Вы здесь

Миниатюры

Александр ЗАВОЛОКИН

Из книги «Живая паутинка»

МИНИАТЮРЫ


Пригон

Пригон — слово деревенское. Работящее слово, вольное и очень ходкое в крестьянском деле. Какая деревня без пригонов, хлевов, коровников, стаек-сараек, без конных дворов и шумного грачиного гама!
Все живое в себе собирает пригон, укрывает от жары и холода, на ночь устраивает. От коровы-царевны до мошки-невидимки — все живет и теплится в этой простой немудреной постройке. Ласточки тоже ластятся к пригону, вьют под крышей свои глиняные гнезда-лепушки. Таскают в клювике глину, солому, смачивают их слюнкой и лепят себе жилище.
Дед Назар ругается на своего внука Витьку. Тот набрал полный карман камней и кидает в сидящих на проводах ласточек.
— Ты что это, прихалабок несчастный, в птицу пуляешь? Корова-то бросит доиться, молоко кровить будет, перестань сейчас же, басурман!
Потом дед уже более спокойно объясняет Витьке:
— Обидишь ласточку — она больше не прилетит к нам, не будет у нас селиться. Ты это пойми... Гнездо разоришь — в деревне беда случится. Такое поверье в народе. А ты разошелся, разохотился.
На следующий день Витька с испугом стоял у пригона и наблюдал, не покидают ли ласточки их двор. Ласточки искрометно вылетали из-под крыши, потом очень резво, под углом отворачивали в ту или другую сторону и через некоторое время вновь возвращались в гнезда.
Дед выгнал из пригона корову, чтобы та погрелась на весеннем солнышке, и оставил ее в прихалабке — маленькой пристройке к пригону. Дед так называл всякого рода загородки, клетушки, прилепки, а также небольшие малопригодные вещи и даже внука Витьку, так как тот в школе еще не учился и ничего толком не соображал в домашнем хозяйстве…
Корова, ослепленная ярким солнцем, задрав хвост дудкой, заприседала на своих неуклюжих, длинных, костлявых ногах, забегала по углам прихалабка. Дед бросил ей охапку сена и она, обнюхав сначала всю кучу сухой травы, с удовольствием, с каким-то утробным вздохом уткнулась в сено и зашевелила толстыми коровьими губами...
Но вот Витька стал замечать, как ласточки на пути к пригону стали садиться прямо на спину корове. Щипнет ласточка раз-другой коровью шерстку и залетает под крышу. Дед Назар тоже увидел шаловливых птиц на спине у коровы и рассмеялся:
— Видишь, Витька, корове-то нравится, ей даже приятно. Для нее сейчас — хоть бы и всю общипали. Коровка сейчас линяет, а они шерстку себе в гнездышки таскают, постельку делают. У них ведь скоро малыши появятся, птенчики запоют. Ласточка — птица доверчивая и разборчивая. У добрых людей — живет, у плохих — не будет гнездиться. Ты, Витька, их дачки-то охраняй и от кошек сберегай. Они, разбойничьи души, могут натворить, нашкодить...
Пригон, хлев, прихалабок, деревенский двор, гнезда-лепушки, ласточка — слова эти сегодня мало употребляемы в нашем обиходе. На смену им появилось в сельском хозяйстве много новых слов, названий и определений. Но во всем этом новом важна одна простая вещь — есть ли связь между человеком и природой, а точнее — между человеком и Богом? Поэтому приживется ли новое, как старое, станет ли народной мудростью — еще большой вопрос.


За облепихой

Осень установилась теплая. Днем стояла жара. Ослепительно горело солнце, хотя дни стали заметно короче и по утрам появились первые заморозки.
В бору от спелости пухла крупная бордовая брусника. По берегам Оби, обочь огромных развесистых ветел, набиралась соком оранжевая облепиха.
Брусники мы набрали целую кадушку. Мать ее заливает водой. Так она у нас остается в зиму, замерзая в кадушке. Выйдешь зимой в кладовку, надолбишь мороженой брусники и попиваешь потом чаек — замечательно! Особенно после баньки.
Клубники мы тоже накосили, можно сказать, сполна, прямо на лугах. Косишь траву и тут же в скошенных рядах выбираешь ягоду. Есть в Сузуне такие ягодные покосы.
А о грибах говорить нечего. Никто у нас за ними специально не ходит. Все делается попутно: идешь с пашни — грибы, идешь с покоса — грибы. Мать в лес отгонит теленка, идет обратно, а у нее уж полон фартук скользких маслят, тупогубых обабков.
Сегодня собрались мы с мамой за облепихой. Она впервые в жизни поехала за ней. Все ей было некогда: четверо детей, огород, вечные домашние хлопоты. Отец дал нам лошадь. Он работал в леспромхозе, и за ним был закреплен конь, звали его Голубко. Мы запрягли его в ходок и налегке покатили к Оби. Сначала дорога шла лесом, а затем мы выехали: на колхозное хлебное поле.
— То ли хлеб? — не веря своим глазам, спросила мама.
— Пшеница. Верхсузунская, колхозная. Ты ведь здесь и не была-то ни разу. Здесь хорошо. Посмотри, мама, какие здесь сосны!
Эти сосны-одиночки в хлебном поле; всегда мне напоминали картину Шишкина «Рожь». Мама ничего не ответила. Она изменилась в лице, задумалась, ушла в себя. Видно, этот простор, хлебное золото и бесконечный голубой небосклон сильно волновали ее.
Дорога в лесу казалась широкой, и вся была на виду, она просматривалась и впереди, и сзади. На поле же совсем другое дело. Она стала узенькой и убежала от меня тоненькой ниточкой насовсем. Небо распахнулось все без остатка. Солнце увеличило свою мощь, а наша повозка и Голубко — все уменьшилось на поле. Кряжистые, разлапистые сосны могуче возвышались то с одной, то с другой стороны дороги. Крупные смолистые ветви слегка покачивались на ветру, приветствовали и провожали нас в путь. И хлеба на этой земле родятся такие же богатые, тучные, литые.
Лес и поле. Я всегда разделял эти два понятия. Разные у меня возникали ощущения. Лес — это что-то общее, более доступное для человека, естественное от природы, дикорастущее. А вот колхозное поле, хлеб — государственное, драгоценное и неприкосновенное.
— А ну-ка, сын, останови коня, дай я немного пройдусь!
Я остановил Голубка. Мать слезла с ходка и пошла вперед по дороге. Она немного прошла, потом резко повернула в поле И тут же опустилась на колени.
— Мама, что с тобой? — подбежал я к ней.
На глазах у мамы были слезы. Она трогала руками колосья, обнимала их, гладила и чуть слышно приговаривала:
— Хлебушко! Батюшко!
У меня подступил комок к горлу. Я не знал, что делать. Я и понимал, и не понимал маму. Во всяком случае, не ожидал такого поворота. Я молчал, и еще долго мы молчали потом, собирая облепиху.
Мама радовалась. Она отдыхала от домашних забот.
День стоял чудесный, солнечный. С Оби тянуло речной свежестью, а из корзин пахло пряной облепихой. И я, как бы между прочим, спросил маму:
— Ты почему сегодня плакала?
— Ой, не говори, сынок! Как увидела поле, колосья — сердце мое зашлось. Я ведь с детских лет на Алтае хлеб убирала. В девятнадцать годов снопы вязала. Жнейка еще чуть слышно тарахтит на одном конце поля, пока другой конец пройдет — я уже восемнадцать-двадцать снопов завяжу. По девяти снопов суслоны ставили. Эх, красота! Стоят, как солдатики! Зерно в снопах так выстоится, до того высохнет — на зуб не возьмешь. Потом на ток свозили, в клади клали и в молотилку... Тут заплачешь... С детства я к нему приучена была.


Сапожок

Во многих деревнях и селах довелось побывать нам с братом Геннадием, разъезжая с концертами. Но некоторые запади в душу на всю жизнь. Вот, например, Первоновотроицк. Запомнилась сразу и навсегда. Может, потому, что официальное название у него одно, а в народе ее зовут по-другому — Сапожок.
Едем по деревеньке, шофер рассказывает:
— Эта вот улица называется Голенище, а вон та, следующая, — Лапоть. Их у нас всего-то две.
Присматриваемся — и правда, по расположению своему улице напоминает сапог.
Закончился концерт, на сцену вышел управляющий отделением совхоза, сердечно поблагодарил за концерт и любезно пригласил нас:
— Приезжайте к нам в Сапожок еще. — Потом спохватился, поправился: — В Первоновотроицк.
Вспомнил, видимо, что он все-таки официальное лицо.


Цветы-недотроги

Раисе Заволокиной

Ранняя весна. Пашня. Снег уже сошел с черной распаханной земли. Посреди пашни — большой буерак. В нем из земли торчат сухие дудки репейника, полыни и другой прошлогодней травы. От солнечных лучей верхний слой земли прогрелся, но воздух еще ощутимо прохладен.
На смолянисто-черные эти поля со стороны Саянских предгорий надвинулась мрачная свинцовая туча, и вдруг повалил крупными густыми хлопьями снег. Он падал на землю и тут же таял. На сухих травяных будыльях по буераку, а особенно на головках репейника, снег задерживался и не таял, превращая их в пышные снежные цветы.
Туча медленно, словно нехотя, уползла и через какое-то время исчезла совсем. Снова появилось солнышко, и буерак преобразился, стал похож на цветущее хлопковое поле.
Я любовался этим неожиданным чудом природы и вспоминал тебя, моя дорогая и единственная. И очень жалел, что не могу от всего сердца преподнести тебе эти удивительные снежные цветы-недотроги.


Черный кот и белая бабочка

Свет из окошка падал во двор. Оконные проемы четко отпечатывались на земле. Ночь стояла тихая, теплая. Со двора тянуло сухим деревянным гнильем и мелкой пылью. Я сидел один на крылечке дома и любовался белой бабочкой, прилетевшей на огонек.
Неожиданно из темноты выскочил смолянисто-черный кот. Поблескивала на свету его шерсть, плутовато горели глаза. Пригнув спинку, припадая к земле, он легко подкрался к бабочке. Вытянув лапку, осторожно прикоснулся к ней.
Бабочка вспорхнула, закружила в воздухе, мелькая белыми лепестками-крылышками. Кот вертел головой, игриво следил за ее полетом. Наконец бабочка опустилась на землю.
Черный кот снова протянул лапку и нежно тронул бабочку. Она опять заметалась в оконной полоске света. Так и играли черный кот с белой бабочкой, а мне вдруг подумалось: постылое это дело в ночи одиночество.


Цикорий

У нас в Новом Поселке цикорий растет всюду. Больше, конечно, на улице, по обочинам, вдоль палисадников и огородов.
Инне добрые хозяева специально сохраняют это неприхотливое растение. Ухаживают за ним, поливают. Что ж, кто предпочитает мальву, а кто — цикорий.
В разгар лета, когда начинается бурное цветение мальвы и цикория, глаз от улицы не оторвать! Кажется, сам воздух поет!
Цикорий растет и за поселком вдоль полевых дорог, радуя прохожего человека своим приветливо-веселым цветом. Пыль автодорожная, автомобильные газы — ничуть ему не помеха.
Нарвал я как-то букет полевых цветов. Вложи в него несколько веточек цикория. Приехал домой, поставил букет в вазу, полюбовался. Дело к ночи пошло. Пригляделся, а от цикория в вазе одни дудки торчат. Ни единого цветочка на стебле. Выдернул я огорченно эти дудочки и выбросил их в огород, на навозную кучу.
Утром проснулся рано. Солнышко светит, прекрасный день настает. Вышел в огород и поразился: выброшенные вчера на навозную кучу дудки цикория распустились во всей своей красе, переливаются лазурью.
— Ах, вот ты, брат, какой — с характером! Не по нраву неволя.
Подавай тебе солнце и простор!

Дед — сто лет

Хоронили деда — Епимахова Вахромея Силыча. От роду ему исполнилось сто три года. Хоронили по всем обычаям и заветам русским. И, как это бывает на похоронах, завели люди разговоры, добром и славой поминая ушедшего из жизни человека:
Крепкий старик был. Да, силенки не занимать. С пятнадцати годов кули с зерном таскал. Подойдет к отцу и скажет: «Давай-ка, папаша, и мне мешочек». Глядишь, вдвоем-то быстро с делом управятся. Сколько пришлось поработать, тяжестей перенести за такую-то жизнь... До последних дней руки просили работу. Взял как-то топор, вышел во двор, ударил по чурке — расколоть не может: «Пойду, — говорит, — старуху поматерю, а все равно расколю, елки-табуретки!» Вроде как ругался он так... А это совсем недавно было.


Отцовская карьера

Почти каждый приезд к отцу, Дмитрию ЗахаровичуЗаволокину в Новый поселок, не обходится у нас без разговора о его прошлой работе, без его рассказов о лошадях. У отца это любимая тема. Вот и сейчас сидим мы с ним у телевизора, а на экране показывают, как молодые совхозные ребята купают в реке коней. Отец смотрит, и всем телом вздрагивает, едва сдерживает себя от слез. Долгое время не может произнести слова. Чувствую, что ему тяжело и одновременно приятно от дорогих воспоминаний. Наконец, он успокаивается, бодрится и начинает разговор:
— Еще совсем маленьким был, посадят меня на лошадь, ноги к чересседельнику привяжут, и я копны вожу. Кобылу Пилюсточкой звали. Спокойная Пилюсточка была, умная. Лошади ведь тоже изучают хозяина. Обидишь — уйдет от тебя и, как человек, нервничает, переживает... Одно время я в колхозе работал возчиком. С обозом ходил и в одиночку за сеном ездил. У одного лошадь в замор идет, на глазах чахнет, а у другого ездока всегда в форме. Иная даже поправляется. Потому что за хомутом, сбруей следишь, сани проверишь, за полозьями присмотришь — хорошо ли скользят. Бывает, набьется в носы снегу, настынет на них конских шишек — мученье для лошади. Утром, к примеру, накорми тебя, напои, и погони бегом — какой с тебя бегун? Так и лошадь. А дашь ей два-три километра спокойно пройти, глядишь, она разомнется, тогда и понужай рысью. Воз нормальный и правильно положить надо — это лошадь чувствует и понимает. Последний конь у меня Туман был. Да ты его помнишь. На почте я тогда конюхом работал. Начальник говорит «Смотри, Дмитрий Захарович, держи его в руках — убьет. Крутой, необъезженный жеребец. Кто ездил на нем — все бросают». А я ездил. Отпущу его, наоборот — дам ему слабинку. Не рву удила. Где нужно, придержу мягко. Приучил его к самостоятельности. Со временем Туман подчиняться стал... С головой надо...
На пашне, бывало, заполошный пахарь схватится, как угорелый, за плуг и понужает лошадь. Даст два круга без передыху, потом сидит, курит. Сам весь в поту и коня так шуганет, запарит, что тот больше в борозду заходить не хочет. Пока он курит, я за это время без надрыва три круга пройду.
А на покосе, ох, нагляделся я. Косилка зацепится за кочку — бьют лошадь. Она рвет — дергач у косилки отваливается, тяги лопаются, ее еще больше бьют, родимую, в града-мать ругаются: «Что за Карька такая попала, сдохлая!» Карька бедная, чуть только зацепит за пенек и сама, не ожидая бича, окрика, рвет с маху, бьется, лишь бы угодить нетерпеливому хозяину. А нет, чтобы сдать назад, приподнять косилку — помочь лошади. Больше бы сделал человек за день, и лошадка была бы куда здоровее и спокойнее... Жалко мне, ох, жалко...
Отец содрогнулся весь, нервно сжал губы и замолчал. Потом нараспев, каким-то чужим голосом, с трудом вымолвил:
Ка-арьера моя кончилась... Все, что знал, что умел — применить сейчас некуда. До-ожил... Кто я теперь — никто. Гайки, машины — это не мое, да я их и не любил никогда. Лошадей увижу — плачу. Дело мое любимое было... Ох, любимое дело.


Куковала кукушка

Он долго стоял среди хлебного поля, всматривался в окружавшие его холмы, в темные колки берез. По ним угадывал свою малую родину — деревеньку Буденовку.
Давно это было, очень давно. Не один десяток лет минуло. Ушли тогда мужики на фронт и не вернулись назад. А бабы после войны побросали все и разъехались кто куда. С тех пор нет больше деревни Буденовки. Распахали на этом месте поля, растет теперь здесь пшеница.
Где-то тут, в этой земле, лежала его мать...
Виталий Булавин приехал в родные места, чтобы поклониться ей. Отца Виталий помнил плохо. Он как ушел в сорок первом на фронт, так и с концом. А вот мать...
Куковала кукушка, как в ту осень сорок четвертого, когда ее хоронили всем селом. Куковала кукушка, пахло цветами и землею сырой...
Мать Виталия, Федора Антоновна, в апреле, в самую распутицу, возила для колхоза на быках семенное зерно. От станции Каргат до Буденовки сто с лишним километров было. В последний раз она шесть мешков привезла и ни зернышка не потеряла в пути. Вот только промокла сильно и простудилась...
Вспомнил Виталий и то, как они по весне всей школой колоски собирали. Он несколько ведер набрал. Председатель колхоза ему за работу килограмм сахару и кулек пряников дал. Виталий принес их больной матери.
Стоял Виталий, вспоминал, и, словно воочию, мать видел: вот она, в черной юбке с пиджачком, под которым белая рубашка с галстучком, — тогда под Пашу Ангелину модно было одеваться — берет в руки балалайку, играет и поет звонким сильным голосом частушки.
Куковала кукушка, шумели хлеба, а Виталий слышал звучавшие в нем благословенные материнские слова — последний наказ ее: «На что будешь способен, сынок, — все людям отдай!»


Мне виднее

Война отняла у Марьи Зыряновой мужа. Оставила на руках семерых детей. Шесть мальчиков и девочку. Один одного меньше. Дети, работа в колхозе, домашнее хозяйство — на износ жила баба. Одна коровенка только и выручала.
Соберет Марья кое-какую сметанку, собьет маслица, наварит яиц, картошки, сядет одна за стол и ест. Пока сама не наестся — никого из детей не посадит. Подойдет какой из мальчуганов, она ему еще и поддаст, чтобы не лез раньше времени.
Заметили это бабы, с которыми она на работу вместе ходила, и высказали:
— Что это ты, Марья, ребятишек-то обижаешь, не кормишь, смотреть тошно!
А чо вы, бабы, думаете, — отвечает им Марья, — одна я у них. Если я не поем — загнусь. Я ведь с каких уже пор на ногах, а они только с ночи встали... Буду я сильна, здорова — их всегда прокормлю. А вот если я заболею, свалюсь — кто за ними ходить будет, кому они нужны? Мне виднее...


Бобыль

Старый бобыль Митяй Прохоров доит корову. Сидя на скамейке в стайке, он легко и плавно перебирает руками, весело припевая: «Коровка на дворе — харчик на столе, коровка на дворе...»
Залетела в стайку пчела и кжалила корову под хвост. Загремело ведро. Вместе с ведром и скамейкой кверху ногами полетел из-под коровы Митяй. Поднялся, выскочил с досады на улицу — вторая пчела догнала и вонзила ему жало в шею. Митяй не выдержал:
— Женюсь! Завтра же женюсь! Прости меня, Господи, бобыля старого, сироту сверху донизу! Завтра женюсь!


Выкутился

Привез осенью Модя Маношкин домой запрелую, суковатую лесину — печку топить. Жена с бабкой выйдут, топором машут-машут, рубят-рубят — едва нарубят на истопу щепы, потом ругают Модю:
— Ты какого черта суковатое бревно-то привез? Топор не берет!
— М-м!.. — ухмыляется Модя, — привези его без сучков, вы его быстро сожжете.


Легко

— Легко! — говорил Мишка Кругликов из деревни Матюшкино, когда брался за работу. Жена просит его:
— Сходил бы, Миша, порыбачил, рыбки хочу!
— Легко! — отвечает Миша.
Сгреб невод, побежал на озеро. Одолели Мишку комары, запалил он костер да вместе с сушняком сжег в костре невод.
Собрался Мишка в райцентр, запряг лошадь. Соседи ему говорят:
— Грязь на улице, распутица, куда ты едешь?
— Легко!
Залез в грязь, завязла телега, сломалось колесо. Полдня просидел Мишка в грязи.
Научился Мишка водить машину. Стал заезжать в гараж, ребята говорят ему:
— Осторожно!
— Легко!
Поехал, оторвал дверцу у машины. Сняли с работы...
Легко!
Так и живет.


Врачи

Жили в поселке два брата Уваровы. Два врача. Старший в поликлинике работал, а младший был ветеринаром.
Как сойдутся братья, заведут разговор о лекарской работе — дело до скандалов доходит.
Старший Уваров хвалится:
— Я — врач. На мне вся больница держится! Младший не уступает:
— Какой ты врач! К тебе больной придет, расскажет, что, где и как болит. Ты таблетки выпишешь, а там хоть помирай. Ты пойди с больной коровой поговори и вылечи ее. Вот тогда будешь врач!


С душою садил

Садил Иван Маркович картошку «на комара» — это когда по весне первый комар полетит. А комар полетит, когда земелька хорошенько прогреется.
И садил кусты редко, вольно — очень уж удобно потом полоть.
Не бросал Иван Маркович картошку в лунку, а руками укладывал, ростками вниз, чтобы куст разрастался и вглубь, и вширь.
Не раз за лето сходил Иван Маркович на поле — прополет, окучит.
Зацвела картошка белыми, розовыми цветами. Радуется Иван.
Накопал по осени четырнадцать мешков картошки и еще копать мешка на два осталось. Да вот беда — мешки кончились. Пошел Иван к соседу тару занимать.
— И как ты, Иван, такую картошку вырастил? — удивляется сосед.
— С душою садил.
— Вот как?.. А я вот один садил, — погоревал сосед.


Открытие

Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой!
Зачем, зачем ты снова повстречался.
Зачем нарушил мой покой?
(Песня из кинофильма «Кубанские казаки)

Странно: обнаруживаю, будто эту песню слушаю и открываю для себя как первый раз. Хотя тут же отмечаю, что вроде бы знал ее всю жизнь.
Вспоминаю родную сузунскую улицу, когда из распахнутых окон в майские праздники она рекой лилась. Тогда, в детстве, она была мне ни к чему, и казалось, что все происходит само собой. Живет песня, поют ее, значит, так нужно.
Но вот прошло время и вдруг... Слеза на глазах загорелась.

Свою судьбу с твоей судьбою
Пускай связать я не смогла,
Но я жила, жила одним тобою,
Я всю войну тебя ждала.

Ждала, когда наступят сроки,
Когда вернешься ты домой...
И горьки мне, горьки твои упреки,
Горячий мой, упрямый мой!

Сколько сейчас ни слушаю эту песню, а всякий раз открываю ее заново.
Она чиста, как первый поцелуй, как первая любовь, как сад расцветший, как весенняя радуга! Вот теперь мне понятно, что она во многих пробудила. Но надо много пожить, чтобы это понять.
Да это же не песня... Икона!
Посвящаю эти строки нашим певицам: Валентине Михайловой и Галине Юдиной, благодарю, что они вновь открыли ее для меня.
Нет, вы только прислушайтесь к песне, прикоснитесь к ее словам, сыграйте, спойте!..


В веснушках черемух

Авторам песни «Деревенька моя» посвящается

Тогучинская земля — край черемух. Деревенька Васино. Как здесь хорошо, легко и просто дышится. Особенно весной, когда заклубится земля, заволнуется, займется белыми, снежными увалами лохматых черемух. Утонет деревенька в цветах, укроется, растворится в зеленом мареве...
Вот тогда и выходи на улицу с гармошкой и песней. Пляши и ной, пой и пляши до устали — на то она и есть деревенская улица.
От звуков гармони, частушек и песен черемуха еще более душистей и слаще становится. Да чего там говорить, дымит черемуха, пьянеет улица от любовных перезвонов гармоник. Кто хоть раз сидел с гармошкой под ненаглядной черемухой, тот непременно скажет: «Силища-то какая — красота земная, природная!»
Так однажды и вышли с гармошкой на деревенскую улицу композитор Николай Кудрин и поэт Владимир Гундарев, и зазвучала, забилась в их сердцах песня. Песня о вечной любви к земле, к Родине, к маленькой деревеньке — деревеньке-колхознице — такой милой, близкой и дорогой.

Ты в легком платочке
Июльского облака,
В веснушках черемух
Стоишь над рекой...


Прощальная песня

Друг мой, Виталий Кузьмич Булавин — музыкант по профессии, однажды рассказал мне об одном эпизоде из начальной поры своей жизни.
«Детство мое — послевоенное. Мать умерла рано, отец не вернулся с фронта. Воспитывался в сельском детдоме.
Хорошо помню, как полюбилась мне в детдоме музыка. Играл на трубе, баяне, и даже в струнный кружок ходил, на мандолине занимался. Когда закончил в школе семь классов, отправился в город пешком, чтобы получить музыкальное образование.
Иду по пыльной столбовой дороге один, босиком, ботинки на палке за плечами болтаются. Слева от дороги колокольчики, справа ромашки белеют. А я все иду, иду... Подойду к телеграфному столбу, ухо приставлю и слушаю, слушаю, как провода поют. А поют они почему-то всегда жалобно и печально.
Тогда-то, наверное, я с детством и попрощался. Дальше уже был путь к жизни большой и к музыке настоящей...»

100-летие «Сибирских огней»