Люблю я сторону родную

* * *

...Побродив по Усть-Куде, завернули на чай к родне Алексея Васильевича, где нас чинно и радушно приняли и отпотчевали, чем уж Бог дал. И тут опять же разговор о деревне, о ее прошлом, нынешнем, невольно соскользнул к народной песне.
Но сперва заговорили о неперспективных деревнях и селах, — эдакую судьбу отсулила лихая судьбинушка и Усть-Куде. Но мне подумалось, что и от перспективных-то мало радости. И там, и сям молодежь, одуревшая и озверевшая от браги-бормотухи, шарошится по унылым улицам, сшибает возле винополки «рваные» на выпивку, а по ночам, залив шары, как у нас на деревне говорят, дерется или носится угорело на свирепо ревущих мотоциклах. А вот так, как еще после войны, с тихими задушевными песнями уже не ходят, нет...
— Деревня ушла с улицы в дом, в жилище, к коврам, мягким креслам и диванам, к телевизору... Есть во многих селах Приангарья хорошие клубы, даже дворцами называются, но в них пусто, нет жизни, книги в пыли. Вместо трех сотен стульев сиротски сбились в кучу тридцать, и приходят смотреть фильмы шалуны-подростки; не смотреть, а потолкаться, посшибать друг у друга шапки. Взрослая молодежь не ходит в клуб, не гуляет с гитарой или гармонью по улице, потому что она гостья тут. Парни и девушки напелись и нагулялись в городе, а в деревне... а в деревне затем, чтобы навестить родителей, бабушек и дедушек. Но это еще ладно, а то и просто запастись мяском, вареньем, соленьем... Грустно, погасли в деревне балалайка и гармонь, испелись и не сочиняются больше частушки, ушли с улицы разнообразные игры, забылись коллективные выходы на берег реки, в лес, в луга. О хороводах помнят только древние старухи. Какое огромное количество проголосных знала раньше деревня, и звенели они не только в праздники, а и в поле, в горячую пору сенокоса, жатвы, полотья...
— Да, хороводы помнят лишь древние старухи, — согласился я. — Стыд и срам на головы молодых русских, которые, не говоря уж о хороводах, и песен-то своих стали брезговать. А ведь молодежь в сотнях поколений до нынешних времен пела свои народные песни, а тут на тебе, и от песен, и от предков — от всего родного, исконного — отвернулась, тупо и завистливо зарясь на помойки западной «поп-культуры».
— Всякий труд спорился под песню, — говорил Алексей Васильевич. — Только от серпа, только сложат парни и девки «кресты» из суслонов хлеба, потом едва, утомленные, затащатся на телеги — и десять верст от поля до дома поют и поют одну песню за другой... Нынче деревня тиха... Сугробы да прясла, да серые шиферные крыши, да крашеные дома, а людей нету. И ведь при этом люди-то живут куда богаче прежнего — вот бы повод и условия для веселья. Есть машины и мотоциклы чуть не в каждом дворе. Одеваются — не отличишь от городских и разговаривать стали по-городскому, потому, может быть, что родился стыд говорить по-деревенски...
Тут слова писателя в моем сознании злобно заглушились дискотечным ревом: скрежещущие и бухающие звуки рока, убогие слова песенки, пропетой на исковерканном русском языке, глумливо и гундосо — так теперь модно; и тут же мне увиделась толпа скачущих подростков: тела в корчах, лица в судороге, точно после ядерного взрыва, глаза наркотически пусты и страшны. Жутко... и жалко, бедных, будто некой бесовской волей согнали их в стада, чтобы творили жестокое и мерзкое...

Русское словО
Алексея Зверева

— Слово, прозвучавшее по-старому, с русской первородностью, осмеется коллективно, оттого пожилые люди рот поджимают: как бы чего не выпалить...
И опять мне слышался вездесущий рок. Улица полудеревни, полугорода; подростки в детской песочнице, ревущий магнитофон и пожилые люди,— молча и отрешенно сидящие на лавочке, смотрящие на подростков, на порушенные железные качели, вывороченные с корнем «беседки-грибки», на чуть живые, ободранные топольки, на машины у подъездов...
— А красоту прежней речи в ее яркости и первородности только и услышишь в частушке, когда пойдешь собирать их среди постаревших жителей...
Слушал я Алексея Васильевича и думал обреченно, до полной пустоты: чего уж тут поделать, коль время такое — злое и стремительное, чадное и грохочущее, летящее в пропасть, — при котором уже смешон и нелеп хоровод, в котором уже вянут, как полевые ромашки от вонючих машинных выхлопов, приникают долу русские проголосные песни.
— Сердце замирает от мысли: как это мы не уберегли красоту-то прежних лет, — вздыхает Алексей Васильевич, — как это время за два, за три десятилетия слизнуло многие коренные черты русского народа?! Только одни народные ансамбли и хоры, верно, в умаленном и прикрашенном виде, пытаются удержать нашу старину...
Обо всем этом и переживал тогда писатель, а глянул бы на теперешние времена, на нынешний разгул бесовства, то, наверное, в ужасе бы опустил глаза... Но при его жизни это еще только проклюнулось, и были надежды, что это нарождающееся чужебесие не одолеет русский дух с его могучим словом.
Помню, на последнем прижизненном юбилее Алексея Васильевича Зверева среди многих поклонных речей особенно впечатляющим было слово Валентина Распутина, прозвучавшее на радио:
— Алексею Васильевичу повезло в том, что он рос в деревне и с детства впитал тот великий, могучий русский язык, который стал для него не просто средством общения, но и средством выражения, выражения тех красок, и жизни, и природы, и движения как внешнего, так и движения характеров. Но этого, очевидно, было мало, и опыта, и языка, потому что тысячи прошли не менее сложный жизненный путь, и миллионы впитали с детства тот же самый могучий русский язык. Но тут необходимо было нечто, объединяющее вот эти два фактора, нечто скрепляющее. И вот таким объединяющим фактором явилась, очевидно, духовность. Алексей Васильевич не позволил, чтобы пропаганда извратила как-то его взгляды на человека в нашей стране, на духовность и нравственность в вечном смысле, и, конечно, это помогло ему сказать то, что в конце концов он и написал в своих книгах.

Ангарский рыбак
Алексей Зверев

Ангара, с бабьей дородностью, степенно несущая свои воды к северу, мимо тальниковых островов, мимо берегов, низких луговых и калтусных, мимо высоких становых, ершисто поросших сосняком, березняком и осинником. Рыбацкая заимка Хариузовка, любовно выписанная Зверевым в повести «Лыковцы и лыковские гости», а вот и писательская изба.
Такой же родной, как и хлебородная усть-кудинская земля, стала для писателя Ангара, на берегу которой вырос, на берегу которой красовалась раньше его дачная изба. Здесь, кажется, и написаны иные рассказы и повести, здесь из лета в лето обихаживал писатель землю на приусадебном участке, — впрочем, это, скорее всего, вотчина Лидии Ивановны, жены писателя, потому что Алексей Васильевич — природный рыбак, и тут не разорвешься надвое. Здесь, на величавой сибирской реке, провел Алексей Васильевич бесчисленные рыбачьи зорьки, утренние и вечерние.
— Я сибиряк, — говорил Алексей Васильевич.— Всю жизнь прожил на Ангаре. И думы мои о ней. Чистые, светлые воды вырвались из Байкала и понеслись к Енисею, протянувшись на две тысячи километров. Что с ними? Как они живут?.. В детстве нас, детишек, катал на лодке один крестьянин. Тогда он заставил нас поверить, что ангарская вода в цистернах возится в Москву и продается там по три копейки за бутылку. И как же было не поверить: на глубине пяти метров виднелись розовые, фиолетовые, синие камешки, — так зеркально прозрачна была вода в реке.
Немало добрых людей перебывало в Хайрюзовке, у хлебосольного Алексея Васильевича: гостил там поэт Михаил Трофимов и писательница Валентина Сидоренко, живописец Владимир Кузьмин написал там прекрасный портрет Алексея Васильевича, а уж сын его, талантливый художник Валерий Зверев, конечно же, и рыбачил вместе с отцом, и писал живописные ангарские этюды. Бывал и я в небольшой, уютной избушке Зверевых, мед, пиво пил, по усам текло, да и в рот попадало…
Судачили мы о разном, но больше о писательстве да о рыбалке. О рыбацком фарте, о повадках норовистого ленка и хариуса Алексей Васильевич, как и всякий природный рыбак, такое баял, что я диву давался, почесывая затылок, цокая языком, исподтишка ухмыляясь, гадая, где там быль, а где побаска гораздого на веселую и азартную выдумку писателя и рыбака.
Впрочем, рыбак Алексей Васильевич был азартный и фартовый. Помню, зима еще только перевалила за горушку, поближе к изножью весны, только еще дохнуло быгалым духом предвесенья, а уж затосковал он по красным летним денечкам, по своей рыбацкой избенке, по лодке, выдернутой на берег. И, может быть, перебирая снасти, крутя из пестрой шерсти свежие мушки, живо воображал, как оттолкнет лодку, вымахнет на стрежень, потом выищет ведомое ему уловистое место и закинет удочку; может быть, даже, как говорят рыбаки, подшаманит что-то с удочкой и бессловесно, одним лишь низким поклоном испросит у реки фарта; и кажется, не будет счастливее этих часов, уплывающих по течению будто минуты, когда ты, прижав в азарте дыхание, ждешь клева, когда ты даешь роздых и полет душе среди речного простора, в одиночестве и тиши.
Зимой Алексей Васильевич подправлял здоровье на лето, для рыбалки (война — это ведь не только увечья, это и, как говорится, нервы, истрепанные в труху, это и угробленное здоровье, коль доводилось, не просыхая долгими сутками, топать сквозь снега и ливни, месить стылую весеннюю грязь раскисшими катанками, «купаться» в ледяной воде...), но с годами рыбалка стала даваться все тяжелее и тяжелее, хотя тяга рыбацкая не убывала. В лето восемьдесят восьмого года — как с виноватой улыбкой, не жалуясь, вздыхал Алексей Васильевич — так ноги мозжило, что выехал разок на рыбалку, не утерпел, а потом по-пластунски в берег лез. Но река не отпускала... И сколь помню, даже в последнее свое лето, уже иссохший, исчахший, все же попросил сына Валерия — рыбака такого же заядлого — спустить лодку на воду. Сын противился, но так жалобно просил отец — вроде последнее желание — что Валерий махнул рукой: спустил лодку на воду, на руках отнес отца на берег, и Алексей Васильевич попрощался с рекой и... с жизнью земной.


Плач по Ангаре

Слыла Ангара рекой красавицей, возлюбленной Енисея, к нему и убежавшей от грозного батюшки Байкала, рекой, воспетой и художниками, и писателями (прекрасные описания ее читал я у Алексея Зверева, у Валентина Распутина); когда-то здесь была добычливая рыбалка — по сотне хариусов вылавливали сноровистые ангарские рыбаки — и это за одну-две зорьки. Ранешний береговой житель-мужик прямо с мостков, откуда бабы черпают воду, науживал на уху; а тем временем хозяйка успевала лишь печь растопить и воду вскипятить.
Но в ногу с машинным временем поменялась и река, превращенная в сплошные водогноилища при гидростанциях, а их ни много ни мало подвесили на многострадальную реку аж целых четыре — каскад, как мы говорили недавно с гордостью. Нету прежней Ангары, и теперь, если на варю за день-деньской наудишь, так впору Боженьке свечку ставить.
— Под Иркутском остался кусочек прежней Ангары в шестьдесят километров,— говорил Алексей Васильевич. — Тут живет миллион сибиряков. Тянутся люди к этому остаточку красавицы-реки, а наслаждаться, радоваться нечем. Колебания вод, производимые ГЭС, ежедневные и мучительные, убили рыбий корм и самою рыбу. А тут еще завод нерудных материалов доколачивает реку... Добывая гравий, он же всю реку поизувечил и поставил ее на край гибели. Снесено множество красивых сенокосных островов. Изрыто дно гравиечерпалками на всем протяжении этого участка в шестьдесят километров. Богатейшее естественное нерестилище — острова Частые (их пятьдесят пять) — разделены дамбой, и все острова ниже ее исчезают с глаз один за другим. А человечек видит эту ужасную бесхозяйственность и бессильный восстать против зла сам невольно становится злодеем, сам браконьерским путем доколачивает все живое в реке. Потом придет на берег и ахнет: нет реки, есть грязное, заплесневелое болото, запустение, мертвое царство...
Алексей Васильевич — приречный житель и рыбак, воспеватель Ангары, а перво-наперво, патриот Земли Русской, — конечно же, до сердечной боли переживал за судьбу великой реки сибирской. А иначе и не стал бы народным выразителем; иначе всякий писатель и художник дармоед, сидящий на тощей народной шее. Печалью по реке — пусть даже и похожей на глас вопиющего в пустыне — исполнены и повесть «Лыковцы и лыковские гости», и очерк «Как умирает река», и рассказы писателя.
Немало горького сказано и в повести, и в очерке о браконьерах, в погоне за звонким рублем продавших душу нечистому и предавших родимую реку, но во сто крат страшнее браконьерского разбоя промышленный удар по реке. В некие, не очень и давние времена сплошь и рядом приангарские жители вдоволь, правда, сурово соблюдая сроки, ловили рыбу и сетями, и вентерями, и рыбы не убывало. А теперь, с промышленным завоеванием и порабощением реки мы, как было говорено в сказочном повествовании Алексея Васильевича Зверева «Последняя», распрощались и с последними ангарскими тайменями.
Вечерняя река, дремлющий в желтоватом закатном свете прибрежный лес, притихшая глядя на ночь Хариузовка. Усадьба писателя с кустами и деревами, где сочно зеленеет сибирский кедр, давным-давно махоньким, чуть живым посаженный на приусадебной землице и с летами заматеревший, упираясь разлапистой кроной в низкие при непогожье, темные тучи. С реки долетают в избушку плачущие крики чаек...
— Без душевного, бережливого отношения к природе жить нам дальше нельзя, — размышляет вслух Алексей Васильевич. — Ведь доброе, разумное отношение к природе — это мера нашей культуры. Сама же природа только тем и занимается, что одаривает нас не только материальными богатствами, но и духовными. Сказки, песни, предания навеяла нам природа. Все игры, сколько их было придумано народом, создавались при активном участии природы, да и без нее они были бы немыслимы...
Сквозь слова писателя виделся мне белый перелесок, и чудилось, что березы, выметнувшись из сплошных зарослей папоротника, уносятся в небо, сливаются вершинами с вечностью; а березы помоложе, выбежавшие на луговую елань, будто кружатся в хороводе, словно девушки на Троицу — в цветастых сарафанах, в алых лентах, вплетенных в долгие, пушистые косы. И слышалась хороводная песнь, потом она стихла, и опять слышались негромкие слова писателя:
— Оттого-то народные игры, как и сама природа, возвышенны, благородны, умеренны, красивы, и играются они краше в окружении леса, полянки, воды, цветущих хлебов, и вытекают не из чужой, а родной природы. Не оттого ли обыностраненная игра нам кажется грубой и жестокой иноземкой, сеятельницей мордобоев. Природа без конца зовет нас подражать ей, и как она прекрасна, то и подарок ее главный — красота. Поэтому и церковь красилась в зеленый цвет, и острые ее верхи похожи на вершины деревьев, и дома с кружевными карнизами, похожими на листочки и разные травы, и вышивки на кружевах, на прежних хомутах и седелках, и медные бляшки — все это ягоды, листики, гроздья, колоски, елочки. Природа самая прекрасная учительница высокой культуры и нравственности, только береги ее, не забывай учиться у нее.


Провинциальные писатели...

Ныне в бойком ходу на тарабарном газетном языке, загаженном англоязычной иноземщиной, слово феномен, и суют его везде, точно затычку банную. Но вот об Алексее Васильевиче можно сказать, применив это понятие, ибо писательский феномен Алексея Васильевича Зверева был в том, что, молодые, полнокровные годы отдав школе, в те лета, когда собратья по перу лишь правят «нетленку», плетут мемуары, он вдруг с молодой и неувядшей душевной силой и азартом пишет одну за другой повести. Может быть, иные из них вчерне сочинялись и раньше, но прописывались, правились в последние годы жизни. В эти годы повести и вышли в книгах «Раны», «Выздоровление», «Передышка», «Гарусный платок», «Лыковцы и лыковские гости», «Сашкина душа», «Залоги», «Жили-были учителя»; в последние годы вышел в свет и роман «Ефимова держава». Книги Алексея Васильевича Зверева живут в моем книгохранилище рядом с книгами лучших русских писателей ушедшего века.
У Алексея Васильевича были, конечно, ученики, близкие по духу и слову народному (осмеливаюсь к ним причислить и себя). Но самым частым гостем в хлебосольном доме Зверевых была сибирская писательница Валентина Сидоренко, автор повестей, рассказов, стихов, талантливых по словотворчеству и высоких по искренности и силе переживания за ближнего, за нашу родную землю. И помню, как мудро и духовно сказала Валентина об Алексее Васильевиче в его именинном застолье:
— Когда я размышляю над судьбой и творчеством Алексея Васильевича Зверева, то на ум невольно приходит, что в Древней Руси была такая форма духовной литературы — жития. Жития писались в поучения людям, и особенно молодым; и там прославлялись такие черты характера, как негорделивость и скромность. Достоинство человека было в скромности — ничего не делали скромные люди напоказ, лишь ради того, чтобы кто-нибудь увидел, похвалил. Это, конечно, из Евангелия. Помните: «Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собой, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди. Истинно говорю вам, они уже получают награду свою. У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была в тайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».
Так было в житиях... И вот ведь, если взглянуть на живую природу, и там есть нечто подобное. Вот, допустим, грибы: добрые грибы — они скромные, тихие, приглушенной окраски; поганые же, ядовитые, которые имитируют настоящие, — обычно очень яркие, очень красивые, их не пройдешь, они на виду... Точно так же и цветы... Вот я видела корень женьшеня, видела, как он цветет. Это удивительно скромный цветок, и так тихо растет, как будто место собой стесняется занять. А ведь это истинно корень жизни. Природа же и идеология Древней Руси были взаимосвязаны, что и выразилось в житиях...
И вот, — может быть, это немножко громко, — с житийным образом русского человека я связываю и образ Алексея Васильевича. Есть у Алексея Васильевича настоящее доброе, что внутри светится, — то, что не кричит, то самое тютчевское, что «сквозит и тайно светит...» Писатель он удивительный. И «Гарусный платок» его, и «Раны»... И у меня всегда ощущение, когда я читаю прозу Алексея Васильевича — а я ее часто перечитываю, потому что сердцу приятно, — будто идешь по хлебному полю: земля, небо, солнце, воды, и всё спокойное, ясное, доброе.
Устами Валентины Сидоренко глаголила истина, — скромен легко, безнатужно… Помню, навестил Алексея Васильевича зимой на курорте «Ангара», где писатель подлечивался перед летом, вернее, перед летней рыбалкой. О многом мы толковали, но больше о литературе, о наших прозаических делах. Алексей Васильевич рецензировал рукопись второй моей книги, что готовилась в Восточно-Сибирском книжном издательстве, и рецензия поразила меня не столь своей редчайшей чуткостью к образному слову, мудростью, но даже и самим изложением — вышло нечто близкое рассказу.
Итак, мы говорили, можно сказать, балякали по-стариковски, как потом посмеивался Алексей Васильевич, и, помню, сказал он без грустного вздоха:
— Мы с тобой, Толя, провинциальные писатели, а вот наш дорогой Валентин Григорьевич Распутин — вот это, паря, всероссийский... всемирный писатель...
Меня, честно сказать, скребанула по душе эдакая смиренная обреченность, опечалила — гордыня и тщеславие еще вовсю бродили; никому-то не хочется махом записывать себя в провинциальные писатели, а уж мне, тогда еще начинающему, еще не умудренному, мечтающему покорить литературную Россию, тем паче. Но теперь, когда у меня... «мои года — мое богатство», я почти смирился с этим званием (или собратья по перу смирили) — провинциальный. Хотя какая разница — столичный, глухоманный — и у нас, в глуши, есть серость, а в Москве ее хоть пруд пруди.
Не знаю, скромничал ли Алексей Васильевич или уж так себя и ставил, но я, не мысля авторитарно, скажу: проза Зверева неравноценна по духу и слову (писалось и нечто проходное, верховое), но лучшие его повести и рассказы по таланту не уступят иным произведениям наших знаменитых «деревенских» писателей.
Но вот беда, высокомерная, столичная критика (и даже русская национальная) не баловала Алексея Васильевича своим привечанием, хотя сибирские писатели, да и многие из срединной России, конечно, почитали талант писателя. Неслучайно помянутый Валентин Распутин в предисловии к одной из книг Алексея Васильевича Зверева и побранил критику:
«Критика наша, надо признать, довольно неповоротлива. Она как в святцы заглядывает в одни и те же имена, по которым и судит о состоянии всей литературы. Литература между тем и полнее и глубже, и при всей несвежести сравнения ее с айсбергом, оно, однако же, остается достаточно верным: то, что попадает в поле критического внимания, есть лишь малая часть действительной мощи нашей литературы. Там, в глубинах и на просторах России, многие и многие писатели чутко и верно улавливают происходящие в обществе духовные и нравственные движения и говорят о них с болью и верой, говорят честно и талантливо. И дело тут не в похвалах, которыми они обделены, а в том, чтобы высокую и чистую проповедь их книг знал и понимал наш так называемый большой читатель. Конечно, несправедливо, что Алексея Васильевича не знают очень хорошо и что большая критика его замечает мало. Вот это несправедливо. Он достоин, конечно, что бы его читали по всей стране и издавали по всей стране, чтобы правду, которую он говорит, впитывало большое количество читателей. И все-таки дело не в оценках, а в том, что делает писатель сам, как он работает, и, в конце концов, я считаю, что сделанное не останется втуне и все равно дойдет до читателя. Это гораздо лучше, если сравнить с судьбой тех писателей, которые делают мало и хуже, а славу имеют большую...»


«Такую красу не сберегли...»

И опять Усть-Куда... Извилистая старинная улочка; темные, морщинистые избы среди топких, белых снегов. Неспешно бредем с Алексеем Васильевичем по деревне, где избы — судьбы людские, и все больше судьбы печальные, безысходные, помеченные и оплаканные писательским словом. Приболоченная, поросшая мелким кустарничком, широкая балка; крутояр, с которого уносился на санках Алеша, сын крестьянина Василия Зверева. На крутояре брошенная и разоренная усадьба, с пустыми, выбитыми глазницами окон, с вросшими в землю амбарами и коровьими стайками, с порушенным и растасканным заплотом, с широко и навечно распахнутыми воротами, словно вынесли последнего покойника, и уж некому закрыть двор.
Оглядев эту горемычную усадьбу, пошли дальше и, утопая в глубоком сумете, пробились к церкви, безбожно исписанной, обращенной в закуток, куда бегают до ветра, если прижмет посреди улицы. А в церкви двести лет молились, правили души к свету Вечной Жизни и к житейскому добру, крестились по рождению, венчались по молодости и отпевались по смерти деды и прадеды коренных усть-кудинцев. И даром нам это святотатство не проходит, какую дорогую цену платим мы за свои грехи, а все не можем опомниться.
— Такую красу не сберегли...— покачал головой Алексей Васильевич, с обреченным вздохом оглядев церковь и приникающие к ней улицы и улочки.
И о сём слово писателя. Повести и рассказы Алексея Васильевича Зверева как заклинание народу русскому, чтобы он вспомнил себя, высокого и светлого, даже в страданиях и растерянности не терявшего любви к ближнему и Вышнему, к земле отчичей и дедичей, к обычаям своего рода-племени.
Был писатель Зверев, конечно же, человек советский, верил в партию и коммунизм; воевал за Родину, за Сталина, отца народа. Но во все времена жила в его душе та самая любовь к ближнему — предтеча любви к Вышнему — воплощенная в сочинениях, в братчинном общении.