Куняев С. Николай Клюев. — М.: Молодая гвардия, 2014. — 647 с. — (Жизнь замечательных людей: сер. биогр.; вып. 1490).

«РАДИ НАШЕГО СПАСЕНИЯ»

Эту книгу нельзя просто прочесть, с ней нельзя встретиться как с одной из множества книг. Появившись в жизни читателя, она, вероятно, захлестнет его подобно цунами. Книга С. С. Куняева страшна и огромна. Она похожа на изложение мифологической истории от сотворения мира до наших дней. Она открывается словами: «Крик. Крик — и холод…» И читатель остается один на один с космической тьмой, свидетель рождения. И неважно, что или кто именно рождается в описанной истории — мир ли, Христос ли, поэт ли Николай Клюев или сам читатель…

За коротким введением следует фрагмент автобиографии поэта, похожий на старинное сказание: «Я родился, то шибко кричал, а чтоб до попа не помер, так бабушка Соломонида окрестила меня в хлебной квашонке. А маменька-родитель родила меня, сама не помнила когда…» После этих слов от чтения уже тяжело оторваться, книга захватывает и несет, как глубокая равнинная река — не быстро, но надежно, между берегом живых и берегом мертвых, связывая эти берега. В основное повествование вплетаются, словно сны о прошлом, слова самого Николая Клюева, звучат почти как заговор: «Как сквозь сон помню, поскольку ребяческий разум крепок, приходила к нам из Лексинских скитов старица в каптыре, с железной панагией на персях, отца моего Митрия в правоверии утверждать и гостила у нас долго… Вот от этой старицы и живет памятование, будто род наш от Аввакумова кореня повелся».

Автор книги, внимательно, бережно и трепетно обращаясь с фактами и различными источниками, ищет ответы на вопросы о биографии и мировоззрении поэта, неустанно сопоставляет документы и воспоминания. И каждый раз он как будто приглашает читателя рассуждать вместе с ним. Увлекает автора и символика, которой обильно украшена судьба Николая Клюева. С. Куняев обнаруживает, что факты истории складываются в причудливые, удивительные узоры — картинки староверческой, «поддонной» «Невидимой России»: «На Русском Севере хранился обряд перепечения — плачущего или болеющего ребенка трижды засовывали в теплую русскую печь… после чего ребенок считается как бы заново родившимся… Для Клюева это крещение имело особый смысл — через погружение во хлеб свершилось его приобщение к плоти Христовой, ибо Христос — “Хлеб жизни”, по Евангелию от Иоанна». Описание староверческого мира у С. Куняева не просто присутствует, он пытается проникнуть в мировоззрение его представителя, он открывает этот неведомый мир читателю: «Для старовера сожжение Аввакума… — это не история. В контексте Большого Времени, вбирающего в себя микрокосм отрезка в человеческую жизнь, — это все было вчера».

С. Куняев пишет: «Олонецкая губерния оставалась своего рода чудодейственным краем… В. Копяткевич писал в “Известиях Общества изучения Олонецкой губернии” уже в 1914 году: “Олонецкий край… дорог в особенности тем, что в нем… много еще таких уголков, живя где чувствуешь себя перенесенным на несколько столетий назад…”». Следом он приводит фрагмент из работы современного исследователя Б. Кокорина о «старообрядческом понимании жизни» и делает вывод: «Так обстоит дело сейчас — так же оно обстояло и сто, и более лет назад… когда в молельную превращалась не только крестьянская изба, но и опушка леса или берег реки, когда весь окружающий русский мир мнился храмом старого обряда». Это обращение к современному человеку, для которого и затеяна эта книга.

Автора биографии увлекает поэтичность, которую сам Клюев придавал своей личной истории, при этом он резонно и рационально отмечает: «Принято думать, что поздние рассказы Клюева о себе насквозь мифологизированы и фактическая подоснова их крайне незначительна. Утверждать подобное можно, лишь предъявив документальные свидетельства. А поскольку их нет и, по-хорошему говоря, им неоткуда взяться, остается лишь со вниманием выслушать самого поэта». И чуть позже: «Под клюевский рассказ о Соловках можно заснуть сказочным сном, не желая просыпаться. Это не столько жизнь — сколько житие. Соблазн, конечно, есть — попытаться, используя “косвенные данные”, “разоблачить” поэта. Но благодарному слушателю воздастся большим». Мифологические сказания Клюева С. Куняев кропотливо соотносит с фактами: «Старица из Лексинских скитов, запомнившаяся Клюеву по рассказам матери, — пришелица из Пречестной обители девственных лиц Честного и Животворящего Креста Господня, беспоповской обители, основанной в 1706 году недалеко от Выговской пустыни, что на берегу Лексы в Олонецкой губернии».

В мифологический контекст входит и революция. С. Куняев пишет: «…Поэтический дебют совпал с дебютом революционным… Клюев… мечтал о революции, творимой “всевыносящим народом”, который “факел свободы зажжет”, и исчезнет “кошмар самовластья”, и земля, и леса станут Божьими…» «В то же самое время в интеллигентской среде расцвели пышным цветом “богоискательские”… тенденции. “Революционный раж” прекрасно сочетался и с распространившейся модой на старообрядчество, на сектантство…»

С. Куняев опровергает адресуемые Клюеву обвинения в приверженности к стилизации и нарочитой архаичности языка. Он доверительно делится с читателем своей внезапной догадкой: «Поведение Клюева мне… стало понятно, когда я познакомился с… писателем-историком Дмитрием Балашовым, как никто умевшим своим пером ухватить суть… XIV—XV веков. Все знавшие его помнят: он появлялся исключительно в расшитой косоворотке, шароварах и смазных сапогах. И никому в голову не приходило усмотреть в этом какой-либо маскарад. Наоборот — неизгладимое впечатление производила абсолютная органика в каждом его движении, слове, детали костюма. Казалось, что он пришел оттуда (курсив С. Куняева. — Е. К.), где пребывает и общается с давно ушедшими из земного мира… Появился ненадолго, по необходимости, чтобы потом снова нырнуть в бездонные глуби, уйти за туманную дымку времени…»

Констатируя посредственность ранних стихов Клюева, автор демонстрирует последовательное усложнение его поэтики. С. Куняев убежден: «...былинный стих Клюева начинает обретать вселенский размах, повествование выходит за пределы милой опушки, родного бора, деревни-матери… Оживают древние природные стихии…» Он провозглашает выход поэзии Клюева за пределы литературы, но не включает ее ни в какой новый класс явлений.

Рассматриваются в книге С. Куняева и отношения Клюева с современниками: Л. Толстым, Д. Мережковским и др. Например, о встрече с А. Мариенгофом написано: «Прочел Клюев “Роман без вранья”. Прочел — и при случайной встрече в ответ на протянутую руку заложил обе свои за спину. “Страшно”, — произнес. Натурального мелкого бесенка перед собой узрел». Много внимания С. Куняев уделяет анализу психологической и философской сути отношений Клюева с А. Блоком и С. Есениным.

Утверждая и демонстрируя влияние «крестьянина» Клюева на «барина» Блока, автор книги как будто на время сам становится главным героем своего повествования — он словно бы вживается в роль Клюева, иногда даже будто бы воспроизводит его внутренний голос. Страницы книги, посвященные переписке и общению Клюева с Блоком, написаны горячо, будто в строках С. Куняева воплотился весь жар и вся боль тех слов, которые некогда поэты адресовали друг другу: «Он пытается передать Блоку самое сокровенное, а в ответ читает то, что потом пойдет за ним черной тенью»; «Клюев сам на распутье» и т. д. Даже когда читаешь высказывание С. Куняева о Блоке, думается, будто бы и эта мысль могла бы быть позаимствована автором книги «из головы» Клюева — настолько близок, дорог и понятен автору его герой: «И Блок, для которого жизненно важен диалог с Клюевым в этот период, Блок, знающий цену любому… слову, принимает как должное и этот упрек Клюева, и следующий, еще более болезненный…»

Не менее драматично описываются взаимоотношения Клюева и Есенина, привлекается колоссальное количество материалов, свидетельствующих о сути их полемики и влиянии Клюева на Есенина. Рассмотрению этих вопросов посвящена значительная часть биографического исследования. Полемика с Есениным также подана, как кажется, сквозь призму клюевского взгляда, каким он предположительно мог бы быть. Например, С. Куняев пишет: «Если бы рядом с Есениным — представим себе такую абсолютно невозможную ситуацию — не было бы Клюева и он… поддался бы на “заманки” Маяковского и пошел бы за ним — он бы погиб как поэт». Сотней страниц ниже автор приходит к выводу, в котором соглашается с есенинской оценкой Клюева как «только изографа, но не открывателя». Он пишет: «Беря из Клюева, можно сказать, горстями, используя читанное у него и слышанное от него, Есенин жестко отодвигает своего учителя в прошлое, в пространство “слепоты нерождения”».

Клюев чувствовал духовное родство с Есениным, он писал: «Где же больше правда (в суждении о погоде. — Е. К.), в градуснике или в голубе? Я и Сергей веруем в голубя». С. Куняев приводит текст, который Клюев написал на фотокарточке Есенину: «Сергею Есенину. Прекраснейшему из сынов крещеного царства, моему красному солнышку…» Однако под «народной» составляющей поэзии Клюев и Есенин понимали все же разное: Есенина интересовал современный голос народа, Клюева влекли голоса мифологического безвременья. Описывая ночь гибели Есенина, С. Куняев приводит цитату: «Прогнав всех от себя, Есенин уговаривал Клюева остаться у него на ночь. Клюев понял, что Есенин что-то замышляет, и сказал ему: “Делай, что задумал, но скорее”. Сам же ушел, так как знал, что с Есениным кончено». Автор книги не стремится в этой истории расставить точки над «и» — сделать это, вероятно, уже невозможно. Повествование С. Куняева интересно множеством деталей, которые он по крупицам собирал в письмах, дневниках и воспоминаниях участников событий.

Когда в своем изложении биографии Клюева автор приближается к развязке, сквозь строки вновь начинают проступать два страшных первых слова: «Крик — и холод…» Сначала — «холод»: «Настроение меняется под стать дуновению холодного ветра. Холод и страх поселяются в душе, осень за окном напоминает о скором скончании дней». Потом — «крик»: «Сорвана пелена забвения с его имени и его стихов… Ради нашей духовной и душевной крепости. Ради нашего просветления. Ради нашего спасения, наконец». Это уже не крик Клюева — это как будто крик самого С. Куняева.

А между «холодом» и «криком» — две небольшие главки, где пестрят страшные слова «ОГПУ», «НКВД», «арест», «Нарым», цитаты из протоколов допросов… В последней главе — небольшое описание жизни Клюева в Сибири — в Томске, который оказался для него гостеприимным: «Этот свет освещал ему последние годы его томского жития — словно последними ласками одаривал Спаситель…» Материалов об этом времени сохранилось немного, и, вероятно, С. Куняев, работая над книгой, собрал и учел все свидетельства, какие только можно было на сегодняшний день собрать и учесть. Его занимает не только фактография финала клюевской биографии, в книге много «живых свидетельств» — голосов, пробивающихся сквозь время. Исследователь пытается реконструировать внутренний мир Клюева, чувствующего приближающееся завершение жизни: «Кровь Иисуса Христа помимо меня самого очищает меня. Мое дело только идти вперед по пути Света», — писал Клюев в одном из писем.

Может быть, он и ушел «вперед по пути Света», растворился во времени, вернулся в свое чудное прошлое. Обзор версий гибели Клюева С. Куняев завершает так: «На мой запрос Архангельское отделение ФСБ недвусмысленно ответило, что никаких сведений о Николае Алексеевиче Клюеве у них не имеется».

Удивительным свойством обладает труд С. Куняева: он и о Клюеве, он и о вселенной, он и о читателе — ради него. В середине своей книги автор делится внезапным откровением, словно начинает учительствовать вслед за Клюевым, рассуждая о его произведениях: «Читаю… перечитываю, нет, даже не так: вслушиваюсь, впиваюсь или сам пою. Не знаю.

Но только это не обычное чтение. Что-то другое…

Только бедные, унылые люди не чувствуют эту невиданную книжку.

И, не чувствуя ее, они не остаются равнодушными, но, страшась силы, в ней заключенной, они ненавидят ее, как ненавидят стихию, как ненавидят Россию, как ненавидят Любовь распинающую и распятую…»

Крик. «Ради нашего спасения».

Екатерина КЛИМАКОВА