Люциферин и ковидла: инактивированный вирус российской архаики

Во время холерной эпидемии 1892 года в Верхнем Приобье по ночам раздавались ружейные выстрелы. Мужики целились в холеру — злобную старуху с ведрами, бродившую вокруг села. Бабы же, «нарядившись пострашнее», с воплями отпугивали те поветри, что все-таки прорывалась сквозь беспорядочную пальбу¹.

Принимались и другие противоэпидемические меры: «…круговое опахивание сел, окуривание всех проезжавших дымом от костров, разожженных у поскотины, коллективные молебны и крестные ходы, ношение ладанки на шее. Кое-где пытались раскапывать могилу предполагаемой “волхитки” (ведьмы) с целью изувечить труп и не дать ей приносить болезнь в село.

В деревне Половинка Карасукской волости (нынешний Краснозерский район Новосибирской области) собирались даже убить одного односельчанина, чтобы умилостивить холеру»².

Пришедшая в Сибирь зараза была отголоском пятой из шести холерных пандемий XIX века (1881—1896) и самой тяжелой из восьми российских холерных эпидемий³. Именно в ходе пятой пандемии Роберт Кох выявил возбудителя инфекции — холерный вибрион (1882), микробиолог Николай Гамалея с женой впервые выпили раствор из инактивированных холерных вибрионов (1888), а бактериолог Владимир Хавкин создал первую действующую антихолерную вакцину (1892)⁴.

В том же 1892 году в Приобье против эпидемии выступил колдун Иван Гаврилович Сотников. Он призвал жителей деревни Зорино — чуть ли не единственной нехолерной в Барнаульском округе⁵ — за один день изготовить льняную рубашку и повесить ее «как пугало у ворот поскотины», что и уберегло бы Зорино от мора⁶. Изготовление рубашки контролировал сам чародей, «которого зоринцы считали рассудительным и к тому же обладающим тайной знахарской силой»⁷. Зоринцы продолжали шить обыденные рубахи вплоть до коллективизации: в 1931 году, когда в Зорино пришел тиф, женщины опять сшили очистительную рубашку, в которой больной должен был обойти село. Произошла своеобразная инверсия: рубаха из коллективной защитницы всего поселка стала индивидуальным средством излечения как раз в пору насильственной коллективизации⁸.

Попытки защитить население от холеры более действенными способами встречали отпор. Сельские врачи, учителя и духовенство Приобья неоднократно докладывали, что стремление хоть как-то проконтролировать санитарную обстановку сталкивается с резким неприятием жителей⁹. Даже после пика эпидемии, в феврале 1893 года, когда власти, опасаясь повторения бедствия, через старост потребовали от крестьян очищать собственные дворы от нечистот, те закономерно возмутились: «Как же это вышло, что староста-то и в дому хозяином стал?»¹⁰ Крестьяне защищали навоз с воистину патриархальным упорством: «Вообще, в ожидании холеры, мы начинаем подчищаться, но некоторые, впрочем, убеждены, что все это одна глупость: “жили-де наши деды и отцы в навозе и грязи, так и мы, Бог даст, проживем”»¹¹. Не отставали и горожане. Когда в Томске по призыву ректора ТГУ А. Судакова власти развернули антихолерную пропаганду, томичи, демонстрируя «слоновье равнодушье», как ни в чем не бывало ждали «злую гостью», а «некоторые еще и посмеивались»¹². Даже газеты, пока холера не пришла в Томск, писали: «Мы сибиряки изъяты, благодаря Бога, от всех невзгод, выпавших на долю центральной России, и наше сытое довольство служит нам достаточной гарантией против появления у нас холерной пандемии; но вряд ли возможно ручаться за наше дальнейшее благополучие»¹³. Ручаться и вправду не пришлось: как ни высмеивало население болезнь, смертность от холеры в Томске составила 21,8 на 1000 жителей¹⁴.

Народное лечение холеры описал волостной писарь Тобольского округа. По его словам, «в первое время появления холеры, знахари просто-напросто вздумали было отшучиваться от нее». Затем внутрь принималась перцовка, деготь, просто водка, водка с дегтем и особенно вино с дегтем. Далее шел черед бани: «Очень часто место лечения больных представляла жарко истопленная баня. Там усердно шли натирания водкой, уксусом и употребления всего этого внутрь, хотя результаты получались все те же». И лишь потом, «на самом заднем плане лечения, фигурировала уже со всеми своими атрибутами сама медицина, подвергавшаяся, к сожалению, почти на каждом шагу самому грубому и беспощадному игнорированию». От заезжих врачей прятались, портили им лекарства и избегали госпитализации¹⁵. Лечиться предпочитали иначе. В селе Каштакском захворавших отпаивают водкой с дегтем и соком редьки, после чего «укладывают в корыта, употребляемые для стирки белья, обливают теплой водой, а затем трут крапивой также с водкой и дегтем»¹⁶.

Крестьяне могли и вовсе прятать инфекционных больных, как это произошло в том же Тобольском округе, где знахари пригрозили «обывателям, что если они будут слушаться врача и употреблять данные им лекарства, то больные умрут»¹⁷. Порча колодцев, добавление яда в пищу, убийство порошками и снадобьями — то, что в традиционной общине приписывали ведьмам и колдунам, в эпоху модернизации стало ассоциироваться с врачами. В свою очередь, власти еще с 1830 года, первого холерного года в России, пытались объяснить населению опасность нового заболевания. Одновременно с мором в России вышло лубочное сочинение писателя Александра Орлова, где в доступной аллегорической форме рассказывалось о «тысячекрылой» холере. Текст не обошел стороной и народный ответ на противоэпидемические меры: «Ой, боюсь! Не посадили бы в колымагу; не надобно холеры, не хотим лекарей!»¹⁸

Вплоть до земской реформы 1864 года врач был почти не знаком деревне, да и после реформы ситуация не сильно-то изменилась: «Но фельдшеру трудно было выполнять свою обязанность, — народ к нему мало имел доверия, и лекарства, даваемые больным, большею частью оставались не тронутыми, или выливались куда-нибудь. Крестьяне и в нехолерное время почему-то подозрительно смотрят на лекарей; они скорей обратятся за помощью к какой-нибудь старухе знахарке в случае нужды, нежели к лекарю. У некоторых из них из каких-то источников составились до невероятия дикие понятия о лекарях, как людях самых опасных, которые своими лекарствами морят людей»¹⁹.

На это же сетовал Вересаев: «В обществе к медицине и врачам распространено сильное недоверие. Врачи издавна служат излюбленным предметом карикатур, эпиграмм и анекдотов. Здоровые люди говорят о медицине и врачах с усмешкою, больные, которым медицина не помогла, говорят о ней с ярою ненавистью»²⁰.

Интересные записки оставил врач Казаринов Игорь Иванович, оградивший в 1892 году поселение Сузунского медеплавильного завода от холеры²¹. Казарин рисует уже типическую картину народного самолечения: баня, водка и неверие в болезнь. Сузунский врач весьма точно подметил неработоспособность карантина в русских условиях: «“Гром не грянет, мужик не перекрестится” — говорит умная пословица. Прибавив сюда темноту людскую да туман от винных паров, да некоторые нравы, так хорошо выражающиеся тоже в поговорке: “моя хата с краю”… и кое-что еще, видишь ясно, что все это не те элементы, из которых вырабатываются широкие санитарные мероприятия».

Так, жена мастерового Помольцева попросила своего одиннадцатилетнего сына сбегать посмотреть, не умер ли еще сосед. Мальчик прибежал к умирающему от холеры, который со словами: «На, носи, да Шешукова поминай!» — подарил ему свою шапку, также служившую больному полотенцем, и вскоре преставился. За ним на тот свет отправился мальчик, его мать и чуть не померла вся остальная семья — глава которой, Помольцев, конечно, «попенял, что сынишка взял шапку из такого места», но не сжег ее²².

И хотя холерные бунты в тот год обошли Сибирь стороной, они разразились в Поволжье. Их причину объяснил писатель Владимир Короленко: «Человеку, знающему, сколько бесконечно малых организмов носится в воздухе и плавает в воде, понятно, что в сухом ветре из знойной Индии, в ясной атмосфере может носиться смерть в лице невидимого бесконечно малого врага. Но народ стоит на другой точке зрения и теперь, когда перед его истомленною душой выдвигают новую грозу, которой еще нет, он не понимает: “откуда господа узнали?” Узнать, по его мнению, “волю Божию” нельзя. Значит — это или выдумка, или… зависит от самих пророков…

Таково психологическое основание нелепой формулы: “холера выдумана, народ умирает от докторов”, которая облетела всю Россию».

Короленко проводит неочевидную связь между мифом о кровавом навете и мифом о губительности медицины: «“Жиды распяли Христа”, — и толпа уже ищет глазами “распинателя”. “Доктора морят народ”, — и уже трудно рассказывать о бациллах и запятых...»²³ Также писатель перечисляет нападения на лекарей («фельдшера облили керосином и зажгли, докторов и сиделок убивали, в Саратове убили реалиста Немурова, который заступился за санитара…»²⁴). О том же писали в газетах: «В Астрахани появились нелепые слухи в городе среди рабочего населения о том, что холеры вовсе нет, что заболевших помещают в больницу неосновательно, что доктора действуют неправильно и будто кладут в гробы даже живых, обсыпая их известью»²⁵.

Не обошлось и без курьезов. В тот год по газетам России²⁶ разнеслась весть о нижегородском мещанине Китаеве, который распускал слухи, «что холеры никакой нет и что ее выдумали врачи, зарывающие в землю живых». Китаев был арестован и принудительно направлен санитаром в плавучий холерный госпиталь. Там Китаев «перековался», признал наличие холеры и даже стал знаменит, но вскоре опять загремел в тюрьму. По поводу чего газеты заключили: «Странное существо русский человек: не то его на пьедестал, не то его в кутузку!»²⁷

Нетрудно заметить, что структурно реакция части российского населения на эпидемию холеры конца XIX века похожа на отношение части российского общества к пандемии COVID-19 века XXI. Смех, отрицание инфекции, вера в то, что врачи — убийцы, а болезнь неопасна, сокрытие инфицированных, недовольство противоэпидемическими мерами, убежденность в том, что правительство хочет истребить население, а болезнь искусственно создана и напущена иностранцами... Все сходится даже в деталях: в неистребимом культе бани и водки, а также в уповании на народные чудо-лекарства вроде баклановских капель²⁸, которые в ковидную пандемию с успехом сменили барсучий жир, гомеопатия, куркума и горькие плоды технического прогресса — чудесные катушки Мишина²⁹. Параллели эти не столь назидательны, сколь удивительны: каким образом архаическое российское общество XIX века ответило на пандемию примерно так же, как общество массового образования и поголовной грамотности? Почему крестьянин, считающий холеру уродливой старухой с клюкой, и отучившийся в школе россиянин выработали на инфекцию структурно похожие ответы? Причина в архаическом мышлении, паттерны которого проявились в ходе мирового эпидемиологического кризиса XXI века³⁰.

Кризис сам по себе обращает человека к архаике. Кризис — в его современном, не изначальном понимании³¹ — предполагает длящийся негативный процесс. Архаика в кризисе проявляется как предпочтение горизонтальных связей вертикальным (род вместо государства); проверка нового прецедентом; передача опыта не как знания, но как сюжета; а также как ярко выраженный аллегоризм, объективация и бинаризм. Выход из кризиса архаика мыслит посредством обращения к идеалу. Например, к докризисным временам, которые мифологизируются по одному факту своего упоминания как некая временная отсечка, время «до», благость предшествующей эры. Кризис создает время достатка, нормы, желанное время, куда не просто хочется, а куда требуется вернуться. Для пандемии COVID-19 таким временем стал год 2019-й, как год 1913-й для ХХ века. Столетие будто бы по-настоящему началось после фальстарта 11 сентября 2001-го. Вместе с кризисом развернулись магические практики: их иррациональность возрастает пропорционально невозможности повлиять на ситуацию. Чем невозможней выглядит преодоление кризиса — тем сильнее его пытаются преодолеть с помощью означаемых, символов и ритуалов, вместе с которыми кратно возрастает мощь архаического мышления, ибо это мышление подобия, не отделяющее конкретное от абстрактного, а реальное от нереального. А раз все сопричастно и ничто не отделено, то на действительность можно воздействовать посредством правильного ритуала, достаточно выстроить в нужном порядке объекты, знаки и символы. Архаика — это взаимодействующий с миром код; мышление, опосредованное символами.

Такому мышлению свойственна партиципация³², то есть выстраивание случайных доказательных ассоциаций между несвязанными явлениями. Так, если вбить в Google-переводчик «cov id», перевод будет звучать как «идентификатор», что в рамках архаического мышления доказывает тоталитарный замысел пандемии. Логическое противоречие в архаике незаметно: вместе могут уживаться вообще противоположные идеи. Например, что российские ученые не в состоянии сделать действующую вакцину (популярны выражения «жижа», «шмурдяк») и в то же время что российская векторная вакцина способна изменить геном человека. Указывать на противоречие бессмысленно: не столько потому, что для архаика свойственна «высокая эмоциональная чувствительность и аффективная напряженность общения»³³, а потому, что противоречие для него заранее снято личным опытом. Естественный источник авторитета для архаика — это его собственная деятельность, в рамках которой он только и готов увидеть причинно-следственную связь («Я верю своим глазам, а не зомбоящику!»). Но если источником логической взаимосвязи являются собственные действия, значит, в происходящем всегда будет искаться чье-то воление и субъектность, а если происходить будет что-то небывалое — война, мировой катаклизм, пандемия, — неминуемо отыщется и определяющая их воля. Соответственно, чем невозможней выглядит событие по отношению к отдельному архаику, тем более чудовищную волю он за ним обнаружит — заговор мирового правительства, чипирование от Билла Гейтса, уничтожение населения «овцинацией»³⁴.

Поэтому для архаического мышления не важен уровень образования. Архаик может владеть сложным научным языком, даже ученым быть, но при этом хранить свои знания в пещере, расписанной сценами охоты³⁵. Так, некая профессорша университета во время виртуальной лекции надела на голову трусы мужа, аргументировав это тем, что они защитят ее от коронавируса. В ходе обследования выяснилось, что муж-физик неоднократно заявлял жене, что биологические и компьютерные вирусы схожи, следовательно, заразиться SARS-CoV-2 можно через Сеть, отчего фетишизированные трусы мужа и послужили своеобразным файрволом. Также от болезни защищались мешком соли, приносили дары кусту можжевельника и запрещали ругать коронавирус («люди стали неправильно жить, и он пришел»)³⁶. Произошел откат, возвращение к архаическому, или, точнее, проявление его из вечной поблизостной дремы, что нашло отражение в языке.

Корона, дитя блудницы,

Вирус гадкий, отвратительный,

Не был ты ни великим, ни маленьким,

И красивым ты тоже не был:

Лето ты пролежал в лошадиной моче,

Зиму — под навозом кобылицы.

Не приставай к моим ногтям,

Не цепляйся к моим ладоням,

Приставай к холодным камням,

Цепляйся к вербам у воды.

Ступай, вирус, в лошадиное лоно,

Проваливай, коронушка, к черту.

Господи, благослови,

Господи, благослови,

Господи, благослови³⁷.

Коронавирус достаточно быстро оброс всевозможными неологизмами³⁸. В том числе заряженными на несогласие с вирусом, политикой, врачами, то есть модерном как таковым. Семантика подобных выражений заменяет социальные связи в условиях карантина. По ней узнают «своих». «Антиваксы» и «антипри» — распространенные неологизмы среди сторонников карантина и вакцинации, тогда как «коронабесие» — маркер противоположного лагеря. Архаика вообще бинарна, то есть разделяет наличный мир на ценностно окрашенные оппозиции («коронабесы» и «проснувшиеся», «ковидофашизм» и сопротивление). При этом архаики наиболее бинарно оценили «лохдемию» в качестве «барановируса», «баранофикуса», «коробкавиндовса», «блаблавируса», «макароновируса» и «бананофикуса»... Лексическая сниженность одновременно служит как психологической защитой, нивелирующей угрозу «пландемии», так и средством политического давления. Неологизм «баранофикус» подразумевает и подневольную глупую массу, и аллитерацию некой фикции, чего-то ненастоящего, пустого. Получается стадо баранов, во что-то напрасно поверивших, — образ и сложный, и простой, потому так сильно распространившийся. Негативное номинирование является древним механизмом защиты, связанным с магическим восприятием мира. Изменение понятия означает изменение его сущности, как бы проявление его истинного значения и тем самым предупреждение возможных последствий. «Фикцинация», «самоэвтаназия», «ковидла», «прибивка» — номинация проявляет скрытый враждебный смысл, который теперь обозначен, а значит, не может навредить. Например, нейтральное сокращение «ковид» стало «ковидлой», словно речь о чем-то прилипшем, быдло-повидле, которое надо стряхнуть, как что-то впечатавшееся в подошву. Ковидла не может быть опасной, не для этого в ней заложена столь насмешливая семантика. На ум приходят слова Тургенева о русском языке: «Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?»³⁹

Помимо языка, оскоромившаяся архаика пытается научно — от иммунологии до социологии — себя аргументировать. Так, утверждается, что массовый отказ от прививки мотивирован не чем-то иррациональным, а обоснован объективным недоверием государству. Раз от него никогда не было ничего хорошего, значит, и вакцина не может быть хорошей. Но это ведь и есть суть архаического мышления (подчиненность нового прецеденту; перенос подобия; санкционность личного опыта).

К тому же вакцину произвело не государство, а микробиолог Денис Логунов и его команда, но архаическое сознание, вновь пользуясь законом подобия, ассоциирует разработчика вакцины с ее заказчиком. Тот же принцип применяется и к «умершим после вакцинации», когда безупречная логическая связка «после не значит вследствие» высмеивается с искренним архаическим весельем, где «после» — обязательно «вследствие».

Не менее архаизирован принцип «работы» иммунитета, который вакцина якобы выключает, чтобы заменить его ненастоящим, искусственным иммунитетом, требующим инвазивной поддержки. В такой оптике иммунитет выступает как некая непорочная священная сущность, которую требуется оберегать рядом «настоящих» мер, зачастую сведенных до ритуальных практик вроде закаливания, на укрепление иммунитета не влияющих. «Настоящий»/«ненастоящий» — важнейшая для архаиков оппозиция, где «настоящее» связано с идеализируемым естественным состоянием, которое пытается нарушить «официальная» медицина — ведь врач борется с естественностью, он пытается отсрочить смерть — что для архаика означает обрушение всего микрокосма. Врач — это чужак, посмевший вмешаться в естественный ход вещей, тот, кто нарушает извечный порядок, поэтому гнев архаиков так часто обращен к людям в белых халатах, к тем, кто ответственен за уничтожение «настоящего» и сокрытие правды⁴⁰. Если человека модерна интересует факт, то человека архаики — правда. Причем архаическая правда вынуждена маскироваться под факт, то есть опытное знание, которое может быть верифицировано. К примеру, архаика трубит о люциферине — «сатанинском» ингредиенте в вакцинах, якобы лишающем людей связи с духовным миром, хотя это вполне реальное светоизлучающее вещество не может служить Сатане, иначе его бы славили грибы, улитки и насекомые. Используя настоящий научный термин и вписывая его в работающий механизм вакцинации (люциферин якобы разводится в 66,6 мл фосфатного буферного раствора⁴¹), современное магическое мышление показывает свою амбивалентность: форма и структура действия остаются архаическими, тогда как содержание соответствует чему-то актуальному. При холере был силен мотив божьей кары за отступничество от завета предков⁴², сегодня же человечество карает сама Земля, очищающаяся от людей, то есть причинность переносится с религиозной повестки на экологическую. Сам религиозный каркас остается, если понимать его авраамически, где структурно присутствуют такие понятия, как грех, судия, наказание и возмездие. Грех — загрязнение окружающей среды, судия — природа/планета, наказание — вирус, возмездие — прореживание или уничтожение человечества. Наличествует и мотив искупления — человечеству необходимо изменить свое поведение, стать более экологичным, что должно избавить от напасти.

Религиозные страсти вокруг пандемии — как среди сторонников культа безопасности, фетишизирующих символы карантина, так и среди хтонических сил отрицания — сами по себе еще не означают наличие архаического. Архаика — это механизм, а не атрибут поведения. Религиозное или традиционное не равно архаическому⁴³. Так, часть православных рационализирует отказ от прививки Гам-КОВИД-Вак тем, что в ней якобы присутствует клеточная линия HEK 293, добытая из эмбриональных почек человека еще в 1973 году, хотя разработчики отдельно оговорили, что «с помощью хроматографической очистки вирусная частица избавляется от следов человеческой клетки»⁴⁴. Хорошо видно отличие традиционного от архаического: традиция защищается религиозной нормой, запрещающей как-либо поощрять аборты, это просто культурный стандарт, тогда как архаическое выступает магическим законом подобия — раз в клеточных линиях, используемых для получения нужных вакцинных частиц, присутствуют эмбриональные ткани, значит, они есть и в самой вакцине. И все это вправлено в науку или околонауку, то есть архаика пока не может разомкнуть контур модерна, хотя в ней уже присутствуют свободные от современности лакуны⁴⁵. Архаика окружает науку подобно гало.

Примечательно, что архаика атакует своих противников как раз критикой самой архаики: «коронабесов», то есть истово верующих в пандемию, упрекают в существовании «культа святого Ковидия» или «церкви Коронавируса». Коронавирус даже уподобляют новому христианству: от зарождения на Востоке и распространения по миру через Италию до бытовых параллелей: маски — кресты, причастие — прививка. Даже на лобовом стекле машин вместо четок и елочных «ладанок» теперь висят медицинские маски.

Безусловно, ношение маски является не только дискуссионной защитной мерой, но и общим символическим ритуалом. А любой обязующий ритуал всегда имеет своих противников. «Намордник» — вероятно, самое популярное негативно окрашенное слово российской пандемии. Архаика вообще работает на отрицание. Ведь кто скажет, что маска — это «рыцарское забрало нашего времени»? Зато архаичность «намордника» наглядна: во-первых, она снимает медицинскую значимость вещи, так как медицина, связанная с темами жизни и смерти, сакральна; во-вторых, расчеловечивает носителя маски, ведь морда может быть только у животного; в-третьих, намордник не защищает, а не дает напасть, то есть делает беззащитным — в том числе как бы и перед вирусом. При этом нападки на «намордник» производятся не по причине его малоэффективности в случае инфекций аэрозольного типа или несогласия с данными мета-исследования The Lancet⁴⁶, а в лучшем случае из-за неприятия карантинных мер. То есть архаическое мышление может выражаться через актуальную социальную программу. Оно «подтверждает» себя апелляцией к рациональности, критическому мышлению, анализу, набору идей Просвещения. Такова, к примеру, популярность советского вирусолога Г. П. Червонской, докторов медицинских наук А. А. Редько и И. А. Гундарова, чьи звания, а не «знания» стали тотемами для отрицателей коронавируса. Архаика подтверждает себя модерном, что свидетельствует о ее глобальном проигрыше, подчиненности просвещенческой модели Нового времени: те, кто борется с вирусами заклинаниями, составляют все-таки меньшинство, тогда как наседающая на «лохдемию» псевдонаука — от отрицания до «люциферина» — вынуждена растворять свои догмы в буферном научном растворе. С другой стороны, научное прикрытие способствует выживанию архаического мышления, которое, как хамелеон, может притвориться чем угодно.

Но почему вообще стала возможна такая ошеломляющая архаизация?

Во-первых, из-за перенасыщения символического. В «обществе спектакля» означающее давно оторвалось от означаемого, то есть образ вещи перестал выражать ее сущность. Символическая среда настолько насыщенна, что как-то ориентироваться в ней можно лишь по выступающим вешкам, манипуляция с которыми и напоминает магическое действие. Когда пандемия стала главной мировой темой, она уже не могла восприниматься с точки зрения вирусологии и вообще медицины, а была усвоена человечеством через понятные символы: маску, перчатки, потерю обоняния, социальную дистанцию, самоизоляцию и т. п. Символы эти оторвались от своего реального наполнения (потеря обоняния и другие симптомы вроде кашля с температурой стали чаще трактоваться как заражение вирусом) и стали участниками архаико-магических процедур, где с ними начали работать современные «колдуны». То есть само по себе символическое насыщение создает почву для архаического мышления. Чем плотнее концентрация символов — тем важнее они породившего их контекста, а значит, социальное взаимодействие все больше определяется не чем-то наличествующим, а представляющимся, с чем испокон веков и взаимодействовало архаическое мышление. Поэтому всякий кризис — это время магии, вдруг вернувшегося волшебства. В период кризиса символы оживают, отрываются от социального контекста и начинают кружить в небе, как духи.

Во-вторых, архаизация не является прямым агентом упадка. Архаика посюсторонняя законно присутствует в современности, даже в ее постиндустриальном изводе как «свое другое», как очаг локального. Глобализация вместе с «единством» порождает закрытые ценностные множества, строящиеся на причастии, знакомстве, сопереживании. Множество всегда частность, оно разрывает общность, как разрывает ее мигрантский квартал, сообщество антипрививочников, терроризм, субкультура, секта — возможные как раз в силу длительности, пространственности общего, растянутого настолько, что в нем образуются лакуны и дыры. Их и заполняет архаическое сознание. Архаика — это не только ответная реакция на современность, но и своеобразные колодки, удерживающие от проваливания в совсем уж дикарство, это механизм самозащиты в кризисе, когда вместо пещер откатываются только в Средневековье. Поэтому архаизация кажется исключительно негативным процессом лишь с позиции ошибочного линейного позитивизма. В действительности это попытка пересобрать мир на сниженных основаниях, отступить и закрепиться на когда-то отрытых рубежах. Это инерция, желание замедлиться и перестать. Такой поведенческий изоляционизм, решимость не впускать чужака, в том числе государство. «Оставьте нас в покое!» — один из реальных лозунгов антипрививочников. И возник он не на пустом месте, а на месте кризиса государства. Не архаика расшатала его, а, наоборот, упадок государства все явственнее обнажает подчиненную прежде ритуалистику⁴⁷. И даже ее аффективность может указывать на какую-то подлинность. Все-таки отличие ритуала от спектакля в том, что ритуал не является ни постановкой, ни развлечением. Его переживают, когда начинают ощущать утрату подлинности. Поэтому ритмика архаики, как бы мракобесно она ни выглядела, несет в себе заряд сочувствия и соединения. Она тоже что-то выражает, пусть и негативное. Это тоже связь. Окказиональные ритуалы, будь то опахивание села или причитания «Коронавирус, уходи!», — это ритуалы согласовывания неких общих смыслов, ритуалы общественного самовосстановления. Это нельзя срежиссировать, здесь нет диверсии. Неоспоримое достоинство архаики в том, что в ней нет приказа, это нечто присущее каждому и функционирующее по неясным до сих пор законам. Архаика — это эмоциональный иммунитет.

В-третьих, российская архаика — это своего рода некро-архаика, или инактивированная архаика, традиционализм без традиции, прошлое без опоры, форма без содержания. История России в ХХ веке — это история постоянного перелома, который не успевал как следует срастись, прежде чем его снова ломали. Традиционное общество хоть и было преодолено, но преодолено с приставкой «пост», не последовательно, без общеразделяемой преемственности. Когда пандемия запустила механизмы обращения к идеальному времени, его в воображаемой истории не оказалось — россиянам некуда возвращаться, позади лишь ресентимент. К примеру, так называемые граждане СССР — местная разновидность «сект» суверенных граждан — настаивают на том, что пандемия (мнимая или реальная) будет преодолена только тогда, когда до сих пор юридически «существующий» СССР наконец-то проявит себя физически⁴⁸.

Нечто подобное обнаружилось в Германии, стране с похожей прерывистостью. Рейхсбюргеры, не признающие легитимность ФРГ и считающие себя гражданами рейха довоенных границ, в ходе антиковидного митинга 29 августа 2020 попробовали штурмовать Рейхстаг. Это были самые результативные европейские антиковидные протесты, во главе которых оказались сторонники возвращения в золотую когда-то эру. Кризис тем явственнее возвращает архаику, чем сильнее травмировано общество. Неудивительно, что, согласно ряду опросов, именно Россия была одной из самых антивакционно настроенных стран в мире задолго до пандемии⁴⁹. В истории, воспринимаемой как череда катастроф, столпом покоя может выступить только полная архаика, то есть мир образов и архетипов, где больше не досаждают логические противоречия, мир существующих до сих пор СССР или Руси. Дополняя Ключевского, Россия — не просто постоянно колонизуемая страна, но и страна, постоянно архаизирующаяся, где русский человек неизменно выступает жертвой самого себя.

Пандемия показала, насколько близки человечеству эсхатологические настроения. То, что началось как неизвестная болезнь, развернулось как гонка вакцин, закончится как победа тех, кто наиболее эффективно отстоит от своего архаического прошлого. В России архаика инактивирована, прошлое ее сбоит, поэтому надежды на выход из кризиса призрачны — он останется соприсутствующим, проявляющимся всегда. Российскую архаику уже не раз пытались объяснить недоверием государству, но если человек полагает, что правительство, дабы разбогатеть, решило уничтожить налогоплательщиков, а с помощью вакцинации отслеживать тех, кто и так каждый день пользуется телефоном, то у человека недоверие не к государству, а к реальности.

Это другой, вышестоящий уровень.

Именно здесь таится один из неявных уроков пандемии — болезненная реакция не только на вирус, но и на саму современность. С ней что-то не так. Со всем миром что-то не так. Архаика лишь симптом, попытка защиты от неназванной еще угрозы. Подспудное ощущение своей оставленности. Тоска по правде и настоящему.

И вот как справиться уже с этой болезнью — не знает пока никто.