Как я приходила к Астафьеву

Виктор Астафьев — один из самых известных советских прозаиков. Однако воспоминания его землячки, преподавателя школы искусств Натальи Емельяновой — не об Астафьеве-писателе, не о подвижнике перестройки, а о человеке — таком, каким он запечатлелся в бесхитростной детской памяти.

Посвящается моему классному руководителю Трофимовой Антонине Емельяновне.

Родилась я в Красноярске, а точное место моего рождения все вы видели. Точно говорю — видели! Ну, если хотите посмотреть еще раз, возьмите в руки десятирублевую бумажку. Видите на ней мост через Енисей? Справа от моста на том берегу высотное здание — бывшая гостиница «Турист». А слева — нагромождение крыш. Вот там, среди этих крыш, на берегу Енисея находится больничный городок с роддомом в центре. Правда, когда я родилась там, это были деревянные двухэтажные корпуса. Сейчас их перестроили, но место-то осталось то же самое.

В Красноярске я жила до девяти лет. А потом мы переехали строить Красноярскую ГЭС. Отец меня и младшего братишку часто возил на стройку. Грандиозность строительства поражала! Росли мы, росла и ГЭС, и мы себя чувствовали сопричастными строительству этого великолепия. Вот переверните десяточку на другую сторону – правда ведь, красавица получилась?

^{Вид со смотровой площадки «Царь-рыба» Внизу п. Слизнево, подальше — Овсянка. Фото Натальи Емельяновой}

А жили мы тогда не в самом Дивногорске, а в поселке Молодежном, раскинувшемся четырьмя террасами на горе, выше деревни Овсянки, растянувшейся вдоль енисейского берега.

В третий класс я ходила в старую деревянную школу-восьмилетку, стоявшую в Овсянке на самом берегу Енисея. А к четвертому классу построили новую кирпичную, уже в Молодежном. Но называлась она по-прежнему — Овсянская средняя школа. В одном классе со мной учились и овсянские, и молодежновские ребятишки. Еще за дорогой, выше Овсянки, стоял поселок Комсомольский, совершенно незаметный с трассы. А в пятом классе к нам присоединились еще и слизневские. Там была только начальная школа. Так в классе образовалось четыре клана. Самыми презираемыми были овсянские. Это мы, молодежновские, — строители Красноярской ГЭС! А овсянские — «деревня», дальше своих огородов интересы не распространяются. И дразнилка у них была интересная: «овсянские гробовозы». Наша учительница, чтобы мы прекратили обзываться, рассказала нам старинную легенду. Что еще в стародавние времена золотоискатели, чтобы их не ограбили по дороге, придумали перевозить золото в гробах. Овсянские прознали про это и утащили гроб у остановившихся на ночлег проезжающих. Но в гробу оказался настоящий покойник — умерший в дороге атаман. С тех пор овсянских и прозвали «гробовозами».

^{Средняя общеобразовательная школа №7 (с. Овсянка). Архивное фото. Источник: галерея Яндекса.}

Но мы и после этих познаний дразниться не перестали. А сами приравнивали себя к элите, ведь мы не местные, коренные с их «картошками-моркошками», а такие, как, например, всеми нами любимая учительница географии Ирина Анатольевна. Ведь она с отличием окончила Московский университет, и за это получила распределение не в какую-нибудь тьмутаракань, а на строительство Красноярской ГЭС, то есть в Овсянскую среднюю школу.

А это невероятное событие произошло в нашей школе осенью 1964 года. В нашем пятом «А» классе по расписанию — урок ботаники. Заходит «ботаничка» и вместо урока говорит: «К нам приехал Виктор Петрович Астафьев — известный писатель. Он родом из Овсянки. Гостит здесь сейчас у своих родственников».

Мы были потрясены: писатель из овсянских, из «гробовозов»? Да не может такого быть!

А учительница развернула тоненькую книжицу В. П. Астафьева «Дядя Кузя — куриный начальник» и вместо ботаники прочитала нам ее вслух, чтобы мы имели хоть какое-то представление о творчестве этого писателя. Пятому «Б» повезло еще больше, им «Дядю Кузю» читали вместо математики. По-видимому, эта была единственная книжка, которую нашли в библиотеке, а вся школа должна была познакомиться с творчеством великого земляка.

А после уроков наша «классная» подозвала меня и еще одну Наталью — Павшукову и отправила нас приглашать Астафьева в школу на встречу с учениками. Наташка была местная, овсянская, и хорошо знала, где живет тетка Виктора Петровича, у которой он остановился. А мне дали записку с текстом. Я его выучила наизусть. И сейчас помню: «Уважаемый Виктор Петрович, приглашаем вас на встречу в вашу родную школу…» Слово «родная» мне в тексте не понравилось, какая же она родная, если она — новостройка и Астафьев в ней никогда не учился. Всю дорогу мы с Наташкой спорили, говорить или не говорить это слово. Наталья меня убедила, что говорить надо. Ведь Виктор Петрович учился в овсянской школе, но теперь той старой школы нет. Овсянской называется эта, новая, значит, теперь она — родная.

Мы подошли к дому. Дом как дом, как и большинство в Овсянке, крепкий, ухоженный, с цветами в палисаднике. Ну и, конечно, с красивыми окнами. Любят овсянские покичиться перед соседями окошками, тут и резные наличники, и занавесочки, и цветы на подоконниках. Это еще мой отец изрекал народную мудрость: «Изба как баба: губы крашеные — значит, красивая».

Нас встретила пожилая хозяйка в цветастом платочке на голове, в фартуке, проводила в дальнюю комнату. Стены небольшой комнаты украшены вышивками, фотографиями. Вся многочисленная родня смотрит на нас и с больших ретушированных портретов, и с маленьких фотографий, приткнутых за рамки тех же портретов. Большое зеркало тоже утыкано по краям поздравительными открытками.

^{Виктор Астафьев за рабочим столом. Фото: РИА Новости/Валерий Шустов}

Виктор Петрович сидел за столом, застланным белой скатеркой, но, встречая нас, встал. Мы с Наташкой дружно поздоровались, и я оттарабанила заученный текст. Виктор Петрович улыбнулся, стал расспрашивать нас про новую школу.

Вдруг на входе взмыли занавески, и в комнату вихрем влетела женщина помоложе хозяйки, но так же по-деревенски повязанная платочком. Она бросилась к Виктору Петровичу: «Братец, дорогой! Наконец-то ты приехал. Мы так тебя ждали». И они стали обниматься и целоваться. Мы с Наташкой стояли, разинув рты. Виктор Петрович, не выпуская женщину из объятий, обернулся к нам: «Девочки, я приду, обязательно приду».

И тут до нас дошло, что это уже и неприлично — стоять вот так и глазеть на встречу родных людей.

На обратном пути меня разбирали сомнения, а вдруг Виктор Петрович не запомнил, когда прийти, куда. Может, мне надо еще раз зайти, напомнить?

Но Виктор Петрович пришел ровно в назначенное время. Вся школа собралась в спортзале. У нас все праздники проходили в спортзале, там и сцена была. К этой встрече на ней установили заборчик, сбитый мальчишками на трудах, перед ним — лавочку. Заборчик утыкали настоящими подсолнухами, благо осень стояла теплая и они не успели замерзнуть. На этой сцене старшеклассники показали какую-то сценку «из Астафьева».

Виктора Петровича усадили за малюсенький журнальный столик, рядом с учительницей литературы. Мне показалось, что ему очень неуютно за этим хлипким столиком, на виду у всей школы, еще и как-то боком к сцене. Мы все тоже сидели боком к сцене на лавках, собранных со всех классов.

Но особенно неуютно чувствовал себя парнишка-старшеклассник. Он стоял рядом со столиком, как к доске вызванный. Зажав в руке тетрадку с текстом, он старательно рассказывал биографию Виктора Петровича. А мы все за него переживали, это же так страшно — рассказывать писателю о нем же самом, а вдруг ошибешься, что-нибудь не так скажешь. И действительно, Виктор Петрович несколько раз останавливал оратора и поправлял его, буквально одно-два слова, но это полностью меняло смысл сказанного.

Парнишка, как видно, был хорошим учеником и умел красиво декламировать. Рассказывая о фронтовых годах Астафьева, он ушел в высокий пафос. Виктор Петрович и тут его остановил и практически повторил, почти не изменяя, ту же самую фразу, но повторил совсем по-другому, очень просто и даже с грустью в голосе. Но всем вдруг стало ясно, что война — это не героическая эпопея, а тяжелая солдатская работа. Мы понимали, что Астафьеву, так же как и нам, жаль этого волнующегося парня, но жизненная правда — дороже.

Потом учительница велела всем задавать вопросы писателю. Но все заданные вопросы вертелись как-то всё вокруг одного произведения «Дядя Кузя — куриный начальник».

— Так вы, наверное, кроме «Дяди Кузи», ничего и не читали, — быстренько вычислил нас Виктор Петрович и стал рассказывать сам, что у него есть довольно много написанных и уже изданных книг и еще больше он собирается написать. Рассказывал и о войне, и о своем детстве, и о своих овсянских родственниках, какие они добрые и замечательные люди. Вот тебе и «гробовозы»!

Рассказывал Виктор Петрович захватывающе интересно. И спортзал, с его болтающимися над головой баскетбольными сетками и канатами, со сваленными в углу матами, с растопырившим копыта дерматиновым «козлом», становился вдруг милым и по-домашнему уютным.

Вечер заканчивался, и я, набравшись храбрости, подошла к Виктору Петровичу и выпалила ему вторую, уже по собственной воле заученную фразу:

— Уважаемый Виктор Петрович, я приглашаю вас посмотреть на говорящую ворону.

— Да, да! — подхватили стоявшие рядом учителя. — У этой девочки действительно есть говорящая ворона.

И мы пошли, с присоединившимися к нам несколькими учителями, к нашей сараюшке, где у нас жила самая обыкновенная ворона, случайно научившаяся говорить человеческие слова. Тут уже я волновалась, а вдруг наша Галя-Галя, так мы звали нашу ворону, не захочет говорить. Но Галя-Галя не подвела, она прокричала и свое имя, и «папка», и «кто там», и многие другие слова своего репертуара.

Виктор Петрович посмеялся, поблагодарил и с тем ушел. А я с тех пор ждала, когда же он напишет о нашей замечательной вороне. Но ни в одной из после этого прочитанных книг я не нашла даже упоминания о ней. Про каких-то кур написал, а про нашу говорящую ворону — нет.

Потом я поняла, я ведь не рассказала Виктору Петровичу, какая она у нас умная, какая талантливая — и про тот счастливый случай, как она у нас появилась. Ведь это отец подарил мне эту ворону на мой день рождения, на пятилетие, выменяв ее еще желторотым птенчиком у мальчишек на пару породистых голубей. Она даже сама клевать не умела. А как мама учила меня и младшего братишку заботиться о ней, объясняя нам, что ворона — живая душа, а не игрушка. А как наша умница Галя-Галя самостоятельно освоила человеческий язык, без всякой дрессировки. И как потом удивляла разговорами наших соседей, знакомых и даже пыталась вступить с ними в беседу. Ворона к тому времени жила у нас уже седьмой год, за это время с ней случалось столько забавных приключений... Да разве все расскажешь за одну короткую встречу!

Пришлось мне про Галю-Галю написать самой. Но та детская встреча с Виктором Петровичем, знаменитым земляком, оказалась не единственной в моей жизни. Случилось так, что наши с ним пути-дорожки не то чтобы пересеклись, а так, чуть-чуть соприкоснулись.

^{Вид с набережной cела Овсянка в сторону Красноярска. Автор: Юлия Раскова. Источник: интернет-газета Newslab.ru}

В то лето я окончила школу, в институт поступала. И надо сказать, что была у нас дача в Усть-Мане, мы сами ее построили, не в самом поселке, а за рекой, где была всего одна улица, она так и называлась — Заманская. Никаких «картошек-моркошек» у нас на даче не росло. Отец увлекался цветоводством, одних гладиолусов было более двухсот сортов, а еще кусты роз, пионы, тюльпаны, гиацинты и многое другое с такими названиями, что и не выговоришь сразу. Все это цвело, благоухало.

Мы подружились со многими соседями, но особенно мне благоволила учительница Антонина Иннокентьевна Вычужанина. Ее семья жила в небольшом домике на самом берегу Маны, над обрывом. А вспомнила я сейчас Антонину Иннокентьевну потому, что с Астафьевым они учились когда-то в одном классе овсянской школы. А потом еще и родней стали. Ее родной брат женился на двоюродной сестре Виктора Петровича.

Вот подходит как то Антонина Иннокентьевна к нашей даче и говорит: «Наташенька, Виктор Петрович приехал, собирается на могилку к матери сходить. Цветочков бы?..» Я ей тут же нарезала самых красивых цветов. Хороший получился букет, достойный.

А через несколько дней соседка снова обратилась ко мне за помощью.

— Наташа, помоги мне прибраться. Виктор Петрович приедет к нам погостить. Хочет он сбежать от своей овсянской родни.

— Разве его плохо там принимают?

— Что ты, наоборот, очень хорошо! Каждая семья считает за честь принять такого гостя, устраивает праздник, соседей созывает. А гуляют овсянские, как положено, три дня, не меньше. Погуляли у одних, милости просим к другим. А родни у Виктора Петровича в Овсянке много. Устал он уже от этого, хочет побыть в тишине, поработать. Я ему уже и комнатку побелила, занавески перестирала. Но это все старое, уже не модное. Ты молодая, вот и подскажи, как бы все сделать посовременней.

Я стала перебирать сложенные стопочкой на столе вышивки, кружевные белые занавесочки ришелье. Все сделано талантливо, с любовью, хранило тепло рук мастериц.

— Антонина Иннокентьевна, давайте это все и развесим. Виктору Петровичу это должно понравиться.

И мы с ней перегладили всю эту рукотворную красоту, развесили по местам. На полу раскатали простиранные на речке домотканые дорожки. У порога постелили сплетенный из старых тряпочек кружок.

А с самим Виктором Петровичем я тогда встретилась всего два раза, и оба раза на Манском мосту. Он шел не один, а с каким-то высоким парнем. Я не сразу узнала его — он был в темных очках. Вспомнила: да у него же глаза болят после фронтового ранения. От простого смертного знаменитого писателя отличал разве что черный кожаный пиджак.

Я вежливо поздоровалась, он коротко ответил: «Здравствуйте». Вот, собственно, и все.

Но с тех пор книги Астафьева я читала с особенным трепетом. Особенно «Последний поклон». Ведь все описанные им места были мне знакомы, я ходила по тем же лесным тропинкам, на тех же полянках собирала землянику. На месте бывшей дедушкиной заимки переходила Ману по запани. Отец меня и брата водил на скалу выше Слизневского спуска, откуда открывается великолепный вид на Енисей и вся Овсянка как на ладони. А как возмущался отец, когда там развернули строительство смотровой площадки: «Нельзя портить природную красоту!»

Первый отзыв о книгах Астафьева я услышала от родственницы, приехавшей нас навестить из Красноярска: «А ваш овсянский Астафьев далеко пойдет, сильно пишет». Но мой отец вспылил, заспорил: «Мало ли чего на войне было. Зачем всю грязь наружу выворачивать. Нет, так писать нельзя!» Отец сам фронтовик, но о своей армейской службе рассказывал неохотно, больше отшучивался, и вспоминал разве что забавные случаи из фронтовой жизни. Я думаю, плакат «Не болтай!» крепко сидел в его мозгу. Он хорошо помнил те времена, когда за лишнее слово можно было крепко поплатиться.

Потом для меня настали студенческие времена, и теперь я понимаю, что главное образование я получила не на лекциях и семинарах, а тогда, когда мы с подружками-студентками ходили на концерты и спектакли, смотрели фильмы и выставки. А потом, постигая истину, спорили до полночи и о фильмах, и о прочитанных книгах.

Особенно нас потряс спектакль Красноярского ТЮЗа «Кража» по книге Астафьева. Чтобы докопаться до сути, пришлось всем перечитать книгу, сравнить со спектаклем.

^{Овсянская средняя школа. Наши дни}

Вспоминается еще один случай, связанный с творчеством В. П. Астафьева. Я возвращалась из командировки в Красноярск. Из всех поездок старалась привезти сыну подарки, книжки или игрушки. На этот раз мне посчастливилось приобрести прекрасно изданную книжицу «Васюткино озеро». До Канска на поезде — больше четырех часов. Я достала эту книжку с великолепными картинками. А соседями в общем вагоне оказались шабашники, целая бригада. Я не очень поняла даже, какой они национальности. Им тоже скучно было молча ехать длинную дорогу. Они стали расспрашивать, что за книжку я читаю, интересная ли. А потом попросили: «Почитайте нам вслух». Я стала читать и, когда дошла до места, где небольшой мальчик Васютка уже который день блуждает по лесу, заметила, как эти бывалые мужики вытирают кулаками слезы с небритых щек.

— Он погибнет в лесу, этот мальчик?

— Да что вы! Это же наш сибирский мальчик, он знает, как выжить в тайге.

Я вспомнила, как в детстве отец меня и братишку учил в лесу разжигать костер с одной спички, в любое время года искать в тайге съедобное, находить нужную дорогу.

Сейчас в Молодежном или Овсянке (по сути, это один поселок) у меня из родных никто не живет. И сама я там давно не живу, так уж жизнь сложилась.

Когда умер мой отец, на старом овсянском кладбище уже никого не хоронили. Зажатое между скалой и железной дорогой, это кладбище уже не могло никого принять. Отца похоронили на новом, еще совсем небольшом кладбище, обустроенном на красивой поляне, на горе, сразу за Молодежным. В старые времена это была, скорей всего, пашня кого-то из овсянских. В самой Овсянке земли мало, только на небольшие огороды. Вскоре после отца на том же кладбище похоронили и мою тетушку, отцову сестру. Мне не к кому стало приезжать в Молодежный.

А на кладбище у отца и тетушки я бываю редко, к своему стыду.

В один из приездов убралась на могилке отца, потом пошла наводить порядок у тети. Пока шла, столько знакомых имен на табличках прочитала! А я-то их числила среди живых. Крашу тетушкину оградку и наблюдаю, как к какой-то могиле рядом, буквально через дорогу, постоянно подходят люди. Мне из-за берез была видна только чугунная узорчатая ограда. Я решила полюбопытствовать, подхожу и вижу — среди берез и молодых сосенок стоят два черных памятника. На одном снизу изображена стопка книг и росчерк подписи, на другом только одно имя — Ирина.

«Да это же Астафьев», — ахнула я. А рядом — его так рано ушедшая из жизни дочь. Так вот к кому идут люди, кому несут цветы, у чьей могилы стоят в молчании или тихонько что-то объясняют своим детям.

Возвращаюсь обратно к тетушке, закончить уборку. И в это время к кладбищенским воротам подъезжает черный джип, сверкая оскалом металлического намордника и оглашая округу дикой музыкой. Из джипа вывалилась компания веселых ребят, в шортиках, в шлепанцах на босу ногу, в руках по бутылке пива.

«Вам-то сюда зачем?»

Оказалось, тоже к Астафьеву. Под пьяный гогот, в обнимочку, прихлебывая пивко, пофоткались «на фоне Астафьева». И, довольные собой, подались восвояси. Вот такой культпоход.

Хотелось спросить: «Да читали ли вы Астафьева?»

Ведь тот, кто читал Астафьева, проникся его словом, перестрадал его страданиями, почувствовал вкус его горькой правды, тот пойдет по жизненным ориентирам, как по «затесям», и вряд ли свернет на кривую дорожку.

А я с тех пор, когда навещаю похороненных на овсянском кладбище родных — отца, тетю, то обязательно прихожу и к Астафьеву Виктору Петровичу.

Наталья Емельянова