Как фамилия у Вовки Гуркина?

Последняя встреча

С Вовкой Гуркиным мы росли в одном дворе. Я так панибратски говорю — Вовка Гуркин,— потому что взрослого Владимира Павловича Гуркина, замечательного актера, режиссера и драматурга, автора сценария культового фильма «Любовь и голуби», я не знал.

После детских лет в славном городе Черемхово судьба развела нас по разным дорогам. Последний раз мы виделись с ним поздней осенью 1970 г. на узкой тропинке через болотце, по которой все ходили с нашего околотка к железнодорожному вокзалу и назад — километра три, наверное, или четыре. Это была кратчайшая дорога — прямая; автобусных маршрутов, к слову, от нашей ул. Тургенева до вокзала не существовало. Болотце на середине пути образовывала речка Черемшанка. В тот день, помню, вода подмерзла, посверкивал хрупкий ледок.

Гуркину тогда исполнилось 19 лет, он оканчивал театральное училище в Иркутске. Мне шел восемнадцатый год, и я только что поступил в Иркутский государственный университет, чему Владимир чрезвычайно обрадовался: слишком мало ребят с нашего двора, скажем так, продолжали образование после школы…

Мы давно не виделись: его семья переехала — прикупила неказистый домик на соседней ул. Гастелло, да и большую часть времени в ту пору он проводил в Иркутске; оба спешили — я на электричку, а Гуркин домой после трехчасовой маеты в вагоне. Разговор вышел эмоциональный и короткий. «Пока!» — «Пока!» — мы пожали руки и расстались. Думалось — на время, оказалось — навсегда. Больше мы никогда не встретились.

После училища его призвали в армию, потом он служил в разных театрах, а я в последний раз побывал в Черемхове в 1973 г. проездом из студенческого строительного отряда; вскоре перевелся в НГУ, и Новосибирск стал для меня вторым родным городом.

Гуркин не раз приезжал в Новосибирск по своим театральным делам, я легко мог его отыскать в гостинице, но не сделал этого, о чем теперь, конечно, жалею. Отчасти стеснялся: после вышедшего на экраны в 1985 г. фильма «Любовь и голуби» он стал знаменит, а я работал в обычной городской газете «Вечерний Новосибирск»; отчасти я страшился этой встречи: слишком дороги были для меня воспоминания о детстве, уверен — и для него тоже. Я все думал: вот кончится рабочая нервотрепка, появится свободное время, позвоню ему, съезжу в Москву…

Когда я освободился от ежедневной газетной гонки, пришел в себя, собрался с мыслями — Владимир Павлович Гуркин умер. От рака легкого летом 2010 г. на 59-м году жизни.

Наш двор

Итак, мы жили в самом шахтерском из всех шахтерских городков советской эпохи — в Черемхове; на ул. Тургенева наша семья переехала в 1963 г., а Гуркины лет на пять раньше. Вдоль этой улицы стояли двухэтажные дома, но их называли бараками. Они сейчас в аварийном состоянии да и тогда элитными не считались: один подъезд, восемь квартир — четыре на первом этаже, четыре на втором.

Водопровод, центральное отопление и канализация отсутствовали. Воду носили ведрами из общей колонки: девчонки и женщины на коромыслах, мальчишки и мужчины — в руках. В коридорах обычно стояли громадные алюминиевые или эмалированные баки для воды, и частенько потный малолетний «крендель» залетал с улицы, жадно глотал холодную воду из ковша и убегал снова. Часто пили прямо из колонки, хватая губами упругую струю.

Еду готовили на печке, отопление тоже было печное: одна печь находилась в кухне, другая (как бы вмонтированная в стену), так называемая «голландка», — у входа в квартиру. Углем жителей снабжала шахта «Объединенная», где работали почти все мужчины нашей улицы; уголь «выписывали», то есть выдавали по заявлению всем бесплатно или за какие-то символические вычеты из зарплаты — на дворе стоял социализм. Никогда больше я не видывал такого чудесного угля, как в детстве, в железном ящике у собственной печи: зеркальные грани антрацита, казалось, раскидывали вокруг солнечные зайчики.

Туалеты представляли собой типичные узкие помещения, вместо унитазов в них сооружали деревянные стульчаки с крышкой. Рядом с домом имелась громадная выгребная яма. В определенное время приезжала ассенизаторская машина, мужики при помощи мата и лома вскрывали зловонную преисподнюю, опускали в нее толстую гофрированную кишку, выкачивали нечистоты, и сопутствующие ароматы разгоняли все живое в округе.

…Вовка Гуркин жил в доме № 9 на втором этаже, я — в соседнем доме № 7 на первом этаже.

Асфальт покрывал ул. Тургенева до половины: там, где кончался асфальт, начинался частный сектор, а в самом конце улицы стояли корпуса мясокомбината, далее — чистое поле и проселочные дороги. Со стороны мясокомбината на улицу наплывали иногда специфические запахи; со стороны шахты в изобилии летела угольная пыль; из труб поднималась сажа. Белые простыни на нашей улице не водились — уже после первой стирки и сушки на свежем воздухе они приобретали сероватый оттенок. По этой причине хозяйки предпочитали покупать цветное постельное белье, желательно с цветочками и узорами.

Проезжую часть улицы отделяли от бараков плотные полосы акации. В мае и начале лета кустарник одевался в желтые кипы цветов, а в июле и августе во множестве появлялись упругие стручки, похожие на горох, однако несъедобные. Естественно, вся малышня изготавливала из них свистульки, и ул. Тургенева пела и гудела на все голоса. При игре в прятки или в казаки-разбойники живая изгородь акации служила надежной защитой. А между рядами кустарника и стенами домов пролегал тротуар — деревянный, приподнятый над землей; он спасал пешеходов от привычной грязи, а зимой от снега.

В фильме «Любовь и голуби» показаны подобные деревянные настилы.

Досок на шахте, по-моему, не считали (социализм!) — прогнившие быстро заменяли новыми. Никто тротуар не ломал на дрова; при нужде любой мог пойти на склад и взять столько досок, сколько унесешь.

Например, мы, местная шпана, обожали строить «штабы». Собиралась компания из пяти-шести пацанов и шла гуртом на склад, который находился на территории шахты, а в заборе имелась дыра — и не одна! Склад впечатлял — горы бревен (родители строго запрещали по ним лазать, могло придавить насмерть), стройные прямоугольники делового леса, россыпи горбыля. Все это требовалось для укрепления штреков, штолен, забоев и прочего. Нас интересовал горбыль — крайние при распиле доски, выпуклые с одной стороны. Мы протискивали в дыры забора каждый свою горбылину, вылезали, приспосабливали доску на поясницу, вроде крыльев — параллельно земле, обхватывали добычу сзади руками и караваном, согнувшись от тяжести, шествовали в свой двор. Никто нас не останавливал. Сторож на складе, наверное, где-то был, но умело скрывался…

А во дворе начиналась стройка! Прочный забор отделял наш двор от соседнего; это ограждение выполняло роль естественной опоры; три другие стены мы возводили из притащенных досок. Иногда приходилось полдня потратить на их доставку. Зато потом ребятня вальяжно валялась на траве в укрытии; болтали о чем угодно, следили в щели за событиями во дворе. С наступлением осени взрослые разбирали наши строения на растопку.

Любимой игрой в нашем дворе, без сомнения, признавалась лапта. Участвовали все желающие от мала до велика, в том числе и взрослые молодые мужики.

…Теплый, ласковый вечер. Худощавый верткий цыганенок (или татарчонок?), прибежавший на игру с другого конца улицы, подкидывает гуттаперчевый мячик; здоровенный старшеклассник со всей силушки машет дубиной — и мажет: вместо мячика палка находит голову цыганенка. Раздается тупой страшный звук: хррупп!

Впечатление, что череп мальчишки лопнул и сейчас развалится, как арбуз. Воцаряется тишина — игроки в ужасе. Цыганенок хватается обеими руками за ягодицы, слегка приседает и пронзительно визжит, подняв лицо к небу. Не дает осмотреть разодранное ухо и вопит как оглашенный. Бледный Вовка Гуркин стоит в толпе рядом со мной. Брови нахмурены. Спрашиваю:

— Чего он ухватился за задницу-то? Ударили-то по голове.

— Так это… болевые рецепторы у него там. Когда лупят ремнем по заду — больно голове. Когда бьют по голове — больно седалищу: рецепторы такие.

Не сразу до меня дошло, что Гуркин шуткой пытается скрыть, замять чувство сострадания, которое в нем всегда жило близко к поверхности. А с парнишкой ничего не случилось, минут через пятнадцать он снова бегал как ни в чем не бывало.

Другой случай. во дворе часто играли в волейбол; сетку натягивали на вкопанные столбы. Однажды затеяли жмурки. Развеселились отчаянно! Пришла моя очередь «голить»; мне завязали глаза, и я принялся ловить сотоварищей. Хохот, визг, дразнилки. Я раззадорился не в меру, носился как угорелый, однако руки хватали пустоту и только пустоту. Кинувшись обрадованно на чей-то вскрик, я влетел лбом в один из столбов. Столб зазвенел медным колоколом.
В небе вспыхнули звезды — весь Млечный путь, и я рухнул в бездну. Очнулся — Вовка Гуркин держит медный пятак на моем лбу, говорит тревожно:

— Не шевелись! Если сотрясение мозга, шевелиться нельзя.

Вовкина мать работала по медицинской части — я послушался; лежу с пятаком на лбу, смотрю на звезды; Вовка не подпускает ко мне никого. Встал я лишь тогда, когда погасла галактика и замолчал колокол. Рассказал дома, родители одобрили, молодец, мол, что лежал смирно, голова-то не болит? Не, говорю, это же кость…

Особый мальчик

Вовка Гуркин отличался от нас, выделялся среди крикливой и шкодливой пацанвы. Помню летнее утро: потягиваясь, я валялся в постели, планируя наступивший день, и вдруг задумался: «А как фамилия у Вовкигуркина?» Этот простой вопрос меня сильно озадачил. разумеется, я знал имена и фамилии всех приятелей и легко переводил их прозвища на «светский» язык. Но как фамилия у Вовкигуркина?

Мне понадобилось сделать над собой некоторое усилие, чтобы расчленить прозвище: его фамилия — Гуркин, а Вовка — имя. Других мальчишек звали по именам: Васька, Алик, Колька. Или сокращали фамилию и делали из нее прозвище: Чиря, Висляй, Дроздик. А Вовку Гуркина в нашей компании так и звали — Вовкагуркин, в одно слово, причем не только ребята, но и наши родители. Не просто по имени — слишком фамильярно, не просто по фамилии — слишком официально, а именно вот так, слитным словосочетанием.

Он всегда опрятно одевался; был аккуратным мальчиком со светлой кожей и волнистыми русыми волосами; не помню, чтобы он хулиганил, сквернословил. Никогда не бродил по двору с кусками; нельзя сказать, что шахтерские дети были вечно голодны, но нельзя сказать и обратное; просьба вроде «сорок восемь — половинку просим» или «дай откусить» звучала привычно, но никогда — из уст Вовки Гуркина. Представьте себе чумазую, часто сопливую компашку в грязных штанах — и этакого интеллигента в ее рядах.

В его комнате вымытый пол блестел, а на круглом столе, на радиоле, на баяне уютно покоились вышитые салфеточки. Баян вообще восхищал экзотической неуместностью в нашем примитивном быту.

В играх Вовка не лез в первые ряды, держался в тени; например, мог бы претендовать на роль лучшего мушкетера, поскольку был старшим в нашей компании, но скромно предлагал: «Лучше буду кардиналом Ришелье». В результате мы нещадно бегали, отважно сражались, скакали по двору на «лошадях», при мнимых ранениях и убийствах страдальчески восклицали что-то вроде «каналья» или «тысяча чертей», а Вовка Гуркин сидел в штабе и «режиссировал» игру. думаю, что в детстве так своеобразно в нем проявлялся актерский талант: он умел смотреть на себя со стороны, видеть себя глазами публики, чужими глазами; и стеснялся — понимал, что не сумеет достойно сыграть д'Артаньяна, потому и не брался за столь энергичную роль. Мы же не играли роли, мы развлекались и не думали, что среди нас растет театральный человек.

Такая еще есть история: на задворках магазина хранились ящики, бочки и прочая тара, которая нас очень интересовала. По малолетству мы считали, что если ящик пустой, то он никому не нужен. Среди прочего добра имелись превосходные бочки — полметра высотой, из крепкой многослойной фанеры. В них, видимо, привозили в магазин какие-то сыпучие продукты, и привозили издалека. Без задней мысли мы, мальчишки, перелезали через забор и перекидывали пару-тройку чудесных бочонков — никто ни разу нас не погнал, не обругал «за хищение социалистической собственности».

У себя во дворе мы снимали обручи, и бочки распадались на несколько гнутых щитов — настоящее рыцарское снаряжение! Оставалось приделать изнутри ручку и украсить внешнюю часть щита гербом; для этого использовались обычные акварельные краски; порой уходил целый день на малевание драконов, орлов и молний. Но дело того стоило: наш рыцарский отряд выглядел ужасно воинственно и грозно.

Из этих бочек мы строили еще и одноместные лодочки. Как раз за ул. Гастелло Черемшанка в очередной раз устраивалась на отдых, образуя то ли небольшое озерко, то ли болото — это зависело от дождей или засухи. Лодочки выдерживали вес не более одного мальчишки и часто погружались на дно посреди водоема. Он был так мелок, что бедолага хватал за нос аварийный корабль и тащил его к берегу, ступая по дну и разгоняя зеленую тину. Ни один взрослый в вонючую воду не лез, только мы — шпана от 9 до 12 лет.

Однажды мы решили соорудить из нескольких бочек подводную лодку. С перископом. И Гуркин участвовал — мы с ним изобретали систему дыхания. Увы, субмарина получилась слишком тесной, устроиться в ней никто не сумел, да и плотно замазать щели битумом не удалось, поэтому мы ее даже испытывать на водах не стали.

В 1964 г. русские ученые Басов и Прохоров получили Нобелевскую премию за изобретение лазера. В журнале «Техника — молодежи» я прочитал об их удивительном открытии, посмотрел схему лазера. И решил построить подобный прибор. Главным рабочим элементом в лазере служили кристаллы рубина. Но где взять алый яхонт? Шахтерские женщины перстней с лалами не носили, разве что замытые серебряные колечки, обручальные, часто доставшиеся от бабушек.

Под руку мне попалась игрушка — калейдоскоп; я развинтил его и с горстью цветных стекляшек, с журналом явился к Вовке Гуркину — изготавливать лазер. Другим приятелям в этом деле я не доверял. Он слегка оторопел, покатал на ладони стекляшки и серьезно спросил:

— А где ты добыл самоцветы?

— В калейдоскопе.

— А энергия?

— Фонарик примастырим!

— Не годится, — сказал Вовка Гуркин. — В журнале нет подробностей.
А вот я читал книжку «Гиперболоид инженера Гарина» — в ней детальное описание этой штуки. Ты сначала книгу прочитай, а потом строить начнем.

В тот же день я взял в шахтерской библиотеке (к слову, очень богатой) роман Алексея Толстого. С «Гиперболоида инженера Гарина» и началась моя любовь к фантастике.

…А лазер мы так и не построили. Вместо него получилась отличная кормушка для птиц.

Голубиные забавы

Наш двор с одной стороны ограничивал забор — как раз у моего дома № 7, а в другую сторону двор простирался далеко, включая в себя территорию домов № 9, 11 и 13. Бараки отделяли двор от деревянного тротуара, акаций и асфальта, а от огородов соседней ул. Гастелло нас заслоняла сплошная стена сараев — ровно 16, по числу квартир в двух бараках. В этих стайках держали уголь, велосипеды и разный хлам. В конце этих строений, напротив крыльца дома № 9, крепилась на столбах высокая голубятня. Столбы, как мне помнится, были деревянные, а сама птичья камера обтянута металлической сеткой.

Когда я обратил на нее внимание — кажется, в 1965 г., — голубятня выглядела заброшенной, никаких птиц в ней я не помню. Позднее я узнал, что голубятню соорудил дядя Вовки Гуркина, но он угодил за драку на зону, а без него дело заглохло. И вообще, массовое увлечение голубями, как мне думается, я пропустил — его расцвет в наших краях пришелся на рубеж 1950—1960-х гг. Один из моих старших братьев обожал возиться с живностью. На сеновале (так назывались чердаки над сараями) он держал одно время кроликов. Кормила их вся детвора. Однако пришла осень, холод, трава исчезла, и нужно было что-то предпринимать с этими кроликами: не забивать же их на мясо!

Братишка подарил кролов приятелю, у которого имелось для них зимнее помещение. А приятель взамен обещал ему пару турманов. На другое лето братишка занялся голубями. Как и кролы, птицы жили на сеновале, и опять было весело. Но скоро выяснилось, что голуби бывают разные; на центральном базаре имелось специальное место, где продавали породистых и редких, однако стоили они дорого. Разговоры брата с приятелями о птичьих достоинствах я помню — «гривуны, чубатики, монахи»; голубей обычно запускали в небо где-то на поляне в частном секторе на выезде из города. Я этим не интересовался, видел иногда из своего двора голубиные танцы в синем небе — красиво. Участвовал ли Вовка Гуркин в этих забавах, не знаю. О голубях мы с ним не беседовали. И соседа из дома № 9 по фамилии Кузякин, предполагаемого прототипа героя фильма, я не помню — мимо меня это прошло.

Черемховские типажи

Если уж говорить о прототипах персонажей Гуркина, должен признать, что все они действительно черемховские типажи, хотя, наверное, и в других местах, на том же Урале, где Вовка Гуркин проводил часть летних каникул, встречаются такие характеры. Например, жил у нас такой дядя Вася — большой охотник выпить. Работал он в силу своей привычки на поверхности — плотником, в шахту его не пускали.

Дядя Вася постоянно находился под хмельком и проявлял чудеса изобретательности в поисках выпивки. Поскольку он отличался голубиной незлобивостью, никому не досаждал и вообще не понимал, как можно ударить или обматерить человека, его не гоняли и относились к нему бережно, хотя и посмеивались.

Помню такую картину — врезалась в память: ранняя зима, снежок, первые морозы, а дядя Вася без шапки, в шлепанцах, в рабочих штанах и в красной майке-«алкоголичке» целеустремленной иноходью чешет в магазин; он не смотрит по сторонам, ничего не слышит — в кулаке зажата трешка (три рубля), до магазина метров восемьсот и обратно столько же. Но что мороз, что нам ветер ледяной, когда сосуд блаженства столь близок!

Позднее, спустя годы, мне рассказывали: на пенсии дядя Вася работал конюхом, развозил уголь на лошади. Однажды короб с углем накренился в колее, хлипкий дядя Вася кинулся к нему, подставил плечико, уперся в землю — да где же взять такую силу? Короб упал и задавил старикана насмерть.

А еще в нашем доме жил удивительный человек дядя Миша. Он имел мотоцикл с коляской — «Иж-56». Ни у кого другого в нашем большом дворе не имелось такого замечательного агрегата (а личного автомобиля не было в ту пору вообще ни у кого на всей улице). Дядя Миша был молчалив, серьезен и очень стабилен. Он возвращался со смены в испачканной рабочей робе, быстро обедал и в точно такой же спецовке, но уже чистой, домашней, выходил к своему любимцу.

Отпирал двери, выкатывал из полутьмы сарая зеленый мотоцикл, раскладывал на брезентовой скатерке инструменты, усаживался на табуреточку и приступал к делу. До первых звезд дядя Миша разбирал, протирал, смазывал, собирал узлы своей машины. Иногда, не каждый день (а мотоциклом он занимался ежедневно), дядя Миша заводил «Иж-56» и осторожно проезжал круг или два по двору. Мотор работал как часы.

Но что-то не устраивало дядю Мишу, он подруливал к своему сарайчику, глушил двигатель — и ремонтно-профилактические работы продолжались. Дядя Миша был таким же элементом дворового пейзажа, как лавки у крыльца или старая голубятня.

Шахтером владелец мотоцикла, как я понимаю, являлся отличным. В 1970 г. шахта «Объединенная» — кормилица и поилица всей округи — закрылась; года за два-три до этого самые востребованные специалисты, опытные горняки с семьями начали покидать Черемхово. Ехали в основном на Кузбасс. Перебрался в Междуреченск и дядя Миша с тремя сынами и женой — курносой и крикливой, вздорной толстухой. Не знаю, правда или нет, хочется верить, что это ошибка, но кто-то из земляков мне рассказывал позднее, что жизнь на новом месте у дяди Миши не задалась — в приступе меланхолии он зарубил жену топором.

Вообще, для понимания атмосферы угольного города нужно сказать, что Черемхово в 1930—1940-х гг. служило местом ссылки спецпереселенцев. Сюда везли раскулаченных крестьян с берегов Волги — семьями, кланами, и не только русских. Жили они в казармах, спали на нарах, работали под землей. Говорили, что до 70 % рабочих в шахтах были переселенцами или заключенными. Аварийность и смертность зашкаливали. Бывшие вольные землепашцы ненавидели угольные подземелья.

Сюда же направляли и неугодных интеллигентов, творческих людей из Ленинграда и Москвы. Благодаря этому слою в Черемхове в 1939 г. возник драматический театр, который теперь носит имя Владимира Гуркина.

В 1947 г. спецкомендатуру ликвидировали и переселенцам разрешили свободное перемещение по стране. Многие уехали, но многие и остались — обросли женами, детишками, кое-как определились с жильем. Именно от спецпереселенцев и их потомков пошла недобрая уголовная слава о нашем городе. Проводники в поездах дальнего следования в ту пору объявляли: «Граждане, подъезжаем к Черемхово — берегите карманы и вещи. Здесь фраера не живут». Редкий сорокалетний мужик не имел за плечами фронтового или лагерного опыта — Великой Отечественной войны или ГУЛАГа.

Днем двери в наших квартирах не запирались, однако на ночь родители задвигали щеколды и закрывали ставни на первых этажах. Среди части подростков, особенно из неблагополучных семей, бытовала тюремная романтика; их кодлы (так тогда говорили) в городском парке или в глухом закоулке легко могли побить, отобрать деньги или авторучку, значок, перчатки. Поодиночке по чужим кварталам мальчишкам гулять не рекомендовалось.

На вечерних танцах регулярно происходили драки; к счастью, на нашей окраинной улице танцплощадки не было. В одном из ближних дворов летними вечерами крутили кино; стояли скамейки, светился белый экран, но здесь конфликтов не случалось — кино смотрели все от мала до велика и драчунов немедленно окорачивали.

На берегу пошлости

Однажды наша дворовая компашка, вольготно расположившись в штабе, беседовала на вечные темы. Кто-то невзначай спросил:

— А что такое пошлость?

Мы в свои небольшие года повидали и мужицкую поножовщину, и пьяные бои на топорах, и беспечные загулы веселых соседок, и собачье отношение к собакам и детям, то есть знали разные стороны низового народного бытия. Но с этими «свинцовыми мерзостями жизни» слово «пошлость» как-то не сочеталось. Вовка, видимо на правах старшинства, взялся объяснить сложный вопрос.

— Вот вернулся я на днях из деревни, — начал он. — На Урале здорово! Горы, лес... Сидел как-то вечером на берегу речки и лепил солдатиков из пластилина. Закатное солнышко, волны плещут, а я строю маленьких богатырей с ружьями, танки, пушечки и ставлю их на пенек. Красота! Подошел подвыпивший дядька, родственник, посмотрел на мою работу, взял кусок пластилина и тоже начал лепить. Мне любопытно — что он сделает? А он изготовил фигурку, водрузил ее на пенек напротив моих солдат и говорит: мой богатырь всю твою армию зараз повалит. Усмехнулся ехидно и ушел. Я гляжу — он вылепил из пластилина торчащий член, похожий на пушку, с яйцами-колесами.

Вовка помолчал, переживая прошлую обиду, и закончил:

— Вот это и есть пошлость — лепить пенисы из пластилина, глумиться над хорошими чувствами. А бывает, что человек и хочет соорудить пушку, а у него все равно член получается — руки и мысли кривые, пошлые.

Мне эта беседа запомнилась ученым словом «пенис» — мы обычно использовали терминологию попроще. И, конечно, я по-другому понимал значение слова «пошлость», от «пошло-поехало», но спорить с Вовкой не стал — чувствовалось, что он не по-детски страдал от глупой выходки дядьки.

Помывка тел

Водопровода в наших домах, как уже говорилось, не было. Малышей купали в тазах и жестяных ваннах, предназначенных для стирки: грели воду на печке — и вперед, но не полезешь ведь в домашнее корыто в 10 лет, да еще при мамке — это себя не уважать надо!

В центре города имелась платная баня с парилкой, мы с дружками ее посещали, но редко, в основном ходили туда с отцами и старшими братьями. А главным помывочным центром для шантрапы нашего возраста служила шахтерская мойка — душевые шахты «Объединенная».

Этот праздник мы могли себе устроить хоть трижды в неделю, по настроению. Баня, условно говоря, всегда была с нами. До шахты шагать — минут десять-пятнадцать. В большом здании шахтоуправления, если на первом этаже свернуть направо, — длинный коридор с каменным полом. У стен стоит несколько автоматов с газировкой, тут же граненые стаканы. Первым делом мы от пуза напивались родниковой, с пляшущими пузырьками газированной водой — сладкой даже без сиропа. На центральных улицах, в парках и кинотеатрах стояли такие же автоматы, но в них нужно было кинуть копеечку, чтобы без сиропа, а с сиропом — уже три копеечки! На шахте же автоматы выдавали газировку бесплатно. Особенно вкусной водичка казалась в летний зной...

Здесь становилось шумно и людно только в период пересменок, когда шахтерские бригады толпой вламывались после водных процедур в этот коридор; мальчишек отталкивали, звенела и шипела струя, мокрый после душа великан в два глотка опустошал стакан, наливал еще — снова два глотка, а то и один. Мы, конечно, знали время выхода шахтеров и старались избегать походов в мойку в эти часы, однако порой запаздывали.

В предбаннике стояли каменные лавки, на которые мы скидывали свою одежонку. Шахтерские робы висели в железных шкафах. Душевые залы впечатляли минимализмом: только лейки и краны-барашки на стойках, но горячая вода имелась в избытке в любое время года и в любое время суток — мойся, пока не покраснеешь по-рачьи. Мылом пользовались шахтерским — жидким. Ни вехоток (кстати, это чисто сибирское словцо, обозначающее мочалку, в Москве такого слова не знают), ни полотенец мы с собой не брали, промокали лицо рубашонками. Если задерживались с омовением тел, то сталкивались с горняками. Они входили в душевые залы с другой стороны — здоровые, задорные, громогласные, с черными ручищами и черными лицами, шеями, ушами. С мальцами не церемонились — спешили смыть с себя угольную пыль и оказаться на свежем воздухе, — могли и шлепнуть по мокрой заднице зазевавшегося огольца: уступи место дяде, шпаненок!

Большие и чистые, после смены и душа многие шахтеры (особенно молодые) закупали в буфете пирожки и вино, которое разливали половником в трехлитровые стеклянные банки, устраивались неподалеку от управления на травке или на лавочках, беседовали, отдыхали. Главным алкоголем в ту пору считалась «рассыпуха» — крепленое алжирское вино крепостью градусов 18 или 19. Говорили, что Алжир поставляет его в СССР вместо денег за наше оружие. В 1962 г. Алжир освободился от власти Франции, и французские виноделы покинули эту страну, оставив большие запасы произведенного под их контролем напитка. Это вино танкерами везли в Советский Союз, а затем в цистернах по железной дороге в Сибирь. В 1960-х годах качество разливного вина у черемховских шахтеров нареканий не вызывало, но позднее, уже в 1970-х, когда французские запасы в Алжире кончились, появился сомнительный «солнцедар» и прочие «огнетушители» — их презрительно стали называть «чернилом» и «бормотухой».

Два раза в месяц (в день получки и аванса) количество отдыхавших возле шахтоуправления резко возрастало; являлись встревоженные жены — забирали деньги у мужей, но мирно, без скандалов, все понимали, что это святое — вылезший из мрачного ада шахтер заслужил чашу вина под теплым солнышком.

К слову, на нашей ул. Тургенева старики и старухи попадались нечасто; немногие проживали человеческий век полностью, людей косила всечасная нужда и непосильный труд, вредная среда и суровый быт. В 1960-х годах в городе проживало более 100 000 человек, теперь живет вполовину меньше. Главная причина уменьшения населения — закрытие шахт, отсутствие работы, да и вообще, если честно, курортом, привлекательным для жизни, Черемхово назвать нельзя.

Школа имени Пушкина

Дети с нашей округи учились в восьмилетней школе № 34. Обязательного среднего образования в 1960-х годах не существовало. В классах занимались по 40 человек. После восьмилетки 10—12 лучших учеников переводились в девятый класс средней школы или поступали в Горный техникум (тогдашнюю гордость угольного города); оставшиеся разбегались по ремесленным и фабрично-заводским училищам — приобретать рабочую профессию.

Расстояние до школы было километра два или чуть больше, ходили, естественно, пешком. На крыльце старого двухэтажного здания группками толпились второгодники и разгильдяи — школьные бандиты; они задирали скромных учеников и требовали: «Деньги, семечки, попрыгай!» — или что-то вроде того.

Я шел смело: меня защищал авторитет трех старших братьев, но атмосфера насилия, конечно, огорчала. Ценной добычей у наглецов считались шариковые ручки, которые только начали появляться в торговле, самые обычные, из тех, что долгое время продавались по 35 копеек. Мне кажется, что позднее, уже в другое время, лишь кубик Рубика вызывал у подростков такой же ажиотаж, как первые шариковые ручки.

Хватало огорчений и на уроках. Русский язык преподавала властная дама, похожая фигурой на статую женщины с веслом. Некоторые ребята, имевшие украинские или татарские корни, орфографию и морфологию великого русского языка хронически не постигали, хоть убей их… Учительница убить их не пыталась, но и сил своих ради науки не жалела; испуганно сопел возле доски отрок, вжимал голову в плечи, таращился на строчки — и вдруг могучая длань наставницы вбивала его лицо в буквы, так что мел осыпался на пол; благо если мальчишка успевал повернуть голову ухом к стене, тогда нос оставался цел и класс наблюдал лишь расплющенный профиль бедняги, а не кровавые пятна на нем. В кабинете повисала гнетущая тишина; ни улыбки, ни усмешки, ни шепотка; за каждой партой — опущенные затылки. Однако жаловаться на побои русачки не возникало и мысли, тем более что все знали ее педагогические методы.

Географичка брала другим. Седая, пожилая, с неровно обрезанными лохмами, она громовым голосом, решительно жестикулируя, учила запоминать столицы:

— Амстердам — я тебе по морде дам! А Париж — ты у меня получишь шиш!

С камчатки (задних парт) неслось:

— А Воронеж? А Лондон?

Боевая географичка в начале урока объявляла:

— Если уложимся с темой быстрее, до звонка буду рассказывать детектив.

В те годы еженедельно журнал «Огонек» печатал переводы польских, венгерских, гэдээровских авторов; педагог читала их запоем и эмоционально нам пересказывала; мы старались поскорее покончить с темой урока, чтобы следить за приключениями рыцарей плаща и кинжала.

В общем, когда после восьмилетки я перешел в среднюю школу, первые полгода мне пришлось туго: уровень требований резко изменился.

Вовка Гуркин в нашей восьмилетке не учился. Каким-то образом родители устроили его не по месту жительства, а в десятилетнюю школу № 8, лучшую, наверное, в Черемхове тех лет. Она располагалась дальше восьмилетки и в другой стороне, в центре, на ул. Ленина, впрочем, она и сейчас там.

Школа с довоенной поры носила имя Пушкина. На аллее перед ее входом в 1950-х годах был установлен бронзовый памятник Пушкину — точная, хотя и уменьшенная копия знаменитой работы А. М. Опекушина, стоящей на Тверском бульваре в Москве. Такого замечательного памятника не было во всей Иркутской области!

Говорили, что его отлили из металла интеллигенты-переселенцы, сосланные в Черемхово из Ленинграда, но точного его происхождения я не знаю. Памятник производил на учеников магическое впечатление, словно поэт перебрался к нам из самой Москвы. Фойе школы украшал громадный, написанный маслом портрет кудрявого мальчика Пушкина.

В средней школе царила иная атмосфера. Во-первых, здесь в большинстве своем учились дети врачей и инженеров, то есть интеллигенции, а не работяг; возможно, поэтому процент лодырей и хулиганов стремился к минимуму. Во-вторых, педагогический коллектив возглавлял Павел Васильевич Хороших, настолько неравнодушный педагог, что знал имена всех детей, даже первоклашек — так мне казалось. Он работал директором с 1956 г. — более четверти века, у него даже квартира находилась в здании школы, с отдельным входом.

В первый же день моего появления Павел Васильевич поймал меня в коридоре и выпытал все про мою семью и про мои занятия. Так, похоже, он знакомился со всеми новичками. Попросит ласково: помоги, мол, стулья поднести. А сам по дороге спрашивает: что ел на завтрак?.. смотрел фильм «Фанфан-тюльпан»?.. как тебе исторический фон?.. любишь шахматы? Его уроки истории учили не только истории, но и жизни. А преподавателю литературы Людмиле Селиверстовне я обязан тем, что с первой попытки поступил на филологический факультет университета.

Вот в этой школе учился и Вовка Гуркин. Встретиться в ней нам не довелось: он поступил в театральное училище после девятого класса в 1967 г., а я пришел в девятый класс в следующем, 1968 г.

К слову, эту же Черемховскую школу имени Пушкина в свое время окончил известный новосибирцам общественный деятель и предприниматель Сергей Феодосьевич Кибирев (ныне покойный). Мне он в свое время рассказывал, что приехал учиться в Новосибирск, не имея здесь ни родных, ни знакомых. Вышел из вагона — поздний вечер. Сообразительный черемховец забрался в недостроенный дом на Вокзальной магистрали, поужинал купленными пирожками и проспал до утра в ванне, а утром отправился в НЭТИ.

А еще школу № 8 в Черемхове окончил нынешний первый заместитель губернатора Новосибирской области Юрий Фёдорович Петухов.

Секс в Черемхове был

…Не то чтобы одиноких женщин и вдов имелся переизбыток, но и замужние дамы от чужих мужиков бегали не слишком усердно. Этому способствовали грубые нравы и режим круглосуточной работы в шахтах — из забоя-то не удерешь. А раз имелась твердая уверенность, что муж раньше известного часа не явится — чего ж бояться? Вот сосед и ошибался невзначай дверью. Ошибется раз — понравится…

Помню такую сценку: возле водопроводной колонки — безобразное побоище. Муж колотит смертным боем женушку, ладную кудрявую бабенку. Она не смеет защищаться. Толпа не вмешивается — все знают, что бьет за дело. Свирепый рогоносец подтаскивает жертву под кран, нажимает рычаг — прозрачная струя ударяет по спутанным волосам, по шее, по распухшему лицу и, уже красная от крови, струится по ложбинке к ногам зевак. Муж снова бьет кулаком по мокрым щекам, жена издает подобие стона, одна из соседок кричит: «Хватит, околеет ведь!»

Лишь после этих слов мужики молча отбрасывают пьяного ревнивца в сторону. Он грызет землю — буквально. Женщины уносят полумертвую гулену в дом. Пришедшие с ведрами, как и я, набирают воду. Струя позванивает от удара о жесть, и кажется, что сейчас вода станет красной. Уже будучи студентом, я спросил знакомых об этой семье, мне ответили: он пьет, она гуляет, дети растут — все в порядке...

Тяжелый труд, дефицит культуры, отсутствие воспитания, лицемерная ложь партийных властей вели рабочий люд прямой дорогой к цинизму в личной жизни, к той самой пошлости отношений, о которой пытались рассуждать в мальчишеской компании.

Прощай, детство!

Другой яркий эпизод, сохранившийся в памяти, связан с поступлением Вовки Гуркина в Иркутское театральное училище, точнее с непоступлением. После восьмого класса (следовательно, летом 1966 г.) он на какое-то время исчез со двора, а потом объявился какой-то сам не свой, не то чтобы грустный или подавленный, а так — витал в облаках. Мы-то думали, что он снова побывал на Урале. Но однажды он забрел ко мне по какому-то поводу.

Ко мне — это в большую комнату, где обитали вчетвером я и три моих старших брата. Справа от окна стоял пузатый книжный шкаф. Далее вдоль этой же стены — железная широкая кровать. Эта кровать упиралась в печку — и в печку же под прямым углом упиралась другая такая же кровать: мы спали по двое. Слева от окна находился письменный стол — один на всех, и здесь же, ближе к дверям, корячился полуразобранный мотоцикл; под ним валялись железяки — старшие братья, кажется, меняли кольца в цилиндре. В дверях на пружинах висела боксерская груша, в углу — две пары перчаток.

Так случилось, что к братьям пришли их друзья и в комнате набилось много подростков, молодежи. все шумно разговаривали, кричали, в частности упрашивали спеть тощего кудрявого паренька по прозвищу Жан Татлян — он и вправду внешностью напоминал кумира тех лет и пел здорово, только очень стеснялся. А слава настоящего Татляна гремела тогда на весь Союз, он исполнял удивительно лиричные мелодии, однако в 1971 г. эмигрировал во Францию и КГБ совершил очередное преступление против культуры — запретил песни Жана Татляна, изъял его записи. Новые поколения выросли без его музыки.

Тут братья увидели Вовку Гуркина и спрашивают:

— Поступил?

Оказывается, они знали, что мой приятель сдавал экзамены в Иркутское театральное училище. Хмурый Владимир отрицательно покачал головой.

— А что завалил? Математику? — не отставали братья. — Русский?

— Да какую математику? — Гуркин раздраженно махнул рукой. — Там главный предмет — актерское мастерство.

— Это как? — Ребята с искренним интересом смотрели на неудачливого абитуриента, никто из нас представления не имел, как сдают экзамены в театральное училище.

— Сначала рассказывал басню. Комиссии понравилось. Попросили спеть. Пою я не очень, но играю ж на баяне, покивали, мол, удовлетворительно. А потом говорят: изобрази обезьяну. Изобразил. Посмеялись и решили: езжай в свое Черемхово, подрасти еще и приезжай через годик.

— Ну и чо горевать? Кончишь девятый класс и поедешь.

— Понимаете, обидно, что сам виноват. Показал им обезьянку-детеныша, вот они и решили, что я маленький. — Вовка покраснел от досады. — Надо было сыграть гориллу, меня бы взяли. А я — мартышку…

— Ну-ка, покажи! Заценим!

В отличие от Жана Татляна Вовка Гуркин не стал ломаться. Опустил взгляд, видимо, вживаясь в образ. И вдруг прямо с кровати, на которой сидел, упал на четвереньки и побежал по полу, обнюхивая каждый угол; затем уселся в центре комнаты и начал искать невидимых блох; строил уморительные рожицы — гримасы азарта, напряженной охоты и торжества в тот миг, когда воображаемый зверь кончал жизнь на его ногте; зрители схватились за животы.

Обезьянка устала, разлеглась на полу, закрыла глаза; однако отдых длился не долее минуты — открылся один блестящий глазенок, затем другой, и на хитрой мордочке появилось выражение крайнего любопытства. С превеликой осторожностью, без конца оглядываясь, в полной тишине, мартышка поползла к боксерским перчаткам и выудила одну из них. Тут же словно ветер обезьянка умчалась в дальний угол и затаилась. Пришлось зрителям вытягивать шеи, чтобы разглядеть ее ужимки и телодвижения. Мартышка с трудом впихнула в перчатку одну лапу и, стоя на ней, принялась исполнять нечто вроде танца на льду. Публика хохотала навзрыд: мартышка шлепалась на задницу, крутилась на руках, дрыгала в воздухе обутой ногой, прыгала подобно прославленной фигуристке…

Опять состроив хитрую мордашку, актерка добыла вторую перчатку, однако надела ее не на ногу, а на руку — и снова повторила искрометный танец на льду, падая и подпрыгивая. Затем последовала третья перчатка. В нее мартышка долго пыталась всунуть голову, нюхала внутренности — плевалась, поскольку из перчатки нешуточно несло горьким потом. Затем мартышка принялась боксировать: наносила по кожаной груше хуки, апперкоты, бодала грушу лбом — и вдруг поворачивалась, била снаряд задом, карикатурно подпрыгивая…

Это был триумф. Пришли мои родители, заглядывали в комнату, хохотали до слез. Вовка Гуркин наконец вымотался, пот катил с него градом, он сел на кровать, едва дыша.

— И тебя не взяли? Идиоты!

Тем временем смеркалось. Жан Татлян больше не отнекивался. Он застенчиво попросил выключить свет и в полутьме начал петь. С печальной нежностью, с неуловимым армянским акцентом звучал сильный голос:

…Где-то вдали догорает закат,

И фонари ярче горят,

И не дают они людям сбиться с пути,

Ночные спутники — фонари…

Окончив первую песню, наш товарищ без паузы начал вторую — «Осенний свет», затем третью — и спел почти всю пластинку Жана Татляна, вышедшую в том году. Сходство исполнения вызывало восторг. Загрустили братья, загрустил Вовка Гуркин, все загрустили, опустили головы, и мне тоже стало грустно.

«Вот, — думаю, — один умеет показывать обезьян, хотя их сроду не бывало в Черемхове, другой поет как бог, хотя никогда не видал Жана Татляна, у третьего — разряд по лыжам, четвертый на трубе играет, а я что? Куда годен? Прыгать с палкой по крышам, бродить по лужам, пускать бумажных голубей? А ведь мне уже четырнадцатый год…»

Под нежную мелодию Татляна тяжело поворачивался земной шар. И там, за горизонтом, где-то вдали догорал не закат, а детство — мое детство и детство моих приятелей по черемховскому двору. наше детство уходило навсегда, заворачивалось за линию горизонта.

* * *

Владимир Гуркин, работая в московских театрах, бок о бок с Олегом Ефремовым, Владимиром Меньшовым и другими корифеями сцены, не забывал о своей малой родине — черном от угля, страшном от ночных криков, милом от веселых женщин, пьяном от цветущей черемухи городке Черемхове. И наезжал регулярно, и спектакли ставил, и любил его деревянные тротуары. Сюда он приехал умирать.

На черемховском кладбище, рядом с могилой отца, он и похоронен. В какой-то публикации я прочитал, что отец Владимира Павловича потерял на фронте друга по фамилии Гуркин, его убили, а родственников у друга не было. И будто бы после войны отец драматурга в память о погибшем друге взял себе фамилию Гуркин, чтобы она не исчезла, не пропала. Сомневаюсь в этой легенде, но если это так, то мой мальчишеский вопрос: «Как фамилия у Вовки Гуркина?» — получает второй смысл.

…Владимиру Павловичу Гуркину присвоено звание почетного гражданина города Черемхова Одна из красивых улиц носит его имя, как и Черемховский драматический театр. На площади перед театром установлен памятник трем драматургам, родившимся в Черемхове, — Владимиру Гуркину, Александру Вампилову, Михаилу Ворфоломееву.

И еще один памятник есть в Черемхове — героям фильма «Любовь и голуби», снятого по пьесе (и по сценарию) Владимира Гуркина...