Вы здесь

Кресло особого устройства и тайный люк в полу — по народным слухам и по свидетельству просвещенной публики

Слухам не верь, а сначала проверь!

Говорят, что речение про развесистую клюкву возникло с подачи одного французского путешественника, который поведал соотечественникам, как в России мужики пьют чай в тени клюквы: а l’ombre d’une klukva. Высказывалось мнение, что этим путешественником был Александр Дюма: вставляя в свои путевые заметки для колорита разные русские словечки, он по ошибке ввернул клюкву, полагая, что это дерево, при этом для достоверности изобразил самого себя участником чаепития — под клюквой и, понятное дело, с русским самоваром на столе.

Некоторые сразу возразят: Дюма не имеет никакого отношения к означенному выражению, оно возникло позже; да и про поездку француз сочинил в тиши, так сказать, своего кабинета; литератор плодовитый и работоспособный, он набрал из различных печатных источников разнообразных сведений о России, отдавая предпочтение курьезным историям, и выпустил на радость читателям еще одну занимательную книжку.

Также поговаривают, что про дерево-клюкву придумали русские сатирики… Говорят, поговаривают, высказывают мнение — слова, уместные скорее для прошлых и уже давних времен, когда население было в основном неграмотным, когда сведения, сообщения, слухи и сплетни передавались устно; в народе толковали, и слухами земля полнилась, и молва носилась. По мере просвещения и обучения все больше людей стало пописывать и почитывать; для нашего разыскания существенно следующее: раньше некоторые вздорные выдумки и нелепости, побыв на слуху, терялись и забывались, тогда как с расцветом книгопечатания они получили долгую жизнь: даже злонамеренная клевета, оттиснутая на бумаге типографским способом, воспринимается как правда. Или почти как правда. Или хотя бы как нечто с долей правды. Ведь не бывает дыма без огня, и если люди говорят, то ведь недаром? Тем более что они не говорят, а пишут, и мы узнали такую-то историю не из болтовни на базаре, мы ее в газете, в журнале, в книге прочитали!

Не берусь отыскивать корни развесистой клюквы. Во-первых, тема моего очерка — не происхождение слов и выражений. Тема более занимательная — про наказание кнутом и розгами в Тайной экспедиции при С. И. Шешковском и в Третьем отделении при А. Ф. Орлове, про люк в полу, куда опускалось особо устроенное кресло, дабы подвергнуть сидящего в нем тайной секуции — то есть чтобы высечь провинившегося без свидетелей. Во-вторых, я знаю по опыту, что определить первоисточник, а то и первоначальный смысл того или иного речения зачастую невозможно: мы запутываемся, выслушивая противоречивые свидетельства вкупе с догадками и домыслами, — вот как с развесистой клюквой: может быть, ей дал жизнь французский литератор Дюма, то ли бывавший, то ли не бывавший в России, или же про клюкву придумали русские сатирики, дабы с помощью яркого примера высмеять иностранных сочинителей, пишущих про нашу Россию разную галиматью... Я считал это выражение чисто русским: издавна в народе по какой-то причине называли клюквой разные небылицы; в 1863 году М. Е. Салтыков-Щедрин в романе «Помпадуры и помпадурши» вывел одного из тех русских господ, которые сами верят во всякие несуразицы (вплоть до чертей и привидений) и окружающим вещают глубокомысленно про всякие потусторонние страсти и мистические явления. Дело происходит в Париже, и означенный русский господин представляется человеку в кафе по-французски: le prince de la Klioukwa. Он — князь де ля Клюква! — как я понимаю, автор дал ему такое имя, зная русское речение про клюкву.

Поскольку я учился на английской филологии и занимаюсь в основном английским языком и литературой, рассказ о телесных наказаниях в стенах или, если хотите, в застенках тайной русской полиции я начну с показаний одной англичанки. С 1844 по 1854 год она жила в России, написала об этом книгу, и, знакомя читателей с русскими порядками, нравами и обычаями, она поведала им, что порой даже знатных дам наказывали у нас коварным, грубым и позорным способом: жандармы, поначалу вежливые, усадят даму в кресло, оно вдруг опустится под пол, и там, подпольно, женщину уже отрапортуют, как выразилась небезызвестная унтер-офицерская вдова у Н. В. Гоголя в комедии «Ревизор» — она пожаловалась Хлестакову, что в полиции ее так отрапортовали, два дня сидеть не могла.

Гоголя я вспомнил главным образом для того, чтобы повторить его характеристику разных народов: «Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное умно-худощавое слово немец...» Приняв это к сведению, прислушаемся к свидетельствам, исходящим от англичан: где мудрое познание жизни, там предполагается и достоверная правда, так ведь?

Русские поговорки советуют: не всякому слуху верь; слухам не верь, а сначала проверь... Не будем легковерны и по отношению к печатным словам. Попробуем проверить и разобраться — не в происхождении клюквы и не в биографии Александра Дюма, мы обратимся к историям, в которых фигурируют особо устроенное кресло и тайный люк, стараясь отыскать надежных свидетелей и достоверные показания.

Свидетельство просвещенной английской незнакомки

В 1855 году в Лондоне вышла книга, о которой я заговорил: «Англичанка в России». Автор, чье имя и личность до сих пор остаются загадкой, сообщает: за десять лет своего пребывания в нашей стране она посещала разные города, жила в качестве гувернантки в аристократических семьях... Среди прочего читателям предлагается следующая скандальная история, в достоверности которой писательница нисколько не сомневается:

 

Дама, дочь старого генерала Б., была как-то вечером в маскараде; она, интригуя некую высокопоставленную персону, увлеклась и, забыв об осторожности, коснулась какой-то запретной темы; вскоре после этого она покинула собрание и вернулась домой, даже не подозревая, что отдан приказ не спускать с нее глаз, пока не будет установлено ее имя и место проживания. На следующее утро ее неприятно удивил визит чиновника тайной полиции, который вежливо попросил проследовать за ним к графу Орлову. Конечно, от подобного приглашения нельзя было отказаться, и она немедленно отправилась. Господин, встретивший ее, был сама любезность; он указал учтиво на кресло, рядом находившееся, потом стал расспрашивать ее благодушно о вчерашнем празднестве; объятая ужасом, дама отвечала дрожащим голосом на все вопросы правду, только правду, ничего, кроме правды, ибо какое-либо увиливание не принесло бы ей пользы в этом учреждении. Когда допрос закончился, кресло вдруг опустилось под пол, и, со стыдом рассказываю о том, внизу от рук какой-то невидимой личности она подверглась наказанию, которое в прежние времена доставалось мальчикам от розог старорежимных школьных учителей. Я часто встречала эту даму в обществе и хорошо знала ее сестру. Я услышала эту историю от близкого друга их семьи, и у меня нет ни малейших сомнений в том, что она правдивая.

 

Мы условились не быть легковерными не только к тому, что слышим, но и к тому, что напечатано на бумаге, пусть даже в Британии, где, по Гоголю, население отличается познаньем жизни и сердцеведением. В Российской империи дворян не секли и не били кнутом, так что граф Орлов не имел права… Однако рассказчики и пересказчики подобных историй напирают на секретность экзекуции: мол, розги применялись в нарушение закона, наказывали людей негласно, без свидетелей, и никто из высеченных потом не жаловался, ибо и стыдно, и как бы еще больших неприятностей не нажить!

Страх и стыд — доводы убедительные: мы боимся, а то и трепещем перед властью; человеку, особенно светской даме, неловко после порки признаться, она же не простолюдинка, не какая-то унтер-офицерская вдова, которая, ничуть не стесняясь, рассказывает, как ее в полиции отрапортовали...

Я мог бы сразу заявить, что рассказ англичанки, несмотря на видимую правдивость, является развесистой клюквой. Но у меня попросят доказательств, которых, кстати, не потребовал от писательницы-гувернантки ее британский издатель. Для начала я выскажу замечание, которое, как говорят в суде, дискредитирует свидетеля. Свидетель дважды уверяет нас в подлинности рассказанной истории: у нее нет ни малейших сомнений! — и тут же она лжет, прошу прощения, говорит неправду по поводу битья в английских школах: мол, это прежде мальчикам доставалось березовой каши, при этом от педагогов старой закалки, если буквально, от учителей старомодныхold-fashioned schoolmasters. В 1855 году порка была обычным явлением в Англии, распространенным и законным: учеников — мальчиков чаще, чем девочек, — секли, и не келейно где-нибудь в подвальном закутке, а, точно как и в русских учебных заведениях того времени, в присутствии всего класса, если не всей школы, руководствуясь библейским поучением: «Не оставляй юноши без наказания… ты накажешь его розгою и спасешь его душу от преисподней». Добавлю, что в британских школах, в отличие от российских, телесные наказания были в ходу до 1986 года, когда их отменили в государственных школах, а в частных учебных заведениях Англии учитель имел право наносить удары провинившемуся ученику тростью по заднему, извините, месту или линейкой по рукам вплоть до 1998 года.

Кнутобоец Шешковский

Не мухи переносят слухи, слухи переносятся людьми, при этом очередной пересказчик к каждому услышанному слову прибавит десять своих. Мы же открываем солидный журнал «Русская старина» и в десятом томе, изданном в 1874 году, в разделе «Исторические рассказы и анекдоты» читаем, среди прочего, о Степане Ивановиче Шешковском, за которым прочно закрепилось прозвище кнутобоец. Считаю нужным обратить внимание на редакторское предуведомление: «Ныне помещаемые рассказы собраны и записаны одним, ныне уже покойным, стариком, весьма интересовавшимся отечественной историей».

Будем придирчивы: почему старик не назван по имени? Издатель опасался, что на собирателя исторических рассказов обрушится гнев властей и, глядишь, его тоже высекут? Но он в полной безопасности, будучи покойным, и, во-вторых, в 1874 году вместо Николая I, прозванного Палкиным, на троне восседал Александр II, прозванный Освободителем. Я уверен, что старика придумали в редакции, дабы придать достоверность и заодно таинственность тем анекдотам, коими редакция (не в первый раз) решила попотчевать доверчивых читателей. Так или иначе, привожу печатное свидетельство из «Русской старины», которое, полагаю, всем знакомо в переделках и пересказах с удесятеренной отсебятиной. Шешковский, начавший службу в застенках еще при императрице Елизавете, прославился в правление Екатерины II, которая увидела необходимым «следить за духом народным, за образом мыслей людей, выдающихся вперед, и за поступками тех, которые были нерасположены к новому царствованию». И вот, как пишут в «Старине»,

 

Екатерина обратила внимание на Шешковского и поручила ему действовать в духе прежней канцелярии. <…> Шешковский был чрезвычайно расторопен и на деле доказал способность к исполнению возложенной на него обязанности. <…> Провинившихся он, обыкновенно, приглашал к себе: никто не смел не явиться по его требованию. Одним внушал он правила осторожности, другим делал выговоры, более виновных подвергал домашнему наказанию.

 

Мы подходим к самому интересному, возможно, к первоисточнику, не устному, а печатному, из которого проистекли все ныне известные россказни:

 

Для домашнего наказания в кабинете Шешковского находилось кресло, особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и, с креслами, поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки. Но, несмотря на эту тайну, молва разносила имя Шешковского и еще увеличивала действия его ложными прибавлениями...

 

Смотрите: с одной стороны — тайна, с другой стороны, получается, никакой тайны нет, ибо молва разносила имя Шешковского, и в народе судачили о его секретных наказаниях. Следующий анекдот из того же выпуска «Русской старины» вне всяких сомнений принадлежит к разряду сплетен, которые сочиняются и распускаются, первоначально нашептываются близким и друзьям по секрету, для осмеяния или очернения какого-либо известного лица:

 

Раз Шешковский сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как завертывается ручка кресла, и то, отчего люк опускается; этот молодой человек провинился в другой раз и опять был приглашен к Шешковскому. Хозяин по-прежнему долго выговаривал ему за легкомысленный поступок и по-прежнему просил его садиться в кресло. Молодой человек отшаркивался, говорил: Помилуйте, ваше превосходительство, я постою, я еще молод. — Но Шешковский все упрашивал и, окружив его руками, подвигал его ближе и ближе к креслам, и готов уже был посадить сверх воли. Молодой человек был очень силен; мгновенно схватил он Шешковского, усадил его самого в кресло, завернул отодвинутую ручку, топнул ногой и — кресло с хозяином провалилось. Под полом началась работа! Шешковский кричал, но молодой человек зажимал ему рот, и крики, всегда бывавшие при таких случаях, не останавливали наказания. Когда порядочно высекли Шешковского, молодой человек бросился из комнаты и убежал домой. Как освободился Шешковский из засады, это осталось только ему известно!

 

Получается, не так уж грозен был Шешковский? С ним справился некий шалун, молодой, но смелый; убежав домой, он не преминул рассказать о своем приключении друзьям и знакомым, те поведали еще кому-то... И самоуправство Шешковского стало известно всему городу, в том числе начальству. Шешковского сегодня выставляют всесильным, никому не подвластным главой Тайной экспедиции, мы читаем заявления, что он руководил означенным учреждением тридцать два года (с 1762 по 1794 год), но это не соответствует действительности. Семен Шешковский, подьяческий сын, начал службу недорослем в Сибирском приказе; будучи копиистом, он добровольно напросился в Тайную канцелярию, где, пообтершись в канцеляристах, архивариусах и протоколистах, выскребся с самой низшей степени приказных должностей до обер-секретаря, имея над собой начальство в лице генерал-прокурора А. И. Глебова, затем А. А. Вяземского. Его власть не была безраздельной и безграничной, и затейливыми подпольными экзекуциями, которые ему давно приписали и продолжают — с ложными прибавлениями — приписывать, он забавляться отнюдь не мог.

В доказательство тому, что Шешковский не приказывал, а исполнял приказания, приведу пример из следствия по делу Емельяна Пугачева в 1774 году. Императрица Екатерина II лично отправила Шешковского из Петербурга в Москву, где он поступил в распоряжение князя М. Н. Волконского... Передаю слово А. Н. Корсакову (1823—1890), чей обстоятельный очерк со ссылкой на найденные им документы был напечатан в 1885 году в журнале «Исторический вестник». Корсаков пишет следующее:

 

Наконец, 5-го ноября, в 9 часов утра, Емельку привезли в Москву и тотчас же посадили в уготованное для его весьма надежное место на Монетном дворе, прикованного к стене цепями. Через час явился к нему князь Волконский в сопровождении Шешковского. После первых расспросов, продолжавшихся до двух часов пополудни, князь Волконский уехал, оставив с Пугачевым одного Шешковского, приказав, чтобы он все от начала его мерзкого рождения со всеми обстоятельствами до того часа, как он связан, записал. Шешковский тотчас же приступил к делу. Он думал, что кончит допрос, употребив на него часов 60 или 70, но оказалось, что времени этого было недостаточно.

 

Волконский, главнокомандующий в Москве, приказал Шешковскому, тот взялся ревностно за работу — не имея ни малейшей надобности ни в затейливых креслах, ни в тайных люках, ни, как я понимаю, даже в кнуте и пытках. Следствие длилось более месяца, протоколы отправлялись в Петербург императрице; работой Шешковского, предоставившего все нужные сведения, Екатерина осталась довольна: «К сведению моему ничего не достает». 10 января 1775 года, когда Пугачева везли на казнь, его сопровождал, среди прочих, чиновник Тайной экспедиции. В народе говорили, что это Шешковский, — мы относим это к молве и слухам, а не к исторической правде: в народе много чего говорят.

С течением времени в рассказах о былом, особенно о мятежах, тюрьмах, пытках и казнях, количество ложных прибавлений увеличивается и увеличивается — к каждому первоначальному слову прибавлены уже не десятки, а сотни слов. Шешковский за свою жизнь, скорее всего, никогда не держал в руках кнут, разве что розги пускал в ход, наказывая какого-нибудь нерадивого отпрыска за плохую учебу и наглое поведение, но в исторических исследованиях нашего времени, например в книге с броским названием «Спецслужбы Российской империи», нам сообщают уверенно:

 

По самым приблизительным подсчетам современников, он за долгие годы своей службы высек не менее двух тысяч человек. Среди них были генералы и даже дамы, хорошо известные в обществе...

 

Сразу хочу спросить: кто эти современники? Их ни автор этой книги, ни другие авторы не называют, и я остаюсь в прежней уверенности, что изображение Шешковского с кнутом в руке основано на свидетельствах, сходных с теми смехотворными анекдотами про хитроумное кресло, которые были напечатаны в 1874 году в «Русской старине».

Байки от Павла Карабанова

Однажды Екатерина II, осерчав, приказала Шешковскому высечь некую Кожину... Происхождение этой байки, которую вы тоже, возможно, читали в той или иной современной книжонке, установить нетрудно: в 1871 и 1872 годах «Русская старина» печатала «Исторические рассказы и анекдоты, записанные со слов именитых людей П. Ф. Карабановым», и в шестом томе означенного журнала вы можете ознакомиться с анекдотом в первозданном виде: генерал-майорша Мария Дмитриевна Кожина, запутавшаяся в придворных интригах, подверглась гневу императрицы. Далее по тексту:

 

Екатерина приказывает начальнику Тайной канцелярии Шешковскому за невоздержность наказать Кожину, примолвя: «Она всякое воскресенье бывает в публичном маскараде, поезжайте сами, взяв ее оттуда в Тайную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью».

 

Сразу вспоминается свидетельство просвещенной англичанки, нисколько не сомневавшейся в правдивости той скандальной истории, которой она попотчевала в 1855 году доверчивых соотечественников: и там благородную даму высекли за неосторожные речи, и там имел место маскарад... В рассказе Карабанова не прописано, как именно Шешковский телесно наказывал генерал-майоршу Кожину, но сегодняшний читатель, знакомый с деяниями означенного кнутобойца не по анекдотам из «Русской старины», а по научным статьям и историческим исследованиям, уверенно дорисовывает картину: Марию Дмитриевну подвергли порке с техническими ухищрениями, усадив в пресловутое кресло и опустив под пол, или же Шешковский, не тратя время на ухищрения, просто взял кнут и самолично отрапортовал благородную даму, генеральшу, — ему ведь не привыкать, он, как мы теперь знаем, не менее двух тысяч человек за годы своей службы высек!

Карабанов назвал Шешковского начальником Тайной канцелярии, но мы обращаем внимание не на эту ошибку, а на общий тон живописного рассказа: как будто из старинного французского романа литературная стряпня! Уж если императрица действительно разгневалась, она бы сразу послала за своим домашним палачом, как назвал Шешковского поэт Пушкин, и генеральшу в тот же день наказали, не откладывая дело до костюмированных балов... Обращаю внимание на то, что в печати и на слуху преобладали и преобладают истории обратного свойства: с умилением повествуется, как Екатерина Великая если и сердилась, то быстро отходила и сменяла гнев на милость.

Кто такая Кожина? О генеральше, вращающейся при дворе, должны были остаться хоть какие-то сведения, упоминания... Нет, разные источники доносят до нас только эту сплетню (пущенную кем-то из светских врагов), как однажды генеральшу прямо с маскарада увезли к Шешковскому и после телесного наказания на маскарад же вернули со всей благопристойностью.

Интересно, а кто такой Карабанов, именуемый ныне известным историком? Даже так его рекомендуют: крупный знаток русской истории и древностей.

Павел Федорович Карабанов (1767—1851), майор в отставке, был всего лишь коллекционер: собирал монеты, гравюры, рукописи... Кроме этого, он записывал занимательные рассказы разных лиц; об исторической ценности (и достоверности) его записок можно сделать свои выводы, ознакомившись с простодушной аннотацией, напечатанной в «Русской старине» (в шестом томе за 1872 год): Карабанов,

 

замечательный — по своей любви к русской истории и археологии — собиратель достопамятностей, имел очень хорошую привычку записывать почему-либо заинтересовавшие его рассказы об исторических деятелях. Записывал он на лоскутках, и так составилась его коллекция анекдотов. Одному просвещенному любителю родной старины мы обязаны как приведением этого собрания в порядок, так и обстановкою их примечаниями, как читатели без сомнения заметили, весьма обстоятельными.

 

Давайте рассуждать: к издателю попали не личные впечатления Карабанова, занесенные, предположим, по свежим следам в дневник, и не документы, а — чьи-то разговоры в его записи. Кто-то вспоминал преданья старины глубокой (неизбежно путая даты и имена, что-то свое, конечно же, домысливая), Павел Федорович переносил услышанное, как нам сообщили, на какие-то бумажные клочки — скорее всего, не сразу, а позже, по памяти. Умер собиратель достопамятностей в 1851 году, разрозненные лоскутки где-то лежали, если не валялись, потом они каким-то образом оказались — через двадцать лет! — в редакции, где, как мы понимаем, к работе подключили некоего просвещенного любителя старины, чтобы тот из лоскутков подготовил материал для публикации. Можно только гадать, в каком изложении анекдоты прозвучали для Карабанова, как их записал Карабанов, в какой степени их обработали, — а их именно обработали, их отредактировали, потому что в печати мы видим складную подборку из занимательных происшествий, занятных случаев, курьезных историй — по содержанию и форме соответствующих тому, что ждет от периодического издания широкий, как говорится, круг читателей, и ждет этот круг чего-нибудь незамысловатого и развлекательного с уклоном в авантюрные приключения и любовные похождения, этому кругу подавай побольше тайн, загадок и чудес.

Еще раз о силе печатного слова

Мысль о силе печатного слова задолго до меня высказал А. С. Пушкин, при этом, конечно, тверже и смелее:

 

Самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!

 

В биографическом очерке А. Н. Корсаков поначалу основывается на архивных разысканиях, в том числе в «Делах Герольдмейстерской конторы», он добыл сведения о происхождении, о предках и первых служебных успехах Шешковского. Но, когда запас документов иссяк, при этом на подступе к самым интересным делам, связанным с Радищевым и Новиковым, уважаемый Алексей Николаевич переключается на пересказ анекдотов — видимо, считая их вполне достоверными: ведь они были напечатаны! Он сообщает, будто в Тайной экспедиции секли лиц привилегированных классов и даже женщин, и приводит следующее доказательство:

 

Генерал-майорша Марья Дмитриевна Кожина легкомысленной болтовней в обществе навлекла на себя гнев Екатерины, и она приказала Шешковскому наказать...

 

Нам эта байка уже известна! Может быть, Корсаков обнаружил свидетелей или надежные документы, подтверждающие подлинность означенного пикантного происшествия? Нет, Корсаков, находясь под волшебным влиянием типографии, поверил тому, что было опубликовано в 1872 году в «Русской старине», он пересказывает слово в слово сплетню из коллекции того самого П. Ф. Карабанова, записывавшего на лоскутках предания старины в том виде, в каком предания дошли до его слуха не от очевидцев, а от их детей или внуков. Корсаков называет еще нескольких дам из высшего круга, кои побывали в руках Шешковского: особенно пострадали Е. П. Дивова (урожденная графиня Бутурлина, фрейлина Екатерины II) и А. А. Турчанинова (которую в этом анекдоте отчасти путают с Софьей Ивановной фон Эльмпт). Сообщение о дамах автор начинает со слов: «Рассказывают также...» Если рассказывают, то, извините, мы может верить или не верить; лично я не верю; но, поскольку Корсаков вставил анекдоты в свой очерк, поначалу, повторяю, весьма обоснованный, и очерк, напоминаю, был напечатан в солидном журнале с названием «Исторический вестник», великосветские сплетни, ранее увековеченные «Русской стариной» и другими изданиями, окончательно приобрели силу исторической правды. Воистину так, как заметил Пушкин: «Неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии»!

Для полноты картины Корсаков подверстывает байку о пресловутом кресле:

 

Старики говорят, что в доме Шешковского было какое-то кресло, которое посредством особо приспособленного механизма опускалось под пол, где всегда готовые на подобный случай сторожа обнажали сидевшего и наказывали розгами. Предание вероятное: кто из нас не слыхал когда-то, что будто бы подобная же механика практиковалась и в покойном III-м Отделении, чего, однако же, никогда не было; ясно, что на последнее учреждение, напоминавшее собою тайные присутствия прежних времен, переносилось по старой памяти то, что проделывалось у Шешковского...

 

Корсаков не вполне верит в какое-то кресло, устроенное Шешковским даже не в служебном кабинете, а у себя на дому, но допускает, что предание вероятное.

История с поркой поэта Пушкина в комнате с опускающимся полом

Поскольку мы привлекли к обсуждению Пушкина, мне вспомнилось, что его тоже секли в полиции... Я неправильно выразился: ходили сплетни, будто его высекли. Обратимся за объяснением к Ю. Н. Тынянову, известному писателю и знатоку литературы, он, очевидно, основывался не на сплетнях и анекдотах, когда писал:

 

Однажды за ним пришел квартальный и повел его. Пушкин был удивлен простотой события. Квартальный привел его в главное полицейское управление и сдал начальнику всей полиции — самому Лаврову. <…> Лавров заставил ждать Пушкина всего три часа. <…> Он посмотрел на Пушкина и пожал плечами.

Невелик ростом, — сказал он негромко, удивленный.

Пушкин сдержался.

Лавров… показал на большой пузатый шкап… Шкап был заполнен пушкинскими эпиграммами и доносами на него. Выходило, что полиция давно была занята им. Лавров наконец объяснил, для чего здесь Пушкин. В полицию его привели, потому что никто лучше не знал ни того, что говорилось недозволенного, ни тех, кто это говорил.

Вот вы нам и станете докладывать, — сказал Лавров.

Пушкин засмеялся. <…>

Услышав, что Пушкин был отведен к Лаврову и пробыл там до вечера, и что все разно об этом судят, что неизвестно, что там было, и что с ним в полиции сделали, Федор Толстой сказал об этом просто и кратко:

Выпороли.

У франтов словно глаза открылись. И как же они раньше не догадались!

Через час одна пожилая дама рассказывала об этом с подробностями:

В комнате один стол и ничего более. И стоять негде. Вдруг, представьте, опускается пол, а там стоят люди с розгами — и все происходит как нельзя лучше. А кто и как распоряжается всем, наказуемый не знает.

К вечеру все об этом знали. Рассказывали, судили, рядили. Появлялись все новые подробности. К вечеру, идя по улице, Пушкин встретил троих знакомых, они взглянули быстро и отшатнулись. Или ему показалось?

 

Хотя Тынянова называют выдающимся исследователем и знатоком пушкинской эпохи, некоторые детали в его рассказе меня смущают. Автор не называет, к сожалению, дат, но можно догадаться: дело было в 1819 году. Пушкину всего двадцать лет, написанных им недозволенных и противоправительственных строк набралось бы в то время на школьную тетрадку, доносов — на тонкую канцелярскую папку, так что Тынянов сильно преувеличил, будто пузатый шкап был заполнен пушкинскими эпиграммами и доносами на него. Кто такой Лавров? Тынянов представил полицейского чиновника так, будто тот всем известен и в представлении не нуждается: сам Лавров! А кто он такой? Что значит начальник всей полиции? Доступные справочники называют других людей, возглавлявших правоохранительные органы в пушкинскую эпоху. В одном примечании к пушкинским сочинениям я прочитал, что был такой Иван Павлович Лавров, директор исполнительного департамента в министерстве полиции. По-моему, правильный порядок слов должен быть иным: в министерстве полиции в числе трех департаментов был департамент исполнительной полиции. Но нужно разбираться и разбираться, кто и в какие годы стоял во главе указанного подразделения. Откуда у Тынянова сведения, что у начальника всей полиции Лаврова состоялся долгий разговор с Пушкиным? Почему Тынянов уверен, что слух был пущен Федором Толстым? В большинстве случаев стряпатели сплетен, как и слагатели неприличных частушек или политических анекдотов, не имеют лица и имени. Сравним: Д. С. Мережковский в историческом романе «Александр I» пишет о происшествии короче и осмотрительнее (в 1913 году, раньше Тынянова):

 

Прошел слух, будто сочинителя Пушкина высекли розгами в тайной полиции; лучшие друзья поэта передавали об этом с добродушной веселостью.

Может ли быть? — сомневались одни.

Очень просто, — объясняли другие: — половица опускная, как на сцене люк, куда черти проваливаются; станешь на нее и до половины тела опустишься, а внизу, в подполье, с обеих сторон по голому телу розгами — чик, чик, чик. Поди-ка пожалуйся!

 

Возможно, я зря вспомнил историю с поркой поэта Пушкина? Я не верю этой сплетне (как и Мережковский с Тыняновым), я взялся опровергать слухи, но есть люди определенного склада, у которых мысли настроены на определенный лад: будто за всем явным кроется что-то тайное, и какие-то темные личности из-за кулис всем вокруг заправляют, и во всех делах от нас кто-то что-то утаивает; они выслушают мои опровержения и тут станут другим рассказывать: вы знаете, Пушкин, оказывается, однажды отведал березовой каши, при этом в подполье...

Однако от зачитанных отрывков не хочется отказываться, ибо они косвенно (или даже напрямую) относятся к обсуждаемой теме и служат очень наглядными примерами. Во-первых, с подачи Тынянова в пушкинистику добавились ложные сведения. Во-вторых, у Тынянова мы находим живое описание того, как рождаются и передаются сплетни. Какой-то насмешник или злопыхатель бросает слово: такого-то выпороли! Через час какая-нибудь дамочка, трепеща и захлебываясь, передает товаркам уже целую историю: не просто выпороли, а в полиции заводят человека в особую комнату, где пол опускается, и под полом тебя розгами стегают. Третье: мы можем утверждать, что у обоих авторов, Мережковского и Тынянова, байка с люком в полу восходит к одному источнику, к давней сплетне о Шешковском с его замысловатым креслом, к выдумке, которую, скажем так, обессмертила «Русская старина».

Трудные, порой безуспешные поиски исторической правды

Поэт Пушкин высказался о силе печатного слова, но на его примере мы видим, что и устные высказывания обладают изрядной силой и могут привести к драматическим последствиям. Узнав, что по Петербургу ходит слух, будто его, Пушкина, отстегали розгами, он почувствовал себя бесповоротно опозоренным, и в то же время он кипел желанием отомстить клеветнику. Мережковский считал происхождение сплетни неизвестным: прошел слух; Тынянов уверенно указывает на Федора Толстого: он первый сказал! В биографии Пушкина, написанной Ю. М. Лотманом, тоже обвиняется Толстой-Американец:

 

19 апреля 1820 года Н. М. Карамзин писал Дмитриеву: «Над здешним поэтом Пушкиным, если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем Либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала Полиция etc. Опасаются следствий».

В то время, когда решалась судьба Пушкина и друзья хлопотали за поэта перед императором, по Петербургу поползла гнусная сплетня о том, что поэт был секретно, по приказанию правительства, высечен. Распустил ее известный авантюрист, бретер, картежник Ф. И. Толстой («Американец»). Пушкин не знал источника клеветы и был совершенно потрясен, считая себя бесповоротно опозоренным, а жизнь свою — уничтоженной. Не зная, на что решиться, — покончить ли с собой или убить императора как косвенного виновника сплетни, — он бросился к Чаадаеву. Здесь он нашел успокоение: Чаадаев доказал ему, что человек, которому предстоит великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих гонителей...

 

Лотман не указывает, попадал ли Пушкин в полицию, он не называет имени Лаврова. У него распространение сплетни относится к апрелю 1820 года, тогда как у Тынянова это происходит, судя по всему, в 1819 году. Укрепляется наша уверенность в том, что Тынянов придумал всю сцену с допросом в кабинете Лаврова, начиная с пузатого шкафа. У меня под рукой «Путеводитель по Пушкину», составленный М. Я. Цявловским (напечатан в 1931 году), где можно быстро отыскать, что делал Пушкин весной 1820 года; пожалуйста, его вызывали — только не к Лаврову, а к графу Милорадовичу, военному генерал-губернатору Петербурга:

 

1820. <…> Марта 26. Чтение законченной поэмы «Руслан и Людмила» у Жуковского, который дарит Пушкину свой портрет. Апреля середина. Объяснения Пушкина о своих политических стихотворениях у петербургского генерал-губернатора гр. М. А. Милорадовича. По этому поводу гр. Ф. И. Толстым пущен слух, что Пушкин высечен в тайной канцелярии. Мысль Пушкина о цареубийстве и о самоубийстве...

 

В публикациях последнего десятилетия, включая день сегодняшний, бытует и с удовольствием пересказывается история о том, как Пушкин дрался на дуэли с Кондратием Рылеевым — в сентябре 1819 года. Причиной поединка была как раз сплетня: мол, пустил ее Толстой, тайно, а Рылеев заговорил об этом открыто, в светской гостиной! Не потому, что Рылеев злорадствовал, он просто подумал, что это правда: Пушкина высекли за оскорбление Государя в стихах. Пушкин узнал, послал Рылееву вызов... А где стрелялись? Называется и место: поединок состоялся в Батово, имении Рылеевых, при этом оба противника выстрелили в воздух. Значит, осенью 1819 года Пушкин совершил поездку, о которой не было известно пушкинистам прошлых времен! Батово, ныне это деревня в Гатчинском районе, где-то в часе езды от Петербурга, если вы за рулем автомобиля, в пушкинские времена ехать было дольше, и, видимо, Пушкин брал кого-то из знакомых в секунданты, тогда кого? Есть, однако, мнение, что Пушкин о высказываниях Рылеева узнал только в январе 1820 года, стал его разыскивать, чтобы вызвать на дуэль, в Петербурге не нашел, а в Батово он наведался в мае: его, как известно, отправили из столицы на службу в Кишинев, он же специально сделал крюк в Батово, чтобы наказать оскорбителя... Читая все это, мы имеем дело с вымыслами недавнего происхождения, идущими от желающих чего-нибудь такого написать, но невольно читатели верят, потому что писатели приводят вроде как правдоподобные детали: отметили дистанцию в пятнадцать шагов… развели дуэлянтов по десяти и дали команду на сближение… видно было, что Рылеев нервничает… Пушкин рассчитал свои шаги так, что первым к барьеру подошел Рылеев и первым выстрелил...

Напомню, каких мнений и взглядов придерживались признанные пушкинисты. Начну с Н. О. Лернера (1877—1934): он, историк литературы, собрал биографические сведения о поэте, издал их в книге «Труды и дни Пушкина», где мы читаем следующее (по изданию 1910 года): «К 1819—1820 гг. (до высылки из Петербурга) относится столкновение Пушкина в театре с майором Денисевичем, вызвавшим его на дуэль и потом отказавшимся от нее». Нет у Лернера ни слова не только о поединке с Рылеевым, нет ничего даже о знакомстве двух поэтов!

Все показания, особенно по спорным вопросам, требуется перепроверять. Литературовед Б. В. Томашевский (1890—1957), в свое время заведовавший сектором пушкиноведения в Пушкинском доме, тоже не слышал ничего о дуэли в Батово, мы находим у него только упоминание о сплетне (цитирую по тексту 1956 года):

 

Небезызвестный В. Н. Каразин в доносительной записке, поданной В. П. Кочубею 2 апреля 1820 года, писал: «Такое лицемерное воспитание... умножает только людей развращенных. В самом лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей. Это доказывают почти все вышедшие оттуда. Говорят, что один из них — Пушкин, по высоч. пов., секретно наказан» (здесь Каразин имеет в виду слух, что Пушкин был вызван в полицию и там высечен. — Б. Т.).

 

Мы замечаем, что даже у людей, посвятивших всю жизнь изучению литературы, нет полного единства мнений. Лотман писал, что гнусная сплетня поползла по Петербургу в апреле 1820 года. М. А. Цявловский (1883—1947), которого называют не просто знатоком, а выдающимся пушкинистом, тоже считал, что слух пущен Толстым в середине апреля, после того как Пушкин побывал у Милорадовича. Правда, со временем Мстислав Александрович изменил свою точку зрения; сравним его «Путеводитель по Пушкину» (1931 год) с книгой «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» (издательство «Наука», 1991 год): в новом издании сплетня доходит до поэта не в апреле, а раньше, в январе 1820 года:

 

Пушкин последним узнает от Катенина о слухе, позорящем его (Пушкина) и пущенном гр. Ф. И. Толстым (чего Пушкин не знает), будто бы он был отвезен в тайную канцелярию и высечен. Пушкин дерется по этому поводу с кем-то неизвестным на дуэли, у него появляются мысли о самоубийстве, но Чаадаев доказывает ему всю несообразность этого намерения.

 

По этой версии, слухи имели хождение еще в 1819 году, по крайней мере в конце года, а дуэль с кем-то неизвестным состоялась где-то сразу после того, как П. А. Катенин (1792—1853) пересказал сплетню Пушкину. Лотман считает, что оскорбленный Пушкин помышлял или покончить с собой, или убить императора Александра. Почему же у Цявловского нет столь важной детали: замысел цареубийства? Потом: сплетня ходила по Петербургу, граф же Толстой — житель московский... Все больше запутываясь, мы ищем: кто бы рассказал нам точнее и увереннее? Имея в домашней библиотеке собрание сочинений А. С. Пушкина в шести томах, я обратился к примечаниям, их составил Д. Д. Благой (1893—1984), тоже известный авторитет в пушкинистике, и Дмитрий Дмитриевич сообщает следующее — по поводу пушкинской эпиграммы на Федора Толстого, написанной в 1820 году, в которой Американец назван, среди прочих нелестных отзывов, картежным вором:

 

В Кишиневе до Пушкина дошло известие, что якобы Толстой был инициатором злой и глубоко ранившей поэта сплетни, согласно которой его, Пушкина, как автора политических стихов, незадолго до ссылки высекли в полиции. Этим и вызвана данная эпиграмма.

 

Мы сами раскладываем и собственными мозгами раскидываем: из Петербурга поэт выехал в начале мая 1820 года, до Кишинева он доехал в сентябре — 21 сентября, если верить хронологии Н. О. Лернера; следовательно, только осенью 1820 года до Пушкина дошла, наконец, злая сплетня и... следовательно, у Пушкина не могла состояться дуэль ни с Кондратием Рылеевым, ни с какими-либо другими лицами, известными или неизвестными, оставшимися в Петербурге!

Если в среде именитых пушкинистов, державших в руках подлинные рукописи поэта, изучавших свидетельства всех его современников, друзей и недругов, если между ними согласья нет, что говорить о сонмах доморощенных любителей русской словесности и русской истории: ничтоже сумняшеся они строчат и строчат опусы, увеличивая количество любовниц, побывавших в постели с Пушкиным, и дуэлянтов, выходивших с ним на поединок!

Вклад Пушкина в миф о Шешковском с кнутом в руке

Пушкин, как мы услышали от знающих литературоведов, сильно переживал и злился, когда его опозорили лживой сплетней, — в это мы верим, ознакомившись с отзывами современников о пушкинском характере; например, М. А. Корф (1800—1876), учившийся с ним в лицее, обрисовал его следующим образом: вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими страстями. Это мнение недоброжелателя, но и люди, уважавшие Пушкина за поэтическое дарование или терпевшие его из жалости к таланту, не считали нужным выставлять его скромником, тихоней и невинной жертвой; например, Н. М. Карамзин, хлопотавший за поэта в апреле 1820 года, считал его беспутным; вспомним письмо (часть которого воспроизвел нам Лотман), где историк жалуется И. И. Дмитриеву:

 

Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однакож, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться.

 

 

Жена историка, Е. А. Карамзина, сообщала той же весной Вяземскому в Варшаву, для выразительности сильно преувеличивая:

 

У г. Пушкина всякий день дуэли; слава Богу, не смертоносные, так как противники остаются невредимы.

 

Мы принимаем во внимание все сказанное, но все же относим к догадкам намерение поэта покончить с собой в означенный период и к вымыслам его поединок с Кондратием Рылеевым, как и планы убить Александра I, — не имеется касательно этого ни достоверных свидетелей, ни надежных доказательств.

Нетерпимый к оскорблениям по отношению к себе, Александр Сергеевич позволял себе резкие остроты, злые насмешки и едкие эпиграммы в адрес окружающих; ему же принадлежит несколько необдуманных высказываний, которые, принимаемые на веру, наводят на ошибочные выводы о беспредельной жестокости Шешковского, якобы своеручно бичевавшего подследственных в Тайной экспедиции. Слух о том, что Пушкин высечен в полиции, является ложным — независимо от того, Федор Толстой или кто другой придумал подшутить над поэтом; столь же далеки от действительности следующие заявления самого Пушкина, сделанные им в «Заметках по русской истории XVIII века»:

 

Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами — и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность.

 

Из этого домысливается, что Н. И. Новиков (1744—1818) после допросов Шешковского попал в некую темницу не иначе как избитый кнутом. Радищева, действительно, отправили в Сибирь — императрица заменила ему смертный приговор ссылкой в Илимский острог. Выдумка о порке Княжнина имела хождение, но увековечил ее А. С. Пушкин; в 1903 году А. В. Амфитеатров
своеобразно использовал давнюю сплетню в своих сатирико-обличительных рассуждениях о русской журналистике: плачевная участь журналистов в екатерининское время показана на примере страдальца Княжнина, коего допрашивает — в связи с пьесой «Вадим» — не кто иной, как Шешковский.

 

Молчит Княжнин, трясется.

Шешковский нюхает рапе из золотой жалованной табакерки и кротко говорит заплечным мастерам:

Максимушко, раздень господина сочинителя Княжнина, а ты, Ефимушко, принеси из чана розги... посоленные...

 

Рапе вроде бы предполагает нечто изысканное; однако по-французски это просто указание на пачке, на ярлыке, что табак тертый, протертый — то есть нюхательный, не для курильщиков; французский глагол râper значит тереть, как, например, сыр на терке. Наречие кротко по отношению к Шешковскому выдает знакомство Амфитеатрова со свидетельствами, печатавшимися в «Русской старине», где наш кнутобоец представлен человеком поначалу обходительным: вежливо приглашает сесть в кресло — как говорится, мягко стелет, да жестко спать! Объяснения и уточнения такого рода даются легко, нам куда сложнее оспаривать Пушкина, ставшего для всех непререкаемым авторитетом; следует все же дать опровержение: сочинитель Я. Б. Княжнин умер не после порки розгами (посоленными, как ерничал Амфитеатров), он скончался своей смертью от простуды в 1791 году. Пьеса «Вадим Новгородский», из-за которой Шешковский якобы измывался над Княжниным, была напечатана только через два года после смерти сочинителя. Императрица, возможно, не одобряла литературные произведения Д. И. Фонвизина (1745—1792), но никто не собирался его сечь — это домыслы, сродни тем ядовитым сплетням, которые придворные дамы, шушукаясь, распространяли про своих соперниц: вы знаете, Кожину высекли, вы слышали, Дивову с Турчаниновой выпороли...

Пушкину мы обязаны и следующей классической байкой, включенной им в подборку анекдотов, от разных лиц услышанных, из разных источников переписанных, объединенных под общим названием «Table-talk» в 1835 или 1836 году:

 

Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?» — На что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: «Помаленьку, ваша светлость!»

 

Сия незатейливая анекдотическая вещица, исторического значения не имеющая, присутствует в качестве веского свидетельства во всех современных серьезных сочинениях и рассуждениях о Тайном приказе и Тайной канцелярии, о пытках и телесных наказаниях на Руси, о деятельности русских спецслужб и политическом сыске во все царствования и правления.

Шешковский, орудующий не кнутом, а кулаком

В советское время Шешковского не вносили в биографические справочники, плотно заполненные выдающимися партийными и государственными деятелями новой социалистической эпохи. Анекдот, включенный Пушкиным в «Table-talk», печатался во всех собраниях его сочинений, и, обратившись к примечаниям, читатель получал об упомянутой личности короткую справку вроде этой: «Речь идет о начальнике Тайной экспедиции, которого Пушкин иронически называл домашним палачом кроткой Екатерины». Ольга Форш (1873—1961), писательница, весьма прославившаяся, в советские же годы, своими художественными произведениями о пламенных революционерах и первенцах свободы, нарисовала портрет Шешковского, выставив его в прямом смысле палачом и заплечных дел мастером. В романе «Радищев», написанном в 1930-е годы, Ольга Дмитриевна приспособила к своему творческому замыслу пушкинский анекдот, выдав его за исторический факт: арестованному писателю Радищеву советуют принести чистосердечное покаяние — во избежание крайних мер, «потому что следствие будет вести сам Шешковский, тот, которого Потемкин при встрече вопрошает: “Каково, Степан Иванович, кнутобойничаешь?” — Если не принести покаяния добровольно, все равно его Шешковский добьется пытками».

Для нескольких поколений русских людей, живших при социализме, вера в печатное слово была особенно сильна, мы не сомневались: в книге, подготовленной государственным издательством и напечатанной в государственной типографии, рассказывается правда, мы понимали однозначно, что Шешковский выбивал показания кнутом. И не только кнут, он и кулаки пускал в ход! В том же романе писательница рассказывает, как вел себя Шешковский при казни Пугачева. Предводитель бунта (крестьянского восстания, как называлось означенное событие в исторических учебниках моего времени) был приговорен к четвертованию, но палач одним махом снес ему голову, не дав жертве помучиться. Почему не выполнен приказ? На первый план выдвигается Шешковский... Скажем лучше так: писательница Форш выдвигает его, при казни Пугачева, может быть, совсем не присутствовавшего, на передний план. Семен Иванович, по ее утверждению, сам первейший в империи заплечных дел мастер, берется допрашивать палача о причинах его предерзкого ослушания:

 

По своему обычаю, Шешковский ласково окликнул приведенного к нему палача. Осведомился об его имени-отчестве. Засим, подойдя легко, шажочками, вдруг что силы поддал ему в нижнюю челюсть. Таково ловко умел поддавать, что свои зубы вместо ответа на пол сплевывал опрошенный. И кулачком-то хватил господским, не дюже великим, а видать, по какому-то заграничному способу был учен.

Да как это только, голубчик мой, ты посмел? Ручки-ножки злодеевы пожалел? Раньше сроку головку оттяпал? По какому такому резону?

И, не трогаясь с места, отвечал палач:

Ошибочка вышла.

Хороша ошибочка — две руки, две ноги! А ну-тка поближе!

Судьба пощадила оставшиеся зубы старшего палача. Прибыл экстренный курьер с секретной эстафетой Потемкина: «Допроса палачу не чинить, зане акт милосердия свершен по воле самой императрицы. Сего разглашать не следует, но дело прекратить».

 

То, что моему и двум предыдущим поколениям казалось серьезным и в то же время занимательным чтением, сегодня кажется литературщиной... Но разбором стиля и языковых средств мы заниматься не будем, мы рассуждаем о Шешковском: так он и в розгах с кнутом не нуждался! Тем более зачем ему, заплечных дел мастеру, какие-либо сложные технические ухищрения в виде кресла и люка, когда он обладает зубодробительным ударом, если он своим не дюже великим кулачком так поддаст в челюсть, что допрашиваемый зубы на пол сплевывает.

Мне скажут: литератор имеет право на художественный вымысел! Право на вымысел обсуждать сейчас не будем, сосредоточив внимание на поиске первоисточников. Ольга Форш, приписывая Шешковскому недюжинные боксерские способности, явно опиралась на некое историческое свидетельство. Мы догадываемся по одной детали, а именно по выбитым зубам, о знакомстве автора с записками П. А. Радищева.

Павел Радищев (1783—1866) — сын литератора, прославившегося «Путешествием из Петербурга в Москву». Можно полагать, что за время пятилетнего пребывания в Илимске опальный Радищев-старший рассказывал подрастающему сыну честно и откровенно, как его допрашивали в Тайной экспедиции; вернувшись в Петербург, по прошествии какого-то времени Павел Александрович написал биографию отца, и мы, обратившись напрямую к его запискам, надеемся услышать, наконец, свидетельство опального писателя, побывавшего в руках Шешковского. Воспоминания Радищева-младшего об отце выходили отдельной книгой, но я предлагаю зачитать один отрывок — в том виде, в каком мы находим его в статье П. А. Ефремова (1830—1907), напечатанной в журнале «Русская старина» в 1870 году. Ефремов, будучи книгоиздателем, в 1860-х годах собирался выпустить в двух томах собрание сочинений А. Н. Радищева, включая «Путешествие из Петербурга в Москву», находившееся с 1790 года под запретом, и Павел Радищев передал ему записки об отце для пользы дела. До двухтомника дело не дошло, а когда в «Русской старине» вспомнили Шешковского (по анекдотам от Карабанова), Ефремов счел возможным вставить свое слово, имея под рукой означенные записки, в которых Павел Александрович характеризует Шешковского следующим образом:

 

Низкий происхождением, воспитанием и душевными качествами, Шешковский был грозою столицы. …Этот Великий Инквизитор России… действовал с отвратительным самовластием и суровостью, без малейшего снисхождения и сострадания. Шешковский сам хвалился, что знает средства вынуждать признания; а именно, он начинал тем, что допрашиваемое лицо хватит палкой под самый подбородок, так что зубы затрещат, а иногда и повыскакают. Ни один обвиняемый при таком допросе не смел защищаться, под опасением смертной казни (?). Всего замечательнее то, что Шешковский обращался таким образом только с знатными особами (?), ибо простолюдины были отдаваемы на расправу его подчиненным. <…> Наказание знатных особ он исполнял своеручно. Розгами и плетью он сек часто. Кнутом он сек с необыкновенною ловкостью, приобретенною частым (?) упражнением. Однажды кн. Потемкин, после продолжительного отсутствия возвратившийся в Петербург, заметив между явившимися к нему посетителями Шешковского, спросил у него при всех: много ли в его отсутствие он пересек персон из своих рук? Тот, однако же, устыдясь, благодарил уклончиво за такую милостивую насмешку.

 

Вопросительные знаки в журнальной публикации, как я понимаю, были поставлены рукой Ефремова: видимо, некоторые утверждения Павла Александровича его озадачили. Мы, тоже весьма озадаченные, добавим еще пару вопросов по тексту. Во-первых, о Потемкине, возвратившемся в Петербург и увидевшем среди посетителей Шешковского: Радищев-младший слышал эту историю от отца или он позаимствовал ее у Пушкина для литературного украшения своей рукописи? Потом, хотелось бы уточнить: обер-секретарь и писателя Радищева хватал палкой под подбородок, и у того тоже трещали или даже выскакивали зубы?

В судебном разбирательстве — если бы сын, предположим, подал в суд, желая восстановить справедливость, донести до публики правду, представив ей истинное лицо Шешковского, — председательствующий заметил бы: вы утверждаете, что Шешковский со всеми знатными особами так обходился, но все для суда значит никто, и если вы говорите, что Шешковский сек часто, то часто для суда значит никогда, так что вы скажите конкретно, Павел Александрович: вашего отца Шешковский бил палкой? Ваш отец лишился зубов от его ударов? Шешковский стегал вашего отца кнутом? Когда и где это было? У вас, Павел Александрович, претензии к Шешковскому в связи с вашим родителем, так что говорите только о том, что происходило между двумя названными людьми. И еще вот какое замечание: у Александра Сергеевича Пушкина, как мы все читали, князь Потемкин-Таврический спрашивает: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?» — что можно понять в прямом смысле, будто обер-секретарь собственноручно сечет подследственных, но можно трактовать как иронический выпад Потемкина в адрес всей Тайной экпедиции с ее жесткими и даже жестокими методами; ваше изложение, Павел Александрович, несколько отличается от пушкинского: у вас Шешковский сек персон из своих рук, то есть собственноручно. Но, как мы видим, вы утверждаете это с чужих слов, и даже ваш отец ничего не сообщал вам о жестоком обращении Шешковского лично с ним, Александром Радищевым.

Можно подумать, поскольку зашел разговор о суде, будто я взялся защищать и чуть ли не обелять Шешковского, о котором все говорили и говорят, что он палач, кнутобоец, инквизитор, низкая личность... Повторю: то, о чем все говорят, может быть сплетней, как, например, сплетня о порке Пушкина в полиции. Для установления исторической правды требуется не пересказывать чужие байки, будто Шешковский своеручно наказывал знатных особ, часто сек розгами и плетью обвиняемых, попавших в Тайную экспедицию, требуется представить хотя бы одну особу, назвав ее по имени, которая бы поделилась личными впечатлениями о допросах, производимых Шешковским.

Еще один кнутобоец, Потемкин, умерший, по слухам, от яда после встречи с Шешковским

В романе Ольги Форш, в сцене, где Шешковский выбил зубы палачу, упомянут Потемкин. Видимо, писательница имела в виду светлейшего князя, бывшего любовника Екатерины II, и мы догадываемся, что в пушкинском анекдоте идет речь тоже о нем. Вспомним, однако, что обер-секретарь Тайной экспедиции по роду своей службы пересекался, общался, сотрудничал с другим Потемкиным, которого звали Павлом Сергеевичем. Граф П. С. Потемкин (1743—1796) приходился дальним родственником Потемкину-Таврическому. В 1774 году императрица повелела ему отправиться в Казанскую и Оренбургскую губернии, назначив начальником комиссии по расследованию Пугачевского бунта. К слову, граф, имевший широкие полномочия, использовал для усмирения края и для подавления волнений все средства, в том числе кнут и плети, но все же не сам кнутобойничал, а, как пишут в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона» (том 14), он «уполномочил воевод сечь кнутом начальников шаек, а десятого человека из шаек сечь плетьми». Он же, П. С. Потемкин, в начале октября 1774 года лично допрашивал Пугачева в Симбирске; в Москве вместе с князем Волконским и Шешковским он вел следствие и участвовал в составлении приговора, по которому самозванца должны были четвертовать. Вполне возможно, что в анекдотах о Шешковском, имевших хождение впоследствии, вместо менее известного графа Потемкина действующим лицом сделали всем известного князя Потемкина-Таврического — довольно распространенное явление в истории, когда смешиваются разные вожди, князья, цари, да и любые личности, носившие одно и то же имя.

Граф Потемкин — который не Таврический — стал жертвой сплетни не в потомках, а при жизни. В феврале 1796 года все говорили, что он опился ядом... Продолжим чтение статьи в энциклопедическом справочнике:

 

В январе 1796 года разнесся слух о привлечении Потемкина к суду по обвинению в умерщвлении и ограблении в 1786 году персидского принца Гедает-Хана, искавшего спасения на русском военном судне от преследования своего брата; но обвинение это не заслужено Потемкиным и не согласуется с истиной. В защиту себя Потемкин написал стихотворение «Глас невинности»… в нем он упрекает клеветников в неблагодарности к человеку, неоднократно жертвовавшему жизнью для славы отечества. Потемкин не вынес удара, тяжко заболел горячкой и умер 29-го марта 1796 года; были слухи, что он принял яд, избегая наказания; рассказывали, будто Екатерина послала ему рескрипт с одним словом «умри», и он умер через несколько часов...

 

Какие страсти, прямо как во времена Древнего Рима, когда какой-нибудь Нерон, злодействуя, приказывал тому или иному подчиненному умереть, и тот покорно глотал яд или вскрывал себе вены. Не удивительно, что некоторые господа, склонные видеть во всем заговоры и происки, усмотрели в кончине Потемкина коварные козни обер-секретаря Тайной экспедиции! Пошел слух, будто граф умер скоропостижно после свидания с Шешковским. Такое свидание не могло состояться по очень простой причине: Семена Ивановича в 1796 году не было в живых. Он, тайный советник и равноапостольного князя Владимира второй степени кавалер, как начертано на его надгробном камне на Лазаревском кладбище при Александро-Невской лавре: «Скончался 1794 года, маия 12-го дня», — и это является одним из немногих достоверных и неопровержимых фактов по делу о Шешковском.

 

(Окончание следует.)

100-летие «Сибирских огней»