Конвой

КОНВОЙ
Повесть


1

Медицинская сестра лишь назвалась, а Иван Спиридонович уже все понял и почувствовал, как дрогнуло сердце и перехватило дыхание. Едва шевеля непослушным языком, он глухо выдавил только одно слово:
— Когда?
— Только что повезли в морг, — сказала сестра.
У Ивана Спиридоновича затряслись ноги, он сел на стул, тяжело опустив на колени руку с телефонной трубкой. Мир рухнул. Все, к чему стремился многие годы, стало ненужным. Словно из-под него выдернули опору, и он, шаря слепыми руками, пытался схватиться за стену, вдоль которой скользил. Да так, собственно, и было. Варя всю жизнь была его единственной надежной опорой. Втянув голову в плечи и сразу став маленьким и одряхлевшим, он сидел на стуле, словно человек, выброшенный после кораблекрушения на необитаемый остров. Жить остался, но от этого легче не стало.
В телефонной трубке все еще раздавались короткие гудки. Иван Спиридонович скосил глаза на колени и положил трубку на телефонный аппарат. Растерянным взглядом обвел комнату. Каждая вещь в ней напоминала о Варе. У порога стояли ее туфли, на спинке стула висела кофточка. Направляясь в больницу, она рассчитывала до обеда вернуться домой, а оказалось, что ушла навсегда. После врачебного осмотра Варю сразу уложили в палату и начали готовить к операции. У нее обнаружили сильное желудочное кровотечение.
Все эти дни Иван Спиридонович навещал ее утром и вечером. Последний раз был вчера, сразу после операции. Варя едва шевелила губами, пытаясь говорить. Губы у нее были синие и неживые, словно чужие. Но он разобрал все слова. Варя спрашивала о дочери. Та тоже лежала в больнице со сломанной ногой. Он солгал, сказав, что Маша выписалась и чувствует себя нормально. Ниоткуда она не выписалась и на похороны матери приехать не сможет. «За что же мне все это под самый конец жизни? — с безысходным отчаянием думал Иван Спиридонович. — За что?..»
В Рудногорск они с Варей приехали сразу после войны. Иван Спиридонович, только что выписавшийся из госпиталя, был еще плох, и шофер ЗИС-5, возивший уголь со станции в город, взял его с собой в кабину. Варе вместе с другими пассажирами пришлось ехать в кузове прямо на угле. Автобусов тогда не было и в помине. Каждый подстелил под себя что мог, но когда добрались до города, все пассажиры походили на шахтеров, поднявшихся из забоя. У Вари белыми остались только зубы да белки глаз. Иван Спиридонович рассмеялся, увидев ее, а она, обидевшись, сказала:
— Хотела бы я посмотреть на тебя после того, как ты проехал на этом угле сорок пять километров.
Такой измазанной она и появилась перед младшим братом Ивана Спиридоновича — Митей. Тот пришел с фронта два месяца назад, но уже начал обживаться в своем доме. Поправил забор, отремонтировал крыльцо и баню, подновил крышу на повети. Митя, в отличие от старшего брата, всегда с удовольствием занимался хозяйственными делами. За годы войны он соскучился по ним и сейчас все делал с особой радостью и тщанием.
Митя ждал брата. Иван Спиридонович еще из госпиталя написал ему, что, как только поправится, сразу поедет в Рудногорск. Больше ехать было некуда. Да, откровенно говоря, и не хотелось. Даже в огромной стране у каждого человека есть уголок, дороже которого нет на свете. Душа Ивана Спиридоновича рвалась на родину. К сопкам, которые исходил своими ногами вдоль и поперек, к синеватой, убегающей в бесконечность, тайге, к неоглядным просторам. Когда машина подъезжала к городу, он почувствовал, как перехватывает дыхание и начинает пощипывать в сухих глазах. За четыре года войны ему ни разу не удалось увидеть гор. Его полк воевал то в снегах Подмосковья, то в болотах Белоруссии, а в конце войны перед самым ранением — на равнинах Польши. И сейчас при одном взгляде на сопки заходилось сердце.
Они уже порыжели от жаркого солнца, но в ложбинах и под скалами ярко зеленели кусты собачника и непролазного бело-розового шиповника, источавшего одуряющий пряный аромат. Все эти сопки Иван Спиридонович облазил еще пацаном и знал на них каждый ключ, каждый куст черемухи.
Митя был чем-то занят в ограде, когда Иван Спиридонович с Варей подходили к дому. Увидев их, он кинулся навстречу, схватил брата в объятия, пытаясь стиснуть, но Иван Спиридонович тихо охнул и Митя разжал руки.
— Извини, братка, забыл, что ты у нас хворый, — сказал Митя и повернулся к Варе.
Она стояла в стороне, опустив на землю вещевой мешок. На ней была солдатская гимнастерка, зеленая солдатская юбка и коричневые парусиновые туфли на низком каблуке. Лицо Вари, ее руки и ноги были черными. Митя сразу догадался, что она ехала в кузове на угле и, торопливо поздоровавшись, сказал:
— Сейчас истоплю баню, и приведете себя в порядок.
Пока Иван Спиридонович с Варей мылись, в доме был накрыт стол, посередине его на чистой скатерти стояла заткнутая белой тряпочкой бутылка самогонки, в тарелках — вареные яйца, картошка, огурцы. За столом Митя, сияя озорными глазами, все время бросал взгляд на Варю. Иван Спиридонович понял, что он одобряет его выбор. У Вари было хорошее чистое лицо, тонкие брови и добрый, сразу располагающий к себе взгляд.
С этого и началась их совместная жизнь в Рудногорске. Митя вскоре переселился на таежную заимку, где завел большую пасеку. А Иван Спиридонович с Варей остались в доме, который раньше принадлежал родителям братьев. Осенью Иван Спиридонович пошел работать в школу учителем истории, Варя — медсестрой в городскую больницу. Большую жизнь они прожили вместе. Большую и хорошую. И если бы не последние годы, ставшие настоящим адом, можно было бы умирать со спокойной душой. Последние годы и убили Варю.
Обо всем этом думал Иван Спиридонович, одиноко сидя за кухонным столом и время от времени бросая взгляд через окно на улицу. Надо было собираться и идти в больницу, а он не мог подняться, словно лишился последних сил. Боялся увидеть мертвую Варю. Потому и смотрел в окно, ожидая подмоги. Улица в этот сырой сумеречный день казалась чужой и пустынной. За последний час по ней пробежал только соседский мальчишка Санька Кузьмин. Он был в черных шортах с белыми лампасами и застиранной, неопределенного цвета футболке. Родители у Саньки пили, и он рос сам по себе. Иногда не только неделями не переодевался в чистое, но и куска хлеба не имел. В такие дни его кормила Варя.
Иван Спиридонович отвернулся от окна и тяжело вздохнул. И в это время услышал, как в сенях кто-то шаркнул, затем в дверь постучали. Ответить он не успел. На пороге появился Николай Михеевич Долгопятов, его давний приятель с соседней улицы. Долгопятов был грузным человеком с круглыми плечами и переваливающимся через ремень животом. Может быть, именно поэтому он поражал своей подвижностью. Он не шагал, а подпрыгивал, словно мячик. Иван Спиридонович никогда не мог угнаться за ним. Закрыв за собой дверь, Долгопятов переступил с ноги на ногу и, опустив голову, глухо произнес:
— Прими мои соболезнования, — подошел к Ивану Спиридоновичу, стиснул его за плечи мягкими сильными ладонями и добавил: — Крепись, Иван. Теперь уж ничего не поделаешь, а жить еще надо...
Иван Спиридонович не удивился тому, что Долгопятов так быстро узнал о смерти Вари. Рудногорск — городок маленький, любая новость здесь распространяется тут же. Не сейчас, так через час она становится достоянием всех.
Долгопятов сел за стол напротив Ивана Спиридоновича, поднял на него глаза. Несколько мгновений молчал, потом спросил, отведя взгляд в сторону:
— Когда хоронить-то будешь?
Иван Спиридонович даже вздрогнул от неожиданного вопроса. О похоронах он не думал. Сама мысль об этом пряталась где-то в подсознании, словно специально до времени не хотела бередить больную душу. Он еще не до конца осознал, что Вари больше нет и в дом она никогда не вернется. Острая боль резанула сердце, он не знал, что ответить.
Зазвонил телефон.
— Я возьму, — сказал Долгопятов, поднимаясь из-за стола. Прошел в комнату, снял телефонную трубку и тут же вернулся на кухню, сказал: — Из школы звонили. Сейчас придут к тебе.
Минут через десять в дом вошли Михаил Кондратьевич Хомутов и Леночка Былинкина. Хомутов был суховатым, рассудительным человеком, как и подобает учителю физики. Серебристые виски и редкие сединки в бровях делали серьезным его, казавшееся еще молодым, лицо. Иван Спиридонович был уже давно на пенсии, а Хомутову предстояло до нее служить еще два года.
Леночка Былинкина преподавала биологию. В школу она пришла три года назад, сразу после института. И очень жалела об этом.
— Представляете, если бы я получила диплом не тогда, а сейчас, — мечтательно говорила Леночка. — В нем бы значился не какой-то занюханный институт, а педагогический университет.
Однажды она произнесла это при Иване Спиридоновиче, на что он заметил:
— От перемены названий знаний в твоей голове все равно бы не прибавилось.
Он никак не мог понять, почему вдруг все институты враз переименовали в университеты. Количество профессоров там не увеличилось, академиков среди преподавателей как не было, так и нет. Но Леночка не отреагировала на его замечание. Все пожилые люди казались ей ретроградами, а Иван Спиридонович даже среди них выглядел реликтом.
Сейчас у Леночки были испуганные глаза, стоя рядом с Хомутовым, она все время переступала с ноги на ногу.
— Проходите в комнату. Чего остановились у порога? — сказал Иван Спиридонович, поднимаясь из-за стола.
Он усадил их на диван, сам вместе с Долгопятовым сел за стол.
— Екатерина Ивановна еще не знает об этом, — сказал Хомутов, усаживаясь в угол дивана. — Она в районо. А мы с Леной как услышали, сразу решили пойти к тебе... — Хомутов чуть склонил голову и положил руки на колени. — Ты не суетись. Школа хоть и бедная, но похоронить человека сумеет. Екатерину Ивановну пошлем к главе администрации, чтобы выпросила место на старом кладбище. Ты же все-таки заслуженный человек. Чуть ли не последний живой участник Великой Отечественной войны в нашем городе.
Хомутов выпрямился и посмотрел на Леночку, словно спрашивал ее одобрения своим словам. Та промолчала, но все расценили ее молчание за согласие.
— Столяр-то у вас на месте? — спросил Долгопятов, повернувшись к Хомутову.
— Только что видела его, — сказала Леночка. — Причем совершенно трезвого.
Иван Спиридонович понял, что они ведут речь о гробе. И как бы подтверждая догадку, Долгопятов спросил, уставившись на него:
— У Вари какой рост был? Ты же должен знать.
Иван Спиридонович пожал плечами. В молодости Варя была ростом сто шестьдесят пять сантиметров. С тех пор ни разу не измерялась. К старости люди становятся меньше. Он окинул взглядом Леночку и заметил:
— Пожалуй, с нее. У тебя сколько?
— Сто шестьдесят восемь, — ответила Леночка, явно смутившись неожиданным вопросом.
— Надо идти в школу, — сказал Долгопятов, поднимаясь со стула. — Если столяр напьется, гроб нам сегодня не сделать.
— Не суетись, — сказал Иван Спиридонович. Ему вдруг стало не по себе оттого, что Варю собираются хоронить чужие люди. — Гроб надо сделать не какой попало, а...
Договорить он не смог. Горло перехватили спазмы, он опустил голову и переступил порог. За ним направились остальные.
Во дворе лежали с десяток тесин, заготовленных для ремонта крыши. Иван Спиридонович стал перекладывать их, выбирая самые сухие и ровные.
— Машину бы надо, — сказал он, повернувшись к Долгопятову. — Я схожу к Генке Савельеву, он вроде недавно домой проехал.
— Мы с Кондратьичем и без Савельева обойдемся, — ответил Долгопятов. — Тут и взять-то надо по две тесины. До школы недалеко, а у тебя и без того забот хватит.
Иван Спиридонович подал им доски, подождал, пока выйдут на улицу, и направился в дом. Надо было решать, как сообщить о беде дочери.
Две недели назад Маша в своем далеком Смоленске попала под машину. Пьяный шофер на иномарке решил обогнать неторопливо пыхтящий по улице грузовик. Слева сделать это было невозможно, и он попытался обойти его по тротуару. На ту беду там оказалась Маша. Машина зацепила ее бампером. У Маши оказался сломанным тазобедренный сустав и кость лодыжки. Она до сих пор лежала в больнице.
Муж Маши был офицером, служил в танковой части. И хотя он остался дома один с тремя ребятишками, может быть, и приехал бы на похороны, если бы не было так далеко. От Смоленска до Рудногорска четыре тысячи километров, да еще две пересадки: в Москве и областном центре. К похоронам ему не успеть. Иван Спиридонович, взявший было ручку, чтобы составить текст телеграммы, понял это и положил ее на место. Решил, что телеграмму надо будет послать после похорон. Ее текст сложился сам собой: «Мать похоронил вчера. Поправишься, поставим памятник». Ивану Спиридоновичу показалось, что так будет лучше. Раз ни дочь, ни зять не могут приехать — зачем создавать им лишнюю мороку?
У него снова перехватило горло. Он не мог смотреть на Варины вещи. Утерев влажные глаза ладонью, он вышел на крыльцо. Из-за сопок на город надвигалась черная туча. Ее края шевелились, словно крылья медузы, она неторопливо переползала через долину от одной сопки к другой, таща за собой по земле черную тень. Со склона горы уже тянул сырой ветер, листья тополей шевелились, издавая бумажный шелест. Копошившиеся в палисаднике куры одна за другой кинулись в сарайку.
Из соседского дома вышел Санька Кузьмин и, размахивая хозяйственной сумкой, направился вдоль улицы. По всей видимости, пошел за хлебом. Поравнявшись с Иваном Спиридоновичем, поздоровался, спросил, как чувствует себя тетя Варя.
— Нет тети Вари, — проглотив спрятавшийся в горле комок, глухо сказал Иван Спиридонович. — Сегодня умерла.
— Как умерла? — сразу побледнел Санька и посмотрел на Ивана Спиридоновича растерянным взглядом.
— Как умирают люди, — ответил Иван Спиридонович, у которого снова защипало в глазах.
Санька заморгал редкими белесыми ресницами, шмыгнул носом, опустил голову. Постоял несколько мгновений у калитки, втянул шею в плечи и, сгорбившись, понуро побрел дальше.
Саньке тринадцать лет. Всякий раз, когда запивали родители, он приходил к Ивану Спиридоновичу. Варя кормила его, освобождала стол для уроков, иногда оставляла ночевать. У Саньки было круглое веснушчатое лицо и вихор с правой стороны лба. Вихор мешал делать прическу и Санька постоянно приглаживал его ладонью. На что Варя говорила:
— Вот и зализал ты его себе. Не приглаживал бы, не было бы вихра.
Когда Варю положили в больницу, Санька каждый день спрашивал у Ивана Спиридоновича о ее здоровье. А позавчера сам навестил ее. Принес кулек клубники, которую специально насобирал на сопке. Есть Варя не могла, но была рада искреннему подарку.
— Какой хороший мальчишка, — говорила она. — Не мог же бог дать ему других родителей.
Санькины родители стали пить после того, как закрыли шахту и они потеряли работу. Его отец был взрывником, а мать лаборанткой на золотой фабрике. Сегодня утром Санькин отец то ли пьяный, то ли с похмелья поскандалил с соседями, жившими напротив. Соседская курица зашла к нему в огород и начала разгребать землю около огуречной грядки. Вместо того чтобы шугануть ее оттуда, он схватил ружье и одним выстрелом уложил курицу на месте. Потом соседка и Санькина мать Рая кричали друг на друга так, что было слышно на всю улицу. «Откуда только у Степки ружье?» — подумал Иван Спиридонович, поворачиваясь к Санькиному дому. Там со двора снова раздавались громкие голоса. Степка что-то требовал от Раи, та отвечала ему грубостью.
Туча перевалила сопку и сразу застила половину неба. На окраине города, ограниченной другой сопкой, еще светило солнце, а здесь вдруг все потемнело. Далеко за огородами полыхнула молния, с сухим треском громыхнул гром, и на крышу и крыльцо с глухим стуком посыпались дождевые капли. Иван Спиридонович зашел в дом и почувствовал, что в нем стало холодно. Он хотел было надеть пуловер, но в комнате опять зазвонил телефон. Он поднял трубку и по голосу узнал Долгопятова.
— Нашли мы столяра-то, — сказал тот. — Екатерина Ивановна тебе не звонила?
— Нет, не звонила, — ответил Иван Спиридонович.
— Ну, значит позвонит. Она еще не вернулась из горкомхоза.
Иван Спиридонович понял, что директор школы пошла договариваться о месте на старом кладбище. Территорию под него отводили еще до войны. За прошедшие полвека кладбище уплотнили так, что между могилками иногда было трудно протиснуться. Но для покойников такого небольшого городка, как Рудногорск, место там все-таки находилось. Здешние люди никогда не обижались на здоровье и жили долго.
Мор на них напал после распада державы и прихода к власти Ельцина. Первый президент России стал на полгода, а то и на год задерживать пенсии и зарплату, большинство предприятий как-то незаметно умерли сами собой, закрылись детские сады и пионерские лагеря, перестали существовать ремесленные училища, выброшенными на улицу оказались не только дети, но и их родители. Вот тогда-то и начался в городе мор. Ни одного дня не обходилось без похорон. Кладбище настолько переуплотнилось, что его решили закрыть и организовать новое. На старом по особому распоряжению хоронили только самых заслуженных людей. Екатерина Ивановна и пошла просить за Варю, хотя та никакой заслуженной не была и в школе никогда не работала. Екатерина Ивановна понимала, что если Варю похоронить на новом кладбище, к которому можно добраться только на собственной машине, Ивану Спиридоновичу будет трудно навещать могилу жены. Машины у него нет, а на своих двоих этот путь для старика просто непосилен. Вот и пошла к начальству с просьбой уважить Ивана Спиридоновича. Все-таки заслуженный учитель России, отдавший школе пятьдесят лет жизни. Почти все городские чиновники — его бывшие ученики.
Екатерина Ивановна позвонила поздно вечером. Говорила она сдержанно и только то, что требовалось. Выразила соболезнование, и хоть слова эти были по сути протокольными, Иван Спиридонович почувствовал в них искренность, которой не было даже у Хомутова и Долгопятова. Душой они соболезновали, может быть, больше, чем она, а вот таких слов найти не могли. После этого Екатерина Ивановна сказала, что гроб готов, завтра она распорядится, чтобы его обили красной материей и забрали из морга Варю. Ивану Спиридоновичу ходить туда не надо, он только должен будет передать утром Леночке Былинкиной одежду, в которой похоронят Варю. О том, где будут хоронить, Екатерина Ивановна не сказала ни слова. И у него возникло предчувствие, что в старом кладбище директору школы отказали. Но спрашивать об этом он не стал.
Все, что происходило в этот день, проходило как бы мимо его сознания. Ему до сих пор казалось, что Варя еще жива, что все разговоры о ее смерти придуманы. Он никак не мог понять, почему так легко поверил им и до сих пор не сходил в больницу. Одним движением он снял с полки кепку, надел ее на голову и вышел из избы. На улице лил дождь, порывы ветра охапками швыряли его в лицо. Иван Спиридонович еще не дошел до калитки, а уже насквозь промок. Ему стало холодно. Открыв калитку, он сразу попал ногой в лужу, зачерпнул полный башмак воды. Он остановился и безвольно опустил плечи. И понял: никуда идти не надо, Варя действительно умерла и теперь ее уже не вернешь. Подержавшись рукой за калитку, он вернулся назад, переоделся в сухое и только тогда вспомнил, что с самого утра ничего не ел. Он налил в чайник воды и поставил его на газовую плиту.
Когда он стал снимать закипевший чайник, в сенях раздался топот, дверь распахнулась, и на пороге показался запыхавшийся Санька Кузьмин. Он был в тех же шортах и футболке с коротким рукавом, что и днем.
— Ты откуда бежишь? — удивившись тому, как тяжело дышит Санька, спросил Иван Спиридонович.
— Из дому, — Санька вздохнул полной грудью, переводя дух.
— А почему так запыхался?
— За девять секунд добежал, — сказал Санька.
— По секундомеру засекал, что ли? — недоверчиво спросил Иван Спиридонович.
— Нет, считал, — Санька снова перевел дух. — Чем быстрее бежишь, тем меньше струек дождя на тебя попадает.
— Почему меньше? — удивился Иван Спиридонович. — На одном квадратном метре их одинаковое количество. Как ни беги, ни одну не минуешь.
— Но чем быстрее бежишь, тем меньше из каждой струйки выльется на тебя, — сказал Санька.
— Проходи, математик. — Иван Спиридонович показал рукой на стул около стола. — Зачем пришел-то?
— Мамка послала. Иди, говорит, к Ивану Спиридоновичу, переночуй там. А то у него сегодня стены воют. Это правда, что воют? — Санька обвел взглядом стены кухни.
— Стены что? — ответил Иван Спиридонович. — Душа воет. Это страшнее.
Он поставил на стол хлеб, достал из холодильника и нарезал на тонкие пластики колбасу.
— Будешь? — спросил Иван Спиридонович, кивнув на колбасу.
— Да вообще-то я уже поел, — неуверенно произнес Санька и протянул руку к тарелке.
Иван Спиридонович налил в чашки чай, достал сахар. Санька неторопливо ел колбасу с хлебом. Потом неожиданно спросил:
— А почему люди умирают? Вот жил бы человек вечно, разве от этого было бы плохо?
— Вечного ничего нет, — сказал Иван Спиридонович. — Все стареет, всему приходит конец. Ты тоже когда-нибудь станешь старым.
— Я хочу прожить тысячу лет, — мечтательно сказал Санька, протягивая руку за очередным пластиком колбасы. — Чтобы посмотреть, какой станет земля и какими будут люди.
— Через тысячу лет людей на земле уже может не быть, — заметил Иван Спиридонович.
— Это почему же? — насторожился Санька.
— Все съедят, добудут все полезные ископаемые. Перебьют друг друга из-за последнего куска хлеба.
— К тому времени никаких войн уже не будет, — уверенно сказал Санька.
— И я когда-то так думал, — грустно вздохнул Иван Спиридонович. — Когда мы возвращались с войны, всем нам казалось, что это было последнее побоище на земле. Но человечество ничему не учится.
— А где будут хоронить тетю Варю? — спросил Санька.
— Наверное, на новом кладбище, — ответил Иван Спиридонович.
— Это плохо, — Санька опустил голову.
— Почему плохо? — не понял Иван Спиридонович.
— Не знаю, — Санька встал из-за стола, прошел в комнату и включил телевизор...
Утром пришла Леночка Былинкина. Иван Спиридонович приготовил платье, чулки и туфли, в которых предстояло похоронить Варю. Сложив вещи в пакет, Леночка ушла в больницу. Иван Спиридонович постоял посреди комнаты, прикидывая, куда и что из нее перенести. Надо было освободить место для гроба. Санька помог ему разобрать стол, принести табуретки. Иван Спиридонович поставил их посреди комнаты.
С этой минуты он не мог найти себе места. Ходил взад-вперед из комнаты в кухню, каждую минуту выглядывал в окна, несколько раз выходил на крыльцо. Когда увидел, как с главной улицы в их переулок заворачивает небольшой автофургон «Газель», весь напрягся, словно одеревенел, и уставился на него неподвижными глазами. Фургон остановился около калитки. Из него вышли Хомутов, Долгопятов, еще несколько мужчин и Леночка Былинкина вместе с директором школы Екатериной Ивановной.
Иван Спиридонович выскочил на крыльцо. Варя лежала в гробу, бледная и неподвижная, словно каменная. Ее глаза, прикрытые веками, провалились в глазницы и казались плоскими. Плотно сжатые фиолетовые губы были чужими. Это была уже не Варя, это было холодное, неумелое, неживое изваяние.
Гроб занесли в комнату и поставили на табуретки. Крышку стоймя прислонили в сенях около двери. Иван Спиридонович опустился перед гробом на колени и коснулся лбом холодных, скрещенных на груди Вариных рук. Горло сжимали спазмы, глаза щипало, но слезы не шли. Если бы они пролились, может быть, стало легче. Он содрогнулся всем телом и еще сильнее припал к ее рукам. Стоявшая рядом Екатерина Ивановна положила ладонь на его плечо. Иван Спиридонович поднял голову, встал на ноги. И все увидели, как по его щекам к подбородку скатываются крупные прозрачные слезы.
Он отошел от гроба, вышел на кухню и вытер глаза ладонью. Вслед за ним вышла Екатерина Ивановна. Ее глаза тоже блестели.
— Вот такая жизнь, — сказала она, шмыгнув носом. — Живешь, строишь планы и не знаешь, когда это случится...
Екатерина Ивановна достала платок, промокнула глаза и осторожно высморкалась.
— Прости, Иван Спиридонович...
— За что прощать-то? — удивился он. — Наоборот, спасибо за помощь.
— Место-то на старом кладбище мне выхлопотать не удалось. — Екатерина Ивановна всхлипнула, опустив глаза.
— Какая теперь разница, где лежать, — махнул рукой Иван Спиридонович. — Это при жизни человеку надо и место красивое, и удобства.
Екатерина Ивановна молча посмотрела на него и отвернулась.
Провожать Варю на кладбище поехало не так уж много людей. В основном школьные учителя, бывшие товарищи по работе Ивана Спиридоновича. Вместе с ними в открытый кузов машины залезли родители Саньки Кузьмина. Рая суетилась, готовая прийти на помощь по первому зову. Степан, наоборот, был нетороплив и обстоятелен. Он сам положил в кузов лопаты, а потом помогал мужикам выносить из дома гроб. Иван Спиридонович понимал, что участвуют они в похоронах ради того, чтобы попасть на поминки, но все равно был рад их заботе. К соседям, хотя и пьющим, он относился хорошо.
Когда все уселись в кузов, Иван Спиридонович увидел у калитки сгорбленную фигурку Саньки. О нем забыли, и он тоскливым взглядом смотрел на машину, которая должна вот-вот отъехать.
— А ты чего стоишь? — спросил Иван Спиридонович, подвигаясь в сторону, чтобы освободить около себя место. — Давай сюда.
Санька махом заскочил в кузов, и машина тронулась.
На старом кладбище Иван Спиридонович был много раз, а посмотреть новое еще не успел. Да и нужды в этом не было. Помирать ни он, ни Варя не собирались, место себе приглядывать загодя у них не было и в уме. Но когда машина выехала за город и, тяжело подвывая мотором, стала кряхтеть и переваливаться на каждой кочке с борта на борт, он пожалел, что Варю повезли туда. Надо было самому сходить к главе городской администрации, а не надеяться на Екатерину Ивановну. Ей отказали, а ему, может быть, и не посмели бы. Два квадратных метра незанятой земли можно было найти и на старом кладбище. Но дело сделано, и что-либо исправлять было уже поздно.
Кладбище находилось у подножия сопки, за которой располагалась фабрика. От него, огибая сопку, в сторону фабрики уходила хорошо накатанная автомобильная дорога. Ивана Спиридоновича удивило, что на кладбище, которое открыли совсем недавно, уже так много свежих могил. Он и не предполагал, что в их маленьком Рудногорске умирает столько людей.
На кладбище работали люди в камуфлированной форме. Машина с буровым станком сверлила по его периметру ямы, солдаты вручную устанавливали в них столбы. Затем прибивали к столбам прожилины и приколачивали штакетник. Ограда получалась хорошей. «Хоть это делают», — с одобрением подумал Иван Спиридонович, и у него немного отлегло от души. Он все боялся, что могила Вари окажется открытой не только всем ветрам, но и скотине, которая тут нередко пасется, а покой мертвых ничто не должно нарушать. Одно только удивило: почему ограду делают солдаты и откуда они здесь появились? Но думать об этом было некогда. Машина миновала створ ворот и остановилась у свежей кучи земли, около которой, опираясь на лопату, стоял Долгопятов. Он раньше отправился сюда со школьным завхозом копать могилу.
Шофер открыл борта, народ попрыгал на землю. Хомутов поставил у края могилы две табуретки, на них установили гроб. Иван Спиридонович понял, что видит Варю последний раз. Сердце сжалось до пронзительной боли и ему почему-то подумалось, что скоро и он вот с такими же черными губами будет лежать в гробу на краю могилы. «Зачем мне жизнь теперь? — пронеслось в голове Ивана Спиридоновича. — Для чего мне она без Вари?» И ему вдруг захотелось обменяться местами с Варей, уйти за ту черту, где навсегда оставляют душевные боли и тяжелые раздумья, которые ни на один день не отпускали его в последнее время.
— Пора прощаться, — прозвучал издалека сипловатый голос Долгопятова.
Иван Спиридонович нагнулся и поцеловал Варю в холодный мраморный лоб. Рая Кузьмина перекрестилась и тоже поцеловала. Остальные, выстроившись с обеих сторон вдоль гроба, молча склонили головы. Потом отошли в сторону. Лишь Санька Кузьмин остался стоять на своем месте. И только когда Долгопятов с Хомутовым начали закрывать гроб крышкой, подошел к матери.
Гроб опустили в могилу, и на него, глухо стуча, посыпались комья земли. Вскоре над могилой вырос холмик со скромным деревянным крестом над ним. Иван Спиридонович уже решил, что вместо креста поставит небольшой мраморный памятник, но для этого надо ехать за сто километров на камнерезный завод. «Оправлюсь после похорон, — подумал он, — и поеду».
Прощаясь с могилой, он еще раз обвел взглядом кладбище. Солдаты ставили на нем вторые ворота, с той стороны, откуда шла дорога на бывшую золотую фабрику.

2

Долгопятов пришел к нему через два дня после похорон. Иван Спиридонович наводил во дворе порядок. Не потому, что его там не было. Просто не мог сидеть дома, молча смотреть на Варин портрет, висевший на стене, и ее вещи, прибрать которые не поднималась рука. От такого сидения можно было рехнуться.
Ему почему-то вспомнился их первый приезд в этот дом и то, как они после дороги мылись в бане. Между собой они уже считались мужем и женой, но в законном браке еще не были, не успели зарегистрироваться в ЗАГСе. И не только зарегистрироваться. С тех пор, как они решили пожениться, прошло две недели, но они провели их в поездах и на вокзалах. Брачной ночи у них еще не было. Каждый представлял ее по-своему. Говорить на эту тему они стеснялись. Митя не знал об этом. Он бесцеремонно затолкал их в баню, чтобы они смыли с себя дорожную грязь. Особенно перепачканной была Варя. Иван Спиридонович заикнулся было о том, чтобы она сходила в баню первой, но Митя протестующе замахал руками:
— Еще будем тратить время на то, чтобы вы мылись отдельно. Закуска уже на столе, у меня в горле давно пересохло.
Он подтолкнул Ивана Спиридоновича в спину, тот перешагнул порог, Варя нерешительно ступила за ним. Оглядевшись в предбаннике, она сказала:
— Ты посиди тут, я вымоюсь первой, потом подожду тебя.
Сняв туфли, она прошла в мойку. Вскоре дверь мойки приоткрылась, в щель просунулась Варина рука с аккуратно завязанной в узелок одеждой. Положив ее у порога, Варя плотно закрыла дверь. Иван Спиридонович сидел на лавке, смотрел в маленькое тусклое окошко и слушал, как за дверью плещется вода. У него было огромное желание хотя бы одним глазком заглянуть в мойку. Он еще ни разу в жизни не видел нагую женщину. При одной мысли об этом начинало учащенно стучать сердце, его громкий стук отдавался в ушах. Он уже приподнялся и сделал осторожный шаг к двери, но тут на него нашла неожиданная робость. Он почувствовал, как начинает весь гореть от стыда. Если Варя испугается и закричит, позора не оберешься. Митя будет смеяться над ним всю жизнь.
Иван Спиридонович, не пытаясь утихомирить бешено стучащее сердце, сел на лавку. В это время Варя опять чуть приоткрыла дверь, просунула в нее руку и попросила подать чистое белье, завернутое в полотенце. Он подал белье, но когда она брала его, отвернулся.
Много раз он потом вспоминал эту историю, но никогда не жалел о том, что оказался робким. Вот и сейчас она снова вспомнилась ему. Он смотрел на неожиданно появившегося во дворе Долгопятова, а видел Варю. Долгопятов поздоровался, молча постоял, терпеливо ожидая, пока Иван Спиридонович перенесет охапку дров от ограды к стене сарая, потом сказал:
— Пойдем, посидим на крыльце.
Его озабоченный вид насторожил Ивана Спиридоновича. Долгопятов сел на крыльцо, прищурившись, посмотрел на солнце и, опустив голову, повернулся к соседу.

— Я тебя слушаю, — сказал Иван Спиридонович и положил на колени руки.

Долгопятов вздохнул, провел ладонью по крашеной, блестевшей на солнце ступеньке и, не поворачивая головы, спросил:
— Ты солдат на кладбище видел? — в его голосе послышалась таинственность.
— Видел, — ответил Иван Спиридонович. — Кто же их там не увидит?
— А знаешь, что это за солдаты?
— Откуда мне знать? — пожал плечами Иван Спиридонович.
— Конвой, — сказал Долгопятов и откинулся назад, чтобы лучше рассмотреть, какое впечатление это слово произвело на соседа.
— Ну и что, что конвой? — не понял Иван Спиридонович.
— А то, что на фабрике делают зону, колонию строгого режима, — Долгопятов нагнулся почти к самому лицу Ивана Спиридоновича и тихо добавил: — Зэков хоронить на том кладбище будут. Самых отпетых уголовников. Убийц и насильников.
Иван Спиридонович отпрянул в сторону. Он слышал, что на месте фабрики, на которой раньше мыли золото, хотят построить то ли тюрьму, то ли колонию для заключенных. Но особого значения этим разговорам не придавал. Мало ли о каких прожектах ходят слухи. Когда закрыли рудник, поставлявший на фабрику золотоносную руду, говорили, что руководство области заключило контракт с японской фирмой на производство здесь современных пылесосов. Местная газета писала, что на фабрике побывали японцы. Она им понравилась. Но еще больше понравился город. В нем были и магазины, и школы, и у всех безработных свое жилье. Никакой инфраструктуры создавать не надо. Установил оборудование и гони пылесосы хоть в Европу, хоть в ту же Японию. В Рудногорске они будут в три раза дешевле, потому что здешним рабочим никто такую зарплату, как в Германии или Японии, платить не будет.
Но японцы как приехали с добрыми намерениями, так и уехали с ними же. Потом на фабрике хотели наладить производство автомобильных магнитол, затем одноразовых шприцов, чтобы наркоманы не заражали друг друга СПИДом. И эти намерения тоже оказались не более чем прожектами. Потому и не придавал Иван Спиридонович значения разговорам о колонии. А оказалось, что это серьезно.
Только теперь до него дошло, почему Екатерина Ивановна так переживала из-за того, что не смогла выхлопотать для Вари место на старом кладбище. Она знала, что на новом вместе с горожанами будут хоронить и уголовников. Понял Иван Спиридонович и то, для чего на кладбище сделали вторые ворота. В них удобно заезжать с фабрики, для этого не надо огибать все кладбище.
— Как же так? — сказал он, растерянно посмотрев на Долгопятова. — Кто же додумался открыть колонию без согласия жителей?
— Будет сейчас кто-то спрашивать твое мнение, — усмехнулся Долгопятов. — Оно даже Клюкину не нужно. Что уж говорить о тех, кто выше.
— Но мы-то не бессловесные твари. Не скотина какая-то.
Иван Спиридонович от возмущения заерзал на месте. Сама мысль о том, что рядом с Варей похоронят матерого убийцу, была ему омерзительна. Ни душа, ни сознание не принимали этого.
— А может, врут все это? — сказал он, с надеждой посмотрев на Долгопятова. — Ведь чего только не пытались организовать на фабрике.
— Врут? — саркастически усмехнулся Долгопятов. — Там уже забор высотой четыре метра строят. С колючей проволокой.
— Кто строит?
— Конвой и строит, — ответил Долгопятов
— Пойдем посмотрим, — сказал Иван Спиридонович, поднимаясь с крыльца.
— Прямо сейчас, что ли? — опешил Долгопятов.
— А когда же? — Иван Спиридонович резко встал. — Если построят забор, с нами никто разговаривать не будет. После драки кулаками не машут.
Долгопятов нехотя поднялся. Идти к бывшей фабрике у него не было никакого желания. Во-первых, это далеко. А во-вторых, бесполезно. Придут, посмотрят и уйдут не солоно хлебавши. Кто они такие, чтобы запрещать строительство? Смешно даже. Но отказываться было неудобно. Долгопятов понимал, почему переживает Иван Спиридонович. Поддержать его требовала совесть.
Когда они вышли из заросшего травой переулка и ступили на пыльную центральную улицу города, Долгопятов спросил:
— Ты Наташу Кораблеву помнишь?
Иван Спиридонович даже вздрогнул. Как же не помнить этот страшный в истории города случай, тем более, что на убитую Наташу наткнулся он сам. Эта картина и сейчас стоит перед его глазами.
Было это тихим сентябрьским днем. С тальников уже начали облетать узкие, похожие на птичьи перья, листья. Они долго кружились в воздухе, плавно покачиваясь и опускаясь на землю. Тропинка, по которой Иван Спиридонович возвращался домой из школы, шла через тальники, росшие вдоль берега ручья. От земли пахло сыростью и горьковатой листвой. Ему было приятно ощущать и остывающее, но все еще ласковое солнце, и этот горьковатый запах, и шорох листвы под ногами. Во всей природе ощущалась умиротворенность, и это чувство добра и покоя передавалось ему.
Он шел домой после школьных уроков в приподнятом настроении. Все ученики, словно сговорившись, отвечали сегодня на хорошо и отлично. А на перемене, обступив его, долго расспрашивали о подробностях похода Святослава на хазаров. В такие минуты он чувствовал себя счастливым. Если ученики не отпускают учителя с урока, лучшей награды за учительский труд нельзя представить. С этим ощущением радости он и шел домой. И вдруг услышал душераздирающий женский крик. Женщина кричала совсем рядом, за поворотом тропинки.
Иван Спиридонович сначала испуганно вздрогнул, потом кинулся на крик и, выскочив на полянку, увидел поразившее его своей жутью зрелище. У края кустов, неловко подвернув под голову руку, лежала залитая кровью школьница. Ее голова с перерезанным горлом была откинута назад, пропитанный кровью фартук походил на содранную кожу. Таких страшных картин Иван Спиридонович не видел даже во время войны. Платье девочки было задрано, маленькие белые трусики валялись рядом. Женщина, наткнувшаяся на нее, кричала от страха. Она смотрела на Ивана Спиридоновича, но не видела его.
Он инстинктивно кинулся к девочке, надеясь помочь. Но, увидев открытые стеклянные глаза, понял, что никакая помощь здесь уже не нужна.
Он узнал девочку. Это была восьмиклассница Наташа Кораблева, жившая на соседней улице. Сегодня утром она отвечала ему урок.
Она была жизнерадостной, красивой, уверенной в себе девочкой, с большими серыми глазами и гибкой фигуркой, уже начинавшей обретать очертания женственности. В последнее время Иван Спиридонович начал замечать, что она стала иногда уходить в себя, ее взгляд устремлялся куда-то вдаль, мимо доски и сидящих впереди учеников, а на лице появлялась таинственная улыбка. Столкнувшись в такие моменты взглядом с Иваном Спиридоновичем, она опускала глаза, а ее щеки становились пурпурными. Так бывает, когда девочка мечтает о своей первой любви.
Сейчас ее красивое лицо было матово-белым, губы в нескольких местах прокушены, подбородок измазан кровью. Иван Спиридонович подошел к ней, одернул платье и тут заметил портфель, торчавший между кустов. Очевидно, Наташа отбросила его, пытаясь защитить себя руками.
На поляне стали собираться люди. Неожиданно быстро появилась милиция. Поскольку Иван Спиридонович и женщина оказались первыми свидетелями, с них тут же сняли показания. Гудевшая рядом толпа доискивалась виновных. Все сходились в одном: свои сделать этого не могли. За всю послевоенную историю в городе не было ни убийств, ни насилий. Кражи случались, хулиганство, но столь страшного преступления город не переживал.
— Ну, надругался, черт бы с ним, — глядя на Наташу, всхлипывала одна женщина. — Но убивать-то зачем?
— Чтобы замести следы, — отвечал ей стоявший рядом милиционер. — Мертвый не выдаст.
Наташу Кораблеву увезли в морг для проведения судебно-медицинской экспертизы, а люди еще долго не расходились, обсуждая случившееся. Им стало страшно за себя и своих детей.
Убийц нашли на следующий день. Ими оказались сбежавшие из тюрьмы два рецидивиста. Тюрьма была в ста километрах от Рудногорска, в городе, расположенном на железной дороге. Уголовники специально подались в сторону от нее, надеясь, что здесь их не будут искать. Им надо было отсидеться, подождать, пока все успокоится, и уж потом двигаться дальше. И отсиделись бы, если бы не встретили на тропинке у тальников возвращавшуюся из школы Наташу Кораблеву.
Родители Наташи настаивали, чтобы рецидивистов судили в Рудногорске показательным судом. Но их возвратили в тюрьму и судили там. Одному дали расстрел, другому добавили к первоначальному сроку десять лет. А Наташи Кораблевой, прожившей на свете всего четырнадцать лет, не стало. И хотя это произошло двадцать лет назад, страшную историю со школьницей помнил весь город.
— Нет такой тюрьмы, из которой не сбежал хотя бы один преступник, — словно отгадав, о чем думает Иван Спиридонович, сказал Долгопятов. — И здесь убегать будут, — он посмотрел на уходящие в синеватую даль горы и добавил: — Еще как будут.
По дороге, усеянной мелким щебнем, они вышли к деревянному мосту, перешли по нему речку и по узкой, петляющей среди высокой травы тропинке направились вдоль берега к фабрике. В те времена, когда на ней мыли золото, вода в речке была желтой с белесым отливом. Крупная галька становилась от нее осклизлой, словно ее окунули в кисель. Речка была угроблена на многие километры, из нее нельзя было брать воду, но фабрика давала людям работу, и с этим мирились.
Сейчас вода в речке была настолько прозрачной, что с берега виднелось каменистое дно. На перекатах вдоль песчаных кос, перегораживая русло, росли водяные лопухи с широкими зелеными листьями. Некоторые из них, забравшиеся поближе к стремнине, раскачивались, сопротивляясь течению. На берегу заводи, заросшей тальником, два пацана таскали удочками пескарей. «Построят тюрьму, — с неприязнью подумал Иван Спиридонович, — и по речке понесет дерьмо зэков. Спускать-то его больше некуда». Эта мысль разозлила его, и он ускорил шаг. Долгопятов, шедший до этого своей легкой подпрыгивающей походкой, засопел и стал отставать. Они миновали поворот и увидели фабрику.
Высокий забор отгораживал ее территорию от реки, по его углам стояли вышки для часовых. Над забором в несколько рядов была натянута колючая проволока. Иван Спиридонович, увидев это, невольно съежился.
Ограда еще не была закончена, но ее размеры уже обозначили вкопанные в землю столбы. Они шли от речки к сопке и уходили вдоль ее подножия за фабрику. Еще недавно здесь густо росла черемуха, и женщины каждое лето ходили с ведрами собирать ее. Теперь черемуху вырубили до последнего кустика. Вся территория была обезображена торчащими из земли пнями и напоминала оставленную варварами лесосеку.
Человек десять парней без рубах, но в камуфляжных штанах, спешно достраивали ограду. Ивану Спиридоновичу показалось, что кое-кого из них он уже видел на кладбище. У него неприятно заныло под ложечкой. Так бывало всегда, когда он начинал нервничать. Парни, как на подбор, были высокими, широкоплечими, с играющими под кожей мускулами. Такой конвой кого хочешь устрашит одним своим видом. Сбавив шаг, Иван Спиридонович и семенивший за ним Долгопятов подошли к парням.
— Здорово, ребята, — сдерживая одышку, сказал Долгопятов и полез в карман за носовым платком. От жары и быстрой ходьбы он вспотел.
Парни прекратили работу и повернулись к старикам. Их загорелые тела блестели на солнце бронзой. По загару было видно, что работают они не первый день. Долгопятов промокнул пот с лица и, аккуратно свернув носовой платок, спросил:
— Что это вы строите, если не секрет?
— Откуда сегодня столько любопытных? — произнес огромный рыжий парень, с зализанным вихром коротких волос и татуировкой на правом плече. — Только что корреспондента выпроводили. Теперь объявились вы.
— У корреспондента свои дела, — примирительно произнес Иван Спиридонович, глядя на его вихор. Он напоминал ему вихор Саньки Кузьмина. — А мы обычные жители. В городе началась стройка, вот и решили узнать, что здесь будет.
— Что надо, то и будет, — буркнул рыжий и взялся за топор, которым перед тем обстесывал столб.
— А мы слышали, что здесь будет тюрьма, — выглядывая из-за плеча Ивана Спиридоновича, сказал все еще тяжело дышавший Долгопятов.
— Раз слышали, зачем спрашиваете? — ответил стоявший немного в стороне чернявый парень с раскосыми глазами.
— Мы хотим официального подтверждения, — шагнув вперед, решительно сказал Долгопятов. Иван Спиридонович уже понял, что своей настойчивостью он только портит весь разговор.
— Официальное подтверждение дает нотариальная контора, — не скрывая ехидства, в котором сквозило открытое раздражение, ответил чернявый.
— А ты не зубоскаль, — подступая к нему и уже явно заводясь, произнес Долгопятов. — У нас в городе беглые зэки такое творили, что до сих пор волосы дыбом стоят.
— Тебе этого опасаться нечего, — сказал чернявый, явно намекая на лысину Долгопятова и, повернувшись к остальным, скомандовал: — Хватит базарить! Работать надо.
Долгопятов промокнул платком вспотевшую лысину. Он хотел ответить парню на зубоскальство, но на дорожке, ведущей из глубины фабрики, показался офицер, и это остановило его. Быстрым шагом офицер подошел к парням и, бросив взгляд на стариков, спросил:
— Кто такие?
— Жители Рудногорска, — как можно спокойнее ответил Иван Спиридонович. — Хотим узнать: что это за стройка?
— Это вас не касается. Покиньте территорию, — приказал офицер.
— Как это не касается? — все еще вытирая платком голову, возмутился Долгопятов. — Если вы строите тюрьму, то ей в Рудногорске не бывать.
— Покиньте территорию объекта, — начиная выходить из себя, повторил офицер. — Иначе спущу собак. Здесь запретная зона.
— Пойдем отсюда, — обратился к приятелю Иван Спиридонович. — Все и так ясно.
— Что ясно? Он же ничего не сказал, — запротестовал Долгопятов, давая понять, что не сдвинется с места, пока не получит ответа.
— Ты же видишь, что с ним говорить бесполезно, — произнес Иван Спиридонович, демонстративно отвернувшись от офицера. — Он не только собаку спустит, он из автомата пальнуть может. С народом расправляться они научились.
Офицер с откровенной брезгливостью посмотрел на стариков и, цвиркнув сквозь зубы слюной, отвернулся. Иван Спиридонович головы не опустил, тоже повернулся и с достоинством пошел назад к мосту. За ним, опустив плечи и тяжело дыша, засеменил Долгопятов. Поравнявшись с Иваном Спиридоновичем, он сказал:
— Зря ты ушел. Он бы все равно сознался, что строят.
— Зону строят, — произнес Иван Спиридонович. — А если хочешь подтверждения, спроси у Клюкина.
Долгопятов засопел и опять потянулся за платком. Он и сам понимал, что на месте фабрики строят колонию. Самое обидное было то, что Долгопятов не видел возможности этому воспрепятствовать.
— К Клюкину идти действительно надо, — после некоторого раздумия сказал Долгопятов. — Городской голова на такую стройку должен спросить разрешение у народа.
— Кто кого сейчас спрашивает? — ответил Иван Спиридонович, на которого вдруг накатилось такое безразличие, что не хотелось даже разговаривать. — Помнишь последнюю фразу в «Борисе Годунове»: «Народ безмолвствует»?
— Когда безмолвствует, это плохо, — согласился Долгопятов.
— Не просто плохо, — поправил его Иван Спиридонович. — Страшно. Давным-давно сказано, что все предательства и убийства на земле существуют только с молчаливого согласия равнодушных.
— Почему же они молчат? — спросил Долгопятов.
— Потому что рабы, — ответил Иван Спиридонович. — Готовы жить в унижении, только бы их не трогали.
Друзья подошли к речке. Навстречу им от кромки воды поднимались пацаны с удочками. На кукане у каждого висело десятка по два отборных пескарей. Долгопятов пропустил их вперед и, когда они вышли на тропинку и направились к мосту, спросил:
— Другой рыбы здесь нет, что ли?
— Чебаки есть, — не оборачиваясь, сказал пацан, что шел сзади. — Только сегодня они не клевали.
От жары, нервной перепалки с будущими конвоирами и быстрой ходьбы Долгопятов устал. Подойдя к мосту, он стал останавливать машины, чтобы не идти пешком по изнуряющей жаре. Две легковушки пронеслись мимо, не обращая на него внимания.
— Брось ты это занятие, — сказал Иван Спиридонович. — Дойдем потихоньку, ничего тебе не сделается.
В это время за их спинами раздался скрежет тормозов, и длинный шлейф пыли, двигавшейся за грузовиком, накрыл дорогу. Иван Спиридонович замахал перед лицом ладонью, обернулся. Из кабины высунулся его сосед Генка Савельев. Открыв дверку, он крикнул:
— Садитесь, подвезу!
Долгопятов, несмотря на свой внушительный вес, быстро взобрался на ступеньку и исчез в кабине. За ним залез Иван Спиридонович.
— Что это вас занесло в эти края? — спросил Генка, трогая машину с места.
— Ходили смотреть на стройку, — сказал Иван Спиридонович.
— И что же там строят? — поинтересовался Генка, не отрывая взгляда от дороги.
— Тюрьму.
— Да ну? — удивился Генка. — На нашей фабрике и тюрьму?
Ивану Спиридоновичу пришлось рассказать все по порядку. Генка нахмурился, долго молчал, потом сказал:
— Мы все только на эту фабрику и надеялись. Думали: на ней какое-нибудь производство откроют. А если ее заберут под тюрьму, где же людям работать?
— В тюрьме и работать, — ответил Иван Спиридонович.
— Параши таскать? — повернувшись к нему, спросил Генка.
— Может, и параши.
— Ну, уж увольте, — Генка сердито крутанул баранку. — Пусть их таскают те, кто строит.
— Их не заставишь, у них власть, — спокойно возразил Иван Спиридонович.
— В гробу бы я видел такую власть, — резко произнес Генка. — Зарплату уже три месяца не получал.
— Ты что кипятишься? — спросил Иван Спиридонович. — Ты же сам голосовал за них.
Генка стрельнул по нему взглядом и отвернулся. Было видно, что на власть он затаил глубокую обиду. Машина подъезжала к школе.
— Притормози, я выйду, — сказал Иван Спиридонович.
Генка остановил машину. Долгопятов тоже решил выйти. Ему показалось неудобным оставлять Ивана Спиридоновича одного.
— Если что надумаете, я с вами, — сказал Генка, закрывая кабину.
В его словах слышался особый подтекст. Иван Спиридонович посмотрел на его нервное лицо, и ему показалось, что Генка готов пойти на самые крайние меры. По всей видимости, его нелюбовь к власти требовала эмоционального выхода.
— В школу-то зачем? — спросил Долгопятов, отряхивая пыль с одежды, когда они снова оказались на обочине дороги.
— С учителями поговорить надо, — сказал Иван Спиридонович. — Если будем все заодно, может, что-то и сделаем.
Учительская была полна народу. Екатерина Ивановна собрала учителей перед летним отпуском. Такие собрания были и во времена Ивана Спиридоновича. На них подводились итоги года и обсуждались мероприятия на лето. Сейчас обсуждение, по всей видимости, закончилось, учителя разговаривали между собой. Хомутов, навалившись спиной на косяк, расслабленно сидел на подоконнике раскрытого настежь окна и курил. Леночка Былинкина жестикулировала, объясняя что-то учительнице литературы. При виде Ивана Спиридоновича все замолчали и повернулись в его сторону. Он сделал шаг от двери и огляделся, ища глазами свободный стул. Но вдруг раздумал садиться и остался стоять у входа. За его спиной встал Долгопятов. Иван Спиридонович тяжело вздохнул и, глядя на Екатерину Ивановну, сказал:
— Так ты знала, кого будут хоронить на новом кладбище?
Она, по всей видимости, ожидала этого разговора и заранее готовилась к нему. Опустив голову, Екатерина Ивановна тихо, но так, чтобы слышали все остальные, произнесла:
— Мне очень жаль, Иван Спиридонович. Но поверь, я сделала все, что могла.
Учителя сразу поняли, о чем идет речь, в комнате наступила неловкая пауза. Леночка Былинкина, решив заступиться за директора, громко произнесла:
— Претензии не ей надо предъявлять, а администрации города.
Иван Спиридонович никогда не считал Былинкину серьезным человеком, хотя она и была милым, очень симпатичным существом. И то, что она первой высказала свое суждение, не удивило его. Люди серьезного ума прежде, чем говорить, думают. Было странно, что так долго молчали остальные. Ведь дело вовсе не в том, что Иван Спиридонович похоронил жену не там, где хотел. Новое кладбище уравнивало всех жителей города с преступниками. Пусть даже и после их смерти. А это уже другая мораль. Люди, воспитанные на ней, будут иметь совсем иные нравственные устои. Учителя не могли не понимать этого.
— Может быть, тебе и все равно, где лежать после смерти, — сказал Иван Спиридонович, повернувшись к Былинкиной. — Но вот Екатерина Ивановна, например, не захочет, чтобы рядом с ее могилой похоронили человека, который изнасиловал и убил пятнадцать женщин.
Екатерина Ивановна нервно вспыхнула и передернулась от этих слов.
— Откуда вы знаете, что он убьет пятнадцать женщин? — спросила Леночка.
— Пусть не пятнадцать. Пусть одну. Какая разница? — Иван Спиридонович переводил взгляд с одного лица на другое.
— Что ты предлагаешь? — не скрывая раздражения, спросила Екатерина Ивановна.
— Мы только что были на фабрике, — Иван Спиридонович повернулся к Долгопятову, словно просил у него поддержки. — Там уже забор четырехметровый с колючей проволокой начали строить. И вышки сторожевые по углам. Однозначно можно сказать, что строят колонию.
— Ну и что, что колонию, — пожав острыми худенькими плечами, воскликнула Леночка. — Нам легче работать станет. Будем воспитывать учеников на наглядных примерах. Если говорить честно, многим из них место не в школе, а в том заведении, о котором вы сказали.
Леночка не решилась выговорить слово «колония». И снова никто не возразил ей. Иван Спиридонович, глядя на Хомутова, спросил, не скрывая горечи:
— Неужели вы не понимаете, что со строительством колонии городу придет конец? Ведь ничего другого здесь больше не откроют. Начнутся побеги, убийства. Вы же помните Наташу Кораблеву. Это в миллионном городе тюрьмы не видно. А у нас всего населения пятнадцать тысяч. Колония станет его главной доминантой.
— Я не понимаю, чего ты от нас хочешь, — сказал Хомутов, выпустив дым и выбросив за окно докуренную сигарету.
— Протестовать. Идти в администрацию. Устроить пикет около фабрики. Привлечь на свою сторону весь город. Мы же не бессловесные твари. Из нашего Рудногорска можно сделать туристическую Мекку. Здесь вся история горнозаводского дела Сибири. Здесь и Акинфий Демидов, и Ползунов были. И даже Достоевский приезжал, когда отбывал семипалатинскую ссылку.
— Кому она сейчас нужна, эта Мекка? — холодно заметила учительница литературы Валентина Петровна. — Бомжам и наркоманам?
— Нам с вами. Детям нашим. — Иван Спиридонович расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке, ему стало жарко.
— Нам сейчас не до Мекки, — Валентина Петровна открыла сумочку и стала искать в ней то ли расческу, то ли губную помаду.
— А ты что скажешь? — обратился Иван Спиридонович к директору школы, понимая, что это последняя соломинка, за которую еще можно ухватиться. — Ты же выросла здесь и родители твои родом отсюда.
— А что толку в нашем возмущении? — ответила Екатерина Ивановна. — Кто обратит на него внимание?
— Как кто? — Иван Спиридонович напрягся от возбуждения. — Учителей поддержит весь город. И область нас заметит. Ведь у нас хоть и карикатурная, но демократия.
— То, что область заметит, не сомневаюсь, — негромко, со спокойной рассудительностью произнесла Екатерина Ивановна. — Правда, не знаю, с какой стороны. Ты, Иван Спиридонович, в слове демократия после «е» пропустил «р» с мягким знаком. Это у нас так теперь называется.
Некоторые из учителей, опустив головы, чуть заметно улыбнулись. Ивану Спиридоновичу стало не по себе. Люди просто не верят в то, что они в состоянии что-то изменить, — понял он. Им кажется, что чем больше они будут требовать, тем хуже для них. Уж лучше сидеть и посапывать в две норки. Мы ведь столько лет только и занимались тем, что сидели и посапывали. Неужели мы так ничего и не поняли? Неужели не осознали того, что все зло существует благодаря молчаливому одобрению равнодушных, подумал Иван Спиридонович.
— Не ожидал я от вас такого, — произнес он и медленно, надеясь, что его еще остановят, вышел из учительской. На душе было скверно. Постояв несколько мгновений на школьном крыльце, он спустился по ступенькам и пошел домой, согнутый и опустошенный. За ним неотступно, как тень, следовал Долгопятов.
Иван Спиридонович вспомнил, как много лет назад пытался помочь Екатерине Ивановне, тогда еще совсем молоденькой учительнице, исполнявшей обязанности директора малокомплектной сельской школы. Ему рассказала о ней Варя.
— Можешь себе представить, до чего человека довели, — с возмущением говорила Варя. — Девчонка еще совсем, а привезли с сердечным приступом. Говорит, и губы трясутся.
Иван Спиридонович на следующий день пришел в больницу. Екатерина Ивановна рассказала, что деревню, в которой она жила, посчитали неперспективной. И первым делом решили закрыть в ней школу.
— А вы представляете, что такое закрыть в селе школу? — спрашивала Екатерина Ивановна, комкая в руках носовой платок. — Вслед за учениками тут же уедут родители. И останутся от села осиротевшие ветлы да колодезные срубы. С кем только не говорила об этом, и все бесполезно.
— Пиши письмо в обком партии, — решительно сказал Иван Спиридонович. — Я тоже его подпишу. И еще кое-кто из учителей подпишет. Не думаю, чтобы там не остановили эту глупость.
Письмо попало к первому секретарю обкома. В село прислали комиссию и школу оставили в покое. Правда, не надолго. Через два года в обкоме сменился первый секретарь и школу закрыли. Екатерина Ивановна еще долго пыталась бороться за нее, но в конце концов переехала в Рудногорск. «Тогда была смелой, а сейчас чего-то испугалась, — думал о ней Иван Спиридонович. — Видать, боится, что не дадут доработать до пенсии».
Полдневная жара струилась с неба, раскаляя камни и придорожную пыль. Дорога шла в гору, и, может, от этого Иван Спиридонович почувствовал, что начинает задыхаться. Сердце стучало с перебоями, то замирая, то ускоряя ритм. Трясущейся рукой он достал из кармана носовой платок, вытер мокрое лицо. Остановился и несколько раз вдохнул горячий воздух полной грудью. Облегчения не было. По всей видимости, болело не сердце, а душа.
— Я так и знал, что добром это не кончится, — глядя на друга, сказал Долгопятов. — Уж лучше бы не заходили в школу.
Иван Спиридонович обернулся. Его взгляд упал на нижнюю часть города. Дома словно скатывались с горы, разбегаясь в разные стороны по неширокой долине. Ее пересекала речка, окаймленная по берегам тальником и высокими тополями. Прямо за ними находился поселок геологоразведочной партии. Геологи уже лет пятнадцать бурили окрестные сопки и наткнулись на залежи хороших руд. Но сейчас поисковые работы прекратились. На них не было денег. «Акинфий Демидов во времена императрицы Екатерины не боялся вкладывать сюда свои средства, а мы словно готовимся к концу света, — подумал Иван Спиридонович. — А ведь тогда ни железных дорог, ни электричества, ни машин не было. Все руками делалось, и было выгодно. Такую державу удалось создать».
Он не заметил, как поднялся на гору, где располагалась центральная часть города. Большинство зданий сохранилось с давних времен. Они сильно обветшали, кирпич на углах, особенно внизу, у фундамента, выкрошился, но именно эти здания олицетворяли прежнюю славу Рудногорска. «А какая церковь здесь стояла», — подумал Иван Спиридонович. Мысль о том, что ее разрушили напрасно, не раз приходила ему в голову. Но только сейчас он понял, что город без храма — это не город. У каждого настоящего города должно быть свое святое место. Такое, которое не давало бы человеку забыть о совести. Выражение: «С нами Бог!» — всегда означало, что с нами и правда. А теперь вот вместо церкви строят колонию. Подумав об этом, Иван Спиридонович снова почувствовал острую боль и, остановившись, стиснул рукой левую сторону груди.
— Уж не стало ли тебе совсем худо? — с испугом спросил Долгопятов.
— А тебе хорошо? — переведя дух, спросил Иван Спиридонович. — Кругом или враги, или трусы.
— Как ни крути, а они сильнее, — пожал круглыми плечами Долгопятов.

3

В эту ночь Иван Спиридонович плохо спал. Проснулся от собачьего лая. Собака лаяла далеко, в самом конце улицы, но так громко, что ее лай доносился в комнату. Вскоре его подхватили другие, и вот уже под самым окном затявкал Шарик соседей Кузьминых. По всей видимости, по улице шли незнакомые люди, они и всполошили собак.
В последнее время в городе участились кражи. Недели три назад у Лопатиных, живших через огород от Ивана Спиридоновича, среди ночи увели полуторагодовалого быка. Утром его голову и шкуру нашли в конце улицы. Раньше такого не было. А сейчас, когда кругом одни безработные, кражи стали обычным делом. Даже белье с веревок снимают. У тех же Лопатиных кроме быка утащили две простыни, которые хозяйка повесила сушить в ограде и не убрала на ночь. Узнав об этом, Варя сначала сильно возмутилась, а потом сказала:
— Ты бы сходил за ружьем на Митину заимку. Сам же говорил, что оно там осталось. А то заберутся воры, шугануть нечем будет.
Ружья у Мити не было. Возвращаясь с фронта, он привез с собой немецкий автомат. Митя разобрал его по винтику, завернул каждую деталь в тряпочку и уложил в вещевой мешок так, что это ни у кого не вызывало подозрений. К автомату было три рожка, но патронов он захватил сотни четыре. Иван Спиридонович не мог понять, зачем брату такое оружие. А Митя, поглаживая автомат ладонью по стволу, сказал:
— Он меня всю жизнь кормить будет.
— Не пойдешь же ты с ним на большую дорогу, — заметил Иван Спиридонович. Он боялся, что милиция может узнать про автомат и тогда брату не миновать тюрьмы.
— Я что, похож на бандита? — ответил Митя и засмеялся звонким мальчишеским смехом.
Митя прожил в Рудногорске недолго. Через год после того, как сюда вернулся Иван Спиридонович, он срубил дом в тайге, километрах в двадцати от города. Дом он поставил под скалой, рядом с которой протекала речка. С Митиной стороны сопка, возвышающаяся над скалой, была покрыта обильным разнотравьем, и в пору его цветения со склонов к речке скатывался дурманящий дух разогретого меда. На другом берегу речки начиналась темноствольная пихтовая тайга. Митя завел пасеку и зажил, как единоличник, своим хозяйством.
На советскую власть он не покушался, наоборот, говорил о ней самые хорошие слова, поэтому его не трогали. Правда, время от времени к нему с проверкой приезжал кто-нибудь из милиции или райисполкома, но он всегда встречал гостей радушно, обильно угощал медовухой, а когда они уезжали, на прощание давал меду, и все оставались довольны.
Как только наступали первые морозы, Митя брал автомат и шел охотиться на лосей. Их в этих местах обитало великое множество. За один выход он обычно добывал двух нетелей, прятал мясо в схроне недалеко от дома и возвращал автомат в тайник. В конце ноября Митя появлялся в Рудногорске. Продавал мед и привозил Ивану Спиридоновичу сохатину. Медом тот запасался у него еще летом.
Шесть лет назад Митя умер, его жена уехала к сыну в Целиноград, и с тех пор дом под скалой стоял беспризорным. Автомат так и остался на заимке, об этом говорила жена Мити. Правда, Иван Спиридонович не знал, где он спрятан.
Сейчас Иван Спиридонович думал о том, что даже самому мирному человеку уже не обойтись без оружия. Государство перестало защищать своих граждан. Кругом разбои, убийства, насилие, и никому до этого нет дела. Теперь защитить себя можешь только ты сам. Он смотрел на мерцающие в окне звезды и размышлял о жизни, которая в один миг перевернулась так, что народ потерял и страну, и все, к чему стремился многие десятилетия. Варю убила не болезнь, а безысходность. Если бы не это гадкое чувство собственной ненужности, с которым приходится ложиться спать и просыпаться каждое утро, она бы еще жила. Пессимизм не прибавляет сил. Потому и растут на кладбище каждый день новые могилы.
При воспоминании о кладбище у него заныло сердце. Он еще раз пожалел о том, что понадеялся на Екатерину Ивановну и не пошел к Клюкину сам. Ему бы городской голова не отказал. Но мысль тут же перескочила на другое. «Похоронил бы ее там, — подумал Иван Спиридонович. — А меня куда положат? Опять же рядом с уголовниками? Другого места в городе теперь нет». Выходило, как ни крути, а дело не в новом кладбище. Вся проблема была в колонии. Иван Спиридонович стал думать, как остановить ее строительство, но ничего путного в голову не приходило. Тогда он перевернулся на бок и попытался уснуть, но и это не получилось.
В это утро впервые за последние дни он чувствовал себя настолько разбитым, что не хотелось вставать. Болела голова, во всем теле ощущалась вялость. Когда собрался завтракать, оказалось, что кроме хлеба и яиц в доме ничего нет. О продуктах всегда заботилась Варя. Он сварил вкрутую два яйца, заварил чай и сел к столу. В окно увидел почтальонку со стопкой газет в руке. Раньше она носила на плече большую сумку, теперь люди кроме местной газеты ничего не выписывают. Почтальонка сунула газету между штакетин в калитке и прошла мимо. Иван Спиридонович постоянно ругал ее за то, что не кладет газету в почтовый ящик. Ведь дождь может намочить. Но та делала по-своему. Позавтракав, он сходил за газетой, вернулся к столу и развернул ее.
Ничего интересного не было. Раньше публиковали хоть сводки надоев молока и заготовки кормов, отчеты с пленумов райкома, где обязательно какому-нибудь председателю колхоза попадало за плохую работу, а теперь вроде и писать не о чем. Молока нет, корма никого не интересуют, райкомов тоже не стало. Зато появилось много объявлений. Иван Спиридонович начал читать их, чтобы скоротать время.
Чего только не было в этих объявлениях, но, в основном, кто-то что-то продавал. Один предлагал нетель, другой двух овечек, третий гусей. Он пробежал объявления через строку. Но на одном задержался. «Продаю мужские валенки, дешево», — гласило объявление. С чего бы это человеку продавать валенки посреди лета, когда они ничего не стоят, подумал Иван Спиридонович. Зимой без них никуда. Значит, продает не свои. А чьи же тогда? Да, видать, у него кто-то помер, вот и продает.
Он отложил газету. На душе было скверно. Вот так живешь, живешь, думал он, а потом твои валенки станут никому не нужны. Вот и я жизнь прожил, а что сделал? Чему учил детей? Все время говорил им о светлом будущем, а привел в кромешную тьму. На работу устроиться и то не могут. Одна дорога — в тюрьму. Или охранником, или зэком.
При воспоминании о тюрьме он встал, нервно прошелся из угла в угол. Взгляд снова упал на газету. И тут пришла мысль обратиться через газету к жителям города, рассказать о стройке. Чем больше людей поднимется против нее, тем легче остановить строительство.
Он достал из тумбочки несколько чистых листов бумаги, ручку и сел за стол. «Ни один город Сибири, кроме Тобольска, не имеет такой истории и такой славы, как наш Рудногорск, — начал Иван Спиридонович. — Его заложил по указу императрицы Екатерины II горнозаводчик Акинфий Демидов. В нашем городе была построена первая в мире конная железная дорога».
Далее Иван Спиридонович описал, каким был город с его красавицей церковью, купеческими домами, трактирами и постоялыми дворами. Его и сейчас можно возродить, обращаясь к жителям, писал он. В горах вокруг города много руды. Рядом тайга, богатая лесом, ягодами, зверьем. Не оскудела и пашня. На той же бывшей фабрике можно организовать любое производство. Но вместо этого в ней решили разместить колонию строгого режима. И кладбище у горожан и зэков теперь будет общим. Так что же — хоронить на нем Наташу Кораблеву, трагедию которой мы все помним до сих пор, и рядом с ней тех, кто ее убил? Колония — это конец нашему городу, это беспощадный приговор ему. У нас не окажется ни работы, ни надежды на будущее. Мы должны спасти город, который является нашим общим домом. Пишите письма в редакцию, мы отдадим их городским властям, чтобы они защищали нас перед произволом высших начальников. Если мы будем едины и решительны, мы победим, закончил Иван Спиридонович.
Он отложил письмо и перевел дух. Пока писал, устал настолько, будто вскопал огород. Посидел немного, перечитал письмо, сложил его вчетверо, сунул в карман пиджака. Повернул голову и, наткнувшись взглядом на Варину шаль, которая все еще висела на спинке стула, почувствовал, как защемило сердце.
Какой светлой казалась им послевоенная жизнь. Не хватало самого необходимого, а настроение было радостное. Люди верили: войны теперь не будет долгие годы, а раз так, то жизнь начнет становиться все лучше и лучше.
Бедность не угнетала. Они с Варей спали на узкой железной кровати. Чтобы уместиться на ней вдвоем, Варя клала голову ему на плечо, он чувствовал на шее ее легкое дыхание, и на него наплывала такая нежность, что Иван Спиридонович, вытянув руку вдоль Вариной спины, осторожно прижимал ее к себе и целовал волосы. От них исходил еле уловимый аромат не то ромашки, не то березового листа, настоем которых она их ополаскивала. От этого запаха, от ее теплого податливого тела начинало учащенно стучать сердце. Он нежно целовал ее в лоб, в закрытые глаза, в теплые губы, а она все теснее прижималась к нему. Пока они не сливались в одно целое. Какое богатство может заменить эти мгновения, какая сытая жизнь может быть сильнее любви?
Дочка родилась у них поздно. К тому времени они уже обзавелись и полутораспальной кроватью с панцирной сеткой, и мебелью. А любовь оставалась все такой же трепетной и нежной, они не могли обойтись друг без друга и дня, и Иван Спиридонович, ощущая всегда рядом с собою Варю, думал, что самое большое его богатство — это жена. Главное, чтобы была любовь, чтобы ты и она были как одно целое...
Он переложил письмо из бокового кармана пиджака во внутренний, еще раз тяжело вздохнул, глядя на Варину шаль, и отправился в редакцию.
Редакция районной газеты «Прогресс» располагалась на втором этаже старого деревянного здания с прогнувшейся крышей. Первый этаж занимала типография, оттуда всегда доносился стук печатных машин и острый, совсем не похожий на другие, запах типографской краски. Держась за деревянные отполированные перила, Иван Спиридонович поднялся по крутой скрипучей лестнице. Поднимался он долго, медленно переставляя ноги со ступеньки на ступеньку, словно раздумывал: следует ли делать следующий шаг? Его не покидало сомнение в необходимости собственной затеи.
Он хорошо знал свою районную газету. Она не ввязывалась ни в какие конфликты. Если раньше газета могла критиковать любого председателя колхоза, а о заведующем фермой уж нечего и говорить, то сейчас, когда страна обрела свободу слова, газетчики словно проглотили языки. Центральное телевидение исходит ядовитой слюной по поводу тех или иных партий и политических деятелей, районная же печать ни в какие дрязги не лезет. Вроде и критиковать стало некого. Он с горечью думал об интеллигенции, которая пыжится выдавать себя за властителя народных дум, а сама состоит из вечных рабов. А рабами можно только повелевать. Тот, кто не в состоянии постоять за себя, не может защитить других. С такими мыслями он и зашел в кабинет редактора Николая Пронина.
Тот сидел за столом, заваленном бумагами, и что-то читал. Оторвав голову от бумаги, он кивнул Ивану Спиридоновичу и, показав рукой на стул, снова углубился в чтение. Потом, отодвинув листок, поднял на гостя глаза и спросил:
— Каким ветром? Я уж и не помню, когда видел вас последний раз, — и, опустив глаза, тихо произнес: — Примите самые искренние соболезнования, Иван Спиридонович.
Редактор районной газеты Николай Пронин был когда-то учеником Ивана Спиридоновича. Общих интересов у них не имелось, поэтому дружбы между ними не завязалось. Но при встречах они всегда раскланивались, обмениваясь парой ничего не значащих фраз. Сейчас в последних словах редактора звучало неподдельное сочувствие. И это тронуло Ивана Спиридоновича.
— Спасибо, — сказал он, почувствовав расположение Пронина. — Все мы там будем, от этого никуда не уйдешь.
Его голос дрогнул, он опустил голову. Пронин, ожидая разговора, ради которого пришел гость, молчаливо уставился в пространство. Иван Спиридонович кашлянул и, подняв на него глаза, спросил:
— Вы знаете, что на месте фабрики строят колонию строгого режима?
— Слышал, — ответил Пронин. — Вчера посылал туда корреспондента.
— И что вы думаете по этому поводу? — Иван Спиридонович внимательно посмотрел на редактора.
— Кто его знает? — Пронин пожал плечами. — Если говорить по большому счету, хорошего от этого мало.
— Да чего уж тут хорошего, если на новом кладбище вместе со всеми будут хоронить зэков, — сказал Иван Спиридонович.
— Это кто-то неудачно пошутил, — улыбнулся Пронин. — У нас шутников хватает.
— Какие уж там шутки, — Иван Спиридонович сунул руку в карман, намереваясь достать письмо, но остановился. — Ограду на кладбище делает лагерный конвой. Ворота вторые там поставлены, чтобы со стороны фабрики удобно было заезжать.
— Если так, то это верх цинизма, — Пронин сложил в стопку лежавшие перед ним бумаги и отодвинул их на край стола. — Клюкин наверняка об этом не знает.
— Без Клюкина такие дела не делаются, — заметил Иван Спиридонович. — Но дело ведь не только в кладбище. Если построят колонию, всем нам станет стыдно, что мы живем в этом городе. Разве не так?
Пронин встал, подошел к окну, бросил взгляд на уютную, заросшую травой улицу. Ее конец упирался в сопку, за которой находилась фабрика. Потом повернулся к Ивану Спиридоновичу, вздохнул и тихо произнес:
— Сейчас многим становится стыдно за то, что они живут в России. Вам за президента не стыдно?
— Мне стыдно за нас с вами, — сказал Иван Спиридонович. — Этот президент ведь не сам пришел. Мы его выбрали.
— А что мы можем? — Пронин окинул взглядом сухую, но еще крепкую фигуру старика. — Лечь поперек дороги, когда зэков повезут в колонию?
— Между прочим, не такая уж плохая идея, — Иван Спиридонович вытащил письмо и протянул Пронину.
Тот развернул его, быстро пробежал глазами и положил на стол. Потом приоткрыл дверь и спросил кого-то в соседней комнате:
— Мишин не появился? Позови его ко мне.
В кабинет вошел невысокий парень в клетчатой рубашке с коротким рукавом.
— Ты вчера был на фабрике? — спросил Пронин.
— Был.
— Ну и что там?
— Зону строят.
— Это точно?
— Абсолютно точно.
— Садись и пиши сейчас же сто строк.
— Что писать? — не понял корреспондент.
— Все, что видел. С кем разговаривал. Пиши первополосный репортаж. Чтобы к вечеру был готов. Понял?
— Понял, — ответил корреспондент и вышел из кабинета.
— Мы это так сделаем, — Пронин повернулся к Ивану Спиридоновичу. — Дадим репортаж нашего корреспондента, а под ним ваше письмо. Как реакцию жителя Рудногорска на эту стройку.
— Когда дадите? — спросил Иван Спиридонович.
— Послезавтра. Только вы никому об этом не говорите. Не будем поднимать преждевременный ажиотаж вокруг вашего письма.
— Да мне это ни к чему, — сказал Иван Спиридонович. — Дело ведь очень серьезное.
— Куда уж серьезнее, — подтвердил Пронин.
Из редакции Иван Спиридонович уходил с надеждой. Не такой уж и большой, но все-таки достаточной для того, чтобы не опускать руки. Ему хотелось тут же зайти к городскому голове Клюкину и продолжить разговор, начатый в редакции. Ведь не может же он на самом деле не знать, что строят на фабрике. Не исключено, что идею о колонии областному начальству подал именно он. Но, поразмышляв, Иван Спиридонович решил, что торопиться не стоит. Надо подождать публикации в газете и приобрести сторонников. Если их не будет, с одним Иваном Спиридоновичем Клюкин разговаривать не станет. И никакие доводы на него не подействуют.
Как и обещал Пронин, письмо Ивана Спиридоновича через день появилось в газете. Первым на него откликнулся Санька. Когда Иван Спиридонович вышел на крыльцо, Санька, словно ожидавший его у своего дома, поднял руку и радостно воскликнул:
— Сегодня вашу статью в газете напечатали!
Глаза у Саньки светились, как два горящих маячка, а веснушки на лице блестели, словно надраенные медные пуговицы. Можно было подумать, что он выиграл в лотерею автомобиль.
— Чему ты так обрадовался? — немного озадаченно спросил Иван Спиридонович.
— Ну как же! Колонии у нас теперь не будет.
— Кто тебе это сказал? — удивился Иван Спиридонович.
— Папка. Раз газета написала, значит, не будет.
— Где у тебя эта газета?
— Дома.
— Можешь принести?
— Конечно, могу, — ответил Санька и, подпрыгивая на ступеньках крыльца, словно играл в «классы» на расчерченном мелом асфальте, заскочил в дом.
Иван Спиридонович достал свою газету, которую почтальонка на этот раз положила в почтовый ящик, и тоже пошел домой. Снял с шифоньера свернутый в трубку лист ватмана, разрезал его пополам. Затем свернул вдвое каждую половинку. Получились две самодельные папки. Санька с любопытством смотрел на его работу.
— Вырежь-ка мне все, что написано о колонии из своей газеты, — попросил Иван Спиридонович и протянул Саньке ножницы.
Санька, сопя и неумело двигая ножницами, вырезал репортаж корреспондента и обращение Ивана Спиридоновича. Тот подравнял края вырезки и наклеил на внутреннюю сторону папки. Потом то же самое проделал с вырезкой из своей газеты.
— Для чего мы это делаем? — спросил Санька, до которого никак не мог дойти замысел Ивана Спиридоновича.
— Вот что, Александр, — посмотрев на Саньку серьезным взглядом, сказал Иван Спиридонович. — Давай-ка сходим к Долгопятову. Он человек мудрый, может, что-то и подскажет.
Он протянул Саньке папки, и они вышли из дому. Иван Спиридонович шел крупным шагом, Санька, подпрыгивая, семенил рядом. Его распирало от доверия, которое ему оказал Иван Спиридонович. Поглядывая на него, Санька постоянно шмыгал носом и старался забежать вперед. Самодельные папки с газетными вырезками он прижимал к груди, словно от них зависела вся его дальнейшая жизнь.
— Чего это вчера Криволапов с твоим отцом скандалил? — спросил Иван Спиридонович, которому вдруг вспомнилась неожиданная стычка соседей.
— Из-за курицы они, — сказал Санька, сбавив шаг и опустив голову.
Иван Спиридонович понял, что речь шла о той самой курице, которую Степан застрелил около своей грядки несколько дней назад.
— Да ведь уже столько дней прошло, — удивился Иван Спиридонович. — За это время сто раз помириться можно было.
— Криволапова дома не было, — ответил Санька. — Он только вчера с пасеки приехал.
— Помирились?
— Помирились, — сказал Санька и, опустив голову еще ниже, произнес: — Не сердитесь на папку. Он добрый. Он только пьяный делает что-нибудь не так.
Ивана Спиридоновича словно ножом полоснули по сердцу. До того стало жалко мальчишку, заступающегося за непутевого отца.
— Я знаю, что он добрый, — сказал Иван Спиридонович и, обняв Саньку за плечо, прижал к себе.
Долгопятов ремонтировал ограду. Заменял пришедшие в негодность штакетины на новые. У ограды на траве лежало несколько длинных реек и ножовка. В руке у Долгопятова был молоток. Увидев показавшихся из переулка гостей, он положил его рядом с ножовкой и, опершись рукой на ограду, стал ждать, когда они подойдут. Когда-то он работал в одной школе с Иваном Спиридоновичем. Был физруком. Потом ушел завхозом в геологоразведочную партию. Перед самым закрытием геологоразведки вышел на пенсию.
Иван Спиридонович первым протянул руку. Долгопятов поздоровался, молча посмотрел на Саньку. И, как бы извиняясь, сказал:
— Беда с этим забором. Не успеешь штакетину поставить, она уже сгнила.
— И мы не вечны, — заметил Иван Спиридонович.
— Да, — покачал головой Долгопятов. — Мы уйдем, они останутся, — он кивнул на Саньку, потом неожиданно добавил: — Хорошее письмо ты написал. Я бы никогда не догадался составить такое.
— О нем и пришел поговорить...
Долгопятов открыл калитку, пригласил гостей в ограду. Все трое сели на крыльцо, рядом с которым росла раскидистая береза. Долгопятов отодвинулся в ее тень.
— Я ведь вот что подумал, — Иван Спиридонович взял из рук Саньки одну папку и, развернув ее, показал Долгопятову. — Если под этим письмом собрать подписи жителей города, сильный документ может получиться. У нас хоть и карикатурная демократия, но мнение народа нельзя не брать во внимание.
— Насчет демократии Екатерина Ивановна хорошо сказала. Помнишь?
— Как не помнить? — Иван Спиридонович улыбнулся и протянул папку Долгопятову.
Тот посмотрел на аккуратно наклеенную вырезку, на внешнюю сторону ватмана и сказал:
— На корочке надо сделать надпись: «Подписи жителей Рудногорска».
— Ты прав, надо сделать, — согласился Иван Спиридонович. — Я это упустил.
— А кто пойдет собирать подписи? — спросил Долгопятов, переворачивая папку и внимательно разглядывая ее.
— Мы с тобой. За этим к тебе и пришел.
— Ему тоже можно поручить это дело, — Долгопятов кивнул на Саньку.
— Неудобно как-то. Скажут: зачем пацана посылаете? — засомневался Иван Спиридонович и посмотрел на Саньку, который, поблескивая глазами, внимательно слушал разговор стариков.
— Пусть привыкает защищать родину, — сказал Долгопятов. — Нас отнесут на кладбище, кто его добру учить будет?
Санька настороженно посмотрел на Долгопятова и произнес:
— Собак во дворах много. Покусать могут.
— Зачем тебе идти во двор-то? — спросил Долгопятов. — Ты постучи в окошко или калитку. Хозяин выйдет, дай ему прочитать письмо. Если согласен — подпишет.
— А ну как откажется? — наморщил лоб Санька. В его глазах была неподдельная растерянность.
— На нет и суда нет, — ответил Долгопятов. — Откажутся в одном доме, пойдешь в следующий. Все так или иначе не подпишутся. У нас народ знаешь какой?
Санька ничего не ответил. По всему было видно, что по дворам ходить ему не хотелось.
— Папок-то для подписей у нас только две, — глядя на Долгопятова, произнес Иван Спиридонович.
— Вы их и забирайте. А я себе свою смастерю, я ведь тоже газету получаю, — сказал тот.
На следующий день Иван Спиридонович, положив перед собой папку, долго сидел за столом, не решаясь идти по дворам. У него было такое чувство, будто собирался просить милостыню. Дело было невероятной важности, а вот, поди ж ты, одолевала стеснительность. Свою подпись поставил бы не задумываясь, а просить об этом соседа — не поворачивался язык. Иван Спиридонович понимал: все это оттого, что никогда не занимался такими делами раньше. Как говорят сейчас, не имел опыта публичного политика. Но перебороть себя не мог. Надо было внутренне подготовиться и только после этого идти.
Он пил чай, соображая, с кого из соседей начать обход, когда на пороге появился сияющий Санька. Иван Спиридонович сразу догадался, что с ним что-то произошло. Но расспрашивать не стал, ждал, когда мальчишка расскажет сам. Санька переступил с ноги на ногу и, не скрывая улыбки, произнес:
— Папка сказал, что с нынешнего дня в рот ни капли не возьмет. Его на работу берут, слесарем в автоколонну, — он глубоко вздохнул и добавил, глядя на Ивана Спиридоновича: — А ружье он отдал мне на сохранение. Спрячь, говорит, его так, чтобы я не нашел.
— И ты спрятал? — не скрывая улыбки, спросил Иван Спиридонович.
— На чердак отнес. У меня там потайное место есть. И патроны туда же положил.
— Вот это правильно, — похвалил Иван Спиридонович. — Только никого к ружью не подпускай. Ни пацанов, ни взрослых. Оно само иногда стреляет.
— Вот вам крест, никому об этом не скажу, — запальчиво произнес Санька и перекрестился.
— Ты когда креститься научился? — удивился Иван Спиридонович.
— Все так делают, когда клянутся, — серьезно ответил Санька.
— Есть хочешь? — Иван Спиридонович отодвинул кружку с чаем и посмотрел на газовую плиту, где на сковородке шипела яичница с салом.
— Да вообще-то нет, — сказал Санька, не отрывая взгляда от сковородки. — Разве что яичницу.
Иван Спиридонович положил на тарелку яичницу, налил в кружку чай, пригласил к столу Саньку. Потом сказал:
— Вот сижу и думаю, к кому первому идти за подписью.
— По нашей улице я пойду, — произнес Санька полным ртом.
— Мне кажется, тебе лучше идти к ученикам своего класса, — заметил Иван Спиридонович. — А потом вместе с ними — к их соседям. С друзьями это делать сподручнее.
Санька наморщил лоб, соображая, к кому из ребят зайти в первую очередь. Отхлебнул чай из кружки и сказал:
— К Алешке Сазонову пойду. У него отец тоже не хочет, чтобы у нас колония была.
— Вот и иди, — поддержал Иван Спиридонович. — А потом бери Алешку и — к его соседям. Так и обойдете всю улицу.
Санька убежал, а Иван Спиридонович отправился к соседям собирать подписи. Ближайшие из них, старики Мамонтовы, знали о строительстве колонии и возмущались этим не меньше его.
Мамонтов, покрутив в руке папку с обращением, свел к переносице густые, похожие на седые пучки ковыля, брови и, насупившись, сказал:
— Подписать подпишу, но затея эта пустая. Ты окажешься балаболкой и мы вместе с тобой. Власти эту бумагу даже в туалете использовать не будут.
Старик Мамонтов был известен всей улице как человек весьма ядовитый. Без ехидства он не мог произнести ни одной фразы. Но Иван Спиридонович не обижался на его колкие замечания. Мамонтов был справедлив, и если уж сказал что, то держался на этом до конца.
— Ты сначала подпиши, а о том, как среагируют власти, потом узнаем, — сказал Иван Спиридонович, поглядывая на папку.
Мамонтов, сопя, поставил свою подпись и, протянув папку жене, чтобы та расписалась тоже, поднял на Ивана Спиридоновича колючие глаза:
— Я ведь расписаться не боюсь. Я не хочу оказаться балаболкой.
Эта фраза оглушила Ивана Спиридоновича. Он как-то не думал о том, что, обращаясь к людям с просьбой подписаться, одновременно заставляет их поставить на кон свою репутацию. Ведь если их требование проигнорируют, значит, власть покажет, что все они для нее — пустое место. А ощущать себя ничтожеством не хочется никому. Более унизительного чувства для человека нет.
Все это пронеслось в голове Ивана Спиридоновича в течение нескольких мгновений. Он вдруг сразу понял, какая огромная ответственность свалилась на него. Медленно взяв папку из рук Мамонтова, он поблагодарил его и уже менее уверенно направился к следующему дому.
Дальше на очереди был Федор Мошкин, хозяин двух ларьков, торгующих на базаре среднеазиатскими фруктами. Внутренний голос подсказывал Ивану Спиридоновичу, что дом Мошкиных лучше обойти стороной, но ноги сами привели его к калитке. Из конуры у крыльца, гремя цепью, шустро выскочила небольшая лохматая собачонка со свалявшейся на боках шерстью и залилась остервенелым лаем. Дверь дома распахнулась, и на пороге показался хозяин — небольшой коренастый мужик с отвисшим животом и толстыми выпирающими щеками. Увидев Ивана Спиридоновича, он цыкнул на собаку, поскреб пальцами по животу и спустился с крыльца.
— Привет, Федя, — произнес Иван Спиридонович, не зная, с чего начать разговор. — Давно тебя не видел. Как дела-то?
— Смотря что иметь в виду, — чмокая толстыми губами, ответил Мошкин. — Сейчас они у каждого свои.
— Я имею в виду настроение и самочувствие, — сказал Иван Спиридонович, уже жалея, что остановился у этого дома.
Мошкин подозрительно посмотрел на самодельную папочку в руках соседа и спросил:
— А это у тебя что?
Иван Спиридонович протянул ему послание. Тот развернул папочку и уперся глазами в газетную вырезку, под которой стояли четыре подписи. Из будки снова вылезла собачонка и, вытянув морду в сторону калитки, тявкнула несколько раз.
— А ну пошла вон! — цыкнул на нее Мошкин, и она с такой поспешностью исчезла в будке, что Иван Спиридонович даже удивился. Мошкин снова почесал живот и, подняв глаза, спросил: — Я что-то не пойму, куда ты клонишь. Ну, строят колонию. А я-то при чем?
— Мне почему-то казалось, что ты против этой стройки, — Иван Спиридонович протянул руку к папке.
Мошкин нахмурился, сузил глаза и, напирая грудью на Ивана Спиридоновича, сказал на повышенной ноте:
— Когда коммунисты лагеря строили, ты подписи не собирал! А вот когда новая власть порядок навести решила, ты против нее бороться начал?
— Я против власти не борюсь, — сказал явно не ожидавший такой реакции Иван Спиридонович. — Я просто хочу, чтобы у нас колонии не было.
— А куда коммунистов сажать? — жестко, чеканя каждое слово, спросил Мошкин. — На вытянутой руке Ленина, которой он путь в светлое будущее указывает, их не перевешаешь. Памятников не хватит!
— Ты же сам коммунистом был, — стараясь успокоить Федора, сказал Иван Спиридонович.
— Заставили. Тогда без их собачьего билета в магазин грузчиком не принимали. А вот ты служил по идейным соображениям.
— Я и родину по идейным соображениям защищал, — резко сказал Иван Спиридонович. — Не хотел, чтобы мой народ жил под фашистами. А ты — как был никем, так никем и останешься. Сдохнешь, и закопают тебя вместе с зэками, умершими от СПИДа. Давай сюда мою бумагу!
Он выхватил из рук Мошкина папку и пошел дальше. Нарочно не спешил, хотел, чтобы Федор, глядя ему в спину, стоял и злился. У него возникло мстительное желание досадить ему. Иван Спиридонович вспомнил, как семь лет назад Мошкин плакал на бюро райкома партии. Его тогда чуть было не исключили за утерю партбилета.
Иван Спиридонович ни тогда, ни сейчас не осуждал его за эти слезы. Потому и не стал напоминать о них. В те времена расстаться с партбилетом означало проститься с должностью. А все благополучие зависело от нее. И слезы Федора были вполне искренними, он прекрасно понимал, что значит потерять кресло. Только зачем сейчас-то выдавать себя за борца с коммунизмом? Сегодня для этого много мужества не надо.
Иван Спиридонович одно не мог простить коммунистам: то, что они, не спросив народ, отдали страну в руки проходимцев, людей без рода и племени. Семьдесят лет заставляли строить рай на земле, а рухнули, даже не пискнув, не подняв палки в свою защиту. Поэтому и всплыло на поверхность дерьмо, подобное Мошкину. Ради куска пожирнее такие готовы на все. Но не зря говорится: время разбрасывать камни и время собирать камни. Коммунисты их уже давно собирают, придет время и для проходимцев.
Вечером к Ивану Спиридоновичу пришел Долгопятов. Как всегда сел на крыльцо, уперся ладонями в колени и, согнувшись, помолчал некоторое время. Долгопятову, прежде чем начать разговор, нужно было сосредоточиться. Иван Спиридонович, зная эту его привычку, терпеливо ждал.
— Пока мы соберем все подписи, — сказал Долгопятов, наклонив голову и скосив глаза на Ивана Спиридоновича, — колонию уже построят. Послезавтра надо идти к Клюкину, а то опоздаем.
— Почему послезавтра? — спросил Иван Спиридонович.
— Потому что Клюкин уехал в область, вернется только завтра вечером. Я у секретарши узнавал. Ты сколько подписей собрал?
— Не считал, — ответил Иван Спиридонович. — Думаю, около пятидесяти.
— Я шестьдесят две, — сказал Долгопятов. — Давай завтра еще походим, и дуй к Клюкину. Времени у нас нет, — он отвернулся и, вздохнув, добавил: — Знала бы Варя, что ее похоронят на новом кладбище, не умирала бы.
Иван Спиридонович согнулся и закрыл глаза ладонью. Почувствовал, как в них снова защипало. Ни разу в жизни он даже в мыслях не мог представить, что Варя умрет раньше его. Ему всегда казалось, что первым должен уйти из жизни он. Во-первых, потому что имел тяжелое ранение, до сих пор в теле сидят несколько осколков. А во-вторых, и это главное, считал, что Варя больше его заслужила долгую жизнь. Она выходила его после ранения, она имела тяжелую беременность и трудные роды, но родила и вынянчила дочку, она всегда жила ради других, в том числе и ради него. Таким людям Бог должен давать компенсацию за земные дела. А ей определили место на кладбище для зэков. «Неужели на земле нет справедливости? — думал Иван Спиридонович. — Неужели власть потеряла последнюю совесть, и умерев, мы превращаемся для нее в ничто?»
— Плохи наши дела, — сказал он, покачав головой.
— А это еще бабка надвое сказала, — возразил Долгопятов. — Плохи будут, когда лапки поднимем. А пока мы сопротивляемся. Сейчас ведь время такое: каждый должен бороться за себя до конца.
— Я не за себя борюсь, — немного помолчав, произнес Иван Спиридонович.
— Знаю, — ответил Долгопятов и наклонился к его плечу. — Поэтому и тороплю сходить к Клюкину.
Ровно в восемь Иван Спиридонович был в приемной у городского головы. Но оказалось, что у Клюкина уже шло совещание. Началось оно полчаса назад, когда закончится — никто не знал. Иван Спиридонович, решив ждать до последнего, расстегнул пиджак и, навалившись на спинку, поудобнее расположился на стуле рядом со столом секретарши. Еще минуту назад она не разрешила ему сесть на этот стул. Настойчивость посетителя ей, по всей видимости, не понравилась.
— Семен Макарович сегодня по личным вопросам не принимает, — сказала она, делая особое ударение на последнем слове.
Иван Спиридонович даже не удостоил ее взглядом. Он положил ногу на ногу, достал из портфеля очередной номер газеты «Прогресс» и начал читать. Это еще больше не понравилось секретарше, и она, бросая на него сердитые взгляды, решила показать, кто здесь настоящий хозяин. Но в ее маленькую головку, в мелких, словно каракуль, кудряшках, не приходило ничего путного. Поерзав на стуле, она произнесла с плохо скрываемой неприязнью:
— Совещание закончится не скоро. У них очень серьезный вопрос.
Иван Спиридонович снова не отреагировал. Вопрос, который решается сейчас в кабинете городского головы, по всей видимости, не стоит выеденного яйца, подумал он, потому что главной проблемой города была колония. Но у секретарши были свои понятия о важности вопросов. Зазвонил телефон. Отставив тонкий пальчик в сторону, она сняла трубку, поднесла ее к уху и произнесла:
— Да, у себя. Но у него сейчас совещание. Позвоните после обеда. Нет, не раньше.
Затем достала из ящика стола зеркало, губную помаду и начала подкрашивать губы. Вот это занятие по тебе, бросив на нее взгляд, подумал Иван Спиридонович. Тем более, что мордашка у тебя просто очаровательная. А какие вопросы важные или не важные — позволь решать другим.
Вскоре за дверью раздался стук отодвигаемых стульев — верный признак того, что совещание подошло к концу. Из кабинета начали выходить люди. Первым на пороге появился Мошкин. Увидев старика, он ядовито ухмыльнулся и, засмеявшись, спросил:
— Никак за подписью к мэру пришел?
Иван Спиридонович оторопело поднялся, прижимая папки к груди. Присутствие Мошкина на совещании у городского головы оказалось для него полной неожиданностью. Он переступил с ноги на ногу, не зная, стоит ли теперь идти к Клюкину, но секретарша расценила его движение по-своему и решительно вытянула вперед руку.
— Подождите, — сказала она. — Я должна доложить. Кто вы, как ваша фамилия?
— Я сам доложу, — раздраженно ответил Иван Спиридонович и тут же пожалел, что сказал это.
Красивые губки секретарши нервно дернулись, она была готова вот-вот заплакать. Под ее напускной строгостью оказалась беззащитная душа. В это время на пороге кабинета показался сам Клюкин. Увидев старого учителя, он спросил:
— Вы ко мне?
Тот утвердительно кивнул. Клюкин жестом пригласил его в кабинет. Было видно, что у него хорошее настроение.
— В воскресенье проводим День города, — сказал Клюкин, потирая ладони. — Приглашал к себе предпринимателей, чтобы раскошелились на наш праздник.
— Какой праздник? — не понял Иван Спиридонович, все еще не пришедший в себя после встречи с Мошкиным.
— Праздников-то сейчас не осталось, — Клюкин взял Ивана Спиридоновича под локоть и подвел к своему столу. — Седьмое ноября отменили, Первое мая тоже. К Рождеству и Пасхе народ еще не привык. Поэтому и проводим День города. Без праздников людям нельзя.
— А Мошкин что здесь делал? — спросил Иван Спиридонович, так и не понявший радости Клюкина.
— Он же один из самых богатых людей, — Клюкин уставился на Ивана Спиридоновича, удивившись его неосведомленности. — Недавно открыл магазин ритуальных принадлежностей. Для заслуженных людей по нашей просьбе делает бесплатные венки.
— Я о венках и пришел поговорить, — сказал Иван Спиридонович, настроение которого совсем упало. Он подал мэру папки с газетной вырезкой и подписями рудногорцев. — Вот здесь четыреста подписей жителей нашего города, которые протестуют против строительства колонии.
Клюкин посмотрел на него таким измученным взглядом, что старику стало не по себе.
— Милый Иван Спиридонович, — произнес мэр, глядя ему в глаза. — Я читал ваше обращение и знаю, скольких трудов стоило собрать эти подписи. Но поезд уже не остановить.
— Что значит не остановить? — спросил Иван Спиридонович.
— А то, что в конце месяца в Рудногорск должны привезти первых заключенных, — Клюкин оперся кулаками о стол и неподвижно замер. Его взгляд уставился в окно, за которым виднелась верхушка сопки Фабричной.
— Как же так? — растерянно произнес Иван Спиридонович и опустился на стул.
От неожиданности его бросило в жар. Неужели все, что он затеял, оказалось напрасным? Что он скажет Мамонтову, какими глазами будет смотреть на Саньку? И, самое главное, что же будет с могилой Вари?
— Как же так? — повторил Иван Спиридонович. — Ведь это мнение всех нас, — он потряс в воздухе бумагами с подписями. — Ведь вы же пришли к власти только потому, что вас поддержали на митингах. Неужели вам сейчас совершенно не интересно, что думают и чего хотят люди?
— Я на митингах не выступал, — сказал Клюкин и тоже сел. — Вы знаете, Иван Спиридонович, что город я люблю не меньше вас. Я в нем родился. И умереть хочу тоже в нем. Я против этой колонии выступал, где только мог. Но ведь даже слушать никто не захотел.
— А я думал, вы с этими подписями поедете в область, покажете. Там, может, и отменят решение? — обреченно произнес Иван Спиридонович.
— Никто его не отменит, — тяжело вздохнул Клюкин. — Не для того принимали, чтобы отменять. Да и поздно. Дело сделано, колония построена.
— Забор — еще не колония, — заметил Иван Спиридонович.
— Почему забор? Построен первый барак. Остальные будут строить сами зэки.
— Неужели ничего нельзя сделать? — с тоской в голосе спросил Иван Спиридонович.
— Думаю, ничего, — Клюкин отвернулся. Вот так же он отворачивался и раньше, когда не хотел принимать участие в чьей-то судьбе. Эту его привычку Иван Спиридонович помнил еще с тех пор, когда Клюкин был секретарем горкома комсомола.
Надеяться было не на что. Иван Спиридонович пришел защищать интересы города, а оказалось, что бороться не с кем. Перед ним сидел до предела вымотавшийся человек с усталыми глазами. Сквозь них проглядывала измученная душа. Он понял, скольких сил стоило Клюкину только что сделанное признание.
Иван Спиридонович поднялся и вышел. Он ничего не видел перед собой. В висках стучало, сердце пронзила острая боль. Но самым страшным было не его самочувствие, а то, что призрак колонии черной тенью неотвратимо навис над городом.
Сделав несколько шагов по улице, Иван Спиридонович подошел к тополю, прислонился плечом к его прохладной шершавой коре. Дальше идти не было сил, нужно было перевести дыхание. А в голову все время неотступно била мысль: нельзя опускать руки, надо действовать. Но что можно сделать? И тут пришла спасительная идея. Надо самому ехать к губернатору области. Клюкина тот мог и не послушать, Клюкин его подчиненный. Другое дело — представитель народа, участник войны. С народом власти обязаны говорить по-другому. Тем более что несколько месяцев назад губернатор приезжал в Рудногорск, посещал и бывшую фабрику, и бывший рудник и должен хорошо знать положение, в котором оказался город. С этой мыслью он и отправился домой.

4

В областной центр поезд уходил вечером. Времени на то, чтобы собраться и добраться до станции, было достаточно. Иван Спиридонович сварил вкрутую четыре яйца, положил их в полиэтиленовый пакет, сунул туда же кусок хлеба. В поезде не было даже буфета, об ужине и завтраке приходилось заботиться самому. Он положил еду в портфель, в котором уже лежали бумаги с подписями горожан. Эти бумаги он решил оставить губернатору. Единственное, что беспокоило, — как попасть на встречу с ним. Знал, что это не просто, но ведь безвыходных ситуаций не бывает. И еще на одно надеялся Иван Спиридонович. Бог должен помогать праведникам. Души усопших стекаются к нему. Не может он позволить, чтобы на одном кладбище лежали честные люди и убийцы.
Он посмотрел на Варину шаль, висящую на стуле. И сразу всплыло ее веселое лицо, добрая улыбка, послышался родной негромкий голос. Дом, доставшийся от Мити, они перестроили. Прирубили к нему кухню и просторные сени. Старую баню снесли, на ее месте поставили новую. Все это делали практически вдвоем. Варя не только ногами месила глину на штукатурку, но и таскала тес, помогала подавать бревна. Стремилась, чтобы все у них было не хуже, а по возможности, и лучше, чем у соседей. К вечеру они смертельно уставали, но ужинать садились довольные.
— Не для себя ведь стараемся, для детей, — говорила она, когда Иван Спиридонович, у которого побаливали раны, жаловался на усталость.
Он, как мог, жалел ее, но сегодня ему казалось, что этой жалости должно было быть больше. Может быть, непосильный труд и стал причиной того, что она долго не могла забеременеть. Да и беременность протекала тяжело, несколько раз ей приходилось ложиться в больницу на сохранение. Второго ребенка врачи родить не разрешили. Признали, что у Вари больные почки. Она хотела ослушаться докторов, но Иван Спиридонович заявил:
— Ты не о втором ребенке думай, а о том, что родился. Я не хочу, чтобы дочка росла сиротой.
Дочка выросла, окончила институт, вышла замуж за военного и уехала служить родине вместе с ним. И остались они с Варей вдвоем в своем обновленном доме. Теперь и дом, и баня никому не нужны.
Иван Спиридонович положил в портфель чистую рубаху и уже собрался выходить, но в сенях раздались шаги Долгопятова. Бросив взгляд на портфель Ивана Спиридоновича, он сразу все понял.
— В область собрался ехать? — спросил Долгопятов, рывком пододвинув к себе стул. Сунул пухлую руку в карман, достал носовой платок и вытер лицо. Он все еще не верил, что вопрос о колонии нельзя решить в Рудногорске.
— Колонию строит область, туда и надо ехать, — сказал Иван Спиридонович, соображая в уме, не забыл ли он чего-нибудь. До отхода автобуса на станцию оставалось совсем немного времени.
— А Клюкин? — спросил Долгопятов, засовывая платок в карман.
— Что Клюкин? — тяжело вздохнул Иван Спиридонович. — Он вместе с Мошкиным свои дела обтяпывает.
— Ты вот что, — Долгопятов наморщил лоб и наклонился к Ивану Спиридоновичу. — Если не будут пускать к губернатору, садись в приемной и жди до тех пор, пока он сам не выйдет из кабинета. А там хватай за рукав и не отпускай, пока не передашь бумаги. Ведь шутка ли сказать, четыреста человек подписали!
— В приемную еще попасть надо, — сказал Иван Спиридонович, делая шаг к двери.
— Что, и в приемную уже не пускают? — удивился Долгопятов.
— А зачем мы им нужны? — Иван Спиридонович посмотрел на друга. — С нами ведь одни проблемы. Это с такими, как Мошкин, никаких проблем. Они и промолчат, когда надо, и деньги на стол положат, только намекни.
Долгопятов поднялся, нахмурив брови. Иван Спиридонович думал, что он пойдет домой, но тот потянулся за ним до автобусной станции. Там он обнял друга за плечо и сказал, наклонившись к самому лицу:
— У меня такое ощущение, что эту борьбу ведем только мы с тобой.
— Ты же сам сказал, что народ безмолвствует. Подписи они поставили, но бороться уполномочили нас.
И снова, как при встрече с Мамонтовым, он ощутил всю тяжесть, которую взвалил на свои плечи. Но бросать Рудногорск он не собирался, а оставаться здесь, не довершив затеянное, не хватило бы совести.
В областной центр поезд прибыл в восемь утра. Иван Спиридонович проснулся, когда в окно купе еще только начала пробиваться сероватая предрассветная мгла. Долго лежал на полке, прислушиваясь к ровному посапыванию соседей и дробному стуку колес. Потом встал и пошел в туалет бриться. Когда начнет просыпаться путешествующий люд, в него выстроится очередь.
Умывшись, он решил не тревожить своим хождением соседей по купе и остался стоять у окна в коридоре. Рассеивая редеющую мглу, из-за горизонта показались первые лучи солнца. За окном вагона проплывал сосновый бор. Солнце пробивалось сквозь него столбами яркого света, вызолачивая стволы деревьев и заставляя светиться бриллиантовым блеском росу на придорожной траве. Свежий, настоянный на хвое воздух, доносился снаружи в чуть приоткрытое окно вагона. Иван Спиридонович смотрел на эту красоту и ни о чем не думал. Утренний лес успокаивал, отвлекая от всяких мыслей.
Областная администрация располагалась в большом четырехэтажном здании на центральной площади города. Прямо перед ним на высоком постаменте стоял огромный чугунный памятник вождю мирового пролетариата. Вытянутой вперед чугунной рукой он указывал путь в светлое будущее. Иван Спиридонович тут же вспомнил Федора Мошкина, который хотел вешать на ней коммунистов. И ему стало смешно. Памятник был высокий, до руки можно было достать только с помощью пожарной лестницы. Он представил карабкающегося по ней пузатого Мошкина и подумал, что тот стал бы первой жертвой собственной идеи. Мошкин не переносил высоты и обязательно сорвался бы с лестницы. Оглянувшись на памятник, Иван Спиридонович шагнул на ступени широкого каменного крыльца.
Он ни разу не был в областной администрации. Однако это его не смутило. Открыв высокую тяжелую дверь, Иван Спиридонович оказался в вестибюле. У входа на лестницу, ведущую на второй этаж, стоял милиционер с короткоствольным автоматом. Рядом с ним был небольшой столик с телефоном. Иван Спиридонович не знал, где находится начальство, но интуиция подсказывала, что оно должно быть наверху.
Покачивая портфелем, он решительно двинулся на милиционера. Тот повернулся к нему лицом и сразу перегородил путь автоматом. Иван Спиридонович остановился и непроизвольно заморгал редкими ресницами.
— Вы к кому? — спросил милиционер, окидывая посетителя быстрым взглядом. От Ивана Спиридоновича не ускользнуло, что на какое-то мгновение он задержался на его портфеле.
— К губернатору, — сказал Иван Спиридонович, почувствовав, что налетел на непреодолимую стену.
— Пройдите вон туда, — милиционер указал в глубину коридора. — Там находится общественная приемная.
— Мне не надо в ту приемную, сынок, — сказал Иван Спиридонович дрожащим голосом. — Ты же знаешь, что с нашей бюрократией там замыкают любое дело. Мне надо к губернатору. Я из Рудногорска приехал.
— К губернатору нельзя, — сказал милиционер, положив руку на ствол автомата. — Может, у тебя в портфеле бомба.
— Какая там бомба? — Иван Спиридонович расстегнул портфель. — Там четыреста подписей жителей нашего города. Письмо я сюда привез.
В это время зазвонил телефон и милиционер нагнулся, чтобы поднять трубку. Иван Спиридонович застегнул портфель и неторопливым шагом направился вверх по лестнице. Милиционер повернулся к нему, когда он уже поднялся на первую лестничную площадку. Иван Спиридонович посмотрел на него, пожал плечами и, не останавливаясь, направился дальше. Поднявшись на второй этаж, он оказался в таком длинном и высоком коридоре, что даже растерялся. По обе стороны красной ковровой дорожки находилось несметное количество дверей с табличками. На каждой — фамилия чиновника, сидевшего за дверью.
Он не знал кабинета губернатора, поэтому читал все таблички подряд. Через некоторое время коридор, которому, казалось, не будет конца, повернул направо. Завернув за угол, Иван Спиридонович увидел на одной из дверей заветную фамилию. Она была необычной. На сверкающей яркой позолотой табличке было выведено крупными буквами: «Рахматулла Харитонович Шмультке, губернатор». Иван Спиридонович остановился и, шевеля губами, перечитал табличку. На этот раз вслух. В душе сразу возник холодок, показалось — этому человеку ни он, ни Рудногорск с его заботами не нужны.
Он открыл дверь и оказался в огромной светлой комнате с паркетным полом. Прямо напротив двери на стене висел большой цветной портрет Ельцина, одутловатого, с выпяченной нижней губой и звероподобным взглядом маленьких заплывших глаз. Впечатление было такое, что президент попал в объектив фотоаппарата с большого перепоя. Но именно таким он всегда появлялся на экранах телевизоров, и Иван Спиридонович подумал, что, очевидно, не зря Ельцина прозвали в народе упырем. На фотографии он им и выглядел. «Словно нарочно повесили», — невольно подумалось Ивану Спиридоновичу.
Под портретом стоял стол с несколькими телефонами, за которым сидела красивая женщина в голубой кофточке с коротким рукавом. Иван Спиридонович шагнул к ней и на одном выдохе спросил:
— Рахматулла Харитонович Шмультке у себя?
Он все боялся, что не сможет выговорить эти три слова. Уж слишком отторгали они друг друга. Создавалось впечатление, что кто-то специально, в насмешку над здравым смыслом и людьми, связал их с одним человеком. «Кто это существо, от которого зависит жизнь всей области? Какой национальности? Какому Богу оно может служить?» — еще раз подумал Иван Спиридонович, не сводя настороженных глаз с красивой секретарши.
— У губернатора сейчас совещание, — негромко, словно боясь нарушить устоявшуюся тишину, ответила секретарша. — А вы, извините, по какому вопросу?
— Я из Рудногорска, — ответил Иван Спиридонович таким уверенным тоном, будто губернатор вот уже несколько дней с нетерпением ждет его появления у себя в кабинете.
— Вы же знаете, что есть приемные дни. Записывайтесь в общественной приемной и ждите своего времени, — секретарша подняла на него большие серые глаза.
— Я подожду сейчас, — глядя на секретаршу и чувствуя, что к нему вернулась уверенность, произнес Иван Спиридонович.
— Это бесполезно, — тут же отпарировала секретарша. Ее влажные, чуть припухшие губы слегка скривились, а одна бровка еле заметно поднялась вверх.
Иван Спиридонович понял, что она потеряла к нему всякий интерес. Он повернулся, чтобы найти свободный стул, и только тут заметил, что вдоль стены сидит немало людей. Не было сомнений, все они тоже надеялись встретиться с губернатором. Он пересчитал сидящих — их было восемь. Ничего, подождем, решил Иван Спиридонович. Главное было сделано — в приемную губернатора он попал. У стены было еще несколько свободных стульев, и он сел на один из них. Секретарша посмотрела на него внимательным взглядом и опустила голову к столу, где лежали бумаги.
Время тянулось невероятно медленно. Иван Спиридонович изредка поглядывал на губернаторскую дверь, но за ней не раздавалось ни одного звука. Он стал разглядывать посетителей. Все они были при галстуках, с папками в руках или дипломатами, стоявшими у ножек стульев. Старенький потертый портфель Ивана Спиридоновича выглядел в этой приемной архаическим пережитком. Это не смущало его. Он смотрел на людей, сидевших рядом, и пытался по внешнему виду определить, что они из себя представляют. Но их лица, походившие на маски, были непроницаемы. Иван Спиридонович понял, что это одно из важнейших качеств чиновника.
В это время губернаторская дверь отворилась и из нее один за другим вышли три человека. Сидевшие в приемной, застучав стульями, торопливо поднялись. Иван Спиридонович тоже вскочил со своего места. Но секретарша тут же осадила всех.
— У него еще полный кабинет народа, — сказала она, приподняв тонкие бровки. — А в два часа встреча с американцами. Он едет с ними в ракетную часть, где будут взрывать пусковые шахты.
Последняя фраза обдала Ивана Спиридоновича жаром. «Столько лет жили впроголодь, создавая ракеты, чтобы защитить себя, — подумал он, — а теперь взрываем шахты. Что же это делается в нашей стране?» Еще собираясь к губернатору, он долго думал о том, как начать свой нелегкий разговор. И решил — первая его фраза будет такой: «Недавно вы были в Рудногорске и хорошо знаете, в каком положении оказались его жители». Но теперь понял, что в ответ на нее может встретить только удивленный взгляд.
Он сел на стул, все еще надеясь попасть к губернатору, но что-то в его душе надломилось. Еле слышимый внутренний голос начал вдруг говорить, что ни до Рудногорска, ни до всей области здесь действительно никому нет дела. Как нет его и Клюкину, затеявшему устроить праздник на похоронах города.
Часа через два губернаторская дверь снова распахнулась и на пороге показались люди. Вслед за ними вышел сам губернатор. Сидевшие в приемной опять вскочили. Иван Спиридонович впился в губернатора глазами. Он уже мысленно составил его портрет, на котором тот выглядел смуглолицым человеком с большим горбатым носом, раскосыми, черными навыкате глазами и короткими, вьющимися, как у негра, волосами. Этакая смесь рас и вероисповеданий. Но портрет никак не вязался с оригиналом. Губернатор оказался высоким широкоплечим человеком с темно-русыми волосами, пробитыми редкой сединой. Его удлиненное лицо с высоким лбом казалось сосредоточенным, но приветливым. Он задержался у двери, пропустив вперед посетителей, которые вышли вместе с ним, и, чуть улыбнувшись, сказал:
— Сегодня не принимаю никого. Со всеми вопросами к нему, — он кивнул головой на дверь в противоположном конце приемной и, резко повернувшись, заторопился к выходу.
— Откуда он у нас появился? — не удержавшись, спросил Иван Спиридонович стоявшего рядом мужчину с новеньким дипломатом в руке.
Тот, не поворачивая головы, сухо произнес:
— Назначенец из Москвы.
Иван Спиридонович неожиданно почувствовал, как внутри него все ослабло, даже дышать стало труднее. Обшаривая взглядом комнату, он снова уткнулся в висящий на стене портрет Ельцина и торопливо опустил голову, чтобы не встречаться с ним взглядом, повернулся к двери, на которую кивнул Шмультке. На ней было написано: «Кузнецов Венедикт Иванович, помощник губернатора». Плохо соображая, Иван Спиридонович направился к помощнику. Потянув дверь, он увидел молодого узкоплечего парня с длинными волосами и красивым, ухоженным, почти бабьим лицом, сидевшего за широким столом, в одном углу которого лежала аккуратная стопка бумаги. Парень поднял на посетителя серые с поволокой глаза, отодвинулся на вращающемся кресле от стола и тихо спросил:
— Вы ко мне?
Еще секунду назад Иван Спиридонович не знал, зачем его потянуло в этот кабинет. Теперь понял. Венедикт Кузнецов — так звали его фронтового товарища, с которым они прошли путь от Сталинграда до Вислы. Не может быть, чтобы этот парень случайно носил такое имя и фамилию. И это показалось ему той соломинкой, за которую можно ухватиться.
— Вы извините, — переступив порог и внутренне подобравшись, сказал Иван Спиридонович. — У меня был друг Венедикт Кузнецов. Воевали вместе. Не ваш родственник?
— Людей с такой фамилией много, — ответил помощник, не пряча доброй, располагающей улыбки. — Я родом из Красноярска.
— А друг мой из Курска, — опустив голову, тихо сказал Иван Спиридонович. — Жену его звали Полиной.
Помощник на мгновение замер, потом несколько раз моргнул длинными ресницами и произнес:
— Мою бабку звали Зинаидой.
Иван Спиридонович понял, что совершил ошибку. Помощник мог подумать, что всю историю с фронтовым другом он выдумал на пороге его кабинета. Решил купить на дешевую приманку. А это выглядело уже совсем непристойно. У Ивана Спиридоновича от волнения вспотели ладони.
— Да вы садитесь, — заметив, как изменился в лице посетитель, предложил помощник. — Я вас слушаю. Что вас сюда привело?
— Я, собственно, к этому и хотел приступить, — торопливо сказал Иван Спиридонович.
Он расстегнул портфель, достал оттуда бумаги. Венедикт взял их в руки, бегло пробежал газетную заметку, затем бросил быстрый профессиональный взгляд на подписи и протянул бумаги назад.
— Я их не возьму, — сказал Иван Спиридонович, загораживаясь ладонями. — Город бурлит. Жители не позволят открыть колонию.
Серые глаза Венедикта потемнели, брови сдвинулись к переносице.
— Нервные все мы стали, — медленно произнес он, протягивая руку к папке, лежавшей на краю стола. — Чуть что, сразу бурлить. Вопрос о колонии давно решен. Отменять его никто не будет.
Он раскрыл папку, достал какую-то бумагу и уткнулся в нее.
— Как решен? — Иван Спиридонович привстал и даже повысил голос. — Вы хотели бы жить с зэками в одном городе? Нам даже кладбище с ними отвели одно и то же.
— Ну и что? — на лице помощника снова появилась улыбка. — Зэки тоже умирают. Тем более что и туберкулез, и СПИД — болезни среди них распространенные.
— Что, и заразных там хоронить будут? — Иван Спиридонович почувствовал, как его снова затрясло.
— Ну, а где же? — удивился помощник. — Они ведь тоже наши россияне. Имеют такое же право, как и вы, быть похороненными согласно ритуалу.
— И даже памятник на могиле иметь? — не скрывая ехидства, спросил Иван Спиридонович.
— И даже памятник.
— Выходит, вы всех нас приравняли к зэкам?
— Для государства и вы, и они — одинаковые граждане.
— Спасибо, что просветили, — Иван Спиридонович резко встал.— А подписи эти я оставляю для губернатора. Пусть знает, что все эти люди на выборах проголосуют против него. И не только эти.
— Дело ваше, — равнодушно произнес помощник. — А по поводу выборов замечу: не вам это решать.
Иван Спиридонович вышел, закрыв за собой дверь. Его бесило от чувства собственного бессилия. «Что же мы за народ? — думал он, торопливо спускаясь по ступеням. — Одни творят, что хотят, другие безмолвствуют. Ведь если не очнемся от этого безумия, погибнем».
Он вышел из здания и сел на скамейку недалеко от чугунного памятника вождю революции. Поездка закончилась ничем, а возвратиться с пустыми руками он не мог. Не хотел сгорать со стыда перед теми, у кого брал подписи.
Он обвел глазами пространство вокруг себя, словно ища поддержки. По площади, понурив голову, брела женщина с пустой хозяйственной сумкой в руке. Равнодушно скользнув взглядом по сидевшему на скамейке Ивану Спиридоновичу, она тут же отвернулась. Куда она шла? Зачем? Что ждало ее впереди? Раньше такие безрадостные женщины на глаза не попадались.
Вслед за женщиной на тротуаре показалась пара. Светловолосая девчонка лет восемнадцати с приятным личиком и хорошенькой гибкой фигурой и толстый горбоносый кавказец с переваливающим через ремень животом. Он обнимал девушку за талию, засунув пальцы за пояс ее юбки. Иван Спиридонович проследил за ними. Они поднялись на ступеньки гостиницы и скрылись за дверью. У него возникло такое чувство, словно кавказец повел в номер его дочь.
Ближайший поезд уходил на Рудногорск ночью, а каждая минута пребывания в областном центре становилась для Ивана Спиридоновича мукой. Он поднялся со скамейки и пошел на вокзал. Рядом с тротуаром около длинного девятиэтажного дома в мусорных баках рылись мужчина и женщина. Когда они подняли головы, Иван Спиридонович отшатнулся. В их облике не было ничего человеческого, это были не люди, а жуткое, неимоверно искаженное подобие их. Он отвернулся и ускорил шаг, боясь встретиться с ними взглядом.
Он еле дождался своего поезда, а когда добрался до купе, сел к окну, сжал голову ладонями, опершись локтями о столик, и так просидел всю ночь. Слушал, как поезд торопливо стучит колесами, словно стремится побыстрее увезти его из этого отвратительного чужого города в другую жизнь. За столиком он и задремал.
Когда открыл глаза, розовое солнце уже взошло над горизонтом, высветив макушки мелких сопок и узкие полоски тумана, сбившегося в ложбинках. Утро было свежим и чистым, предвещая хорошую погоду. И до дома оставалось недалеко. Но ничто не радовало Ивана Спиридоновича. Сердце раздирала нестерпимая боль. Ему хотелось одного: лечь рядом с Варей в ее могилу, накрыться сырой землей и больше не видеть ни нынешней жизни, ни ее хозяев. Он не понимал этой жизни, не принимал ее морали. Он чувствовал себя в ней абсолютно чужим. Но он знал, что увидеться с Варей на том свете сможет лишь тогда, когда этого захочет Господь. Надо было по-человечески, не роняя достоинства, дожить тот срок, который остался. Иван Спиридонович отвернулся к окну, стараясь отвлечься от тяжелых дум.
За ним до самого горизонта простирался мелкосопочник, склоны которого еще не успели выгореть добела. «Сейчас в распадке должна показаться отара овец», — почему-то подумал он. И когда действительно увидел отару, его душа дрогнула. Он словно перенесся на полвека назад.
Вот в такое же летнее утро Варя везла его по этой дороге домой. Ехали они в теплушке, в открытую дверь которой доносились запахи сырого тумана и волглой травы. Война закончилась, в душе было ощущение легкости и предстоящего счастья. Варя везла его из госпиталя.
Как говорил доктор, ему пришлось собирать Ивана Спиридоновича по частям. Осколочный снаряд разорвался прямо перед ним, когда он только поднялся на бруствер окопа, чтобы броситься в атаку. Два его товарища тут же осели на земле. Осколки снаряда ударили одному в голову, другому в шею. Ивану Спиридоновичу больше всего железа попало в ноги и живот.
Венедикта Кузнецова, или Веню, как его называли однополчане, ранило этим же снарядом. Он потерял много крови, его увезли без сознания. Иван Спиридонович думал, что навсегда простился с другом, но судьба свела их снова в тыловом госпитале, в небольшом белорусском городке Борисове. Обоих выходила Варя, работавшая там медсестрой.
Варя была удивительно красивой. У нее была стройная тонкая фигура, аккуратный, немного вздернутый носик и большие серые глаза, которые всегда казались веселыми. В самые тяжелые дни она сутками не отходила от раненых и все время повторяла:
— Терпите, родимые. Скоро зацветет сирень, и вы встанете.
Сирень зацвела на второй день после падения Берлина, а они все еще были неходячими. Но вскоре Веня поднялся и, придерживая руками туго перебинтованный живот, начал помаленьку передвигаться. За окном цвели яблони, и Варя помогала ему выбираться в сад, чтобы он мог вместе с другими ранеными посидеть на свежем воздухе.
Выздоравливающий Веня без всякого стеснения стал ухаживать за Варей. Дарил ей цветы, которые рвал тут же в саду, говорил комплименты. При всяком удобном случае старался обнять ее за талию. При этом она всегда убирала его руку, но Иван видел, что его ухаживания ей нравятся. Она кокетничала с Веней. Это было так очевидно, что Иван отворачивался, зарываясь головой в подушку, и стискивал зубы, чтобы не заплакать. Он уже давно признался себе, что безумно любит Варю. Она казалась ему божеством, до которого не смеет дотронуться даже ангел. Зачем же она ведет себя так, зачем кокетничает с первым встречным, спрашивал он себя. Хотя в душе понимал, что Венедикт всегда был представительным парнем и сейчас, выздоравливая, преображался, наливался прежней силой. И никаким первым встречным для Вари он не был. Она вытащила его с того света. Их обоих вытащила.
Однажды, когда выздоравливающие играли в саду в домино и он остался один, в палату вошла Варя. Она открыла окно и села к нему на кровать. В саду скосили траву, оттуда доносился давно забытый запах свежего сена. Это был особенный запах. Трава только начала цвести, ее аромат напитывал воздух и, проникая в палату, перебивал запах бинтов и больного человеческого тела. Вдохнув этот аромат, Иван увидел радостные, светящиеся Варины глаза, таинственную улыбку на красивых губах. Он почувствовал, как от этого взгляда и этой улыбки вся грудь его наполнилась теплом и учащенно застучало сердце. Ему вдруг до того захотелось обнять Варю, что он, сдерживая себя, напряг скулы. Потом, вздохнув, положил ладонь на Варину руку и сказал:
— Ну вот, скоро мы поправимся и разъедемся по своим домам. Неужели так будет, Варя, а?
— Мне ехать некуда, — ответила она, не пытаясь высвободить руку. — У меня никого нет. Родители погибли, старшую сестру немцы угнали в Германию.
Большие серые глаза Вари наполнились печалью и влажно заблестели. Она склонила голову и замолчала. Он притянул ее за руку, обнял за плечи, прижал к груди. Его лицо окунулось в ее волосы, он задохнулся от тонкого, пьянящего, ни с чем не сравнимого запаха женщины и начал целовать ее голову, лоб, глаза. Какое-то время она не сопротивлялась, потом выпрямилась на вытянутых руках и поправила халат. Ее глаза были полны слез.
— Поедем со мной, — сказал он, поглаживая ее ладонь. — Я выздоровлю, на руках тебя носить буду. Ты такая, такая... — он задыхался, не находя слов, чтобы выразить свои чувства.
— Не надо, — тихо и печально произнесла Варя. — Это минутное. Все выздоравливающие говорят так.
— Да что ты, Варя, — с жаром сказал он и, схватив ее руки, начал целовать.
Она осторожно высвободила их, вытерла платком глаза и молча вышла. Иван еще долго лежал, со страхом прислушиваясь к своему бухающему сердцу. Ему казалось, что она не поверила его словам.
Через час Варя снова зашла в палату. В нее уже возвратились выздоравливающие. Она шутила с ними, дольше всех задержалась около Вени, потом подошла к кровати Ивана.
— Если ты не поедешь со мной, — взяв ее за руку, сказал он угрожающим шепотом, — я соскочу с кровати и поцелую тебя при всех.
— Не шути так, — серьезно ответила Варя.
Он напрягся всем телом и выбросил вперед руки, пытаясь схватить Варю. Но, изогнув спину, она увернулась. Он упал на подушку и со стоном стиснул зубы. Неловкое движение разбередило раны, острая боль пронзила все тело. На лбу сразу выступила холодная испарина. Варя заметила это.
— Не надо так, — мягко произнесла она. — Я очень хочу, чтобы ты быстрее поправился, — и провела кончиками пальцев по его руке.
Ему показалось, что это прикосновение выражало гораздо больше, чем обычный жест сострадания. Он попытался улыбнуться сквозь гримасу боли, но она приложила палец к его губам и прошептала:
— Лежи и не делай глупостей.
Веня видел эту сцену и стоял около своей кровати в мрачной задумчивости.
Госпиталь пустел с каждым днем. Война закончилась, раненых не прибывало, выздоравливающие разъезжались по домам. Поднялся и Иван. Перед тем, как покинуть госпиталь, он подошел к Варе и сказал:
— Я без тебя не поеду.
— Я давно поняла это, — ответила она.
— Ну и что? — Иван напрягся, ожидая ответа.
— Я уже договорилась с начальником госпиталя. Буду тебя сопровождать. Ты слишком слабый.
Он притиснул ее к себе и поцеловал в висок. Она не сопротивлялась. Стояла, молча прижавшись к нему, и чувствовала, как радостно колотится его сердце.
До Москвы они ехали вместе с Веней. Дальше их дороги расходились. Вене нужно было в Курск, Ивану с Варей — в Сибирь. Прощаясь, Веня развязал свой вещмешок, достал оттуда маленькие, сверкающие никелем часы и протянул Варе.
— Носи на память, — сказал он и сам надел их ей на руку.
— Трофейные, — заметил Иван.
— Самый дорогой трофей везешь ты, — сказал Веня, отвернувшись.
Варя обняла Веню и поцеловала в щеку. Больше они не виделись. Поначалу обменялись двумя-тремя письмами, а потом и переписываться перестали. Забот было столько, что на письма не хватало времени. «Вот уже и Вари нет, и Венедикта, по всей вероятности, тоже, — глядя в окно, с горечью подумал Иван Спиридонович. — Остался я один».
Он вдруг вспомнил помощника губернатора, которого поначалу принял за внука Венедикта. Нет, этот Венедикт совсем не походил на того, которого знал Иван Спиридонович. Длинноволосый, и взгляд с поволокой, словно у гулящей бабы. Где он видел такой взгляд? Господи, да во всех американских фильмах, которые сейчас показывают по телевизору с утра до вечера, подумал Иван Спиридонович, и его будто обожгло кипятком. Такими взглядами смотрят представители сексуальных меньшинств, попросту говоря, педерасты. Недавно местное телевидение показывало митинг сексуальных меньшинств в областном центре. Корреспондент, ведущий репортаж с митинга, был с серьгой в ухе и смотрел таким же взглядом. Иван Спиридонович ужаснулся своему открытию. Неужели эти представители уже проникли в высшие органы власти? Что же будет с нами завтра, куда они нас приведут? В Содом и Гоморру?
Размышлениям не было конца. И они бы продолжались, но поезд, сбавляя ход, уже подходил к станции. Спускаясь с высокой ступеньки вагона, Иван Спиридонович, как всегда, чертыхнулся. Перрона на станции не было и людям приходилось прыгать, словно курам с насеста. А чтобы забраться в вагон, женщины были вынуждены задирать юбки до пояса. Оглядываясь на вагон, из которого только что удалось выбраться, Иван Спиридонович сделал несколько шагов и нос к носу столкнулся с Генкой Савельевым.
— А ты что здесь делаешь? — спросил Иван Спиридонович, обрадовавшись неожиданной встрече.
— Сестру провожаю, — ответил Генка, протянув для приветствия руку. — А вы домой?
— Куда же еще?
— Так я вас подвезу.
Иван Спиридонович радостно улыбнулся, подумав, что после стольких разочарований повезло хоть здесь. Не придется тащиться до автобусной остановки, да и деньги за билет Генке платить не надо. На свой грузовик он билеты не продает.
— В область ездили? — спросил Генка, когда они уселись в кабину его «Зила» и машина, качнувшись, тронулась с места.
— Ездил, да только без толку, — Иван Спиридонович досадливо махнул рукой и рассказал все, что с ним случилось в областной администрации. Умолчал лишь о своих догадках по поводу помощника губернатора.
— Чиновники сейчас живут сами для себя, — помолчав, заметил Генка. — Народ им не нужен. Они для нас даже слово нерусское выдумали: электорат. А если колонию откроют, городу будет хана. Придется уезжать, — Генка повернул лицо к Ивану Спиридоновичу: — Только не знаю, куда.
Иван Спиридонович промолчал. Он мучительно думал о том, что еще можно предпринять, чтобы не пустить в город зэков? Ему опять вспомнились сучьи глаза помощника губернатора и его слова о том, что уголовникам, умершим от туберкулеза и СПИДа, тоже надо ставить памятники на городском кладбище. И еще он вспомнил, что тот назвал его динозавром. При этом откровенно сказал, что когда умрет последний из них, в России начнется другая эпоха. «Конечно, — подумал Иван Спиридонович, — поколение, рабски преклоняющееся перед Западом, будет жить уже в другой стране. За Россию никто из них на пулеметную амбразуру не ляжет. Такие за кусок пожирнее продадут родную мать».
Глядя на убегающий под колеса асфальт, Генка о чем-то задумался. Иван Спиридонович посмотрел вперед. По обе стороны дороги простиралась всхолмленная земля с выпиравшими кое-где наружу обломками скал. Ближе к Рудногорску сопки становились выше и начинались настоящие горы.
Иван Спиридонович ездил по этой дороге много раз. Он помнил время, когда здесь бегали еще полуторки. Нынче и дорога другая, и машины тем более. В кабине просторно, светло, уютно. Поэтому Генкины слова о паршивой дороге он сначала не мог осмыслить. Потом вскинул голову и спросил:
— Почему паршивая?
— Не сейчас паршивая, а зимой, — ответил Генка. — В этом месте после бурана без бульдозера не проедешь.
Иван Спиридонович понял, о чем говорит водитель. Они подъезжали к самому узкому участку трассы. Она проходила между двух скал, и проход был настолько тесным, что разъехаться могли только две машины. Шоферы называли это место «воротами». Если водитель миновал их, дальше дорога была свободной.
Внутри Ивана Спиридоновича словно что-то разорвалось. Он резко положил руку на руль и попросил Генку остановиться. Он сам не знал, зачем. Ему захотелось выйти и осмотреться.
— Подожди здесь, мне надо подняться вон к тому камню, — торопливо бросил он Савельеву и, перепрыгнув через кювет, стал подниматься по крутому склону сопки.
Шагов через пятьдесят он остановился и посмотрел на дорогу. Она шла по долине, протискивалась между двух скал и дальше снова уходила в долину, правда, более узкую. Это было единственное место на всем протяжении от станции до города, где можно было задержать машины с зэками. Он еще не знал, как это сделать, но мозг уже начал свою работу.
От самой дороги по склону сопки были разбросаны камни разной величины. Недалеко от того места, где он стоял, лежала куча громадных валунов. Чуть сзади выпирала скала, которую окружали непролазные кусты собачника. Дальше вся сопка была покрыта сплошным кустарником.
«Залечь бы за этими камнями, да пальнуть отсюда по колесам», — подумал Иван Спиридонович, но тут же испугался собственной мысли. Зэков будут везти под усиленным конвоем, тот может подумать, что их пытаются отбить. В конвое профессионалы, шутить с ними нельзя.
И снова, в который уже раз за последнее время, он ощутил чувство собственного бессилия. Он еще раз посмотрел на дорогу, вздохнул и начал спускаться со склона. Но уже через несколько шагов ему пришла в голову новая мысль. Надо выставить у дороги предупреждение о том, что въезд с заключенными в Рудногорск категорически запрещен. Поставить щит, который любой шофер увидит издалека. «А если конвой наплюет на предупреждение? — подумал Иван Спиридонович. — Если наплюет, тогда надо решать, как его остановить». Он спустился со склона, перебрался через кювет и сел в машину.
— Можем ехать? — спросил Генка.
— Можем, — ответил Иван Спиридонович и начал соображать, где достать ружье.
Его можно попросить у Саньки Кузьмина. Он с радостью даст. Но ведь для того, чтобы пробить автомобильное колесо, нужна пуля. Колесо не курица, его дробью не возьмешь. «Нет, ружье слишком ненадежно», — подумал Иван Спиридонович и вспомнил про автомат, который брат Митя оставил на заимке.
Когда Генка Савельев стал высаживать его около дома, Иван Спиридонович, держась за дверку машины, спросил:
— Поможешь мне поставить дорожный знак?
— Что еще за знак? — не понял Генка.
— О том, что автотранспорту с зэками въезд в наш город воспрещен.
— Вы думаете, это нас спасет? — недоверчиво спросил Генка.
— А ты можешь предложить что-то еще?
— Не знаю, — ответил Генка, пожав плечами.
— Значит, поможешь? — Иван Спиридонович чуть заметно улыбнулся.
— А куда мне деться? — Генка тоже улыбнулся. — Уж если солить, то так, чтобы было горько.
Он захлопнул дверку кабины, и машина, фыркнув, тронулась с места. Иван Спиридонович проводил ее задумчивым взглядом и направился к своей калитке.

5

Дома он прежде всего разулся. Ноги устали из-за того, что больше суток не снимал обувь. Он скинул туфли, сел на стул, уперся пятками в пол и с удовольствием пошевелил пальцами. И почувствовал, что подняться уже нет сил. Захотелось вытянуться на диване и расслабленно лежать, не думая ни о чем. Поездка в областной центр оставила неприятный осадок. Было такое ощущение, будто сделал вылазку в логово врага.
Ивану Спиридоновичу вспомнился губернатор со странными, не вяжущимися друг с другом фамилией, именем и отчеством. И он подумал, что на должности губернаторов не зря назначаются такие люди. Уже одно их имя должно подчеркивать, что с исторической Россией покончено навсегда. Народ должен привыкать к другим лицам, к другому отношению к себе.
Он посмотрел на стену, где висел их с Варей портрет. Варя улыбалась своей открытой радостной улыбкой и казалась еще совсем девчонкой, а он рядом с ней выглядел сосредоточенным и не в меру серьезным. Может, оттого, что был в гимнастерке, а она любого человека делает старше.
Заезжий фотомастер сделал этот портрет с любительской карточки. Это было через год или два после их приезда в Рудногорск. Иван Спиридонович долго всматривался в портрет, но ни на своем лице, ни на Варином не нашел даже тени печали. Да и откуда она могла быть? Сколько сил ощущали они в себе, какие планы строили! Разве могли они тогда подумать, что труд всей их жизни окажется напрасным, а сами они ненужными собственной стране? После войны такое не могло прийти даже в больную голову.
В сенях стукнула дверь, Иван Спиридонович повернул голову. На пороге показался Санька. Под его левым глазом красовался фиолетовый синяк.
— Кто это тебя? — спросил Иван Спиридонович, чувствуя, что в душе начинает закипать злость. До этого Санькины родители, даже перепив, не поднимали на сына руку.
— Вовка Флеркин, — Санька шмыгнул носом и сделал шаг в комнату.
— За что? — у Ивана Спиридоновича немного отлегло от сердца. Санькины родители оказались здесь не при чем.
— Он моего отца пьяницей обозвал.
— А ты что?
— Стукнул его по носу. Он, как кровь увидел, на меня кинулся. Но я ему хорошо дал.
— И правильно сделал, — одобрительно сказал Иван Спиридонович. — За свою семью у каждого должна быть гордость, — он тяжело вздохнул и спросил: — Долгопятова не видел?
— Только что его обогнал, сюда идет, — сказал Санька.
Иван Спиридонович уже услышал в сенях шаги. Тяжело перевалившись через порог, в дом вошел Долгопятов. Увидев босого приятеля, участливо спросил:
— Устал?
— Отдохнул уже, — Иван Спиридонович сунул ноги в тапочки и кивнул в сторону дивана: — Садись.
Долгопятов сел на краешек и повернулся к Ивану Спиридоновичу, ожидая новостей. Тот горестно вздохнул и, разведя руки, сказал:
— Плохие у меня вести. Лучше бы и не ездил.
— Отказали? — спросил Долгопятов, нахмурившись.
— Отказали, — кивнул головой Иван Спиридонович.
— Я тут вчера с Васькой Ермолаевым разговаривал, — Долгопятов посмотрел сначала на Саньку, потом на Ивана Спиридоновича. — Он вместе с Савельевым в автобазе работает. И знаешь, что Васька предложил? Перегородить дорогу машинами в «воротах».
Иван Спиридонович замер. Он сам просил Савельева остановиться у этих «ворот». И ему тогда показалось, что лучшего места для того, чтобы заблокировать колонну, на всей трассе не найти.
— Как перегородить? — спросил Иван Спиридонович, сглотнув неожиданно возникший в горле ком.
— Поставить между двух скал КАМАЗ-длинномер, за ним еще несколько машин, и дорога будет заблокирована.
— Конвой эти машины за двадцать минут растащит, — разочарованно заметил Иван Спиридонович.
— Смотря сколько их будет, — сказал Долгопятов.
— А что если там знак дорожный поставить? — подал голос молчавший все это время Санька.
— Какой знак? — не понял Долгопятов.
— Такой, который бы запрещал проезд в город заключенным, — Санька аж просиял оттого, что ему в голову пришла подобная идея.
Иван Спиридонович с удивлением посмотрел на мальчишку. И эта мысль возникала у него, когда он останавливался около «ворот». «Неужели мы все трое думаем одинаково?» — пронеслось у него в голове.
— Им этот знак что мертвому припарка, — сказал Иван Спиридонович, скорее для того, чтобы выслушать возражения друзей. В таких возражениях иногда проскальзывает истина.
— Ну, не скажи, — покачав головой, произнес Долгопятов. — Проедут знак, значит, проигнорируют предупреждение. Ты вот что, — он подвинулся поближе к Ивану Спиридоновичу. — Собирайся и иди в Дом культуры к Косте Клименко. Ты его хорошо знаешь, он тебе любой плакат нарисует.
— Прямо сейчас, что ли? — удивился Иван Спиридонович.
— А когда же? — развел руками Долгопятов. — Они вот-вот зэков привезут. Может, мне с тобой пойти?
— Сходить-то я и один смогу, — сказал Иван Спиридонович. — Только будет ли толк? Костя Клименко такие деньги за этот знак запросит, что нашей с тобой пенсии за весь год не хватит.
— А ты сначала узнай. Может, он и задаром сделает. Садись и пиши текст. Тебе помочь?

— Сам справлюсь.

Настырность Долгопятова начала раздражать Ивана Спиридоновича. Он встал, достал из шкафа чистые носки, неторопливо натянул их на ноги. Вытащил из футляра электробритву, повертел в руке и положил около зеркала. Потом заглянул в рукомойник, проверил, есть ли в нем вода. Делал он все это нарочито медленно, словно пытался оттянуть неотвратимо приближающуюся развязку всей борьбы. Он не видел возможности выиграть ее.
Больше всего он боялся встретиться глазами с теми, кого заставлял ставить подписи под своим обращением. Люди подписывались, надеясь на него. Так может ли он обмануть их? Если это случится, они перестанут верить всему. «Но что я могу сделать один против бездушной и безжалостной государственной машины? — с безнадежным отчаянием думал Иван Спиридонович. — Погибнуть? Стать символом?» В глубине души он был готов уже и на это.
Иван Спиридонович повернулся и встретился глазами с Санькой. Тот смотрел на него с восхищением. Он понял, что Санька видит в нем героя. И этот искренний детский взгляд окончательно добил Ивана Спиридоновича. Он окончательно осознал, что все пути отступления отрезаны. Надо идти вперед до конца.
— Сейчас достану бумагу и напишу, — отводя взгляд от Саньки, сказал Иван Спиридонович. И, глядя на Долгопятова, добавил с отчаянием: — Не стой над душой, пожалуйста.
Долгопятов удивленно посмотрел на него и вышел. Вместе с ним убежал и Санька. Иван Спиридонович, проводив их молчаливым взглядом, достал из шкафа листок бумаги, сел за стол и, задумавшись на минуту, вывел крупными буквами: «Стой! Проезд в Рудногорск с заключенными категорически воспрещен!» Откинулся на спинку стула, перечитал написанное и добавил: «Комитет защиты города». Затем надел чистую рубашку и направился в Дом культуры.
Костя Клименко рисовал в своей мастерской рекламу нового американского эротического фильма. На большом плакате была изображена красотка, у которой ветер, задрав подол, обнажил голый зад. Она останавливала на шоссе машину. Красотка так увлеклась этим, что не замечала шалостей ветра. А может, наоборот, радовалась им. Костя был увлечен работой. Он подходил к рекламе, вдохновенно делал мазок, отходил на несколько шагов и, прищурившись, смотрел на красотку. По всему было видно, что он влюблен в нее как Пигмалион в Галатею. Костя не хотел, чтобы в этот миг вдохновения ему кто-то мешал, и делал вид, что не заметил вошедшего в мастерскую гостя. Иван Спиридонович с минуту наблюдал за художником, потом, не вытерпев, спросил:
— И долго ты будешь малевать этот срам?
Костя, несколько лет назад работавший учителем рисования в школе, обиделся.
— Вы же знаете, Иван Спиридонович, что я даже в рекламе не терплю халтуры, — вытерев кисть и положив ее на стол, сказал он. — Если ты профессионал, то должен быть профессионалом во всем.
Иван Спиридонович стоял около прислоненных к стене листов деревоплиты. Он увидел их, как только приоткрыл дверь мастерской. Всю дорогу, пока шел к Косте, думал, где взять щит, на котором можно было бы написать предупреждение о запрете въезда в город. А тут и думать не надо было, требовалось только найти соответствующий подход к художнику.
Костя, сделав шаг в сторону, снова посмотрел на красотку, потом повернулся к Ивану Спиридоновичу и сказал:
— Я вас слушаю.
Тот решил говорить без всяких околичностей, в таком деле они могут только помешать.
— Ты слышал, что у нас строят колонию строгого режима? — спросил он.
— Кто-то говорил, — равнодушно ответил Костя и снова бросил взгляд на свое творение.
— И что у горожан будет общее кладбище с зэками?
— Ну и что? — Костя никак не мог оторвать взгляд от американской красотки.
— Да оставь ты свою шлюху, — раздраженно сказал Иван Спиридонович. — Тут речь идет о жизни и смерти города, а он заладил: «Ну и что? Ну и что?»
Костя поставил банку на испачканный разноцветными красками стол и поднял удивленные глаза.
— Я-то что могу сделать? — спросил он.
— Вот с этого и надо начинать, — сказал Иван Спиридонович, подошел к листам деревоплиты, провел пальцами по их кромке. — Где ты взял это добро?
— Это еще от старой власти осталось, — ответил Костя.
— Не покупал, значит?
— Тогда мне все давали бесплатно.
— Вот и хорошо, — Иван Спиридонович достал из кармана бумажку, протянул художнику. — Напиши на этом листе.
Тот разгладил бумажку на столе, прочитал, медленно шевеля губами: «Стой! Проезд с заключенными в Рудногорск категорически запрещен! Комитет защиты города».
— Что еще за комитет? — Костя впервые за все время разговора внимательно посмотрел на старика, который походил на драчливого, потрепанного во многих боях петуха. Но в глазах горела воля и не сломленный дух. Такие люди даже в безвыходных ситуациях идут до конца.
— Ты что, нашу газету не читаешь? — удивился Иван Спиридонович.
— В последние дни не видел, — откровенно признался Костя.
— Все жители подписываются против строительства колонии. Создан специальный комитет. Так напишешь или нет? — Иван Спиридонович хлопнул по деревоплите ладонью.
— Когда надо? — спросил Костя.
— Завтра.
— Завтра не могу, у меня срочная работа.
— Ну, тогда послезавтра.
— Не знаю, — пожал плечами Костя.
— Ты уж постарайся, голубчик. Когда зэков привезут, нам этот плакат уже не потребуется.
Иван Спиридонович вышел из Дома культуры и остановился, чтобы перевести дух. Он был уверен, что Костя задание выполнит. Но на душе от этого легче не стало. Состояние было такое, будто сутки выполнял непосильную работу. Иван Спиридонович огляделся. На самом высоком месте города стояли похожие друг на друга одноэтажные здания из красного кирпича. Когда-то в них размещались купеческие конторы, трактиры, роскошные торговые лавки. Удивляла кирпичная кладка старых мастеров, любовно сделанные водостоки, которые не только надежно служат уже более ста лет, но и украшают здания своими ажурными железными кружевами.
У крыльца магазина, разместившегося в бывшем купеческом доме, пожилая женщина просила милостыню. На ней было чистое, но старое, заштопанное в нескольких местах платье. Коротко остриженные седые волосы схвачены сзади полукруглой гребенкой. Женщина не походила на обычную побирушку. Иван Спиридонович присмотрелся к ней, и у него дрогнуло сердце. Это была бывшая уборщица школы Валя. Лет пятнадцать назад она ушла на пенсию. За это время он видел ее несколько раз, Валя жила на другом конце города. Но ни от кого не слышал, чтобы она жаловалась на судьбу. А теперь стала побираться.
Иван Спиридонович хотел спросить, как она дошла до такой жизни, но вовремя удержался. Вспомнил, что у нее недавно убили внука в Чечне. Жена внука не работала, в городе работы нет, а детей кормить надо. Иван Спиридонович сунул руку в карман, нащупал пятирублевую монету, протянул Вале. Она взяла, отвернувшись. Сделала вид, что не узнала бывшего учителя.
Чувствуя, как по сердцу разливается нестерпимая горечь, Иван Спиридонович торопливо прошел мимо магазина. Завернув за угол, он нос к носу столкнулся с редактором газеты Прониным. Тот остановился и, не здороваясь, произнес:
— Ну и задали же вы нам дел.
— Каких дел? — не понял Иван Спиридонович.
— Вы показали письмо, которое мы напечатали, помощнику губернатора?
— Не только показал, но и оставил вместе с подписями, — Иван Спиридонович не мог сообразить, какой вред он этим нанес газете.
— Вот-вот. А он мне позвонил и сказал: если о колонии появится еще хоть одно слово, газету перестанут финансировать. Это значит, что нам придет конец.
— А я хотел принести вам еще одну заметку, — простодушно сказал Иван Спиридонович. — Вы знаете, что скоро привезут первых заключенных?
— О заключенных ни слова, — отрезал редактор.

— И это называется свободой слова? — Иван Спиридонович вспомнил Валю, просящую за углом подаяние. — Мы вот свое прошлое ругаем. Было там и чванство, и несправедливость, и страх перед человеком, который начинал жить хорошо. Но ведь все работали, с голода не помирали, дети, как сейчас, беспризорными по улице не шатались. В городе ни одного нищего не было. А сейчас их сколько?

— Чего вы от меня хотите? — спросил редактор.

— Бороться надо, уважаемый Николай Сергеевич. Бессловесных тварей любой сапог раздавит. Нам надо не колонию строить, а фабрику. Чтобы она кормить людей могла.
— Если газету закроют, пострадаю не я один. Что делать журналистам, работникам типографии?
— Вот и думайте, что делать, — Иван Спиридонович повернулся и зашагал к дому.
Ответа на вопрос у него не было. Его душила горечь от собственной безысходности. Надо было побыть одному, успокоиться.
Но обрести покой было уже невозможно. Когда он подходил к дому, увидел, что с другой стороны улицы навстречу идет Хомутов. Они не встречались с тех пор, как Иван Спиридонович вместе с Долгопятовым заходил в школу после неудачного похода на фабрику. Тогда учителя отказались поддержать его. Поэтому от встречи с Хомутовым он не ожидал ничего хорошего. «Сейчас будет иронизировать», — подумал Иван Спиридонович, на ходу соображая, как избежать ненужной и пустой полемики. Переубедить друг друга они все равно не смогут.
Но он ошибся. Хомутов улыбнулся, пожимая сухую твердую ладонь Ивана Спиридоновича, и, как бы продолжая только что оборвавшийся разговор, сказал:
— Я ведь тоже на фабрике был. Думал, конвоиры спустят на меня своих овчарок. Они, наверное, в каждом человеке видят зэка.
Иван Спиридонович промолчал, не зная, что ответить. Хомутов продолжил:
— Слышал, ты в область ездил, с губернатором встречался?
«Весь город уже об этом знает», — подумал Иван Спиридонович, но опять промолчал. Хомутов посмотрел ему в глаза и спросил:
— Результат, конечно, нулевой?
— Отрицательный, — поправил математика Иван Спиридонович. — Нулевой предполагает равновесие сил. А у нас явное преимущество власти.
— Я тогда, откровенно говоря, не поверил в твою затею, — сказал Хомутов, и в его голосе слышалось неподдельное сожаление. — Показалось, выгонят нас всех с работы и на этом сопротивление закончится. А теперь думаю: неужели вот так и умрем, никому не возразивши? Ведь мы уже забыли, что предки наши по Парижу и Берлину хаживали. Да и в космос первыми полетели. Причем совсем недавно.
— А что ты предлагаешь? — Иван Спиридонович обвел взглядом поляну, на которой они стояли. — Ведь кругом, как вот здесь, ни одного камня. Опереться не на что.
Хомутов достал сигарету, закурил, задумчиво посмотрел на сопки, окружавшие город. Они совсем выгорели на летнем солнце и казались лысыми.
— Что мне предлагать? — пожал плечами Хомутов. — Петициями уже не поможешь, — он вдруг выбросил сигарету, затоптал ее носком ботинка и спросил: — Ты слышал, что Генка Савельев вместе с Долгопятовым уговаривают шоферов заблокировать дорогу в «воротах», поставить там несколько грузовиков?
— Слышал, — неопределенно сказал Иван Спиридонович.
Хомутов склонил голову, провел пальцами по лбу и сказал, не обратив внимания на последнюю фразу:
— Заблокировать — хорошо. Но как сделать, чтобы это было надежно? Ты же знаешь наших людей, — озабоченно произнес Хомутов. — Обещают приехать к восьми, а приедут к девяти, когда нужды в них уже не будет.
— Других людей у нас, к сожалению, нет, — заметил Иван Спиридонович.
— Надо бы подстраховаться, — сказал Хомутов.
«Ну вот наконец-то он и произнес то, ради чего пришел», — подумал Иван Спиридонович и спросил:
— Что ты имеешь в виду?
— Я кое-кого из своих знакомых подговорил поучаствовать в этой акции. Мы к этим «воротам» на машинах приедем. Такой митинг закатим, что самому губернатору тошно станет.
До сегодняшнего дня Иван Спиридонович никак не мог понять, за что ученики любят такого сухаря, как Хомутов. А теперь понял: за честность и надежность. Стабильность общества определяет не Леночка Былинкина, а такие, как Хомутов.
— Нашего губернатора ничем не проймешь, — сказал Иван Спиридонович. — Видел я его.
— Ну и что же, что видел, — деловито заметил Хомутов. — Теперь пусть он на нас посмотрит.

6

В эту ночь Иван Спиридонович, который уже раз за последнее время, никак не мог уснуть. После того, как они расстались с Хомутовым, у самой своей калитки он столкнулся со стариком Мамонтовым. Он многое отдал бы, чтобы избежать этой встречи, но на узкой улице не разминешься. Иван Спиридонович остановился, чувствуя, как под самое яблочко подкатывает неприятный холодок.
— Слыхал, будто ты к губернатору ездил, — сказал старик, прищурив левый глаз и высоко приподняв похожую на пучок щетины седую правую бровь. В его словах слышалось нескрываемое ехидство.
— Ездил, — ответил Иван Спиридонович, чувствуя, как краска стыда заливает лицо. Даже кончики ушей запылали, словно к ним прислонили раскаленное железо.
— Пустобрехами мы все оказались, — произнес старик и, прикрыв рот ладошкой, глухо кашлянул.
Иван Спиридонович промолчал. Старик исподлобья уставился на него жестким взглядом и сказал:
— Если им сойдет это с рук, никто с нами считаться больше не будет.
— Что ты посоветуешь? — спросил Иван Спиридонович, выдержав тяжелый взгляд Мамонтова.
— Я тебе не советчик. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай.
Он повернулся и неторопливо направился в сторону дома. Иван Спиридонович застыл на месте. Его словно окатили ледяной водой. Теперь, выходит, за все дела в городе должен отвечать он.
За окном была непроглядная ночь, но спать не хотелось. Иван Спиридонович смотрел на белеющий в темноте потолок и думал. Старик Мамонтов был абсолютно прав. Не он, а Иван Спиридонович втянул жителей города в протестную акцию. Раньше здесь люди не протестовали. Считали, что это все равно ничего не даст. Он убедил их в обратном. А теперь вышло, что обманул. И не просто обманул. А дал власти возможность подтвердить, что она плюет на любые протесты.
Он отчетливо представил, как будет двигаться колонна с заключенными. На плакат, который напишет Костя Клименко, конвой не обратит никакого внимания. Чуть притормозит, конечно, чтобы прочитать, и поедет дальше. Хорошо, если в это время между скал будет стоять тот самый длинномерный КАМАЗ. Он ее задержит. А если его не будет? Или он подъедет туда одновременно с колонной? Иван Спиридонович хорошо знал шоферскую вольницу. У них в самый нужный момент то мотор не заведется, то колесо спустит. Шоферов надо подстраховать. «Но чем? Чем это сделать?» — мучительно соображал он.
Самый легкий и безобидный способ — проколоть колеса у передней конвойной машины. Если это сделать в «воротах», колонна окажется заблокированной и без КАМАЗа. В фильмах показывают, как полицейские раскатывают в подобных случаях поперек дороги металлическую ленту с острыми шипами. В Рудногорске такой ленты нет. Да если бы она и была у местных милиционеров, они бы ее все равно не дали. Мало того, выставили бы на дороге дополнительную охрану. Им своя шкура дороже города.
Оставался один способ: прострелить колеса. Способ опасный, он может иметь тяжелые последствия. Если конвой услышит выстрел, расценит это как нападение. Тогда пощады не жди. А услышать его, особенно в тихую погоду, легко.
Но чем дольше рассуждал Иван Спиридонович, тем больше приходил к выводу, что ружье — единственная возможность подстраховать шоферов. Если пробить у конвойной машины колесо, на его замену потребуется самое малое минут двадцать. А если пробить два колеса?.. Но ружье ненадежно для таких целей, тут же отметил про себя Иван Спиридонович. Если с первого выстрела не прострелишь, пока вставишь в ствол второй патрон, машина будет уже далеко.
И он снова вспомнил про автомат Мити. Надежды на то, что он до сих пор лежит на заимке, не было почти никакой. Но и другого выхода тоже не было. «Надо завтра же идти туда», — решил Иван Спиридонович, глядя в окно. Об опасности он не думал. Не пугало и то, что за это могут посадить в тюрьму. Пусть садят, с мстительной радостью решил Иван Спиридонович. Главное, он тогда смело может смотреть в глаза старику Мамонтову. И не только ему, но Саньке, и всем остальным. Иван Спиридонович со скрипом повернулся на кровати и посмотрел в окно. С черного неба сорвалась звезда и, прочертив ровную белую линию, растаяла в бездне.
Встал он рано. В нижнем, спускающемся к ручью, конце огорода еще не сошел туман, на траве висела седая роса. Солнце пряталось далеко за сопками, его лучи не касались даже вершин. Те вырисовывались в сером небе, словно гигантские горбы.
В комнате был полумрак. Не зажигая света, Иван Спиридонович долго искал рюкзак, в который можно было бы спрятать автомат. С этим рюкзаком он ходил за клубникой. Ставил в него ведро, чтобы ягода не мялась, и идти было легче. Но сейчас он словно провалился сквозь землю. Иван Спиридонович облазил весь дом и наконец нашел его на шифонере. По всей видимости, его положила туда Варя.
Достав рюкзак, он сел на стул и опустил руки. Душу заполнила горечь. В последние дни образ Вари стал постоянно преследовать его. Она появлялась перед глазами и днем, и ночью. Очевидно, чувствовала, что к ее последнему пристанищу подбираются те, кому положено быть в аду.
Иван Спиридонович тряхнул головой, поднялся, положил в рюкзак булку хлеба, кусок сала, котелок, кружку, щепоть чая в целлофановом пакетике — все, что необходимо человеку в тайге. Завязал рюкзак, окинул взглядом комнату, словно видел ее последний раз, постоял немного у стола и, тяжело вздохнув, вышел.
Город он прошел, когда уже совсем рассвело и первые лучи солнца начали заливать улицы. Они были пустынны. Фабрика не работала, и горожане отвыкли вставать рано. Лишь на окраине ему встретилось несколько женщин да заспанных мужиков, выгонявших коров на поскотину.
За городом дорога пошла вниз, в долину, откуда начиналась непролазная пихтовая тайга. Раньше по этой дороге возили крепежную стойку для шахт и сено для лошадей, работавших на руднике. Теперь, когда рудник и фабрику закрыли, ею пользовались мало. Дорога заросла травой, но идти по ней было легко. Иван Спиридонович вдыхал полной грудью хрустальный воздух и, пружиня шаг, уходил все дальше от города, надеясь к полудню добраться до заимки. Но вдруг услышал за спиной гул автомобиля. Он остановился. Его догонял милицейский «УАЗик». Поравнявшись с ним, машина затормозила. В ней ехали четыре парня, одетые в гражданское. Одного из них — Михаила Легостаева, сидевшего на переднем сидении, — он узнал сразу. Тот работал заместителем начальника районного отдела милиции. Он открыл дверку и, улыбаясь во весь рот, крикнул:
— Куда держит путь летописец Отечества?
Легостаев наверняка имел ввиду обращение Ивана Спиридоновича, напечатанное в газете. Его шутливый тон сразу успокоил. Если бы милиционеры имели злой умысел, они бы начали разговор по-другому. Иван Спиридонович шагнул к машине и увидел, что ребята навеселе. У него совсем отлегло от души.
— Что это вы с утра такие блаженные? — спросил он, решив поддержать шутливый тон Легостаева.
— Надо же отдохнуть когда-то от проклятой жизни, — сказал Легостаев. — На рыбалку едем. А вы куда?
Иван Спиридонович на секунду растерялся, но тут же ответил:
— На Митину заимку. Кислицу иду посмотреть.
— Садитесь, — Легостаев обернулся назад, кивком головы давая своим товарищам понять, что надо подвинуться.
Один из них открыл заднюю дверку. Иван Спиридонович залез в машину, положил рюкзак на колени.
— Давно вы там были? — спросил Легостаев, когда машина тронулась.
— Где? — не понял Иван Спиридонович.
— На заимке.
— А что? — у Ивана Спиридоновича снова заскребло на сердце.
— Я там несколько лет назад таких харюзов ловил, каких во всей округе никто не видел, — сказал Легостаев.
— Нет там сейчас рыбы, — опустив голову, произнес Иван Спиридонович. — Выдра завелась. Всю пожрала.
— Жаль, — искренне огорчился Легостаев. — А то бы мы вас до места с комфортом доставили.
— До своротка довезете, и на том спасибо, — Иван Спиридонович обрадовался, что его уловка насчет выдры сработала. Никакой выдры он там отродясь не видел и ни от кого об этом не слыхал. Просто боялся, что милиционеры увяжутся с ним и тогда вся затея с автоматом пропадет. При них его искать не станешь.
У своротка на заимку, который можно было угадать только по мелкой густой траве, разительно отличавшейся от той буйной и высокой, что росла между пихтами, Легостаев остановил машину. При этом заставил всех выйти и скомандовал:
— Доставай, Степа. Уважаемого в городе человека надо проводить достойно.
Он был настроен на гульбу, ему нужен был только повод. Противиться этому было бесполезно. Шофер Степа расстелил на траве брезент, поставил на него водку и закуску. Легостаев налил всем в пластмассовые стаканы, один протянул Ивану Спиридоновичу.
— Проиграли вы, Иван Спиридонович, — сказал он, поднимая свой стакан. — В четверг в колонию зэков привезут. Вчера мы целый день обсуждали, как жить милиции в новых условиях, — он кивнул на своих друзей: — Ребята из областного управления специально для этого приехали.
— Привезут, значит? — как эхо повторил Иван Спиридонович и трясущейся от волнения рукой опрокинул в рот налитую водку.

— Привезут, — подтвердил Легостаев.
— Спасибо, — сказал Иван Спиридонович, поднимаясь.

— Да вы бы хоть закусили, — Легостаев протянул ему кусок хлеба с колбасой.
Иван Спиридонович взял бутерброд, закинул за спину рюкзак и направился в сторону заимки.
— Переживает, — глядя ему в спину, сказал Легостаев. — Он против этой колонии весь город поднимал.
Дорога до заимки показалась Ивану Спиридоновичу невероятно трудной. И хотя шла она по дну распадка, где не было ни крутых подъемов, ни спусков, ноги плохо слушались. А когда он увидел усадьбу Мити, то и вовсе сник. Дом оказался разгромленным. С крыльца сняты все доски, окна выбиты вместе с рамами, дверь в сенях отсутствовала.
Иван Спиридонович, чувствуя, как сжимается душа, вошел в дом. Здесь все было разрушено до основания. Вместо печи на полу лежала груда кирпича, у обшарпанных стен валялись осколки стекол. Погром выглядел бессмысленным. После отъезда Мити дом давал прибежище любому человеку, оказавшемуся в тайге. Теперь люди лишились этого.
Он вышел из дома. Шагах в тридцати, у подножия скалы, защищавшей усадьбу от ветра, находился омшаник. Еще издали Иван Спиридонович увидел, что его дверь тоже сорвана. Сердце заполнила горечь. Подумалось, что зря он потратил столько сил, чтобы добраться сюда. Все, что можно унести, унесено другими. Так уж устроена жизнь: где бы ни появился человек, он первым делом стремится напакостить.
Иван Спиридонович нехотя направился к омшанику. Никакой надежды найти автомат у него не было. Но омшаник, к удивлению, оказался не таким разгромленным, как дом. Из него унесли только дверь. Все остальное сохранилось.
Иван Спиридонович зашел внутрь, постоял несколько минут, привыкая к полумраку, и начал разглядывать доски, которыми были обшиты стены. Ни на одной из них не было каких-то особых пометок. Он обошел одну стену, потом другую, осмотрел пол. И задал вопрос: где бы спрятал оружие он сам, если бы в этом возникла необходимость? Конечно, не в доме и не в омшанике. Если бы автомат стала искать милиция, она бы в первую очередь перерыла все в них. Тайник надо иметь в лесу, подальше от дома. Но в таком случае его не найти никогда. Иван Спиридонович вспомнил, что однажды он спрашивал о тайнике у Мити. Тот, смеясь, сказал, что оружие всегда должно быть там, где его никто не станет искать. Перед самыми глазами. Что ж, и в этом есть своя логика. Значит, искать надо все-таки в доме или в омшанике.
Он вышел наружу. Дом производил впечатление еще большей разоренности, чем несколько минут назад. У него были выломаны не только окна и двери, но и разобрана с одной стороны крыша. На стропиле, похожей на ребро скелета, сидела сорока. Увидев человека, она со стрекотом сорвалась с места и исчезла в пихтаче.
Иван Спиридонович зашел в дом. Внимательно осмотрел стены и потолок. Здесь тайника не могло быть, иначе бы каждый раз, доставая или пряча автомат, пришлось бы не только заново наносить штукатурку, но и белить ее. Такой тайник сразу бросится в глаза.
За печкой пол был сорван. Одна плаха, прислоненная к стене, лежала на ребре на лагах. Ее оставили, потому что с одной стороны она подгнила. Остальные унесли. Иван Спиридонович достал охотничий нож и спрыгнул вниз. Лежа на животе, он прополз под всем полом, изучая каждый сантиметр пространства. В одном месте нож звякнул, наткнувшись на железо. Он почувствовал, как заколотилось сердце, и начал торопливо разрывать землю. Под ней оказалась заржавевшая скоба от наружной двери. Как она здесь очутилась, он не смог понять.
Измучившись и не найдя ничего, Иван Спиридонович вылез наружу. Он был весь в земле, она оказалась даже на губах, и когда он провел по ним языком, земля захрустела на зубах. Он спустился к реке, разделся, вытряс одежду и с удовольствием искупался.
Приближался вечер, надо было позаботиться о ночлеге. В доме, с выломанными окнами и дверьми, с грудой битых кирпичей на полу, спать не хотелось. Иван Спиридонович нарвал несколько охапок мягкой пахучей травы и расстелил в омшанике. Потом набрал хворосту, разжег на поляне костер и вскипятил чай. Солнце зашло за гору, утащив вместе с собой зарю, и в долине сразу наступили сумерки. Вместе с ними на небе появились первые звезды. Он сидел у костра и слушал голоса природы, ни на минуту не умолкавшие в ночной тайге.
Внизу за омшаником непрерывно бормотала река, задевая в темноте за камни и натыкаясь на берег. Далеко за скалой вскрикнула потревоженная птица. Прямо над костром бесшумно, словно призрак, пролетела сова, на мгновение сверкнув светлыми крыльями, и тут же растворилась в темноте. В траве у самого омшаника шуршали мыши.
Здесь текла особая жизнь. Только сейчас Иван Спиридонович понял, что Митя был прав, предпочтя ее городской суете. Человек не стал чище и добрее, открыв тайну атома и поднявшись в космос. Наоборот, чем больше он утверждает себя, тем больше деградирует. Им управляет уже не стремление к гармонии, а жажда сытости и похоть. Куда ни глянь, везде одна алчность, предательство, растление себе подобных.
Костер догорал, и темнота подобралась на расстояние вытянутой руки. Обняв колени, Иван Спиридонович расслабленно смотрел на догорающие угли. Не хотелось ни думать, ни даже шевелиться. Хотелось молча смотреть на бриллиантовые звезды, мерцающие в бесконечно высоком черном небе, на пляшущие язычки пламени в костре, вдыхать густой и ароматный таежный воздух. Он сидел так, пока от выпавшей росы не потянуло сыростью. Между гор показался тоненький рожок месяца, озаривший бледным светом долину. В нее начал собираться туман.
Иван Спиридонович встал и медленно пошел в омшаник. Улегшись на постель, от которой исходил запах горных трав, он еще долго смотрел в проем двери на яркие звезды. Спать не хотелось. Он начал думать о разных вещах, перескакивая с одного на другое, но вскоре мысли вернулись к тому, зачем шел сюда. Ему почему-то подумалось, что автомат должен быть в омшанике.
Проснулся Иван Спиридонович бодрым и с ясной головой. Быстро разжег костер и разогрел оставшийся с вечера чай. Туман еще лежал на воде, но утром тайга была совсем не такой, как ночью. Солнце, еще скрывавшееся за горами, уже осветило их вершины нежным бледно-розовым светом. С опушки тайги доносилось непрерывное птичье щебетание. Сразу за омшаником, в омуте, плескалась крупная рыба. Судя по всплеску, у поверхности воды играл молодой таймень. Иван Спиридонович отхлебнул чай из кружки и посмотрел на омшаник. И тут его осенило. Если там есть тайник, то доска, которая его закрывает, не должна быть прибита гвоздями. Он поставил кружку на траву и кинулся в омшаник.
В нем было еще настолько сумрачно, что пришлось неподвижно стоять до тех пор, пока не стали различимы доски и вбитые в них гвозди. Он тщательно осмотрел сначала стены, потом потолок. И нигде не обнаружил подтверждения своей догадке. Каждая доска была аккуратно подогнана и прибита. Осталось осмотреть то место, на котором он устроил себе постель.
Иван Спиридонович сгреб в охапку и вынес из омшаника траву. И сразу увидел то, что искал. Это был обычный стык двух досок. Но одна доска, приходящаяся на него, была прибита, другая — нет. Он засунул нож в еле заметную щель и попробовал сдвинуть эту доску. Она подалась вперед, уходя дальним концом в стену. Он вытащил доску, под ней была сухая, покрытая пылью, земля. Ткнув в нее ножом, он сразу услышал, как звякнуло железо. Иван Спиридонович начал разгребать землю и тут же наткнулся на кусок полиэтилена.
Автомат был завернут в него. Он извлек сверток из земли, очистил и развернул на коленях. Автомат был в смазке и лип к рукам. Митя хорошо следил за своим оружием. Но, к удивлению Ивана Спиридоновича, вместе с автоматом не было ни одного рожка. «Неужели Митя расстрелял все патроны?» — подумал он и, отложив автомат, начал разгребать землю дальше. Вскоре наткнулся на второй сверток. В нем были три рожка, полные патронов.
Разравняв землю и положив доску на место, Иван Спиридонович вынес оружие к костру. Носовым платком снял смазку с автомата и вставил в него рожок. Надо было проверить патроны. Пролежав столько лет в земле, они могут уже не стрелять. Он вскинул автомат и прицелился в ствол пихты, стоявшей метрах в пятидесяти от омшаника. Нажал на спусковой крючок и увидел, как от ствола полетели щепки.
Он подошел к дереву, чтобы проверить результат стрельбы. Три пули глубоко вошли в ствол. Но автомат при стрельбе забирал вправо и вверх, а это могло привести к промаху. «Оружие должно быть пристреляно», — подумал Иван Спиридонович, возвратился к костру и дал по пихте еще одну короткую очередь. Теперь он делал поправку на стрельбу. На этот раз пули легли точно в цель.
Иван Спиридонович почувствовал, что его бьет нервный озноб. Вытерев рукавом рубахи пот с лица, он разрядил автомат и положил в рюкзак. Туда же сунул рожки с патронами. Затем поднял рюкзак на вытянутой руке и осмотрел его. Рюкзак был тощим и выглядел подозрительно. Он напихал в него травы, закинул за плечи и направился домой.

7

Колонна грузовиков, медленно выползающая на шоссе из-за сопки, издали походила на игрушечный поезд, где один зеленый вагончик двигался за другим. Но Иван Спиридонович хорошо знал, насколько обманчиво это впечатление. В грузовиках сидели не игрушечные, а настоящие люди, колонну охранял вооруженный до зубов конвой. Он попытался представить сосредоточенные лица охранников, напряженно обшаривающих глазами прилегающую местность, и не смог. Все они казались ему похожими друг на друга, словно наемники американской армии, пластмассовые фигурки которых сейчас продают в детских отделах магазинов. И эта безликость пугала его больше всего.
В который уже раз он посмотрел в сторону города, ожидая подкрепления, но оттуда навстречу колонне двигалась только белая легковушка. Ни длинномерного КАМАЗа, ни Савельева с Ермолаевым, ни Долгопятова с Хомутовым, которые должны были ехать с ними, — не было. Ноги перестали держать его, он опустился на землю и увидел лежащий рядом немецкий автомат «Шмайссер».
Иван Спиридонович многое отдал бы за то, чтобы этого автомата сейчас не было здесь. Тогда бы он без труда оправдал и свою слабость, и то, что колонна без задержки может проехать в город. Но перед ним тут же возникло лицо старика Мамонтова с его пронзительным взглядом. Мамонтов в такой ситуации не дрогнул бы.
Рывком пододвинув оружие к себе, Иван Спиридонович перевел дыхание и снова заметил над склоном сопки старого коршуна, у которого в правом крыле не хватало нескольких маховых перьев. Он видел его, когда поднимался к своей засаде. Коршун все так же парил в выцветшем небе, выглядывая с высоты зайчонка или, на худой конец, суслика. «Мне бы на его место», — подумал Иван Спиридонович и почувствовал, как по голове от самых корней волос потекли струйки пота, соленая влага застила глаза. Он тряхнул головой, разбрызгивая на сухую жесткую траву тяжелые капли, и вытер пот рукавом рубашки.
Колонна вытянулась вдоль шоссе, но теперь она уже не походила на игрушечный поезд. В первой машине, рассевшись вдоль бортов на откидных сиденьях, ехали конвоиры. Они были одеты в пятнистую серую униформу и походили издали на угрюмых крыс. У каждого на коленях лежал короткий автомат с расширенным, словно раструб, концом ствола. Такое оружие Иван Спиридонович впервые увидел у постового областной администрации.
Вслед за конвойной машиной шли четыре грузовика, на которых вместо кузовов стояли длинные железные будки с узкими прорезями по бокам. В них везли уголовников. В кабине каждого грузовика, а также в специальном закутке в конце кузова, сидели охранники. Замыкала колонну еще одна машина конвоя.
Иван Спиридонович с тоскливой безнадежностью снова посмотрел в сторону города. Дорога, ведущая от него к «воротам», была пуста. Что-то случилось с шоферами и теми, кто решил поддержать их. Не исключено, что обо всем пронюхал Клюкин и, боясь объяснений с областной администрацией, предпринял упреждающие меры. Может, о чем-то прознала и милиция. Теперь, хочешь или не хочешь, удерживать колонну придется ему одному.
Первая машина, между тем, уже подъезжала к большому щиту, установленному на самом краю дороги. Этот щит Иван Спиридонович установил здесь вчера вечером вместе с Генкой Савельевым, Хомутовым и Санькой. Когда они приехали за ним в мастерскую и увидели выкрашенную в синий цвет огромную деревоплиту, на которой большими белыми буквами было написано: «Стой! Проезд с заключенными в Рудногорск категорически запрещен! Комитет защиты города», то невольно восхитились работой Кости Клименко. Понимающий толк в дорожных знаках Генка Савельев, прищелкнув языком, сказал:
— Впечатляюще сделано. Такую дуру слепой за километр увидит.
Щит с большим трудом вытащили из мастерской и погрузили в кузов. Предусмотрительный Генка заранее положил туда жерди, а в углу у переднего борта Иван Спиридонович увидел ведерко с гвоздями и молотком. Там же лежали две лопаты.
Кабина машины рассчитана на трех человек, включая шофера, одному места в ней не находилось. Савельев посмотрел на Саньку, тот все понял, подошел к Ивану Спиридоновичу и взял его за руку.
— Пусть едет, — сказал Иван Спиридонович. — Тут недалеко, я его на колени посажу.
Самым трудным оказалось копать ямы под жерди, на которых хотели установить щит. Земля была сухой, да к тому же не в меру щебнистой, и лопата ее не брала. Но у запасливого Савельева и здесь нашелся инструмент — небольшой ломик, который он извлек из-под сиденья. Долбили в основном Савельев и Хомутов, Иван Спиридонович с Санькой лопатами выгребали из ям щебень.
Когда ямы были закончены, Санька, придыхая при каждом взмахе и высоко поднимая молоток, здоровенными гвоздями прибил щит к жердям. Встал с колена и с довольным видом обвел всех взглядом. Мужики подняли щит, опустили концы жердей в ямы, утрамбовали вокруг них землю. Генка отошел метров на двадцать, чтобы оценить работу, и сказал, довольный:
— Лучше, чем у ГАИ.
А Иван Спиридонович поднялся к камням, за которыми он лежал сейчас, и выбрал место для засады. Когда он остановился, глядя на дорогу, сзади к нему осторожно подошел Санька. Иван Спиридонович услышал за спиной его сопение.
— Красивое место, не правда ли? — спросил Иван Спиридонович, боясь выдать Саньке свой замысел.
Санька кивнул. Склон был крутой, с него отлично просматривались окрестности. Камни, походившие на хорошо укрепленный дот, нависали над самыми «воротами». Лучшего места для засады на всей сопке не сыскать. Природа словно специально устроила здесь пропускной пункт, поставив по обе стороны дороги две скалы.
Хомутов снизу, от «ворот», не отрываясь следил за Иваном Спиридоновичем. Когда Иван Спиридонович с Санькой встали за камни, он отвернулся. По всей видимости, понял, каким образом тот хочет завтра подстраховать их.
Поезд с зэками приходил на станцию в десять утра. К «воротам» Иван Спиридонович прибыл на полчаса раньше. Он все рассчитал, все продумал. Пока зэки погрузятся в машины, пока доберутся до «ворот», пройдет еще часа полтора. Времени хватало. Выйдя из автобуса, он подождал, когда тот отъедет, и неторопливым шагом направился по склону сопки к камням, за которыми намеревался залечь. Было удивительно тихо, даже машины не ездили по дороге. Только над склоном сопки на раскинутых крыльях парил одинокий коршун.
Проследив за ним взглядом, он сел у камней, достал из рюкзака автомат, вставил рожок и лег на землю, оглядывая позицию. В узкую щель между двумя огромными камнями хорошо просматривался подъезд к «воротам» и выезд из них. Он сунул в эту щель дуло автомата и в это время увидел грузовик, идущий со стороны станции. Грузовик вез уголь. Не доезжая до «ворот», он резко сбросил скорость и пошел медленным ходом. Значит, увидел предупреждение, подумал Иван Спиридонович и поднялся с земли. Грузовик миновал «ворота» и, прибавив скорость, направился в Рудногорск.
В это время у соседней скалы что-то стукнуло. Иван Спиридонович вздрогнул, резко обернулся и внимательно посмотрел на кусты собачника, плотным кольцом окружавшие скалу. Ни одна веточка на них не шевелилась. Стояла такая тишина, что было слышно, как стрекочут кузнечики. Нервы начинают сдавать, вот и чудится всякое, подумал Иван Спиридонович. Он снова лег на землю, и тут до него донеслось гудение сразу нескольких моторов. Машины шли со стороны станции, но были еще очень далеко. Он напряг зрение и слух. Когда первая из них, сверкнув на солнце лобовым стеклом, вынырнула из-за сопки, Иван Спиридонович понял, что движется колонна.
Он машинально положил руку на автомат и замер в напряженном ожидании. Гул моторов он уже не слышал. В ушах раздавался оглушающий стук сердца. Иван Спиридонович почувствовал, что от волнения у него вспотели ладони. Он вытер их о рюкзак и снова положил руку на автомат. И тут заметил, что у него подрагивают пальцы. Да что же это со мной, подумал Иван Спиридонович и сделал несколько глубоких вздохов. Это успокаивало. Во время войны он всегда делал так перед броском из окопа.
А колонна, между тем, уже подходила к «воротам». У знака «Внимание, опасность!», стоявшего впереди щита, конвойная машина сбавила ход. Вслед за ней затормозила движение вся колонна. В эту минуту Ивану Спиридоновичу показалось, что время остановилось. В ушах снова раздался бешеный стук сердца. Не отрывая взгляда от машины, он опять вытер вспотевшие руки. Конвойная машина приближалась к щиту. Иван Спиридонович понимал, что наступил решающий момент. Не доезжая несколько метров до щита, машина замерла на месте. Он повернул голову вправо, чтобы посмотреть, не идет ли подмога из города. В эту минуту он нуждался в ней больше всего. Если бы Генка Савельев со своими шоферами перекрыл сейчас выход из «ворот», колонне пришлось бы поворачивать обратно. Но дорога из города, как и несколько минут назад, была пустынной.
У «ворот» фыркнул мотор. Конвойная машина тронулась, проехала щит с предупреждением, и ее кабина скрылась за скалой. Через несколько секунд она показалась уже с правой стороны скалы. Путь на Рудногорск был открыт. Иван Спиридонович понимал, что еще секунда — и колонну уже не остановит ничто.
Все остальное произошло в течение нескольких мгновений. Иван Спиридонович, прицелившись, нажал на спуск автомата, раздалась короткая очередь. Пули чиркнули перед самыми колесами машины, вырывая из дорожного полотна кусочки асфальта. Он понял, что промахнулся. Задержав выдох, нажал на спуск второй раз. Машину бросило вправо, и она сразу остановилась. Никто из конвоиров из-за шума мотора не слышал выстрелов. Офицер, сидевший в кабине, открыл дверку и высунул голову. Он сразу увидел спущенное колесо и спрыгнул на землю. Нужно было установить причину аварии. Иван Спиридонович поднялся из-за камней, встал во весь рост и закричал:
— Немедленно уезжайте назад! Проезд в город запрещен.
И в это время за его спиной раздался выстрел. Инстинктивно пригнувшись, он резко обернулся и увидел ствол ружья и белобрысую макушку над кустами у соседней скалы. Как раз в том месте, где еще недавно слышал настороживший его стук камней. Это был Санька. Своим выстрелом он, очевидно, хотел подтвердить серьезность слов Ивана Спиридоновича. Как он сюда попал, да еще с отцовским ружьем — Иван Спиридонович не мог понять. Да сейчас это не имело никакого значения. Санька выстрелил вверх, но его выстрел оказался роковым.
Конвоиров словно ветром сдуло с машины. Они попадали в кювет и тут же с их стороны раздались длинные автоматные очереди. Иван Спиридонович почувствовал резкий удар по щеке и сразу же ощутил солоноватый привкус на губах. Зацепило, подумал он. Но это была не пуля. По щеке чиркнул камушек, отскочивший от валуна. Иван Спиридонович упал на землю и услышал свист пуль над головой и рядом. Конвоиры непрерывно стреляли, не давая подняться.
Он не боялся пуль, знал, что камни надежно защищают его. Главным сейчас было спасти Саньку. Надо же быть таким дураком, чтобы притащиться сюда да еще заварить подобную кашу, подумал он о мальчишке. Он понимал, что конвоиры не знают, кто противостоит им, поэтому некоторое время будут осторожничать, стрелять из кювета. Свои головы подставлять под дурные пули им тоже неохота. А вести оттуда прицельный огонь трудно. Если Санька сейчас бросится в кусты, он может перебраться на другую сторону сопки. А там и до Рудногорска недалеко. Даже если его и поймают, убивать не станут. На безоружного мальчишку у конвоиров не поднимется рука. Надо только заставить его бросить ружье.
— Санька! — крикнул Иван Спиридонович, повернувшись к скале, у которой сидел мальчишка. — Бросай ружье и беги через кусты в город! Зови людей!
О людях он сказал просто так. Он уже не верил, что кто-то придет защищать их. Но на Саньку это могло подействовать. Ведь его не заставляли спасать свою шкуру, от него требовали привести помощь.
Конвоиры на мгновение перестали стрелять.
— Ты меня слышишь? — воспользовавшись тишиной, снова крикнул Иван Спиридонович.
— А вы? — донесся до него испуганный голос Саньки.
— Беги в город, собирай людей! — резко крикнул Иван Спиридонович.
— Куда бежать? — все тем же испуганным голосом спросил Санька.
— В автоколонну к Савельеву.
Конвоиры подозрительно молчали. Иван Спиридонович подался вперед и выглянул в щель между камней. Трое парней в серой мышиной форме, похожей на ту, что в войну носили немецкие каратели, низко прижавшись к земле, рывками пробирались к кустам, где сидел Санька. Именно оттуда послышался выстрел, и там они видели ствол ружья. Поэтому главная опасность, как им казалось, исходила из этих кустов. Держа автоматы наготове, они делали бросок в пять-шесть шагов, падали на землю, внимательно разглядывая кусты, и снова поднимались для броска. Они начали охоту на жертву.
Из кювета опять раздались автоматные очереди, но Иван Спиридонович не обращал на них внимания. Это был отвлекающий маневр. Он внимательно следил за теми, кто пробирался к скале. И вдруг увидел, как один из них поднимает автомат и начинает целиться. Еще мгновение, он нажмет на спусковой крючок — и Саньки не будет. Иван Спиридонович схватил автомат и дал очередь.
Он стрелял так, чтобы не попасть в людей. Пули взрыли землю в двух метрах перед конвоирами. Те сразу упали, прижавшись лицами к земле. Но одновременно с этим, к его удивлению, началась стрельба не только из кювета, но и сзади, с самой незащищенной для него стороны. Очевидно, конвоиры уже взяли его и Саньку в полукольцо.
— Не стреляйте, там мальчик! — крикнул изо всех сил Иван Спиридонович и увидел поднимающегося из кустов огромного рыжего парня, который наводил на него автомат.
Он сразу вспомнил, что уже встречал его на фабрике, когда ходил туда с Долгопятовым. У рыжего на плече была татуировка. Не то цветок, не то какие-то символические знаки. Больше ничего вспомнить Иван Спиридонович не успел. Раздалась длинная очередь. Она прошила все его тело от пояса до плеча. Он не почувствовал боли, а ощутил вдруг странную тишину вокруг.
Это была необыкновенная тишина, в которой различался еле слышный серебряный звон. Слух Ивана Спиридоновича уловил нежные и переливчатые голоса невесть откуда взявшегося здесь церковного хора. Он увидел и сам хор, от которого отделилась красивая молодая женщина, вся в черном, с большими черными крыльями за спиной. Его поразило ее белое мраморное лицо с тонкими чертами, на котором выделялись большие темные глаза. Она пыталась что-то сказать ему, но он не мог разобрать слов. Понял только, что это Варя, его жена, в виде ангела. До него донесся голос священника, громко читавшего молитву: «Упокой, Господи, души раб твоих грешных!» — произносил священник.
«Почему раб? — подумал Иван Спиридонович. — Почему раб, да еще грешных?» Это были его последние слова, дальше он уже ничего не чувствовал и не слышал.
Рыжий поднялся из кустов и подал остальным знак рукой. Они встали и пошли к камням, у которых лежал Иван Спиридонович. Он был мертв, это они определили сразу. Одна пуля попала чуть ниже глаза, и лицо Ивана Спиридоновича было залито кровью.
— Ишь сволочь, — подойдя к убитому, сказал один из конвоиров. — И щит у дороги, видать, он же поставил.
— А автомат-то у него какой, ты только посмотри, — произнес другой.
— Немецкий, видать, с войны сохранил, — заметил первый конвоир.
Он нагнулся, поднял автомат, выдернул из него рожок. Достал один патрон и, положив на ладонь, потрогал его пальцем.
— Там наверху еще один лежит, — сказал рыжий. — Я его достал первой очередью.
Конвоиры не спеша поднялись к скале. Санька лежал лицом вниз, левая рука его была неестественно вывернута, куртка на левом плече разорвана пулями. Из дырки на куртке и шеи сочилась кровь. Набычившись, рыжий молча постоял около него, затем носком ботинка перевернул мальчика на спину. Лицо Саньки было белым, тонкая струйка крови прочертила черную дорожку от правого уголка рта до края подбородка. Конвоиры, стоя полукругом, некоторое время разглядывали мальчика. Потом один из них произнес:
— Видать, дед с внуком. Пацан-то куда сунулся? Материно молоко на губах не высохло.
— Чего ты его жалеешь? — зло, с нескрываемым ожесточением сказал рыжий. — Из таких вот и вырастают патриоты или фашисты.
Рука у Саньки дернулась, он мотнул головой и застонал. На темени у рыжего зашевелились волосы. Один из конвоиров кинулся к мальчику, подхватил его на руки и бросился в сторону дороги. Санька открыл мутные, ничего не видящие глаза и снова застонал. И в это время показалась колонна автомобилей, приближающаяся к «воротам» со стороны города.
— А это еще кто? — спросил рыжий с явной тревогой в голосе.
Ему не ответили. Да никто из конвоиров и не знал ответа на этот вопрос. Это были машины рудногорской автоколонны. За рулем первой сидел Генка Савельев.
Затормозив у машины конвоя, колонна блокировала дорогу. Генка заглушил мотор и вышел из кабины. Вслед за ним вылезли Долгопятов и Хомутов. Офицер не интересовал их. Они стали осматривать склон сопки, ища глазами Ивана Спиридоновича. Все трое были уверены, что он где-то здесь.