня не взяли. Взяли санитаром... И ты знаешь, у меня никогда не было такой хорошей работы!
— Хорошей?
— Да, хорошей! Я впервые чувствую, что я нужен, что нужен мой труд, что я могу кому-то помочь, что-то изменить.
— Господи, Сережа! А здесь, в редакции, пятнадцать лет разве ты не помогал? Разве ты не менял? Ты ведь был корректором, а по сути и редактором, и…
— Нет, Нина! Я пятнадцать лет корректировал дрянь! Пятнадцать лет трудился над тем, чтобы эту дрянь напечатали! Пятнадцать лет помогал пошлой бездарщине удовлетворять их непомерное тщеславие. Пятнадцать лет с моей помощью печатался всякий мусор, забивающий людям голову и отравляющий душу! А я способствовал тому, чтобы эти помои выглядели привлекательно. Я не хочу больше в этом участвовать, Ниночка!
Нина помолчала, подумала…
— Ты, наверное, прав, Сережа! — чувствовалось, что она плачет. — Но ведь ты талантливый, Сережа! Тебе нужно писать! А как такая работа может совмещаться с писательством? Здесь, в редакции, это было все-таки ближе. Неужели нельзя ничего придумать?
— Нет, Нина! Я уже все придумал. Я больше не хочу, чтобы мой талант помогал кому-нибудь становиться идиотом. А писательство мое никому не нужно. Нужно, чтобы я прихорашивал, сдабривал, дезодорировал всякую дрянь.
— Боже мой! Но разве же не было ничего хорошего, достойного, настоящего? Неужели была только дрянь?
— Было, — согласился Сергей. — Мало, конечно… Но для хорошего, достойного, настоящего — талантливый корректор не нужен. И вообще никто не нужен, оно хорошо само по себе…
Сергей смотрел в окно на странную птицу, севшую на подоконник и разглядывавшую его любопытной, черной бусинкой глаза.
— Ты что, следишь за мной? — спросил он.
Птица качнула головкой, посмотрела на него другим глазом и стукнула в стекло клювом.
Сергей опешил: «Как это может быть? Она ведь не могла меня услышать. И вообще, я это просто так сказал. И вообще, она ведь птица! Что она может понять, даже если услышит? Да нет! Нет! Тьфу, черт! Показалось… Это просто совпадение, и просто сдают нервы».
Птица качнула головой, потопталась на месте и опять посмотрела на него, теперь уже другим глазом.
Сергей наклонился ближе к стеклу, внимательно вглядываясь.
«Боже мой! А ведь у нее глаза разные! Один черный, внимательный, глубокий. А другой — синий, добрый, приветливый!» — понял Кормлев.
— Птица, ты меня слышишь? — неожиданно спросил он.
Птица качнула головой, посмотрела на него синим глазом и стукнула в стекло клювом.
Сергей отшатнулся.
«Не может быть! Этого просто не может быть!» — мелькнуло у него в голове.
Птица потопталась на месте и уставилась на него черной бусинкой, в которой сквозило ироничное сожаление.
—Ты меня слышишь? — спросил Сергей.
Птица кивнула головой, посмотрела синей бусинкой и опять стукнула клювом в окно.
— Ты прилетаешь не случайно?
Птица повторила прежние движения.
— Ты хочешь, чтобы я что-то понял?
Кивок, синий глаз, стук в окно.
Сергею стало не по себе. Что-то лохматое, склизлое, холодное поднялось изнутри, влезло в позвоночник, разлилось по телу тошнотворной волной и подступило к горлу граненым комом предчувствия.
— Сережа!
Сергей вздрогнул.
— С кем ты тут разговариваешь? — спросила бесшумно появившаяся мама.
— Сначала с Ниной. Теперь вот с птицей, — Сергей показал в окно.
— Красивая какая. Я такой никогда не видела. Как ее зовут?
— Птица!
— А порода у нее какая?
— Вещая!..
Птица вспорхнула и улетела. Где-то на кухне ходики пробили восемь раз.
— Пойдем пить чай, Сережа! — вздохнула мама.
Бумажная скатерть, сушки, сливовое варенье…
Чай остыл. Сергей смотрел, как сгущается и крепнет за окном серебристая дымка, превращаясь в клокочущий, зимний питерский туман.
— На что ты там смотришь, Сережа? — спросила мама. — Что ты там видишь?
— Туман…
— Какой туман?
— Искрящийся, окрепший, голодный.
— Что сказала Нина?
— Сказала, чтобы я возвращался в редакцию. Что я талантливый, им нужен мой опыт.
— Это правда, — согласилась мама. — И что ты ответил?
— Я ответил, что не вернусь.
— Почему?
— Потому что не хочу, чтобы мой опыт использовали таким образом.
— А что сказала птица?
— Она ничего не сказала. Она просто дала знать.
— Что?
— Что она птица, что я глупый и никак не могу понять чего-то.
— Чего?
— Того, что понимают даже птицы...

Пряжка. Пасмурный зимний день.
— Леша, что случилось с Иван Михайловичем?
— А-а, — раздраженно протянул Леша и махнул рукой. — Не знает никто… Сволочь она, паскуда!
— Кто?
— Жена! Приезжала тут, проведать, значит…
— Ну?
— Что ну? Гантели гну! — в сердцах, непонятно на кого, огрызнулся Леша. — Узнала, что к выписке его готовят, и прикатила. Просила свидания — лечащий врач категорически против. Пробовала персонал подкупить — не получилось. Тогда она к «главному», рыдала, умоляла, угрожала, на колени встала — та разрешила!
— Ну?
— Ну! Ну, пришла, села. Михалыч вроде даже рад был, — Леша пожал плечами, помолчал немного. — Да все вроде нормально было… Сидели, разговаривали себе тихонько. Михалыч такой спокойный был! Семенов тоже… Сперва, вроде, шнырял туда-сюда, потом успокоился, ушел. Что она ему такое нашептала — не знаю, только Михалыч встал и пошел в палату, а в коридоре рухнул. Теперь вот лежит, два дня не отзывается. Семенов вокруг него хлопочет, не отходит, кормит с ложечки. Просит, чтобы его к Михалычу в палату перевели. Наверное, переведут сегодня…

Поздний вечер, промозглая жидкая дымка, Петропавловская крепость, оледенелая, покрытая искристым инеем, подсвеченная по периметру бастионов яркими маленькими прожекторами.
Сергей стоял на припорошенной снегом набережной, прислонясь к черной решетке, и смотрел на радужные блики, играющие в большой продолговатой полынье. Полынью с быстротекущей водой окружало нагромождение хаотично торчавших, смерзшихся льдин. Блики, казалось, играли на темной воде только мгновение, а потом быстрое течение уносило их прочь, под толщу грязных, корявых льдин. Течение без устали смывало и уносило блики, и новые блики без устали ложились на темную воду.
«Вот так и эта жизнь, — думал Сергей. — Сверху что-то застывшее, стабильное, какие-то хаотичные формы, а под всем этим постоянно что-то течет, изменяется. Эти льдины и завтра будут такими же, и на следующей неделе. А вода уже мгновение назад была другая и еще через мгновение будет иной. И эти блики постоянно меняются, никогда не повторяясь. Ложатся на воду и уносятся вместе с ней под лед. Стоит моргнуть, и ты уже чего-то не увидишь. Откроешь глаза, и окажется, что время уже унесло растворенные в воде мгновения и блики света».
— Эй, мужик!..
— Сергей оглянулся. Перед ним стояла шумная компания подростков с бутылками пива в руках.
— Что? — недоумевая, спросил Сергей.
— Мужик, ты за кого болеешь? — спросил прыщавый парень, одетый в узкую куртку и странного фасона широкие брюки.
Сергей стоял и смотрел на эту веселую компанию, силясь понять природу владевшего ими веселья.
— Я не понимаю, что? — спросил Сергей, пожимая плечами.
— Тебя русским языком спрашивают, мужик: за кого болеешь? — сказал тот же парень.
— Ты чего, тормоз, дядя? — спросила ярко накрашенная, кривлявая девица, с фиолетовыми волосами и серьгой в носу, жующая жвачку с открытым ртом.
Компания засмеялась, Сергей растерянно улыбнулся.
— Я ни за кого не болею…
Компания засмеялась еще сильней. Подростки начали делать какие-то странные ужимки, показывать на него вычурно выгнутыми пальцами и выкрикивать слова, значения которых он не знал. Сергей растерянно улыбался, пытаясь сообразить, что происходит. Все это, казалось, еще больше забавляло и распаляло их.
— Да врет он все, сука! — взвизгнула девица с фиолетовыми волосами.
Кто-то стукнул Сергея кулаком в висок, он упал. Попытался встать, но его стукнули ботинком в лицо…
Сергей очнулся, пытался подняться, острая боль пронзила правый бок, перехватило дыхание. Он сел, отдышался, потом медленно встал, перешел дорогу и остановился у зеркальной витрины магазина. Глаз припух, из разбитой губы сочилась кровь, на лбу шариковой ручкой было написано: «Зенит чемпион!»
Сергей достал платок, стер кровь с лица, набрал в платок снег, приложил к распухшему глазу, еще раз посмотрел на себя в витрину и поковылял прочь.
У въезда на мост творилась какая-то нездоровая суета. Сергей подошел ближе. На проезжей части, мигая аварийными огнями, стояло несколько машин. Двое крупных молодых мужчин с короткими стрижками, интенсивно жестикулируя, что-то объясняли заискивающе улыбающемуся милиционеру. На асфальте, в свете фар, перед разбитым бампером «Мерседеса», в луже крови лежала девица с фиолетовыми волосами. На лице ее застыло какое-то наглое, похабное выражение, полураскрытый рот криво ухмылялся, остекленевшие глаза с вульгарным прищуром смотрели на Сергея. Ее тело застыло в неестественной позе — правая нога была вывернута, в руке она сжимала шариковую ручку. Чуть дальше, лицом вниз, лежал светловолосый парень, в узкой, похожей на рабочую, куртке и странного покроя широких штанах.
— Вот оно как, вот оно как бывает! — услышал Сергей хрипловатый голос.
Он оглянулся. Чуть поодаль стоял бомж с набитой картоном хозяйственной тележкой. Бомж съежился, ссутулился, сник, смотрел на трупы подростков невидящими глазами, в которых искрились слезы, что-то бормотал, периодически тяжело вздыхая.
— Что произошло? — спросил Сергей.
— Что произошло… Обычно что! — тяжело вздохнув, отрешенно сказал бомж. — Выпили, травку покурили, команда их проиграла, перебегали дорогу, эти двое не успели…
— А остальные?
— Остальные разбежались, зачем им проблемы!— бомж махнул рукой и поплелся прочь, таща за собой тележку, набитую картоном, поскрипывающую готовыми вот-вот отвалиться маленькими колесиками.
— Вы что-нибудь видели? — услышал Сергей грубый голос.
Он обернулся — перед ним стоял милиционер с папкой в руках.
— Я спрашиваю… — милиционер заглянул в лицо Сергею, увидел надпись «Зенит чемпион!», засмеялся в кулак и спросил: — Ты видел что-нибудь?
Сергей отрешенно покачал головой.
— Тогда иди, иди отсюда, чемпион! — милиционер подтолкнул Сергея и пошел, на ходу крикнув через плечо: — Дорогу аккуратней переходи, а то вот так, как твои кореша-болельщики, закончишь.
Сергей стоял, смотрел в остекленевшие глаза девицы. «Вот она, жизнь! Была еще недавно, смеялась, кричала, хотела чего-то непонятного... Куда-то зачем-то бежала, думала, наверное, о чем-то. Говорила странные, непонятные слова, теперь ее нет! И смерти тоже уже нет! Это не смерть — это тело! Смерть была какое-то мгновение, оборвала жизнь и умчалась прочь!..»
— Ребра целы, ушибы грудной клетки, обширная гематома, — сухо констатировала врач-травматолог, разглядывая рентгеновский снимок. — Разрыв нижней губы, требуются швы, сотрясение мозга, необходим постельный режим… Работаете? Больничный нужен?
— Да, работаю, — безучастно ответил Сергей.
— Кто выиграл-то? — спрашивала она, стирая спиртом надпись на лбу Сергея.
— Не знаю… — вздохнул Сергей и добавил: — Думаю, что никто.
— Так где вы, говорите, упали? — допытывалась врач.
— Я не помню, на набережной где-то…
— Может быть, все-таки сообщим в милицию? Они поищут место падения, песочком присыпят! — иронично говорила врач.
— Нет, не нужно уже.
— Нельзя же так оставлять, мужчина, понимаете? — вспылила она. — Если все так будут поступать, хулиганье вообще озвереет!
— Все? — переспросил Сергей.
— Все! Не первый вы у нас! Как матч на стадионе — так вереница таких «поскользнувшихся».

— Серега, привет! Как ты? — звонил Нерчаев.
— Нормально.
— Чего нормального-то? Мама сказала, что ты подрался с кем-то…
— Нет, я не дрался, меня просто избили, — пояснил Сергей.
— Кто?
— Подростки, футбольные болельщики.
— За что? — поразился Нерчаев.
— Ни за что, просто так, — спокойно ответил Сергей. — Команда их проиграла.
— Ну, блин, старик! Я вообще уже не знаю, что это делается! — взвился Нерчаев. — Народ как озверел весь! С чего бы? Никто ведь с голоду не пухнет!
— Никто не пухнет, — согласился Сергей.
— Я тут Ритке звонил, Светкиной подружке, помнишь? — переведя дух, продолжил Нерчаев. — Хотел ей головомойку устроить, за то что она со Светкой меня прокатила. А ее муж говорит: нету, мол, ее, Риты-то! Я спрашиваю: а когда будет? А он: больше никогда. Я ему: брось ты, кончай голову морочить, скажи толком! Поссорились, что ли? А сам думаю: ага, правильно в народе говорят, яблоко от яблока далеко не катится! Скажи мне, кто твоя подружка, и я скажу, какая ты зараза. А он мне: да не морочу я тебе голову, Нерчаев, убили Риту!.. Старик, я даже не сразу понял. Повесил трубку, походил немного, потом перезвонил. Муж сказал, что она вечером с работы из музыкальной школы возвращалась, в лифте стукнули по голове. На следующий день нашли, на чердаке, раздетую, изнасилованную, привязанную проволокой к трубам. Замерзла она. Вот так, старик! Вот такие дела творятся!.. Ты-то сам как? Ничего тебе не сломали?
— Нет.
— Ну, ладно, старик, пока! Выздоравливай! От Светки тебе привет! — Нерчаев повесил трубку.
Сергей сидел отрешенно и слушал длинное, тягучее: «Ту-ту-ту…» Подошла мама, взяла из его рук трубку, погладила по голове.
— Как себя чувствуешь, Сережа?
— Плохо!
— Что у тебя болит, сынок?
— Душа… — выдохнул Сергей. — Что же это делается, мама? Ведь не война же, не голод, а люди звереют!
— Я не знаю, Сережа! Не знаю! — воскликнула Марина Михайловна, голос ее дрогнул, в глазах мелькнули слезы.
На кухне восемь раз пробили ходики с давно уже переставшей высовываться кукушкой.
— Полседьмого, — сказала мама. — Пойдем пить чай, Сережа…
Туман за окнами растекся, лежал пластами, лениво колыхаясь на волнах желтого света уличных фонарей.
«Нажрался наконец!» — подумал Сергей. Звенящая тревога, висевшая до того в воздухе, пролилась на него холодным липким потоком. Что-то внутри шелохнулось и поднялось… Поднялось и разлилось по телу щемящим, сосущим, покалывающим чувством. Стало трудно дышать, стало трудно сидеть на месте.
— Надо что-то делать, что-то сделать, — бормотал Сергей. — Надо куда-то идти. Он не зря так разлегся, этот туман!
Сергей поднялся, оделся и вышел, бросив на ходу удивленно смотрящей маме:
— Я немного пройдусь, мама, туда и обратно, не волнуйся.
Пряжка. Поздняя ночь.
— Вы же на больничном? — спросила удивленно открывшая дверь санитарка.
— Да-да! Я просто шел мимо, — пояснил Сергей. — Дай, думаю, зайду, посмотрю, как тут… Ненадолго…
Санитарка недоверчиво посмотрела на него, но посторонилась, пропустила.
Сергей прошел по темному коридору, заглянул в ординаторскую. За столом, уронив голову на сложенные руки, спала Анечка. Она прерывисто дышала, вздрагивала, что-то волнующе-неприятное снилось ей.
Сергей прошел дальше. На кушетке в коридоре, заложив руки за голову и шумно посапывая, спал Леша. Сергей отодвинул край занавески — в палате было тихо, спокойно, мирно спали больные. Постель Иван Михайловича была аккуратно, по-армейски, заправлена, с подогнутым одеялом и подушкой, стоящей треугольником. Тревожное чувство, до того гнездившееся внутри, вдруг рухнуло, утащив за собой, казалось бы, и сердце...
«Он ведь не вставал, никуда не ходил несколько недель! — лихорадочно думал Сергей. — Только разве что в туалет…»
Сергей вздрогнул, опустил занавеску и на непослушных ногах пошел дальше по коридору. Остановился перед дверями в уборную, прислушался… Внутри было тихо.
Сергей толкнул дверь в туалет и заглянул внутрь. На жгуте, сплетенном из капельниц, привязанном к ржавому крюку на потолке, висел Иван Михайлович. Голова его неестественно наклонилась, в расширенных остекленевших глазах застыло удивление. Рядом на полу, обхватив и прижав к себе ноги Ивана Михайловича, сидел Семенов. Ритмично раскачиваясь, едва слышно подвывая и бормоча: «Не вечер еще, еще не вечер…» Журчала вода, что-то булькало в фановых трубах, в стекло ритмично стучала раскачиваемая ветром ветка тополя…
Кто-то оттолкнул Сергея от дверей. Туалет наполнился людьми в халатах. Появился Леша со стремянкой, забрался на нее, перерезал жгут. Тело Ивана Михайловича дернулось вниз, голова перевалилась на другой бок, и множество рук подхватили его и опустили на пол.
Кто-то пытался разомкнуть посиневшие, намертво охватившие ноги Ивана Михайловича, руки Семенова. Леша что-то говорил ему тихим, умоляющим тоном, гладил по голове. Семенов в той же застывшей позе лежал теперь на полу, вцепившись в ноги Ивана Михайловича, и бормотал: «Еще не вечер, не вечер, не вечер еще…»
Кто-то взял Сергея под руку и повел по коридору. Его усадили на кушетку в процедурной, что-то кольнуло его в предплечье, перед глазами все расплылось, и он провалился в пустоту...
Проснулся Сергей оттого, что кто-то гладил его по руке. Открыв глаза, он увидел заплаканное лицо Анечки.
— Сергей Витальевич, все хорошо, все будет хорошо, обязательно все будет хорошо… — говорила Анечка.
Затем перед ним возник человек в белом халате поверх милицейской формы, с воспаленными глазами на потертом лице и запахом заетого перегара. Он о чем-то говорил, Сергей что-то отвечал, человек кивал, что-то записывал, потом исчез.
Появился Леша, бессвязно ему рассказывающий о чем-то. В конце Леша сказал:
— Семенов совсем плох. Впал в кому. Думаем отправлять его в реанимацию.
Появилось лицо Анечки, кто-то погладил его по руке, что-то кольнуло, мир перед глазами расплылся, рассыпался, и Сергей опять провалился в пустоту…

Под ногами хрустел смерзшийся грязный снег, тускло мерцали фонари сквозь мелкое серебристое крошево, с шуршанием ниспадающее с низкого черного неба.
Сергей шел по Невскому проспекту, ноги сами свернули налево, потом направо. Перед глазами возникла надпись бледно-розовыми, неоновыми, прописными буквами: «Кафе «Патрисианна».
Сергей постоял перед дверью, как бы раздумывая, затем решительно открыл дверь и вошел. Дверь за ним закрылась, затем погасла неоновая надпись, потом погас свет за рифлеными стеклянными вставками дубовых дверей…
Волоча по снегу набитую картоном тележку с маленькими, скрипящими, готовыми вот-вот отвалиться колесиками, прошел бомж мимо серой, в трещинах, облупившейся, глухой стены…


Часть последняя
Риторическая повесть
Мимо серой стены, в сколах и хлопьях облупившейся краски, не спеша прошел бомж, волоча за собой набитую картоном тележку с маленькими, скрипящими, готовыми вот-вот отвалиться колесиками, оставляющими в рыхлой снежной каше удивительно ровную, глубокую колею.
Вдруг что-то изменилось вокруг. Что-то неуловимое произошло на безлюдной, плохо освещенной улице. Снежная каша, разъеденные солью проталины асфальта, покосившиеся корявые поребрики осветились розовыми, мерцающими бликами от вспыхнувшей вдруг надписи прописными неоновыми буквами: «Кафе «Патрисианна».
Открылась дубовая со стеклянными вставками дверь, донесся звук какого-то заезженного блюза, на порог вышел респектабельный, средних лет человек с черной тростью, с бронзовым в виде грифона набалдашником, в руке. Он втянул носом воздух, поежился, шумно выдохнул и громко сказал вслед удаляющемуся бомжу:
— А у вас тут ничего не изменилось, надо же…
— Что? — бомж остановился и оглянулся на прохожего.
— Ничего, ничего! — замахал тот рукой в белой лайковой перчатке. — Извините!
— На «извините» пива не купишь, — недовольно пробурчал бомж и уныло зашагал далее, скрипя набитой картоном тележкой.
Человек усмехнулся, подхватил трость и уверенно шагнул на тротуар, в раздавшуюся под его ногой снежную жижу.
Невский проспект, мелкий мокрый снег, падающий сквозь грязноватую дымку с низкого неба, подсвеченного огнями города, в чавкающее месиво под ногами. Снег, казалось, становился грязным, еще не долетев до земли, в воздухе, пропитанном серой дымкой, машинной копотью и маслянистым светом уличных фонарей.
Респектабельного вида мужчина шел, не торопясь, внимательно разглядывая все вокруг, любую деталь, высвеченную отсыревшими, разноцветными огнями Невского. Все вокруг — грязные машины, хмурые, месящие раскисшую кашу, прохожие, пыльные стекла витрин — казалось, совсем не вязалось с его обликом, с играющей на лице улыбкой, с искрящимися радостью узнавания глазами. Скрипнули тормоза, приоткрылась дверь с едва различимыми под налипшей грязью шашечками.
— Куда едем, мастер? — спросил высунувшийся из дверей таксист.
— Нет, спасибо! Никуда не едем! Я прогуляюсь пешком, — ответил человек с тростью мягким, бархатным голосом, в глубинах которого слышался приветливый смех.
Таксист внимательно посмотрел ему в лицо, на трость, смерил оценивающим взглядом.
— Ладно! Я вас у Казанского подожду, пока нагуляетесь.
Дверь закрылась, машина взревела громыхающей утробой, конвульсивно дернулась и, виляя по снежной каше, уехала.
Человек с тростью свернул направо, прошел по анфиладе Казанского собора. Немного постоял у покрытых бронзовыми горельефами «Райскими дверями» центрального входа, рассматривая фигурки библейских святых с отпиленными головами. Вздохнул, покачал головой, иронично усмехнулся и прошел дальше по анфиладе, спустившись с другой стороны.
— Подайте рабу божьему, во имя Христа и его матери! Если не жалко… — обратился к нему местный попрошайка, крестясь в обратную сторону, трудно отличимый от ступеней, на которых сидел.
— Жалко! Печень мне твою жалко, — ответил человек. — Сгнила ведь совсем от щедрых подаяний добрых самаритян.
— Самари… кого? — прошепелявил, вытаращив глаза, попрошайка.
— Самарии-тебя! Лечиться тебе надо, Серега! И работать идти, ты ведь хорошим специалистом был!
Попрошайка некоторое время ошарашенно смотрел на него, потом резко вскочил и посеменил прочь, припадая на одну ногу, оглядываясь назад и что-то испуганно бормоча.
Человек с тростью смотрел ему вслед некоторое время, потом подхватил трость и пошел, свернув направо, вдоль набережной реки Кривуши…
Он остановился у обитой черным растрескавшимся дерматином двери, с криво прибитыми и погнутыми алюминиевыми цифрами «99». Постоял немного, перехватил трость, аккуратно стянул белую лайковую перчатку и позвонил.
— Господи, Сережа, что за вид! — запричитала Марина Михайловна. — Ты чего так вырядился? По какому поводу, Сережа? Ты что, новую работу нашел?
— Можно войти? — мягкий бархатный голос как-то не к месту прозвучал в этом обшарпанном, грязном парадном.
— Конечно! Чего ты спрашиваешь? — спохватилась Марина Михайловна. — Что у тебя с голосом, Сережа? Господи, какое пальто! Откуда такие деньги, Сережа? А где твоя старая одежда? Пойдем, выпьем чаю, и ты мне все расскажешь…
Марина Михайловна без умолку о чем-то говорила, что-то спрашивала, не дожидаясь ответа. Собеседник Марины Михайловны внимательно слушал ее, мягко и тепло улыбаясь. В его глазах сверкала далекая радость, смешанная с удивлением; так, наверное, смотрят люди на неожиданно нашедшуюся, дорогую сердцу пропажу.
Звякнули ходики.
— Господи, полтора часа прошло! — спохватилась Марина Михайловна. — Еще чаю, Сережа? Откуда у тебя такая красивая трость? У тебя что, опять колено болит?
В дверь позвонили.
— Пойду, посмотрю, кто это, — сказала Марина Михайловна и пошла к выходу.
Она открыла дверь. На пороге стоял Кормлев, в обычном своем, потрепанном виде. Марина Михайловна попятилась назад. Кормлев вошел, расстегнул пальто, и только здесь он увидел ошарашенные глаза и побледневшее лицо матери.
— Что с тобой, мама? — Кормлев кинулся к ней и подхватил медленно оседавшую на пол Марину Михайловну.
Он усадил ее тут же на обувную полку, оглядывая, ощупывая и тревожно спрашивая:
— Что с тобой? Что случилось?
Марина Михайловна, казалось, немного пришла в себя, вздохнула, взглянула на Сергея и произнесла каким-то удивительно спокойным тоном:
— Я, кажется, сошла с ума, Сережа. У меня, как это, трам-пам-пам-пам-пам! — отрешенно напела знакомую мелодию. — Ах, да! У меня де-жа-вю, сынок!
— Господи, мама, как ты меня напугала! Я думал, у тебя плохо с сердцем. У нас что, в гостях кто-нибудь? — он увидел висящее на вешалке черное пальто, которое резко контрастировало с убогостью обстановки.
— Да, — ответила отсутствующим тоном Марина Михайловна.
— Кто? — взволнованно спросил Сергей.
— Ты, Сережа! Там, на кухне, чай пьешь. С тросточкой…
— С какой тросточкой? Какого черта? — воскликнул Сергей и прошел на кухню.
Марина Михайловна посидела еще немного, собралась с силами, встала и пошла вслед за Сергеем.
Кормлев сидел на табурете у входа, бледный, с выпученными глазами и полуоткрытым ртом. Напротив него сидела его копия в шикарном костюме строгого покроя, опершись ухоженными руками на черную трость с бронзовым набалдашником в виде грифона. Копия смотрела на Сергея, улыбаясь мягко, тепло, слегка наклонив голову вбок.
— Может быть, чаю, мальчики? — неуверенно предложила Марина Михайловна.
— Да, я бы не отказался, — произнесла бархатным голосом копия.
— Кто же из вас мой сын, признаетесь вы, наконец? — разливая чай, спросила Мария Михайловна.
— Господи! Конечно же, я, мама! — воскликнул Кормлев, выйдя из оцепенения.
— Что же вы мне сразу-то не сказали? — сокрушенно качая головой, обратилась она к гостю с тросточкой.
— У меня не было возможности, я не хотел вас перебивать.
— И как вас зовут? — спросил, подсаживаясь к столу, Кормлев.
— Сергей. Сергей Витальевич Кормлев.
— Тезка, значит! — воскликнул Сергей.
— Не совсем так…
— А как? Как это возможно?
— Возможно, значит. Все возможно. Но не все возможно объяснить. Что-то можно понимать, но не уметь этого объяснить, Сергей.
— Например, что?
— Например, «Патрисианну»…

Университетская набережная, Академия художеств, стылая дымка, вечер, очень, очень мелкий снег.
Кормлев стоял на сходнях между двумя базальтовыми сфинксами и наблюдал, как маленький черный ледокол крошит лед на Неве. Ледокол сдавал назад, останавливался, как бы собираясь с силами, разгонялся, влетал на льдину, льдина слегка проседала под его тяжестью, потом с треском лопалась, вздыбливалась и уходила в темную болотную воду.
«Ломает, ломает, ломает… Зачем? — думал Кормлев. — Просто так, просто кому-то нужно, чтобы люди ходили не естественным, созданным природой, путем, а по искусственно созданным мостам. Сколько труда тратится, чтобы разрушить созданные природой естественные пути! И все это потому, что кто-то очень боится потерять свое место, не спит ночами, представляя себе страшные картины: как толпы веселых, радостных людей, смеясь, идут по льду Невы и пропадают в огромной полынье, а потом за это его ругают в Москве и лишают всего, что он имеет, чего так долго добивался, излизывая до блеска всевозможные задницы. Натерпевшись от собственных кошмаров, он встает поутру и приказывает ломать ледовую дорогу недоумевающему черному ледоколу. И вот он ломает, ломает, ломает, потому что кто-то решил, что если люди пойдут естественным путем, то его обязательно снимут с работы и выгонят на улицу, от которой он уже отвык и перед которой испытывает жуткий страх…»
Вдруг Кормлев почувствовал движение слева. Он оглянулся, посмотрел на сфинкса — на лице сфинкса играла едва уловимая ехидная улыбка… Кормлев опешил, никак не желая верить своим глазам, и тут сфинкс пристально посмотрел на Кормлева. Кормлев отшатнулся, вгляделся — сфинкс подмигнул ему.
Кормлев попятился, оглянулся на правого сфинкса — с ним все было нормально. То же величественное, отрешенное каменное лицо, что и всегда, тот же спокойный, внимательный взгляд немного вверх и в вечность.
Кормлев посмотрел налево — сфинкс еще раз подмигнул ему, и улыбка исчезла.
— Твою египетскую мать! Нет, ты видел, а?.. Видел?..
Кормлев отшатнулся, отскочил в сторону. Сзади него стоял невесть откуда взявшийся бомж с набитой картоном хозяйственной тележкой.
— Вы?.. Вы почему здесь? — спросил его Кормлев.
— Нет, ты видел? Ты видел, а? — причитал бомж. — Ёшкин фафик! А?.. Морда фараонская! Моргает он, понимаешь! — сказал бомж и, не обращая внимания на Кормлева, подхватил тележку и поплелся дальше.
Кормлев стоял, совершенно опешивший, смотрел на удаляющегося жестикулирующего бомжа, на скрипящие, готовые вот-вот отвалиться колеса и бормотал:
— Почему? Зачем он здесь? Как это может быть? Что происходит? Зачем это все?
Вдруг спохватился и побежал вслед бомжу.
— Эй, стойте! Как вас там?..
Бомж остановился, присел, с удивлением вытаращился на бегущего к нему Кормлева. Неожиданно ловко и легко запустил в него тележкой. Картонные коробки разлетелись веером. Кормлев закрыл лицо руками, в грудь больно ударила тележка, Кормлев поскользнулся и упал на спину.
Секунду или две Сергей лежал, закрыв лицо руками и тяжело дыша, затем приподнялся, посмотрел вперед — бомжа нигде не было, следы на снежной целине обрывались там, где он остановился перед тем, как запустить в него тележкой.
— Ёшкин фафик!.. — неожиданно для себя с чувством произнес Кормлев.

Низко плывущая дымка, Стрелка Васильевского острова, шесть часов вечера, вторник.
Кормлев стоял на острие, спустившись вниз, к самой воде, застывшей вздыбленными, занесенными снегом торосами. Он смотрел, как сгущается туман, стелется плотными языками по мерзлому телу Невы и все ближе подбирается к Петропавловской крепости, вросшей могучими бастионами в Заячий остров.
«Заячий остров, — думал Кормлев. — Вся страна — это Заячий остров. И все мы, живущие в этой стране, зайцы! С глубоким, генетически въевшимся страхом внутри. Страхом, проникнувшим в каждую клетку, просочившимся в кровь, влезшим в позвоночник, ставшим неотъемлемой частью организма. Без ощущения которого человек уже чувствует себя неуютно, как бы голым, и ему хочется это вернуть, и страшно, что это уже не вернется. Страх потерять собственный страх!..
Символ России — медведь. Это же заячий символ! Наверное, так представляют себя зайцы в приступе героизма… И живем мы как зайцы. Кто-то прячется по углам, трясется по задворкам, оглядываясь — как бы чего не вышло. Кому-то стыдно бояться, и он живет открыто, пока хватает сил выдерживать полуобморочное от страха состояние. Кто-то плюнул на все и расхаживает, растопырив заячий хвост, пока его не окоротит за излишнюю ретивость кучка зайцев, пролезших во власть. Которые тоже боятся, боятся всего, чего не понимают. А понять, как можно жить и не испытывать страх, они не в состоянии. Зато в состоянии душить и искоренять любое свободомыслие, свобододействие, свободонравие — все свободное от страха…
Был один человек, который в юношестве пережил свой страх и решил вздыбить эту погрязшую в страхе страну титаническим усилием воли. Перевернуть все, отучить бояться, пресмыкаться, подстраиваться, смиряться, лизоблюдить. Решил создать новое государство, начать историю заново, поставить новый город, вырвав его из болот.
И, по иронии судьбы, опять все началось с Заячьего острова…
А спустя века его воплотили в бронзе — как продукт больной и дешевой фантазии, и под хруст купюр водрузили это «творение» в сердце колыбели — как итог охамевшего, трусливого, завистливого быдла, лютующего над памятью титана. И кто они?..»
— Всем хочется остаться в истории, — услышал Сергей мягкий бархатный голос.
Он оглянулся — рядом стоял человек в черном пальто, опираясь на трость с набалдашником в виде грифона.
— Нет, не всем!..
И они, не сговариваясь, будто это было естественно и привычно для них, пошли рядом вдоль набережной, по Биржевому мосту, свернули направо…
— Не всем, но многим… — продолжил прерванный разговор человек в черном пальто, уже на Кронверском мосту глядя на вздыбленные, покрытые инеем бастионы.
— Этот останется в истории только как извращенный выродок, изувечивший память о великом человеке.
— Да, но все-таки… Многим все равно как прославиться, лишь бы утешить непомерное тщеславие.
— Не тщеславие они утешают, а собственный страх, оттого что закончится их жизнь, и ничего от них не останется. Вот и стараются поизощреннее нагадить, чтобы подольше их помнили, пусть даже испытывая омерзение. Глумятся над памятью великих. Над памятью, потому что смелости глумиться над живущими им не хватает.
— А как же «взгляд художника», особенный, специфический? Свое видение? — человек с тростью внимательно взглянул в глаза Кормлеву.
— Лечить его надо, если у него такое видение! — ответил Сергей.
И они опять пошли дальше, опять не сговариваясь, опять как бы естественно, как бы само собой. Было что-то неестественное в этой естественности, но Кормлев гнал от себя это ощущение.
— И вам его не жаль? — продолжил разговор собеседник Сергея, когда они уже проходили Петропавловский собор.
— Мне? Жаль, как и любого страдающего. Но ведь он у меня не милостыню просит. Он оскорбляет память о великом человеке, у которого и мне, и любому другому недурно было бы поучиться. А о такого рода «особенном взгляде» говорят обычно люди без совести, у которых, кроме помпезных претензий, ничего за душой нет.
— Да-а… Даже не знаю, что и сказать. Обычно говорят, что это всё спорные вопросы.
— Вот-вот! А пока мы спорим, пронырливые людишки формируют у новых поколений небрежение к собственной истории. Отбивают желание искать ориентиры, у которых необходимо учиться быть человеком. Самому главному умению, кстати.
— Ай, ёлкины метелки!.. — услышал Сергей хриплый голос сзади.
Он оглянулся — поодаль стоял бомж с тележкой, недоуменно улыбаясь и показывая пальцем на бронзового уродца:
— И как же это он с такой головешкой столько всего удумал? А такими руками как корабли строил, железо ковал, окна всякие рубил?.. Хе-хе, дурдом на козьей тяге!
Сергей повернулся к человеку с тросточкой — но его нигде не было! Он оглянулся на бомжа — тот тоже исчез, исчезли и следы от тележки!
Где-то вдалеке мелькнуло тенью черное пальто и скрылось за поворотом…
— Англичане! — горько усмехнулся Сергей и покачал головой.

«Дешево и сытно!»
Сергей зашел в эту стеклянную забегаловку просто погреться, может быть, съесть что-нибудь, она показалась ему чище множества подобных, раскиданных по городу. Он оглядывал витрину с предлагаемыми образцами кулинарного творчества, от вида которых сразу начинало подташнивать.
Похабно накрашенная девица, неопределенного возраста, полноватая, грузная, с пожеванной, рыхлой кожей на шее, выступающей из странного вида свитера, выставила перед ним плексигласовую, заляпанную руками стойку-меню.
— Может быть, здесь что-нибудь привлечет ваше внимание? — спросила она, поправляя одной рукой пряди сальных волос, а другой — бюстгальтер через свитер снизу.
Сергей вперился в не очень длинный список. «Хычины, зразы…» — читал он, и тошнота становилась еще больше.
— Вот здесь у вас написано «Куриный бульон», как это выглядит?
— Это выглядит как куриный бульон, налитый в чашку!
— Будьте добры, — решился Сергей, — сделайте чашку бульона. И белый хлеб.
— Буду, буду, конечно, буду добра! Господи, чего только не сделаешь за деньги! — произнесла девица и поставила перед ним чашку бульона и тарелочку с хлебом.
Сергей стоял у круглого столика и наблюдал, как из кружки серыми струйками поднимается пар. В мутной жидкости плавала бледная куриная шея с раскисшей кожей, утыканной пеньками перьев.
— Чего вы ждете? Вкуснее не будет, остынет только, — усмехнулась из-за прилавка девица.
— А у вас других частей курицы не бывает?
— Другие части — в ресторане, а мы кормим дешево и сытно.
«И шутите вы так же», — подумал Сергей.
— А чаю мне можно? — спросил он.
— Можно! За деньги все можно, если тщательно и осторожно! — причитала, как бы про себя, девица, наливая ему в кружку с чайным пакетиком кипяток.
Сергей покачал головой и уставился в кружку с растекающимся в кипятке облачком чая.
Вдруг двери открылись. Сергей увидел ноги, обутые в изящные ботинки, полы черного пальто и бронзовый наконечник трости. Сергей вздрогнул. Он не стал поднимать глаз, он уже знал, кого увидит.
Рядом появилась темная фигура, набалдашник в виде грифона и ухоженные руки, снимающие лайковые белые перчатки. Подошла девица, спросила заискивающе-игривым тоном:
— Желаете чего? — поправила прядь и бюстгальтер. — Или так, погреться к нам на огонек?
Мужчина усмехнулся.
— Чай, шоколадку. И уберите эту гадость, пожалуйста, — он указала на чашку с бульоном.
— А это не вы заказывали, — попыталась протестовать девица.
Мужчина вздохнул, достал из внутреннего кармана бумажник с вензелем. Покопался, кинул на стол цветастую купюру.
— Не я заказывал. Зато я говорю: убрать отсюда.
Девица выпучила глаза, схватила бумажку, кружку с бульоном и посеменила к себе за стойку, опасливо поджимая зад. Вскоре она появилась вновь. Поставила еще одну кружку чая. Демонстративно, манерно выложила плитку шоколада.
— Вам открыть? — спросила подобострастно-ехидным тоном. — Что я могу еще сделать для вас?
— Вы можете нам не мешать, — сказал человек леденящим кровь тоном.
— Вы что, меня преследуете? — спросил Сергей, когда девица отошла.
Мужчина развернул шоколад, шурша оберткой, отломил кусочек, пододвинул Сергею.
— Угощайтесь! С чего вы взяли?
— Наши пути постоянно пересекаются. Вы в этом не видите ничего стран-
ного?
— Я в этом вижу только то, что мы ходим одними и теми же путями.
— И как вы это объясняете?
— Никак. Я даже не стараюсь. Не все можно объяснить. Мы с вами говорили об этом, помните?
— Да-да, «Патрисианна»…
— «Патрисианна»? И «Патрисианна» тоже.
— Так что же такое «Патрисианна»?
— Отрада! Отрада для сломленных душ. Остров, на котором можно передохнуть, укрыться.
— Укрыться от чего?
— От судьбы!
Мужчина выпил немного чая, подхватил трость, перчатки.
— До свидания, Сергей! Мне пора. У меня еще уйма дел, которые за меня никто не станет делать.
И он вышел, хлопнув дверью.
На полу валялся конверт, маленький, бледно-розовый, плотной бумаги. Сергей поднял его, конверт не был запечатан. На нем было написано красивым округлым почерком: «С. Кормлеву». Сергей повертел конверт в руках и достал листок сложенной втрое бумаги:
«Милый Сережа! Куда же Вы тогда делись из кафе? Вы всё не так поняли, Сережа! Нет! Я понимаю, я дрянная, испорченная. Но мне Вас очень не хватает. Я столько лет жила в надежде на нашу встречу, и вот она состоялась. И все было хорошо, и я все испортила! Вы помнили меня той юной, под пальмами, а я за эти годы растеряла свое целомудрие, чистоту, свежесть. Не знаю, сможете ли Вы меня простить, но я хочу, чтобы Вы знали, что я тоскую, раскаиваюсь и жду… Ваша Вера».
— Чего пишут? — спросила размалеванная девица. — Умер кто?
— А? Что? — спохватился Сергей. — Нет… Не знаю… Может быть. Я не знаю пока.
Девица подошла к нему, заглянула в бледное лицо и неожиданно мягко спросила:
— Может быть, корвалолу? У меня есть. Или водки? Рюмочку?
— Нет, спасибо! Я пойду.
— Вы сами дойдете?
— Да, конечно.
Сергей свернул конверт, засунул в карман пальто и пошел к выходу. Открыв дверь, он оглянулся на девицу. Лицо ее было взволнованным, весь облик как-то преобразился, и из вульгарного, хамоватого «нечто» проступили человеческие черты… Сергей горько улыбнулся ей и вышел в стылую, вьюжную ночь.

Заячий остров. Сергей сидел на снегу, прислонившись спиной к граниту Екатерининской куртины. Он разглядывал покосившиеся пляжные зонтики, остов лежака, припорошенный снегом, останки песчаной скульптуры, то здесь, то там выступающие темными холмиками, Трубецкой бастион, переливающийся наплывами инея, едва различимый за серой дымкой Зимний дворец на той стороне Невы, размытые контуры Васильевского острова и золотой луч, пронзающий серую искристую дымку на том месте, где должен быть шпиль Адмиралтейства.
«Почему так? — думал Сергей. — Почему я никак не могу привыкнуть к этому холодному питерскому туману? Может быть, потому что зимой не должно быть тумана? В нормальной жизни туман должен быть только когда тепло, летом, осенью. Хотя кто его знает, что должно быть в нормальной жизни? И кто может сказать, где она нормальная, а где нет?.. Не все можно понять, он прав, конечно, не все можно объяснить из того, что происходит…
Вдруг из полосы тумана, со стороны Васильевского острова, вышел человек, одетый в строгое черное пальто. Он шел по занесенному снегом льду Невы легко и свободно. Вслед за ним, эскортом, грациозно ступая, шли сфинксы. Лед под ними прогибался, трещал и отзывался каким-то гулким, угрюмым эхом. Поравнявшись с Сергеем, человек остановился, остановились и сфинксы. Они потоптались на месте и сели. Из-под льда у края берега выступила черная вода и, слизав кромку снега с песка, ушла обратно под лед. Человек оглянулся на Сергея, глаза его сверкнули, вслед за ним оглянулись и сфинксы. В воздухе повисла напряженная, вязкая тишина…
Вдруг левый сфинкс вскочил, не отрывая глаз от Сергея, и зарычал.
Сергей закричал и проснулся.
— Что ты, что ты, мой мальчик! Миленький, это только сон! — Вера гладила его по голове, целовала, прижимала к груди.
Сергей расслабился и уткнулся в грудь Вере, всхлипывая и вздрагивая.
— Что ты, что ты! Все хорошо! Все уже кончилось! — Вера нежно гладила его по голове, по плечам, по спине.
Сергей немного пришел в себя. Огляделся по сторонам… Рядом с кроватью, понимающе улыбаясь, стоял бомж с набитой картоном тележкой.
Сергей закричал, рванулся, оттолкнул Веру… И проснулся еще раз.
Рядом с его кроватью, в халате поверх ночной рубашки, стояла испуганная мама, гладила его по голове, приговаривая:
— Что ты, что ты, мой мальчик, это просто сон! Все уже кончилось, Сережа!
Сергей рванулся, затравленно оглядываясь вокруг. Мама вскрикнула, прикрыв рот рукой, слезы проступили в испуганных глазах.
— Сереженька, Сереженька! Что с тобой?
Кормлев дико озирался по сторонам, сердце его бешено колотилось, отзываясь в висках гулким ударом колокола… Нет, все было как всегда: его комната, его стол, его окно, раскачивающаяся в свете уличного фонаря ветка… Кормлев перевел дыхание.
— Все! Все, мама, я уже проснулся, все уже хорошо!
— Что тебе снилось, Сережа?
— Кошмар, мама, кошмар!

Петропавловская крепость.
Сергей нашел эту работу случайно. Он просто шел однажды, гулял и увидел объявление: «Требуются работники в архив, с филологическим образованием и опытом работы». Опыта у Сергея не было, но он вошел, и его приняли, сочтя долголетний опыт работы в редакции вполне приемлемым. А он согласился — и на маленькую зарплату, и на плохие условия труда в сыром обветшалом помещении, почувствовав атмосферу удивительного спокойствия и тишины, царившую в архиве.
Сергей окончил работу, оделся, вышел. Постоял немного, слушая, как часы на башне отбивают шесть, но не свернул, как обычно, направо, к выходу на Неву, а пошел налево и дальше, мимо Кронверка, через мост, спустился на острие Стрелки, постоял немного, вглядываясь в тающий в вечерней дымке Заячий остров. Поднялся с другой стороны и побрел вдоль Невы мимо Биржи, Кунсткамеры, к Николаевскому мосту.
Скрипнули маленькие колесики… Сергей резко остановился, оглянулся. Сзади, толкая детскую коляску, вязнущую в рыхлом снегу, шла женщина, опасливо косясь на него. Ребенок в розовом комбинезоне спал, свесившись на ремнях. Сергей извиняюще улыбнулся и отошел в сторону, уступив дорогу.
Сердце его бешено колотилось. «Черт, черт! — думал он. — Я своими глюками уже людей пугаю!»
Девушка прошла вперед, несколько раз обернулась на Сергея и, вроде бы, успокоилась.
Сергей поплелся дальше, понурив голову и глубже засунув руки в карманы пальто. Почти уже пройдя мимо, он оглянулся, посмотрел на сфинксов и остолбенел: их не было! Пустые постаменты припорошил снег...
Сколько прошло времени, Сергей не знал. Он просто стоял и ошарашенно смотрел на опустевший постамент, ощущая внутри глубокую черную пустоту…
Скрипнули колеса тележки. Сергей оглянулся — та же девушка, толкая вперед коляску с уснувшим ребенком, двигалась назад, опасливо поглядывая на него.
Она поравнялась с Сергеем, не отрывая от него глаз. Прошла мимо.
— Извините, — каким-то хриплым, неузнаваемым голосом обратился к ней Сергей.
Девушка остановилась, оглянулась.
— Да?
— Куда?.. Пожалуйста, скажите, куда они делись?
— Кто? Сфинксы? — девушка улыбнулась. — Не волнуйтесь, забрали на реставрацию, скоро поставят на место.
Девушка вновь улыбнулась и пошла дальше.
Пошел снег, крупными частыми хлопьями, искрящимися в острых трехгранных лучах уличных фонарей.
Снег шел, Кормлев стоял, смотрел на пустые постаменты, покачивая головой и горько улыбаясь чему-то, видимому только ему одному.
— Ёшкин фафик!
Сергей вздрогнул, отшатнулся. Невдалеке стоял бомж с набитой картоном тележкой, удивленно смотрел на Сергея и показывал пальцем на пустые постаменты.
— Нет, ты видел, да?.. Твою египетскую мать! Во как бывает! Доморгались, значит. Кошки каменные!
— Это мы доморгались! — сказал Сергей и не узнал своего голоса.
— Что? Чего проморгали? — не понял бомж.
— Сфинксов проморгали. Моргнули, и нет их!
— А-а! Не волнуйся! — прохрипел бомж. — Вернутся, куда им деться? Погуляют немного и вернутся!
Бомж махнул рукой, подхватил свою тележку, набитую картоном, и потащил ее по глубокому снегу, оставляя ровные колеи. Сергей еще раз посмотрел на пустые постаменты, оглянулся на уходящего бомжа — его уже не было видно за ниспадающей громадой крупного снега, рухнувшего на землю с уставших его держать небес.
— Нет, черт побрал! — пробормотал Сергей. — Морочит мне голову этот Фафик! Сфинксы у него гулять пошли… Эй! — крикнул Сергей и поспешил вслед за бомжем по глубокой, удивительно ровной колее.
Он прошел метров двадцать или тридцать и остановился, тупо вперившись в снег под ногами — колея кончилась! Сергей оглянулся назад — сквозь густую пелену искрящегося на треугольных гранях света он увидел удаляющегося прочь бомжа с тележкой, который что-то экспрессивно бормотал про себя и размахивал свободной рукой.
— Твою египетскую мать! — сказал Сергей. — Действительно ёшкин фафик! Тьфу, черт тебя, тьфу тебя с твоим картоном! — махнул рукой и пошел прочь.
Пройдя метров пятнадцать, он остановился, постоял секунду, раздумывая, плюнул и пошел назад.
Из-за полосы густо валившего снега появилась ровная двойная колея. Сергей пошел по своим следам вдоль колеи, бормоча про себя:
— Ну, хватит! Надоел ты мне, Фафик, со своими фокусами!
Колея становилась все глубже, отчетливей и, казалось, постоянно уходила влево. И вдруг… кончилась!
Сергей остановился, оглядывая ровный снежный ковер, потом медленно оглянулся назад, заскользил взглядом по перспективе уходящей в снежную лавину колеи. Внутри что-то разорвалось и ударило в голову резкой сине-фиолетовой вспышкой. Сергей покачнулся, перед глазами поплыли круги…
Он глубоко вздохнул, к нему вернулось сознание, а вместе с ним и неумолимое, как лезвие гильотины, понимание:
— Нет следов, — бормотал Сергей, — нету! Как это?
Сергей постоял немного, вздохнул и побрел назад, сквозь толщу крупного снега, ниспадающего с уставшего его держать неба.
Проходя мимо спуска к воде, Сергей услышал треск ломающихся льдин.
«Опять этот ледокол! — подумал Сергей. — Опять ломает естественные пути».
Он оглянулся, немного замедлив шаг, остановился. Ноги ослабели, и он сел прямо тут же, на снег…
Сергей сидел и смотрел невидящими глазами вперед и в гулкую пустоту внутри себя одновременно. «Как это?» — прозвучало колоколом в этой пустоте, прерывая шуршание идущего сплошной стеной снега.
На высоких гранитных постаментах величественно лежали сфинксы. Едва заметный легкий пар поднимался от их лоснящихся черных спин тонкими фиолетовыми струйками. «Нагулялись, каменные киски!» — вдруг почему-то промелькнуло в голове у Сергея.
Он вздохнул, тяжело поднялся и на непослушных ватных ногах побрел прочь.

Четверг, поземка, вечер, около семи.
Кормлев шел по набережной вдоль чугунной решетки с двуглавыми орлами, у которых старательно были обрублены короны над раздвоенными головами, смотрящими в разные стороны.
«Сколько же нужно иметь страха в тщедушном заячьем сердце, чтобы потратить столько усилий! — думал Кормлев. — Сколько труда, бессмысленного, глупого, необходимо было потратить, чтобы старательно изыскивать и искоренять по городу символы, которых они решили бояться!
В чем провинились эти чугунные птицы, распростершие крылья у кромки тротуара, чтобы не дать кому-нибудь свалиться с высокой гранитной набережной? В чем виноваты перед людьми эти несчастные создания, уродцы с двумя головами, которые заняты, наверное, только мыслями о том, как ужиться на одном теле? Зачем нужно было расстреливать царя, уже отказавшегося от власти, убогого, слабого, глупого, сбежавшего от своих страхов в мистику, заискивающего перед проходимцами, ловко скрывающими под блаженностью уродливые гнилые души?.. Во что же вылились вековые чаяния народа о свободе! Чтобы бояться мифа? Мечтать о свободе, о смелости, о вольности и настолько этого бояться одновременно?..»
Мимо прошла шумная компания молодых людей, выкрикивающих какую-то непотребщину, пинающих орлов на решетках и разбивающих о гранитный парапет пивные бутылки. До Сергея донесся запах удушающего перегара.
«Запах свободы! — подумал он. — Именно так веками народ представлял себе свободу: пьяное разгулье, безнаказанный вандализм, безудержная радость от вырвавшихся на свободу инстинктов. Гнилая интеллигенция, утопающая в кокаине и параноидальной философии, взбудоражила и повела эту обезумевшую толпу, не смогла сдержать и была растерзана в безумии кровавой вакханалии! Где найти слова, чтобы объяснить этим увязшим в страхе людям, что свобода — это не вседозволенность, а власть над собственным страхом. Эту свободу рождает воля, взявшая за глотку звериные инстинкты, взнуздавшая их, заставившая раболепствовать перед человеческим сознанием, а не безволие, выпустившее наружу лютующего в безнаказанности зверя…»
— Это закон! — услышал Сергей сзади мужской голос.
Он оглянулся. В пяти-шести шагах от него, прислонившись к парапету и оперев руки на трость, стоял человек в черном пальто строгого покроя.
— Что? Какой закон?
— Закон природы. Жестокий и справедливый в своей жестокости. Человек ведь тоже животное и тоже подчиняется законам природы.
— В чем закон? В уничтожении себе подобных?
— Да. Это встречается везде и всюду. Расплодившиеся хищники, и не только, чтобы не умереть от голоду, начинают есть себе подобных. Или все, что им напоминает пищу.
— Это законы для скота, а не для человека! Человек создает будущее, а убийство себе подобных — это уничтожение будущего, это для скота, который пытается дожить до будущего любой ценой. Человек отличается своим стремлением одухотворять даже неодушевленные предметы, а скот даже одушевленные создания низводит до ничтожности, лишенной духа!
Человек с тростью рассмеялся. Подошел, взял его под руку.
— Да-а? А мне показалось, что вам нужно утешение.
— Мне не нужно утешение. Мне нужно отдохновение, — ответил Кормлев.
— С вами тяжело спорить. Наверное, так же трудно спорить с самим собой.
— С самим собой не надо спорить. С самим собой нужно искать согласия, как вот этим орлам с двумя головами.
— Ну вот, давайте и поищем согласия! — живо отозвался человек. — И где мы будем искать согласие?
— Там, где находится совесть, душа, здравый смысл, — ответил Сергей.
— Ну-у, это далече! Боюсь, мы скоро туда не дойдем, — человек засмеялся.
— Вы все смеетесь. Вам радостно жить?
— Да, конечно! Жить всегда радостно. А радость — это и есть продукт жизни.
— А горе?
— А горе — это все, что вам отравляет радость от того, что вы живете! И мудрость заключается в том, чтобы не дать горю, как бы оно велико и сильно ни было, поглотить радость, потому что вместе с нею уйдет и жизнь.
— А если…
Сергей вдруг спохватился, оглянулся. Человека нигде не было. Только вдалеке он разглядел силуэт бомжа, волочащего набитую картоном тележку в стылую искрящуюся поземку, которую прибивал к земле тяжелый свет уличного фонаря.

Воскресный полдень, Серафимовское кладбище, колумбарий.
Сергей стоял перед бетонной стеной, испещренной запечатанными квадратными сотами, доверху наполненными останками человеческих слез, страданий, боли, радости и надежд.
«Надеждин Иван Михайлович» — было написано на черной мраморной плите, закрывающей одну из сот. И рядом, чуть ниже, на черно-красной, гранитной, шлифованной плите — «Семенов Николай Николаевич».
Сергей достал платок, аккуратно протер одну и другую плиту, вытряхнул из корзиночек налетевшие желтые листья. Аня положила в корзинки темно-красные, почти черные, гвоздики. Леша поставил по рюмке, наполнил их водкой и закрыл сверху тонкими кусочками черного хлеба.
— Семенов, — сказал Леша, — все мечтал после выписки устроить застолье, собрать нас всех вместе и выпить по рюмочке. А Михалыч обещал, что приготовит настоящую строганину на закусь. Семенов с ним спорил и говорил, что водку надо закусывать только черным хлебом с солью…
— Ну вот! — сквозь слезы сказала Анечка. — А мы соль забыли!
Кормлев дотянулся до снежной шапки наверху колумбария, набрал пригоршню снежного крошева и насыпал на одну и другую черную горбушечку ровные белые горки.
— Похоже на соль, — сказала Анечка, — только ведь он не соленый.
— Да куда уж солоней! — хмыкнув, сказал Леша.
— Хорошее место, — отметил Кормлев. — Где вы столько денег-то взяли, чтобы похоронить их вместе?
— Влезли в долги, — вздохнул Леша. — Что-то больные собрали. Потом приехали сослуживцы Михалыча, помогли рассчитаться с долгами.
— А родственники Семенова?
— Не-е… Даже на похороны не пришли. Чего им с него взять-то, с мертвого?
Сергей вздохнул, посмотрел налево, кивнул головой нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу рабочему. Они отошли немного в сторону, наблюдая, как рабочий ловко проделал в нижнем правом углу по отверстию на обеих плитах и поставил на цемент два рельефных серебристых кораблика, уходящих в горизонт на полных парусах.
Рабочий подошел, взял из рук Сергея пачку купюр, выпил рюмку водки, поданную Лешей.
— Они оба были моряками? — спросил рабочий, отказавшись от закуски.
— Они оба были человеками! — сказала Анечка.
Они еще немного постояли и пошли по пустынному кладбищу, хрустя снежным, смерзшимся настом. Пройдя немного, они остановились, оглянулись — на фоне заходящего солнца на колумбарии сидела странная крупная птица.
— Прилетела опять, — сказала Анечка.— Пойдемте, не будем ее пугать.
Под ногами хрустел смерзшийся снег. Анечка, держа под руку Кормлева, тихонько плакала. Леша шел рядом, отвернув лицо в сторону, чтобы никто не видел искрящиеся в его глазах слезы.
«Вот и эти двое, — думал Кормлев, — изо всех сил старались не бояться. Жизнь сломала их, грубо, через колено… Но они все равно карабкались! Переломанные, перекореженные, карабкались и тянули за собой других! А теперь лежат там, россыпью по двум черным урночкам. За то, что кто-то решил, что это неправильно, что они карабкаются. И отобрал у них второй шанс».
— Их не жизнь сломала, — сказала вдруг Анечка, — нет! Их люди сломали. Для которых они были свидетелями низости, позора и стыда.
— Не люди, а нелюди, — сказал Леша.
— Да, наверное… — горестно вздохнула Анечка. — Люди так не сумеют.
— Да-да! И еще Леша им бром в еду подмешивал и с женским отделением общаться запрещал.
— Ну вот, и ты туда же, Сергей Витальевич! — взмолился Леша. — Не мешал я никому никакого брома!
Анечка тихо засмеялась сквозь слезы. Леша внимательно посмотрел на нее, неуверенно улыбаясь. А Кормлев сказал:
— Да-да! И вот так будет правильно! Чтобы у нас осталась о них вот такая память, пробивающаяся смехом даже через самые горькие слезы. Потому что они изо всех сил хотели, чтобы рядом с ними всем было хоть немного веселее, теплее и радостней!

Университетская набережная, после работы.
Кормлев стоял наверху у левого сфинкса и смотрел поверх его спины на тонущую в холодной переливающейся дымке вздыбленную ледоколом Неву.
Вдруг он услышал сзади скрип колес. Мимо шла женщина, толкая вперед по рыхлому снегу детскую коляску с уснувшим ребенком. Женщина улыбалась Сергею немного опасливо, но приветливо, как улыбаются случайно встреченному старому знакомому.
Сергей улыбнулся ей в ответ, покачал головой, кивнув на сфинксов. Женщина остановилась на мгновение, посмотрела на сфинксов, потом на Сергея, улыбнулась и сказала:
— Я очень рада.
Ребенок застонал и заворочался. Женщина заволновалась, покачала коляску, запричитала шепотом:
— Спи, спи, Сереженька! Не надо просыпаться, мой мальчик!
Повернулась к Кормлеву, застенчиво улыбаясь.
— Он у меня такой впечатлительный… Не нужно ему просыпаться… — и пошла дальше, толкая перед собой детскую коляску, поскрипывающую маленькими колесиками.
Сергей посмотрел на отливающий глубокой чернотой базальтовый круп сфинкса, и ему вдруг показалось, что он теплый. Сергей снял перчатку, осторожно поднес руку и опустил ее, прикоснувшись к сфинксу. Нет, он был холодным, сфинкс… Сергей вздохнул облегченно, усмехнулся и погладил сфинкса. Вдруг сфинкс вздрогнул и поежился, по телу пробежала нервная волна. Сергей отдернул руку, отшатнулся.
— Ха-ха-ха! — услышал он сзади хриплый голос. — Не боись, не боись! Не укусит!
— Что? — Сергей оглянулся на стоящего поодаль бомжа.
— Не боись, говорю! Он добрый. Вот правый шалит иногда. Но тоже не со зла, а так, от скуки.
Сергей двинулся к бомжу, поскользнулся и упал, распластавшись по земле. В колене что-то хрустнуло. Сергей вскрикнул, вскочил, прихрамывая, — бомжа нигде не было! Колея, оставленная колесами тележки, обрывалась у того места, где он стоял еще минуту назад...
Сергей оглянулся на сфинксов, потом по сторонам. Вдалеке у моста он увидел едва различимый силуэт, тянущий тележку, набитую картоном. Сергей стоял, тяжело дыша и глядя на тающий силуэт, пока тот не исчез вовсе…
Сзади скрипнули маленькие колесики. Сергей вздрогнул и оглянулся.
— Вы упали, ушиблись? — взволнованно спросила его девушка с уснувшим ребенком в коляске.
Сергей покачал головой.
— Скажите, вы здесь бомжа не видели? Такого… с тележкой и картоном…
— Да, они здесь часто ходят, здесь недалеко пункт приема.
— Приема чего?
— А чего угодно. Принимают все, что можно найти в городе.
Сергей кивнул. Девушка улыбнулась и пошла дальше, толкая коляску с уснувшим ребенком…
«Приемный пункт» — гласила надпись на обитых железом дверях в полуподвал. Сергей спустился на три ступеньки, толкнул дверь и вошел.
В убогом полуподвальном помещении тускло светила висящая на проводе лампочка, освещая складированный хлам. За грязным дощатым прилавком стояла густо накрашенная женщина в безрукавке поверх синего халата. Из-под сальной, с пролысинами, меховой шапки выбивалась грязно-соломенная прядь волос. Женщина повернулась к нему, презрительно оглядывая Сергея с ног до головы, стряхнула пепел с сигареты, выдохнула облако дыма и спросила на вульгарный распев:
— Вам чиво, мужчина-а?
— Здравствуйте!
— От «здрасьте» здоровей не станешь, мужчина-а!
— Извините…
— На «извините» пива не купишь, — прервала его женщина.
— Да-да, я знаю. Я бомжа ищу, с тележкой и картоном.
— Они все с тележками и картоном, мужчина-а…
— Ну… Этот необычный такой… — начал объяснять Сергей.
— Мужчина-а, я бомжами не интересуюсь, — осекла его женщина. — Вам чиво надо-то? Вы картон сдать хотите?
— Да нет, нет… До свидания! Спасибо! — пробормотал Сергей и направился к выходу.
— «Спасибо» в стакан не нальешь! — вслед ему крикнула женщина. — А насчет «свидания» я подумаю!
Сергей захлопнул дверь. Постоял немного, слушая вульгарный смех, доносящийся из-за двери.
— Чего он хотел-то, ёшкин фафик? — услышал Сергей хриплый мужской голос в приемном пункте.
— Да свидания ему захотелось, козлу отмороженному!
Сергей развернулся, резко толкнул дверь. За прилавком разглядел вытаращенные, удивленные глаза женщины, а рядом с ней — испуганно присевшего парня, небритого, помятого, с глубокими следами частых попоек на лице.
— Т-тебе чего, земляк? — спросил ошарашенный парень.
Сергей молча захлопнул дверь, развернулся и пошел прочь по хрусткому, смерзшемуся снегу…

Часы на кухне пробили восемь раз. Звякнул звонок у входной двери. Кормлев услышал, как мама прошлепала к двери, открыла, о чем-то переговариваясь с пришедшим. Затем появилась в комнате.
— Это к тебе, Сережа.
— Ко мне? Кто?
— Какой-то рассыльный. Иди скорей, он ведь ждет.
Кормлев встал и вышел в коридор. В коридоре стоял, улыбаясь, молодой человек.
— Вы Кормлев? — спросил он. — Вам бандероль заказная, распишитесь.
Кормлев взял бланк, недоверчиво разглядывая адрес, фамилию. Взглянул на маму — мама пожала плечами. Расписался, взял из рук посыльного бандероль и уже вслед ему, спохватившись, крикнул:
— А за доставку надо что-нибудь платить?
— Нет, доставка оплачена, — донесся с лестницы голос посыльного.
— А чаевые? — высунулась в проем двери мама.
— Спасибо, не надо…
Окно. Стол, накрытый бумажной скатертью, часы с кукушкой.
— Ну, давай, давай! Откроем ее уже, Сережа! — нетерпеливо сказала мама.
Они, переглядываясь, аккуратно вскрыли пакет, и Сергей вынул толстый литературный журнал в мягкой обложке. Заглянул в пакет. Вытряс на стол сложенный вдвое листок. Развернул, прочитал, передал маме:
«Уважаемый Сергей Витальевич! Сообщаю Вам, что мы напечатали Вашу повесть в № 1 за 2006 год и ожидаем в дальнейшем плодотворного сотрудничества. Искренне благодарен, что Вы нашли возможность лично приехать к нам в Новосибирск и посетить редакцию в период подготовки повести к печати. Как Ваше здоровье, не беспокоит ли нога? Хоть и трудно представить Вас без той примечательной тросточки, мы искренне желаем Вам скорейшего выздоровления! С уважением…»
Сергей еще раз заглянул в конверт, но больше ничего там не нашел.
— Да-а, не густо, — отметила мама. — Ну, ничего, Сереженька! Я думаю, нам надо скромно отметить твою первую публикацию. Давай пить чай, сынок!
Взяв в руки «толстый» журнал из далекой Сибири, Марина Михайловна улыбнулась и потянулась к сыну:
— Поздравляю тебя!..

Васильевский остров, среда, вечер, острие Стрелки…
Сергей стоял и смотрел в перспективу Невы, запорошенной снегом, на вздыбленный ледоколом фарватер, ломаные торчащие льдины, зубчатой цепочкой уходящие вдаль, как боевой гребень дракона.
— Ломает и ломает, ни пройти, ни проехать! — услышал он сзади бурчащий голос и поскрипывание маленьких колесиков нагруженной тележки.
«Фафик!» — мелькнуло в голове у Сергея.
Он резко оглянулся — бомж уже поднялся наверх по сходням и скрылся за парапетом набережной, свернув направо.
— Достал ты меня, душа картонная! — сквозь зубы процедил Сергей и побежал за бомжем.
Он в несколько прыжков пересек небольшое расстояние, выскочил наверх, поскользнулся, едва не упал, резко поворачивая за парапет.
— Торопитесь, Сергей Витальевич? — услышал он мягкий бархатный голос.
Сергей резко остановился, оглянулся.
Приветливо улыбаясь, перед ним стоял человек в черном пальто строгого покроя, опираясь на тросточку с бронзовым набалдашником в виде грифона.
— Здрасьте! — выдохнул запыхавшийся Сергей, оглядываясь по сторонам. — Вы тут бомжа не видели? Шустрый такой! С картоном и колесиками…
— Нет, не видел. А вы?
Сергей недоверчиво посмотрел на человека в пальто, потом медленно огляделся по сторонам. Все было, как всегда: Биржа, колонны, деревья… Следов тележки нигде не было.
— Та-ак! — протянул Сергей. — Начинается!
Он еще раз огляделся, поднял глаза… Человек с тросточкой тоже исчез! Сергей застыл в оцепенении… Кто-то дернул его легонько за край пальто.
— Так вы не торопитесь, Сергей Витальевич? Может быть, мы с вами прогуляемся? — услышал он сзади мягкий бархатный голос.
— Да нет, спасибо уж, Сергей Витальевич, — процедил Кормлев, не оборачиваясь. — Я сегодня, по-моему, уже нагулялся… Пойду-ка я домой, пожалуй.
— Ну, вот и хорошо! — согласился человек в черном пальто. — А я вас провожу…
— Не огорчайтесь вы так, — говорил ему идущий изящной легкой походкой человек с тросточкой. — Не все можно объяснить, Сергей, не все!
— А я уже и не пытаюсь, — ответил Кормлев.
— Куда же вы тогда так бежали сегодня?
— Вы же сами сказали: можно что-то знать и не уметь этого объяснить. Вот я и бежал, чтобы узнать, а объяснять действительно ничего уже не пытаюсь.
— А у кого вы хотели узнать? Что? За кем вы бежали?
— Да ходит тут один, загадки крутит, колесиками скрипит... А я никак не могу его догнать. Он-то уж точно что-то знает.
— Может быть, — протянул человек с тросточкой. — Может быть, он и знает, но сможет ли он это объяснить, даже если захочет?
— Не знаю… — признался Кормлев. — Не знаю! Но я хочу знать!
— Иногда человеку лучше не знать чего-то. Человек ведь счастлив своим незнанием, неведением и невидением дальше радужной пустоты, окружающей его мир.
— Это скотина от этого счастлива, — ответил Кормлев. — Животное, для которого весь мир сошелся к теплой конуре и полной миске. А человеку, может быть, не всякое знание приносит счастье, но всякое незнание уж точно делает его несчастным.
— Может быть, может быть! Но не все хотят заглядывать за грань, где кончаются домыслы и объяснения и начинаются знания.
— Они просто боятся.
— А вы не боитесь?
— А мне ничего другого не остается, — ответил Кормлев.
Они еще прошли немного, остановились перед сфинксами, величественно возлегающими на гранитных постаментах.
«Эти тоже чего-то знают, — подумал Кормлев, — и не могут объяснить».
— Могут, просто не хотят! — сказал человек с тросточкой и добавил: — Пока!
Сергей оглянулся, внимательно посмотрел ему в лицо. Человек улыбнулся в ответ своей удивительной, мягкой и теплой улыбкой.
— Но не зря же их выписали сюда из такой-то дали, из глубины и тьмы веков, можно сказать. Правда?
— Правда! — ответил Кормлев.

Сергей вышел на улицу, дождался, пока часы на башне пробьют шесть, и, не сворачивая к Неве, пошел домой. Он пересек гранитный мостик Кронверки и остановился у решетки напротив памятника декабристам, заброшенного, с отбитыми буквами, с покореженной геральдикой на грязном постаменте.
Две полупьяные девицы что-то весело обсуждали у мортиры и делали вид, что не замечают, как их парни мочатся, зайдя за стелу памятника.
Парни, видно, закончили свое дело, подошли к девицам.
— Ну что, девчонки, еще пивка купим? — бодро выкрикнул один из них.
Девицы взвизгнули, засмеялись.
— Только мне купите «Петровского», — капризно-детским голосочком сказала одна.
Веселая компания направилась к выходу. Кормлев стоял, смотрел на памятник декабристам и думал:
«Вот эти тоже старались не бояться. Тоже хотели что-то изменить. А современники сгноили их. Одних — в сибирских рудниках, а других — под слоем негашеной извести… «Не пропадет ваш скорбный труд, и дум высокое стремление…» Не пропадет. Семьи будут рыдать над вашей участью, жены пойдут за вами в Сибирь. Поэты будут слагать о вас стихи. Террористы полоснут по вашей истории кровавой краской. А благодарные потомки польют останки памяти о вас мочой…»
Шумная компания «благодарных потомков», весело смеясь, покачиваясь, обогнула решетку и остановилась около Кормлева.
— Что, дядя, памятник нравится? — спросила одна из девиц.
— Иди, мужик, место освободилось, — посмеиваясь, сказал парень.
— Может, тебе помочь, милый? — томно закатив глаза, спросила другая девица.
Это вызвало бурю восторга и новый прилив смеха.
Сергей смотрел на радостные, красивые лица молодых людей. На поблескивающие в носах девиц золотые колечки. Вглядывался в глаза, силясь разглядеть и понять что-то. Нечто неуловимое, смутно осознаваемое, висящее на острие иглы, немыслимой, изматывающей душу тонкостью.
Молодые люди смеялись, что-то ему говорили, кажется, шутили, кажется, предлагали пиво…
— Да ладно, оставьте его, ребята, пошли! — сказала капризно-детским тоном девица. — Чего с него взять, отморозка убогого? Стоит придурок, глаза таращит. Ни бе, ни ме… Бе-е-е! — девица скорчила Сергею физиономию и показала язык.
Компания засмеялась, пошла дальше, покачиваясь, оглядываясь на Сергея…

Кормлев стоял, прислонившись спиной к Алексеевскому равелину, покрытому искрящейся россыпью граненого голубого инея, и вглядывался в темноту, впитывающую в себя заметенную снегом Неву.
Вдруг ему показалось: что-то сверкнуло, там, в темноте, на льду… Кормлев вгляделся. Сначала ему показалось, что он различил какой-то маленький огонек, как бы от спички или от зажигалки. А потом он вроде бы даже различил какой-то небольшой предмет, посверкивающий на снегу.
Кормлев пошел по льду, по щиколотку проваливаясь в рыхлый снег. Он осторожно шел по снегу и начал уже различать, подходя ближе и ближе, небольшой, странной формы, металлический предмет. Когда до него оставалось не более двух шагов, Кормлев остановился, опасливо глядя на предмет и пытаясь понять, что это такое…
Вдруг лед гулко ухнул, треснул, Кормлев с головой ушел под воду в образовавшуюся полынью!
Он ничего еще не успел понять и рефлекторно стал барахтаться изо всех сил, пытаясь подняться на поверхность. Намокшая одежда сковывала движения. Ледяная вода обжигала лицо, воздуха не хватало. Кормлев отчаянно барахтался в ледяной вязкой темноте, стремясь наверх, к тусклому свету. Он сделал несколько резких движений, собравшись с силами, и… ударился головой о лед! «Течением снесло!» — тонким лезвием ужаса полоснула мысль.
Ледяная вода, казалось, проникла внутрь, разлилась по позвоночнику, выступила через поры и заструилась по спине стягивающе-когтистым, немыслимым холодом… Кормлев цеплялся сломанными ногтями за лед, отталкивался, плыл и плыл в противоположном течению направлении, казалось, целую вечность…
Силы оставили его, полыньи нигде не было. Отчаяние захлестнуло его, влезло в тело, рвануло внутренности. Кормлев ударил головой об лед, и закричал, и… Проснулся!
Он лежал на животе, обессиленный, мокрый от пота, судорожно хватая воздух, не соображая, что происходит. Немного отдышался, начало возвращаться сознание. Кормлев приподнял голову и увидел перед собой огромные львиные лапы. Сфинкс наклонился над ним и лизал ему спину холодным, темно-фиолетовым, тяжелым языком.
Сергей хотел закричать, но крик застыл у него в легких свинцовым комом. Он рванулся и пополз, отталкиваясь ногами, судорожно хватаясь кровоточащими пальцами, сбивая в кровь колени, локти, плечи…
Сфинкс в два гулких, тяжких прыжка настиг его. Черная тень опять нависла над Сергеем, он опять увидел перед собой огромные, изящные львиные лапы.
Сергей набрал воздуха и закричал!.. И не проснулся…
Сфинкс придавил его огромной каменной лапой. Стало невозможно дышать. Сергей пытался выбраться. Сфинкс надавил сильнее, раздался треск, и Сергей провалился в черную, обжигающую холодом полынью!
Он рефлекторно барахтался, стараясь выбраться наверх. Холод сковывал все тело, мышцы деревенели. Казалось, еще немного, и тело превратится в холодный, поблескивающий гранями хрусталь! Из последних сил Сергей сделал отчаянный рывок, вынырнул наружу, жадно, всеми легкими глотнул морозного воздуха…. Сфинкс опустил ему на голову лапу, окунув назад, в вязкую черную воду. Внутри у Сергея все содрогнулось от вырвавшегося из глубин нечеловеческого воя. Сергей рванулся, тело разлетелось на куски посверкивающего гранями хрусталя… И проснулся!
Он лежал, тяжело дыша, на своей кровати, отрешенно смотря на тени, играющие на потолке, от качающейся за окном ветки, слушая стук распахнутой ветром форточки. Смотрел на кружащиеся, крупные, занесенные в комнату снежинки. Иссиня-черная ледяная бездна свернулась и улеглась где-то глубоко внутри.
Сергей немного пришел в себя, шевельнулся, ощущая тело — тело ныло, но было послушным. Что-то кололо правую руку. Сергей поднес к лицу, казалось, намертво сжатый кулак с побелевшими бескровными пальцами. Неимоверным усилием воли он разжал руку… На ладони посверкивал бронзовый набалдашник в виде грифона! Сергей протяжно-жалобно застонал… И очнулся!
Он сидел, прислонившись спиной к Алексеевскому равелину, какая-то пожилая женщина хлопала его по щекам, терла лицо снегом и взволнованно говорила:
— Мужчина, мужчина! Очнитесь, что с вами?!
— Нет, нет! Уже все хорошо! Спасибо вам! Спасибо! — бормотал осипшим голосом Сергей.
Женщина помогла ему подняться. Он заглянул в ее расширенные, испуганные глаза.
— Спасибо вам! — еще раз поблагодарил.
— Может быть, вас проводить? — спросила женщина.
— Нет-нет! — ответил Сергей. — Теперь я уже доберусь сам.
И он побрел вдоль равелина, опираясь рукой на покрытый инеем гранит…

Александровский парк, крупный, сплошной стеной, снег. Поздний вечер.
Сергей брел по занесенному снегом парку, не разбирая дороги, утопая в пушистой снежной целине. Снег шел сплошной плотной стеной. Крупные снежинки падали лавиной, разбивая стылую ночь на множество мелких, черных, влажных осколков. По ходу, из искрящейся снежной лавины выступали корявые скелеты деревьев, пытавшихся, казалось, удержать в своих кронах стылое, дрожащее, иссиня-черное желе ночи. Снег падал и падал, стекал с крючковатых крон, пробивался вовнутрь, оседал на черных ветвях, вытесняя наружу ночь, выдавливая ее из глубины крон, а потом разбивал ее на мелкие дрожащие осколки.
Сергей остановился где-то посреди парка, перед раскидистым огромным деревом, с испещренным множеством вертикальных рубцов стволом. Снег неожиданно прекратился. Сергей взглянул на небо, темного, густого, свинцово-фиолетового цвета, то там, то здесь, озаряемого вспышками прошивающих облака молний. Воздух, наполненный стылым, дрожащим, размолоченным снегом, вибрировал, искрился, переливался едва уловимыми радужными всполохами.
Вдруг небо вспыхнуло яркой, ослепляющей, зелено-голубой вспышкой, на фоне которой отчетливо проступил черный, излизанный дождливыми ветрами, скелет огромного дерева… И мгновение спустя в дерево ударила ветвистая, упругая молния, стекающая с неба немыслимо плотной, голубоватой, холодной струей света!
Сергея отбросило в сторону, оглушило. Он упал на спину, в рыхлый, пушистый снег…
Кормлев лежал без движения, ничего не чувствуя, в гулкой сосущей тишине, наблюдая слезящимися глазами, как горит развороченное молнией дерево. Постепенно до него начали доходить звуки потрескивающего, горящего дерева, хлопанье языков пламени, хруст снега, скрип колес…
— Опять ты! Ни пройти, ни проехать! — услышал он хриплый голос. — Валяешься тут, как карась у лунки, и бычишь стекляшками! Ты живой, а? Доходяга несчастный! Все ходишь и ходишь, лезешь, куда ни попадя! Твою египетскую мать! Доходился?..
Сергей вздохнул, пошевелился. Тело ныло, в носу чувствовался запах крови. Он приподнялся, отполз немного в сторону, прислонился к дереву, тяжело дыша.
— Ага! Заворочался, шустрик? Ожил, касатик? Твою безмозглую шустрилку! Во как бывает, — нравоучительно протянул бомж. — Вдруг откуда ни возьмись — бац перед носом — и валяешься, зенки пучишь. Во оно как! Во! Его египетскую мать!
Бомж рассмеялся хриплым смехом и поплелся прочь, скрипя тележкой, набитой картоном, вязнувшей своими маленькими колесиками в глубоком пушистом снегу.
Сергей еще некоторое время прислушивался к скрипу колес, потом медленно встал, отряхнулся и поплелся прочь, не замечая того, что ноги сами несут его вдоль колеи, оставленной маленькими, готовыми вот-вот отвалиться колесами.
Вышел из парка на набережную. Оглянулся, поплелся по безлюдной, занесенной снегом дорожке. Остановился у высокой ограды Кронверка, глядя на занесенные снегом унылые бронзовые пушки.
— Не везет вам, Сергей Витальевич? — услышал он сзади мягкий теплый голос.
Сергей вздрогнул от неожиданности, медленно повернулся.
Перед ним стоял человек в черном строгом пальто, с изящной тросточкой с набалдашником в виде грифона. Человек улыбнулся, взял его под руку, и они медленно пошли дальше.
— Хотя, собственно, почему не везет? — вслух размышлял человек. — Наоборот! Увидеть молнию зимой, да еще так близко, да еще остаться при этом живым и невредимым! Это, скорее, огромное везение, чем наоборот! Правда, Сергей Витальевич?
— Правда! — уныло подтвердил Кормлев, начиная приходить в себя.
— Я тоже так думаю, — сказал, улыбаясь, человек в черном пальто. — Вот иду, смотрю на вас и думаю: сколько же раз нужно испытать человеку такое невероятное везение, чтобы увериться в своей избранности?
— Избранности? Кем? — удивленно спросил Кормлев.
— Избранности жизнью.
— Для чего? Для чего избранности? Избранности куда?
— Для жизни. В ряды созидающих, творящих будущее.
— Я не хочу ни в какие ряды! Я не хочу никуда избираться! Никогда не хотел, а сейчас — тем более!
— А чего же вы хотите, Сергей Витальевич? — человек остановился, заглянул ему в глаза.
— Просто жить, — Сергей пожал плечами. — Жить в этой стране, в этом городе. Делать то, что я люблю, и чтобы мне ничто не мешало просто жить и просто что-то делать…
Человек засмеялся, подхватил его под руку, и пошел дальше.
— Красиво! — протянул человек с тросточкой. — Просто лучезарная пастораль получается на фоне Петропавловской крепости! Я не думаю, что это возможно.
— А что вы думаете о «Патрисианне»?
— А что о ней думать! Хорошее кафе, хороший персонал, хорошие люди, чисто, уютно, приятная музыка…
— Вы же знаете, о чем я спрашиваю!
— Нет, не знаю. Может быть, догадываюсь. Но этого мало.
— Мало для чего?
— А для чего угодно. Даже для «Патрисианны».
— Так что же такое «Патрисианна», Сергей Витальевич? — спросил Кормлев. — Мне кажется, вы знаете больше, чем говорите.
— А вы что по этому поводу думаете?
— А я уже и не знаю, что думать, — вздохнул Кормлев. — Может быть, моя иллюзия?
— О, нет! — человек засмеялся бархатным, глубоким смехом. — Даже не пытайтесь скрыться, убежать в безумие! Вы же были в сумасшедшем доме, видели, что такое иллюзии… Похоже это на иллюзию?
— Да нет, не очень, — уныло ответил Сергей. — Может быть, двери, какой-то проход в параллельный мир? — предположил он.
— Ну-у, — разочарованно протянул человек с тросточкой. — Сергей, Сергей! Давайте обойдемся без этой пошлятины.
— А что же тогда?.. Может быть, мечта? Мечта. Воплощенная мечта, розовыми прописными буквами!
— Прописными буквами, — в тон ему повторил человек. — Красиво. Но нет! Вряд ли! Не тянет она на мечту! Очень похожа, но не тянет. Мечта это нечто идеальное. А «Патрисианна», там ведь все похоже на жизнь и порой далеко от идеала. Но вы ведь видели…
— Да, видел, — как-то горько ответил Сергей. — Видел, к сожалению.
— Ну-у, это вы зря, — протянул человек. — Не надо ни о чем сожалеть, Сергей! Как знать, как оно еще там обернется все?..
— Так что же все-таки это такое, «Патрисианна»?
— Кафе. Уютное, теплое, где «вас ждут в любое время», Сергей! Кафе, у которого один вход и два выхода.
— Два? — спросил Сергей.
— Да, два! И не важно, куда вы вышли, важно, куда вы вошли!
— А сфинксы?
— Какие сфинксы, Сергей? Вы опять говорите загадками?
— Египетские! С набережной у Академии художеств, — сказал Кормлев и уныло добавил: — Ёшкин фафик!
— А что с ними не так? Чем они вас беспокоят?
— Меня? Да, собственно, ничем.
— Ну, тогда зачем вы спрашиваете?
— Да я и сам не знаю. Просто видел вас с ними на льду Невы.
— Меня? — усмехнулся мужчина. — Вы уверены, что это был я?
— Да!
— Вы уверены, что это были сфинксы?
— Да!
— Те самые? С набережной?
— Да!
— И вы в это верите?
— Да!
Человек рассмеялся мягким, глубоким, добрым смехом. Он остановился, повернулся к Сергею, взглянул ему в глаза.
— Реальность для нас то, во что мы верим, Сергей! Так говорила мне моя мама. И я всякий раз убеждаюсь, что она была права.
— Вы не ответили!
— А что я вам могу еще сказать? Разубеждать вас? Вы мне не поверите. Убеждать вас в чем-то? Вы мне не поверите опять. Согласиться с вами? Вы меня сочтете за сумасшедшего… Верьте в свою реальность, Сергей! И наперекор всему верьте в свою веру! И не ищите объяснений тому, чему объяснений быть не может…

— Здравствуй, Сережа! — говорила Ниночка. — Я звоню тебе, чтобы сказать еще раз спасибо.
— За что? — удивился Сергей.
— Ну, как это за что, Сережа? Не скромничай! За то, что ты зашел к нам, за то, что не забываешь старых друзей, коллег, за то, что не зазнался, Сережа! За кучу цветов, которую ты всем подарил! У нас весь отдел благоухает теперь, Сережа! Жаль, начальника нашего уволили, тебе бы ему еще цветочков подарить, — Нина засмеялась. — Он бы, наверное, не выжил тогда, Сережа. Все в полном восторге, только о тебе и говорят уже несколько дней. Ты так изменился, Сережа, так замечательно выглядишь. Мы рады за тебя, Сережа!
— Т-ты уверена, что это я заходил, Нина?
— Конечно, — оторопела Нина. — Ах, опять эти твои дурацкие шуточки, Сережа!.. Да, кстати, я забыла спросить: что у тебя с ногой? Опять болит?
— С чего ты взяла?
— Ну, как с чего? Ты ведь был с тросточкой, Сережа. А я помню, что ты постоянно разбивал себе колено… Такая красивая тросточка!
— Да нет, не очень. Не очень болит.
— Ну и хорошо! А тросточка очень красивая. И очень тебе к лицу. Хотя я даже не знаю, могут ли быть к лицу трости?
— Могут! Иногда…
Нина рассмеялась.
— Ну, привет тебе от всех! Не забывай нас, появляйся хоть изредка. Я очень рада, что у тебя все хорошо, Сережа!
Нина повесила трубку…

Кормлев шел привычным путем вдоль Кронверка, вдоль бесконечных рядов посверкивающих в закатных лучах пушечных стволов.
«Сколько же страха должно быть в душах людей, — думал Сергей, — чтобы создать столько оружия для защиты от невидимого, мнимого врага? Если бы все эти пушки могли стрелять вовнутрь! Или хотя бы даже одна смогла бы выстрелом раз и навсегда отогнать нависший над планетой страх, изливающийся горючими дождями на землю, пропитывающий воздух, души и мысли людей!»
Он остановился у покрытого драконьей чешуей бронзового жерла, снял перчатку, погладил холодный, покрытый глубокой патиной, ствол.
«Боже мой! — думал он. — Сколько же страха нужно иметь внутри, чтобы заставить талант человеческий так искусно украшать бессмысленное оружие!»
— Не-е! Пушкой его не возьмешь, — услышал он сзади хрипловатый голос. — Не! Ядреный пыжик! Пушкой никак не возьмешь.
Сергей оглянулся. За решеткой на тротуаре стоял бомж с набитой картоном тележкой, покачивал головой, смотря на Кормлева.
— Чем же его возьмешь? — спросил Сергей.
— А ничем! — ответил бомж. — А ничем вообще не надо его брать! Зачем он нужен? Хлопот только с ним, проблемов всяких! Э-э-э! — бомж махнул рукой, подхватил тележку и заскрипел далее маленькими кривыми колесиками.
Сергей погладил драконью чешую, покрытую бархатной, живой, глубокой патиной. «Красота спасет мир!» — вдруг всплыла в памяти заезженная фраза, обдав тонкой гнилостной тошнотой.
Он еще раз погладил драконью чешую. «Вот она красота! Кого спасла она? Чей мир?» — подумал Кормлев.
Он прижался щекой к холодному стволу, закрыл глаза, из темноты проступили языки спокойного пламени, горн, меха, и голубые, удивительно глубокие глаза средневекового мастера, и руки, старательно, с любовью вырезающие драконью чешую на бронзовом стволе пушки. «Не сбылись твои надежды, мастер, — подумал Кормлев. — Не убила твоя пушка страх…»
Он похлопал по стволу ладонью, погладил, вздохнул тяжело, отвернулся и пошел прочь по хрусткому искрящемуся снегу…

Сергей дождался, пока часы на башне пробьют шесть, постоял немного у дверей собора Петра и Павла, слушая, как мужской хор поет литургию.
Крупный редкий снег медленно падал с низкого тяжелого неба, пронизывая безветрие. Колыхался на пробивающихся из-за дверей собора звуках и ложился под ноги, умножая и умножая искристую белизну. Трудно было двинуться с места и пойти по этому снегу, сминая ажурные ледяные пушины, нечаянно упавшие с небес.
Сергей набрался решимости и пошел, стараясь ступать мягче, осторожнее, легче. Он шел мимо Кронверка, мимо Биржи, мимо Стрелки, с аккуратно подстриженными, украшенными снегом деревцами. По Дворцовому мосту — не самому большому, не самому красивому, но все-таки дворцовому. Потому что именно он приводил к подсвеченной громаде Зимнего дворца и площади с величественным постаментом для хранящего город Ангела.
Сергей прошел по Дворцовой площади, засыпанной снегом, конским навозом, бумажными обертками, пивными банками и прочим мусором, дожидающимся дворника. Мимо понурых, тощих, болезненного вида лошадей, стоящих, повесив головы, уныло смотрящих остекленелым взглядом куда-то в глубину своей нежной, преданной, лошадиной души. Мимо бойких малолетних девиц с пивом и сигаретами, активно вылавливающих нечастых прохожих и предлагающих проехаться на лошадях верхом. Далее — по Миллионной, постоял около одного из каменных титанов, с разукрашенными розовым лаком ногтями на ноге, потом у другого, с глубокой рваной трещиной по бедру. Вздохнул, поежился, глядя на могучие обнаженные тела, стынущие на ледяном ветру, и побрел далее.
Остановился у дома с громадными оскалившимися сатирами, поддерживающими навес парадного. Поднес руку, потрогал огромное, раздвоенное, выступающее копыто одного из сатиров, перевел взгляд на другого. «Почему они не подкованы? — вдруг подумал Кормлев. — Так ведь не может быть, они должны быть подкованы». Сергей смотрел на оскалившиеся рогатые головы, глаза с лукавым, хищным прищуром, цепкие мускулистые руки с огромными когтями. «Интересно, а кто подковывает дьявола? — думал он. — Каков он, этот кузнец? Из чего он делает для него подковы? А гвозди? — Сергей усмехнулся. — Интересно было бы посмотреть на дьявола, когда его подковывают!»
Он отошел немного в сторону, еще раз посмотрел на оскалившихся, изогнувшихся в хищной позе сатиров.
«Вот оно! Еще одно из воплощений человеческого страха! — подумал Кормлев. — Еще одно представление о кромешном ужасе, притаившемся в сумрачной глубине человеческой души! Очень смутное представление, настолько смутное, что даже отсутствуют подковы на чудовищных раздвоенных копытах. Настолько страшен для человека его собственный страх, что многие не в силах заставить себя даже сколько-нибудь пристально посмотреть на него! Вглядеться, осмыслить, осознать, не говоря уже о том, чтобы бороться с ним, с собственным страхом. Не говоря уже о том, чтобы победить его, подчинить своей воле, заставить служить, раболепствовать… Однако же все напротив! Созданные по образу и подобию Божия — раболепствуют перед чем-то внутри себя, перед собственной частью, считаются с этим, подчиняя собственному страху собственную жизнь… Образы и подобия! — Сергей горько усмехнулся. — Интересно, а сам образ, образец поступает так же?..»
— Етишкина душа! Ермолка с балдахином! Опять ты, живчик? — услышал Сергей сзади недовольный хрипловатый голос. — Мотает тебя нелегкая! Твою протухшую тушенку! Чё тебе дома-то не сидится, чай не пьется, водку не кушается? То тебе сфинкса погладить, то молнию пощупать, то чертика подковать! Лезешь, куда ни попадя, а потом валяешься, мигалками хлюпаешь, ни пройти, ни проехать!
«Твою картонную бурчалку! — подумал Кормлев. — Достал ты меня, Фафик с колесиками!»
Он резко обернулся — где-то далеко, то возникая, то пропадая в пятнах света уличных фонарей, шел бомж с набитой картоном тележкой, жестикулируя и что-то объясняя идущему с ним поровну легкой походкой человеку в черном строгом пальто…

Позвякивающие где-то на кухне скрипучие ходики, лампа с облупившимся железным абажуром, вечер, ветер, истошно надрывающийся дисковый телефон.
Кормлев поднял трубку.
— Здравствуйте, Сергей Витальевич! — прозвучал в трубке язвительно-подобострастный голос Нерчаева. — Извините, Христа ради, я не поздно? Не побеспокоил?
— Ты чего, Нерчаев? Что с тобой? Что с тобой случилось? — удивился Сергей.
— Да со мной все нормально, — продолжал ехидным тоном Нерчаев. — Что со мной может случиться? Все случаи только у вас, Сергей Витальевич!
— Нерчаев, ты чего звонишь? Объясни толком.
— Поздравить вас хотел, Сергей Витальевич!
— С чем?
— С премьерой, с чем же еще! С нижайшим нашим почтением!
— Нерчаев, перестань юродствовать. Перестань говорить загадками. Объясни толком, что случилось? — начал раздражаться Кормлев.
— А случилось следующее: гуляю я по Невскому, гуляю тут себе со Светкой, а она мне возьми да и скажи: «Смотри, — говорит, — Нерчаев, какой плакатик интересный!» Посмотрел я, значит: действительно интересный плакатик! Премьера фильма по повести Сергея Кормлева. И твоя ретушированная, улыбающаяся физиономия во весь рост, с тросточкой! У Светки портрет кислей лимона стал и рухнул на тротуар. Я подумал, у меня изжога начнется. Я к кассе, а мне говорят: а нету билетиков-то, нету! Я говорю: а мне не билетик, мне про автора узнать надо, кто он? А мне и говорят: да гений, говорят, современности, в нашем городе проживает, славу пожинает! Гениальный писатель — Сергей Кормлев, и это не псевдоним, говорят, даже не надейтесь, а самая что ни на есть всамделишная его гениальная фамилия!
— Да ты что, Нерчаев? Ты что такое несешь?
— Я несу?! — взревел Нерчаев. — У тебя тут, понимаешь, дела такие, а я последним узнаю? Эх, Серега, я-то думал, мы с тобой друзья…
— Конечно, друзья.
— Парадоксы тебе друзья! С друзьями так не обращаются!
Нерчаев бросил трубку.
Сергей сидел ошеломленный некоторое время, слушал длинные гудки по телефону. Потом набрал номер.
— Нерчаев! Ты извини, я сам не думал, не знал… — начал Кормлев.
— Ладно, старик! Извинения приняты. Оттаяло сердце старого школьного друга… Фуршет мы, конечно, уже профукали, так что две-три контрамарки и официальный прием на дому у автора немного компенсируют нам со Светкой моральные убытки.
— Нерчаев, ты, где этот рекламный плакат видел?
— Сперва на Невском, потом по всему городу. Хоть не плюй вообще!
— Нерчаев, а ты не шутишь?
— Да уж какие шутки, старик? Я тут подумал, что, наверное, после твоих шуток я вообще шутить брошу. То у тебя дурдом, то премьера! У Светки и так чувства юмора не было, а теперь исчезло вовсе.
— Нерчаев, ты не помнишь название повести, по которой снят фильм?
— Да как же не помню! Помню! Врезалось мне, понимаешь, в память, по ночам спать не дает. И рад бы забыть, да Светка напоминает.
— Как название, Нерчаев?
— «Кафе «Патрисианна». Ладно, все! Готовь контрамарки и трапезу, а о твоих текущих творческих планах потом поговорим. Мне пора, звони!

Кормлев стоял в глубине занесенного снегом, увязнувшего в стылой дымке Александровского парка, в самом сердце парка, погруженного в застывшую искрящуюся темноту, у сожженного молнией дерева.
На фоне бездонного, черно-фиолетового, беззвездного неба сверкала голубым переливающимся куполом подсвеченная мечеть с двумя белыми минаретами под голубыми маковками. Казалось, что звездный полог измерзся, треснул и осыпался, покрыв купол мечети сверкающими холодным болючим светом самоцветами.
Сергей стоял и заворожено смотрел на мечеть, парящую в черном недвижимом безмолвии, как сверкающий остров из иного такого же прекрасного, но чуждого этому, мира. Все вокруг расслоилось, перевернулось, и Сергей уже не понимал, что реально для него — эта мечеть или эта разверзшаяся черная бездна, в которой она покоилась.
Вдруг он скорее почувствовал, чем заметил мелькнувшие серо-голубые тени. Сергей присмотрелся и, не отдавая себе отчета, на негнущихся ногах медленно пошел к мечети, вглядываясь во что-то, что, казалось бы, невозможно было увидеть, а только почувствовать. Сергей подошел ближе и оцепенел. Глаза его расширились, ужас заструился по позвоночнику множеством маленьких, холодных, липких, цепких лапок: вверх по минаретам, впиваясь когтями, сбивая иней, рассыпающийся искрящимся пологом, ловко карабкались сфинксы.
«Что?.. Что они тут делают? Зачем? Зачем туда лезут?» — мелькало у Сергея в голове.
Сфинксы вскарабкались наверх, закрепились, плотно обхватив могучими лапами голубые верхушки минаретов. Хвосты их нервно вздрагивали, стучали по минаретам, смахивая иней. Сфинксы переглянулись, повернули головы и посмотрели на Сергея. Их глаза сверкнули зелено-голубой, обжигающей холодом вспышкой. В воздухе что-то начало сгущаться, звенеть, клокотать…
Вдруг сфинксы запрокинули головы и одновременно зарычали. Громко, протяжно, раскатистым, клокочущим рыком, перетекающим в издирающий душу вой… Что-то хрустнуло гулко и звонко в застывшей пустоте, вырвалось, ударило в черно-фиолетовое измерзшееся небо и отозвалось от него гулом промерзшего на лютом холоде гигантского колокола. Снег на кронах деревьев гулко ухнул, осел и взорвался, разлетаясь мелко искрящимся, холодным облаком, осыпаясь на землю застывшим, звенящим, граненым дождем — как мириады крохотных, посверкивающих, хрустальных колокольчиков.
Сфинксы стихли, перекатывая в горле кровавые стальные шарики. Глубоко вздохнули, еще раз запрокинули головы и завыли уже тише, истошно, жалобно, протяжно, выматывающим утробным воем.
Небо полыхнуло ослепительной, озаряющей все сразу вспышкой. Настолько короткой, что трудно было сказать, была ли она вообще. Звук, который, казалось, невозможно было услышать, а только почувствовать корежившей тело волной, рванулся и растекся, коробя, изламывая горизонт…
Повисла тишина, колыхаясь на скользящих по вечности мгновениях, и в небе за голубым искрящимся куполом мечети вспыхнула большая, яркая, зелено-голубая звезда!
— Эх ты-ы! — услышал Сергей сзади хрипловатый голос. — Твою египетскую мать! Зажгли все-таки! Молодцы, киски! Э-э-х! Туда его, в базальтовую душу! Молодцы, мурзики фараонские!
Сергей стоял в оцепенении, смотрел на сфинксов, сидящих на минаретах, тяжело дышащих, обессиленных, изо рта их вырывался клубами воздух настолько холодный, что даже истошно стылый воздух вокруг превращался от этого дыхания в пар, застывал, искрился и осыпался на землю мириадами маленьких, звенящих, хрустальных колокольчиков. Сергей вслушивался в этот звон, в тяжелое дыхание сфинксов, в потрескивающий лютый мороз, в скрип удаляющейся тележки… «Твою египетскую мать!» — звучало у него в голове.
«Вот и все! Вот и все, что мне приходит сейчас в голову! Я впервые чувствую себя таким идиотом. Восхищенным, опустошенным, счастливым идиотом. Знающим и не желающим больше ничего объяснять. Видевшим и не желающим закрывать глаза, чтобы нечаянно не смахнуть это видение ресницами, не покоробить тяжелыми веками…»
Сергей смотрел на горящую за куполом звезду, наполняющую пространство тонким, едва уловимым светом. Ничего, казалось, вокруг не изменилось: та же стылая ночь, Александровский парк, сверкающая на фоне бездонного неба мечеть, голые ветви деревьев… И в то же время что-то неуловимое случилось со всем этим. Все вдруг стало живым, реальным, связанным между собой тонкими незримыми нитями, как свет, текущий от горящей за мечетью звезды.
Сергей оглянулся округ, еще раз посмотрел на звезду и пошел к Неве, к Петропавловской крепости, покоящейся резной гранитной громадиной на маленьком Заячьем острове…
Он стоял, прислонившись спиной к Алексеевскому равелину, и смотрел на удаляющуюся фигуру человека в черном строгом пальто, идущего в стылую дымку, окутывающую занесенную снегом Неву, по направлению к Васильевскому острову. Вслед за ним, эскортом, на некотором отдалении, шли сфинксы, грациозно ступая ловкими, мягкими, кошачьими лапами и нервно подергивая хвостами…


Финал
Мокрый снег, стылая дымка, Невский проспект, желтушный свет фонарей.
Кормлев остановился у кинотеатра, разглядывая рекламный плакат. Посмотрел на старенькие китайские часы — без четверти восемь. Подошел к кассе, заглянул, наклонившись, в окошко.
— Здравствуйте! Мне, пожалуйста, два билета на текущий сеанс.
— Билетов нет! — отрезала кассир.
— Мне очень надо. Может быть, посмотрите? Может быть, бронь? Мне очень надо, очень!
— Да я бы с радостью, голубчик, но нет, ничего нет. Вы у входа поспрашивайте, может, лишний найдется.
Кормлев потолкался у входа, с надеждою заглядывая в глаза входящим. И уже, было, собрался уходить, когда его окликнули:
— Сергей Витальевич! Мой дорогой! — говорил подошедший к нему грузный невысокий мужчина в кожаном пальто. — Боже, что за вид! Маскировка? А где ваша трость? И что вы здесь делаете?
Сергей никак не мог припомнить этого мужчину…
— Я хотел на сеанс попасть, а билетов в кассе нет…
— Ах, понимаю, понимаю, — перебил его мужчина. — Инкогнито! Посмотреть реакцию зала. Да, да?
Сергей неуверенно пожал плечами.
Человек довольно рассмеялся, взял его под руку.
— Пойдемте, пойдемте! Я тоже сделаю вид, что вас не знаю, и посажу куда-нибудь. Вам, наверное, нужно где-нибудь сзади? Чтобы зал видеть? — спрашивал мужчина. И уже скорее для самого себя: — Надо же, сам Кормлев! И инкогнито! Очаровательно! Ей-богу, очаровательно!
Мужчина открыл перед ним дверь, Сергей вошел в вестибюль, контролер расплылась перед его спутником в подобострастной улыбке.
— Вот этого господина посадите, пожалуйста, где он укажет, — бросил он контролеру изменившимся стальным тоном, заговорщически улыбнулся Сергею, подмигнул и засеменил куда-то, не оборачиваясь.
Зал, затаив дыхание, ждал. Напряжение звенящей, мучительно тонкой нитью повисло в воздухе. Мгновения растянулись, и уже невозможно было определенно сказать, сколько прошло времени, и идет ли оно вообще.
Розовые блики лежали на подлокотниках кресел, лицах, руках зрителей, посверкивали на висящих на стенах бра, играли на огромной стеклянной люстре под потолком. Розовые блики от горевшей на экране надписи прописными, неоновыми, бледно-розовыми буквами «Кафе «Патрисианна». Надписи над дубовыми дверями с рифлеными стеклянными вставками.
Из заднего ряда поднялся человек. Мягко ступая, не спеша, прошел по темному проходу, поднялся на сцену, вышел на середину, оглянулся, внимательно посмотрел в зал. Странная, завораживающая, мягкая улыбка играла на его лице. Он открыл дубовую дверь и вошел. Дверь за ним закрылась. Изображение на экране задрожало, покоробилось, начало выцветать. Затем пошло темными пятнами, которые быстро разрастались — горела остановившаяся пленка…
Экран вспыхнул и погас.


Финал № 2
(для тех, кто еще ничего не понял)
Ноги сами свернули направо, потом налево. Кормлев шел по Невскому проспекту, по раскисшей снежной каше, двигаясь в хаотично и, в то же время, казалось, как-то чудно организованном потоке людей.
Яркий неоновый свет, вывеска со странным, трудно укладывающимся на языке словом: «Премьера».
Кормлев купил билет, постоял перед кинотеатром под падающим редкими влажными хлопьями снегом. Посмотрел на свои старенькие китайские часы: «Без пятнадцати восемь. Пора», — решил он. Подошел к большой дубовой двери со стеклянными вставками и длинной ручкой с бронзовыми набалдашниками в виде грифонов. Постоял немного, взявшись за холодную бронзовую ручку, погладил грифонов, решительно толкнул дверь и вошел.
— Здрасьте! — швейцар, молодой прыщавый парень, расплылся во все свое приветливое лицо.
В фойе к нему подошел Панфилов.
— А, Серега, привет! — накинулся на него, тяжело, увесисто похлопывая по плечу. — Рад за тебя! Рад, старик, отличный фильм получился!
— Откуда ты знаешь? Ведь премьера же.
— А мне Пожидаев рассказывал. Я ему верю. Да, кстати, Вера тоже здесь, она в зале. И Пожидаев тут, и Семенов. Их сейчас журналисты терзают…
Зал напряженно молчал. В воздухе повисла звенящая гулкая тишина. На экране застыла надпись розовыми неоновыми буквами: «Кафе «Патрисианна». Поскрипывая тележкой, набитой картоном, прошел бомж, остановился у двери, потоптался в нерешительности, поставил тележку сбоку от входа, покопался в кипе картонных коробок, вытащил оттуда тонкую черную трость с бронзовым набалдашником в виде грифона, постучал в дверь. Хрустнул замок, дверь открылась, бомж вошел и плотно закрыл за собой дверь…
Погасла неоновая надпись, вслед за этим погас свет в стеклянных рифленых вставках дубовой двери. Ветер нес стылую поземку по тротуару мимо серой облупившейся стены, заметая упавшую тележку, набитую картоном…
Экран погас. Вверх по черному пространству поплыли титры, откуда-то из-за кулис справа и слева вышли два базальтовых сфинкса, спустились со сцены, мягко и гулко ступая огромными кошачьими лапами, прошли по темному проходу и скрылись за дверями в фойе.
— Твою египетскую мать! — раздался голос где-то в глубине застывшего в оцепенении зала.
Вспыхнул яркий свет, Кормлев зажмурился, закрыл лицо рукой. Взвизгнули тормоза. Перед ним остановилось такси, из него выскочили Нерчаев со Светой. Они что-то горячо говорили ему, в чем-то уверяли, о чем-то сожалели, обижались на то, что он ушел, никого ни о чем не предупредив. Затем затолкали его в такси и поехали по Невскому проспекту в снежную пелену, стекающую с граней желтушного света уличных фонарей.
Среда, ноябрь, восемь часов вечера…
100-летие «Сибирских огней»