Вы здесь

Катализатор вечных снов

Рассказы
Файл: Иконка пакета 04_filchakov_kvs.zip (46.08 КБ)
Владимир ФИЛЬЧАКОВ
Владимир ФИЛЬЧАКОВ


КАТАЛИЗАТОР ВЕЧНЫХ СНОВ
Рассказы



ЕСЛИ Я ПРОСНУСЬ
Конспирация у нас — не хуже, чем у шпионов. Потому что, если поймают, по головке не погладят. Снесут голову — и весь разговор. Поэтому я пробираюсь к месту встречи кругами, петлями и спиралями, оглядываюсь, присматриваюсь к каждому прохожему. Вроде чисто. Ладно. Вхожу в загаженный подъезд, прокуренный, пропахший мочой и кошками, поднимаюсь на третий этаж, открываю дверь своим ключом. В квартире царит запустение. Толстый слой пыли на изрезанном и исписанном столе, немытое окно, раздрызганный диван с подломившейся ножкой, пара колченогих табуретов, отставшие во многих местах мрачные обои. Я сажусь на диван, отзывающийся жалобным и жалким скрипом, вытягиваю ноги на один из табуретов, запахиваюсь поплотнее в куртку, потому что в квартире почти так же холодно, как на улице, и закрываю глаза.
До встречи еще есть время. Можно посидеть, покурить, подумать. Никому нельзя доверять, сколько раз убеждался. Так зачем пошел на встречу? Можно ли доверять Клопу? Нельзя. Но он такие деньги пообещал... Точнее, не пообещал, а только намекнул, что дело пахнет большими деньгами... Врал, небось. Ладно, посмотрим.
В дверь стучат условным стуком. Я подскакиваю, пытаюсь унять сердцебиение. Заказчик прибыл. Тихо подхожу к двери, заглядываю в глазок. В подъезде сумрачно, видна только черная физиономия. Отпираю дверь, пропускаю в квартиру невысокого кавказца с густой черной бородой, в кожаной куртке и кепке, в потертых синих джинсах и кроссовках. Выглядываю в подъезд — никого. Запираю дверь, иду в комнату. Кавказец стоит на пороге, удивленно озирается.
— Садись, — киваю ему на табурет, сам удобно устраиваюсь на диване.
У кавказца недовольное лицо, он осторожно опускается на табурет и говорит с сильным акцентом:
— Негостеприимный вы, русский.
— А ты не обобщай, — отвечаю я, закуривая. — Это не русские негостеприимные, а я негостеприимный. Почувствуй разницу и излагай свое дело.
— Ты — хакер? — спрашивает кавказец, морщась от дыма, который плывет в его сторону.
— Бабушка твоя хакер, — криво усмехаюсь я, затягиваясь подряд несколько
раз. — Я программист.
— Ты мой бабушка не трогай, — лицо кавказца темнеет. — Я твой не трогаю, и ты не трогай.
— Ты дело говорить будешь или нет никого? — обрываю его я. — А то ведь у меня время — деньги. Мне тут твоих родственников обсуждать недосуг. Тебя как зовут-то, ара?
Кавказец вскакивает в порыве негодования, потом, вспомнив что-то, медленно садится.
— Я не ара, я чечен, — говорит он злобно. — Тебе деньги нужен?
— Нужен деньги, нужен, — я прикуриваю новую сигарету от окурка. — Ты сюда пришел мое финансовое положение обсуждать? Говори быстрее, чего надо!
— Вирус сделай! — выпаливает чечен, и его глаза сверкают вселенской ненавистью.
— Какой вирус, для чего?
— Хороший вирус, чтобы весь компьютер полетел.
— Весь компьютер, — усмехаюсь я. — Чей компьютер?
— Весь! — чечен делает руками округлое движение. — На вся земля.
Я так глубоко затягиваюсь, что сигарета обжигает губы. Роняю ее на пол, затаптываю каблуком, достаю третью, прикуриваю. Руки у меня дрожат, и чечен видит это.
— Вы, ары, видать, совсем ума решились от всемирной ненависти, — говорю, щурясь от дыма. — Весь компьютер ему! Да у тебя денег не хватит, чтобы на весь компьютер...
— Сколько? — обрывает чечен.
— Гляди, какой деловой! — говорю я, чувствуя, что сердце сейчас выпрыгнет из горла. В голове шумит, как в трубе, щеку сводит нервный тик. — Пять миллионов!
— Долларов? — деловито уточняет чечен.
— Нет, монгольских тугриков, — саркастически усмехаюсь я, потом спохватываюсь, что он сдуру может принять мои слова за чистую монету: — Конечно, долларов, чего же еще?
А сам думаю: «Ну, ты, парень, попал!»
— Договорились! Только чтоб сработал двенадцатый июнь.
Я закашливаюсь, глаза у меня лезут на лоб, я долго кашляю, так долго, что мне кажется, что я сейчас выплюну на пыльный пол все свои внутренности.
— Много куришь, — осуждающе говорит чечен.
— Не твое дело! — с трудом выдыхаю я, глядя на него сквозь красную пелену. Пять миллионов! Можно было и сто запросить! — Ладно. Вот тебе бумажка, на ней телефон. Через три дня позвонишь по этому телефону, спросишь Марью Ивановну. Это старушка, божий одуванчик, не вздумайте ее шерстить, она ни сном, ни духом. Ты понял? Скажешь ей, что чемодан готов. Это значит, что ты готов передать мне деньги. Ровно через сутки опять позвонишь Марье Ивановне, она скажет, куда отнести чемодан. Да гляди, чтобы никаких кукол, я каждую пачку проверю. Понял? Да придешь один, без всяких там друзей-чеченов в кустах! Принесешь деньги, получишь дискету с вирусом. Сработает, как полагается, двенадцатого июня.
— Ты нас за дурак принимаешь, да? — шипит чечен. — Когда сработает, тогда и получишь.
— Это ты меня за дурака принимаешь! — хриплю я, закуривая очередную сигарету. — Это чтобы я участвовал в ваших террористических актах на весь мир, да бесплатно? А потом ищи тебя, как дерьмо в унитазе? Нет, милый друг, чтоб ты сдох, так дело не пойдет. Это такой теракт, что твоему Осаме и не снился, причем практически задаром, всего каких-то паршивых пять миллионов баксов. В общем, я тебе сказал свои условия, ты иди, посоветуйся там с кем надо. Твое счастье, что такая падаль как ты, попал на такую падаль как я. Другой кто с тобой даже разговаривать не стал бы. Иди, поищи другого программёра! Иди, поищи! Сделают. За такие бабки сделают. Кучу дерьма предложат. И через неделю это дерьмо антивирусами перебьют, без проблем. Понял, ара? Знаешь, что такое антивирусы? Ну, где тебе знать, ты же компьютера в глаза не видел, а вирус для тебя — все равно что бацилла в колбе, ты же наверняка противогаз наденешь, когда за дискетой придешь. Все, разговор окончен. Давай, выметайся из квартиры, да поскорее!
Чечен смотрит на меня с ненавистью, уходит, оглядываясь. Не бойся, ара, я тебе нож в спину не воткну, не мое это хобби. Я жду минут десять, непрерывно курю, от дыма у меня уже трещит голова, в которой болтается одна-единственная мысль: «Ну, ты, парень, попал!» Я выхожу из квартиры, но не спускаюсь по лестнице, а поднимаюсь наверх. Открываю чердачный люк своим ключом, прохожу по засиженному голубями чердаку к крайнему люку, спускаюсь, выхожу из подъезда, долго кружу по улицам, проверяя, не подцепил ли где хвоста, убеждаюсь, что все чисто, хоть это и слабое утешение — наверняка чечены знают, где я живу, и все мои ухищрения напрасны...
Домой прихожу, когда уже совсем темнеет. Темной тенью пробираюсь к подъезду, поднимаюсь на свой этаж. Не раздеваясь, прохожу в ванную, совмещенную с туалетом, к своему зеркалу. Зеркало мне досталось от родителей. Оно обыкновенное, дешевое, с гипсовой лепниной, когда-то раскрашенной в веселые цвета, а сейчас облупившейся. Еще оно большое, овальное и немного мутноватое. В нем отражается худой небритый мужик, с всклокоченными волосами, с неправильным лицом землистого цвета, с мешками под глазами.
— На ару похож, — говорю я мужику, тот шевелит губами в ответ, недовольно морщится. — Сволочь ты, Димочка!
— А ты думал! — отвечает мужик с усмешечкой, от которой меня передергивает: неужели это я?
Снимаю куртку, долго мою руки, разглядывая себя. Выгляжу я лет на сорок, хотя мне только тридцать. Чечен прав: я много курю. А еще я скоро сдохну. Наверное, потому что много курю. А тут появилась возможность сдохнуть с музыкой и напоследок громко, очень громко хлопнуть дверью. Вот почему я согласился на предложение чечена. Напоследок сделать этому мерзкому миру большую-пребольшую гадость. Отомстить за равнодушие, нелюбовь, за то, что мир не замечает меня, идет себе мимо и даже не подозревает, что я существую. Отомстить. Смачно. Очень смачно! Я сволочь? Да, сволочь. А кто меня такою сволочью сделал? Вот и пожинайте плоды, мать вашу!
Несчастный ара, ты думаешь, что я продаюсь за деньги? Придурок! Я не первый день живу на свете и знаю, что вы собираетесь меня убить, как только завладеете дискетой. Ты предложил бы и миллиард. Тебе было сказано: соглашайся на все условия, хоть на золотую статую в полный рост на родине героя. Беспроигрышная акция — вы получаете вирус, а программёр получает пулю в свою умную, но сволочную башку. И волки сыты, и деньги целы. И мир в очередной раз содрогнется от ужаса.
Я закуриваю, медленно бреду в комнату. Здесь стоит большой и безумно дорогой кожаный диван, стойка с аппаратурой, два стола с двумя компьютерами, старый книжный шкаф, удобное вертящееся кресло. В уголке одного из экранов мигает крошечный конвертик — почта пришла. Наверное, от Клопа. Приятель. Виртуальный. Иногда поставляет клиентов. Провалился бы он вместе со своими клиентами!
А как я хорошо пожил бы на пять миллионов баксов! Ух, как я пожил бы! Хоть помечтать, что ли?
Я бреду на кухню, открываю старый потрепанный «ЗИЛ», достаю холодную бутылку водки. Мне надо выпить. Выпить и помечтать. Только помечтать, не больше, потому что мечтам моим никогда не сбыться. Водка, хлеб, кусок копченой колбасы.
Я прихватываю выпивку и закуску с собой в комнату, расставляю на табурете, вытягиваю ноги на диване. Выпьем с горя... Потому что счастья — как не было, так и не будет. Не светит мне счастье с тем, что у меня в груди. Скоро, очень скоро, не более чем через полгода я сдохну от рака в какой-нибудь лечебнице. Чеченам даже не придется меня убивать. Так что выпьем с горя!
Но что же ты все о грустном да о грустном? Давай, мечтай! Где же твоя фантазия? Миллион туда, миллион сюда. Пять миллионов в полгода — какова скорость? С такой скоростью да не пустить миру пыль в глаза? Нет, ты мечтай конкретнее. Пыль в глаза — это абстрактно. Конкретнее! Машины, самые дорогие отели, самые дорогие женщины... Женщины... Эх. Вот в чем моя беда: меня никогда не любили женщины. Из-за этого я и зол на весь мир, из-за этого я готов пускать под откос поезда, обрушивать на землю самолеты, взрывать атомные станции. Выпей, сволочь, может, станет чуть-чуть легче. Выпиваю рюмку, с отвращением жую колбасу. Да, да! Взрывать, убивать, именно этого хотят чечены, заказавшие вирус. Взорвать мир изнутри, чтобы он перестал существовать в том виде, в каком существует сейчас. Убить кучу народу ради торжества ислама... И не ислама даже, а его самого извращенного крыла. Пей, сволочь, пей! Разве можно думать о мировой катастрофе на трезвую голову? Пей, пока пьется, скоро ты уже не сможешь даже пить, ты будешь жить на морфии, будешь умолять сделать тебе живительный укол и проклинать тот день и час, когда ты появился на этот ненавистный свет.
Что? У тебя текут слезы? Отчего бы это? А, тебе жалко себя. Да, тебе до слез жалко себя, непризнанного, непонятого, нелюбимого женщинами. Тебя много обижали, ты слышал больше матерных слов, чем ласковых, больше крика, чем шепота, видел гораздо больше ненависти, чем любви... Выпей еще! Разве можешь ты быть трезвым после того, что сегодня произошло? Разве можно варить такие безумные мысли в трезвой голове?
А ведь у меня уже есть то, что просят чечены! Да, мне даже не надо напрягаться, работать, делать этот дурацкий вирус. Я его уже сделал! Вот какой я умный, чтоб мне не рождаться на этот свет! Зачем делал, спрашивается? А так, для самоудовлетворения. Вот, погляди, Дима, какой ты есть умный. Ты сделал такой вирус, который вовсе и не вирус вроде бы, совершенно безобидный машинный код, такой же безобидный, как фраза «Мама мыла раму». Ни один антивирус не заподозрит зловредности этого кода. Вирус проникнет всюду, в каждый компьютер, на котором есть электронная почта, в те компьютеры, которые подключены по локальной сети, и будет ждать своего часа. Что там, двенадцатое июня? Пожалуйста, двенадцатое июня! Как заказывали, мать вашу! Двенадцать ноль-ноль. Как вам это время? Устраивает? Ну, еще бы, полдень, двадцать первый век! Вы его так ждали, и он пришел. Кушайте его с маслом! А ты пей, пей, компьютерный гений! Нет, он назвал меня хакером! Придурок! Сам ты хакер! Хакеры — это которые хакают. А программёры — это которые программируют. Чувствуешь разницу, ара? Не чувствуешь? Ну, куда тебе!
Да, о чем это я? Кажется, там, в бутылке, еще осталось? Осталось, ура! Я живу, пока бутылка еще не пуста. Опустеет, вот тогда и... Двенадцатое июня. Да. Я, вирус, просыпаюсь. Нежданно-негаданно. Декодирую сам себя. И начинается! Все компьютеры виснут напрочь. ФАТ у всех безнадежно испорчен. Бут-сектор испорчен! Мама мыла раму! Вот вам рама! Ара, ты знаешь, что такое ФАТ? А бут-сектор? Ну, куда тебе! Ты только и умеешь, что резать глотки русским солдатам. Да. Компьютеры виснут. И что? А то, что поезда сталкиваются, самолеты падают, атомные котлы на электростанциях перегреваются и взрываются к чертовой матери. Бац! Бум! Десятки Чернобылей по всему миру! Ха! Антивирусные лаборатории тоже висят! Тоже! Вам никто не поможет, господа! Мой виртуальный Осама бин Аладдин покажет вам кузькину маму! А я? А что я? А я тем временем мирно сдохну в нищей российской лечебнице, где даже слыхом не слыхали ни про какие компьютеры.
Что? В бутылке пусто? Как пусто? Почему пусто? Вперед, на винные склады! Пол качается или это я качаюсь? Плевать! Винный склад в холодильнике! Туда! Туда! Я не могу варить такие мысли в трезвой голове! Мне нужно напиться! Напиться до смерти и умереть. Потому что таким, как я, нельзя жить. Нам жизнь противопоказана. Да! А перед смертью держите нас за руки, чтобы мы не натворили какой-нибудь гадости. Держите, ну что же вы не держите? Эх, вы! Проморгаете свой мирок...
Интересно, сколько людей погибнет?
Я стою посреди комнаты совершенно пьяный, тупой, омерзительный, и прикидываю, сколько людей погибнет. Нет, дружочек, ты не сволочь. Ты — гораздо хуже. Настолько хуже, что это невозможно выразить словами. Иди, посмотри на себя в зеркало. Иди, иди!
Я бреду в ванную, натыкаясь на стены, вваливаюсь, тупо смотрю в темноту. А, надо включить свет! Нет! Не включай свет! Не надо! Слишком страшен тот мужик, что отразится в зеркале. Ну! Нашел, кого бояться — мужика в зеркале! Включай!
И я включаю свет, и поворачиваюсь к самому себе, и ужасаюсь — неужели это я? Губы обвисли, щеки почернели, глаза мутные и красные, волосы похожи на войлок, посыпанный мусором... Улыбаюсь. Ну и улыбка! Прямиком из фильма ужасов. Такой улыбкой хорошо пугать слабонервных. Многие наделали бы в штаны. Как ты сам-то не наделаешь в штаны, на себя глядя? Привык. Вот что — привык. Пригляделся. Ну и мерзкая же рожа! Урод, ублюдок! Я замахиваюсь, отражение замахивается в ответ. Ах, ты еще и пугать меня будешь? Ручонками машешь? Крокодил поганый! Я изо всех сил бью кулаком по стеклу, не чувствуя боли, стекло трескается, бью еще раз, еще, еще... Зеркало разлетается на кусочки, я топчу осколки ногами. Так тебе, так тебе! Ты же труп, почему ты отражаешься в зеркале? Ах, уже не отражаешься? Ну да, зеркала больше нет.
Я иду в комнату, с удивлением замечаю намертво стиснутые кулаки, разбитые в кровь, пытаюсь разжать пальцы, это удается с трудом. Кровь капает на пол, я оставляю за собой кровавый след.
Сколько человек погибнет? Голова, рождающая такие мысли, не имеет права на жизнь. Голова, рождающая такие мысли, должна разлететься в клочья от выстрела. И незачем ждать, когда это сделают чечены! Вот здесь, в ящике стола — пистолет. Я купил его на черном рынке еще тогда, в смутные времена, купил на всякий случай, для самозащиты. Вот он. «Макаров». Обойма полна. Разнести голову. Но погоди! Для начала надо разнести кое-что другое. Я с ненавистью смотрю на мигающий конвертик. Письмо от любимой женщины... Какого черта, у меня нет любимой женщины! Это от Клопа, такого же поганого мерзавца, как я. Выстрел! Вот тебе, Клоп! В экране дисплея появляется отверстие, от него бегут трещинки, конвертик гаснет. Второй экран! Нет, это не главное! Винчестеры! Эти диски с придурковато-помпезным жаргонным названием. Я срываю крышки с компьютеров, вырываю с мясом четыре винчестера и расстреливаю их в упор. Вот вам вирус! Держите карман! Вот вам двенадцатое июня! А, дискеты! На них не должно быть моего вируса, ну а вдруг не углядел? Я с остервенением топчу дискеты, потом достаю молоток, колочу по корпусам, они трескаются, ломаются. Все. Кажется, все.
Там еще остались патроны в обойме? Остались. Ах, как хорошо! Это ж надо было подумать о том, сколько человек погибнет! Это что же, я совсем падаль, что ли? Нет уж! Я всех ненавижу, но не настолько же, чтобы вот так...
Ну что, теперь остается разнести вдребезги свою умную башку. Сейчас, сейчас. А вот скажи-ка, почему ты не уехал? В Америку, а? Почему? Поехал бы, получал бы зарплату зелеными бумажками и тихо ненавидел страну, в которой живешь. Из-за этого не поехал, что ли? Вздор, приятель, ты же и эту страну ненавидишь. Тебе вообще нужен другой глобус. А нет другого глобуса, нет. Ну, на нет и суда нет. Значит — не судьба. Дуло в рот и нажать на курок. Хватит. Покоптил небо, и хватит. А те, которых ты хотел убить, пускай живут. Вместо тебя. Прости им свою поруганную жизнь...
Погоди, погоди! Несколько слов тому программёру, который вздумает написать такой же вирус. Найду из ада! И разнесу башку! Совсем так, как сейчас разнесу ее себе. А может быть, это меня нашли из ада? И моей рукой руководят? Ну и правильно! И хорошо, что нашли! И за это я вам несказанно благодарен. Ну, что же. Нажать на курок — и все. И все... Это совсем нетрудно.
КАТАЛИЗАТОР
День не задался с раннего утра, когда ни свет ни заря начал орать Куся. Я запустил в него тапкой и, как всегда, не попал. Котище замолчал, будто его убили, но уснуть я уже не мог. Точнее, уснул как раз тогда, когда надо было уже вставать.
Днем было столько работы, что оставалось хлопать глазами от удивления и разводить руками — у компьютерщика такое возникает только в моменты великих авралов или жутких катастроф, когда «летит» сеть, «падает» сервер и приходится устанавливать программное обеспечение заново, а затем восстанавливать базы данных из архивов. Ничего подобного сегодня не случилось, но попотеть пришлось. Я был нужен всем и каждому: кто-то нажимал не ту клавишу, кто-то никак не мог выбрать из двух кнопок «Да» и «Нет», кто-то пытался сообразить, как выделить цветом ячейку в таблице, а кто-то, совсем уж «зациклившись», спрашивал, как изменить размер шрифта в тексте.
Вечером, возвращаясь с работы, я прятал нос в шарф, ежился от осеннего ветра и предвкушал, как приду в теплую квартиру, приму горячий душ, поужинаю жареными пельменями и вытяну ноги перед телевизором. В полутемной подворотне, ведущей во двор моего дома, на меня налетел кто-то черный и страшный, дохнул перегаром и хрипло сказал:
— Витька, это ты? Как хорошо, что это ты! — он задыхался от быстрого бега. — На-ка, возьми!
Он протянул мне что-то, завернутое в тряпицу. И только тогда я узнал его. Это был Сашка Шмыгин, мой одноклассник. Я много лет не видел его, только слышал, что он связался с плохими людьми, сильно пил и два раза сидел.
— Бери же, ну! — отчаянно вскричал он, дернул меня за рукав, и я заметил, что у него совершенно затравленные, безумные глаза. — Бери, говорю! У меня нет времени. Потом к тебе придут, передадут привет от меня, отдашь. Или я сам приду. Понял?
Он рванулся в сторону двора, оставив у меня в руках что-то тяжелое и твердое. Однако уйти ему не удалось. Навстречу выскочил молодой парень в кожаной куртке, нацелил пистолет. Сашка рванулся назад, но с улицы в подворотню вошел еще один, постарше, в черном плаще. В руках у него тоже был пистолет.
— Стоять, Шмыгин! — крикнули оба одновременно.
— Вы арестованы! — сказал тот, кто вошел с улицы, и рядом с пистолетом блеснули наручники.
— Стою, стою, — хмуро сказал Сашка, подняв руки и криво усмехаясь.
Двое подошли к нему, защелкнули наручники, обыскали. Старший повернулся ко мне и рявкнул:
— Ваши документы!
— Я… Э-э-э… Я не ношу с собой документы. Хотя погодите…
Я начал хлопать рукой по карманам, со страху не вспомнив сразу, где портмоне. В левой руке я держал то, что мне вручил Сашка. Я вытащил из портмоне пропуск с фотографией, протянул старшему, ловко и незаметно положив переданный мне предмет в карман. Что-то подсказало мне, что не нужно отдавать его этим людям, которые, судя по всему, и не подозревали о его существовании.
Старший придирчиво изучил пропуск, протянул мне.
— А… — сказал я неуверенно. — А ваши документы, простите?
Сашка презрительно хмыкнул и отвернулся. Мне в лицо ткнули красной книжечкой, я скосил глаза и ничего, конечно же, не смог разглядеть.
— Вы знакомы с этим человеком? — уже менее сурово спросили меня.
— С этим? — я растерянно всмотрелся в знакомое лицо. — Впервые вижу! — и даже позволил себе надменно поджать губы.
— А вы, Шмыгин?
— Я не знаю его! — неожиданно громко заорал Шмыгин. — Давайте, ведите на нары! Я есть хочу! — он ухмыльнулся совершенно безобразно.
— Есть он хочет, — хохотнул старший. — Потерпишь до завтра. Пошли!
— Что значит до завтра? — возмутился Шмыгин.
— Пошли, пошли.
Шмыгина увели, и я остался один в подворотне, сжимая в кармане твердый и тяжелый куб, холодящий руку сквозь тряпицу. От встречи осталось тяжелое, неприятное чувство. Я встретил старого школьного приятеля, с которым когда-то так весело было проводить время, и который предстал сейчас в виде отвратительного уголовника. И, кроме того, я стал соучастником преступления. Разве не следовало отдать предмет милиционерам? Ведь Шмыгин его у кого-нибудь украл? Размышляя таким образом, я было повернул назад, чтобы остановить милиционеров, сдать им так некстати оказавшуюся у меня в руках вещь. Мои сомнения разрешились очень просто — я сказал себе: «Какого черта?» и пошел домой.
Моя квартира это однокомнатный осколок трехкомнатных апартаментов, образовавшийся после развода. У меня не то чтобы совсем по-холостяцки, но около того. Старый диван с французской раскладушкой, уже облезлый и помятый, платяной шкаф, полка с любимыми книгами, дубовый стол с компьютером, видавшим многие виды, ламповый цветной телевизор на трехногом столике и два стула — вот и вся обстановка.
Я положил сверток на стол, постоял над ним минуту, разглядывая синюю клетчатую ткань и аккуратные узелки, тихо выругался, и отправился в ванную. Горячая вода, жесткая мочалка и мягкое мыло смыли с меня неприятный налет недавней встречи, я взбодрился и даже принялся что-то насвистывать. Выключив воду, я распахнул настежь дверь, чтобы проветрить ванную — вентиляция не работает, и никак не дойдут руки ее прочистить, — и начал бриться.
Я бреюсь по вечерам. Эта традиция восходит к тем блаженным временам, когда мы с Люсей безумно любили друг друга, а лезть с поцелуями к любимой женщине, будучи покрытым черными занозами щетины, я считал зазорным. К тому же отпадала необходимость бриться по утрам, в спешке, когда от неосторожного движения остаются порезы на лице. Ирония судьбы — жены у меня уж нет, а привычка бриться по вечерам осталась…
Я намылил лицо, поставил на полочку баллончик с пеной и замер: мне показалось, что в ванную кто-то заглянул. В наступившей вдруг тишине я отчетливо услышал, как у нашего дома бурчит в водопроводных трубах, из неработающей вентиляции занесло обрывок какой-то популярной песенки…
— Ну, — сказал я неуверенно. — Куся, это ты?
Кстати, а где же Куся? Почему он не встретил меня, не путался под ногами, не мяукал просительно и требовательно? Ослабевшей рукой я положил безопасный «Жиллетт» и вышел в комнату, чувствуя себя весьма гадко.
— Куся, рыжая сволочь, — почти шепотом произнес я, озираясь. — Ты где? Ты что, негодяй, обиделся, что ли? Вот еще вздумал. Вылезай!
Кот обнаружился за диваном. Он сидел в узкой щели, нахохлившись, и глаза его совершенно безумно светились желтым светом.
— Эй, ты что? — спросил я, со страхом глядя в полутьму. — Я что-то не понял: ты от меня спрятался, что ли?
— Мя! — сдавленно отозвался кот и показал мне свои страшные клыки.
— Ладно, ладно, — согласился я. — Хочешь сидеть — сиди. Никто не неволит.
И тут я ясно ощутил, что сзади кто-то стоит. Сердце стукнуло в горле. Я повернулся, чувствуя, что душа уходит прочь, кто-то выдавливает ее из меня холодной рукой. Но никого сзади не оказалось.
— Ну, — пробормотал я, шумно выдохнув. — Ты, Куся, не дури так. Сидишь, боишься кого-то. Ты просто сдурел или совсем чокнулся?
Я сходил в прихожую, потрогал засов, сходил в кухню, осмотрел окно, оно было плотно закрыто и заперто изнутри. Балконная дверь в комнате также заперта и не могла никого пропустить. Посмеиваясь над собой и втайне стеная от страха, я заглянул в шкаф, поворошил старые пальто. В квартире, кроме меня и кота, никого не было.
— Вылезай, Куся, — сказал я. — Бояться отменяется.
Куся мякнул что-то непонятное и остался в щели. Мне на глаза попался сверток. Я посмотрел на него, в нерешительности пожевал губами и быстро развязал узелки. Кубик оказался упакованным в пергаментную бумагу, причем на каждой грани было коряво написано: «Не открывай!» Когда я прикоснулся к бумаге, и она громко хрустнула, Куся за диваном издал сдавленный вопль и завозился, царапая когтями пол, словно пытаясь закопаться с головой.
— Эй, ты, там, — хрипло сказал я и прокашлялся. — Сиди тихо. Я и не открываю совсем.
Я придвинул стул и сел, не сводя глаз с кубика. Миллиметров пятьдесят на пятьдесят, не больше. Тяжелый, между прочим. А ну как — золотой? Ну вот, ну вот. Конечно, так сразу и золотой. Брильянтовый. Или платиновый. Надо посмотреть. «Не открывай», надо же! Я протянул руку и тут же отдернул ее. Мне вдруг показалось, что как только я разверну бумагу, куб вспыхнет желтым смертельным огнем и сожжет мне глаза.
Ну! Это с чего бы? Я решился, развернул бумагу и тихо выругался от восторга. Передо мной лежал кубик из чистого золота, как я и предполагал. Каждую грань делили на четыре части вдавленные линии, края куба были слегка закруглены. Два с половиной килограмма чистого золота! Я взял кубик дрожащими руками и принялся разглядывать. Вот так подарок от бывшего одноклассника! И тут я заметил, что на каждой грани очень тонко, едва заметно выцарапаны неровные буквы: «С», «Л», «Н», «У», снова «С» и «А». Чертовы уголовники! Испортили товарный вид! Ну да ладно, черт с ними, с уголовниками. Золото есть золото.
Я огляделся. За окном быстро темнело, нужно было зажечь свет. Я тщательно задернул шторы, включил лампочку под потолком и залюбовался кубиком. Золото блестело, сверкало и навевало радужные мысли. Это ж сколько денег можно получить за такую штуку? Просто уйма получается! Я поставил кубик на стол и потер руки. А Сашке скажу: что ты, мол, какой кубик? С ума сошел? Не видал я никакого кубика! Я опять алчно потер руки. Как же его продать? Распилить на части, или целиком, сразу? И, главное, кому? Я забегал по комнате, выбежал в кухню, успел мимоходом заметить, что на календаре остался не оторванным вчерашний лист — девятнадцатое октября, оторвал его, в спешке неровно, плюнул и тут же забыл об этом.
Дверной звонок прозвучал так неожиданно, что я вздрогнул. По ногам вдруг прошел холод, в желудке неприятно заныло. Кого еще черт принес? Я никого не жду. Не открою! У меня на столе такое сокровище лежит… Спрятать! Немедленно! Я завернул кубик в бумагу и тряпицу, принялся озираться — куда спрятать? Поднял сиденье дивана и сунул сверток внутрь. Звонок не переставал звонить. По всему было видно, что человек за дверью знает — я дома, и не уйдет, пока ему не откроют. С самыми дурными предчувствиями я поплелся открывать.
На пороге стоял опрятный старичок в черном длиннополом пальто, фетровой шляпе и лайковых перчатках. Он ласково улыбался, топорща седую бородку клинышком.
— Что вам нужно? — неприветливо спросил я.
— Виктор Андреевич? — учтиво осведомился старичок. — Вы позволите войти?
— Что вам нужно-то?
— Вам, видите ли, привет от Шмыги… От Шмыгина Александра… э-э-э… не помню отчества. Позвольте все-таки войти. Неудобно разговаривать через порог. Да и примета, говорят, дурная.
Я с неудовольствием посторонился, и старичок проник в квартиру. Он снял пальто, и при свете светильника в прихожей я убедился, что пальто у него чрезвычайно дорогое. Он повесил пальто на вешалку, шляпу положил на полочку, пригладил седой ежик на голове и прошел в комнату. На нем был безукоризненный черный костюм, галстук и штиблеты из крокодиловой кожи. По всему видно, что ко мне явился весьма богатый и почтенный джентльмен.
— Вы позволите присесть? — осведомился джентльмен.
Он сел, не дожидаясь ответа, на один из стульев и благожелательно посмотрел на меня. Я сел напротив.
— Вы, кажется, назвали Шмыгина? — как можно более равнодушно спросил я. — Привет изволили передать? А вы знаете, Шмыгина я уже лет десять не видел…
— Ну, так уж и десять! — старичок захихикал. — Не преувеличивайте, уважаемый Виктор Андреевич. Не более полугода прошло. Не более. Да вы вспомните, вспомните. Октябрьский вечер. Холодно было. Почти как сейчас. Нет, сегодня гораздо теплее. Весна ведь. Птички чирикают. Но не важно! Помните, подворотня этого самого дома? Шмыгин передал вам узелок. Ну, вспомнили? Нет? Странно, — он перестал улыбаться и глянул на меня подозрительно и, как мне показалось, с жалостью. — Плохая у вас память, дражайший Виктор Андреевич. Жаль. Очень жаль.
Он встал, посмотрел на меня сверху вниз и сурово сказал:
— Предмет надо вернуть!
— Какой предмет? — я разыграл безмерное удивление.
— Тот самый предмет, который вам передал Шмыгин, перед тем как его арестовали.
— Послушайте, — сказал я, вставая. — Никакого Шмыгина я в прошлом году не видал. Никакого предмета я от него не получал. Тут явно какая-то ошибка. Кто вам сказал, что Шмыгин передал мне что-то?
— А он и сказал. Шмыгин.
— Ну, он вам наврал, — я пожал плечами.
Старичок целую минуту с интересом разглядывал меня. Потом веско произнес:
— Перед смертью не врут.
Наступила тишина. Мы смотрели друг другу в глаза, и я старался выдержать, не отвести взгляда. Мне это плохо удавалось. Мне казалось, что старик видит меня насквозь, что глаза выдают меня.
— Ну что ж, — он наконец отвернулся и зашагал в прихожую. — Нет так нет. О чем, в самом деле, разговаривать?
Он надел пальто и шляпу, еще раз испытующе посмотрел на меня и сказал:
— Зря вы так, Виктор Андреевич. Я хотел по-хорошему. Неужели вы полагаете, что в этом городе кто-то согласится иметь с вами дело, когда вы решите продать предмет? Уверяю вас, вами могут заинтересоваться только органы правопорядка. А если за вас возьмется милиция, она вытянет из вас все потроха, не сомневайтесь. Впрочем, милиции это не удастся. Потому что потроха из вас вытянут совсем другие люди.
Он приподнял шляпу и вышел. Я потянул дверь на себя, чтобы запереться, но дверь неожиданно рванули снаружи, и она широко распахнулась. В проеме показались два здоровяка, которые бесцеремонно вошли, подхватили меня под руки и поволокли в комнату.
— Вытирайте ноги, — промямлил я в испуге.
Меня швырнули на диван. Один из вошедших, кавказец с густой бородой и сломанным носом, усмехнулся и сказал с сильным акцентом:
— Чувство юмора, да? Это хорошо. Весело будет.
— Ты, гнида! — прошипел второй, румяный и круглолицый, сжимая кулаки. Я скосил глаза на эти стенобитные машины. — Ты давай не крути тут! Где кубик?
— Кубик? — я поморгал, с тоской сознавая, что эти парни шутить не будут, и куб, скорее всего, придется отдать во избежание членовредительства.
— Да, кубик! — круглолицый схватил меня за горло, и у меня захрустели шейные позвонки.
— Ммм! Ммм, — замычал я, чувствуя, что сейчас задохнусь.
— Отпусти его, Сват, — сказал кавказец. — Он отдаст.
— Ммм! Ммм! — я попытался кивнуть, но у меня не получилось.
— Потому что если он не отдаст, — продолжал кавказец, доставая огромный прямой кинжал, — я отрежу ему яйца. Он же не хочет этого? — с этими словами он с деревянным стуком вогнал нож в столешницу.
У меня все плыло перед глазами, я чувствовал, что сейчас потеряю сознание. Я вяло шевелил руками, пытаясь дотянуться до шеи Свата. Он отпустил меня, когда я начал проваливаться в небытие. Я свалился на пол и минуты две дышал, хрипел и кашлял, сквозь кровавую пелену глядя на пришельцев, удобно расположившихся на диване.
— Ну? — услышал я голос кавказца. — Так тебе отрезать яйца, или ты еще хочешь побыть мужчиной?
Я обессилено кивнул, а кавказец расхохотался.
— Это как же тебя понимать? Отрезать?
Я отрицательно замотал головой, попытался сказать, что отдам проклятый кубик, но не смог выговорить ни слова. Только указал на сиденье дивана. Они вскочили, отшвырнули диванные подушки.
— Вот он! — крикнул Сват. Он развернул тряпицу и бумагу, убедился, что это тот самый кубик, и передал его кавказцу. — Ах ты гнида! — ласково сказал он, нависая надо мной. — Что с тобой сделать? Ребра переломать? Или башку разбить, чтобы на всю жизнь дураком сделался?
— Оставь его, Сват, — проговорил кавказец. — Ты ему и так шею свернул, он неделю не сможет башкой ворочать.
— Ладно, живи, сморчок, — Сват усмехнулся, потрепал меня по щеке, потом слегка стукнул ладонью, отчего моя голова мотнулась, вызвав в шее дикую боль. — В другой раз отдавай по-хорошему, когда тебя вежливо просят. Понял?
Они ушли. Я с трудом доплелся до двери, запер засов, побрел в кухню, налил воды, потому что в горле горело. Я не смог запрокинуть голову, чтобы выпить воду — проклятый Сват действительно что-то свернул в позвонках, — пришлось наклонять назад туловище.
— Сволочи, — сипло сказал я и осекся.
Мне на глаза попался календарь, висевший на стене. На нем было седьмое апреля следующего года! Черт побери! То-то старичок что-то говорил про полгода. Только вот как же эти полгода вылетели у меня из памяти?
Я махнул рукой и побрел в комнату. С трудом сгибаясь, вернул подушки на место, сел и вдруг заплакал. Я не плакал с детства, с того далекого момента, когда меня побили мальчишки с соседнего двора. Слезы текли из глаз, я сотрясался в рыданиях. Меня ведь могли и убить. Запросто! Это большое счастье, что меня оставили в живых! Убили бы и не поморщились. Слава Богу! Я жив. Какого черта я не отдал кубик сразу, зачем артачился, разыгрывал спектакль, дескать, я ничего не знаю и знать не могу? Сиди теперь со свернутыми шейными позвонками и радуйся, что не убили. Боже мой! Что же такое? Свет в глазах меркнет. Я умираю, что ли? Вот уже совсем темно, ни зги не видать! Я слепну, да?
Я ощупал себя. Все на месте, руки-ноги шевелятся, шея болит нестерпимо. И темно. То есть совершенно темно, как в жестянке из-под чая. Господи! При чем чай?! Откуда он взялся? Темно же, темно! Свет погас. Ну да, а на улице что, тоже погас? И на улице. И во всем мире. Вот он, конец света на одну персону!
В кухне, в ящике стола, есть спички. Зажечь, проверить, вижу ли я хоть что-нибудь. Я с трудом поднялся с дивана, побрел в сторону кухни, вытянутыми руками ощупывая воздух. Здесь должна быть стена. Но стены все нет и нет. Позвольте, где же она? Я остановился, постоял минуту, туго соображая, сделал еще несколько шагов, шаря в воздухе руками. Нет стены!
— Ну вот, — обиженно сказал я. — Жил себе, никого не трогал, никому не мешал. Так нет же! Приходят, пугают ножом и ломают шею. Так потом еще и слепоту нагоняют! Как это, я спрашиваю? Они же меня не били. Почему я ослеп? А это что? О! Я вижу! Вижу!
Где-то вдали, на пределе видимости, замаячил слабый огонек. Я пошел в ту сторону. Мне не сразу пришло в голову, что теперь, когда у меня появился этот кубик… то есть когда у меня отобрали этот кубик, двигаться на огонь может быть опасно так же, как космонавту на солнце. Я убавил шаги, принялся тревожно озираться. Но озираться было бесполезно — во всем мире не существовало ни одного источника света, кроме того, к которому я шел. Когда я приблизился, я разглядел, что передо мной светящийся кубик с прозрачными стенками. Он стоял вроде бы на столе, но самого стола видно не было. В кубике (опять кубик, черт бы его побрал совсем!) были маленький диван, телевизор, полка с книгами, стол и платяной шкаф. Игрушечная комната? Но в комнате был живой человечек. Он обошел вокруг стола, что-то разглядывая на нем, даже всплеснул руками и, как мне показалось, рассмеялся. Что-то в комнате кажется знакомым. Ну конечно! Это моя комната! И в ней — я.
Как только я это понял, стал появляться свет. Стены игрушечной комнатки помутнели, покрылись золотым муаром, и она превратилась… в кубик, лежащий на пергаментной бумаге и тряпице. Я тихо застонал, глядя на злосчастный подарок одноклассника. Позвольте! Разве его у меня не отобрали? А отчего же так болит шея? И след от ножа кавказца — вот он. Или я спятил?
Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть. Причем не просто вздрогнуть — меня всего передернуло, как от гальванического разряда. Я посмотрел на руки — они тряслись крупной дрожью. Если это старичок звонит — я сразу отдам чертов кубик! Заберите его от меня!
Я поднял трубку и выронил ее. Трубка упала на рычаг. Перезвони! Перезвони! Забирай свою золотую болванку!
Телефон зазвонил снова. Я схватил трубку мертвой хваткой, двумя руками, и что-то прохрипел в микрофон.
— Витя, это ты? — сказала трубка женским голосом.
— Я, я! А вы кто?
Трубка обиженно засопела и тихо произнесла:
— Ты меня уже не узнаешь, да?
— Господи, Таня! — выдохнул я. — Как хорошо, что ты позвонила! Таня, ты не представляешь, как я рад! Я…
— Ну что ты, — смущенно сказала Таня. — Мы же условились, что я сегодня позвоню.
— Условились? — я растерялся. — Ах, да, наверное…
— Что значит «наверное»? — я почти почувствовал, что Таня надула губки и снова начала обижаться. — Сегодня двадцатое, вот я и звоню. Если я не вовремя, то…
— Вовремя, вовремя! Знаешь что, приезжай немедленно! Вот. Мне так плохо одному! Приезжай, а?
— Я не могу, — растерянно сказала Таня. — Ты же знаешь, что у меня сегодня занятия с педагогом. Скоро он придет.
— Не можешь? — пробормотал я. — Ах, ну да, ну да. Извини. До свидания.
Я положил трубку и посмотрел на кубик. Надо убрать его с глаз долой. На этот раз я сунул узелок в корзину с грязным бельем в ванной. Не то чтобы таким образом я хотел запрятать его подальше, просто класть его под диванные подушки мне показалось глупым. Потом я долго бродил по комнате, потирая ноющую шею, и размышлял. Впрочем, это сильно сказано: размышлял. Скорее всего, в моей голове бродила квашня из страха, надежды, боли и удивления. Если кубик все еще у меня, значит, его скоро придут забирать. И опять сломают мне шею! Ну уж нет, шею свою я не дам! Я сразу скажу, где кубик, пускай роются в моих грязных носках. Эх, Таня, Таня, что же ты не приехала, мне так плохо. Конечно, у тебя сейчас занятия… Музыка, скрипка, партитура, форте, пиано… Но если кубик не забрали, то, может быть, его и не заберут? А тот старичок и два амбала мне приснились! И я спокойно могу взять и разбогатеть. А шея-то отчего болит? Отлежал на мягкой подушке? Да я и не спал вовсе! Пришел, развернул тряпицу и стал разглядывать кубик… А что там Таня говорила про двадцатое число? Сегодня седьмое апреля, кажется?
Я пошел смотреть на календарь и убедился, что Таня говорила правду — на календаре значилось двадцатое октября. Приснились амбалы! Я даже улыбнулся сам себе. Постой! А дырку в столе кто проделал? В десяти сантиметрах от манипулятора «мышь». А? Сам, что ли? Во сне? Ну уж дудки! Значит, были амбалы?
— Бред какой-то! — сказал я вслух, и голос у меня вышел дрожащий и неуверенный.
Я понял, что панически боюсь чего-то. Боюсь, что зазвонит телефон, боюсь, что постучат в дверь, что кто-то придет и будет требовать злосчастный золотой куб с нацарапанными буквами. И когда я это осознал, я упал на диван, потому что ноги просто подломились, как глиняные столбы под дождем. И как я ни пытался себя успокоить, как ни убеждал, что не повторю ошибки и сразу же отдам сверток, никакие уговоры не действовали.
Включи телевизор, он тебя отвлечет! Но я не могу включить телевизор, у меня нет сил встать и подойти к нему, ноги не служат мне больше. Иди, прими душ! Смой с себя этот противный страх, даже не страх, а ужас, сковавший твою волю! Ну да, я заберусь под душ, включу воду, а в это время в дверь начнут звонить. И если я тут же не открою, они вынесут дверь, выволокут меня, голого и мокрого, и тут же убьют. И разбираться потом будет поздно. И потом — я ведь уже принимал душ?
И тут противно зазвенел дверной звонок. Я застыл, по спине поползли мурашки. Вот оно — начинается. То есть продолжается. Я очень тихо подошел к двери и прислушался. Пришедший не звонил больше и не проявлял признаков жизни. Может, обойдется? Господи, хоть бы обошлось! Пусть это мальчишки шалят. Такое бывает, сам шалил в детстве. Но звонок прозвучал еще раз, более продолжительный и настойчивый. Делать нечего, надо открыть. Трясущимися руками я с трудом совладал с замком. За дверью стояла… Люся.
— Господи, Люся, — выдохнул я. — Это ты? Вот не ожидал. Входи, входи скорей.
И тут у меня внутри все сжалось и затвердело — я подумал: если она сейчас скажет, что передает привет от Шмыгина, я тут же, не сходя с места, умру.
— Как не ожидал? — удивилась Люся, снимая плащ. — Ты не болен ли, Гаськов?
— Я болен, болен! — радостно залопотал я. — Просто ужас как болен! Я на части разваливаюсь!
— Что-то не видно, — она испытующе оглядела меня, положила прохладную руку на лоб. — Хотя нет, погоди. У тебя в глазах что-то прыгает. Что-то такое, я не пойму — что.
Мы прошли в комнату, я суетился вокруг бывшей жены, уступал дорогу, заглядывал в глаза. Вдруг я перестал суетиться, весь напрягся и деревянными губами спросил:
— Люся, ты Шмыгина знаешь?
— Какого Шмыгина? — она удивилась. — Никакого Шмыгина не знаю и знать не хочу. Ну-ка, посмотри мне в глаза. Так. Давай, рассказывай.
— Что рассказывать? — я забегал по комнате, ломая пальцы. — Рассказывать совсем нечего. Ты пришла, и все хорошо. Я очень рад…
— Витя, не лги мне, — сказала она, и я остановился, безвольно опустив руки. — Ты же знаешь, я не выношу ложь, тем более когда лгут так неумело, как ты.
Я отвернулся, подошел к окну и долго вглядывался в осеннюю черноту, кое-где вырванную редкими фонарями. И меня прорвало. Я стал рассказывать. Сбивчиво, путано, перескакивая с места на место. Рассказывая о визите громил, я побежал в ванную, стал рыться в грязном белье, пытаясь найти кубик. Но никак не мог нащупать его. Люся стояла надо мной и терпеливо ждала. Я перевернул корзину вверх дном, прощупал каждую вещь — кубика не было!
— Люся, а какое сегодня число? — спросил я в испуге.
— Ты меня не пугай, Гаськов, — сказала она, и ее глаза расширились.
— Я не пугаю. Мне кажется, я схожу с ума. Очень хорошо, что ты пришла, я хоть немного успокоился.
— Как же мне было не прийти, когда ты позвонил и совершенно невменяемым голосом просил меня срочно приехать?
— Я? — я уставился на нее.
— Ну не я же, — растерянно сказала она и немного отодвинулась. — Или это не ты звонил?
Не нужно пугать еще и ее, подумал я и успокаивающе произнес:
— Ну конечно, я звонил. Посуди сама: ко мне вламываются громилы, хватают за горло, и все из-за того проклятого кубика… Которого почему-то нет, — я кивнул на кучу белья.
— А эта, твоя пассия… как ее там — Таня? — отвернувшись, глухо сказала Люся. — Ей звонил?
— Звонил, — я жутко смутился, мне вдруг стало стыдно за Таню. — Вернее, она звонила. Но у нее занятия, педагог должен был прийти с минуты на минуту.
Люся задумчиво покивала, но ничего не сказала. Я затолкал белье обратно в корзину, потом прошел в кухню, посмотрел на календарь. Двадцатое октября, как и должно быть… Но почему будущего года?!
— Мать твою! — тихо сказал я, чувствуя, что весь покрылся потом. — Кажется, я и впрямь рехнулся.
И тут в голову пришла такая мысль, от которой мне стало по-настоящему страшно. Мы с Люсей попали внутрь кубика! Я повернулся и столкнулся с ней взглядом.
— Ерунда! — сказала она твердо. — Никакого кубика нет и быть не может!
Мне вдруг сделалось легко и спокойно.
— Да-да, — забормотал я, схватил ее руку, поцеловал, отпустил и снова схватил. — Ты мои мысли прочитала, или я сболтнул вслух? Пойдем, присядем.
Мы сели на диван. Я не выпускал ее руки и заглядывал в глаза, а она изо всех сил пыталась сохранить на лице решительное выражение. Потом не выдержала, отвернулась. Я отпустил ее руку, стал смотреть в пустоту, не видя ничего кругом.
— Боже мой, Витька, — зашептала Люся и запустила руку мне в волосы. — Ты совсем расклеился. У тебя неприятности с этой… Таней?
— Послушай, Люся, — я с трудом сфокусировал взгляд, посмотрел на нее. — А что я сказал такого, что ты сразу бросила все и приехала? Хоть убей — не помню.
— Ты сказал одно слово: «Приезжай».
— И все?
— И все. А почему ты спрашиваешь?
Я покачал головой и не ответил. А ведь наверняка у нее были какие-то дела. Те же тетрадки проверять. Она их всегда дома проверяет. Или просто хотелось отдохнуть. А я позвонил и сказал одно слово… Всего одно! И она тут же примчалась. Кто я для нее? Бывший муж, с которым хлебнула много горя… Она такая тоненькая, хрупкая, сидит на диване, ручки сложила на коленках, пай-девочка из восьмого класса… А как она сказала — нет никакого кубика! Так сказала, что я, истерик, раздерганный псих, сразу успокоился. А ведь и правда — нет никакого кубика! Где он? Нету. Тю-тю. Приснился. А шею — отлежал. И царапину в столешнице сам проделал. Давно проделал, уж и забыл совсем, а теперь она просто попалась на глаза, согласовалась со сном. Или с галлюцинацией. Наплевать и забыть!
— Спасибо тебе, — прошептал я, встал перед ней на колени и уткнулся в ноги, обтянутые джинсами. — Спасибо, что приехала, успокоила. У меня нервы разболтались. Работа дерганая.
— Да не за что, — она запустила руку мне в волосы, слега дернула. — Знаешь, ты как будто из могилы говорил… Ну, по телефону. Я испугалась.
— Вот еще — из могилы! — я засмеялся, счастливыми глазами посмотрел на нее снизу. — Я еще поживу. Знаешь что?.. — я смутился, отвел взгляд. — Останься со мной, а? А то уйдешь, я опять начну психовать…
— Хитрый ты, Гаськов! — она засмеялась, но глаза ее были серьезны. — А как же твоя пассия? Она ведь ревновать станет.
— Не станет, — глухо сказал я и отвернулся.
— Нет, дорогой бывший муженек, так нельзя! Ты никогда не считался с женщинами, которые были рядом. Что со мной, что теперь с Таней. Она — существо тонкое, музыкальное, воздушное. С ней так нельзя. Я поеду. Мне еще кучу тетрадок проверять. И к завтрашнему открытому уроку готовиться. Директор придет, да еще кто-то из районо. Я не могу ударить в грязь лицом. Ты успокоился? Ну и славно. Давай, поужинай и ложись спать. Утро вечера мудренее. У тебя есть чем поужинать?
Я отрицательно мотнул головой и сделал несчастное лицо. Но Люсю так просто не проведешь. Она пошла в кухню, открыла холодильник, заглянула внутрь и безнадежно посмотрела на меня.
— Опять врешь. Врун ты, Гаськов. Тебя разве не учили в школе, что врать — нехорошо?
Вместо ответа я схватил ее и прижал к себе. Она застыла, но не потому что ждала этого, а потому что не могла сопротивляться. Я подержал ее немного и отпустил.
— Иди, конечно, — отвернувшись, проговорил я. — Со мной все в порядке. Давай я тебя провожу.
— Не нужно. А то, чего доброго, тебе и в самом деле кубик дадут.
Я все-таки проводил ее до остановки, посадил в трамвай, махнул на прощание и поплелся к себе. Первым делом я исследовал календарь. На нем было все, как нужно: двадцатое октября нынешнего года. Я вздохнул и пошел принимать душ. Пошел, потому что не помнил, когда я это делал в последний раз — сегодня или полгода назад.
И стоило мне намылиться с ног до головы, в дверь снова зазвонили. Но я был уже не тот напуганный Виктор Гаськов, который совсем недавно шарахался от каждого звука. Я спокойно домылся, вытерся, не обращая внимания на то, что в дверь то стучали ногами, то барабанили кулаками, то звонили длинными звонками. Да и, судя по звукам, это был кто-то совсем не страшный. Здоровенные мужчины так не стучат. Когда я открыл, наконец, дверь, мне на руки свалилась миниатюрная девушка двадцати лет, смущенная и напуганная.
— Ну что ты так долго не открываешь? — спросила она, глядя в сторону.
— Таня? — удивился я. — А как же твои занятия?
— А они давно закончились.
— Ну, входи тогда.
— Ты говорил, что тебе плохо? — Таня сняла пальто, прошла в комнату.
— Я? — я разыграл удивление. — Когда?
— Ну как же? — Таня захлопала ресницами. — Я звонила тебе, и ты…
— Ах, да! — я сделал вид, что вспомнил. — Было, действительно. Но сейчас все прошло. Ты немного опоздала.
— Ну вот, — она надула губки, уселась на диван, раскинув по подушкам широкий шлейф искрящегося зеленого платья. — Опоздала. Да я знала, что с тобой все в порядке. Почему приехала? Дело в том, что меня один знакомый попросил выполнить одно поручение. Ты не обижайся, ладно? Ну вот, я и подумала, что можно совместить.
Говоря, она старательно прятала глаза.
— Что совместить? — я стоял над ней и внимательно смотрел, как она принужденно теребит краешек платья. Что это она? Пришла в концертном наряде, как на торжественный ужин. Это ко мне-то? У меня обстановка не располагает к вечерним туалетам. У меня все запросто, я вот в потрепанных джинсах и застиранной футболке, а на ногах у меня вовсе не крокодиловые штиблеты, а стоптанные домашние туфли. — Так что совместить?
— Ну, поручение и визит к тебе.
— И каково же это поручение?
— Тебе передает привет этот, как его… Шмыгин.
Я весь внутренне подобрался, но от недавнего испуга уже не осталось и следа.
— Тебе нужен кубик?
— Я не знаю. Меня попросили передать привет и забрать какую-то вещь. Может быть, это и кубик.
— Встань, пожалуйста.
Она послушно встала, испуганно посмотрела, как я отбросил подушки, порылся в недрах дивана. Кубика в диване не оказалось. Я двинулся в ванную, принялся копаться в белье. Кубик нашелся сразу. Я удивленно подержал его в руках — два с половиной килограмма чистого золота! — и передал ей.
— Какой тяжелый! — уважительно сказала Таня.
Она постояла в прихожей, не зная, что делать. Я равнодушно смотрел на нее.
— Ну так… я пойду?
Я молча снял с вешалки пальто, подал ей. Она положила узелок на полочку с телефоном, оделась, взяла узелок двумя руками, посмотрела кротко.
— Ну… пока?
Я молча кивнул, и она ушла.
— Пассия, — прошептал я, запирая дверь. — Черт меня возьми! Люся, ты права. Именно пассия. Этакое воздушное создание с тонкими пальчиками. Пассия.
Неожиданно это слово показалось мне смешным, и я принялся хохотать. Очевидно, это была реакция на сегодняшний пережитый ужас. Я хохотал долго, как мне показалось, целую вечность. Смеясь, я приподнял диванную подушку, чтобы положить ее на место, и тут заметил в недрах дивана проклятый сверток. Это рассмешило меня еще больше. Я упал и принялся кататься по полу. Я досмеялся до колик. Меня скрутило по-настоящему, и несколько минут я не мог разогнуться. Наконец мне удалось встать. Я сурово посмотрел на кубик и сказал:
— Что же, выходит, мне от тебя никак не избавиться? Ну и хрен с тобой, лежи тут.
Я прикрыл сверток подушками, уселся сверху и включил телевизор. Но если раньше я мог спокойно смотреть наши телесериалы, то теперь я ужаснулся: по всем каналам шли криминальные фильмы. Это были детективы всех мастей, от хороших до плохих. По одному каналу шел сериал «Бригада», по другому «Некст», по третьему — документальный сериал «Криминальная Россия». Боже мой! Так что же, наша страна сделалась насквозь бандитской? Настолько, что мы стали сопереживать ворам и убийцам? И единственным методом решения проблем у нас теперь является визит здоровенных громил, запугивающих свои жертвы до заикания?
Я выключил телевизор, побродил по комнате, потрогал пальцем след от ножа на столе, потер шею, которая исправно напоминала о том, что громилы в нашем мире все-таки существуют, посмотрел на календарь, который, вроде бы, перестал лгать мне в лицо. И тут я услышал тихое и жалкое «мяу» из-под шкафа.
— Куся! — ахнул я. — Кусенька, рыжая сволочь, я про тебя совсем забыл. А ну вылезай!
Котище вылез, и морда у него была виноватая. Я сграбастал его в охапку и принялся тискать, приговаривая ласковые слова вперемешку с ругательствами. Кот блаженно жмурился и подставлял себя для ласк.
— Ты же у меня голодный! — сказал я, вспомнив, что тоже голодный. А как мечтал прийти домой, принять душ и наесться жареных пельменей!
Я поставил сковороду на плиту, добыл из холодильника кастрюлю с вареной рыбьей мелочью для кота и щедро вывалил в его миску. С утробным мяуканьем кот набросился на рыбу. Вскоре поспели и мои пельмени, и я принялся есть, искоса наблюдая за тем, как Куся умывается после еды.
Вечер не принес больше сюрпризов, и я благополучно заснул, поглаживая сытого кота…

* * *
Утром, собираясь на службу, я обыскал квартиру, но кубика не нашел. Он бесследно исчез. Ну и ладно, подумал я. Не будет голова болеть о том, как бы его не украли.
Явившись на службу, я первым делом заметил, что на меня как-то странно смотрит Верочка Мутясина. Раньше ее красивые нарисованные глаза, с которых только что не падали комочки туши, смотрели мимо меня, и я, если и существовал для нее как мужчина, то был предпоследним в очереди, но сегодня… Мне даже стало немного не по себе.
— Витя, можно вас на минутку? — она произнесла это с легким придыханием и несколько раз взмахнула ресницами.
У нее был совершенно пустяковый вопрос, который можно было не задавать, и я понял, что она обратилась ко мне не случайно. По тому, как она оправила свои короткие соломенные волосы, как глянула в зеркальце, как призывно улыбалась, я понял, что если еще не стал объектом ее любовных притязаний, то совсем не далек от этого.
Ладно Верочка, она чуть моложе меня, и, если смыть с нее часть излишней косметики, была бы очень даже хороша. Но и Нина Ивановна, наш заместитель главного бухгалтера, массивная женщина лет пятидесяти с хвостиком, тоже стала вести себя не совсем понятно. Улыбалась, говорила, понизив голос, интимно посматривала и была необычайно вежлива. Остальные женщины, если и не выражали свою симпатию столь явно, то поглядывали в мою сторону с интересом.
«Ха-ха! — сказал я сам себе. — Вы тоже, видать, попали в кубик. Вместе со мной. Бедные, бедные дамы. Простите меня, я не нарочно…»
Вот еще не хватало, чтобы все женщины нашей конторы влюбились в программиста… Может быть, когда-то это и порадовало бы меня, но не сейчас. Перед глазами стояла Люся, ее длинные, до плеч волосы, ее серые глаза, тонкая фигурка, мягкие руки… Бог мой, уж не влюбляюсь ли я снова в свою бывшую жену?
Зазвонил телефон. Это была она.
— Витя, ты зайдешь сегодня за мной, как всегда?
— Я? Э-э-э… Ну да. Конечно! Обязательно.
— Жду.
Боже мой! Когда же она просила меня зайти за ней в последний раз? Это было никак не меньше трех лет назад, когда мы еще были не разведены! Более того, до развода мы почти полгода не разговаривали! Ну-с, и какое же сегодня число? В моем кабинетике на стене всегда висел календарь, но сейчас его почему-то не оказалось. Я ткнул «мышкой» в правый угол экрана и посмотрел дату компьютера. Одиннадцатое марта… четыре года назад!
Я вышел в бухгалтерию, немного помялся, потом обратился к Верочке, стараясь выглядеть как можно естественней — ну, забыл человек, какое сегодня число, с кем не бывает.
— Одиннадцатое, Витя, — ах, как задушевно она произнесла мое имя! Прямо как влюбленная барышня начала прошлого века.
— Спасибо, Вера, — я, кажется, даже приложил руку к груди.
Ну что ж, раз дают шанс, надо его использовать.
Едва дождавшись начала обеда, я побежал на улицу, миновал квартал и остановился у школьных ворот. Тут же показалась она.
— Люся! — я взял ее за руки, заглянул в глаза и получил в ответ лучистый взгляд, от которого все перевернулось внутри.
— Что с тобой? — улыбаясь, спросила она.
— А что такое со мной? — я улыбнулся в ответ.
— Ты на себя не похож. Ты светишься.
— Так уж и свечусь? Тебя увидел и обрадовался.
— Ну вот. С чего бы это?
— А ни с чего. Куда пойдем?
— Как куда? — она остановилась, посмотрела озабоченно. — Куда мы все время ходим обедать…
— Ах, да…
Я смутился. Мы ходим обедать домой. Там всегда приготовлен вкусный обед. Вкусный и сытный. Но кусок часто не лезет мне в горло потому, что этот обед готовит она. Теща. Мама. Черт побери!
— Что же ты остановился?
— Да-да, идем.
Я иду, а сам с тоской думаю, что развелись мы с Люсей из-за тещи. Ну, не совсем из-за нее, но на восемьдесят процентов. Я, конечно, не лучший в мире зять, далеко не лучший. Но и не худший! А Анна Дмитриевна вбила себе в голову, что ее дочь достойна большего. Может быть, она и права. Все мы достойны большего.
— Послушай, — сказал я неуверенно. — А давай сегодня не пойдем домой. Пойдем в какой-нибудь ресторанчик. А?
— Ресторанчик? — Люся остановилась. — У тебя что, появились деньги?
— Деньги? — я растерянно похлопал по карманам, нащупал портмоне. — Да, у меня завелись деньги. Я приглашаю тебя в ресторан. Идем?
— Но мама же ждет…
— А мы ей позвоним.
— Откуда? Где ты найдешь исправный телефон-автомат?
Люся, Люся. Ты и не знаешь, что после развода я стал гораздо больше зарабатывать и могу позволить себе сводить жену в ресторан. И сотовый телефон у меня имеется, так что автомат нам ни к чему.
— Знаешь, — она зябко повела плечами, хотя было совсем не холодно. — Давай как-нибудь в другой раз. Сегодня у мамы борщ. И котлеты. Она так старалась, а мы вдруг возьмем и не придем.
— Да-да, конечно. Послушай, — теряя последнюю надежду, сказал я просительно. — А давай скажем, что не можем прийти на обед? Что на работе запарка какая-нибудь…
Она так посмотрела на меня, что я смутился и пробормотал:
— Извини. Я сморозил глупость. Идем, что же делать.
Разве я не помнил о том, что в моей жизни, кроме Люси, была еще и ее мать? Помнил, конечно. Но вот так оказаться снова лицом к лицу с человеком, который, как казалось, навсегда ушел из твоей жизни, — не слишком ли это? Еще не поздно придумать какую-нибудь причину, отказаться идти домой. Но Люся обидится. Она часто обижается на меня по каждому поводу.
Но ведь вы и так разведетесь, какая разница — обидой больше, обидой меньше? «Ты никогда не считался с женщинами, которые были рядом». Это Люся сказала совсем недавно. Так нельзя. Не стоит обижать женщину, которая рядом. И потом — разве это не шанс? Ведь можно еще все исправить, вернуть угасающую любовь…
— Ты молчишь и молчишь, — неожиданно сказала Люся, и я вздрогнул. — О чем ты думаешь?
— О тебе, — не задумываясь, ответил я. — Я не вру! Честное слово!
— Ну, и что же ты обо мне думаешь?
Я помолчал немного. Она терпеливо ждала.
— Я люблю тебя.
Она засмеялась, потом заглянула мне в глаза, увидела в них что-то такое, что заставило ее оборвать смех. С натугой выдавила:
— Я тоже тебя люблю.
Я только вздохнул. Мы уже входили в подъезд. Поздоровались с консьержкой, вошли в лифт. Дом был добротный, «сталинский», на лестничных площадках стояли кадки с растениями и никогда не валялись окурки и одноразовые шприцы. Я снова вздохнул. У самой двери задержался, сглотнул тяжелый комок, представляя, что сейчас увижу Анну Дмитриевну. Закрыл глаза.
За дверью послышались тяжелые шаги, и столь знакомый голос спросил:
— Кто там?
— Это мы, мама, — ответила Люся.
Я напрягся, сделался просто деревянным каким-то, и когда дверь приоткрылась, не в силах был поднять глаза. Мне хотелось убежать, спрятаться в уголок и тихо дрожать, шепотом читая молитву.
— А, голубки, — ласково запела Анна Дмитриевна. — Проходите, проходите.
Я вошел, и мне все-таки пришлось посмотреть на тещу, когда она сказала:
— Здравствуй, Витенька.
Я поздоровался неровным голосом. Анна Дмитриевна — тучная женщина очень маленького роста. Волосы у нее всегда стянуты в тугой узел на затылке и окрашены в густой черный цвет. На ней домашний халат с желтыми леопардами, стянутый поясом с кистями, на ногах толстые серые чулки и теплые домашние туфли.
Ладно, подумал я. Хоть наемся как следует, этим и компенсирую отрицательные эмоции. Готовит теща просто изумительно, в этом ей нет равных.
Квартира у нас… Да, я сказал «у нас». Точнее, была у нас. Потому что после развода ее разменяли, как я ни отказывался, как ни уговаривал. Квартира у нас была в старом стиле, с высокими потолками, широкими окнами и толстыми рамами. Мебель тяжелая, прочная и, конечно же, натурального дерева, не то что современная из прессованных опилок. В столовой стоял дубовый стол на массивных резных ногах, крытый белоснежной скатертью, тяжелый буфет с фигурками зверей, наполненный посудой из старинного расписного сервиза. С потолка свисал литой чугунный светильник с огромным матовым плафоном. На скатерти возвышалась фарфоровая супница с синим соколом на пузатом боку, стояли три прибора. Анна Дмитриевна открыла супницу, и по столовой поплыл чудесный запах украинского борща. При виде золотисто-красной жидкости, в которой плавали маленькие кружочки моркови, пассированный лук и помидоры, я непроизвольно сглотнул и почувствовал, что чрезвычайно голоден, будто не ел две недели. Уже за один борщ я должен был любить свою тещу! Что же мне, идолу, нужно было от жизни?
Люся принялась рассказывать что-то про своих оболтусов, которые доставляют ей столько хлопот, я же исподтишка разглядывал тещу. Крупный нос, густые брови, уголки толстых губ, оттянутые книзу, короткие пальцы, в один из которых навеки врезалось узкое обручальное кольцо. Она редко улыбается, и я подозреваю, что из-за меня. Я не пара для ее дочери. Не о такой партии для Людмилы она мечтала, совсем не о такой.
После наслаждения борщом предстояла гастрономическая оргия в виде котлет с картофельным пюре. Кто ел картофель, сваренный в молоке со сливочным маслом; кто ел котлеты с рубленым луком, мягкие и нежные, из смеси свинины и говядины, обвалянные перед жаркой не в сухарях, а в муке, тот поймет, что испытал в жизни одно из величайших наслаждений — наслаждение вкусом. На десерт Анна Дмитриевна подала чай с ванильным печеньем собственного изготовления.
Вкусив такой еды, очень хорошо понимаешь старорежимных помещиков, которые после обеда имели обыкновение вздремнуть часок-другой.
Люся ушла на кухню мыть посуду, а мы с тещей остались наедине. Мне совсем не хотелось ссориться, выяснять отношения, но это была традиция, которой Анна Дмитриевна неукоснительно придерживалась.
— Ну-с, молодой человек, — сказала она изменившимся голосом. — Как ваши успехи на службе?
— Превосходно! — вальяжно ответил я. — Ваш борщ, Анна Дмитриевна, это что-то райское. И котлеты с пюре ему не уступают. Поверьте мне…
— Я вас не об этом спрашиваю! — воскликнула она, и лицо ее сделалось багровым.
— Милая Анна Дмитриевна, — задушевно начал я, — скажите, пожалуйста, за что вы меня так ненавидите?
Она вздрогнула, в ее глазах мелькнул испуг. Я никогда так не разговаривал с ней. Кровь у нее отлила от лица, нижняя губа задрожала, и она проговорила срывающимся голосом:
— Отчего вы так решили?
— Помилуйте, это видно невооруженным глазом. В присутствии Люси вы обращаетесь ко мне ласково, душевно, называете Витенькой, голубчиком. Люся до сих пор пребывает в неведении относительно моего отношения к вам. Пусть пребывает, я не стану ее разубеждать. Вы ее мать, вы святы для нее. Но третьего дня я подслушал ваш разговор с ней… Не делайте больших глаз! Подслушал случайно. Вы думали, что я еще не вернулся, и говорили свободно. Милая Анна Дмитриевна! Вы планомерно настраиваете мою жену против меня. «Балбес», «лентяй», «никчемный человек». Так, кажется, вы называли меня? Я ничего не пропустил?
Анна Дмитриевна поджала губы и посерела лицом.
— Вот я и спрашиваю, почему вы меня так ненавидите?
Она встала, постояла немного, бурно дыша и пытаясь проколоть меня насквозь взглядом серых потемневших глаз. Потом отвернулась и, тяжело ступая, ушла из столовой.
Я был жесток с ней. Да, жесток, но я ничего не могу с собой поделать. Эта женщина убивает любовь ко мне у своей дочери только потому, что ей кажется, будто она знает, как Люсе нужно жить. Ничего у меня не получится. Я имею в виду второй шанс. Прогибаться перед этой женщиной я не могу и не хочу. Пусть все идет, как шло. Я тихо встал, сказал «спасибо» в ту сторону, куда ушла теща, и вышел из квартиры.
Я сел во дворе на скамейку, глубоко засунул руки в карманы куртки и стал ждать Люсю. Она вышла минут через пятнадцать, когда я уже совсем замерз под весенним ветром.
— Что ты сказал маме? — накинулась она на меня.
— Ничего особенного. В смысле, ничего такого, что могло бы ее расстроить.
— Нет, ты что-то сказал! — Люся сердито смотрела на меня и сжимала маленькие кулачки, готовая броситься и колотить по лицу, по груди, по чему попало.
— Люся! — прошептал я, глядя на нее широко раскрытыми глазами. — А давай переедем? Снимем квартиру, будем жить отдельно…
Я говорил тише и тише, видя, что она возмутилась еще больше. Безнадежно. Все без толку.
— Я не хочу с тобой говорить! — выкрикнула Люся. — Уходи!
Безнадежно. И кто виноват больше — неизвестно. Но ведь от этого не легче!
Я побрел по улице. Меня колотила дрожь, но я не прятался от ветра, рвавшего волосы. Я шел прямо, чувствуя, как зреет в душе дьявольская ненависть. Она жгла меня изнутри, проедая душу. Перед глазами стояло лицо с крупными чертами, поджатые губы, глаза, смотрящие презрительно, свысока… Моя рука сжалась в кулак, я поднял ее — в ней блеснула кривая сабля. А!!! Я убью ее! Я занес клинок над ненавистным лицом, резко ударил, предвкушая, как голова разлетится на две половинки, брызнет кровь. Но мою саблю отбили другой саблей! Она защищалась, и защищалась умело! Лицо ее перекосилось, она шевелила губами, произнося страшные ругательства. Убить ее! Убить! Я нападал, вкладывая в удары всю силу, она отбивалась, от клинков летели искры. Я зацепил ее, у нее из плеча потекла кровь, и вид этой крови заставил меня потерять человеческий облик. С диким, животным криком я рванулся в последнюю атаку, я рубил и колол. Ее силы иссякали. Еще бы! Я моложе и сильней! И вот я бросился в решающий выпад и выбил у нее из рук саблю. Она прижалась спиной к стене и посмотрела на меня. В ее глазах я не увидел страха, только жгучую, иссушающую ненависть… Я опустил саблю и отступил.
Боже мой! Что это было? Я огляделся. Я сидел в своей квартире за столом и неотрывно смотрел на кубик. Весь мокрый от пота, капли падают с лица на стол, на кубик, где шипят и испаряются. Я протянул дрожащие пальцы к золоту и тут же отдернул руку — еще не коснувшись металла, я понял, что он раскален моей ненавистью. Только что я едва не убил человека! Пусть не по-настоящему, пусть это было наваждение, но я едва не убил. Боже мой! Неужели я способен на такое? Меня снова начало трясти. Я чувствовал себя пустой бочкой, рассохшейся деревяшкой, в которой нет ни капли воды. Шатаясь, я бросился к холодильнику, достал початую бутылку водки и присосался к ней, как клоп.
Вот это да! Я ведь буду ненавидеть себя за это! Я едва не убил бывшую тещу. Какое право я имел так ненавидеть? Да, она сделала все для того, чтобы мы с Люсей расстались, ей это удалось. Но это не повод для того, чтобы ее убивать! Никакая ненависть не может оправдать убийство! Как только я посмел поднять руку на женщину? На женщину! Черт!
Я допил остатки из бутылки, чувствуя, как по телу разливается яд. Да, это яд! Как хорошо! Я сейчас умру... Тело сковало каменной неподвижностью, я стоял с бутылкой в руке, и единственно чем мог пошевелить, так это губами.
— Повинен смерти! — с трудом выговорил я и начал падать.
Я упал на руку, она треснула и отлетела, как стеклянная. А следом за ней разбился и я. На тысячи осколков…

* * *
Утром, проснувшись с жуткой головной болью после трех четвертей бутылки горькой, я уныло посмотрел на кубик, преспокойно лежащий на столе. Вот и буква «Н» сыграла… Что еще меня ждет?
Мне захотелось исследовать кубик. Не то чтобы заглянуть, что у него внутри, но хотя бы определить, из золота он или нет, однороден или нет. Плотность золота девятнадцать целых и восемь десятых граммов на кубический сантиметр. Значит, нужно измерить объем куба и его вес, а потом вычислить плотность. Я взвесил кубик на электронных весах в супермаркете. Попросил взвесить, и мне разрешили. Кубик весил два килограмма семьсот восемьдесят четыре грамма. Бумага, в которую он был завернут от посторонних взглядов, не в счет. Длина ребра — пятьдесят два миллиметра. После несложных подсчетов у меня получилась плотность именно девятнадцать целых и восемь десятых граммов на кубический сантиметр. По всему выходило, что кубик однородный, из чистого золота. Значит, внутри него нет никакой дьявольской машинки, заставляющей меня то бояться, то ненавидеть, то, может быть, любить…
Честно говоря, мне стало не по себе. Получается, что все происходит благодаря мне, и кубик совершенно ни при чем? И мой страх, и моя ненависть, и любовь — все это живет во мне, и никакие золотые предметы здесь ни при чем. Неправда! До его появления в квартире моя жизнь текла размеренно и спокойно, а после стала совершенно иной. И вот еще в чем вопрос: какая из жизней мне больше нравится?
В дверь позвонили. Пришли за кубиком, равнодушно подумал я и побрел открывать. На пороге стояла Таня. Она шагнула мне навстречу, но что-то в моих глазах остановило ее. Мы долго смотрели друг на друга, пока она не смутилась и не сказала:
— Здравствуй, — голос у нее был почему-то виноватый.
— Привет, — я посторонился, пропуская ее.
Она вошла, повернулась ко мне, глядя снизу вверх синими глазами. Что-то принужденное было в ее взгляде. Но один раз она уже забирала кубик. Неужели опять?
— Э-э-э… — забормотал я. — Раздевайся. Я помогу тебе…
Я протянул руки, чтобы принять ее пальто, но она осталась неподвижной, только смотрела виновато и потерянно.
— Прости меня, — выдавила она, и у нее из глаз потекли слезы.
— Ну вот. За что?
— Как за что? Как за что? За то, что не пришла к тебе, когда ты просил.
— Ах, это! Не стоит просить прощения.
— Как же не стоит? Ведь я же… Ведь ты…
Я подошел к ней, расстегнул пуговицы на пальто, снял. Под пальто у нее был свитер и джинсы.
— Все уже прошло, — успокаивающе сказал я. — Теперь все хорошо.
— Я должна была сразу прибежать. Сразу. Все бросить и прибежать.
— Ну что ты…
— Нет! Должна была.
Меня тяготил этот разговор. Она надеется, что похнычет, покусает губки, и ее простят навек и бесповоротно. Но мне все равно. Теперь — все равно. Ведь я понял — благодаря кубику! — кого я люблю на самом деле.
— Ты отдала кубик Шмыгину? — неожиданно спросил я.
Она смутилась, отвернулась. Медленно села на стул.
— Ты знаешь, как страшно, — сказала наконец плачущим голосом. — Он схватил меня за руку на улице и не отпускал до тех пор, пока я не согласилась его выслушать. Грязный такой, черный. Пьяный. Или нет, как это… перегар. Да, от него разило перегаром. Он похохатывал так… неприятно, и смотрел глумливо. Я очень испугалась. Он сказал, что сам к тебе идти не может, за ним следят… Я только потом поняла, что это глупость: если за ним следят, то увидят, как он разговаривал со мной… и все такое… Я не понимаю, зачем ему понадобилась моя помощь. Я принесла ему кубик.
— Ты разворачивала узелок?
— Нет, что ты! Я так стремилась поскорей разделаться с этим, что сломя голову побежала.
— Куда?
— Он ждал меня за углом.
Зачем я веду этот допрос? Чтобы хоть что-то говорить?
— Так ты простил меня?
— Да-да, конечно, — машинально ответил я, думая о своем.
— Ну, так поцелуй меня! — она капризно надула губки.
Я холодно чмокнул ее в эти губки, пахнущие цветочной помадой, которая некогда так нравилась мне, а теперь вызывала если не отвращение, то некоторую брезгливость.
— Не так!
— Знаешь, — принужденно сказал я, — ко мне сейчас должны прийти. Очень важная встреча. Не сердись, ладно?
— Ты меня выгоняешь? — она вспыхнула, вскочила, глаза ее расширились и потемнели.
— Ну вот еще! — сказал я как можно строже. — Нашла что выдумать!
— Ты меня не простил… — она смотрела, пытаясь поймать мой взгляд. Сказала обреченно: — Ну что ж, так мне и надо.
Я боялся только одного — что она сейчас расплачется, и мне придется ее утешать. Но она удержалась, хотя губы ее дрожали, и в глазах стояли слезы. Она оделась, не поднимая глаз, глухо сказала: «Прощай», и ушла. Я вернулся в комнату, сел, зажав руки между коленями, посидел, раскачиваясь. Зря я так с ней. Еще совсем недавно мне казалось, что я ее любил…
В дверь снова позвонили. Я вздохнул и пошел открывать. Это была… Люся.
— Привет, — растерянно сказал я. — Что это сегодня все с ранними визитами?
— Суббота, — дрожащим голосом сказала бывшая жена. — Не спится людям.
Она сняла куртку, села на диван, выставив коленки, обтянутые черными брюками. По румянцу на ее щеках я понял, что она сильно волнуется. Она теребила воротничок блузки и кусала губу.
— Люся, ты за кубиком? — я сел напротив нее.
— Каким кубиком? Ты стал играть в кубики? Нет. Я просто так пришла, — она еще больше покраснела. — Я видела твою пассию. Только что, мы встретились на лестнице.
Теперь покраснел я.
— Вот что! — она вскочила, нависла надо мной. — Я прихожу, унижаюсь, встречаюсь с твоей девчонкой, выдерживаю ее презрительный взгляд. И все ради чего, спрашивается? Я не знаю, ради чего! — она села, посмотрела умоляюще.
— Я люблю тебя, — просто сказал я.
Она вздрогнула, взглянула безумными глазами, потом бросилась ко мне… Я целовал ее мокрые глаза, щеки, губы… Я обхватил ее руками и знал, что никуда, никуда ее не отпущу…
И тут запиликала трубка сотового телефона.
— Это твоя новая любовница? — спросила Таня.
— Да, — сказал я и отключился.
На столе я заметил кубик, поднял его и протянул Люсе. Она взяла, подержала в руке, прикидывая вес, потом подбежала к окну, открыла форточку и выбросила.
— Что ты делаешь? — ахнул я. — Ты можешь кого-нибудь убить! Он такой тяжелый!
— Милый, — сказала Люся, глядя на меня влюбленными глазами. — Он картонный, раскрашенный под золото. Таким никого не убьешь, даже если очень захочешь.
— Я ему очень признателен, — сказал я. — Благодаря ему, ты снова со мной.
— Глупый, — засмеялась она. — Неужели ты думаешь, что какая-то картонка может зажечь любовь? Даже если она покрашена золотистой краской.
Я вздохнул и стал целовать самые лучшие в мире губы.

100-летие «Сибирских огней»