Кампо ди Фьори

…Тогда, через многие годы,
На новом Кампо ди Фьори
Поэт разожжет мятеж.

                           Чеслав Милош^{*** Перевод с польского Натальи Горбаневской.*}

1.

…по пути на площадь —
узкий проход, проулок (даже
не проулок, а щель, лазейка).
Солнце не заглядывает сюда.
Купишь пиццу, сядешь у стены
— кусаешь, пока не остыла,
и смотришь в толпу.

Стена (не мрамор, а гладкий
обмылок) — белая, теплая.
Над крышами висит купол —
шар воздушный, железный.
Тащит пустую корзину
— только мелькают тени.
А толпа все прибывает.

Чужой в этом городе, я
прихожу сюда каждый день.
Ни Колизей или Форум,
суды или банки, Термы,
но темный проулок:
вот где ось мира. Здесь
время сошлось, сжалось.

Американцы, французы, немцы
— галдят, хрустят картами.
Сытые, самодовольные
мошки в янтарной капле
(и я вместе с ними).
И маленький индиец —
продает зажигалки.

В кафе по телевизору суд:
«Миссис Кембелл, скажите,
откуда эти бриллианты?»
И толпа замирает у экрана.
«Как она держится!» Шепчут.
А я читаю бегущую строчку:
«Число жертв… выброс нефти…»

Рядом француз-кукольник
заводит свою шарманку.
Толпа окружает его, хохочет.
Смешно — певец умер, а его кукла
кривляется на помосте.
И монеты летят в шляпу.
А я затыкаю уши:
«Жги мир как Нерон,
убивай в гетто — ничего
кроме чужих бриллиантов
ему не интересно!»
Не шум вечного города,
но скрип ледяного ворота
— каменной ступицы,
вот что я слышу.
Не булыжник, но жернова
под нашими ногами.
Не шарманку, но молох
вращает кукольник.
Не вальс, но марш
звучит над головами.
«Мир, люди —
как разбудить вас?
Как растопить время?»
И тогда я решаю вот что.

2.

…когда ты спал. Просто

собрала вещи, закрыла номер.
Улыбаюсь портье сквозь слезы —
а сама не знаю, куда бежать.
Как сомнамбула, выхожу
из гостиницы на площадь
и сажусь в кафе, нашем.

«Сеньорита?» Официант кивает.
Заказываю кофе и граппу.
Что ты заказываешь обычно.
А рынок бурлит, торгует
— Джордано Бруно в цветах!
Закуриваю, пишу. Но что?
Слов для тебя у меня нет.

«Не могу больше…» Стираю.
«Пойми, мне не хватает тепла…»
А сама слышу твою усмешку:
«Тебе со мной так плохо?»
Кричу: «Хорошо, слишком!
Но это “хорошо” — холодное…»
И не могу отправить.

И тут этот парень.
Шорты, майка — обычный.
Задел столик, извинился
— акцент, иностранец.
Стоит под памятником, смотрит
поверх голов. Улыбается
и отвинчивает крышку.

Вокруг пьют, стучат вилками.
Продавец отвешивает лимоны.
А у него побелели губы.
Хочет говорить, но слова? И я
понимаю, что сейчас будет.
Теперь это не лицо, а маска,
которую вот-вот снимут.

Пустая канистра падает.
Волосы слиплись, одежда промокла.
(Официант нюхает воздух).
А толпа уже собралась.
Какая-то девочка бросает монету.
Взгляд отрешенный, в себя:
щелчок! еще! еще раз!
И разочарованный выдох.
Он поднимает глаза
— пустые, прозрачные.
Лицо заплаканное.
И находит меня взглядом.
Очнувшись, встаю. «Пустите!»
— пробираюсь к памятнику.
Протягиваю сухую зажигалку.
И сразу на площадь.
Шаг, другой. Еще. Хлопок!
— как парусина на ветру —
и мир взрывается.
Крики, звон, стук, топот.
Карабинер на бегу достает рацию.
А я спускаюсь в переулок.
В проход, в щель — туда,
где таксист тянет шею.
— «Что там, сеньорита?»
«На вокзал». Ко мне
возвращается мой голос.
Мимо, размахивая руками,
бежит маленький
индиец.