Вы здесь

Литературное кочевье

Молодые годы Афанасия Коптелова
Файл: Иконка пакета 10_yarantsev_lk.zip (29.2 КБ)
Владимир ЯРАНЦЕВ
Владимир ЯРАНЦЕВ


ЛИТЕРАТУРНОЕ КОЧЕВЬЕ
Молодые годы Афанасия Коптелова

Вступление.

«Сибирский Сократ»

Незадолго до перестройки, в начале 80-х, на полках библиотек появилось пять внушительных томов, одинаковых, как белые кирпичи. На корешках «кирпичей» сверху было написано «Афанасий Коптелов», ниже следовал рисунок-орнамент, изображающий узор из сосновых ветвей, и, наконец, внизу крупно, как цифры счета на хоккейном матче, чернели числа от «1» до «5». И сразу, еще не раскрывая эти томики, по-солдатски подтянуто выстроившиеся на стеллаже, будто по команде «На первый-второй, рассчитайсь!», возникало впечатление, что видишь и знаешь, как выглядит автор этого пятикнижия и о чем он пишет. Внутреннему взору немедленно представлялся плотный, крепко сбитый человек, уроженец таежной или степной деревни, с простым и гармоничным лицом труженика, доставшегося от родителей — потомственных крестьян — земледельцев, охотников, пастухов.
И вот первый том наконец-то открыт, и с репродукции художника на вас внимательно смотрит именно тот, которого вы рисовали в своем воображении: настоящий сибирский писатель по рождению, месту жительства, складу тела, чертам лица, спокойному и умному взгляду человека, знакомого не только с кабинетной работой. Об этом говорят руки А. Коптелова — большие, жилистые, сцепленные в замок, будто в знак согласия с самим собой, рукопожатие самому себе. Не зря хорошо знавший писателя, часто посещавший его в доме на Издревой В. Крещик сравнил А. Коптелова с «сибирским Сократом», к которому «приходили обрести ускользающее под натиском каждодневных забот равновесие» и «побыть под его взглядом» — этим неподражаемым взглядом «неравнодушных и участливых глаз». Затем, когда внушающие уважение томики-«кирпичики» под вашим читающим взглядом начнут повествовать о жизни, судьбе, борьбе невыдуманных людей, то впечатление мудрого равновесия и нажитого опыта, который не ожесточил, а украсил творчество писателя станет окончательным. И тогда вновь и вновь будешь перелистывать эти книги, от первой до пятой, чтобы «обрести равновесие» посреди смутной нынешней жизни.
Да, книги А. Коптелова, которому в этом месяце этого года исполняется 100 лет, лечат от душевной сумятицы, напоминая о былом существовании духовно здоровой, свободной от истерик, затмений ума и слабоумия литературы. Но нет ли в ней для нашего, пресыщенного обилием литературной продукцией читателя, непривычной простоты, а сказать похлеще, примитива? Будет ли он, читатель, в иных, не терапевтических целях, а из эстетических потребностей перечитывать этого коренного сибиряка от литературы? Если не захочет лишиться памяти, добронравия, совести, а может, и самого государства, то обязательно будет. Ибо жизнь и творчество Афанасия Лазаревича Коптелова и есть история страны, стремительно перекочевавшей из застойного монархически-мещанского прошлого в эпоху непрерывного движения — к вершинам труда и духа, подвигам и победам. Именно потому, что его герои подвижники и победители, кажется, что его проза однообразно восторженна, стерильна, а писать о ней, значит, сбиваться на панегирический или патетический (см. предыдущее предложение), а не критикующий тон. Между тем путь к этой побеждающей простоте был непрост, и итоговый пятитомник не дает полного представления об этом пути. Начинался же он в весьма знаменательное время, заставляющее говорить о закономерности и даже предопределенности судьбы писателя.

Часть первая. 20-е годы
Глава 1.
Литературное рождение

6 ноября 1903. В этой дате сошлись два революционных события — рождение партии большевиков (1903) и штурм Зимнего дворца, начало Великого Октября. И еще объединяют эту дату два человека: Ленин, ставший первым большевиком, вождем революции, и Афанасий Коптелов, главные свои произведения посвятивший Ленину. Казалось бы, просто совпадение, игра чисел, падких на мистику. Как иначе могли сблизиться, сначала численно, а затем жизненно, судьбы интеллигента-революционера и крестьянина-самоучки из «медвежьего угла»? Могли. Но только благодаря революции — великому ускорителю времени и расширителю пространства, поменявшей координаты многих судеб, их полюса. И вот уже молодой Ленин — герой трилогии А. Коптелова едет в самую глухую Сибирь, делит кров и пищу, охотится и беседует с безграмотными мужиками. А бывший безграмотный руководит коммуной «Красный пахарь», не достигнув и 18 лет, получает премии за романы, вступает в партию, становится руководителем писательской организации, членом обкома партии. В год, когда умер Ленин, А. Коптелов публикует в газете первый рассказ, а еще через десять лет — первый роман. Интеллигент идет к мужику, в народ, мужик — в интеллигенты, Ленин на пути в сибирскую ссылку заезжает в село, где жил пионер сибирского садоводства, а А. Коптелов на пути к ленинской теме едет в Лондон, в библиотеку Британского музея.
Вечное кочевье, вечный путь от неизвестного к известному, от закрытого к открытому, уничтожающему сословия, классы, касты, мифы. Кочевье, сближающее людей, разделенных суевериями. Так возникает новый коллектив, размером с село, с город, со страну, коллектив существующий благодаря вечному движению и это движение порождающий, стирающий грани между «медвежьим углом», Красноярском, Петербургом, Лондоном. И становится понятным, почему Н. Клюев мог сравнить Ленина с кержаком-старообрядцем: «Есть в Ленине кержацкий дух, Игуменский окрик в декретах», а В. Крещик — «кержака» А. Коптелова с «хозяином», но хозяином сада: «Сибирь. Зима. Под снегом сад. Волнуется хозяин сада».
В кержацком детстве будущего писателя били за книги и их чтение, будь то дешевый песенник или Чехов. А в советское новолетье он уже сам пишет книги, поднимаясь от «песенных» романов до чеховской емкой краткости и горьковского солнечного героизма. Этот книжный путь ведет его сначала к раскулачиванию вчерашних хозяев во имя сплошной коллективизации, вплоть до обобществления кур, а потом в Бийск, Барнаул, Новосибирск, Кузбасс, к новому типу коллективизма, к добытому из изб и юрт — социализму. Ибо люди уже по опыту узнали, что, объединившись, они фантастически прибавляли в силе и могли одолеть и Колчака и кулака, став артелью или колхозом, партизанским отрядом или литературным журналом.
«Сибирские огни», где собрались вчерашние победители Колчака, интеллигенты из народа и из города, писатели и газетчики, были тем коллективом, где А. Коптелов совершил свое «великое кочевье» от автора «шутейного» рассказа «Поблазнилось» до эпопеи о переходе целого народа из феодализма в социализм. Инициаторов такого совсем нешутейного журнала называли «огнелюбами», но может, правильнее было бы назвать «огненосцами», так как каждый из них был частицей огня, или просто «огнем». Отсюда и название журнала как коллектива сибирских людей — «огней».
Вслед за плеядой первопроходцев В. Зазубрин в статье «Проза «Сибирских огней» за пять лет» (1927 г.) назвал второе поколение людей-огней: М. Кравков, К. Урманов, А. Караваева, В. Итин, А. Сорокин, Р. Фраерман, П. Далецкий — «в том порядке.., в каком они подходили к костру». А. Коптелов пока, по В. Зазубрину, числится в «начинающих» и потому «о нем говорить еще рано». Но уже в тех восьми предложениях абзаца о А. Коптелове многое сказано. «А. Коптелов интересен больше, чем его вещи». Это превышение жизни над литературой, содержания над формой, факта над вымыслом останется доминантой творчества писателя, несмотря на попытки писать по-иному. Конечно, здесь, в этой попытке, сыграл свою роль момент литературной учебы у своих же «сибогневцев», особенно, поначалу, у Л. Сейфуллиной, отчасти у А. Неверова как изобразителей «деревни, разбуженной революцией» (В. Трушкин). Стремясь сделать свою прозу 20-х годов выразительней, а конфликт — контрастнее, А. Коптелов прибегает к «рубленым» и пряным фразам, как у Л. Сейфуллиной: «Студеное тело темно-синей ночи навалилось на землю, из-за островерхой сопки выкатилось красное колесо луны» (рассказ «Черное золото»), или уснащает ее кондовыми словечками: «уроки» (дурной глаз), «своды» (кержацкое венчание), «шамшуры» (головной убор кержачки); «ономедни», «пошто», «тоись», «ихние», «чо», «ничо», которыми пестрят «Антихристово время», «Морок», «Утро», «Новые поля». Это было тогда модно и обшепринято, но у А. Коптелова бросалось в глаза. Так, В. Итин, не выдержав, написал прямо на рукописи, сдаваемой в печать: «Слог: неужели Вам не надоедает без конца поворачивать глаголы в конец фразы… Словечки есть такие, что и со словарем не поймешь». А одной газете вообще у писателя ничего не понравилось: «У Коптелова неприятно поражает сугубо мужицкий язык его героев, все эти многочисленные «чо» и «ничо». Сам писатель в своих поздних воспоминаниях «Дни и годы», «СО», 2000, №№ 3-6) говорил, что «считал необходимым обращение к сибирской лексике», но употреблял ее «с излишней щедростью» только «по неопытности». Но зато была и законная гордость своим сословием: работая в газетах «Сельская правда», «Красный Алтай», «Алтайская деревня», «Звезда Алтая», «Советская Сибирь», он иногда так и подписывался — «Крестьянин А. Коптелов». А через несколько лет вошел в ассоциацию «колхозно-пролетарских писателей».
И все же, несмотря на принадлежность к трудовому классу, он мало «потел» (выражение В. Зазубрина) над бумагой, отчего опубликовался в «Сибирских огнях» лишь через два года упорных хождений в редакцию. Однако таким потом давшийся опыт лит.учебы пришлось срочно пересматривать. С нелегкой руки пресловутых «настоященцев», поддержанных тогдашними партийцами, большинство новосибирских писателей выступили против «зазубринщины», которая вдруг оказалась воплощением классового врага в литературе. Чего только, по мнению автора статьи в третьем томе «Сибирской советской энциклопедии (1932 год), она не проповедовала: и «сменовеховский национализм», и «областничество» и «натурализм» с «объективным бытовизмом». После таких обвинений в адрес своего литнаставника, особенно после лавины «проработочных кампаний рубежа 20-30-х годов, надо было что-то делать со своей прозой, буквально на ходу.

Глава 2.
Литературная учеба

Но вернемся пока на два года раньше, в 1927 год, где В. Зазубрин еще наставляет своих подопечных: «Коптелов часто положительных героев своих пишет с большой буквы, а отрицательных с маленькой». И это действительно так — положительные герои, от Борлая до Ленина получаются у писателя лучше, ярче, естественней, в отличие от негодяев — больше глупых или экстравагантных, чем злобных. Даже в «Великом кочевье», где по соцреалистическому канону полагалось строить конфликт на противостоянии одинаково сильных бедняка и богача, Борлая и Сапога Тыдыкова, последний у А. Коптелова больше хитрит, чем вредит. Потому и сюжетная линия с заговором кулаков-кержаков, баев и шпионов тает, как снег под лучами обаяния положительных образов. Надо сказать, что умение создавать подлинно положительных героев — редкий писательский дар в светской и советской литературе. Обычно, чем сильнее личность главного героя, тем больше в ней противоречий (Мелехов у М. Шолохова, Левинсон у А. Фадеева, Петр Первый у А. Толстого). Стремление же подогнать положительного героя под схему коммуниста-организатора людей и производства (директора, председателя колхоза, красного командира), породило худшие произведения соцреализма, над которыми вдоволь поиздевались представители раннего диссидентства, вроде А. Синявского («Что такое социалистический реализм»). У А. Коптелова дар создавать положительных героев породил еще одну, чисто сибирскую, особенность его творчества: иной характер конфликта — борьба положительного героя не с отрицательным, не с человеком как таковым, а сразу, по-богатырски, со всем укладом старой жизни в быту, семье, на работе, с чем-то большим и косным вообще. Не зря в «алтайских» повестях 40-х годов их герои Ынат и Кожухов не гоняются с пистолетами за классовыми врагами, а покоряют горы и реки, ледники и буреломы. А в романе «Сад» главное — борьба Доронина за яблоневый сад, примиренный (а не противостоящий!) с сибирским климатом. Конфликт же двух председателей колхозов Шарова с Забалуевым в этом романе, казалось бы главный, все же очень напоминает более известные пары: Огнев и Горлов из «Фронта» А. Корнейчука или Борзова и Мартынова из «Районных будней» В. Овечкина. И не столько впечатляет, сколько увлекает — не кто кого победит, а когда Забалуев одумается и бросит свои «нагульновские» замашки. Отсюда понятна следующая фраза В. Зазубрина: «От этого (написание положительных героев с заглавной буквы. — В.Я.) проигрывают и те и другие (положительные и отрицательные. — В.Я.), и автор, и читатель». Мы лишь добавим от себя: в чем-то проигрывают, а в чем-то и выигрывают, например, в оптимизме, количестве света и тепла.
В другой статье этого же 1927 года «Литературная пушнина» В. Зазубрин так и пишет: «Коптелов умеет ненавидеть… Но творчество его не мрачно. Коптеловское отрицание свежо, убеждающе и светло, как его глаза и лоб. Коптелов не только отрицает, но и обладает редкой способностью утверждения». (Выходит, еще Зазубрин отметил соответствие внешности и творчества писателя!). В других фразах это «литпушной» характеристики В. Зазубрина очевидней ирония по отношению к Коптелову — не злая, но довольно явная, чтобы ощутить момент сомнения в таланте молодого писателя: «Коптелову деревня намяла шею. Деревня для него — бычье ярмо». Развивая метафору, он сравнивает Коптелова с «яремным быком», подчеркивая его упорство (два года настойчивого хождения в «СО»!), а его творчество сравнив с чудесно заговорившим быком. Будущее Коптелова для В. Зазубрина было неясным, так как казалось, что творчество его рождено только лишь ненавистью к старообрядчесому семейному быту. Да и грамоты — «технической» (литературной) и обычной не хватает. Очевидно, В. Зазубрин знал, что все образование А. Коптелова свелось к двухмесячным курсам «красных учителей» в Барнауле начала 20-х годов. А настоящее образование он получил не из книг, а, можно сказать, «из ног», то есть работая селькором в алтайской глубинке. В свою очередь А. Коптелов ценил и уважал В. Зазубрина, посвятив ему очерк под названием «Башлык», то есть «начальник, голова, атаман, старший в артели, бригадир» «Сибирских огней». Если В. Зазубрин сравнил А. Коптелова с быком, то Коптелов Зазубрина — с «работящим конем». Однако упомянутые события заставили отнестись критичнее к своему литнаставнику, о чем А. Коптелов также свидетельствует в воспоминаниях «Минувшее и близкое» в 70-е годы: «Случалось, невод, брошенный башлыком, … приносил мертвую, тухлую рыбу». Сюда относится, очевидно, и публикация статьи А. Воронского (под псевдонимом «Л. Анисимов»), симпатизировавшего Троцкому. В общем, все это было, согласно воспоминаниям, «ошибками» В. Зазубрина. Думал ли тогда, в 1928 году А. Коптелов так же, как в 1971-м?

Часть вторая. 30-е годы
Глава 1.
Литературная работа

Скорее всего так думало само время, которое хотело быть «настоящим». Поверив в журнал с одноименным названием, он и сам ошибся, послав в №3 свой рассказ «Любовь троих». Но с другой стороны, будучи членом ревизионной комиссии Союза сибирских писателей, он согласился с «Обращением» писателей и бюро Крайкома ВКП (б), призывавшим «взять решительный курс на отражение … основных моментов текущего социалистического строительства (коллективизация и т.д.)», отражать «успехи и трудности этого строительства и участников его — масс пролетариата и трудящихся деревни». Что ж, «крестьянину А. Коптелову» действительно трудно было разобраться в той отчаянно запутанной ситуации. Что уж говорить о В. Зазубрине, имя которого он увидел в редколлегии «Настоящего», и который в итоге оказался ни с теми ни с другими (в его приезд из Москвы в начале 30-х с ним не пожелали встретиться ни А. Высоцкий, ни В. Итин, ни Р. Эйхе).
Более надежной опорой был А. Горький, который помог ему избежать творческого кризиса. Признаваясь в разговоре с В. Крещиком («Диалоги в Издревой», «СО». 1987, №11), что успехом «Великого кочевья» он во многом обязан «колоссальнейшему опыту и его советам, как создавать героев художественных произведений», писатель приоткрывал тайны своей «творческой кухни». «Он (Горький. — В.Я.) не раз говорил, что при работе над образом от одного человека можно позаимствовать, скажем, его внешний облик — рост, глаза, уши, цвет волос, от другого — его лексику, манеру разговора, от третьего — какие-то другие примеры». То есть А. Горький учил Коптелова искусству исследовать и обобщать, создавая типические характеры, живого человека. Эту «технику» реалистической прозы А. Коптелов успешно применил в работе над образом Сапога Тыдыкова из «Великого кочевья», заставив запомниться читателю. В произведениях писателя все чаще стали появляться образы сибирских азиатов — алтайцев и казахов. В отличие от В. Зазубрина, о своих земляках с Алтая — поэте П. Кучияке, который стал одним из лучших его друзей, народном сказителе-кайчи Н. Улагашеве, самобытном художнике Н. Чевалкове, скульпторе-любителе Ярымке Мечишеве, он пишет с почти родственной теплотой. Среди писателей-«огнелюбов» он выделяет поэта самоучку И. Мухачева, В. Итина, который после «неземных сфер зыбкой фантастики» благополучно приземлился, чтобы «отыскать себя на земле, среди людей, творящих чудеса в жизни» («Минувшее и близкое»), то есть стал много путешествовать, исследуя Северный морской путь (Енисей, Карское море, Арктика). Это и А. Новиков-Прибой, человек с лицом «вдумчиво-деловитого крестьянина», который «смотрел на жизнь не через окно, размалеванное цветными пятнами и не посторонним наблюдателем», а «глазами своего народа».
Так, под влиянием А. Горького и бурных событий 1928-1929 гг. расширяется литературный кругозор молодого А. Коптелова, круг его знакомств. Пригодился ему и еще один совет классика пролетарской литературы: «Писатель обязан знать как можно больше», и для этого не только читать, но и много ездить, видеть все своими глазами. Он приобретал необходимый опыт, чувствуя, что способен на большую вещь, что рассказ и очерк его уже не удовлетворяют. Тем более что и сам народ, и писатели, готовые объединиться в единый союз, заряжены на «большие дела», подстать строителям пятилетки. Тогда стали популярными писательские бригады, десанты «писателей-ударников», которые, подобно газетчикам, командировались на стройки социализма, чтобы быть максимально приближенными к предмету изображения. После сборника очерков «Форпосты социализма» (1931 г.) А. Коптелов уже имел достаточно сил для такого «ударного» романа. Получив творческую командировку от газеты «Звезды Алтая», он едет на открытие Турксиба — Туркестано-Сибирской железной дороги. Буквально за год он создает роман «Светлая кровь» (1932 г.). О многом, очень многом хотелось поведать писателю, впервые взявшемуся за роман: «и о строительстве дороги, и о преображении семиреченских земель, куда люди привели с гор живительную воду — кровь земли» («Минувшее и близкое»). И о нравах казахских аулов и казацких станиц, инженерах-новаторах и консерваторах, о классовой борьбе и национальных предрассудках, о любви и ненависти. Но желаемой эпопеи не получилось: слишком резко он наметил контрасты и слишком быстро хотелось их сгладить, от чего роман не склеился, распавшись на фрагменты. И слишком уж свеж еще был опыт деревенской прозы 20-х годов, слишком сильна инерция зазубринских «Двух миров» с их беспощадной натуралистичностью. Сцены старой жизни выходили убедительней благодаря именно этой инерции ушедшего десятилетия: «На завалинке лежал ребенок и кричал: «Мама, хлеба, ись, ись!» Восковое лицо матери потрескалось злыми морщинами. В руках ее дрожал прут, которым она замахнулась на мальчика: «Заткни хайло… Пропасти на тебя нет». Или: «Утром зарезали молодую лошадь, освященную молитвой, в ее горячую кожу завернули девушку. Голову лошади положат Аргумалы на тропинку, а позади ее два собачьих черепа: угонят собаки лошадь из аула, унесет она болезнь Алмы». Л. Баландин, отмечая в своей книге «Афанасий Коптелов» (1975 г.) «ноты подражательности» в романе, находит еще более явные примеры прозы «под Зазубрина»: «…Вдруг сзади что-то ожгло спину. В груди хрустнуло. Мултей увидел кончик штыка, высунувшегося из грудной клетки и схватил его. На руки брызнули обжигающие струйки». Куда светлее и гармоничнее, в соответствии с горьковскими советами, рисовались образы главных героев — Урумбасара Алдиарова, Стахея Антипова, инженеров Гороха и Андрианова. Это умение портретных зарисовок пришло к А. Коптелову из очерков, чье своеобразие состоит в глубокой сосредоточенности не столько на общей картине жизни, сколько на характерах и судьбах отдельных людей» («Очерки русской литературы Сибири». Т.2, 1982 г.). Поэтому в романе много угловатостей, почти физического ощущения металлических конструкций, след от которых есть и в Горохе, и в Урумбасаре, избавляющемся от земляной рыхлости и податливости своего характера. И как железная дорога в дикую степь, в художественное повествование вторгались зачастую такие строки: «19 июня 1927 года пришло первое звено рельс, а 19 июня 1929 года, уложив 425 км рельс, они (строители. — В.Я.) на 55 дней раньше срока пришли в степную столицу, сэкономив для государства несколько миллионов рублей».
Такой «сборки» роман понравился больше старшим, чем младшим современникам писателя. Так, В. Итин отметил «широкий охват и истинный интернационализм» книги, а Е. Ярославский ее прикладное значение: «Нужная книга», не удовлетворившись лишь малой ролью партии и комсомола в событиях романа. Н. Яновский уже в 60-е годы писал о других недостатках: «Многие характеры не выписаны, сюжет хаотичен, острейшие проблемы времени решены подчас слишком прямолинейно».

Глава 2.
Литературная удача

Да, как ни странно это кажется сейчас, писатели 30-х годов находили романтику в строительстве ГЭС («Гидроцентраль» М. Шагинян), металлургических комбинатов («Время, вперед!» В. Катаева), целлюлозно- бумажных фабрик («Соть» Л. Леонова). А. Коптелов выбрал Турксиб — тему, которую даже Ильф и Петров не посмели высмеять, послав туда на переделку подпольного миллионера Корейко и подпольного мудреца О. Бендера. Итог: один лишился денег, а другой — ума, забрав погубивший его миллион. Эта нешуточная серьезность «Светлой крови» позволила писателю решить другую задачу — кристаллизации своих творческих принципов. Назовем два. Во-первых, в произведениях А. Коптелова всегда есть не просто препятствия и трудности, но сверхпрепятствия и сверхтрудности — задачи, которые стоят и перед героем и перед страной, будь то стройки пятилетки или создание партии большевиков. Во-вторых, у А. Коптелова всегда есть представители коренных народов Сибири и Азии, фантастически быстро, быстрее, чем некоренные, преодолевающие свою отсталость. Поэтому Н. Яновский и отмечает в своей книге («Афанасий Коптелов», М., 1966), что писатель «правильно почувствовал, что строительство дороги в этих условиях не простая техническая задача, а социальная проблема».
Что это действительно так, и показал следующий роман А. Коптелова «Великое кочевье» (1934-35), где индустриальная тематика отсутствует. К нему писатель «откочевал», приобретя, как мы видели, располагая немалым жизненным и литературным опытом. Осталось найти меру в композиционном размахе, сюжетной «широте и долготе», и, едва ли не главное, «умную лапидарность» (Л. Сейфуллина) языка и стиля. Удача ждала писателя уже в выборе темы: кочевье, то есть переезд одного из алтайских сеоков (родов) на новое, изобильное место, свободное от баев и совпадавшее с «кочевьем» к новому образу жизни, новому строю — социализму. Для писателя, таким образом, открывалась хорошая возможность показать, с одной стороны, социализм как естественную потребность людей в лучшей (сытой и духовно насыщенной) жизни, а с другой — то, как быстро можно перейти от дикости к просвещенному коллективизму. Другой важной составляющей успеха явилось удачное использование в романе мифов, легенд, сказаний. За давностью лет многие из них превратились в предрассудки и суеверия, удобные для хитрых баев и для автора, поскольку решили для него проблему литературного языка. Они приняли в творческой лаборатории писателя вид и форму пословичной фразы — меткой и мудрой, изобразительно точной и выпуклой. Таким языком у А. Коптелова заговорили не только алтайцы, никогда книг не читавшие и с книжным красноречием, стало быть, не знакомые, но и русские коммунисты. Да и сам автор — в описаниях природы и внешности своих персонажей. И тогда в целом тема, социальная по содержанию, обретает вид почти природного процесса: движение от старого к новому так же неизбежно, как весна сменяет зиму.
Не зря и кочевье и роман начинаются именно весной, в «месяц первых цветов». Борлай Токушев, выбранный «вожаком» и ведущим своих соплеменников в долину Голубых ветров, приобретает ореол горьковского Данко, а Сапог Тыдыков — фольклорного волка, но в лисьей шкуре. Все эти Эрлики и кермежеки, как и обычай не умываться, жениться на вдове умершего брата и носить одежду до ее полного истления на теле, этому естественному процессу препятствуют, и потому должны быть повержены или упразднены. Обновленных внешне, их ждет и новая страна, называемая «чудесным словом коммунизм», которое «даст искру новой, еще не известной жизни». Здесь, как в сказке, есть и свои чудесные помощники — русские большевики, настоящие, а не сказочные богатыри: Миликей Охлупнев, сестра его жены Макрида, «кочевой агитатор» Суртаев и секретарь райкома Копосов. Они помогли построить алтайцам избы вместо юрт и организовать артель для вспашки земли и выращивания пшеницы. Теперь для Борлая и его народа богом является не Сартакпай и не Ульгень, а сам человек, который может строить дороги, давать новые русла рекам, создавать озера: «Человек, что надо, все может сделать, — улыбнулся Борлай, повторяя слова Суртаева». И не столько его, добавим мы, сколько А. Горького. Эту новую, социалистическую, сказку рассказывает до конца брат Борлая Ярманка, выучившийся грамоте и приехавший в Москву, к Ленину. Он идет в его усыпальницу как к всесильному Человеку, который дал всем машины, электричество, книги, «вольную жизнь», «товарищества». Такой человек не должен умереть, он должен открыть глаза, ожить, чтобы Ярманка мог ему рассказать «про ячейки партии, про комсомол, про новые больницы». Хоть Ленин в романе (физически) и не ожил, зато воскресла любовь Ярманки и Яманай, встречей которых и заканчивается роман. Но не заканчивается тема. Искра ленинской темы перейдет, тридцать лет спустя, в новый роман «Большой зачин» и «возгорится» в целую трилогию. Перекликаясь названиями, «Великое кочевье» — «Большой зачин», эти романы близки и внутренне: и здесь и там люди объединяются вокруг Человека, Вождя, знающего, где найти страну будущего. Такая вера рождает песни, не бумажные, а живые, как первые подснежники:
Марал,
Имеющий длинные ноги,
Не успеет с горы на гору перебежать,
Как на колхозных полях
Поднимется урожай, —
поет Борлай.
Да и сам А. Коптелов признавался, что в ходе написания романа начал сочинять песни, которые сейчас трудно отличить от алтайских. И это оказалось важнее идеологических установок: «Недоставало чего-то весьма важного, как иногда не хватает на стройке раствора, которым можно скрепить кирпичи. Мне не хватало знакомства с алтайской лексикой и поэтикой, со всем тем, в чем выражается народная душа и без чего немыслим роман». На наш взгляд, алтайский фольклор был не «раствором» и не «кирпичом», а как раз «душой» книги. До 1978 года, года выхода романа в собрании сочинений роман «чистился» не единожды, видимо, согласно заветам Е. Ярославского. Но все же сказочно-фольклорную основу романа — сказания о добрых и злых духах, перешедшие в поэму в прозе о колхозном строе и о Ленине, «очистить» невозможно.
Глава 3.
Литературный этикет

Итак, «Великим кочевьем» и начинается тот А. Коптелов, пятитомник которого знает современный читатель. Сам автор в приведенной цитате обмолвился о кирпичах и растворе, их скрепляющем. Но следующий роман «На-гора» (1937-1941 гг.) таким очередным кирпичиком в пятиэтажном здании его творчества не стал. Это не был детектив, как почему-то принято говорить об этом романе. Это была другая сказка о другом богатыре по имени Роман Дымнов, который обновляет шахты новыми рекордами, несмотря на происки врагов. Впрочем, враги — шпионы и диверсанты, заняты в этом романе своими делами, не смея поднять руку на рекордсмена. Вредители: Боркун, возглавляющий управление шахтами, и «геолог» Рахимбаев, как всегда это обстоит у А. Коптелова с отрицательными героями, вред наносят косвенный, и хоть убивают, но героев второстепенных: студентку Галю, казаха Казыбекова, реабилитированного инженера Баянова. Правду сказать, они и так были здесь лишними. (По позднему признанию писателя, «шпионские» главы он писал по газетным отчетам о процессах над «вредителями». — «Дни и годы»). Лишними по сравнению с Романом. Роману ведь и так тесно в романе — ему надо так много сделать: перезнакомиться со всеми шахтерами, включая будущую жену Варю, разыскать свидетелей гибели отца, подготовиться к рекорду. И, не хуже автора, он упорно, методически, без лишних эмоций идет к своей цели. Эмоции появляются у него лишь тогда, когда становится реальным строительство новой шахты «Великан»: «Подумай, — начинал он разговор с приятелями и даже случайными собеседниками, — один наш великан будет ежегодно выдавать угля раза в три больше, чем все шахты Кузбасса! Да какого угля — весь пойдет на кокс!». Соблюден в романе и литературный этикет тех сурово-романтических лет: роль партийцев Левченко и загадочного «товарища Якова» в сказочном движении Романа к успеху велика, но и столь же ритуальна, как присутствие необходимых врагов.
И все-таки справедливее было бы сказать, что в романе «На-гора!» А. Коптелов приблизился не столько к соцреалистическому канону, сколько к амплуа детско-юношеского писателя. Простота, ясность, оптимизм, несгибаемость героев, достойных подражания — все это черты именно такой, педагогической, воспитующей литературы. А как же было иначе, если самого А. Коптелова перед тем, как он поехал в пятилетнюю ссылку, то есть командировку в Кузбасс, достаточно хорошо и как следует повоспитывали. Так, в «Сибирских огнях» весной 1936 года прошла, с подачи грозной статьи в столичной «Правде», дискуссия «Против формализма и натурализма». В ходе этого четырехдневного мероприятия бывшему ученику В. Зазубрина, а также М. Кравкову, И. Ерошину, Н. Кудрявцеву и другим пришлось выслушать не очень-то дружескую критику от своих же друзей по журналу и писательской организации. Так, И. Гольдберг говорил о «двух моментах, вскрывающих сущность натуралистического подхода к теме» в романе «Великое кочевье». Желая показать, как «забитая темная алтайка превращается в передового человека», автор «насылает на бедную Яманай массу бедствий: силой выдает ее замуж, подвергает насилию со стороны Тыдыкова», а потом «зачем-то чуть не сбрасывает ее с обрыва». И. Гольдберг недоумевает, для чего нужно такое «нагромождение несчастий», как и «лишних натуралистических подробностей», которых «в романе много». «Если бы автор убрал их, — книга во многом бы выиграла». А вообще, подытоживает И. Гольдберг, надо учиться у классиков, чтобы «не преобладал стандарт. Это нелегкое дело — показать человека изнутри, тут нужна громадная, кропотливая работа».
Что ж, учиться у классиков никогда не поздно и не зазорно. Что он, собственно и делал, когда шел «в люди», по примеру А. Горького обойдя весь Алтай и Сибирь, когда попробовал все прелести патриархального быта, как герои А. Островского, когда отведал весь блеск и блеф зазубринского «натурализма», «литературы факта» «настоященцев» — наследников ЛЕФа, как В. Маяковский, когда учился у А. Чехова и М. Шолохова, или просто у народа, его культуры и творчества. Учился он и на ошибках своих и чужих, преодолевая несправедливую критику чересчур бдительных чиновников от литературы. А впереди еще были повесть-гимн альпинистам («Снежный пик», 1946) и повесть-трагедия об изыскателях («Навстречу жизни», 1948), роман-панегирик садоводам («Сад», 1955) и, наконец, эпопея в трех томах о молодости Ленина («Большой зачин», 1963; «Возгорится пламя», 1966-1969; «Точка опоры», 1974). Все это было великим кочевьем к литературе, шаги к тому, что называется немного глянцевым словом «классика». И эти пять, написанных, а вернее пройденных, пропущенных через свою жизнь и судьбу «крестьянином А. Коптеловым» и сибирским Сократом томов, весомое тому доказательство.

Часть третья. ХХ век
Ленин

Трилогию о Ленине А. Коптелов писал в пору своей литературной зрелости, почти классиком. Но вспоминал о молодости, правда, не своей, а Ленина, когда он еще был В. Ульяновым. То есть переживал весну своей жизни: копил силы и знания для будущих революционных битв — интеллектуальных и физических, крепил волю и здоровье, а также Веру и Надежду, Любовь и Братство. Казалось бы, все должно быть наоборот, так как «Большой зачин» начинается арестом В. Ульянова и его друзей по «Союзу борьбы». Но это лишь вызывает прилив сил у будущего вождя: именно тогда он встречает свою Любовь по имени Надежда, а Веру в победу революции укрепляет растущая сплоченность Братства соратников по борьбе.
Движимый такими благородными и сильными чувствами и убеждениями, к тому же далекими от религиозной абстрактности, В. Ульянов сразу же попадает в разряд сугубо положительных героев, которых так любит и умеет изображать А. Коптелов. В этом романе и трилогии в целом степень положительности возрастает по крайней мере вдвое, и это было неизбежно. Нам, выросшим и воспитанным в Советском Союзе, ведом тот канон образа-иконы Ленина, который, тогда был распространен, а зачастую и беспардонно насаждался. Однако В. Ульянов-Ленин А. Коптелова лишен конъюнктурности, поскольку дар писателя, закаленный и выпестованный в 20-30-е годы, имел, как мы выяснили, исконно светлое начало. В этом смысле, после «Великого кочевья» трилогия о Ленине оказалась еще одной литературной удачей, но теперь уже совпавшей с литературным этикетом, связанным с ленинской тематикой. Однако по сравнению с романом «На-гора!» в «Большом зачине» и в следующем романе — «Возгорится пламя», нет нарочитой детективности. В. Ульянов здесь, по выражению Н. Яновского, «чаще всего дан в бытовой обстановке», а о том, что происходит в двух первых романах трилогии, можно рассказать двумя фразами. После разгрома «Союза» В. Ульянов, приговоренный к сибирской ссылке, едет в Красноярск, куда вскоре прибудут его соратники и невеста («Большой зачин»). Приехав на место ссылки, он законопослушно отбывает трехлетний срок, проводя время за письменным столом или на охоте, или во встречах с местными жителями или с сосланными друзьями по «Союзу» («Возгорится пламя»). Остальное — «разговоры», описания природы и собеседников В. Ульянова. Такова «плата» писателя за изображение заведомо положительного героя, чья положительность оберегает его характер от развития вглубь. Но зато он может развиваться вширь, переходя границу «узкого круга» друзей и рубеж «Европа — Азия».
Ленин и Сибирь — вот главная тема этих романов. Подобно Ермаку, он покоряет этот красивый, но сонный край, где еще верят в «народников» и их пророка Н. Михайловского, в крестьянский рай, где якобы нет бедняков и «кулаков», в вечное изобилие и непробиваемость «стены» самодержавия, ограждающей царя от ссыльных революционеров. Но вот В. Курнатовский — сибирский патриот-областник и «народник» повержен В. Ульяновым в первом же дорожном разговоре в вагоне купе, заочные соперники в Санкт-Петербурге и за границей обезоружены логикой его «сибирских» статей и книг, а «стену» он называет гнилой («ткни и развалится») в разговоре с жандармом. Что дальше? А дальше — Сибирь начинает покорять В. Ульянова. «Ничего не скажешь — окрестности Красноярска живописные. И люди, когда сбросят гнет с души, …увидят и поймут всю красоту этих мест, полюбят Сибирь и сложат о ней …песни радости». Многие места второго романа трилогии занимают сцены охоты в лесах и на болотах, описанию местных нравов, диких, но самобытных. Знаком приятия этого края ссыльных становится появление нового «соратника» — шушенского охотника Сосипатыча. Но В. Ульянов не стал бы Лениным, если бы не привык красивое видеть в развитии, в будущем, с точки зрения грядущей пролетарской революции: «Будут и в Сибири сады», но «когда пролетариат перевернет всю страну». Он сравнивает Сибирь «по красоте» с Швейцарией, но «по безлюдию и дикости» — сравнить не с чем. И закончится срок, и он вырвется «из этой глуши», из сибирской Швейцарии, в Швейцарию европейскую. Но для того, чтобы там зажечь «Искру» — искру большевизма, которая отогреет Сибирь революционным обновлением.
Но о той, второй Швейцарии, где Ленин осел на несколько лет, рассказал другой писатель, на А. Коптелова ничуть не похожий. А. Солженицын в своих экспериментальных (текст от лица Ленина как мысли вслух) эссе показал швейцарского Ленина ворчливым и донельзя усталым циником. Романтик и фанатик борьбы за лучшее, счастливое, красивое, крещенный и благословленный Сибирью на строительство партии нового типа, у А. Солженицына Ленин предстает прежде всего ненавистником русского народа, Руси: «Нет на Земле народа покорней и бессмысленней русского… Любую пакость, любую мерзость он слопает и будет благодарить и почитать родного благодетеля… Развращенная, расслабленная православием, она как будто потеряла страсть к топору и огню… Проиграно. Не будет в России революции». Другое дело, «когда он был молод — носилось свежее ощущение близкой революции, простота и краткость ожидаемого к ней пути». А эти, швейцарские, годы «набиты и напрессованы» бумагами, письмами, корректурами бесчисленных статей. Солженицынский Ленин брюзгливо вспоминает: «С каким еще молодым восторгом и даже влюбленностью ехал он тогда в Швейцарию на свидание с Плехановым, получить от него корону признания». Тогда и «придумал подписаться Ленин. Молодые, полные сил, отбывши ссылку... везли им … проект «Искры». Дико вспомнить», он тогда верил во всеобщее объединение. Но Плеханов представил Ленина «смешным примиренцем», и с тех пор «Владимир Ульянов переродился,.. стал истинным собой».
А. Солженицын тоже остается «истинным собой», доводя склонный к крайностям характер вождя до умышленной писателем порочности и карикатурности (известные по нынешней «демократической» печати сплетни об И. Арманд, Парвусе и «немецких деньгах»). Но с одним можно согласиться: Ленин двух Швейцарий — сибирской и европейской — разный. В одной он еще Ульянов, революционер-романтик, влюбленный, молодожен, с когортой верных друзей, надышавшийся вольным воздухом Сибири, каким его и изобразил А. Коптелов. Во второй — он желчный, готовый разочароваться в своем деле, в России, в жизни, «голос», озвученный А. Солженицыным, отбывающий подлинную ссылку здесь, среди декоративных красот и таких же декоративных революционеров. А.Д. Волкогоновы еще пишут о каких-то «денежных тайнах», «чистых и нечистых» доходах партийной кассы, которые хитрые большевики добывали «экспроприацией» («фактически уголовной»), обманывая богачей и простофиль, обкрадывая родных. И все это для «стабильной материальной обеспеченности», во имя «интеллигентного развития», свободы! Да опомнитесь, вы, «лениноведы» новой эры, к чему все это было Ленину, если у него, по их мнению, почти исчезла вера в революцию, а когда весть о ней пришла в эту клятую Швейцарию, то вместе с ней пришли неверие, смятение и растерянность: ехать, не ехать?
Другая ситуация и другой Ленин у А. Коптелова в «Точке опоры», романе о том, как «Искра» покорила Россию, подготовив явление большевизма, и как Ленин овладевает наукой побеждать противников революции и диктатуры пролетариата. Здесь писатель в полной мере показал свое умение и искусство владения большим повествованием с десятками героев, положительных и отрицательных, в отличие от ранних романов. Не случайно на страницах романа появляется М. Горький, сочувствующий большевикам и сочиняющий своего знаменитого «Буревестника», пророчащего бурю, то есть революцию. Таким образом, встреча Горького и Ленина предопределена, и в конце романа они действительно встречаются на съезде РСДРП. Этой же встречей открываются воспоминания Горького о Ленине, которым и лучше всего довериться, думая об образе и облике Ильича и сверяя их с книгами А. Коптелова.
Тем более что А. Коптелов знал классика пролетарской революции, и частица горьковского восприятия Ленина в трилогии, безусловно, присутствует. И здесь-то, в этом очерке о Ленине, мы находим ключ к образу вождя и, пожалуй, к самому А. Коптелову: «…Я не встречал человека, который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастьям, горю, страданиям людей». И это в стране, «где во славу и освящение страдания написаны самые талантливые евангелия… Русская литература — самая пессимистичная литература Европы… Для меня исключительно важно это его чувство непримиримой, неугасимой вражды к несчастиям людей, его яркая вера в то, что несчастие не есть неустранимая основа бытия, а — мерзость, которую люди должны и могут отмести прочь от себя». Вот и ответ А. Солженицыну, Д. Волкогонову и другим: да, ненависть, да жестокость. Но можно их приписать психике человека-маньяка, а можно и нужно — человеколюбию поистине гениальному. В первой редакции очерка (1924 год) М. Горький, назвав Ленина «насквозь русским человеком», сравнивает его сразу с несколькими русскими историческими лицами, но ближе всех ему — Петр I. Ленин — это человек «с «хитрецой» Василия Шуйского, с железной волей протопопа Аввакума, с необходимой революционеру прямолинейностью Петра Великого». И это тоже ответ нынешним злопыхателям Ленина, отрывшим из свалок своего ума чудовищное сравнение с Гитлером. Поистине, ненависть тех, кому он помешал когда-то и мешает теперь «жить, как мы привыкли», закономерна, поскольку они — вечные эмигранты, даже живущие в своей стране. Ленин и Горький воспринимали эмиграцию, будь то обе ленинские Швейцарии или горьковская Италия, как период накопления сил и выдержки характера перед возвращением домой. А. Коптелова, которому само понятие «эмиграция» было чуждо, связывает с Лениным и то, что уже отметил в вожде М. Горький — отсутствие пессимизма, доходящее до прямолинейности, и еще одна деталь — близость гармоничной мудрости Сократа. Знал ли В. Крещик, упомянувший о нем в своих «Диалогах в Издревой», что М. Горький несколько раз в своем очерке писал о сократовской мощи и широте мысли («сократовский череп») этого «простого, как правда» человека?
Нет, не случайно, совсем не случайно совпала дата рождения А. Коптелова с двумя победами Ленина — созданием партии большевиков и Октябрьской революцией. А. Коптелов был дважды рожден социализмом для того, чтобы стать в итоге сибирским Горьким. Об этом мы и вспомнили сегодня, спустя столетие.

100-летие «Сибирских огней»