Вы здесь

Монологи воды. О поэзии Вячеслава Тюрина

Вячеслав Тюрин. Всегда поблизости. М., 2001
Файл: Иконка пакета 10_iarancev_monologi.zip (9.79 КБ)
МОНОЛОГИ ВОДЫ. О поэзии Вячеслава Тюрина
Вячеслав Тюрин. Всегда поблизости. М., 2001

«Ведь к музыке найти ключи… нельзя». «Я пишу в никуда». «Я чувствую себя, как гость». «Мир перестал нуждаться в авторе, с тех пор как зажил по уму». «Кто, кроме Бога, знает истину…кому она еще нужна…». Не довольно ли, скажет читатель, цитат? Да еще в начале статьи. Да еще будто нарочно подобранных, чтобы обнажить стойкое разочарование поэта в себе и в мире.
Принимая эти возможные упреки, в свою очередь зададим неслабый вопрос: как и с чего еще начинать писать о поэте как авторе музыки, подлинные слова к которой еще не подобраны? То ли потому, что услышанная музыка слишком высока для низко пресмыкающихся слов. То ли потому, что слова и со-словия еще подбираются на вкус, на цвет, на зуб, как драгметалл к бриллиантам в шедевре прикладного искусства. Если думать вышеуказанными «то лями», то собранная в книгу (В.Тюрин. Всегда поблизости. М., 2001), поэзия В.Тюрина предстанет репетицией симфонии, ее черновиком, где слова, рождаясь, не заглушаются, не зачеркиваются вновь рожденными.. Образ сменяется образом, так же как мотив в симфонии сменяется мотивом. Стихи, строка за строкой растут, набухают, больше вширь, чем длину и больше вдаль, чем ввысь. В глазах рябит и застит, в ушах звенит и поет, обоняние обоняет. А главный, итоговый аккорд, который превращает репетицию в концерт, а рукопись в скрижаль, не услышать, не уловить. Потому что есть потребность в этой высокой «ловле». Потому что сам поэт эту потребность в нас родил, создал, сотворил, раздавая авансы чуть не каждой вертикальной строкой своих горизонтальных стихов.
Иногда даже кажется, поэт чересчур спешит, выкладываясь до конца в строке, образе, метафоре, по своему статусу должными быть рядовыми, «строительными», подготовительными. В результате
открытый конец и вопросы музыке, себе, миру, Богу, истине. С одной стороны, служить музыке, поэзии и ее «пестрому сору» «профессиональный долг», а с другой – «какой из меня художник?», а тем более «демиург». Уж лучше ремесленничать «в своем углу», растирая и смешивая краски воспоминаний о минувшей красоте природы и поэзии без надежды на гармонию. И этой силой побуждения к красоте на грани отчаяния, вечным единоначатием (единозачатием!) каждого стихотворения и каждой строки, не предполагающих финальной точки, и интересны стихи В.Тюрина. Именно интересны, а не просто хороши, потому что поэта самого интересует, волнует и чарует мир в достоверности его бытия. Перефразируя И.Бродского, можно сказать, что В.Тюрин «заражен нормальным реализмом», он больше познаватель и открыватель, чем созерцатель и украшатель.

Мой долг услышать тишину
Блаженных клеверных полей
Понять вершины тополей,
Чья серебристая молва
Всегда по-своему права.

Путь к пониманию, таким образом, лежит через переименование и смысловой переворот, совершаемый наяву, прямо здесь, в строке, во имя все того же поэтического долга. Поэтому и сады в этом стихотворении увидены и названы «замысловатыми», крыльцо
«жертвенником», убранным «червонцами» листьев, а октябрь «чертогом», где ветер кружит все те же жертвенные листья. Увы, но жертвенная сия метафора, длясь сквозь этот осенний стих, уводит от темы долга в уже знакомую нам область отчуждения поэта от мира: «Я чувствую себя, как гость на этом празднике богов», гласит финал стихотворения.
Есть у В.Тюрина стихи, где этот драматический надлом
от энтузиазма познания и увенчания бытия к пессимизму неверия и отчуждения повторяется с пугающей частотой, совпадая с употреблением языческо-мифологических метафор. Таково стихотворение о посещении «толпой» кинотеатра ничтожный повод для большого разговора о вечной правде неба и вечной же неправде людской суеты. Спонсором поэтической печали здесь выступает не столько осень с ее ржавеющей листвой, вороной подругой запустения, ветром, тусклой синевой. Все это только зачин, фон, колорит. Куда сильнее и безысходнее узреть, обнаружить, воскресить, выстроить в сюжет Апокалипсиса приметы неблагополучия всеобщего, так сказать, архетипического, библейски оправданного и предсказанного. Потому в стихотворении о кино не просто город, а Вавилон, не просто небо, а свиток для скорбного чтения, не кровать в коммуналке, а альков. С другой стороны, со стороны «толпы», для которой на свете просто осень, а не дебют Страшного Суда, другое «кино», где «громовержец» ушел на перекур и «стал голубятником авгур» и плюс ко всему лев остается бескрылым, а «птичья голова» трезвой «на рынке листопадном». Последние «кадры» стихотворения В.Тюрина (о льве и птичьей голове) эффектно непонятные, как пролитое молоко у И.Бродского, симптом иной непонятности, непонятости: поэтом мира, а миром поэта. Можно поддаться наваждению сна, в том числе кинематографического. Можно наоборот, отрезветь до самого грубого материализма. Но к музыке найти ключи не дано никому «ни бедняку, ни толстосуму». Мир останется статичным, издревле пораженным скверной равнодушия к судьбам своих поэтов, упорно и тщетно прислушивающихся к несуществующей в нем музыке.

Мир перестал нуждаться в авторе,
С тех пор как зажил по уму…

Может быть, все дело тогда в самом поэте? Может быть, он придумывает ту музыку из небесного зазеркалья, то особое звучание мира, к которому слова можно подобрать, только простершись до древних метафор, испытанных на многих поколениях поэтов-
одиночек. Если так оно и есть, и суть поэта не в совпадении с миром, а в дистанцировании от него, то он неизбежно сбивается на монолог, исповедь, соло, манкируя связностью и гладкостью речи. В лабиринты его дум, чувств, гаданий попадут тогда Голгофа, лифтер, щебет щеглов, мертвые пасеки, фашист в Чечне, киборг и рваная гимнастерка «на закуску» (стихотворение «Наваждение»). От «мяклой первины» расплуженной земли он через несколько страниц, огибая нежданный «Костер в заповеднике», попадет в летний город, где готов заблудиться, пропасть навеки. Как некогда «печальный, нищий, жесткий» А.Блок, потерявшийся «в кабаках, переулках, извивах» своего города. В.Тюрин тоже никак не может выйти из него. Ибо вся отвратительная прелесть его в том, что он дарует, отнимая, казнит, милуя, умертвляет, воскрешая.

Фигуры на доске расставлены
как слепки действующих лиц.
Как лабиринт кишит кентаврами,
И все пути пересеклись.

Здесь, в родных закоулках, даже эхо аукается «блатным жаргоном», но озвучено оно «родной геометрией» уличной кривизны. Здесь «сны забываются, проявлены лучами хлынувшего дня» и общаги тюремно «клетчаты». Но стоит «жизнь назвать по отчеству», как сознание хмелеет от ее избытка и ее обманов, горьких, как похмелье.
Впрочем, В.Тюрин, мастер таких вот лабиринтных стихов, готовых виться и виться, как улица-змея в случайных застройках-«шанхаях», вряд ли считает их чем-то готовым, устоявшимся, результативным. Эти стихи разной протяженности, извилистости, жанровости
«Дневник горожанина», «Путевые записки», «Железная дорога», «Строфы» скорее процесс, чем результат, скорее ритм, чем мелодия. Но зато и чаще укол боли и озарения, чем блеск и гордыня остроумия.

Эти мрачные строки
продиктованы тем
ощущеньем дороги
с ее множеством тем…
Напролом, через пустошь,
где лежат валуны.
Только строчку отпустишь

ощущенье вины…
Путевые записки
смысла не лишены.
Как огонь в тамариске.
Как набат тишины.
Триумф оксюморона,
праздник белиберды.
Живи долго, ворона.
Стойте намертво, льды.

Вот и договорились мы с В.Тюриным и с его одиночеством до белиберды и вороны
изнанок здравомыслия и жар-птицы. Такова цена поиска музыки и ее слов, отчуждения и опьянения Вавилонским столпотворением образов и метафор, идущих окольными путями стихов-лабиринтов.
Но когда поэт сбережет и сконцентрирует энергию для короткого стиха, освободив себя (на секунду, на страничку!) от библейской патетики и Бродского, то мгновенный контакт поэта с миром и читателя с поэтом пронзит, как электрический разряд:

Я паводок, а ты вода,
Бегущая неутомимо.
Скажи, пожалуйста, куда?
Что за вопрос, конечно, мимо.
Без поводка, в устах сладка,
На бурунах так говорлива:
Вскипая в кудри, словно грива
Коня, что сбросил седока.

Такие стихотворения не цитируются, они «портретируются», то есть даются
поэту и критиком целиком. Ибо здесь все в тему, все звучит и бежит, не убегая, застывает, как на снимке, не останавливаясь, не обуздываясь, не замолкая. Это восторг эмоции, вырвавшийся на простор из объятий города и его пророков. Как облака и тучи, столь часто проплывающие сквозь поэзию В.Тюрина. М.Кудимова, редактор и составитель книги, сопоставив стихотворения «Тучи» В.Тюрина и «Облака» И.Бродского тем самым словно намекнула на общее, «атмосферное» происхождение двух поэтов, разной степени именитости и увлажненности, отяжеленности влагой для удобрения или для слез, когда как. Воспользовавшись подсказкой коллеги, спросим сначала, о чем же «Тучи» В.Тюрина? Прежде всего это не совсем стихотворение, это попытка мифологии, выполненная подручными средствами, насколько позволяют эрудиция и остроумие автора, а также подкарауливающая на нижеследующей строке рифма. Судите сами: начав свое путешествие по небу и стихотворению «лудильщиком дня», преображаясь в «облик зубчатых башен», затем в паству славянского бога Сварога, тучи могут вдруг загрохотать гомеровым хохотом и напугать «кошмарами Свифта». К концу стихотворения они и вовсе теряют лицо, так его, впрочем, ни разу и не показав: из «жирных, точно джинны» лежебок они вот-вот превратятся в…фашистов «Тучи, где же ваш дуче?»
Пересказывать стихотворение
дело праздное и нелепое (что же это тогда, по О.Мандельштаму, за стихотворение?). В данном случае нами двигало желание познать или отгадать поэтическую логику стихотворения и его главного персонажа, каковая и заключается в символизации и сакрализации этих атмосферных явлений. Функции же их состоят в «лужении», то есть очищении от скверны и ознаменовании грядущих или настоящих бедствий. Вычитав из стиха эту немудреную мысль и насладившись качеством поэтических сравнений, изобретательностью и находками автора, в итоге мы натыкаемся на странноватое смешение сибирской широты и удали с элегической медитативностью уроженца гиблого Петербурга. А что же сам Бродский в своих «знаменитых» (М.Кудимова) «Облаках»? Он здесь усталый эмигрант, продолжающий брюзгливо открещиваться от всяческого ностальгизма в пользу пресного космополитизма.

Это от вас
я научился
верить не в числа
в чистый отказ
от правоты
веса и меры
в пользу химеры
и лепоты.

В то же время раб слова и словесности, И.Бродский достаточно трезв, чтобы полагаться на «облачковый» патриотизм, ибо облака ближе к призраку Бога, чем к конкретике земли, ближе к смерти, чем к жизни.
У В.Тюрина потому и тучи, а не облака, что его тянет больше к земле, а следовательно, к жизни:
«Река живет в моих стихах, Верна родному захолустью.» А что такое река, как не вернувшаяся на землю туча, а туча не вознесшаяся на небо река. Интересно, что в стихотворении «Иосифу Бродскому» В.Тюрин не избежал таки «речно-водяного» сравнения:

Держась на недомолвках, эта речь
Обращена к тебе, как русло к устью
Как вариант одной из наших встреч,
Как монолог воды, чтобы привлечь
Хоть раз твое вниманье к захолустью.

Итак, В.Тюрин
всего лишь ученик, читающий стихи учителя, «как молитву», рефлексирующий и злоупотребляющий периодами и анжамбеманами, как и его невско-бродвеевский учитель? Неужто так неоригинален его пейзаж, декорированный творчеством поэта из прошлого века и прошлой диссидентской идеологии? Нет, все же это не так. Лесосибирская (место рождения поэта – поселок Лесосибирск Иркутской области) самобытность, астфьевско-шукшинские сочетание задиристости, честности и боли пополам с шуткой-заплачкой вот то,. что превосходит «бродскую» хандру и нецензурные жалобы на тоталитаризм и материализм в «речах», посвященных всего лишь молоку и стулу. В.Тюрин это поэт реального, а не только филологического дара и мира. В каждой строчке его выход к горизонту, выкрик, выплеск, импульс к лучшему, ожидаемому. Закругления смысла в строку, строфу, стансовую самоизоляцию это либо болезнь роста, либо знак формирующегося стиля. Об этом мы узнаем уже из следующих его стихов. А пока скажем спасибо поэту, живущему вблизи великой воды Байкала, за его стихи: темные и светлые, текучие и стоячие. Такие, какой бывает вода на земле и на небе.


ВЛАДИМИР ЯРАНЦЕВ


100-летие «Сибирских огней»