Единый ресурс русскоязычных журналов и альманахов
Литературный подкаст
Увеличить
Решаем вместе
Считаете, что объекты культурного наследия находятся в плохом состоянии?
Расскажите об этом
Пн. 14:00 – 17:00
Вы здесь
Мой двадцатый век
Очерк
Файл: 
07_laptev_mdv.zip (76.2 КБ)
07_laptev_mdv.zip (76.2 КБ)Доктор технических наук,
Заслуженный машиностроитель РСФСР,
Лауреат премии Совета Министров СССР
Я коренной сибиряк, томич. И всегда буду чувствовать себя таковым. Родился в августе 1909 года в семье известного томского врача Александра Николаевича Лаптева. Он был участник русско-японской войны 1904—1905 гг. С ним рядом работала сестрой милосердия его жена, моя мать Клавдия Александровна.
И это, пожалуй, символично для нашей семьи: родители создавали свою семью как раз в начале «эпохи войн и революций», попав из родного Томска в далекую Маньчжурию. Мои «мирные медики» оказались в пекле войны, начавшейся с нападения японского флота на Порт-Артур и закончившейся разгромом русской армии при Мукдене, а 2-й Тихоокеанской эскадры — в Цусимском проливе. Флагман эскадры броненосец «Петропавловск» подорвался на японских минах и затонул. На нем погибли известный флотоводец, участник двух кругосветных плаваний, талантливый ученый в области кораблестроения вице-адмирал С. О. Макаров и художник В. В. Верещагин, крупнейший мастер батальной живописи, пророчески обличавший захватнические войны.
Эти исторические события, их героика и трагедия, потрясшие весь русский народ (да, политически, и самодержавие — 1905 год), нашли отражение в литературе, музыке, изобразительном искусстве. Вспомним только одну строфу из стихотворения С.Есенина:
Метель ревела под оконцем,И это, пожалуй, символично для нашей семьи: родители создавали свою семью как раз в начале «эпохи войн и революций», попав из родного Томска в далекую Маньчжурию. Мои «мирные медики» оказались в пекле войны, начавшейся с нападения японского флота на Порт-Артур и закончившейся разгромом русской армии при Мукдене, а 2-й Тихоокеанской эскадры — в Цусимском проливе. Флагман эскадры броненосец «Петропавловск» подорвался на японских минах и затонул. На нем погибли известный флотоводец, участник двух кругосветных плаваний, талантливый ученый в области кораблестроения вице-адмирал С. О. Макаров и художник В. В. Верещагин, крупнейший мастер батальной живописи, пророчески обличавший захватнические войны.
Эти исторические события, их героика и трагедия, потрясшие весь русский народ (да, политически, и самодержавие — 1905 год), нашли отражение в литературе, музыке, изобразительном искусстве. Вспомним только одну строфу из стихотворения С.Есенина:
Как будто бы стучались мертвецы —
Империя тогда вела войну с японцем,
И всем далекие мерещились кресты…
Тогда появились и песни, которые еще не всеми забыты, и надо чтобы их (буквально как документ эпохи) знали и теперешние поколения, особенно молодежь, неожиданно оказавшиеся в «перевернувшемся на 180 градусов» мире, обществе, отбросившем «на быстром ходу» всю предыдущую восьмидесятилетнюю часть истории страны.
Вот что мне запомнилось с детства:
Наверх, вы, товарищи, все по местам!Вот что мне запомнилось с детства:
Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает…
И эти строки, ставшие словами бессмертного русского вальса:
Тихо вокруг, ветер туман унес.На сопках маньчжурских
Воины спят
И русских не слышат слез…
Эти, ставшие поистине народными, песни я хорошо запомнил, но не забывая также и о том, как мы, уже советские люди, отомстили врагам за унижение России, за своих отцов и дедов. В 1945 году японская Квантунская оккупационная армия была разгромлена Красной Армией в Маньчжурской операции, что обусловило безоговорочную капитуляцию Японии, освобождение Южного Сахалина и Курильских островов, возвращение наше в героический Порт-Артур, в город Дальний (которые позже были переданы, вместе с правами на КВЖД, Китайской народной республике). И на музыку того же вальса легли другие слова:
Мы сберегли Славу родной земли.
В битвах жестоких мы на Востоке
Сотни дорог прошли…
Но я забегаю вперед…
КАК ДАВНО ЭТО БЫЛО…
Из впечатлений раннего детства остались немногие отрывочные эпизоды, какие-то детали семейного быта.
Как мы выглядели внешне?
Носил я, как все ребята тогда, короткие штанишки с «заслонкой» сзади, они крепились на пуговицах к лифчику, к которому пристегивались и резинки от чулок. Длинных брючек или трикотажных спортивных рейтузов никто из мальчиков не носил (их просто не было). Об осеннем пальто или курточках не помню, а зимой носил шубку в виде ямщицкого тулупчика, синего, подпоясанного красным кушачком. Позже, в школьном возрасте, купили мне бараний «нагольный» полушубок — прямой, немного выше колен, который я носил несколько лет. В сибирские трескучие морозы он был совершенно незаменим. На ногах летом — ботинки, застегивающиеся на пуговицы с помощью специального крючка или сандалии, а зимой — «пимы», по-другому валенки. После износа подошвы их аккуратно подшивали мягкими подметками, вырезаемыми из голенища старых пимов, так что хватало на несколько лет.
Каждый год на Рождество в доме устанавливали густую, высокую, до потолка, елку, украшали ее яркими игрушками. Помню серебристый кораблик, разноцветные стеклянные шары, хлопушки, бахрому, цепи из бумажных золотых и серебряных колец, свечи разных цветов на прищепках. Зажигался сильно искрящий «холодный огонь». Под елкой стоял рукотворный Дед Мороз и укладывались подарки. Как-то (году в 1924/25) подарили: мне и младшей сестре Ире плюшевых медвежат, а старшей Наташе досталась хорошенькая кукла. Когда мне попались в руки ножницы, я выстриг на голове у моего медведя лысину… Позже, когда папа был на войне (первой мировой), он то ли сам привез, приехав на побывку, то ли прислал нам из Риги или Ревеля отлично сделанных плюшевых обезьянок-шимпанзе.
Были у нас и механические игрушки: заводной броненосец и прицепляемые к нему миноносцы; железная дорога — круговая с заводным паровозом и вагончиками.
Припоминаю еще некоторые события из далекого прошлого. Когда папа был на войне, все скучали о нем, мама тревожилась. Она писала письма в действующую армию, получала ответные от папы. Занимаясь с нами, детьми, в свободное время читала нам «Илиаду» и «Одиссею» с изображениями греческих героев, которые нам очень нравились.
С той войны папа привез трофеи — тяжелый шрапнельный стакан и немецкий кинжального типа штык с простреленным насквозь клинком (во время Гражданской, при очередном обыске нашей квартиры — а это случалось при каждой смене власти, штык, как оружие, пришлось предъявить, и он был изъят).
При правительстве адмирала, «верховного правителя» Колчака папа служил в военном госпитале. При наступлении в Сибири Красной Армии (это была 5-я армия, которой обыватели пугали народ, говоря, что там воюют жестокие мадьяры и китайцы) вместе с колчаковскими войсками был эвакуирован на восток и папин госпиталь. Папа должен был ехать на подводе с медицинским оборудованием. Конец этой «эпопеи» для папы и для всех нас был более чем драматическим: он подхватил сыпной тиф и еле добрался до Томска.
Болел он тяжело, конечно, лежал дома. Температура, как это бывает при тифе, зашкаливала за 40 градусов. Будучи в бреду, папа говорил: «Вы не умеете обращаться с королями!». Это была, вероятно, фраза из произведения французского писателя Дюма, полное собрание сочинений которого у нас имелось, и которым все взрослые (включая Филатовых — моего крестного, его жену — мамину сестру, и двух дочерей, живших с нами) зачитывались в то время, чтобы отвлечься от окружающей действительности.
Мама после выздоровления папы принимала участие в работе благотворительной организации «Капля молока» и, наверное, посещая опекаемых, подхватила вшей и тоже заболела сыпняком. Помню, папа сам обертывал ее холодными простынями, смоченными водой, чтобы снизить общую опасно высокую температуру тела.
К борьбе с эпидемией сыпного тифа, охватившей страну (был даже призыв: «Если социализм не победит вошь, то вошь победит социализм»), папа как врач имел непосредственное отношение: он был назначен заведовать городской санитарной секцией. Организовал дезинфекционную формалиновую камеру, оказавшуюся очень эффективной для обработки завшивленной одежды.
Наша городская квартира располагалась в бревенчатом, обшитом тесом доме, выкрашенном в голубовато-серый цвет, на высоком первом этаже над кирпичным полуподвалом, где жило семейство сапожника, у которого был сын Гришка, с ним я «водился». В подобных квартирах обитала многочисленная томская интеллигенция — тогдашний «средний класс» населения.
Дом занимал фасадную часть двора, за ним — тоже двухэтажный, но меньших размеров флигель. Во дворе еще стоял большой сарай с конюшней, пригоном (где одно время обреталась наша корова Манька) и загородкой для дров. Отдельно — погреб-ледник и глубокий колодец. Поодаль, под навесом, — помойка и сортир (в словаре Ожегова этот термин не предусмотрен, но он имеется в Академическом Орфографическом словаре 1985 года.). Въехать во двор можно было через тяжелые двухстворчатые каркасные ворота с калиткой сбоку, расположенные по фасаду рядом с домом. Наш адрес был: Нечаевская улица, № 21, квартира 3. На парадной входной двери (при высоком крыльце, спускающемся к тротуару) была укреплена металлическая дощечка «под серебро» с надписью «Врач Александр Николаевич Лаптев».
Усадьба была построена и принадлежала моей бабушке Марии Григорьевне Вяткиной и несколько лет назад продана некоему Семену Михайловичу Каменщикову, которого мы, ребята Лаптевы и девочки семьи Резниковых, жившие на втором этаже нашего дома, за ворчливый характер называли «асмодеем». (По имеющемуся у меня «Полному толковому словарю всех общеупотребительных иностранных слов, вошедших в русский язык», Москва, 1880 г.: «асмодей» — еврейск., злой дух плотской любви. Какого-либо отношения к «асмодею» С. М. Каменщикову это определение, понятно, не имеет). Он же за наши, иногда шумные, шалости во дворе, на крыше сарая именовал нас обобщенно «бедствием». С семьей же Резниковых мы подружились, как оказалось, на всю жизнь.
Наша квартира состояла из шести комнат, включая проходную столовую, имела две прихожих («передних»), кухню с русской печью и плитой сбоку, на две конфорки, полатями и лежаком для кухарки. Имелось два выхода — парадный, на улицу, и задний — во двор, а также, соответственно, двое сеней и при них — две кладовые. Для отопления использовались четыре голландские печки на дровах, с герметическими дверцами, исключающими возможность отравления угарным газом. Водопровода в нашем доме, очевидно, как и в других домах на нашей улице, не было. Воду привозил водовоз и наливал ведрами в кадки, стоявшие в сенях.
Комнаты: спальня родителей, большая комната — вначале гостиная (с пальмой «кентия» и с мягкой мебелью), затем ставшая детской; небольшой, на одно окно, кабинет для приема пациентов (их у отца было немного), в котором стояли письменный стол, книжный шкаф, клеенчатая кушетка и лечебная электростатическая машина с ручным приводом. Кроме этого, было еще две комнаты, в одной из которых жила дальняя родственница по линии Вяткиных — тетя Дуня, а другая сдавалась кому-то в наем. После революции и «уплотнения» к нам подселили семью временно находившегося под арестом священника Маевского — в проходную комнату, со стенкой, образованной шкафами.
Топкой печей и колкой дров занимался папа, я помогал ему, когда стал постарше. На кухне у плиты действовала кухарка, а когда домашние прислуги, няни и горничные были отменены, то в основном — бабушка Маня, которая готовила на всю семью, несмотря на возраст и больное сердце, управляясь с тяжелыми чугунами, кастрюлями, сковородами, ухватами, клюкой, сковородником и прочими предметами кухонной утвари.
Нелишне будет здесь сообщить, что баба Маня происходила из семьи крепостных Владимирской губернии, была с детства приучена к труду, умела делать многое, в том числе прясть лен и шерсть, пользуясь веретеном, вязать на спицах и крючком, не говоря уже о сельскохозяйственных работах, приготовлении пищи, солений и т. д.
В послереволюционный период, когда дворники (и водовозы) были также отменены, нам приходилось убирать снег со своего участка двора. Часто за ночь выпадало до 20—30 сантиметров снега. У нас на этот случай в ходу были две деревянные и широкая фанерная лопата с окантованной жестью нижней кромкой — «пехло», от слова «пихать», сгребая снег.
Это, пожалуй, все о «родных пенатах», теперь о родном городе.
Томск, как первый университетский город в Сибири именовавшийся «Сибирскими Афинами», славился высокой культурой, своими высшими учебными заведениями и учеными. Это профессора-медики: В.М. Мыш (который буквально спас меня, когда я в семилетнем возрасте перенес тяжелейший гнойный аппендицит), Березняговский, Савиных, Смирнов, физики В.Д. Кузнецов (впоследствии — академик, Герой Социалистического труда), И.А. Соколов, А.В. Квасников (термодинамика, двигатели внутреннего сгорания, позже — участие в создании реактивных двигателей), знаменитые металлурги, геологи и много других выдающихся специалистов.
Промышленных предприятий в дореволюционные годы насчитывалось не так много: железнодорожное депо, спичечная фабрика «Заря», электротехнический завод… На быстрой и чистой реке Томь оживленно работали пассажирское и грузовое пароходства.
На главных улицах можно было видеть несколько крупных магазинов, гостиницы «Европа» и «Россия», аптеку фирмы «Штоль и Шмит», не уступавшую московскому «Ферейну», театр, два кинематографа, капитальные здания Общественного Собрания с концертным залом и Актового зала Университета, не говоря уже о комплексах зданий Технологического института и Университета, губернаторском доме с парадной лестницей, украшенной колоннами, величественном Кафедральном соборе (который постигла судьба Храма Христа Спасителя в 30-х годах). Этот перечень далеко не полон.
Через много лет после окончания Политехнического института, в 1972 году, мне довелось побывать в Томске на юбилейных торжествах по поводу 75-летия «альма матер».
Это была очень теплая встреча, на которую съехались многие выпускники института, работавшие в целом ряде городов и промышленных регионов страны.
Мне удалось немного посмотреть и город. Центральная его часть мало изменилась, только, как я уже писал, не было главного украшения города — Кафедрального собора. Периферийные районы города застроены многоэтажными домами, в том числе и рядом студенческих общежитий ТПИ, университета и других вузов.
Специально я заглянул и на свою старую квартиру на Нечаевской улице. Перед нашим домом № 21 вместо дощатого тротуара пролегал асфальтовый, значительно более широкий, вследствие чего крыльцо парадного входа было снято. Наша довольно просторная квартира, «в порядке уплотнения», оказалась разделенной на две какими-то перегородками, со входами и выходами — один с улицы, другой — со двора. Впечатление у меня осталось самое грустное. Ничего не поделаешь: затянувшийся на многие годы жилищный кризис давал о себе знать.
Вернемся, однако, к далеким дням детства. Во дворах и на улицах города текла своя жизнь. Летом приходили небольшие группы китайцев, показывая нехитрые фокусы и довольно сложные акробатические и жонглерские номера. Собравшиеся из окрестных домов зрители бросали «артистам» на ковер медные, а то и серебряные монеты — тогда еще «николаевские», с двуглавыми орлами. «Артисты» кланялись и благодарили: «Сапасиба денга много». Проходящих по улице китайцев уличные мальчишки, а случалось и «господские дети», дразнили: «Ходя, соли надо? Черепаха яйца ела?» Китайцы сердились или только делали вид и вроде бы гонялись за убегавшими ребятами.
Китайцы (как, впрочем, и татары) занимались и торговлей. На нашей Нечаевской улице была лавка, где ее хозяин-китаец торговал «китайскими орехами» — арахисом, лесными орехами — фундуком, сушеными и свежими фруктами и прочими вкусными вещами.
По дворам ходили и другие «бродячие предприниматели». Это — скупщики старья, обычно татары, выкрикивавшие: «Эй, шурум-бурум, стары вещи продавать!». Это — точильщики («Эй, точить ножи, ножницы!») с точильными станками, переносимыми за плечами и приводимыми в действие педальным устройством. Это — продавщицы мороженого, располагавшиеся со своими тележками по углам улиц. Это — шарманщики с обезьянками-мартышками на плече или с попугаями, вытаскивающими для желающих билетики-фантики «на счастье». Это, наконец, «холодные сапожники», чинившие быстро и недорого обувь тут же на дворе.
Таковы, неполно, воспоминания о жизни в родном доме, во дворе, на нешумных улицах уютного сибирского города, сохранившиеся с мальчишеского возраста до самых преклонных лет у автора этих строк.
Как мы выглядели внешне?
Носил я, как все ребята тогда, короткие штанишки с «заслонкой» сзади, они крепились на пуговицах к лифчику, к которому пристегивались и резинки от чулок. Длинных брючек или трикотажных спортивных рейтузов никто из мальчиков не носил (их просто не было). Об осеннем пальто или курточках не помню, а зимой носил шубку в виде ямщицкого тулупчика, синего, подпоясанного красным кушачком. Позже, в школьном возрасте, купили мне бараний «нагольный» полушубок — прямой, немного выше колен, который я носил несколько лет. В сибирские трескучие морозы он был совершенно незаменим. На ногах летом — ботинки, застегивающиеся на пуговицы с помощью специального крючка или сандалии, а зимой — «пимы», по-другому валенки. После износа подошвы их аккуратно подшивали мягкими подметками, вырезаемыми из голенища старых пимов, так что хватало на несколько лет.
Каждый год на Рождество в доме устанавливали густую, высокую, до потолка, елку, украшали ее яркими игрушками. Помню серебристый кораблик, разноцветные стеклянные шары, хлопушки, бахрому, цепи из бумажных золотых и серебряных колец, свечи разных цветов на прищепках. Зажигался сильно искрящий «холодный огонь». Под елкой стоял рукотворный Дед Мороз и укладывались подарки. Как-то (году в 1924/25) подарили: мне и младшей сестре Ире плюшевых медвежат, а старшей Наташе досталась хорошенькая кукла. Когда мне попались в руки ножницы, я выстриг на голове у моего медведя лысину… Позже, когда папа был на войне (первой мировой), он то ли сам привез, приехав на побывку, то ли прислал нам из Риги или Ревеля отлично сделанных плюшевых обезьянок-шимпанзе.
Были у нас и механические игрушки: заводной броненосец и прицепляемые к нему миноносцы; железная дорога — круговая с заводным паровозом и вагончиками.
Припоминаю еще некоторые события из далекого прошлого. Когда папа был на войне, все скучали о нем, мама тревожилась. Она писала письма в действующую армию, получала ответные от папы. Занимаясь с нами, детьми, в свободное время читала нам «Илиаду» и «Одиссею» с изображениями греческих героев, которые нам очень нравились.
С той войны папа привез трофеи — тяжелый шрапнельный стакан и немецкий кинжального типа штык с простреленным насквозь клинком (во время Гражданской, при очередном обыске нашей квартиры — а это случалось при каждой смене власти, штык, как оружие, пришлось предъявить, и он был изъят).
При правительстве адмирала, «верховного правителя» Колчака папа служил в военном госпитале. При наступлении в Сибири Красной Армии (это была 5-я армия, которой обыватели пугали народ, говоря, что там воюют жестокие мадьяры и китайцы) вместе с колчаковскими войсками был эвакуирован на восток и папин госпиталь. Папа должен был ехать на подводе с медицинским оборудованием. Конец этой «эпопеи» для папы и для всех нас был более чем драматическим: он подхватил сыпной тиф и еле добрался до Томска.
Болел он тяжело, конечно, лежал дома. Температура, как это бывает при тифе, зашкаливала за 40 градусов. Будучи в бреду, папа говорил: «Вы не умеете обращаться с королями!». Это была, вероятно, фраза из произведения французского писателя Дюма, полное собрание сочинений которого у нас имелось, и которым все взрослые (включая Филатовых — моего крестного, его жену — мамину сестру, и двух дочерей, живших с нами) зачитывались в то время, чтобы отвлечься от окружающей действительности.
Мама после выздоровления папы принимала участие в работе благотворительной организации «Капля молока» и, наверное, посещая опекаемых, подхватила вшей и тоже заболела сыпняком. Помню, папа сам обертывал ее холодными простынями, смоченными водой, чтобы снизить общую опасно высокую температуру тела.
К борьбе с эпидемией сыпного тифа, охватившей страну (был даже призыв: «Если социализм не победит вошь, то вошь победит социализм»), папа как врач имел непосредственное отношение: он был назначен заведовать городской санитарной секцией. Организовал дезинфекционную формалиновую камеру, оказавшуюся очень эффективной для обработки завшивленной одежды.
Наша городская квартира располагалась в бревенчатом, обшитом тесом доме, выкрашенном в голубовато-серый цвет, на высоком первом этаже над кирпичным полуподвалом, где жило семейство сапожника, у которого был сын Гришка, с ним я «водился». В подобных квартирах обитала многочисленная томская интеллигенция — тогдашний «средний класс» населения.
Дом занимал фасадную часть двора, за ним — тоже двухэтажный, но меньших размеров флигель. Во дворе еще стоял большой сарай с конюшней, пригоном (где одно время обреталась наша корова Манька) и загородкой для дров. Отдельно — погреб-ледник и глубокий колодец. Поодаль, под навесом, — помойка и сортир (в словаре Ожегова этот термин не предусмотрен, но он имеется в Академическом Орфографическом словаре 1985 года.). Въехать во двор можно было через тяжелые двухстворчатые каркасные ворота с калиткой сбоку, расположенные по фасаду рядом с домом. Наш адрес был: Нечаевская улица, № 21, квартира 3. На парадной входной двери (при высоком крыльце, спускающемся к тротуару) была укреплена металлическая дощечка «под серебро» с надписью «Врач Александр Николаевич Лаптев».
Усадьба была построена и принадлежала моей бабушке Марии Григорьевне Вяткиной и несколько лет назад продана некоему Семену Михайловичу Каменщикову, которого мы, ребята Лаптевы и девочки семьи Резниковых, жившие на втором этаже нашего дома, за ворчливый характер называли «асмодеем». (По имеющемуся у меня «Полному толковому словарю всех общеупотребительных иностранных слов, вошедших в русский язык», Москва, 1880 г.: «асмодей» — еврейск., злой дух плотской любви. Какого-либо отношения к «асмодею» С. М. Каменщикову это определение, понятно, не имеет). Он же за наши, иногда шумные, шалости во дворе, на крыше сарая именовал нас обобщенно «бедствием». С семьей же Резниковых мы подружились, как оказалось, на всю жизнь.
Наша квартира состояла из шести комнат, включая проходную столовую, имела две прихожих («передних»), кухню с русской печью и плитой сбоку, на две конфорки, полатями и лежаком для кухарки. Имелось два выхода — парадный, на улицу, и задний — во двор, а также, соответственно, двое сеней и при них — две кладовые. Для отопления использовались четыре голландские печки на дровах, с герметическими дверцами, исключающими возможность отравления угарным газом. Водопровода в нашем доме, очевидно, как и в других домах на нашей улице, не было. Воду привозил водовоз и наливал ведрами в кадки, стоявшие в сенях.
Комнаты: спальня родителей, большая комната — вначале гостиная (с пальмой «кентия» и с мягкой мебелью), затем ставшая детской; небольшой, на одно окно, кабинет для приема пациентов (их у отца было немного), в котором стояли письменный стол, книжный шкаф, клеенчатая кушетка и лечебная электростатическая машина с ручным приводом. Кроме этого, было еще две комнаты, в одной из которых жила дальняя родственница по линии Вяткиных — тетя Дуня, а другая сдавалась кому-то в наем. После революции и «уплотнения» к нам подселили семью временно находившегося под арестом священника Маевского — в проходную комнату, со стенкой, образованной шкафами.
Топкой печей и колкой дров занимался папа, я помогал ему, когда стал постарше. На кухне у плиты действовала кухарка, а когда домашние прислуги, няни и горничные были отменены, то в основном — бабушка Маня, которая готовила на всю семью, несмотря на возраст и больное сердце, управляясь с тяжелыми чугунами, кастрюлями, сковородами, ухватами, клюкой, сковородником и прочими предметами кухонной утвари.
Нелишне будет здесь сообщить, что баба Маня происходила из семьи крепостных Владимирской губернии, была с детства приучена к труду, умела делать многое, в том числе прясть лен и шерсть, пользуясь веретеном, вязать на спицах и крючком, не говоря уже о сельскохозяйственных работах, приготовлении пищи, солений и т. д.
В послереволюционный период, когда дворники (и водовозы) были также отменены, нам приходилось убирать снег со своего участка двора. Часто за ночь выпадало до 20—30 сантиметров снега. У нас на этот случай в ходу были две деревянные и широкая фанерная лопата с окантованной жестью нижней кромкой — «пехло», от слова «пихать», сгребая снег.
Это, пожалуй, все о «родных пенатах», теперь о родном городе.
Томск, как первый университетский город в Сибири именовавшийся «Сибирскими Афинами», славился высокой культурой, своими высшими учебными заведениями и учеными. Это профессора-медики: В.М. Мыш (который буквально спас меня, когда я в семилетнем возрасте перенес тяжелейший гнойный аппендицит), Березняговский, Савиных, Смирнов, физики В.Д. Кузнецов (впоследствии — академик, Герой Социалистического труда), И.А. Соколов, А.В. Квасников (термодинамика, двигатели внутреннего сгорания, позже — участие в создании реактивных двигателей), знаменитые металлурги, геологи и много других выдающихся специалистов.
Промышленных предприятий в дореволюционные годы насчитывалось не так много: железнодорожное депо, спичечная фабрика «Заря», электротехнический завод… На быстрой и чистой реке Томь оживленно работали пассажирское и грузовое пароходства.
На главных улицах можно было видеть несколько крупных магазинов, гостиницы «Европа» и «Россия», аптеку фирмы «Штоль и Шмит», не уступавшую московскому «Ферейну», театр, два кинематографа, капитальные здания Общественного Собрания с концертным залом и Актового зала Университета, не говоря уже о комплексах зданий Технологического института и Университета, губернаторском доме с парадной лестницей, украшенной колоннами, величественном Кафедральном соборе (который постигла судьба Храма Христа Спасителя в 30-х годах). Этот перечень далеко не полон.
Через много лет после окончания Политехнического института, в 1972 году, мне довелось побывать в Томске на юбилейных торжествах по поводу 75-летия «альма матер».
Это была очень теплая встреча, на которую съехались многие выпускники института, работавшие в целом ряде городов и промышленных регионов страны.
Мне удалось немного посмотреть и город. Центральная его часть мало изменилась, только, как я уже писал, не было главного украшения города — Кафедрального собора. Периферийные районы города застроены многоэтажными домами, в том числе и рядом студенческих общежитий ТПИ, университета и других вузов.
Специально я заглянул и на свою старую квартиру на Нечаевской улице. Перед нашим домом № 21 вместо дощатого тротуара пролегал асфальтовый, значительно более широкий, вследствие чего крыльцо парадного входа было снято. Наша довольно просторная квартира, «в порядке уплотнения», оказалась разделенной на две какими-то перегородками, со входами и выходами — один с улицы, другой — со двора. Впечатление у меня осталось самое грустное. Ничего не поделаешь: затянувшийся на многие годы жилищный кризис давал о себе знать.
Вернемся, однако, к далеким дням детства. Во дворах и на улицах города текла своя жизнь. Летом приходили небольшие группы китайцев, показывая нехитрые фокусы и довольно сложные акробатические и жонглерские номера. Собравшиеся из окрестных домов зрители бросали «артистам» на ковер медные, а то и серебряные монеты — тогда еще «николаевские», с двуглавыми орлами. «Артисты» кланялись и благодарили: «Сапасиба денга много». Проходящих по улице китайцев уличные мальчишки, а случалось и «господские дети», дразнили: «Ходя, соли надо? Черепаха яйца ела?» Китайцы сердились или только делали вид и вроде бы гонялись за убегавшими ребятами.
Китайцы (как, впрочем, и татары) занимались и торговлей. На нашей Нечаевской улице была лавка, где ее хозяин-китаец торговал «китайскими орехами» — арахисом, лесными орехами — фундуком, сушеными и свежими фруктами и прочими вкусными вещами.
По дворам ходили и другие «бродячие предприниматели». Это — скупщики старья, обычно татары, выкрикивавшие: «Эй, шурум-бурум, стары вещи продавать!». Это — точильщики («Эй, точить ножи, ножницы!») с точильными станками, переносимыми за плечами и приводимыми в действие педальным устройством. Это — продавщицы мороженого, располагавшиеся со своими тележками по углам улиц. Это — шарманщики с обезьянками-мартышками на плече или с попугаями, вытаскивающими для желающих билетики-фантики «на счастье». Это, наконец, «холодные сапожники», чинившие быстро и недорого обувь тут же на дворе.
Таковы, неполно, воспоминания о жизни в родном доме, во дворе, на нешумных улицах уютного сибирского города, сохранившиеся с мальчишеского возраста до самых преклонных лет у автора этих строк.
Каждый год выезжали на дачу в деревню Малое Протопопово, мы — трое детей и баба Маня. Снимали домик, в котором хозяева жили только зимой. В доме — две комнаты, кухонька и (четвертый угол) терраса под общей, крытой дранкой, крышей. Хозяева — Яков Платонович Филимонов, его жена Авдотья Егоровна и трое детей: старшая Манька, средняя Надька и младшая Маруська. Позже появился у них и сынишка.
Под большим навесом хозяин прилаживал качель с длинной доской, на которой мы качались, размахиваясь «выше балки».
В лес ходили, чаще всего сразу через большой огород, начинавшийся за сараем, — в кедровник или по другую сторону деревни, на «кандык» — смешанный лес, в основном еловый.
Кедровник (не кедрач, как называют «москали») — лес невероятной красоты, величественный, с деревьями высотой, наверное, метров 30—35, толщиной в 1-2 обхвата. При свежем ветре лес наполнялся каким-то мощным гулом. Здесь резвились во множестве прелестные белочки и юркие бурундуки с полосатой спинкой. Земля вокруг деревьев была усыпана сухой хвоей. Грибов там было (кажется, поэтому) не особенно много. Их было гораздо больше и разных видов: белянки, рыжики, маслята, грузди, подберезовики, подосиновики, белые,— в березовых перелесках и рощах, где были покосы, а также по сторонам дороги на Томск. Собранных нами грибов, а это порядочная кадушка соленых и вязки сушеных, хватало на всю долгую сибирскую зиму.
В кедровник мы ходили не просто ради прогулок на свежем смолистом воздухе, а трудолюбиво (школа нашей незабвенной бабы Мани) собирали ягоду, главным образом землянику, из которой бабушка варила варенье в немалом количестве. Нам сильно досаждали, правда, комары. Находили на себе и клещей.
По осени отправлялись в кедровник подбирать сбитые ветром шишки и там же на месте их лущили. Дело опять же добычливое. Вернувшись домой, оттирали засмоленные руки топленым маслом. В итоге получали запас на зиму — целый цинковый высокий бак орехов, пуда на четыре. Зимой вечерами вся семья садилась за стол, на который ставилась глубокая тарелка с орехами, и начинался «сибирский разговор».
Сбивать шишки с деревьев, залезая на них, так как шишки, известно, растут достаточно высоко (об этом позаботилась сама природа), было категорически запрещено крестьянской общиной. Шишкобой начинался, когда орехи полностью созревали, и только строго в назначенный день. К этому времени мужики уже присматривали места, где образовалось больше шишек, и ранним утром с семьями, на телегах мчались на выбранные участки, вооруженные необходимым для сбивания шишек оборудованием. Это были «прислоны» — огромные деревянные молотки, которыми стучат по стволу дерева (портя при этом кору); колотушки с кожаной петлей для надевания на руку, когда влезали на дерево; длинные тонкие шесты (также с петлей на одном конце) для сбивания шишек с большихх ветвей и соседних деревьев.
В деревне походы нашей «команды» в дошишкобойный период за добычей, конечно, замечали, смотрели на нас косовато. Бабу Маню называли «барыня Вятчиха».
Кроме уже упомянутой филимоновской дачи, мы раза кажется два снимали второй этаж единственного в деревне двухэтажного дома «у Фоме» Авдеева, и раз — у Валентина Егоровича, брата Авдотьи Егоровны, причем не дачу, а избу, как более дешевую. Однажды снимали дачу на самом берегу пруда реки Ушайки (впадающей в реку Томь в Томске). Хозяйку звали Настасья Исаевна. У нее было два сына. Запомнился один из них, старший — Вася, сухорукий, который был женат на поповне из соседнего села Большое Протопопово. Жену Вася, хоть и сам «убогий», держал в строгости, был недоволен, когда она нарезала хлеб слишком тонкими, не по-крестьянски, по его мнению, ломтями, и даже порой бивал ее.
Большим достоинством деревни Малое Протопопово был этот самый пруд, создаваемый плотиной на деревянных стойках со щитами, поднимая или опуская которые можно было регулировать уровень воды в пруду и в верховьях Ушайки.
У плотины располагалась мельница, вполне современная, без «наливных» или «подливных» огромных деревянных колес, а с водяной турбиной, вращавшей жернова и приводившей в движение сита. Понятно, что мельницей пользовалась вся округа. Ниже плотины слив переходил в мелководную часть реки, где мы и другие малые детишки купались. Один из участков, с галечным дном, называли «на камушках», другой за ним —поглубже, с песчаным дном — «на песочке». Купаясь однажды на нем (лет, кажется, шести) я, спрыгнув с крутого берега, попал неожиданно в довольно глубокую (для мальчишки) образовавшуюся на песчаном дне яму и, не умея плавать, начал барахтаться, уходя под воду. Бывший со мной папа, сидевший на берегу, увидя происходящее, бросился за мной прямо в одежде и вовремя вытащил. Я не успел даже нахлебаться воды. Потом деревенские мальчишки называли меня «утопленником».
Купались в те времена (для меня это были школьные годы), во всяком случае в деревнях, без купальных костюмов. Поэтому у берега сооружали купальни с высокими плетневыми стенками, для выплывающих из воды делалось отверстие в стенке, обращенной к реке.
У нас какое-то время была и лодка, четырехместная, с уключинами и веслом для рулевого. Кроме нашей, других лодок ни у крестьян, ни у дачников не было, за исключением голубого «обласка» (долбленого из целого бревна) на двух человек, один из которых действовал веслом.
Лет до семи я никак не мог научиться плавать, хотя старшая сестра Наташа это уже умела. Мне показывали движения пловца — как грести руками и работать ногами. Но я на воде не удерживался и шел ко дну. И только когда я догадался попробовать себя на плавучесть, то есть, набрав побольше воздуха в легкие, лечь на воду, погрузив и лицо при открытых глазах, то обнаружил, что погружения почти не происходит или оно идет медленно. Тогда, ободренный этим, я стал выполнять нужные движения руками и ногами и поплыл! Позже, уже школьником средних классов я стал плавать прилично. Однажды произошел надолго сохранившийся в памяти случай, когда, находясь на берегу самой широкой части пруда (метров около 60), я увидел, что посредине его тонет девочка. Ее голова то показывалась над водой, то исчезала. Я, не раздумывая, быстро разделся и «саженками» для скорости поплыл к утопавшей. Схватив ее за волосы, зная, что иногда тонущие цепляются за спасающего и положение может стать опасным, я, как можно сильнее гребя свободной рукой и работая ногами, «отбуксировал» бедняжку к более близкому —противоположному — берегу. Там стояло несколько мужиков и ребят, но никто в воду не бросился, и только когда я уже подплыл к самому берегу, подхватили ее от меня. «Откачивать» утопленницу не пришлось, но шоковое, как теперь говорят, состояние она, видимо, испытала.
Интересно, что когда я только еще шел к пруду и увидел происходящее, там уже находился гостивший у нас мой товарищ Женька Серебренников, плававший получше меня. Он спасать девочку, однако, не решился. Это, как оказалось, была Надька — дочка Филимоновых, на два-три года младше меня. Женька же побежал к их дому, довольно далеко от пруда отстоящему, и сообщил, предвосхищая события, матери девочки, что ее дочь тонет или утонула. Та в это время находилась в коровнике, доила корову. Потрясенная таким сообщением, она, опрокинув подойник с молоком, бросилась бежать на берег и только там, узнав о счастливом окончании события, которое могло стать трагическим, пришла в себя и не могла нарадоваться. Не помню, были ли сказаны слова благодарности по адресу спасателя или нет ...
Коль скоро речь зашла о купанье, плаванье, «утонутиях» и прочих водных процедурах, хочу рассказать о летнем сезоне исторического 1914 года, который наша семья провела на Черном море в небольшом городе Анапе, который ввиду благодатных природных условий считался детским курортом.
Поехали всей семьей: родители, трое детей — шести, пяти и двух лет от роду, и баба Маня (по-моему, больше всех нас заслужившая этот отдых). Помню, мы заняли целое купе в вагоне, наверное, третьего класса. Для младшей — Ирочки — захватили маленькую раскладушку.
В Анапе снимали жилье с двориком, служившим и местом приготовления пищи. Утром, как полагалось, все шли на пляж — великолепный песчаный пляж, какие встречаются на Черном море не так часто. После солнечных ванн и купанья мы получали угощение — очень вкусный кефир и вафли. Иногда ездили на моторной лодке на более отдаленные «Золотые пески», поистине роскошный пляж.
В одной из таких поездок, на обратном пути, со мной чуть было не случилось несчастье. Держа в руках жестяное ведерко, я перегнулся через борт лодки, чтобы зачерпнуть воды (вот непоседа!). А лодка уже подходила к пристани. Еще несколько секунд и меня зажало бы между бортом и краем причала. К счастью, лодочник-моторист, он же рулевой, мгновенно оценил обстановку и отдернул меня от борта (ничего не скажешь — молодец!). Мне, естественно, крепко досталось от старших за опасное баловство.
Начало первой мировой войны застало нас еще в Анапе. Массовый отъезд отдыхающих создал немалые трудности. Мы как-то устроились на поезд, а кое-кому пришлось ехать чуть ли не на крышах вагонов.
По приезде в Томск через какое-то время, видимо, скоро, папа был мобилизован в армию и всю войну служил полковым врачом, в том числе и на передовых позициях. За что и был награжден высшим воинским орденом Св. Владимира с мечами. Дома в Томске остались мама и бабушка с тремя малолетними детьми. Потом начались революция, гражданская война и разруха.
Подробно рассказав о жизни в деревне трех маленьких дачников и их замечательной бабушки и о поездке из далекой Сибири на черноморский курорт, надобно по справедливости сказать о наших родителях, которые, работая каждый на своей службе, могли приезжать на дачу только урывками и на неделю-другую во время отпусков. Папа обычно пользовался своим велосипедом марки «Дукс», а мама иногда приезжала на попутном конном транспорте. По приезде на дачу в субботу под вечер папа отдыхал, а в воскресенье гулял с нами, купался в пруду (пользуясь упомянутой мной купальней). Вместе мы катались на лодке, рыбачили. Ниже плотины ловились, помнится, больше пескари (лакомство для кошек), а в пруду — ельцы, окуни и даже на жерлицу, поставленную на ночь, — щуки.
Кстати, о велосипеде. В раннем детстве у нас был только трехколесный велосипедик, переходивший «по наследству» от старших к младшим. На большом — папином — велосипеде меня научили ездить, когда мне исполнилось 12...
От Томска до Малого Протопопова было около 18 верст. На полпути находилась еще деревня — Позднеево. Там жила семья знакомых нам крестьян — Цукановых. Глава семьи Петр Гаврилович, приезжая зимой в город, обычно привозил нам картошку, дрова, сено. Он называл всех наших взрослых «родной». И мы, говоря о нем, также применяли этот удобный дружеский термин.
В те неспокойные времена и на дороге, которой ездил папа, не всегда было спокойно. Известен был случай убийства какого-то человека, труп которого нашли в придорожном лесу на этом пути. Небольшое «транспортное происшествие» (конечно, совсем другого рода) случилось с папой, когда он в одно из воскресений под вечер уезжал на велосипеде в город. Недалеко от наших ворот на дороге оказались несколько лошадей. Папа неосмотрительно дал звонок. Лошади его не поняли и дорогу не освободили. Одна из них лягнула задними ногами, попав копытами в вилку переднего колеса, к счастью не по ногам ездока. Папа упал, конечно, ушибся, но не слишком сильно. Уехать в город ему пришлось на следующее утро с попутными крестьянами.
Навсегда запомнился всем нам другой эпизод, связанный с моментом приезда папы в деревню. Неожиданно, в необычное время, папа приехал на извозчике. Когда мы вместе с бабой Маней вышли ему навстречу, первыми его словами были «Печальные вести, печальные вести... Коля тяжело ранен». Оказалось, что дядя Коля, младший брат мамы, имевший высшее юридическое образование и служивший в Петропавловске, а после приезда в Томск женившийся на знакомой девушке Наталье Михайловне Кукушкиной, был мобилизован в армию «Верховного правителя России» адмирала Колчака и в бою с красными, где-то в болотах под Нижнеудинском, был ранен. Пуля, попав в карманные часы (вот роковой случай!), рикошетом прошла в полость живота, нанеся там тяжелые повреждения.
Дядя Коля был доставлен в томский госпиталь. Баба Маня, его мать, была потрясена трагическим сообщением. Помню, как она, в горе восклицая «Ой, вольный свет, батюшка, ой, вольный свет...», наскоро собралась и уехала вместе с папой в Томск.
Мама была в это время в Томске. Там же находился и их младший брат, врач, Петр. Позже, по их рассказам, мы узнали, что в госпитале находившийся в тяжелом состоянии дядя Коля говорил пришедшим к нему родным, что (в какой-то момент) чувствует себя немного лучше и хочет отдохнуть или поспать. После этого он забылся и больше не просыпался ...
Хоронили его, как и других погибавших в гражданской войне офицеров белой армии, с большим почетом, конечно — с духовым оркестром и длиннейшей процессией провожавших, понятно, из каких слоев населения.
ШКОЛАПод большим навесом хозяин прилаживал качель с длинной доской, на которой мы качались, размахиваясь «выше балки».
В лес ходили, чаще всего сразу через большой огород, начинавшийся за сараем, — в кедровник или по другую сторону деревни, на «кандык» — смешанный лес, в основном еловый.
Кедровник (не кедрач, как называют «москали») — лес невероятной красоты, величественный, с деревьями высотой, наверное, метров 30—35, толщиной в 1-2 обхвата. При свежем ветре лес наполнялся каким-то мощным гулом. Здесь резвились во множестве прелестные белочки и юркие бурундуки с полосатой спинкой. Земля вокруг деревьев была усыпана сухой хвоей. Грибов там было (кажется, поэтому) не особенно много. Их было гораздо больше и разных видов: белянки, рыжики, маслята, грузди, подберезовики, подосиновики, белые,— в березовых перелесках и рощах, где были покосы, а также по сторонам дороги на Томск. Собранных нами грибов, а это порядочная кадушка соленых и вязки сушеных, хватало на всю долгую сибирскую зиму.
В кедровник мы ходили не просто ради прогулок на свежем смолистом воздухе, а трудолюбиво (школа нашей незабвенной бабы Мани) собирали ягоду, главным образом землянику, из которой бабушка варила варенье в немалом количестве. Нам сильно досаждали, правда, комары. Находили на себе и клещей.
По осени отправлялись в кедровник подбирать сбитые ветром шишки и там же на месте их лущили. Дело опять же добычливое. Вернувшись домой, оттирали засмоленные руки топленым маслом. В итоге получали запас на зиму — целый цинковый высокий бак орехов, пуда на четыре. Зимой вечерами вся семья садилась за стол, на который ставилась глубокая тарелка с орехами, и начинался «сибирский разговор».
Сбивать шишки с деревьев, залезая на них, так как шишки, известно, растут достаточно высоко (об этом позаботилась сама природа), было категорически запрещено крестьянской общиной. Шишкобой начинался, когда орехи полностью созревали, и только строго в назначенный день. К этому времени мужики уже присматривали места, где образовалось больше шишек, и ранним утром с семьями, на телегах мчались на выбранные участки, вооруженные необходимым для сбивания шишек оборудованием. Это были «прислоны» — огромные деревянные молотки, которыми стучат по стволу дерева (портя при этом кору); колотушки с кожаной петлей для надевания на руку, когда влезали на дерево; длинные тонкие шесты (также с петлей на одном конце) для сбивания шишек с большихх ветвей и соседних деревьев.
В деревне походы нашей «команды» в дошишкобойный период за добычей, конечно, замечали, смотрели на нас косовато. Бабу Маню называли «барыня Вятчиха».
Кроме уже упомянутой филимоновской дачи, мы раза кажется два снимали второй этаж единственного в деревне двухэтажного дома «у Фоме» Авдеева, и раз — у Валентина Егоровича, брата Авдотьи Егоровны, причем не дачу, а избу, как более дешевую. Однажды снимали дачу на самом берегу пруда реки Ушайки (впадающей в реку Томь в Томске). Хозяйку звали Настасья Исаевна. У нее было два сына. Запомнился один из них, старший — Вася, сухорукий, который был женат на поповне из соседнего села Большое Протопопово. Жену Вася, хоть и сам «убогий», держал в строгости, был недоволен, когда она нарезала хлеб слишком тонкими, не по-крестьянски, по его мнению, ломтями, и даже порой бивал ее.
Большим достоинством деревни Малое Протопопово был этот самый пруд, создаваемый плотиной на деревянных стойках со щитами, поднимая или опуская которые можно было регулировать уровень воды в пруду и в верховьях Ушайки.
У плотины располагалась мельница, вполне современная, без «наливных» или «подливных» огромных деревянных колес, а с водяной турбиной, вращавшей жернова и приводившей в движение сита. Понятно, что мельницей пользовалась вся округа. Ниже плотины слив переходил в мелководную часть реки, где мы и другие малые детишки купались. Один из участков, с галечным дном, называли «на камушках», другой за ним —поглубже, с песчаным дном — «на песочке». Купаясь однажды на нем (лет, кажется, шести) я, спрыгнув с крутого берега, попал неожиданно в довольно глубокую (для мальчишки) образовавшуюся на песчаном дне яму и, не умея плавать, начал барахтаться, уходя под воду. Бывший со мной папа, сидевший на берегу, увидя происходящее, бросился за мной прямо в одежде и вовремя вытащил. Я не успел даже нахлебаться воды. Потом деревенские мальчишки называли меня «утопленником».
Купались в те времена (для меня это были школьные годы), во всяком случае в деревнях, без купальных костюмов. Поэтому у берега сооружали купальни с высокими плетневыми стенками, для выплывающих из воды делалось отверстие в стенке, обращенной к реке.
У нас какое-то время была и лодка, четырехместная, с уключинами и веслом для рулевого. Кроме нашей, других лодок ни у крестьян, ни у дачников не было, за исключением голубого «обласка» (долбленого из целого бревна) на двух человек, один из которых действовал веслом.
Лет до семи я никак не мог научиться плавать, хотя старшая сестра Наташа это уже умела. Мне показывали движения пловца — как грести руками и работать ногами. Но я на воде не удерживался и шел ко дну. И только когда я догадался попробовать себя на плавучесть, то есть, набрав побольше воздуха в легкие, лечь на воду, погрузив и лицо при открытых глазах, то обнаружил, что погружения почти не происходит или оно идет медленно. Тогда, ободренный этим, я стал выполнять нужные движения руками и ногами и поплыл! Позже, уже школьником средних классов я стал плавать прилично. Однажды произошел надолго сохранившийся в памяти случай, когда, находясь на берегу самой широкой части пруда (метров около 60), я увидел, что посредине его тонет девочка. Ее голова то показывалась над водой, то исчезала. Я, не раздумывая, быстро разделся и «саженками» для скорости поплыл к утопавшей. Схватив ее за волосы, зная, что иногда тонущие цепляются за спасающего и положение может стать опасным, я, как можно сильнее гребя свободной рукой и работая ногами, «отбуксировал» бедняжку к более близкому —противоположному — берегу. Там стояло несколько мужиков и ребят, но никто в воду не бросился, и только когда я уже подплыл к самому берегу, подхватили ее от меня. «Откачивать» утопленницу не пришлось, но шоковое, как теперь говорят, состояние она, видимо, испытала.
Интересно, что когда я только еще шел к пруду и увидел происходящее, там уже находился гостивший у нас мой товарищ Женька Серебренников, плававший получше меня. Он спасать девочку, однако, не решился. Это, как оказалось, была Надька — дочка Филимоновых, на два-три года младше меня. Женька же побежал к их дому, довольно далеко от пруда отстоящему, и сообщил, предвосхищая события, матери девочки, что ее дочь тонет или утонула. Та в это время находилась в коровнике, доила корову. Потрясенная таким сообщением, она, опрокинув подойник с молоком, бросилась бежать на берег и только там, узнав о счастливом окончании события, которое могло стать трагическим, пришла в себя и не могла нарадоваться. Не помню, были ли сказаны слова благодарности по адресу спасателя или нет ...
Коль скоро речь зашла о купанье, плаванье, «утонутиях» и прочих водных процедурах, хочу рассказать о летнем сезоне исторического 1914 года, который наша семья провела на Черном море в небольшом городе Анапе, который ввиду благодатных природных условий считался детским курортом.
Поехали всей семьей: родители, трое детей — шести, пяти и двух лет от роду, и баба Маня (по-моему, больше всех нас заслужившая этот отдых). Помню, мы заняли целое купе в вагоне, наверное, третьего класса. Для младшей — Ирочки — захватили маленькую раскладушку.
В Анапе снимали жилье с двориком, служившим и местом приготовления пищи. Утром, как полагалось, все шли на пляж — великолепный песчаный пляж, какие встречаются на Черном море не так часто. После солнечных ванн и купанья мы получали угощение — очень вкусный кефир и вафли. Иногда ездили на моторной лодке на более отдаленные «Золотые пески», поистине роскошный пляж.
В одной из таких поездок, на обратном пути, со мной чуть было не случилось несчастье. Держа в руках жестяное ведерко, я перегнулся через борт лодки, чтобы зачерпнуть воды (вот непоседа!). А лодка уже подходила к пристани. Еще несколько секунд и меня зажало бы между бортом и краем причала. К счастью, лодочник-моторист, он же рулевой, мгновенно оценил обстановку и отдернул меня от борта (ничего не скажешь — молодец!). Мне, естественно, крепко досталось от старших за опасное баловство.
Начало первой мировой войны застало нас еще в Анапе. Массовый отъезд отдыхающих создал немалые трудности. Мы как-то устроились на поезд, а кое-кому пришлось ехать чуть ли не на крышах вагонов.
По приезде в Томск через какое-то время, видимо, скоро, папа был мобилизован в армию и всю войну служил полковым врачом, в том числе и на передовых позициях. За что и был награжден высшим воинским орденом Св. Владимира с мечами. Дома в Томске остались мама и бабушка с тремя малолетними детьми. Потом начались революция, гражданская война и разруха.
Подробно рассказав о жизни в деревне трех маленьких дачников и их замечательной бабушки и о поездке из далекой Сибири на черноморский курорт, надобно по справедливости сказать о наших родителях, которые, работая каждый на своей службе, могли приезжать на дачу только урывками и на неделю-другую во время отпусков. Папа обычно пользовался своим велосипедом марки «Дукс», а мама иногда приезжала на попутном конном транспорте. По приезде на дачу в субботу под вечер папа отдыхал, а в воскресенье гулял с нами, купался в пруду (пользуясь упомянутой мной купальней). Вместе мы катались на лодке, рыбачили. Ниже плотины ловились, помнится, больше пескари (лакомство для кошек), а в пруду — ельцы, окуни и даже на жерлицу, поставленную на ночь, — щуки.
Кстати, о велосипеде. В раннем детстве у нас был только трехколесный велосипедик, переходивший «по наследству» от старших к младшим. На большом — папином — велосипеде меня научили ездить, когда мне исполнилось 12...
От Томска до Малого Протопопова было около 18 верст. На полпути находилась еще деревня — Позднеево. Там жила семья знакомых нам крестьян — Цукановых. Глава семьи Петр Гаврилович, приезжая зимой в город, обычно привозил нам картошку, дрова, сено. Он называл всех наших взрослых «родной». И мы, говоря о нем, также применяли этот удобный дружеский термин.
В те неспокойные времена и на дороге, которой ездил папа, не всегда было спокойно. Известен был случай убийства какого-то человека, труп которого нашли в придорожном лесу на этом пути. Небольшое «транспортное происшествие» (конечно, совсем другого рода) случилось с папой, когда он в одно из воскресений под вечер уезжал на велосипеде в город. Недалеко от наших ворот на дороге оказались несколько лошадей. Папа неосмотрительно дал звонок. Лошади его не поняли и дорогу не освободили. Одна из них лягнула задними ногами, попав копытами в вилку переднего колеса, к счастью не по ногам ездока. Папа упал, конечно, ушибся, но не слишком сильно. Уехать в город ему пришлось на следующее утро с попутными крестьянами.
Навсегда запомнился всем нам другой эпизод, связанный с моментом приезда папы в деревню. Неожиданно, в необычное время, папа приехал на извозчике. Когда мы вместе с бабой Маней вышли ему навстречу, первыми его словами были «Печальные вести, печальные вести... Коля тяжело ранен». Оказалось, что дядя Коля, младший брат мамы, имевший высшее юридическое образование и служивший в Петропавловске, а после приезда в Томск женившийся на знакомой девушке Наталье Михайловне Кукушкиной, был мобилизован в армию «Верховного правителя России» адмирала Колчака и в бою с красными, где-то в болотах под Нижнеудинском, был ранен. Пуля, попав в карманные часы (вот роковой случай!), рикошетом прошла в полость живота, нанеся там тяжелые повреждения.
Дядя Коля был доставлен в томский госпиталь. Баба Маня, его мать, была потрясена трагическим сообщением. Помню, как она, в горе восклицая «Ой, вольный свет, батюшка, ой, вольный свет...», наскоро собралась и уехала вместе с папой в Томск.
Мама была в это время в Томске. Там же находился и их младший брат, врач, Петр. Позже, по их рассказам, мы узнали, что в госпитале находившийся в тяжелом состоянии дядя Коля говорил пришедшим к нему родным, что (в какой-то момент) чувствует себя немного лучше и хочет отдохнуть или поспать. После этого он забылся и больше не просыпался ...
Хоронили его, как и других погибавших в гражданской войне офицеров белой армии, с большим почетом, конечно — с духовым оркестром и длиннейшей процессией провожавших, понятно, из каких слоев населения.
В 1916 году, когда мне исполнилось 7 лет, меня определили в частную школу Раисы Васильевны Аксеновой, которая (школа) пользовалась хорошей репутацией. Она была расположена примерно в четырех кварталах от нашего дома. В школу, помнится, я ходил один, самостоятельно, так как провожать было некому — все были заняты.
После окончания начальной школы я захотел поступить не в гимназию, а в Политехническое училище, где мой отец преподавал курс «Анатомия, физиология, гигиена». Им же был написан учебник под этим наименованием. Упомяну, что во время вступительных экзаменов (или собеседования) я упал в обморок, но не от волнения, а, скорее, от некоторого истощения (времена-то были голодные) или упадка сил.
Наряду с другими предметами, в училище преподавался Закон Божий, который вел священник. Мальчики еврейской национальности от этих занятий были освобождены. До сих пор помню молитвы, которые мы учили: «Отче наш, иже еси на небесех...» (А не на «небеси», как многие говорят в рифму), «Достойно есть яко воистину блажити тя Богородицу присноблаженную и пренепорочную...», «Царю небесный, утешителю душе истинный иже везде, Сый...», великопостную молитву Ефрема Сирина (которую редко кто теперь знает): «Господи и владыка живота моего. Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми рабу твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».
Несколько хуже запомнил «Символ веры»: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, творца неба и земли...», «Заповеди»: «...не убий, не укради...» (!). Однако благочестивым верующим я все же не стал, и отнюдь не по причине развернувшейся в стране после революции антирелигиозной пропаганды, а, видимо, «на основе научного атеизма». Как доказали астрономы и космонавты, на небе Бога нет. Бог, или вера в него, могут быть только в душе человека, если он этого пожелает.
Учеба в Политехническом училище продолжалась лишь около года, после чего произошла коренная реорганизация низшего и среднего образования, гимназий — мужских и женских — не стало, а появилась «советская трудовая школа» с совместным обучением мальчиков и девочек.
Я и сестры стали учиться в одной из таких школ на Александровской улице. На уроке был невнимателен, разговаривал с соседом по парте Витей Нестеровым, кстати, сыном заведующего учебной частью школы, жившим вместе с матерью на казенной квартире во дворе школы. Бывая у них, часто слушал граммофон. Набор пластинок у них был отличный: знаменитые Вяльцева, Варя Панина, Плевицкая, Шаляпин, Сибиряков и Окунева (дуэт) и даже Бим-Бом. Каждая пластинка французской фирмы «Пате» начиналась словами: «Пате рекорд». После проигрывания одной пластинки приходилось менять иглу (тогда они были быстро изнашивающимися).
Наша классная наставница, она же учительница рисования, Инна Владимировна Аронова — художница, хорошая знакомая нашей семьи, естественно, была недовольна моим поведением, но, не желая «выносить сор из избы», ограничивалась тем, что сетовала на меня моим родителям.
Через несколько лет — в 1920 или 1922 году, мы все трое детей Лаптевых были переведены в другую школу на Тверской улице, не очень далеко от дома. Эта школа была только что организована опытнейшим Николаем Александровичем Соколовым, пригласившим известных ему учителей. Назову нескольких из них, отличавшихся общей высокой культурой и качеством преподавания. Это Наталья Владимировна Оранская — математика, Варвара Павловна Миловидова — естествоведение, Евгения Георгиевна Соколова (жена Н.А. Соколова) — словесность, русский язык, Петр Иванович Свинцов — физика.
Отдельно стоит написать об Иштване Иосифовиче Сакали — венгре по национальности, кстати коммунисте, волею судеб в то смутное время попавшем в Россию и преподававшем в советской школе обществоведение (!). Это был высокий лысый человек, говоривший по-русски хотя и уверенно, но более чем своеобразно. Так, «в историческом аспекте» он сообщал нам: «Один раз стоял на голова Каутски, другой раз стоял на голова Ленин». При неудачном ответе ученика на его вопрос по предмету, он поучительно возглашал: «Но, но лючще, лючще надо!» При нарушениях учениками дисциплины на уроке он предостерегал: «Но, но я вас буду изучать!» (Видимо — поучать или проучить). Словом, фигура по меньшей мере одиозная.
Позже Сакали заменил директора школы Н. А. Соколова на его посту. Может быть, Соколову припомнили то, что в «царское время» он был директором Томской городской гимназии.
Николай Александрович был строг в отношении дисциплины школьников, особенно старших классов, темпераментно возражал против «флиртишка и танцулек». А танцами — бальными, тогда действительно увлекались. В Томске жил известный балетмейстер Пигин-Шамрэтт. Я танцам в школьные годы не обучился и потому на вечерах чувствовал себя стесненно, как говорится, «стоял у притолоки». Много позже в танцах, особенно в «западных», преуспел больше.
Мне хорошо запомнились многие ученики и ученицы нашего класса (тогда классы назывались группами): Таня Сухова, дальняя родственница Дмитрия Ивановича Менделеева. Когда много лет спустя я посетил ее в Москве, она подарила мне родословную — генеалогию Менделеевых, включавшую и семейство Суховых. Запомнились ее соседка по парте Ира Кунцевич, великовозрастная Наталья Кирьянова, серьезная Янко-Треницкая (будущий научный сотрудник Института русского языка в Москве), одна из лучших учениц Оля Сергеева. Среди учеников были не только мальчишки-школяры, но и великовозрастные, как например, сын крупного томского торговца Виктор Кудояров. В числе старших был Станислав Берниковский, обладавший небольшим баритоном — будущий певец хоровой группы Московского Художественного театра. Пел на школьных вечерах — тенором — кумир девиц Ваня Гордеев. Я в классе был и самым молодым и самым маленьким по росту.
В одном классе со мной училась и моя старшая сестра Наташа. Это объясняется тем, что она много болела. Позже в школу поступила младшая сестра Ирина. Школа дала нам в общем хорошую подготовку, вследствие чего мы благополучно преодолели по ее окончании экзаменационные барьеры при поступлении в ВУЗы: я — в Томский технологический, Наташа — на медицинский факультет Томского университета, Ирина — на химический факультет ТТИ.
Мой самый близкий товарищ в те времена — Евгений (Женька, конечно) Серебренников — учился на класс младше меня, хотя и был несколько старше. Он жил на нашей Нечаевской улице неподалеку, за полтора—два квартала от нас.
Семья Жени состояла из очень пожилого строгого отца Андрея Егоровича — бывшего боцмана русского военного флота, участвовавшего в историческом Цусимском сражении, матери, тихой женщины, страдавшей туберкулезом легких, старшего брата (жившего где-то отдельно) и сестры Раи, которая и была главной воспитательницей Женьки, отвечавшего ей искренней признательностью и часто упоминавшего ее в разговорах со мной и другими школьниками, за что те дразнили его: «У-у Рая».
В школе проявились, если не совсем таланты, то способности Жени: он играл в школьном струнном оркестре, рисовал, в том числе и масляными красками, а после школы увлекся вопросами языкознания, окончил соответствующий ВУЗ (не помню какой именно, кажется в Ленинграде) и начинал научные разработки в этой области, общаясь со специалистами.
Забегая далеко вперед, скажу, что ему пришлось участвовать в Великой Отечественной войне, отдать жизнь за Родину. Последнее известие о его судьбе мы получили от моей сестры Наташи. По окончании войны, в одной из поездок, во время отпуска вместе с подругой детства Лелей — Ольгой Резниковой, она побывала на кладбище, кажется в районе Рижского взморья (может быть и в другом месте) и случайно на могиле, обозначенной именем Евгения Серебренникова, увидела записку, в которой просили лиц, знавших того, кто здесь похоронен, зайти в сторожку. Однако в это время сторожка оказалась заперта и «путешественнице» пришлось уехать, так и не узнав о судьбе товарища наших юных дней.
После войны, будучи в служебной командировке в Ленинграде, зная адрес Жени по письмам, я разыскал квартиру на Петроградской (бывшей Выборгской) стороне и встретился с его женой Александрой (он звал жену Алла). Она рассказала мне печальную историю о гибели во время блокады Ленинграда их маленького ребенка. Мне трагедия матери, потерявшей единственного ребенка, была особенно понятна. Я ответил Алле самым глубоким и искренним сочувствием. О ее дальнейшей судьбе я не имел больше никаких известий.
А теперь снова обратимся к школе на Тверской.
Несколько постарше и повыше меня ростом был ученик Алеша Остроухов — обладавший сильным и красивым голосом — скорее альтом, чем тенором. Но выступал ли он на вечерах самодеятельности — не помню. Больше помню, что мы с ним часто о чем-то горячо спорили, временами доходя до ссоры. А вот дружил Алеша с одноклассником Шурой Минятовым, резко отличавшемся от нас «рядовых» школьников выдающимися математическими способностями. И еще учась в последних классах школы, он самостоятельно изучил основы высшей математики — дифференциального и интегрального исчислений. Поступив в Томский университет, он закончил математический факультет и получил известность как специалист в этой, одной из важнейших, фундаментальной науке.
С Шурой Минятовым у меня были хорошие товарищеские отношения, но у него дома я бывал редко, может быть всего два-три раза. Семья у него была очень своеобразная. Четыре брата, имена которых по восходящей возрастной линии, произносились «залпом»: Шура, Юра, Коля, Витенька. Старший — Виктор — уже с лысинкой. Мамаша — солидная дама, пользующаяся непререкаемым авторитетом у сыновей, говорившая почти басом. Запомнился разговор между ней и Шурой, когда мы вместе с ним собирались уходить: «Маменька, я одену шубку?» «Одень, одень, Шурочка». Вот примерно такие матриархальные отношения. (Об отце семейства я ничего не знал). Во времена политических репрессий ученого Александра Минятова постигла та же участь, что и многих представителей томской интеллигенции.
Заканчивая рассказ о школьных годах, хочу упомянуть еще о том, что в нашей семье практиковалось и внешкольное обучение иностранным языкам. Когда мы были еще дошкольниками, к нам была приглашена молодая учительница английского языка (имени и фамилии, к сожалению, не запомнил). В ее метод входило запоминание стихотворений и целых фраз, например поздравительных. Наилучшие успехи были, конечно, у Наташи, которая впоследствии продолжила изучение английского (и не только английского). Я до сего времени помню два стихотворения Лонгфелло. Одно короткое привожу в дословном переводе:
Если Вы никогда не любили так нежно,После окончания начальной школы я захотел поступить не в гимназию, а в Политехническое училище, где мой отец преподавал курс «Анатомия, физиология, гигиена». Им же был написан учебник под этим наименованием. Упомяну, что во время вступительных экзаменов (или собеседования) я упал в обморок, но не от волнения, а, скорее, от некоторого истощения (времена-то были голодные) или упадка сил.
Наряду с другими предметами, в училище преподавался Закон Божий, который вел священник. Мальчики еврейской национальности от этих занятий были освобождены. До сих пор помню молитвы, которые мы учили: «Отче наш, иже еси на небесех...» (А не на «небеси», как многие говорят в рифму), «Достойно есть яко воистину блажити тя Богородицу присноблаженную и пренепорочную...», «Царю небесный, утешителю душе истинный иже везде, Сый...», великопостную молитву Ефрема Сирина (которую редко кто теперь знает): «Господи и владыка живота моего. Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми рабу твоему. Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».
Несколько хуже запомнил «Символ веры»: «Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, творца неба и земли...», «Заповеди»: «...не убий, не укради...» (!). Однако благочестивым верующим я все же не стал, и отнюдь не по причине развернувшейся в стране после революции антирелигиозной пропаганды, а, видимо, «на основе научного атеизма». Как доказали астрономы и космонавты, на небе Бога нет. Бог, или вера в него, могут быть только в душе человека, если он этого пожелает.
Учеба в Политехническом училище продолжалась лишь около года, после чего произошла коренная реорганизация низшего и среднего образования, гимназий — мужских и женских — не стало, а появилась «советская трудовая школа» с совместным обучением мальчиков и девочек.
Я и сестры стали учиться в одной из таких школ на Александровской улице. На уроке был невнимателен, разговаривал с соседом по парте Витей Нестеровым, кстати, сыном заведующего учебной частью школы, жившим вместе с матерью на казенной квартире во дворе школы. Бывая у них, часто слушал граммофон. Набор пластинок у них был отличный: знаменитые Вяльцева, Варя Панина, Плевицкая, Шаляпин, Сибиряков и Окунева (дуэт) и даже Бим-Бом. Каждая пластинка французской фирмы «Пате» начиналась словами: «Пате рекорд». После проигрывания одной пластинки приходилось менять иглу (тогда они были быстро изнашивающимися).
Наша классная наставница, она же учительница рисования, Инна Владимировна Аронова — художница, хорошая знакомая нашей семьи, естественно, была недовольна моим поведением, но, не желая «выносить сор из избы», ограничивалась тем, что сетовала на меня моим родителям.
Через несколько лет — в 1920 или 1922 году, мы все трое детей Лаптевых были переведены в другую школу на Тверской улице, не очень далеко от дома. Эта школа была только что организована опытнейшим Николаем Александровичем Соколовым, пригласившим известных ему учителей. Назову нескольких из них, отличавшихся общей высокой культурой и качеством преподавания. Это Наталья Владимировна Оранская — математика, Варвара Павловна Миловидова — естествоведение, Евгения Георгиевна Соколова (жена Н.А. Соколова) — словесность, русский язык, Петр Иванович Свинцов — физика.
Отдельно стоит написать об Иштване Иосифовиче Сакали — венгре по национальности, кстати коммунисте, волею судеб в то смутное время попавшем в Россию и преподававшем в советской школе обществоведение (!). Это был высокий лысый человек, говоривший по-русски хотя и уверенно, но более чем своеобразно. Так, «в историческом аспекте» он сообщал нам: «Один раз стоял на голова Каутски, другой раз стоял на голова Ленин». При неудачном ответе ученика на его вопрос по предмету, он поучительно возглашал: «Но, но лючще, лючще надо!» При нарушениях учениками дисциплины на уроке он предостерегал: «Но, но я вас буду изучать!» (Видимо — поучать или проучить). Словом, фигура по меньшей мере одиозная.
Позже Сакали заменил директора школы Н. А. Соколова на его посту. Может быть, Соколову припомнили то, что в «царское время» он был директором Томской городской гимназии.
Николай Александрович был строг в отношении дисциплины школьников, особенно старших классов, темпераментно возражал против «флиртишка и танцулек». А танцами — бальными, тогда действительно увлекались. В Томске жил известный балетмейстер Пигин-Шамрэтт. Я танцам в школьные годы не обучился и потому на вечерах чувствовал себя стесненно, как говорится, «стоял у притолоки». Много позже в танцах, особенно в «западных», преуспел больше.
Мне хорошо запомнились многие ученики и ученицы нашего класса (тогда классы назывались группами): Таня Сухова, дальняя родственница Дмитрия Ивановича Менделеева. Когда много лет спустя я посетил ее в Москве, она подарила мне родословную — генеалогию Менделеевых, включавшую и семейство Суховых. Запомнились ее соседка по парте Ира Кунцевич, великовозрастная Наталья Кирьянова, серьезная Янко-Треницкая (будущий научный сотрудник Института русского языка в Москве), одна из лучших учениц Оля Сергеева. Среди учеников были не только мальчишки-школяры, но и великовозрастные, как например, сын крупного томского торговца Виктор Кудояров. В числе старших был Станислав Берниковский, обладавший небольшим баритоном — будущий певец хоровой группы Московского Художественного театра. Пел на школьных вечерах — тенором — кумир девиц Ваня Гордеев. Я в классе был и самым молодым и самым маленьким по росту.
В одном классе со мной училась и моя старшая сестра Наташа. Это объясняется тем, что она много болела. Позже в школу поступила младшая сестра Ирина. Школа дала нам в общем хорошую подготовку, вследствие чего мы благополучно преодолели по ее окончании экзаменационные барьеры при поступлении в ВУЗы: я — в Томский технологический, Наташа — на медицинский факультет Томского университета, Ирина — на химический факультет ТТИ.
Мой самый близкий товарищ в те времена — Евгений (Женька, конечно) Серебренников — учился на класс младше меня, хотя и был несколько старше. Он жил на нашей Нечаевской улице неподалеку, за полтора—два квартала от нас.
Семья Жени состояла из очень пожилого строгого отца Андрея Егоровича — бывшего боцмана русского военного флота, участвовавшего в историческом Цусимском сражении, матери, тихой женщины, страдавшей туберкулезом легких, старшего брата (жившего где-то отдельно) и сестры Раи, которая и была главной воспитательницей Женьки, отвечавшего ей искренней признательностью и часто упоминавшего ее в разговорах со мной и другими школьниками, за что те дразнили его: «У-у Рая».
В школе проявились, если не совсем таланты, то способности Жени: он играл в школьном струнном оркестре, рисовал, в том числе и масляными красками, а после школы увлекся вопросами языкознания, окончил соответствующий ВУЗ (не помню какой именно, кажется в Ленинграде) и начинал научные разработки в этой области, общаясь со специалистами.
Забегая далеко вперед, скажу, что ему пришлось участвовать в Великой Отечественной войне, отдать жизнь за Родину. Последнее известие о его судьбе мы получили от моей сестры Наташи. По окончании войны, в одной из поездок, во время отпуска вместе с подругой детства Лелей — Ольгой Резниковой, она побывала на кладбище, кажется в районе Рижского взморья (может быть и в другом месте) и случайно на могиле, обозначенной именем Евгения Серебренникова, увидела записку, в которой просили лиц, знавших того, кто здесь похоронен, зайти в сторожку. Однако в это время сторожка оказалась заперта и «путешественнице» пришлось уехать, так и не узнав о судьбе товарища наших юных дней.
После войны, будучи в служебной командировке в Ленинграде, зная адрес Жени по письмам, я разыскал квартиру на Петроградской (бывшей Выборгской) стороне и встретился с его женой Александрой (он звал жену Алла). Она рассказала мне печальную историю о гибели во время блокады Ленинграда их маленького ребенка. Мне трагедия матери, потерявшей единственного ребенка, была особенно понятна. Я ответил Алле самым глубоким и искренним сочувствием. О ее дальнейшей судьбе я не имел больше никаких известий.
А теперь снова обратимся к школе на Тверской.
Несколько постарше и повыше меня ростом был ученик Алеша Остроухов — обладавший сильным и красивым голосом — скорее альтом, чем тенором. Но выступал ли он на вечерах самодеятельности — не помню. Больше помню, что мы с ним часто о чем-то горячо спорили, временами доходя до ссоры. А вот дружил Алеша с одноклассником Шурой Минятовым, резко отличавшемся от нас «рядовых» школьников выдающимися математическими способностями. И еще учась в последних классах школы, он самостоятельно изучил основы высшей математики — дифференциального и интегрального исчислений. Поступив в Томский университет, он закончил математический факультет и получил известность как специалист в этой, одной из важнейших, фундаментальной науке.
С Шурой Минятовым у меня были хорошие товарищеские отношения, но у него дома я бывал редко, может быть всего два-три раза. Семья у него была очень своеобразная. Четыре брата, имена которых по восходящей возрастной линии, произносились «залпом»: Шура, Юра, Коля, Витенька. Старший — Виктор — уже с лысинкой. Мамаша — солидная дама, пользующаяся непререкаемым авторитетом у сыновей, говорившая почти басом. Запомнился разговор между ней и Шурой, когда мы вместе с ним собирались уходить: «Маменька, я одену шубку?» «Одень, одень, Шурочка». Вот примерно такие матриархальные отношения. (Об отце семейства я ничего не знал). Во времена политических репрессий ученого Александра Минятова постигла та же участь, что и многих представителей томской интеллигенции.
Заканчивая рассказ о школьных годах, хочу упомянуть еще о том, что в нашей семье практиковалось и внешкольное обучение иностранным языкам. Когда мы были еще дошкольниками, к нам была приглашена молодая учительница английского языка (имени и фамилии, к сожалению, не запомнил). В ее метод входило запоминание стихотворений и целых фраз, например поздравительных. Наилучшие успехи были, конечно, у Наташи, которая впоследствии продолжила изучение английского (и не только английского). Я до сего времени помню два стихотворения Лонгфелло. Одно короткое привожу в дословном переводе:
Если Вы никогда не любили так слепо,
То Вы никогда не были с разбитым сердцем.
В другом стихотворении приводилось метафорическое сравнение между холодным дождливым днем и холодом сердца, потерянными надеждами юности, но обнадеживающее: «За облаками все еще сияет солнце». Пример шуточного поздравления: «Я желаю Вам веселого Рождества Христова и счастливого Нового года, тарелки полные ростбифа и бочонки полные пива».
А с немецким языком я и Женя Серебренников (уже школьниками) впервые познакомились, беря уроки у пожилой учительницы Алисы Яковлевны Граве — знакомой семьи Серебренниковых. Уроки у Граве продолжались сравнительно недолго, но запомнились и оставили некоторый след в нашем лингвистическом образовании.
А с немецким языком я и Женя Серебренников (уже школьниками) впервые познакомились, беря уроки у пожилой учительницы Алисы Яковлевны Граве — знакомой семьи Серебренниковых. Уроки у Граве продолжались сравнительно недолго, но запомнились и оставили некоторый след в нашем лингвистическом образовании.
Увлечения и развлечения школьных лет были вполне здоровые. В долгие и холодные сибирские зимы катались на коньках и на лыжах. Первые коньки у меня были деревянные, их особым образом привязывали к пимам.. Затем последовали доставшиеся от предыдущего поколения «снегурки» — эти крепились штифтами с головками к каблукам и боковыми зажимами — к широкой части подошвы. Еще позже, уже студентом, я получил беговые «норвежки», с постоянным креплением к ботинкам. На них, понятно, надо было кататься не по тротуарам или по мостовой, а ходить на каток. Сколько-нибудь серьезно с инструктором зимними видами спорта мне заниматься не пришлось. А вот в институте я начинал заниматься боксом уже в группе. Однако, убоявшись обычных для боксеров переломов носового хряща, через год эти занятия прекратил. Все же кое-какие навыки тогда я получил.
Приличных лыж у меня не было и, в отличие от других школьников, я не мог научиться уверенно кататься с гор. А в Томске на крутом берегу Томи для этого использовались так называемые «Потаповы лужки», побывать на которых мне, к сожалению, так и не пришлось.
Зато в летние месяцы…
Неподалеку от нашего дома, в какой-то рощице, жило семейство Павперовых: вдова, ее сын Евгений, которого почему-то звали Жемка, и дочь Надежда, звавшаяся тоже необычно Нанькой. Так их называли «чарушата» — братья Борис и Ленька Чарухины. Близ их небольшого дома была лужайка, на которой устроили теннисную площадку. Там мы и играли. Жемка очень хорошо владел ракеткой, особенно «крученными» и «резанными» ударами. Я начал там играть, когда мне папа, будучи в командировке в Москве, купил ракетку известной фирмы «Максим Цыганков». Полученные там навыки игры пригодились мне, когда я, работая в «Авторемснабе» в Каретном ряду, имел возможность играть на известных теннисных площадках на Петровке, 26, где к тому же, что являлось особенно интересным, часто можно было наблюдать за игрой выдающихся теннисистов того времени — Новикова, «парников» Негребецкого и Мдивани, Клочкову, Теплякову и других знаменитостей, как, например, Игоря Ильинского…
Другим моим увлечением, как и многих мальчишек, в том числе моего товарища Жени Серебренникова, была игра в футбол. Получила она развитие после того как папа, в той же поездке в Москву, купил «настоящий» футбольный мяч. И я, как владелец мяча, составил уличную команду, игравшую на площадке близ церкви, расположенной на Ярлыковской улице. А вот братья Чарухины, о которых я упоминал выше, играли уже практически профессионально, во второй или третьей по силе команде города — «Гэби-2». Леонид играл правого полусреднего («инсайда»), а Борис — правого края. Эта пара была отлично сыграна.
Ну, а теперь о развлечениях. В школьные годы, еще мальчишкой, я посещал известный в Томске обширный городской сад, занимавший целый квартал рядом с Соборной площадью. На эту площадь выходил фасадом губернаторский дом. Вход в сад, имевший достаточно высокую металлическую ограду, днем был открыт для всех и служил прекрасным местом отдыха детей и взрослых. В саду имелась эстрада и открытая площадка со скамьями для зрителей. На эстраде, в числе других развлекательных мероприятий, проводились, естественно в вечернее время, чемпионаты по «французской» (ныне именуемой «греко-римской») борьбе для профессионалов. На такие чемпионаты подростки, и не только они, не имея карманных денег, проникали через известные нам, хотя и достаточно узкие лазы, образованные в малозаметных с дорожек сада местах, путем разгибания двух соседних металлических стержней ограждения.
Вспоминаю один из этих чемпионатов. На эстраду выходил шпрех-шталмейстер и объявлял: «Чэмпионат (тогда писалось и произносилось именно «э») французской борьбы на прррризы, поччетные ленты и дипломы. Выступают: чэмпион мира Август Микул, чэмпион мира Пауль Шмидт, чэмпион атлет-борец Иван Митрофанович, борец Шевчук» и т.д. Были там еще таинственные борцы «красная маска» и «черная маска»…
Старейшие борцы, очевидно, в прошлом широко известные — Микул и Шмидт, тяжеловесы тучные, с большими животами, другие — помоложе, не столь отягощенные мускулатурой и жирком. «Красная маска» — молодой с прекрасной мускулатурой и отличной техникой борьбы, выступал успешно и был кумиром публики. «Черная маска», видимо (по фигуре), пожилой, тучный, часто оказывался «на лопатках». В первом туре схватки длились по 20 минут, во втором — по 40 минут, третий тур — «схватка решительная до результата».
Бывали здесь и эстрадные представления с клоунадой и куплетистами. Один из них, например, исполнял песенку «О дамах мастей». Начало:
«Ах, дамы, дамы, дамы, дамы! Сколько бурь и сколько драмы!Приличных лыж у меня не было и, в отличие от других школьников, я не мог научиться уверенно кататься с гор. А в Томске на крутом берегу Томи для этого использовались так называемые «Потаповы лужки», побывать на которых мне, к сожалению, так и не пришлось.
Зато в летние месяцы…
Неподалеку от нашего дома, в какой-то рощице, жило семейство Павперовых: вдова, ее сын Евгений, которого почему-то звали Жемка, и дочь Надежда, звавшаяся тоже необычно Нанькой. Так их называли «чарушата» — братья Борис и Ленька Чарухины. Близ их небольшого дома была лужайка, на которой устроили теннисную площадку. Там мы и играли. Жемка очень хорошо владел ракеткой, особенно «крученными» и «резанными» ударами. Я начал там играть, когда мне папа, будучи в командировке в Москве, купил ракетку известной фирмы «Максим Цыганков». Полученные там навыки игры пригодились мне, когда я, работая в «Авторемснабе» в Каретном ряду, имел возможность играть на известных теннисных площадках на Петровке, 26, где к тому же, что являлось особенно интересным, часто можно было наблюдать за игрой выдающихся теннисистов того времени — Новикова, «парников» Негребецкого и Мдивани, Клочкову, Теплякову и других знаменитостей, как, например, Игоря Ильинского…
Другим моим увлечением, как и многих мальчишек, в том числе моего товарища Жени Серебренникова, была игра в футбол. Получила она развитие после того как папа, в той же поездке в Москву, купил «настоящий» футбольный мяч. И я, как владелец мяча, составил уличную команду, игравшую на площадке близ церкви, расположенной на Ярлыковской улице. А вот братья Чарухины, о которых я упоминал выше, играли уже практически профессионально, во второй или третьей по силе команде города — «Гэби-2». Леонид играл правого полусреднего («инсайда»), а Борис — правого края. Эта пара была отлично сыграна.
Ну, а теперь о развлечениях. В школьные годы, еще мальчишкой, я посещал известный в Томске обширный городской сад, занимавший целый квартал рядом с Соборной площадью. На эту площадь выходил фасадом губернаторский дом. Вход в сад, имевший достаточно высокую металлическую ограду, днем был открыт для всех и служил прекрасным местом отдыха детей и взрослых. В саду имелась эстрада и открытая площадка со скамьями для зрителей. На эстраде, в числе других развлекательных мероприятий, проводились, естественно в вечернее время, чемпионаты по «французской» (ныне именуемой «греко-римской») борьбе для профессионалов. На такие чемпионаты подростки, и не только они, не имея карманных денег, проникали через известные нам, хотя и достаточно узкие лазы, образованные в малозаметных с дорожек сада местах, путем разгибания двух соседних металлических стержней ограждения.
Вспоминаю один из этих чемпионатов. На эстраду выходил шпрех-шталмейстер и объявлял: «Чэмпионат (тогда писалось и произносилось именно «э») французской борьбы на прррризы, поччетные ленты и дипломы. Выступают: чэмпион мира Август Микул, чэмпион мира Пауль Шмидт, чэмпион атлет-борец Иван Митрофанович, борец Шевчук» и т.д. Были там еще таинственные борцы «красная маска» и «черная маска»…
Старейшие борцы, очевидно, в прошлом широко известные — Микул и Шмидт, тяжеловесы тучные, с большими животами, другие — помоложе, не столь отягощенные мускулатурой и жирком. «Красная маска» — молодой с прекрасной мускулатурой и отличной техникой борьбы, выступал успешно и был кумиром публики. «Черная маска», видимо (по фигуре), пожилой, тучный, часто оказывался «на лопатках». В первом туре схватки длились по 20 минут, во втором — по 40 минут, третий тур — «схватка решительная до результата».
Бывали здесь и эстрадные представления с клоунадой и куплетистами. Один из них, например, исполнял песенку «О дамах мастей». Начало:
Сколько тяжких трагических дней вы несете нам, дамы мастей!»
Рассказав о своих злоключениях с первыми тремя: червей, бубен и треф, заканчивал о четвертой так: «Дама пик мне все делала в пику, ну а я даже пикнуть не смел!» (Аплодисменты сочувствующей публики)…
Училась Наташа хорошо, при этом проявила особое тяготение к музыке. Поступив в музыкальную школу Марии Владимировны Шиловской, она попала к «консерваторке» Юлии Адольфовне Билевич, не только изумительному педагогу, но и талантливой исполнительнице, концерты которой украшали музыкальную жизнь Томска — культурного центра Сибири, недаром именовавшегося «Сибирскими Афинами».
В Наташе она увидела способнейшую ученицу, уделяла ей особое внимание и не ошиблась в ней. Наташа отличалась хорошим слухом, музыкальной памятью, что очень важно, отличной техникой и могла бы стать неординарным профессиональным музыкантом, если бы (по стопам отца) не предпочла профессию врача. Полученная ей в дальнейшем ученая степень кандидата медицинских наук лишь в малой степени отражала уровень ее знаний и блестящую хирургическую технику. (Последнему, заметим, способствовали и ее пальцы пианистки.)
Наташа ко всему обладала приятным меццо-сопрано и очень любила петь, под собственный аккомпанемент, конечно. Это были и оперные арии: Далилы, Зибеля, Леля, Кармен («Напрасно хочешь избежать ответа злого, как карты не бросай...»), многочисленные романсы этой и более ранней «серебряной» эпохи. Мы с младшей сестрой Ириной в нашей большой комнате, где стояло пианино, постоянно слышали не только обязательные гаммы, ганоны и другие упражнения, но и оперно-камерный репертуар Наташи. Многие арии и романсы запомнились на всю жизнь, в том числе некогда знаменитые: «Уголок», «Хризантемы», «Вернись, я все прощу...», «Мы только знакомы...» и многие другие, всех не перечислишь. Слова многих я записал по памяти. Теперь можно сравнить их с тем, что преподносит слушателям современная эстрада. Правда, слова и, главное, их смыс теперь потеряли почти все свое значение. Их к тому же трудно разобрать в грохоте ударных, звучании духовых, электрогитар, сопровождаемом сомнительного качества «вокалом» развязных парней и голопупых девиц, наглядно иллюстрирующих «звуковую дорожку» виртуозно виляя соответствующей частью своей фигуры.
Не меньшую, а даже большую роль, чем любовь к музыке, сыграли в жизни Наташи ее способности к иностранным языкам, реализованные в первую очередь в английском.
Когда наши родители приглашали для занятий с детьми преподавательницу английского языка, Наташа проявила большой интерес к занятиям и достигла заметных (для детского возраста) первых успехов. С годами она изучение языка систематически продолжала и, достигнув профессионального уровня, получила в конечном итоге официальный диплом переводчика.
В период Великой Отечественной войны она как высококвалифицированный врач (и учитывая знание английского языка) была командирована в составе Комиссии Красного Креста и Красного Полумесяца в Англию и работала там более года, став очевидцем ожесточенных бомбардировок Лондона немецкими ракетами ФАУ-1 и ФАУ-2. Не вызывает сомнений, что свою работу в Комиссии она вела успешно.
Хотел бы отметить особенность, отличавшую ее от многих сотрудников наших представительств за границей. Во время моих двух поездок в Англию в 1956 и 1962 годах я обратил внимание на то, что они, если ни как правило, то зачастую, экономят каждый фунт стерлингов, чтобы там, учитывая предстоящее возвращение на родину, «прибарахлиться» на всю оставшуюся жизнь.
Наташа же, не скупясь, сняла на частной квартире (как это практиковалось в то время) комнату с пианино. Можно себе представить, как удивила она своей прекрасной игрой семью хозяев, простых небогатых англичан. И не только этим.
В этой семье взрослая дочь страдала хроническим заболеванием среднего уха. Многие годы у нее, как говорится, текло из уха. Английские врачи ей не помогли. Наташа, пожалев несчастную девушку, занялась ею как профессионал-отоларинголог, со всей тщательностью и полностью ее вылечила, вызвав бесконечную благодарность как самой пациентки, так и ее родителей.
Я, работая в 1962 году на Советской индустриальной выставке в Лондоне, посетил эту семью и наслушался восхищенных отзывов об их незабываемой квартирантке — чудо-докторе и музыканте из далекой, малознакомой, Страны Советов.
Может быть достаточно? Нет, есть что добавить, притом — небезынтересное. Возглавлял представительство Красного Креста некий профессор Саркисов (Иванова, Петрова не нашлось). При поездках по Лондону и близлежащим районам он управлял автомобилем представительства сам. Будучи не очень горазд в этом деле, он допускал много оплошностей и однажды даже перевернул автомобиль, резко крутнув руль на высокой скорости. К счастью, незадачливый водитель и ехавшая с ним моя сестра отделались ушибами.
Надо сказать, что в первые же месяцы пребывания в Англии Наташа прошла курс обучения на водителя и стала ездить достаточно уверенно. Однако за рулем по-прежнему продолжал ездить Саркисов, вплоть до вышеупомянутого «эксидента». После аварии ее виновник почел за благо уступить место за рулем своей сотруднице — Наташе, и она успешно с этим справлялась. (Вот еще одна способность талантливого человека.) А ведь управлять автомобилем в чужой стране, притом — с левосторонним движением, в огромной столице, явилось бы даже для опытного водителя весьма непростой задачей, что могу засвидетельствовать как профессионал этого дела.
Единственное, чего не доставало моей старшей сестре — это здоровья, и еще точнее — умения защитить себя от невзгод нашего сложного времени, избежать риска заболеваний, позаботиться о себе самой, как она умела заботиться о больных, которых лечила и лечила в больнице.
В какой-то период детства у нее наблюдалось проявление туберкулеза. В зрелом возрасте возникли симптомы заболевания желудка. В институте Склифосовского, где она лечилась, долго не могли поставить диагноз. Крайне неудачно ее оперировали. Кроме того, еще раньше у нее было обнаружено тяжелое заболевание крови. Страдания несчастной Наташи, во многом бывшие результатом неправильного диагноза и неудачного лечения, закончились в палате института имени Склифосовского 3 марта 1967 года.
После кремации урна была захоронена в семейной могиле рядом с прахом отца (25.05.79 — 28.04.63) и матери (30.05.79 — 27.08.63) на Головинском кладбище в Москве. Память о безвременно ушедшей из жизни Старшей (с большой буквы) сестре в сердцах брата и младшей сестры не изгладится никогда. Пусть о ней узнают и читатели этих воспоминаний.
Написав о том, что моя талантливая сестра пела, я назвал несколько известных романсов. Однако думаю, что этого недостаточно. Видимо будет уместно привести слова многочисленных, подчеркиваю — многочисленных романсов, издававшихся и певшихся в первые полтора—два десятилетия нашего бурного двадцатого века. Они и сейчас сохранились у меня в памяти, помню их мотивы, «воспроизвожу», чаще мысленно, но даже напеваю многое, так сказать, по настроению. Эти романсы назывались салонными, городскими и т.п. Иронически называли их «душещипательными», мещанскими, словом, не относили к сколько-нибудь серьезной музыке. Но при всем том они отражали чувства и переживания, имеющие большое значение в духовной жизни людей. Прочитайте их здесь (не ручаюсь за абсолютную точность текста, некоторые строфы могут быть пропущены), можете составить свое мнение, сравнить с тем, что слушаете сегодня «собственноушно».
Кстати, заметьте, с некоторых пор на телевидении в программе «Романтика романса» начали исполнять произведения, близкие по жанру к вышеописанным, и аудитория (оговорим — несомненно, культурная) воспринимает их с интересом и большим удовольствием.
Как оказалось, эта сибирская томская домашняя «романсиада» наложила свой отпечаток на многие годы, если можно так выразиться, моей эмоциональной жизни, ее некоторые, пусть не особо важные, стороны:
Вернись, я все прощу: упреки, подозренья,В Наташе она увидела способнейшую ученицу, уделяла ей особое внимание и не ошиблась в ней. Наташа отличалась хорошим слухом, музыкальной памятью, что очень важно, отличной техникой и могла бы стать неординарным профессиональным музыкантом, если бы (по стопам отца) не предпочла профессию врача. Полученная ей в дальнейшем ученая степень кандидата медицинских наук лишь в малой степени отражала уровень ее знаний и блестящую хирургическую технику. (Последнему, заметим, способствовали и ее пальцы пианистки.)
Наташа ко всему обладала приятным меццо-сопрано и очень любила петь, под собственный аккомпанемент, конечно. Это были и оперные арии: Далилы, Зибеля, Леля, Кармен («Напрасно хочешь избежать ответа злого, как карты не бросай...»), многочисленные романсы этой и более ранней «серебряной» эпохи. Мы с младшей сестрой Ириной в нашей большой комнате, где стояло пианино, постоянно слышали не только обязательные гаммы, ганоны и другие упражнения, но и оперно-камерный репертуар Наташи. Многие арии и романсы запомнились на всю жизнь, в том числе некогда знаменитые: «Уголок», «Хризантемы», «Вернись, я все прощу...», «Мы только знакомы...» и многие другие, всех не перечислишь. Слова многих я записал по памяти. Теперь можно сравнить их с тем, что преподносит слушателям современная эстрада. Правда, слова и, главное, их смыс теперь потеряли почти все свое значение. Их к тому же трудно разобрать в грохоте ударных, звучании духовых, электрогитар, сопровождаемом сомнительного качества «вокалом» развязных парней и голопупых девиц, наглядно иллюстрирующих «звуковую дорожку» виртуозно виляя соответствующей частью своей фигуры.
Не меньшую, а даже большую роль, чем любовь к музыке, сыграли в жизни Наташи ее способности к иностранным языкам, реализованные в первую очередь в английском.
Когда наши родители приглашали для занятий с детьми преподавательницу английского языка, Наташа проявила большой интерес к занятиям и достигла заметных (для детского возраста) первых успехов. С годами она изучение языка систематически продолжала и, достигнув профессионального уровня, получила в конечном итоге официальный диплом переводчика.
В период Великой Отечественной войны она как высококвалифицированный врач (и учитывая знание английского языка) была командирована в составе Комиссии Красного Креста и Красного Полумесяца в Англию и работала там более года, став очевидцем ожесточенных бомбардировок Лондона немецкими ракетами ФАУ-1 и ФАУ-2. Не вызывает сомнений, что свою работу в Комиссии она вела успешно.
Хотел бы отметить особенность, отличавшую ее от многих сотрудников наших представительств за границей. Во время моих двух поездок в Англию в 1956 и 1962 годах я обратил внимание на то, что они, если ни как правило, то зачастую, экономят каждый фунт стерлингов, чтобы там, учитывая предстоящее возвращение на родину, «прибарахлиться» на всю оставшуюся жизнь.
Наташа же, не скупясь, сняла на частной квартире (как это практиковалось в то время) комнату с пианино. Можно себе представить, как удивила она своей прекрасной игрой семью хозяев, простых небогатых англичан. И не только этим.
В этой семье взрослая дочь страдала хроническим заболеванием среднего уха. Многие годы у нее, как говорится, текло из уха. Английские врачи ей не помогли. Наташа, пожалев несчастную девушку, занялась ею как профессионал-отоларинголог, со всей тщательностью и полностью ее вылечила, вызвав бесконечную благодарность как самой пациентки, так и ее родителей.
Я, работая в 1962 году на Советской индустриальной выставке в Лондоне, посетил эту семью и наслушался восхищенных отзывов об их незабываемой квартирантке — чудо-докторе и музыканте из далекой, малознакомой, Страны Советов.
Может быть достаточно? Нет, есть что добавить, притом — небезынтересное. Возглавлял представительство Красного Креста некий профессор Саркисов (Иванова, Петрова не нашлось). При поездках по Лондону и близлежащим районам он управлял автомобилем представительства сам. Будучи не очень горазд в этом деле, он допускал много оплошностей и однажды даже перевернул автомобиль, резко крутнув руль на высокой скорости. К счастью, незадачливый водитель и ехавшая с ним моя сестра отделались ушибами.
Надо сказать, что в первые же месяцы пребывания в Англии Наташа прошла курс обучения на водителя и стала ездить достаточно уверенно. Однако за рулем по-прежнему продолжал ездить Саркисов, вплоть до вышеупомянутого «эксидента». После аварии ее виновник почел за благо уступить место за рулем своей сотруднице — Наташе, и она успешно с этим справлялась. (Вот еще одна способность талантливого человека.) А ведь управлять автомобилем в чужой стране, притом — с левосторонним движением, в огромной столице, явилось бы даже для опытного водителя весьма непростой задачей, что могу засвидетельствовать как профессионал этого дела.
Единственное, чего не доставало моей старшей сестре — это здоровья, и еще точнее — умения защитить себя от невзгод нашего сложного времени, избежать риска заболеваний, позаботиться о себе самой, как она умела заботиться о больных, которых лечила и лечила в больнице.
В какой-то период детства у нее наблюдалось проявление туберкулеза. В зрелом возрасте возникли симптомы заболевания желудка. В институте Склифосовского, где она лечилась, долго не могли поставить диагноз. Крайне неудачно ее оперировали. Кроме того, еще раньше у нее было обнаружено тяжелое заболевание крови. Страдания несчастной Наташи, во многом бывшие результатом неправильного диагноза и неудачного лечения, закончились в палате института имени Склифосовского 3 марта 1967 года.
После кремации урна была захоронена в семейной могиле рядом с прахом отца (25.05.79 — 28.04.63) и матери (30.05.79 — 27.08.63) на Головинском кладбище в Москве. Память о безвременно ушедшей из жизни Старшей (с большой буквы) сестре в сердцах брата и младшей сестры не изгладится никогда. Пусть о ней узнают и читатели этих воспоминаний.
Написав о том, что моя талантливая сестра пела, я назвал несколько известных романсов. Однако думаю, что этого недостаточно. Видимо будет уместно привести слова многочисленных, подчеркиваю — многочисленных романсов, издававшихся и певшихся в первые полтора—два десятилетия нашего бурного двадцатого века. Они и сейчас сохранились у меня в памяти, помню их мотивы, «воспроизвожу», чаще мысленно, но даже напеваю многое, так сказать, по настроению. Эти романсы назывались салонными, городскими и т.п. Иронически называли их «душещипательными», мещанскими, словом, не относили к сколько-нибудь серьезной музыке. Но при всем том они отражали чувства и переживания, имеющие большое значение в духовной жизни людей. Прочитайте их здесь (не ручаюсь за абсолютную точность текста, некоторые строфы могут быть пропущены), можете составить свое мнение, сравнить с тем, что слушаете сегодня «собственноушно».
Кстати, заметьте, с некоторых пор на телевидении в программе «Романтика романса» начали исполнять произведения, близкие по жанру к вышеописанным, и аудитория (оговорим — несомненно, культурная) воспринимает их с интересом и большим удовольствием.
Как оказалось, эта сибирская томская домашняя «романсиада» наложила свой отпечаток на многие годы, если можно так выразиться, моей эмоциональной жизни, ее некоторые, пусть не особо важные, стороны:
Мучительную боль невыплаканных слез,
Укор речей твоих, безумные мученья,
Позор и стыд твоих угроз…
Или вот это печально-безнадежное:
Не для меня придет весна,Не для меня Буг разольется.
А сердце радостно забьется
Не для меня, не для меня...
КАК СТРАННО,
Спокойно и просто мы встретились с Вами.
В душе зажила уже старая рана,
Но пропасть разрыва легла между нами.
Мы только знакомы, как странно...
Над озером быстрая чайка летит.
Ей много простора, ей много свободы,
Луч солнца у чайки крыло серебрит.
Но что это? Выстрел. Нет чайки прелестной.
Она умерла, трепеща, в камышах.
Шутя ее ранил охотник безвестный,
Не глядя на жертву, он скрылся в кустах…
СТУДЕНЧЕСТВО
Осенью 1926 года, по окончании школы, я был принят на горный факультет Томского технологического института, ввиду недостатка мест на механическом факультете, на который я собирался поступить. На следующий год, имея хорошие результаты на зачетах по всем предметам (экзамены тогда не проводились), я, к моей большой радости, был переведен на этот факультет. Кстати, и дальше, до самого окончания института, я не провалил ни одного зачета, все сдавал с первого раза. Таких отличников было не очень много. Большая часть студентов была из набора молодых рабочих, «двухтысячников» — рабфаковцев, бывших красноармейцев. Эти великовозрастные студенты называли пришедших сразу после школы «рвачами» и «академистами».
На начальных курсах мне очень нравилось машиностроительное черчение. Чертежи делались тушью рейсфедером на ватмане, приклеенном к чертежной доске, с раскраской деталей в разрезе акварелью различных цветов для разных материалов — стали, бетона, дерева и т.д. Надписи на чертежах выполнялись также тушью шрифтами «рондо» или «готик» особыми перьями «рондо» со срезанным концом. Я еще школьником начинал немного чертить, пользуясь атласом, с помощью знакомых студентов. В институте мои работы, весьма старательно выполненные, были выставлены в кабинете образцовых чертежей. Руководителем по дисциплине «Техническое черчение» был энтузиаст этого дела Самсон Алексеевич Соколов.
Из специальных дисциплин меня интересовали «сопромат» (сопротивление материалов), «детали машин», «расчет автомобиля». Два последних предмета, так же как и мой дипломный проект, вел доцент Николай Александрович Бессонов. Специальных учебников тогда не было, и после его занятий у студентов оставались подробные четкие конспекты, незаменимые для последующего проектирования. Побывав на стажировке в Москве, на единственном в то время автомобильном заводе АМО, при чтении лекций он использовал наблюдения и материалы, полученные в цехах и в конструкторском бюро завода.
Курс термодинамики и последующие дисциплины — «Легкие двигатели», «Проекты по двигателям» вел профессор Александр Васильевич Квасников (выпускник ТТИ 1918 года). В последующие годы он, работая уже в Москве, был непосредственным участником создания реактивных и турбореактивных двигателей.
Сопромат преподавал профессор Георгий Владимирович Трапезников. Он окончил школу морской авиации, позже защитил диплом в ТТИ. Был блестящим лектором. На старших курсах вел авиационные дисциплины для специализированных групп. Причем не только теоретически, но на их базе осуществлял и практические инженерные разработки, что особенно важно. Под его руководством группой студентов был спроектирован и построен легкомоторный самолет «ТУЖКУТ», названный так по первым буквам фамилий создателей «авиэтки» — тогдашнее название подобных небольших самолетов — Трапезников, Утемов, Жарков, Конюхов, Усталов, Тюленев. Ими же, под руководством профессора А. В. Квасникова, был создан и двигатель к нему. Как известно, некоторые из авиационников — учеников Трапезникова — впоследствии работали в Москве, в частности, преподавали в Московском авиационном институте.
Георгий Владимирович вообще был колоритной личностью, не похожей на «хрестоматийного профессора». Ходил в черных брюках «клеш» матросского стиля, в кожаной куртке. Читал лекции без каких-либо конспектов, выводя сложные формулы на память. В перерыве уходил из аудитории в преподавательскую комнату, превращенную им буквально в мастерскую. На токарном станке точил какие-то детали. К великому сожалению, в роковые тридцатые годы он был, как и многие томские ученые и другие представители интеллигенции, репрессирован и погиб в лагерях.
Кстати, об университетской и институтской интеллигенции (не хочется называть ее опошленным теперь словом «элита», но это действительно была элита). Даже невинные развлечения в виде дружеских вечеров с танцами, музыкой, беседами (возможно, и на животрепещущие темы) встретили жестокий отпор местных опричников. Между собой группа участников таких вечеринок называлась «КЭНГУРУ», что означало «кружок эмоционально недовольных граждан, устраивающих разумные увеселения». Как и можно было ожидать, этот кружок был взят под подозрение, разгромлен прессой, в том числе, томской газетой «Красное знамя», и был распущен.
На начальных курсах мне очень нравилось машиностроительное черчение. Чертежи делались тушью рейсфедером на ватмане, приклеенном к чертежной доске, с раскраской деталей в разрезе акварелью различных цветов для разных материалов — стали, бетона, дерева и т.д. Надписи на чертежах выполнялись также тушью шрифтами «рондо» или «готик» особыми перьями «рондо» со срезанным концом. Я еще школьником начинал немного чертить, пользуясь атласом, с помощью знакомых студентов. В институте мои работы, весьма старательно выполненные, были выставлены в кабинете образцовых чертежей. Руководителем по дисциплине «Техническое черчение» был энтузиаст этого дела Самсон Алексеевич Соколов.
Из специальных дисциплин меня интересовали «сопромат» (сопротивление материалов), «детали машин», «расчет автомобиля». Два последних предмета, так же как и мой дипломный проект, вел доцент Николай Александрович Бессонов. Специальных учебников тогда не было, и после его занятий у студентов оставались подробные четкие конспекты, незаменимые для последующего проектирования. Побывав на стажировке в Москве, на единственном в то время автомобильном заводе АМО, при чтении лекций он использовал наблюдения и материалы, полученные в цехах и в конструкторском бюро завода.
Курс термодинамики и последующие дисциплины — «Легкие двигатели», «Проекты по двигателям» вел профессор Александр Васильевич Квасников (выпускник ТТИ 1918 года). В последующие годы он, работая уже в Москве, был непосредственным участником создания реактивных и турбореактивных двигателей.
Сопромат преподавал профессор Георгий Владимирович Трапезников. Он окончил школу морской авиации, позже защитил диплом в ТТИ. Был блестящим лектором. На старших курсах вел авиационные дисциплины для специализированных групп. Причем не только теоретически, но на их базе осуществлял и практические инженерные разработки, что особенно важно. Под его руководством группой студентов был спроектирован и построен легкомоторный самолет «ТУЖКУТ», названный так по первым буквам фамилий создателей «авиэтки» — тогдашнее название подобных небольших самолетов — Трапезников, Утемов, Жарков, Конюхов, Усталов, Тюленев. Ими же, под руководством профессора А. В. Квасникова, был создан и двигатель к нему. Как известно, некоторые из авиационников — учеников Трапезникова — впоследствии работали в Москве, в частности, преподавали в Московском авиационном институте.
Георгий Владимирович вообще был колоритной личностью, не похожей на «хрестоматийного профессора». Ходил в черных брюках «клеш» матросского стиля, в кожаной куртке. Читал лекции без каких-либо конспектов, выводя сложные формулы на память. В перерыве уходил из аудитории в преподавательскую комнату, превращенную им буквально в мастерскую. На токарном станке точил какие-то детали. К великому сожалению, в роковые тридцатые годы он был, как и многие томские ученые и другие представители интеллигенции, репрессирован и погиб в лагерях.
Кстати, об университетской и институтской интеллигенции (не хочется называть ее опошленным теперь словом «элита», но это действительно была элита). Даже невинные развлечения в виде дружеских вечеров с танцами, музыкой, беседами (возможно, и на животрепещущие темы) встретили жестокий отпор местных опричников. Между собой группа участников таких вечеринок называлась «КЭНГУРУ», что означало «кружок эмоционально недовольных граждан, устраивающих разумные увеселения». Как и можно было ожидать, этот кружок был взят под подозрение, разгромлен прессой, в том числе, томской газетой «Красное знамя», и был распущен.
Важной частью учебного процесса была летняя производственная практика. Первый раз меня направили на Лысьвенский металлургический завод на Урале. Второй раз — на преддипломную практику на автомобильный завод АМО, который тогда находился на стадии коренной реконструкции и подготовки к массовому производству новых 2,5-тонных АМО-3 (через год замененных на 3-тонный ЗИС-5).
Но поскольку в институте была введена так называемая «высшая военная допризывная подготовка (ВВДП)», то первым оказался лагерный сбор студентов младших курсов на весь летний период. Перед этим для студентов всех специальностей были прочитаны лекции по целому ряду военных дисциплин.
Сбор проходил под Красноярском, невдалеке от берега могучего Енисея. Были и строевые учения, и марш-броски в полном боевом снаряжении, и учебные стрельбы, и наряды вне очереди за «разговорчики» в строю при стойке «смирно». Были и волнующие минуты перед закатом солнца, на «передней линейке», когда весь наш полк, который назывался «корейским», замирал неподвижно под звуки оркестра, игравшего торжественную «зорю».
В лагере, при достаточно строгой дисциплине, была товарищеская обстановка, жили в палатках, питание простое, но сытное, обязательная физзарядка с хорошей пробежкой в тяжелых ботинках с обмотками (сапог не выдавали). И абсолютно никакой «дедовщины», неуважения к рядовому составу, или, наоборот, к младшему комсоставу от «образованных» студентов.
В лагере мы уже начали ощущать себя настоящими военными, солдатами, хотя и в ботинках вместо сапог и с плащами в скатках через плечо вместо суконных шинелей. Усвоили солдатские поговорки типа «Солдат спит, а служба идет», «Солдат не ест, а принимает пищу», «Обходи трамвай спереди, а начальство сзади». На вопрос «Хорошо ли кормят?» — ответ: «Хлеба-соли хватает, соль даже остается», и т. п.
Впечатления от сбора остались самые хорошие. И польза для здоровья была в виде физической закалки. Не забывается и экскурсия на знаменитые Красноярские столбы.
Но поскольку в институте была введена так называемая «высшая военная допризывная подготовка (ВВДП)», то первым оказался лагерный сбор студентов младших курсов на весь летний период. Перед этим для студентов всех специальностей были прочитаны лекции по целому ряду военных дисциплин.
Сбор проходил под Красноярском, невдалеке от берега могучего Енисея. Были и строевые учения, и марш-броски в полном боевом снаряжении, и учебные стрельбы, и наряды вне очереди за «разговорчики» в строю при стойке «смирно». Были и волнующие минуты перед закатом солнца, на «передней линейке», когда весь наш полк, который назывался «корейским», замирал неподвижно под звуки оркестра, игравшего торжественную «зорю».
В лагере, при достаточно строгой дисциплине, была товарищеская обстановка, жили в палатках, питание простое, но сытное, обязательная физзарядка с хорошей пробежкой в тяжелых ботинках с обмотками (сапог не выдавали). И абсолютно никакой «дедовщины», неуважения к рядовому составу, или, наоборот, к младшему комсоставу от «образованных» студентов.
В лагере мы уже начали ощущать себя настоящими военными, солдатами, хотя и в ботинках вместо сапог и с плащами в скатках через плечо вместо суконных шинелей. Усвоили солдатские поговорки типа «Солдат спит, а служба идет», «Солдат не ест, а принимает пищу», «Обходи трамвай спереди, а начальство сзади». На вопрос «Хорошо ли кормят?» — ответ: «Хлеба-соли хватает, соль даже остается», и т. п.
Впечатления от сбора остались самые хорошие. И польза для здоровья была в виде физической закалки. Не забывается и экскурсия на знаменитые Красноярские столбы.
Моя первая заводская практика проходила на одном из крупнейших в то время уральских заводов — Лысьвенском металлургическом, на паровом хозяйстве — Пархоз № 2 — в крупной общезаводской котельной. Дополнительно я ознакомился и с прокатным цехом, где прокатные станы приводились в действие мощными паровыми машинами с двойным расширением пара, сначала — в цилиндре высокого давления, затем в цилиндре низкого давления большего диаметра. В машинах «компаунд» цилиндры располагались параллельно, в машинах «тандем» — в линию, один за другим. Маховики машин с несколькими ручьями для канатов передачи приводили во вращение, уже с меньшим числом оборотов, огромные ведомые шкивы, оси которых муфтами связывались с валками прокатных станов. Работа этого громадного грохочущего цеха производила более чем внушительное впечатление на новичков-практикантов, как бы демонстрируя превосходство машин, созданных таким маленьким по сравнению с ними человеком. Некоторое время мне пришлось здесь поработать и на ответственном участке — дежурным машинного зала. Однако большую часть практики я провел в котельной главного парового хозяйства завода, непосредственно у котлов.
Котельная была оборудована мощными водотрубными котлами фирм Фитцнер-Гампер и Бабкок-Вилькокс с простой, то есть немеханизированной, колосниковой топкой, требовавшей от кочегара больших усилий, чтобы забрасывать уголь на всю глубину топочного пространства, делать «прорезки» сильно шлакующегося топлива специальной кочергой длиной около 3 метров, отгребать шлак, золу. Уголь использовался уральский, «кизеловский», с повышенной зольностью (30%) и большим содержанием серы, создающим сильную загазованность в котельной. Пышущие жаром шлак и золу на саморазгружающихся вагонетках вывозили женщины — «золокатки», крепкие бабоньки из тех самых «некрасовских» женщин. Глядя на их работу, я проникался к ним великим уважением.
В этих тяжелых условиях мне пришлось проработать кочегаром несколько недель, включая и ночные смены. Несмотря на молодость (мне было 19 лет), отсутствие опыта и тренированности, это испытание удалось выдержать довольно успешно. К счастью, в этот период на пархозе работал инженер, командированный из Московского теплотехнического института для испытания паровых котлов. Проверялись расход и полнота сгорания топлива, состав отходящих газов, общий к.п.д. котла каждой системы и другие показатели. К участию в этих испытаниях меня и привлек московский специалист. Может быть, на этих работах во мне и зародилась «испытательская жилка».
Котельная была оборудована мощными водотрубными котлами фирм Фитцнер-Гампер и Бабкок-Вилькокс с простой, то есть немеханизированной, колосниковой топкой, требовавшей от кочегара больших усилий, чтобы забрасывать уголь на всю глубину топочного пространства, делать «прорезки» сильно шлакующегося топлива специальной кочергой длиной около 3 метров, отгребать шлак, золу. Уголь использовался уральский, «кизеловский», с повышенной зольностью (30%) и большим содержанием серы, создающим сильную загазованность в котельной. Пышущие жаром шлак и золу на саморазгружающихся вагонетках вывозили женщины — «золокатки», крепкие бабоньки из тех самых «некрасовских» женщин. Глядя на их работу, я проникался к ним великим уважением.
В этих тяжелых условиях мне пришлось проработать кочегаром несколько недель, включая и ночные смены. Несмотря на молодость (мне было 19 лет), отсутствие опыта и тренированности, это испытание удалось выдержать довольно успешно. К счастью, в этот период на пархозе работал инженер, командированный из Московского теплотехнического института для испытания паровых котлов. Проверялись расход и полнота сгорания топлива, состав отходящих газов, общий к.п.д. котла каждой системы и другие показатели. К участию в этих испытаниях меня и привлек московский специалист. Может быть, на этих работах во мне и зародилась «испытательская жилка».
Летом 1930 года преддипломную практику на Московском автозаводе АМО проходила небольшая группа студентов-томичей 5-го курса: Вадим Нестеров, Сергей Сироткин, Наталья Козьмина и я. Теперь никого из этих моих сокурсников уже нет... Остались только наши групповые фотографии.
Все мы были направлены в цех сборки и испытания автомобилей. В производстве тогда находился безнадежно устаревший полуторатонный грузовой автомобиль АМО-Ф15, прототипом которого являлся автомобиль такой же грузоподъемности фирмы ФИАТ. Велись работы по коренной реконструкции завода и переходу на производство нового 2,5-тонного грузовика, прототипом которого был принят автомобиль марки «Автокар», собиравшийся из готовых основных агрегатов специализированных фирм: двигатель 6-цилиндровый — Геркулес, коробка передач — Браун Лайп, задний мост — Тимкен, руль — Росс и т.д. Мне довелось участвовать в сборке автомобилей на сборочных постах. Конвейеров тогда и в помине не было и не могло быть, так как годовой выпуск машин исчислялся лишь сотнями, а в последнем году перед переходом на совершенно новую модель было произведено всего около трех тысяч Ф15.
Собранные автомобили после предварительной цеховой проверки направлялись в обкаточно-контрольный пробег по загородным дорогам. По возвращении в цех производился тщательный осмотр узлов и деталей машины с участием работников отдела технического контроля и устранение выявленных дефектов перед окончательной сдачей продукции.
Руководитель нашей практики инженер Лев Маркович Соломонидин, специалист по автомобильному электрооборудованию, отличал «сибиряков» за их старательное, серьезное отношение к делу.
Часть практики прошла в конструкторском отделе завода, начальником которого был тогда Борис Дмитриевич Страканов, а главным конструктором — Евгений Иванович Важинский (под руководством которого создавался первый легковой автомобиль завода ЗИС-101 и несколько моделей грузовых автомобилей).
Обе мои практики, лысьвенская и московская, оказались очень и очень полезными.
В конце 1930 года я вышел из института с дипломом инженера и ввиду отсутствия в Томске и других городах Сибири потребности в специалистах моего профиля (автомобилестроение) был направлен в распоряжение отдела кадров ВСНХ (Высший Совет Народного Хозяйства). Там я получил назначение на работу во Всесоюзное объединение «Авторемснаб», задачей которого была организация в стране (впервые) сети авторемонтных заводов, станций технического обслуживания и заправочных станций.
В КБ объединения мне было поручено проектирование, точнее конструирование, оборудования для ремонта автомобилей и их агрегатов. После нескольких месяцев работы я был назначен руководителем группы с солидным по тому времени окладом 1200 рублей в месяц.
В августе 1932-го я решил перейти на работу по своей специальности и поступил в НАМИ (тогда — НАТИ). Институт располагался на Салтыковской улице (близ ЦАГИ), но вскоре перебазировался в Лихоборы, во вновь выстроенный комплекс.
В институте мне посчастливилось работать вместе с инженерами, уже имевшими примерно двухгодичный профессиональный опыт — Николаем Николаевичем Томилиным и Петром Осиповичем Зарецким, выпускниками МВТУ, которые помогли мне на первых порах моей испытательской карьеры. Через некоторое время я уже самостоятельно проводил испытания отечественных и зарубежных автомобилей, в том числе — опытных образцов трехосных автомобилей Форд-НАТИ-30, один из которых после испытания участвовал в знаменитом в то время каракумском автопробеге.
В стране между тем ощущалась нужда в грузовых автомобилях большей грузоподъемности, чем у пятитонного Я-5, который в небольших количествах выпускал Ярославский автозавод. В НАМИ были спроектированы и построены в опытных образцах двухосные грузовики Я-НАТИ-7Д и трехосные Я-НАТИ-9Д. Испытания последних были поручены мне, видимо, с учетом моей «симпатии» к особо тяжелым крупногабаритным машинам. В результате мы получили материалы для дальнейших работ в этой области, закончившихся организацией производства грузовых двухосных автомобилей МАЗ-205 на Минском автозаводе и трехосных — на Кременчугском. Ярославский же завод был перепрофилирован на выпуск дизельных двигателей, также спроектированных в НАМИ, для этих автомобилей.
Следующей моей работой, все в том же «большегрузном» направлении, было испытание седельного автомобиля-тягача фирмы «General Motors» с 16-тонным полуприцепом, в процессе которого потребовалось создать специальную методику испытания автопоездов этого типа, не выпускавшихся и не эксплуатировавшихся до того времени у нас в стране.
В предвидении развития в СССР крупномасштабного производства автоприцепов в НАМИ было спроектировано семейство прицепов и полуприцепов и изготовлены опытные образцы. Их испытания проводились под моим руководством в самых разных условиях.
Все мы были направлены в цех сборки и испытания автомобилей. В производстве тогда находился безнадежно устаревший полуторатонный грузовой автомобиль АМО-Ф15, прототипом которого являлся автомобиль такой же грузоподъемности фирмы ФИАТ. Велись работы по коренной реконструкции завода и переходу на производство нового 2,5-тонного грузовика, прототипом которого был принят автомобиль марки «Автокар», собиравшийся из готовых основных агрегатов специализированных фирм: двигатель 6-цилиндровый — Геркулес, коробка передач — Браун Лайп, задний мост — Тимкен, руль — Росс и т.д. Мне довелось участвовать в сборке автомобилей на сборочных постах. Конвейеров тогда и в помине не было и не могло быть, так как годовой выпуск машин исчислялся лишь сотнями, а в последнем году перед переходом на совершенно новую модель было произведено всего около трех тысяч Ф15.
Собранные автомобили после предварительной цеховой проверки направлялись в обкаточно-контрольный пробег по загородным дорогам. По возвращении в цех производился тщательный осмотр узлов и деталей машины с участием работников отдела технического контроля и устранение выявленных дефектов перед окончательной сдачей продукции.
Руководитель нашей практики инженер Лев Маркович Соломонидин, специалист по автомобильному электрооборудованию, отличал «сибиряков» за их старательное, серьезное отношение к делу.
Часть практики прошла в конструкторском отделе завода, начальником которого был тогда Борис Дмитриевич Страканов, а главным конструктором — Евгений Иванович Важинский (под руководством которого создавался первый легковой автомобиль завода ЗИС-101 и несколько моделей грузовых автомобилей).
Обе мои практики, лысьвенская и московская, оказались очень и очень полезными.
В конце 1930 года я вышел из института с дипломом инженера и ввиду отсутствия в Томске и других городах Сибири потребности в специалистах моего профиля (автомобилестроение) был направлен в распоряжение отдела кадров ВСНХ (Высший Совет Народного Хозяйства). Там я получил назначение на работу во Всесоюзное объединение «Авторемснаб», задачей которого была организация в стране (впервые) сети авторемонтных заводов, станций технического обслуживания и заправочных станций.
В КБ объединения мне было поручено проектирование, точнее конструирование, оборудования для ремонта автомобилей и их агрегатов. После нескольких месяцев работы я был назначен руководителем группы с солидным по тому времени окладом 1200 рублей в месяц.
В августе 1932-го я решил перейти на работу по своей специальности и поступил в НАМИ (тогда — НАТИ). Институт располагался на Салтыковской улице (близ ЦАГИ), но вскоре перебазировался в Лихоборы, во вновь выстроенный комплекс.
В институте мне посчастливилось работать вместе с инженерами, уже имевшими примерно двухгодичный профессиональный опыт — Николаем Николаевичем Томилиным и Петром Осиповичем Зарецким, выпускниками МВТУ, которые помогли мне на первых порах моей испытательской карьеры. Через некоторое время я уже самостоятельно проводил испытания отечественных и зарубежных автомобилей, в том числе — опытных образцов трехосных автомобилей Форд-НАТИ-30, один из которых после испытания участвовал в знаменитом в то время каракумском автопробеге.
В стране между тем ощущалась нужда в грузовых автомобилях большей грузоподъемности, чем у пятитонного Я-5, который в небольших количествах выпускал Ярославский автозавод. В НАМИ были спроектированы и построены в опытных образцах двухосные грузовики Я-НАТИ-7Д и трехосные Я-НАТИ-9Д. Испытания последних были поручены мне, видимо, с учетом моей «симпатии» к особо тяжелым крупногабаритным машинам. В результате мы получили материалы для дальнейших работ в этой области, закончившихся организацией производства грузовых двухосных автомобилей МАЗ-205 на Минском автозаводе и трехосных — на Кременчугском. Ярославский же завод был перепрофилирован на выпуск дизельных двигателей, также спроектированных в НАМИ, для этих автомобилей.
Следующей моей работой, все в том же «большегрузном» направлении, было испытание седельного автомобиля-тягача фирмы «General Motors» с 16-тонным полуприцепом, в процессе которого потребовалось создать специальную методику испытания автопоездов этого типа, не выпускавшихся и не эксплуатировавшихся до того времени у нас в стране.
В предвидении развития в СССР крупномасштабного производства автоприцепов в НАМИ было спроектировано семейство прицепов и полуприцепов и изготовлены опытные образцы. Их испытания проводились под моим руководством в самых разных условиях.
Волею судеб мне пришлось столкнуться со «знаковым», как теперь говорят, для Москвы и Московской области строительством огромного по своим масштабам сооружения — канала (длина 128 километров, открыт в 1937 году), получившего окончательное наименование «Канал имени Москвы».
Начался этот эпизод в моей деятельности с разработки в НАМИ в начале 30-х годов способов повышения долговечности двигателей, в данном случае — износостойкости шеек коленчатых валов, в частности, двигателей грузовиков ЗИС-5. Наряду со стендовыми испытаниями и металловедческими исследованиями нужно было провести масштабные испытания двигателей ЗИС-5 с опытными коленвалами в реальных и, по возможности, тяжелых условиях эксплуатации. Для них было выбрано строительство канала в 1933—34 годах.
До того мне уже приходилось участвовать в испытаниях «на износ и надежность» автомобилей ГАЗ-А и ГАЗ-АА, а также АМО-3, где выполнялся значительный объем микрометражных работ. Еще больший опыт именно по микрометражу ответственных деталей я приобрел в 1934 году, участвуя в работах Технической комиссии международных конкурсных испытаний дизель-моторов автотракторного типа. Комиссию возглавлял известный ученый, профессор Николай Романович Брилинг.
Испытательная работа проводилась на автомобилях-самосвалах АМО-3 и ЗИС-5. С берега будущего Икшинского водохранилища, где была развернута база разборки, осмотра и микрометрирования подопытных деталей, открывалась широкая панорама строительства с ярусами земляных работ. Десятки экскаваторов загружали непрерывно подъезжающие самосвалы. Сотни, а может быть, и тысячи, рабочих-лагерников (зэков) выполняли ручную часть работ. Мне приходилось работать в помещении барачного типа (рядом с диспетчерской), где надо было поддерживать стабильный тепловой режим воздуха, а следовательно, испытываемых деталей, что очень важно при точных измерениях.
Запомнился «транспортный режим» самого экспериментатора. За год приезжал я на стройку канала много раз, когда производилась частичная разборка подопытных двигателей для производства обмеров коленчатых валов. Поезда в то время на Савеловской железной дороге ходили довольно редко, только на паровой тяге. Вагоны старого типа зимой отапливались плохо и пассажиры изрядно мерзли. В связи с особым режимом стройки, на которой в подавляющем большинстве работали заключенные, часто производились обходы вагонов вооруженной охраной, что создавало несколько нервозную обстановку.
Начался этот эпизод в моей деятельности с разработки в НАМИ в начале 30-х годов способов повышения долговечности двигателей, в данном случае — износостойкости шеек коленчатых валов, в частности, двигателей грузовиков ЗИС-5. Наряду со стендовыми испытаниями и металловедческими исследованиями нужно было провести масштабные испытания двигателей ЗИС-5 с опытными коленвалами в реальных и, по возможности, тяжелых условиях эксплуатации. Для них было выбрано строительство канала в 1933—34 годах.
До того мне уже приходилось участвовать в испытаниях «на износ и надежность» автомобилей ГАЗ-А и ГАЗ-АА, а также АМО-3, где выполнялся значительный объем микрометражных работ. Еще больший опыт именно по микрометражу ответственных деталей я приобрел в 1934 году, участвуя в работах Технической комиссии международных конкурсных испытаний дизель-моторов автотракторного типа. Комиссию возглавлял известный ученый, профессор Николай Романович Брилинг.
Испытательная работа проводилась на автомобилях-самосвалах АМО-3 и ЗИС-5. С берега будущего Икшинского водохранилища, где была развернута база разборки, осмотра и микрометрирования подопытных деталей, открывалась широкая панорама строительства с ярусами земляных работ. Десятки экскаваторов загружали непрерывно подъезжающие самосвалы. Сотни, а может быть, и тысячи, рабочих-лагерников (зэков) выполняли ручную часть работ. Мне приходилось работать в помещении барачного типа (рядом с диспетчерской), где надо было поддерживать стабильный тепловой режим воздуха, а следовательно, испытываемых деталей, что очень важно при точных измерениях.
Запомнился «транспортный режим» самого экспериментатора. За год приезжал я на стройку канала много раз, когда производилась частичная разборка подопытных двигателей для производства обмеров коленчатых валов. Поезда в то время на Савеловской железной дороге ходили довольно редко, только на паровой тяге. Вагоны старого типа зимой отапливались плохо и пассажиры изрядно мерзли. В связи с особым режимом стройки, на которой в подавляющем большинстве работали заключенные, часто производились обходы вагонов вооруженной охраной, что создавало несколько нервозную обстановку.
Несмотря ни на что, пожалуй, лучшим периодом моей жизни были 30-е годы, предшествовавшие Великой Отечественной войне. Тогда люди чаще встречались семьями, устраивали вечеринки, постепенно улучшались и жилищные условия.
Все занимались спортом. Когда я вместе с институтом НАМИ перебрался в Лихоборы, перед нашим жилым домом тотчас была устроена волейбольная площадка, там мы играли почти каждый день. Другим увлечением были танцы современные, «западные», входившие в моду. В институте были организованы уроки этих танцев. Был приглашен один из известных московских преподавателей Михаил Липский, с ним изящная партнерша и опытная аккомпаниаторша. В программе были: фокстрот, медленный фокстрот, называемый блюзом, медленный вальс, называемый бостон, танго и румба.
В те годы в парках Москвы понастроили много танцевальных площадок, которые всегда были полны молодежи. Танцевали под оркестры, которые назывались «джаз-банд». В программах радиопередач, концертных залах, на открытых эстрадах исполнялись песни, танцевальная музыка, овеянные традиционной романтикой «экзотических» стран — Аргентины, Кубы, «освоенные» и советскими авторами.
Помню лирическую песенку «Дружба» из репертуара тогдашнего корифея эстрады, любимого публикой Вадима Козина:
Я встретил Вас с улыбкой тайной, Все занимались спортом. Когда я вместе с институтом НАМИ перебрался в Лихоборы, перед нашим жилым домом тотчас была устроена волейбольная площадка, там мы играли почти каждый день. Другим увлечением были танцы современные, «западные», входившие в моду. В институте были организованы уроки этих танцев. Был приглашен один из известных московских преподавателей Михаил Липский, с ним изящная партнерша и опытная аккомпаниаторша. В программе были: фокстрот, медленный фокстрот, называемый блюзом, медленный вальс, называемый бостон, танго и румба.
В те годы в парках Москвы понастроили много танцевальных площадок, которые всегда были полны молодежи. Танцевали под оркестры, которые назывались «джаз-банд». В программах радиопередач, концертных залах, на открытых эстрадах исполнялись песни, танцевальная музыка, овеянные традиционной романтикой «экзотических» стран — Аргентины, Кубы, «освоенные» и советскими авторами.
Помню лирическую песенку «Дружба» из репертуара тогдашнего корифея эстрады, любимого публикой Вадима Козина:
Безумно рад, что вижу вновь.
Пусть наша встреча была случайной,
Но не случайно вспыхнула любовь.
Когда простым и теплым взором
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным цветным узором
Земля и небо светятся вокруг.
Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше чем любовь.
Веселья час и боль разлуки
Хочу делить с тобой всегда.
Давай пожмем друг другу руки
И в дальний путь на долгие года.
Очень популярен был темпераментный, пластичный танец танго. Выразительные (как правило) музыка и слова в какой-то мере отражали национальные черты народов тех стран, которым танец был обязан своим происхождением.
Вот аргентинский образец:
В далекой знойной Аргентине, Вот аргентинский образец:
Где небо южное так сине,
Где женщины — как на картине,
Там Джо влюбился в Кло.
Чуть загорался свет вечерний,
Она плясала с ним в таверне,
Для пьяной и разгульной черни
Дразнящее танго...
Но — о деле. Наши работы по испытаниям автомобильных прицепов, публикации по этой теме в печати получили известность в отрасли, что послужило поводом к моему переводу в Глававтоприцеп — одно из подразделений Народного Комиссариата Среднего Машиностроения (Наркомсредмаш), на должность начальника конструкторско-технологического бюро завода Автоприцепов № 2.
Опыт работы в Авторемснабе, непосредственное ознакомление с техническим состоянием автомобилей, поступавших на капитальный, а no существу — на восстановительный ремонт, оказался очень полезным мне в последующей работе, уже в системе автомобильной промышленности.
Опыт работы в Авторемснабе, непосредственное ознакомление с техническим состоянием автомобилей, поступавших на капитальный, а no существу — на восстановительный ремонт, оказался очень полезным мне в последующей работе, уже в системе автомобильной промышленности.
Буквально через день после моего прихода на завод началась война с фашистской Германией. Автоприцепное производство приняло армейский уклон: стали выпускаться автофургоны, походные ремонтные мастерские, одноосные прицепы-кухни и т.п. Однако главной задачей стала организация на заводе (как и на многих других заводах гражданского вроде бы профиля) производства нового, одного из важнейших видов оружия — реактивных осколочно-фугасных снарядов (РОФС), ставших вскоре знаменитыми гвардейских минометов «Катюша».
Для этого на базе механического цеха был создан специальный цех боеприпасов. Потребовалось разрабатывать совершенно новую для прицепного завода технологию, переквалифицировать персонал, вводить поточную систему обработки изделия (М-20), переходящего пооперационно со станка на станок. Поскольку большая часть мужского населения Москвы, кроме совершенно необходимых для производства людей, была мобилизована в армию или в ополчение, рабочих для нового цеха пришлось набирать из женщин: уборщиц, домашних хозяек, секретарей-машинисток, продавщиц… Пооперационная система позволяла быстро научить их выполнять работу на том или ином станке: токарном, сверлильном, резьбо-фрезерном и т.д. Огромную роль сыграли при этом оставшиеся в цехе мастера: старейший и опытнейший Комаров, более молодой Муханов и немногочисленные, но грамотные, опытные, инициативные инженеры-технологи, в числе которых в первую очередь могу назвать Серафима Александровича Сибейкина. С окончанием периода освоения и началом регулярного выпуска изделия М-20 я был назначен, по совместительству, начальником цеха боеприпасов, а иногда, при необходимости, исполнял обязанности и главного инженера завода.
В июле 1941 года, когда тяжелое положение на фронтах вызвало экстренную эвакуацию из Москвы организаций, заводов и части населения, в основном женщин и детей, мне и моей жене представлялось, что самым безопасным будет отправить ее и полуторагодовалую дочку Мариночку в Новосибирск, где жили ее брат и мой дядя, врач Петр Александрович Вяткин с женой и ребенком. Это и было, к несчастью, как выяснилось позже, сделано. Через несколько недель от жены пришла телеграмма о том, что Мариночка заболела корью, осложнившейся в больнице, куда ее положили, воспалением легких. Во второй телеграмме жена сообщала, что Мариночка скончалась (это я до сих пор переживаю как тогда, держа в руках ту трагическую телеграмму), и умоляла, во что бы то ни стало выхлопотать разрешение на их возвращение, без чего въезд в Москву был строго воспрещен. Получить разрешение, предъявив телеграмму в исполкоме Моссовета, мне удалось, хотя и с огромным трудом, и жена и моя мать вернулись домой.
Какова была обстановка в осажденной и подвергаемой бомбардировкам Москве, описывать здесь нет необходимости. Приведу лишь один эпизод. Поскольку наш дом, располагавшийся рядом с институтом НАМИ (как и многие другие), не отапливался, нам с женой приходилось некоторое время ночевать в полуподвале дома на Новослободской улице близ Савеловского вокзала у одного из родственников жены. И вот, однажды, в октябре 41-го, ночью, когда все уже спали, раздался сильнейший грохот, вылетели оконные рамы, посыпалась штукатурка с потолка... Оказалось, что крупная авиабомба упала на двухэтажный дом, стоявший внутри квартала всего метрах в пятидесяти от нашего, и полностью его разрушила. Немец, очевидно, «охотился» за расположенным в двухстах—трехстах метрах крупным железнодорожным узлом.
Получилось так, что нам тогда сильно повезло.
Когда немецкая армия подошла непосредственно к границам Москвы (это был тяжелейший период — октябрь, в частности, «критический» день — 16 октября) или уже несколько раньше, руководящий персонал завода был переведен на казарменное положение. Часто объявлялась воздушная тревога (с дежурством на крыше для защиты от немецких «зажигалок»). Моим местом отдыха были несколько поставленных рядом стульев в кабинете около письменного стола. Но спать почти не приходилось, так как я должен был сдавать продукцию цеха представителям спецорганов ежедневно около четырех часов утра.
На заводе трудилась и моя младшая сестра Ирина, инженер-химик (выпускница 1934 года Томского технологического института) — контрольным мастером по измерительному инструменту. В КТБ работала конструктором Е. А. Виноградова. Какое-то время я понятия не имел, что она — жена знаменитого певца Георгия Павловича Виноградова. Об этом я узнал позже от главного конструктора Дмитрия Разумниковича Поспелова и от сестры, которая познакомилась с Евгенией Александровной во время погрузки снарядов в ящики, где Ирина вела учет, как работник ОТК, а конструкторы вынужденно использовались в качестве грузчиков.
В декабре 1941-го после победы советских войск в сражениях под Москвой, когда немцев отогнали более, чем на 200 километров и сняли осаду, обстановка в городе кардинально улучшилась, а завод продолжал работать на оборону еще более напряженно, наращивая выпуск РОФСов.
Сейчас, вспоминая события 60-летней давности, с волнением держу в руках бронзовую медаль — памятный знак — «Битва за Москву. 60 лет» и читаю поздравления мэра Москвы Ю. М. Лужкова и Московского городского совета ветеранов с 60-й годовщиной начала контрнаступления Красной Армии в битве за Москву.
Для этого на базе механического цеха был создан специальный цех боеприпасов. Потребовалось разрабатывать совершенно новую для прицепного завода технологию, переквалифицировать персонал, вводить поточную систему обработки изделия (М-20), переходящего пооперационно со станка на станок. Поскольку большая часть мужского населения Москвы, кроме совершенно необходимых для производства людей, была мобилизована в армию или в ополчение, рабочих для нового цеха пришлось набирать из женщин: уборщиц, домашних хозяек, секретарей-машинисток, продавщиц… Пооперационная система позволяла быстро научить их выполнять работу на том или ином станке: токарном, сверлильном, резьбо-фрезерном и т.д. Огромную роль сыграли при этом оставшиеся в цехе мастера: старейший и опытнейший Комаров, более молодой Муханов и немногочисленные, но грамотные, опытные, инициативные инженеры-технологи, в числе которых в первую очередь могу назвать Серафима Александровича Сибейкина. С окончанием периода освоения и началом регулярного выпуска изделия М-20 я был назначен, по совместительству, начальником цеха боеприпасов, а иногда, при необходимости, исполнял обязанности и главного инженера завода.
В июле 1941 года, когда тяжелое положение на фронтах вызвало экстренную эвакуацию из Москвы организаций, заводов и части населения, в основном женщин и детей, мне и моей жене представлялось, что самым безопасным будет отправить ее и полуторагодовалую дочку Мариночку в Новосибирск, где жили ее брат и мой дядя, врач Петр Александрович Вяткин с женой и ребенком. Это и было, к несчастью, как выяснилось позже, сделано. Через несколько недель от жены пришла телеграмма о том, что Мариночка заболела корью, осложнившейся в больнице, куда ее положили, воспалением легких. Во второй телеграмме жена сообщала, что Мариночка скончалась (это я до сих пор переживаю как тогда, держа в руках ту трагическую телеграмму), и умоляла, во что бы то ни стало выхлопотать разрешение на их возвращение, без чего въезд в Москву был строго воспрещен. Получить разрешение, предъявив телеграмму в исполкоме Моссовета, мне удалось, хотя и с огромным трудом, и жена и моя мать вернулись домой.
Какова была обстановка в осажденной и подвергаемой бомбардировкам Москве, описывать здесь нет необходимости. Приведу лишь один эпизод. Поскольку наш дом, располагавшийся рядом с институтом НАМИ (как и многие другие), не отапливался, нам с женой приходилось некоторое время ночевать в полуподвале дома на Новослободской улице близ Савеловского вокзала у одного из родственников жены. И вот, однажды, в октябре 41-го, ночью, когда все уже спали, раздался сильнейший грохот, вылетели оконные рамы, посыпалась штукатурка с потолка... Оказалось, что крупная авиабомба упала на двухэтажный дом, стоявший внутри квартала всего метрах в пятидесяти от нашего, и полностью его разрушила. Немец, очевидно, «охотился» за расположенным в двухстах—трехстах метрах крупным железнодорожным узлом.
Получилось так, что нам тогда сильно повезло.
Когда немецкая армия подошла непосредственно к границам Москвы (это был тяжелейший период — октябрь, в частности, «критический» день — 16 октября) или уже несколько раньше, руководящий персонал завода был переведен на казарменное положение. Часто объявлялась воздушная тревога (с дежурством на крыше для защиты от немецких «зажигалок»). Моим местом отдыха были несколько поставленных рядом стульев в кабинете около письменного стола. Но спать почти не приходилось, так как я должен был сдавать продукцию цеха представителям спецорганов ежедневно около четырех часов утра.
На заводе трудилась и моя младшая сестра Ирина, инженер-химик (выпускница 1934 года Томского технологического института) — контрольным мастером по измерительному инструменту. В КТБ работала конструктором Е. А. Виноградова. Какое-то время я понятия не имел, что она — жена знаменитого певца Георгия Павловича Виноградова. Об этом я узнал позже от главного конструктора Дмитрия Разумниковича Поспелова и от сестры, которая познакомилась с Евгенией Александровной во время погрузки снарядов в ящики, где Ирина вела учет, как работник ОТК, а конструкторы вынужденно использовались в качестве грузчиков.
В декабре 1941-го после победы советских войск в сражениях под Москвой, когда немцев отогнали более, чем на 200 километров и сняли осаду, обстановка в городе кардинально улучшилась, а завод продолжал работать на оборону еще более напряженно, наращивая выпуск РОФСов.
Сейчас, вспоминая события 60-летней давности, с волнением держу в руках бронзовую медаль — памятный знак — «Битва за Москву. 60 лет» и читаю поздравления мэра Москвы Ю. М. Лужкова и Московского городского совета ветеранов с 60-й годовщиной начала контрнаступления Красной Армии в битве за Москву.
В октябре 1942 года в моей профессиональной деятельности опять произошли существенные перемены. По распоряжению наркомата я был переведен в конструкторско-экспериментальный отдел (КЭО) Московского автомобильного завода имени Сталина (ЗИС) на должность руководителя экспериментальной группы КТБ, организованного там в целях создания нового легкового автомобиля высшего класса, которые до того времени в стране не выпускались, а производимый на ЗИСе с 1936 по 1942 год 7-местный автомобиль ЗИС-101 по своим качествам не мог быть отнесен к этому классу.
Переводу предшествовали мои переговоры с руководителем КТБ Андреем Николаевичем Островцевым, с которым мы были хорошо знакомы еще по работе в НАМИ. Он предложил мне работать в КТБ, сообщив попутно, что инициатива организации производства этих автомобилей принадлежит лично И.В.Сталину. Хотя многие считали несвоевременным такое начинание в разгар войны, я принял предложение, поскольку оно вполне соответствовало моей прямой специальности и более чем 20-летнему опыту работы.
В КТБ А. Н. Островцеву удалось собрать высококвалифицированных специалистов (некоторых даже отозвали из армии): конструкторов из НАМИ — В. Ф. Родионова и В. А. Вязьмина, «зисовцев» — технолога В. Я. Селифонова, двигателиста А. П. Зигеля и других. Первоначально я был единственным специалистом по испытанию автомобилей. Мне помогали механик В. Н. Курбатов, исполнявший обязанности инженера, Б. Н. Мамаев, квалифицированные водители-испытатели.
Моя работа началась с обзора и анализа конструкций зарубежных автомобилей высокого класса, в основном американских, затем были испытания нескольких образцов импортных машин и участие в выборе прототипа для использования при проектировании. Дальнейшие работы заключались во всесторонних испытаниях и доводке опытного образца, его агрегатов и узлов, повторных проверках внесенных в конструкцию и технологию изменений и т.д. Учитывая возросший объем работ, в мае 1944-го меня назначили на должность начальника фактически сформировавшейся к тому времени лаборатории испытания легковых автомобилей.
Ответственным этапом были приемочные испытания автомобиля ЗИС-110 и испытания промышленных экземпляров. Производство являлось, по существу, мелкосерийным, исчисляемым несколькими десятками автомобилей в год. Автомобили поступали в гараж особого назначения — ГОН и обслуживали высшее руководство страны, министров и других лиц этого ранга.
За ходом работ КТБ очень внимательно следил директор завода Иван Алексеевич Лихачев, чьим именем с 1956 года назван завод. С ним вплотную приходилось встречаться и мне, в частности на проводимых с его участием совещаниях. В ряде случаев он мог проявить себя и как очень жесткий руководитель.
Один из таких эпизодов описан мною в журнале «За рулем». Бывший и. о. инженера НАМИ Сергей Васильевич Глазунов, работавший тогда на ЗИСе, испытывая на шоссе Энтузиастов импортный легковой автомобиль на форсированном скоростном режиме, обогнал другую, шедшую тоже отнюдь не медленно, машину, на которой (надо же такому случиться!) ехал сам И. А. Лихачев. Вернувшись на завод, Иван Алексеевич немедленно установил личность «лихача». На следующий день виновник был вызван «на ковер», выслушал сочный монолог директора, был отлучен от легковых автомобилей и сослан мастером в цех по изготовлению полугусеничных вездеходов ЗИС-42. Только через несколько лет незадачливого испытателя перевели наконец «по склонности» в группу, занимавшуюся спортивными автомобилями.
Другой случай. В период освоения ЗИС-110 А. Н. Островцев и я были приглашены к начальнику Технического управления наркомата В. Ф. Гарбузову, чтобы ознакомить его с ходом доводочных испытаний и, естественно, с выявленными при этом дефектами, требующими устранения, краткий перечень которых Гарбузов попросил оставить ему. У Лихачева была очень хорошо поставлена «служба осведомления». На следующий день нам с Островцевым пришлось выслушать яркий дуэт Лихачева и главного инженера завода В. Н. Тахтарова по случаю недопустимого, по их мнению, разглашения тайн, только не «мадридского», а «ЗИСовского двора».
Переводу предшествовали мои переговоры с руководителем КТБ Андреем Николаевичем Островцевым, с которым мы были хорошо знакомы еще по работе в НАМИ. Он предложил мне работать в КТБ, сообщив попутно, что инициатива организации производства этих автомобилей принадлежит лично И.В.Сталину. Хотя многие считали несвоевременным такое начинание в разгар войны, я принял предложение, поскольку оно вполне соответствовало моей прямой специальности и более чем 20-летнему опыту работы.
В КТБ А. Н. Островцеву удалось собрать высококвалифицированных специалистов (некоторых даже отозвали из армии): конструкторов из НАМИ — В. Ф. Родионова и В. А. Вязьмина, «зисовцев» — технолога В. Я. Селифонова, двигателиста А. П. Зигеля и других. Первоначально я был единственным специалистом по испытанию автомобилей. Мне помогали механик В. Н. Курбатов, исполнявший обязанности инженера, Б. Н. Мамаев, квалифицированные водители-испытатели.
Моя работа началась с обзора и анализа конструкций зарубежных автомобилей высокого класса, в основном американских, затем были испытания нескольких образцов импортных машин и участие в выборе прототипа для использования при проектировании. Дальнейшие работы заключались во всесторонних испытаниях и доводке опытного образца, его агрегатов и узлов, повторных проверках внесенных в конструкцию и технологию изменений и т.д. Учитывая возросший объем работ, в мае 1944-го меня назначили на должность начальника фактически сформировавшейся к тому времени лаборатории испытания легковых автомобилей.
Ответственным этапом были приемочные испытания автомобиля ЗИС-110 и испытания промышленных экземпляров. Производство являлось, по существу, мелкосерийным, исчисляемым несколькими десятками автомобилей в год. Автомобили поступали в гараж особого назначения — ГОН и обслуживали высшее руководство страны, министров и других лиц этого ранга.
За ходом работ КТБ очень внимательно следил директор завода Иван Алексеевич Лихачев, чьим именем с 1956 года назван завод. С ним вплотную приходилось встречаться и мне, в частности на проводимых с его участием совещаниях. В ряде случаев он мог проявить себя и как очень жесткий руководитель.
Один из таких эпизодов описан мною в журнале «За рулем». Бывший и. о. инженера НАМИ Сергей Васильевич Глазунов, работавший тогда на ЗИСе, испытывая на шоссе Энтузиастов импортный легковой автомобиль на форсированном скоростном режиме, обогнал другую, шедшую тоже отнюдь не медленно, машину, на которой (надо же такому случиться!) ехал сам И. А. Лихачев. Вернувшись на завод, Иван Алексеевич немедленно установил личность «лихача». На следующий день виновник был вызван «на ковер», выслушал сочный монолог директора, был отлучен от легковых автомобилей и сослан мастером в цех по изготовлению полугусеничных вездеходов ЗИС-42. Только через несколько лет незадачливого испытателя перевели наконец «по склонности» в группу, занимавшуюся спортивными автомобилями.
Другой случай. В период освоения ЗИС-110 А. Н. Островцев и я были приглашены к начальнику Технического управления наркомата В. Ф. Гарбузову, чтобы ознакомить его с ходом доводочных испытаний и, естественно, с выявленными при этом дефектами, требующими устранения, краткий перечень которых Гарбузов попросил оставить ему. У Лихачева была очень хорошо поставлена «служба осведомления». На следующий день нам с Островцевым пришлось выслушать яркий дуэт Лихачева и главного инженера завода В. Н. Тахтарова по случаю недопустимого, по их мнению, разглашения тайн, только не «мадридского», а «ЗИСовского двора».
В феврале 1946-го, в связи с предстоящей организацией в НАМИ отдела испытания автомобилей (вместо имевшейся лаборатории), вызванной возрастающим объемом испытаний новых послевоенных моделей автомобилей, по указанию министерства я был освобожден от работы на ЗИСе и принят в институт, где вскоре был назначен начальником нового отдела.
В последующий период мной или под моим руководством были проведены испытания целого ряда автомобилей различных типов, в том числе, всесторонние испытания ГАЗ М-20 «Победа», а также работы исследовательского плана, из которых можно выделить исследование режимов работы автомобиля и его агрегатов, послужившие основой для кандидатской диссертации, защищенной в 1952 году.
В качестве члена Государственных и Межведомственных комиссий я принимал участие в официальных приемочных испытаниях новых моделей автомобилей, в том числе: ГАЗ-13 «Чайка», ГАЗ-24 «Волга», ЗИС-110, междугородного автобуса ЗИС-127 и др.
Изданы капитальные по охвату тематики монографии «Дорожные испытания автомобилей» и «Автомобильные полигоны», ряд брошюр и статей по испытаниям и исследованиям автомобилей.
И еще одна, оказавшаяся особенно перспективной, работа. В процессе выполнения правительственного постановления (1958 г.) о строительстве Центрального автомобильного полигона мне пришлось принимать непосредственное участие в разработке технических заданий на испытательные дороги и сооружения полигона и в проведении этих и дальнейших работ по развитию и освоению полигона, формированию коллектива его работников. Последнее — уже в роли заместителя директора полигона по научной работе.
Ввод в строй нескольких основных дорог и сооружений 1-й очереди, позволил начать на полигоне, совместно с предприятиями отрасли, испытательные работы.
Укомплектование полигона квалифицированными научными кадрами оказалось задачей достаточно трудной, так как выезд на постоянную работу из Москвы, да и из других крупных городов в «провинцию», хотя и в подмосковную, не всех устраивал.
Поскольку я был тесно связан с работами по созданию полигона, дирекция НАМИ мне предложила перейти на полигон. Одновременно со мной пришли туда молодой техник-испытатель и.о. инженера Игорь Лонгинович Стрюков и опытнейший механик с многолетним стажем работы в НАМИ — Евгений Николаевич Шувалов. Другие испытатели прибыли с заводов: В.А.Борисов — с ГАЗа, Л.Н.Дубянский — с Львовского автобусного. Пополнение поступало и из числа выпускников московских ВУЗов.
Предстоял поистине огромный объем работ, связанных с созданием сооружений второй очереди полигона и лабораторной базы, с разработкой методов полигонных испытаний автомобилей различных типов, с комплектованием и во многом — с обучением персонала испытателей. Рабочий день членов дирекции и руководителей основных подразделений доходил до 12 часов в сутки. Весь коллектив испытателей работал (я тому был очевидец и участник) с большим подъемом.
Крупной работой явилось исследование влияния температуры окружающего воздуха на скоростные свойства и топливную экономичность автомобиля, которое стало методологическим фундаментом работ филиала полигона в городе Сусумане Магаданской области при проведении испытаний в климатических условиях Севера. Были разработаны также последовательные редакции проекта ГОСТ «Испытания автотранспортных средств. Виды, цели и объемы», явившегося основой формирования системы испытаний автомобилей в отрасли.
Естественным дополнением к полигонным исследованиям была педагогическая деятельность в трех, так сказать, «ипостасях».
Одна в аудиториях ВУЗов, другая — в научно-технической и учебной печати, третья — непосредственно в коллективах испытателей автомобилей.
Преподавательский опыт приобретался, конечно, постепенно, с начала 1932 года, когда параллельно основной работе, я стал вести занятия по курсу «Расчет автомобиля» на вечернем факультете Московского автотракторного института имени М.В.Ломоносова, используя собственные разработки и конспекты, так как первый учебник по данному курсу профессора Е.А.Чудакова был издан лишь в конце 1933 года.
Когда на базе военно-промышленного факультета этого института была создана Военная академия механизации и моторизации (переведенная позже в Лефортово), продолжил преподавание в ней.
После нескольких лет работы в ВАММ РККА, в связи с увеличением объема работ в НАМИ, оказалось более приемлемым перейти в Промышленную академию (расположенную ближе к НАМИ), где читал курс «Конструкция и расчет автомобиля», а через год и вовсе оставил регулярную преподавательскую деятельность.
В педагогической работе нашла свое отражение моя специализация — испытания и исследования автомобильной техники. Был разработан и выпущен крупными тиражами в двух изданиях учебник «Испытания автомобилей» (оставшийся единственным учебником по данной дисциплине). Для подготовки специалистов этого профиля определенное значение имели и другие мои публикации: «Дорожные испытания автомобилей» и «Комплексная система испытаний автомобилей».
И, наконец (третий аспект), на постах руководителя отдела испытаний автомобилей НАМИ и заместителя директора Центрального автополигона по научной работе — личная передача опыта, непосредственное методическое руководство молодыми коллегами в сочетании с организаторской работой на названных выше постах.
В последующий период мной или под моим руководством были проведены испытания целого ряда автомобилей различных типов, в том числе, всесторонние испытания ГАЗ М-20 «Победа», а также работы исследовательского плана, из которых можно выделить исследование режимов работы автомобиля и его агрегатов, послужившие основой для кандидатской диссертации, защищенной в 1952 году.
В качестве члена Государственных и Межведомственных комиссий я принимал участие в официальных приемочных испытаниях новых моделей автомобилей, в том числе: ГАЗ-13 «Чайка», ГАЗ-24 «Волга», ЗИС-110, междугородного автобуса ЗИС-127 и др.
Изданы капитальные по охвату тематики монографии «Дорожные испытания автомобилей» и «Автомобильные полигоны», ряд брошюр и статей по испытаниям и исследованиям автомобилей.
И еще одна, оказавшаяся особенно перспективной, работа. В процессе выполнения правительственного постановления (1958 г.) о строительстве Центрального автомобильного полигона мне пришлось принимать непосредственное участие в разработке технических заданий на испытательные дороги и сооружения полигона и в проведении этих и дальнейших работ по развитию и освоению полигона, формированию коллектива его работников. Последнее — уже в роли заместителя директора полигона по научной работе.
Ввод в строй нескольких основных дорог и сооружений 1-й очереди, позволил начать на полигоне, совместно с предприятиями отрасли, испытательные работы.
Укомплектование полигона квалифицированными научными кадрами оказалось задачей достаточно трудной, так как выезд на постоянную работу из Москвы, да и из других крупных городов в «провинцию», хотя и в подмосковную, не всех устраивал.
Поскольку я был тесно связан с работами по созданию полигона, дирекция НАМИ мне предложила перейти на полигон. Одновременно со мной пришли туда молодой техник-испытатель и.о. инженера Игорь Лонгинович Стрюков и опытнейший механик с многолетним стажем работы в НАМИ — Евгений Николаевич Шувалов. Другие испытатели прибыли с заводов: В.А.Борисов — с ГАЗа, Л.Н.Дубянский — с Львовского автобусного. Пополнение поступало и из числа выпускников московских ВУЗов.
Предстоял поистине огромный объем работ, связанных с созданием сооружений второй очереди полигона и лабораторной базы, с разработкой методов полигонных испытаний автомобилей различных типов, с комплектованием и во многом — с обучением персонала испытателей. Рабочий день членов дирекции и руководителей основных подразделений доходил до 12 часов в сутки. Весь коллектив испытателей работал (я тому был очевидец и участник) с большим подъемом.
Крупной работой явилось исследование влияния температуры окружающего воздуха на скоростные свойства и топливную экономичность автомобиля, которое стало методологическим фундаментом работ филиала полигона в городе Сусумане Магаданской области при проведении испытаний в климатических условиях Севера. Были разработаны также последовательные редакции проекта ГОСТ «Испытания автотранспортных средств. Виды, цели и объемы», явившегося основой формирования системы испытаний автомобилей в отрасли.
Естественным дополнением к полигонным исследованиям была педагогическая деятельность в трех, так сказать, «ипостасях».
Одна в аудиториях ВУЗов, другая — в научно-технической и учебной печати, третья — непосредственно в коллективах испытателей автомобилей.
Преподавательский опыт приобретался, конечно, постепенно, с начала 1932 года, когда параллельно основной работе, я стал вести занятия по курсу «Расчет автомобиля» на вечернем факультете Московского автотракторного института имени М.В.Ломоносова, используя собственные разработки и конспекты, так как первый учебник по данному курсу профессора Е.А.Чудакова был издан лишь в конце 1933 года.
Когда на базе военно-промышленного факультета этого института была создана Военная академия механизации и моторизации (переведенная позже в Лефортово), продолжил преподавание в ней.
После нескольких лет работы в ВАММ РККА, в связи с увеличением объема работ в НАМИ, оказалось более приемлемым перейти в Промышленную академию (расположенную ближе к НАМИ), где читал курс «Конструкция и расчет автомобиля», а через год и вовсе оставил регулярную преподавательскую деятельность.
В педагогической работе нашла свое отражение моя специализация — испытания и исследования автомобильной техники. Был разработан и выпущен крупными тиражами в двух изданиях учебник «Испытания автомобилей» (оставшийся единственным учебником по данной дисциплине). Для подготовки специалистов этого профиля определенное значение имели и другие мои публикации: «Дорожные испытания автомобилей» и «Комплексная система испытаний автомобилей».
И, наконец (третий аспект), на постах руководителя отдела испытаний автомобилей НАМИ и заместителя директора Центрального автополигона по научной работе — личная передача опыта, непосредственное методическое руководство молодыми коллегами в сочетании с организаторской работой на названных выше постах.
Как квалифицированному специалисту, к тому же владеющему (скажем скромно — в определенной степени) английским языком, мне приходилось неоднократно выезжать за границу на автомобильные предприятия, в научно-исследовательские учреждения, участвовать в проведении советской индустриальной выставки в Лондоне 1961 года. Для участия в заседаниях рабочей группы СЭВ выезжал в Польшу и в Румынию. Участвовал в научной конференции в Праге и для консультаций по проекту автополигона фирмы Татра был приглашен в город Копршивнице.
Одной из наиболее полезных и содержательных была поездка в Англию в 1957 году в составе делегации работников автомобильной и тракторной промышленности, с посещением предприятий фирмы «Стандард Мотор Компани» и ее поставщиков по кузовам, агрегатам, электрооборудованию (в Бирмингеме), поковкам и литью для автомобильного производства. Делегация посетила также исследовательские лаборатории и испытательный полигон «Motor Industry Research Association» — MIRA.
Поездка длилась около 20 дней и позволила сделать много полезных наблюдений, детально ознакомиться с работой английской промышленности на опыте известной фирмы, основанном на принципе широко кооперированного производства с привлечением наиболее компетентных специализированных фирм и отдельных предприятий. Не обошлось и без посещения в экскурсионном порядке вошедших в историю примечательных мест: города Ковентри, сильно пострадавшего от немецких бомбардировок, и Оксфорда с его старинным университетом. Отмечу сразу, что вслед за нашей поездкой последовал ответный визит представителей фирмы «Standard» в Москву с посещением автомобильных заводов ЗИЛ и МЗМА, а также горьковского автомобильного завода и сталинградского тракторного.
Лично для меня наиболее ценным было посещение испытательного полигона и лабораторий MIRA, где удалось получить материалы, часть из которых пригодилась впоследствии при разработке технических заданий и проектировании испытательных сооружений отечественного автополигона.
В составе нашей делегации переводчик не был предусмотрен, и поэтому его обязанности выполнял я. У английской стороны, представлявшей фирму «Standard», был свой переводчик — некий мистер Джарвис, человек средних лет с военной выправкой, который мне рассказывал о том, как во время войны он, в составе оккупационных войск, бывал где-то около Мурманска. Неофициально нам стало известно, что он — бывший сотрудник «Интеллиджент сервис».
Отношение англичан к нам было, естественно, очень предупредительным и любезным. На встречах деловых и не только, на общем столе устанавливались советский и английский флажки-вымпелы, кончиками связанные в узелок — дружба! При беглом осмотре городов, в частности Лондона, наши английские гиды обязательно показывали пустые площадки, оставшиеся после уборки развалин зданий, разрушенных немецкими ФАУ-1 и ФАУ-2. Какой-либо горести или возмущения содеянными немцами злодеяниями они не проявляли, по крайней мере открыто. Иногда тут же поблизости нам встречались и группы немецких туристов, которым английские гиды старательно объясняли, как их бомбили немецкие «друзья».
В свободные часы нашей группе удалось посетить Национальную художественную галерею, Тауэр, собор Сент-Поул (Святого Павла) и некоторые другие достопримечательные места, в том числе — автомобильный завод Форда в Лондоне. В Ковентри нам показали полуразрушенную церковь, руины домов, оставшиеся после вошедших в историю бомбардировок, некоторые предприятия. Был устроен прием делегации у мэра города, точнее — лорд-мэра. Это была немолодая, дородная женщина (коммунистка), ее взрослая замужняя дочь также участвовала в приеме. После беседы, когда был предложен ленч, или банкет, все шли торжественно парами: впереди — руководитель делегации — директор Горьковского автозавода Н.В. Сазанов под руку с лорд-мэршей, за ними я с ее дочерью, потом все остальные. Как обычно, в меню был знаменитый английский ростбиф, пышный, вкуснейший и, конечно, соответствующий набор вин и закусок. На банкете мне пришлось нелегко. Во-первых, я вместе с Джарвисом должен был обеспечить переводом беседу нашего шефа с лорд-мэром, во-вторых, нельзя было забывать и свою соседку, в-третьих, на меня уже ворчали и наши — они тоже хотели участвовать в общем разговоре, и только в-четвертых, я должен был успеть, но не успевал, хоть что-то из этой вкуснятины проглотить и запить, одновременно переводя тосты.
Конечно, это не главное в нашей поездке к английским автомобилестроителям, но все впечатления описать здесь невозможно.
Вторая поездка в Англию, как я уже упоминал, состоялась в 1961 году для участия в Советской индустриальной выставке в лондонском комплексе «Эрлз Корт», куда я был командирован министерством и выставочным комитетом в качестве руководителя автомобильного раздела экспозиции. Там были представлены легковые автомобили «Запорожец» ЗАЗ-965, Москвич-407 и универсал Москвич-423, легковой и грузопассажирский варианты «Волги» ГАЗ-21, мощные эффектные семиместные автомобили высокого класса «Чайка» ГАЗ-13 и высшего класса — ЗИЛ-111. На открытой площадке демонстрировались гигант-сорокатонник БелАЗ-530, а также комфортабельные автобусы «Львов» — туристский и междугородный.
Выставка имела большой успех, ее посетили многие тысячи англичан, и не только жителей Лондона. В один из июльских дней 1961 года на выставке побывал наш первый космонавт Юрий Алексеевич Гагарин. В зале на пресс-конференции собралось рекордное количество журналистов — две тысячи человек! После этого здесь же Гагарину была вручена золотая медаль Общества межпланетных сообщений.
Гагарин был принят королевой Англии, а в день его отлета на родину — 15 июля — ему то и дело приносили цветы и письма в Советское посольство. Туда же посчастливилось прийти и мне в составе руководства выставки. Гагарин находился в кабинете посла на втором этаже. Мы увидели его за столом, заваленным письмами, стопками книги «Дорога в космос», знаменитыми открытками, на которых он запечатлен с белым голубем в руке. Я крепко пожал ему руку, пожелал счастливого возвращения домой и поблагодарил за фотографию. На ней был автограф: «Лаптеву Сергею Александровичу на память. Гагарин. 15.07.61. г. Лондон». Я храню это фото как самую дорогую реликвию.
Одной из наиболее полезных и содержательных была поездка в Англию в 1957 году в составе делегации работников автомобильной и тракторной промышленности, с посещением предприятий фирмы «Стандард Мотор Компани» и ее поставщиков по кузовам, агрегатам, электрооборудованию (в Бирмингеме), поковкам и литью для автомобильного производства. Делегация посетила также исследовательские лаборатории и испытательный полигон «Motor Industry Research Association» — MIRA.
Поездка длилась около 20 дней и позволила сделать много полезных наблюдений, детально ознакомиться с работой английской промышленности на опыте известной фирмы, основанном на принципе широко кооперированного производства с привлечением наиболее компетентных специализированных фирм и отдельных предприятий. Не обошлось и без посещения в экскурсионном порядке вошедших в историю примечательных мест: города Ковентри, сильно пострадавшего от немецких бомбардировок, и Оксфорда с его старинным университетом. Отмечу сразу, что вслед за нашей поездкой последовал ответный визит представителей фирмы «Standard» в Москву с посещением автомобильных заводов ЗИЛ и МЗМА, а также горьковского автомобильного завода и сталинградского тракторного.
Лично для меня наиболее ценным было посещение испытательного полигона и лабораторий MIRA, где удалось получить материалы, часть из которых пригодилась впоследствии при разработке технических заданий и проектировании испытательных сооружений отечественного автополигона.
В составе нашей делегации переводчик не был предусмотрен, и поэтому его обязанности выполнял я. У английской стороны, представлявшей фирму «Standard», был свой переводчик — некий мистер Джарвис, человек средних лет с военной выправкой, который мне рассказывал о том, как во время войны он, в составе оккупационных войск, бывал где-то около Мурманска. Неофициально нам стало известно, что он — бывший сотрудник «Интеллиджент сервис».
Отношение англичан к нам было, естественно, очень предупредительным и любезным. На встречах деловых и не только, на общем столе устанавливались советский и английский флажки-вымпелы, кончиками связанные в узелок — дружба! При беглом осмотре городов, в частности Лондона, наши английские гиды обязательно показывали пустые площадки, оставшиеся после уборки развалин зданий, разрушенных немецкими ФАУ-1 и ФАУ-2. Какой-либо горести или возмущения содеянными немцами злодеяниями они не проявляли, по крайней мере открыто. Иногда тут же поблизости нам встречались и группы немецких туристов, которым английские гиды старательно объясняли, как их бомбили немецкие «друзья».
В свободные часы нашей группе удалось посетить Национальную художественную галерею, Тауэр, собор Сент-Поул (Святого Павла) и некоторые другие достопримечательные места, в том числе — автомобильный завод Форда в Лондоне. В Ковентри нам показали полуразрушенную церковь, руины домов, оставшиеся после вошедших в историю бомбардировок, некоторые предприятия. Был устроен прием делегации у мэра города, точнее — лорд-мэра. Это была немолодая, дородная женщина (коммунистка), ее взрослая замужняя дочь также участвовала в приеме. После беседы, когда был предложен ленч, или банкет, все шли торжественно парами: впереди — руководитель делегации — директор Горьковского автозавода Н.В. Сазанов под руку с лорд-мэршей, за ними я с ее дочерью, потом все остальные. Как обычно, в меню был знаменитый английский ростбиф, пышный, вкуснейший и, конечно, соответствующий набор вин и закусок. На банкете мне пришлось нелегко. Во-первых, я вместе с Джарвисом должен был обеспечить переводом беседу нашего шефа с лорд-мэром, во-вторых, нельзя было забывать и свою соседку, в-третьих, на меня уже ворчали и наши — они тоже хотели участвовать в общем разговоре, и только в-четвертых, я должен был успеть, но не успевал, хоть что-то из этой вкуснятины проглотить и запить, одновременно переводя тосты.
Конечно, это не главное в нашей поездке к английским автомобилестроителям, но все впечатления описать здесь невозможно.
Вторая поездка в Англию, как я уже упоминал, состоялась в 1961 году для участия в Советской индустриальной выставке в лондонском комплексе «Эрлз Корт», куда я был командирован министерством и выставочным комитетом в качестве руководителя автомобильного раздела экспозиции. Там были представлены легковые автомобили «Запорожец» ЗАЗ-965, Москвич-407 и универсал Москвич-423, легковой и грузопассажирский варианты «Волги» ГАЗ-21, мощные эффектные семиместные автомобили высокого класса «Чайка» ГАЗ-13 и высшего класса — ЗИЛ-111. На открытой площадке демонстрировались гигант-сорокатонник БелАЗ-530, а также комфортабельные автобусы «Львов» — туристский и междугородный.
Выставка имела большой успех, ее посетили многие тысячи англичан, и не только жителей Лондона. В один из июльских дней 1961 года на выставке побывал наш первый космонавт Юрий Алексеевич Гагарин. В зале на пресс-конференции собралось рекордное количество журналистов — две тысячи человек! После этого здесь же Гагарину была вручена золотая медаль Общества межпланетных сообщений.
Гагарин был принят королевой Англии, а в день его отлета на родину — 15 июля — ему то и дело приносили цветы и письма в Советское посольство. Туда же посчастливилось прийти и мне в составе руководства выставки. Гагарин находился в кабинете посла на втором этаже. Мы увидели его за столом, заваленным письмами, стопками книги «Дорога в космос», знаменитыми открытками, на которых он запечатлен с белым голубем в руке. Я крепко пожал ему руку, пожелал счастливого возвращения домой и поблагодарил за фотографию. На ней был автограф: «Лаптеву Сергею Александровичу на память. Гагарин. 15.07.61. г. Лондон». Я храню это фото как самую дорогую реликвию.
Может быть, автору этих воспоминаний очень повезло, но встреча с Героем Советского Союза Ю. Гагариным оказалась не единственной встречей такого уровня. Только было это не за рубежом, а в собственной стране, уже с другим космонавтом и в совершенно другой обстановке.
Это был летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза, генерал-майор авиации, к тому же кандидат технических наук, Павел Романович Попович. Встречались мы с ним неоднократно в клубе работников автомобильного транспорта (ранее называвшемся клубом шоферов) на заседаниях Совета народного университета, много лет успешно работавшего в составе этого клуба. Занятия по дисциплинам, соответствующим профессиональной направленности клуба и университета, вели в общественном порядке специалисты системы Минавтотранса Москвы, а также ученые и педагоги автомобильных ВУЗов и НИИ, в том числе: член-корреспондент Академии наук Д.П. Великанов, доктор технических наук, профессор Б.С. Фалькевич, педагоги Московского автодорожного института. В работе университета в течение ряда лет принимал участие и автор этих строк. Павел Романович возглавлял Совет университета. Под его председательством проводились и ежегодные итоговые встречи актива университета в деловой и вместе с тем непринужденной обстановке, «тон» которой задавал председатель, неизменно пользовавшийся заслуженными уважением и симпатией нас, участников. Замечу, что с П. Р. Поповичем мне приходилось встречаться и в «Звездном городке», куда мы, работники автополигона, неоднократно приезжали по вопросам использования испытательной аппаратуры.
Здесь же хочется рассказать о памятных встречах с известным всей стране летчиком-героем Алексеем Петровичем Маресьевым, прототипом героя «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого.
Познакомились и встречались мы в большом подмосковном санатории Тишково на берегу одного из водохранилищ канала имени Москвы в 1972 — 1979 годах. Там неоднократно отдыхала его жена с сынишкой, нуждавшимся в лечении. А.П. Маресьев приезжал по выходным дням на своем быстроходном катере, иногда — с друзьями. Совершались, понятно небольшие, пешие прогулки по близлежащим окрестностям, собирали грибы, ягоды — в основном малину. Пикник продолжался на полянке невдалеке от берега, в тени сосен. К вечеру компания гостей отбывала в Москву под рокот мощного мотора (как и подобает летчикам). Отдыхающие возвращались в санаторий, беседуя о полученных за день впечатлениях. Так, вспоминаю, проходило лето за летом...
Вот три Героя, три характера неординарных выдающихся людей, вошедших в историю нашей страны, нашего времени. Три жизненные эпопеи. Юрий Гагарин погиб в катастрофе при невыясненных обстоятельствах. Алексей Маресьев, ставший кандидатом исторических наук, более трех десятилетий, с 1956 года, работавший ответственным секретарем, затем 1-м заместителем председателя Совета комитета ветеранов войны, ушел из жизни в июне 2001 года. Павел Попович здравствует и продолжает свою общественную деятельность.
Здесь же хочется рассказать о памятных встречах с известным всей стране летчиком-героем Алексеем Петровичем Маресьевым, прототипом героя «Повести о настоящем человеке» Б. Полевого.
Познакомились и встречались мы в большом подмосковном санатории Тишково на берегу одного из водохранилищ канала имени Москвы в 1972 — 1979 годах. Там неоднократно отдыхала его жена с сынишкой, нуждавшимся в лечении. А.П. Маресьев приезжал по выходным дням на своем быстроходном катере, иногда — с друзьями. Совершались, понятно небольшие, пешие прогулки по близлежащим окрестностям, собирали грибы, ягоды — в основном малину. Пикник продолжался на полянке невдалеке от берега, в тени сосен. К вечеру компания гостей отбывала в Москву под рокот мощного мотора (как и подобает летчикам). Отдыхающие возвращались в санаторий, беседуя о полученных за день впечатлениях. Так, вспоминаю, проходило лето за летом...
Вот три Героя, три характера неординарных выдающихся людей, вошедших в историю нашей страны, нашего времени. Три жизненные эпопеи. Юрий Гагарин погиб в катастрофе при невыясненных обстоятельствах. Алексей Маресьев, ставший кандидатом исторических наук, более трех десятилетий, с 1956 года, работавший ответственным секретарем, затем 1-м заместителем председателя Совета комитета ветеранов войны, ушел из жизни в июне 2001 года. Павел Попович здравствует и продолжает свою общественную деятельность.
Григорий Николаевич Потанин.
Именно он, знаменитый ученый, путешественник, исследователь бывал в нашей семье, когда находился в Томске. Еще мальчишкой я видел его в нашей квартире. Небольшого роста, с седой шевелюрой, густыми бровями, в длинном сюртуке. Естественно, при разговорах Григория Николаевича с моими родителями мы, дети, обычно не присутствовали. В семье нашей, точнее, у сестры Ирины, хранится его хорошо выполненная фотография с надписью: «Дорогой, славной, милой Клавдии Александровне Лаптевой. Г. Н. Потанин. 2 марта 1916. Томск».
Приведу более чем краткую справку об этом выдающемся сибиряке-патриоте из Советского энциклопедического словаря 1988 г. Потанин Григ. Ник. (1835—1920), рус. исследователь центр. Азии и Сибири. В 1863—1899 (с перерывами) совершил ряд экспедиций: на озеро Зайсан, Тарбагадай, Монголию, Туву, Северный Китай, Тибет, на Большой Хинган. Совместно с женой — А. В. Потаниной (1843—1893) — собрал ценные этнографические материалы.
За рамками настоящей публикации вынужденно (объем!) остается интереснейший очерк о Г. Н. Потанине и его жене А. В. Потаниной (скончавшейся во время четвертого (!) путешествия в Китай), опубликованный в знаменитой «Энциклопедии Брокгауза и Эфрона» (к сведению любознательных читателей: Т. 48, стр. 720-721), предоставленной мне для ознакомления моим давним соратником и другом, бывшим главным конструктором Автозавода имени Ленинского Комсомола — АЗЛК (МЗМА), профессором Александром Федоровичем Андроновым.
Приведу более чем краткую справку об этом выдающемся сибиряке-патриоте из Советского энциклопедического словаря 1988 г. Потанин Григ. Ник. (1835—1920), рус. исследователь центр. Азии и Сибири. В 1863—1899 (с перерывами) совершил ряд экспедиций: на озеро Зайсан, Тарбагадай, Монголию, Туву, Северный Китай, Тибет, на Большой Хинган. Совместно с женой — А. В. Потаниной (1843—1893) — собрал ценные этнографические материалы.
За рамками настоящей публикации вынужденно (объем!) остается интереснейший очерк о Г. Н. Потанине и его жене А. В. Потаниной (скончавшейся во время четвертого (!) путешествия в Китай), опубликованный в знаменитой «Энциклопедии Брокгауза и Эфрона» (к сведению любознательных читателей: Т. 48, стр. 720-721), предоставленной мне для ознакомления моим давним соратником и другом, бывшим главным конструктором Автозавода имени Ленинского Комсомола — АЗЛК (МЗМА), профессором Александром Федоровичем Андроновым.
Константин Эдуардович Циолковский.
Начну с кратких биографических данных всемирно известного «отца» русской (да и мировой) космонавтики — Константина Эдуардовича Циолковского (по Советскому энциклопедическому словарю): Циолковский Конст. Эд. (1857-1935) — советский ученый и изобретатель в области аэро- и ракетодинамики, теории самолета и дирижабля; основоположник современной космонавтики. В детстве почти полностью потерял слух и с 24 лет учился самостоятельно; в 1879 г. экстерном сдал экзамен на звание учителя, всю жизнь преподавал физику и математику (с 1892 г. в Калуге). Впервые обосновал возможность использования ракет для межпланетных сообщений, указал рациональные пути развития космонавтики и ракетостроения, нашел ряд важных инженерных решений конструкций ракет и ЖРД. Технические идей Циолковского находят применение при создании ракетно-космической техники.
На состоявшемся в 1932 году чествовании Константина Эдуардовича по случаю его 75-летия посчастливилось присутствовать и мне, тогда уже работавшему в Москве инженером НАМИ. Чествование происходило в лучшем по тем временам Колонном зале Дома Союзов.
За столом президиума, среди крупнейших ученых и представителей правительственных и промышленных организаций, сидел встреченный дружными и, главное, искренне почтительными аплодисментами, маститейший юбиляр, вооруженный слуховой трубой (других слуховых аппаратов, не знаю, или у нас тогда не было, или Константин Эдуардович их не применял за неэффективностью). Не пытаясь пересказать ход чествования великого Циолковского, могу «констатировать» (шутка. — С. Л.) одно: всемирная история и мы с вами никогда не забудем этого гениального и потрясающе скромного Человека с большой буквы.
На состоявшемся в 1932 году чествовании Константина Эдуардовича по случаю его 75-летия посчастливилось присутствовать и мне, тогда уже работавшему в Москве инженером НАМИ. Чествование происходило в лучшем по тем временам Колонном зале Дома Союзов.
За столом президиума, среди крупнейших ученых и представителей правительственных и промышленных организаций, сидел встреченный дружными и, главное, искренне почтительными аплодисментами, маститейший юбиляр, вооруженный слуховой трубой (других слуховых аппаратов, не знаю, или у нас тогда не было, или Константин Эдуардович их не применял за неэффективностью). Не пытаясь пересказать ход чествования великого Циолковского, могу «констатировать» (шутка. — С. Л.) одно: всемирная история и мы с вами никогда не забудем этого гениального и потрясающе скромного Человека с большой буквы.
Андрей Александрович Липгарт.
Рассказывая о русских, советских, ученых, инженерах, нельзя забыть об одном из виднейших деятелей отечественной автомобильной промышленности — Андрее Александровиче Липгарте.
Вот его краткая документальная характеристика, приведенная в том же Советском энциклопедическом словаре: Липгарт Андрей Александрович (1898-1980), советский конструктор автомобилей, доктор технических наук. В 1933-1951 гг. Главный конструктор Горьковского автомобильного завода. Под руководством Липгарта созданы советские автомобили: ГАЗ-51, ГАЗ М20 «Победа» и другие. Государственная премия СССР (1942,1943, 1947, 1950, 1951).
С Андреем Александровичем я встречался по работе еще в первые годы, когда на Горьковском автомобильном заводе был начат выпуск автомобилей — легкового ГАЗ-А и грузового ГАЗ-АА, в НАМИ велись испытания этих автомобилей. До назначения же Главным конструктором ГАЗа А. А. Липгарт работал в НАМИ, в конструкторском бюро автоотдела (по соседству с которым располагались испытатели). В 1947-1948 годах в НАМИ проводились испытания послевоенных моделей автомобилей, в том числе — ГАЗ М20 «Победа». Руководство последними было поручено мне. Эти работы во многом способствовали успешному сотрудничеству конструкторов и испытателей — горьковчан со специалистами НАМИ. В 1951 году по клеветническому письму конструктора Крещука (насколько известно, в адрес Сталина) о недостатках автомобилей-амфибий, выпускаемых заводом, А. А Липгарт был снят с поста Главного конструктора ГАЗа и направлен на «рядовую инженерно-техническую работу». На один из уральских автомобильных заводов.
Через некоторое время, видимо поняв нелепость такого отношения к одному из крупнейших специалистов отечественного автомобилестроения, пятикратному лауреату сталинских премий А. А. Липгарту было разрешено вернуться в Москву, где он был назначен заместителем директора и Главным конструктором НАМИ. В последующие годы под его руководством в институте был выполнен ряд конструкторских разработок, в том числе — трехосного автомобиля для Уральского автозавода, четырехтактного дизельного двигателя для грузовиков Минского автозавода, который был поставлен на производство на Ярославском моторном, взамен неудачно, до этого, поставленного на производство двухтактного двигателя GMC, сложного в эксплуатации.
К заслугам А. А. Липгарта можно отнести создание на ГАЗе сильного коллектива КЭО (конструкторско-экспериментального отдела). Его отличал широкий научно-технический кругозор, отличное знание технологии производства (кстати, он требовал от технологов, чтобы они не «подавляли» конструкторские идеи). Учитывал важность испытательных работ, тщательного анализа дефектов конструкции узлов и автомобиля в целом, возникающих при эксплуатации.
Это был волевой человек, смело защищавший свои позиции в борьбе за создание нужных стране машин. Нередко резкий в суждениях, что объяснялось уверенностью в своей правоте, подтвержденной огромным опытом.
Не лишен был и чувства юмора. Так характеризуя одного из инженеров-испытателей НАМИ — П.О. Зарецкого, отличавшегося изрядным упорством, если не упрямством, Андрей Александрович выразился коротко, но убедительно, чисто — по-конструкторски: «Шестьсот по Бринелю». А это максимальная твердость металла. Лучше не скажешь!
Было у Андрея Александровича интересное увлечение, так сказать, «хобби». На своем садовом участке под Москвой (а прежде под Горьким) он занимался разведением роз и, как говорили, весьма успешно.
А. А Липгарт прочно вошел в историю отечественного автомобилестроения. Его знали, и будут помнить многие автомобилисты и не только они.
Вот его краткая документальная характеристика, приведенная в том же Советском энциклопедическом словаре: Липгарт Андрей Александрович (1898-1980), советский конструктор автомобилей, доктор технических наук. В 1933-1951 гг. Главный конструктор Горьковского автомобильного завода. Под руководством Липгарта созданы советские автомобили: ГАЗ-51, ГАЗ М20 «Победа» и другие. Государственная премия СССР (1942,1943, 1947, 1950, 1951).
С Андреем Александровичем я встречался по работе еще в первые годы, когда на Горьковском автомобильном заводе был начат выпуск автомобилей — легкового ГАЗ-А и грузового ГАЗ-АА, в НАМИ велись испытания этих автомобилей. До назначения же Главным конструктором ГАЗа А. А. Липгарт работал в НАМИ, в конструкторском бюро автоотдела (по соседству с которым располагались испытатели). В 1947-1948 годах в НАМИ проводились испытания послевоенных моделей автомобилей, в том числе — ГАЗ М20 «Победа». Руководство последними было поручено мне. Эти работы во многом способствовали успешному сотрудничеству конструкторов и испытателей — горьковчан со специалистами НАМИ. В 1951 году по клеветническому письму конструктора Крещука (насколько известно, в адрес Сталина) о недостатках автомобилей-амфибий, выпускаемых заводом, А. А Липгарт был снят с поста Главного конструктора ГАЗа и направлен на «рядовую инженерно-техническую работу». На один из уральских автомобильных заводов.
Через некоторое время, видимо поняв нелепость такого отношения к одному из крупнейших специалистов отечественного автомобилестроения, пятикратному лауреату сталинских премий А. А. Липгарту было разрешено вернуться в Москву, где он был назначен заместителем директора и Главным конструктором НАМИ. В последующие годы под его руководством в институте был выполнен ряд конструкторских разработок, в том числе — трехосного автомобиля для Уральского автозавода, четырехтактного дизельного двигателя для грузовиков Минского автозавода, который был поставлен на производство на Ярославском моторном, взамен неудачно, до этого, поставленного на производство двухтактного двигателя GMC, сложного в эксплуатации.
К заслугам А. А. Липгарта можно отнести создание на ГАЗе сильного коллектива КЭО (конструкторско-экспериментального отдела). Его отличал широкий научно-технический кругозор, отличное знание технологии производства (кстати, он требовал от технологов, чтобы они не «подавляли» конструкторские идеи). Учитывал важность испытательных работ, тщательного анализа дефектов конструкции узлов и автомобиля в целом, возникающих при эксплуатации.
Это был волевой человек, смело защищавший свои позиции в борьбе за создание нужных стране машин. Нередко резкий в суждениях, что объяснялось уверенностью в своей правоте, подтвержденной огромным опытом.
Не лишен был и чувства юмора. Так характеризуя одного из инженеров-испытателей НАМИ — П.О. Зарецкого, отличавшегося изрядным упорством, если не упрямством, Андрей Александрович выразился коротко, но убедительно, чисто — по-конструкторски: «Шестьсот по Бринелю». А это максимальная твердость металла. Лучше не скажешь!
Было у Андрея Александровича интересное увлечение, так сказать, «хобби». На своем садовом участке под Москвой (а прежде под Горьким) он занимался разведением роз и, как говорили, весьма успешно.
А. А Липгарт прочно вошел в историю отечественного автомобилестроения. Его знали, и будут помнить многие автомобилисты и не только они.
Нечаянная встреча с первым маршалом.
В совершенно другом «измерении», если можно так выразиться, на ином отрезке нашей быстротечно изменяющейся эпохи, протекала жизнь и деятельность дважды Героя Советского Союза и Героя Социалистического Труда Климента Ефремовича Ворошилова. Не буду даже пытаться излагать, а тем более — комментировать здесь его, можно сказать, «сверхъемкую» биографию.
Из многих литературных, песенных свидетельств его широчайшей известности в советское время достаточно привести лишь несколько строчек припева (не искаженного последующей «правкой») к знаменитому «маршу танкистов»:
Гремя огнем, сверкая блеском стали,Из многих литературных, песенных свидетельств его широчайшей известности в советское время достаточно привести лишь несколько строчек припева (не искаженного последующей «правкой») к знаменитому «маршу танкистов»:
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И Первый маршал в бой нас поведет.
Первым Маршалом Советского Союза был он, Климент Ефремович Ворошилов.
Встреча, о которой пойдет речь, происходила, насколько помнится, в августе 1959 года. Я отдыхал в известном крымском санатории «Ливадия». Утром, после завтрака, я ехал на пляж вместе с несколькими отдыхающими. Надо сказать, что главный корпус санатория —бывшая царская резиденция — расположен на довольно высоком в этой части берегу. На пляж вела неширокая асфальтированная дорога-серпантин с несколькими крутыми поворотами, по которой (или по более крутым пешеходным тропам) гуляли обитатели санатория и курсировал небольшой автобус КавЗ. (Много позже был построен лифт, соединяющий лечебный пляж с верхней площадкой на уровне санатория.) На одном из участков серпантина к нему примыкала короткая дорога, ведущая к расположенной вблизи правительственной даче.
Так вот, здесь, на основной дороге, перед нашим автобусом внезапно появились три человека. Шофер автобуса вел машину по извилистой дороге «резвее», чем следовало и, увидев людей, резко затормозил машину. Автобус остановился в нескольких метрах перед людьми. Это, очевидно, был отдыхающий с дачи и с ним, как сразу стало понятно, два охранника. Один из них подбежал к автобусу и стал кричать на водителя, обвиняя его в опасной езде и, возможно, предпринял бы по отношению к нему какие-нибудь более строгие меры, если бы «высокопоставленный» (по виду) отдыхающий, а в нем мы быстро узнали Климента Ефремовича Ворошилова, не успокоил охранника, сказав при этом, что они сами были неосторожны, выйдя на дорогу.
Мы, выскочив из автобуса, окружили известного всей стране военного и государственного деятеля. Завязался общий разговор. Климент Ефремович расспрашивал нас о том, кто мы, где работаем, из каких краев прибыли в Крым лечиться, нравится ли санаторий и т.д., обратил внимание на то, как (по «курортному ли») мы одеты и даже на то, как выглядим «с лица» — побриты ли, будучи на отдыхе, да еще и в таком санатории. Побритыми оказались не все, а Ворошилов — чисто выбрит и хорошо выглядел. Пожурив «провинившихся», он даже предложил потрогать пальцами его щеки, чтоб убедиться в качестве бритья. Некоторые, порасторопнее, действительно, сделали это, не помню только (а жаль) был ли я среди них.
Словом, Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза здесь, на отдыхе, показал себя человеком простым (ведь из рабочих), приветливым и внимательным по отношению к людям. И то, что случайная встреча с ним жива в памяти автора этих строк, как необычный, интересный и даже чуть забавный (проверка качества бритья знаменитости) эпизод, вот уже более сорока лет, естественно, и не должно вызывать удивления.
Встреча, о которой пойдет речь, происходила, насколько помнится, в августе 1959 года. Я отдыхал в известном крымском санатории «Ливадия». Утром, после завтрака, я ехал на пляж вместе с несколькими отдыхающими. Надо сказать, что главный корпус санатория —бывшая царская резиденция — расположен на довольно высоком в этой части берегу. На пляж вела неширокая асфальтированная дорога-серпантин с несколькими крутыми поворотами, по которой (или по более крутым пешеходным тропам) гуляли обитатели санатория и курсировал небольшой автобус КавЗ. (Много позже был построен лифт, соединяющий лечебный пляж с верхней площадкой на уровне санатория.) На одном из участков серпантина к нему примыкала короткая дорога, ведущая к расположенной вблизи правительственной даче.
Так вот, здесь, на основной дороге, перед нашим автобусом внезапно появились три человека. Шофер автобуса вел машину по извилистой дороге «резвее», чем следовало и, увидев людей, резко затормозил машину. Автобус остановился в нескольких метрах перед людьми. Это, очевидно, был отдыхающий с дачи и с ним, как сразу стало понятно, два охранника. Один из них подбежал к автобусу и стал кричать на водителя, обвиняя его в опасной езде и, возможно, предпринял бы по отношению к нему какие-нибудь более строгие меры, если бы «высокопоставленный» (по виду) отдыхающий, а в нем мы быстро узнали Климента Ефремовича Ворошилова, не успокоил охранника, сказав при этом, что они сами были неосторожны, выйдя на дорогу.
Мы, выскочив из автобуса, окружили известного всей стране военного и государственного деятеля. Завязался общий разговор. Климент Ефремович расспрашивал нас о том, кто мы, где работаем, из каких краев прибыли в Крым лечиться, нравится ли санаторий и т.д., обратил внимание на то, как (по «курортному ли») мы одеты и даже на то, как выглядим «с лица» — побриты ли, будучи на отдыхе, да еще и в таком санатории. Побритыми оказались не все, а Ворошилов — чисто выбрит и хорошо выглядел. Пожурив «провинившихся», он даже предложил потрогать пальцами его щеки, чтоб убедиться в качестве бритья. Некоторые, порасторопнее, действительно, сделали это, не помню только (а жаль) был ли я среди них.
Словом, Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза здесь, на отдыхе, показал себя человеком простым (ведь из рабочих), приветливым и внимательным по отношению к людям. И то, что случайная встреча с ним жива в памяти автора этих строк, как необычный, интересный и даже чуть забавный (проверка качества бритья знаменитости) эпизод, вот уже более сорока лет, естественно, и не должно вызывать удивления.
…и с Полем Робсоном.
Не помню точно год, когда Робсон посетил Советский Союз. Я отдыхал в Ливадии и, выйдя однажды на прогулку в небольшой компании знакомых, неожиданно встретил знаменитого, популярного у нас певца и общественного деятеля. Мы дружно его приветствовали. В качестве «связного» переводчиком пришлось быть мне. Легко нашлись и темы для обоюдно интересного разговора.
Оказалось, что Робсон — наш сосед. Он отдыхал в правительственном санатории Нижняя Ореанда, расположенном неподалеку, несколько ниже Ливадии. При моем участии состоялось всего 2-3 встречи, так как срок моего пребывания в санатории заканчивался. Был разговор о том, чтобы Робсон познакомил «ливадийцев» со своим творчеством в «камерном» порядке. Не знаю — состоялся ли его, хотя бы маленький, концерт.
Со мной, как всегда на юге, был фотоаппарат и мне посчастливилось сфотографировать Робсона с маленькой группой «поклонниц». По этой причине сам я, к сожалению, в кадр не попал, «увековечиться» не удалось.
Следуя принятой мной установке, привожу в заключение краткую биографию нашего гостя из Советского энциклопедического словаря, считая, что эта информация будет полезным добавлением к нашему тексту.
Робсон (Robeson) Поль (1898—1976), американский певец (низкий бас), актер, общественный деятель. Негр. Исполнитель негритянских народных, антифашистских песен, песен протеста. Выступал в драматическом театре (Отелло — «Отелло» У. Шекспира), снимался в кино. Член ВСМ (с 1950), Международная Ленинская премия (1952), Международная премия Мира (1950).
Оказалось, что Робсон — наш сосед. Он отдыхал в правительственном санатории Нижняя Ореанда, расположенном неподалеку, несколько ниже Ливадии. При моем участии состоялось всего 2-3 встречи, так как срок моего пребывания в санатории заканчивался. Был разговор о том, чтобы Робсон познакомил «ливадийцев» со своим творчеством в «камерном» порядке. Не знаю — состоялся ли его, хотя бы маленький, концерт.
Со мной, как всегда на юге, был фотоаппарат и мне посчастливилось сфотографировать Робсона с маленькой группой «поклонниц». По этой причине сам я, к сожалению, в кадр не попал, «увековечиться» не удалось.
Следуя принятой мной установке, привожу в заключение краткую биографию нашего гостя из Советского энциклопедического словаря, считая, что эта информация будет полезным добавлением к нашему тексту.
Робсон (Robeson) Поль (1898—1976), американский певец (низкий бас), актер, общественный деятель. Негр. Исполнитель негритянских народных, антифашистских песен, песен протеста. Выступал в драматическом театре (Отелло — «Отелло» У. Шекспира), снимался в кино. Член ВСМ (с 1950), Международная Ленинская премия (1952), Международная премия Мира (1950).
Мутный фольклор смутных времен.
В сложнейший для всей страны, в том числе и для Сибири, как огромной неотъемлемой ее части, — период двух революций, экономической разрухи, гражданской войны, переживаемые народом события находили отражение и в так называемом народном творчестве (эпосе?), какого-то не столько шуточного, а скорее — иронически-сатирического жанра песенках, неизвестно откуда появившихся, кем сочиняемых, но легко запоминаемых, молниеносно распространявшихся и бывших «у всех на языке». Неизбежно, многие из них были просто примитивны, некоторые не совсем «приличны», но были и такие, которые метко отражали происходившее, как его воспринимали люди того времени. Не пытаясь развивать тему, приведу лишь короткие фрагменты этого жанра.
Видимо не без влияния классика детской литературы Корнея Ивановича Чуковского возникла целая «крокодилья» эпопея:
По улице ходила большая крокодила,Видимо не без влияния классика детской литературы Корнея Ивановича Чуковского возникла целая «крокодилья» эпопея:
В зубах она держала большое одеяло.
Она, она голодная была.
Увидела француза и хвать его за пузо.
Она, она сердитая была.
Увидела китайца... и т.д.и т.п.
Не менее популярны были частушки, «обыгрывавшие» матросское «Яблочко», иногда самостоятельно, иногда — как припев к какому-то шуточному тексту:
Эх, яблочко, куда ты котисся?В ГПУ попадешь — не воротисся.
Эх, яблочко, да на тарелочке,
Надоела мне жена, пойду к девочке.
Эх, яблочко, да не румяное,
Вместо мяса кормят нас кашей дрянною.
Пароход идет, вода кольцами,
Будем речку прудить добровольцами ... и т.д. и т.п.
Этот последний из наших примеров — не просто так, зубоскальство, этакое «разлюли-малина», а явный, хоть и «веселенький» мотивчик на тему жесточайшей гражданской войны. И вот такое:
Бегут девчонки, задрав юбчонки,За ними чехи грызут орехи... и т.д. и т.п.
Надеюсь, читатель отнесется к этой частичке воспоминаний снисходительно, посмеется — мало ли что происходило восемьдесят лет тому назад.
Но ведь происходило же! Значит, имеет право хоть как-то, «боком», войти в историю. Следует учесть и то, что перед глазами читателя не занимательный роман (с ударением на «о») для чтения в вагоне метро, а «всего лишь» документальная хроника действительной жизни.
Возьмем более ранний период: годы 1914—1919. Первая мировая война. Успехи русской армии в августе — сентябре 1914 года в Галиции, позже, в 1916-м, наступление на юго-западном фронте (так называемый «Брусиловский прорыв»), другие успешные действия наших войск чередовались с тяжелейшими поражениями (в том числе — по причине срыва снабжения армии боеприпасами), сопровождавшимися огромными потерями, в частности, офицерского состава. А, как известно, русское офицерство испокон веков комплектовалось из дворянства, потомственных военных, интеллигенции. И понесенные потери, в силу необходимости, приходилось восполнять уже за счет других, нижестоящих слоев населения.
И вот, получилось так, что эти события, широкомасштабные по существу, тоже по-своему отразились в зеркале (пусть — в «зеркальце») рассматриваемого здесь фольклорного жанра. Предельно коротко, документально метко и без всякой насмешки: народ над собой не смеется.
Раньше был извозчик, Но ведь происходило же! Значит, имеет право хоть как-то, «боком», войти в историю. Следует учесть и то, что перед глазами читателя не занимательный роман (с ударением на «о») для чтения в вагоне метро, а «всего лишь» документальная хроника действительной жизни.
Возьмем более ранний период: годы 1914—1919. Первая мировая война. Успехи русской армии в августе — сентябре 1914 года в Галиции, позже, в 1916-м, наступление на юго-западном фронте (так называемый «Брусиловский прорыв»), другие успешные действия наших войск чередовались с тяжелейшими поражениями (в том числе — по причине срыва снабжения армии боеприпасами), сопровождавшимися огромными потерями, в частности, офицерского состава. А, как известно, русское офицерство испокон веков комплектовалось из дворянства, потомственных военных, интеллигенции. И понесенные потери, в силу необходимости, приходилось восполнять уже за счет других, нижестоящих слоев населения.
И вот, получилось так, что эти события, широкомасштабные по существу, тоже по-своему отразились в зеркале (пусть — в «зеркальце») рассматриваемого здесь фольклорного жанра. Предельно коротко, документально метко и без всякой насмешки: народ над собой не смеется.
Звать его Володя,
А теперь на фронте
Ваше благородие.
Раньше была прачка,
Звать ее Лукерья,
А теперь на фронте
Сестра милосердья.
Можно добавить, что в этом же ритме и на точно такой, ставший популярным мотив пелись и частушки сугубо обыденного, бытового характера. К примеру:
Отчего ты, Рая, бледная худая? — Оттого, что краска нынче дорогая.
Денег не хватило, краски не купила,
Оттого я, Рая, бледная такая.
Нельзя обойти и еще один пример из числа получивших наибольший успех и широкое распространение.
Как некий символ порой сумбурных «околореволюционных» времен, на фоне Петербурга, с его легендарным Невским проспектом, возникает фантастическая фигура «Цыпленка», притом «жареного» и «пареного» (надо же придумать!), вписавшегося, тем не менее, в суровую реальную действительность (которую нам не трудно себе представить).
Цыпленок жареный, цыпленок пареный,Как некий символ порой сумбурных «околореволюционных» времен, на фоне Петербурга, с его легендарным Невским проспектом, возникает фантастическая фигура «Цыпленка», притом «жареного» и «пареного» (надо же придумать!), вписавшегося, тем не менее, в суровую реальную действительность (которую нам не трудно себе представить).
Пошел по Невскому гулять.
Его поймали, арестовали,
Велели паспорт показать.
Паспорта нету, гони монету,
Монеты нет — снимай пиджак...
Заключительная строчка песенки: «цыпленок тоже хочет жить» —позволяет надеяться на благополучный исход прогулки нашего «героя», сочувственное, в конце концов, отношение «поймавших», к малым мира сего.
Вспоминается толстовское «Хождение по мукам», бандитизм в северной столице того (а может быть, и не только того) времени, какие-то «попрыгунчики» и прочая и прочая... вошедшее в историю воистину многострадальных не только Петербурга — Ленинграда, но и всей нашей увы, увы, бывшей сверхдержавы.
Вспоминается толстовское «Хождение по мукам», бандитизм в северной столице того (а может быть, и не только того) времени, какие-то «попрыгунчики» и прочая и прочая... вошедшее в историю воистину многострадальных не только Петербурга — Ленинграда, но и всей нашей увы, увы, бывшей сверхдержавы.
Криминал.
Криминал в «Воспоминаниях...» доктора наук, профессора, лауреата, ветерана Великой Отечественной?
Читатель вправе засомневаться: разве может сей ученый муж, защищенный стенами уютного кабинета, аудиторий, заполненных жаждущими знаний студентами, сообщить что-то заслуживающее внимания нам, перекормленным детективами, оглушенным баталиями, перестрелками и прочими «ужасами», исторгаемыми телевидением и радио, многочисленными печатными СМИ, заставляющими холодеть сердце и вставать дыбом остатки волос на голове. Однако же…
В первые годы Великой Отечественной войны, когда множество предприятий были направлены на выпуск военной техники, вооружения, боеприпасов, автор работал на заводе начальником цеха, производящего реактивные снаряды для минометов — «Катюш». Там же в должности главного конструктора работал инженер Дмитрий Поспелов. После моего перевода для выполнения другого правительственного задания на автозавод имени Сталина, Поспелов занял мой пост. Между нами остались добрые товарищеские отношения.
И вот через несколько лет он, сильно расстроенный, позвонил и сообщил, что пропал «без вести» его взрослый сын, живший тогда отдельно, но собиравшийся переехать к отцу и матери в их квартиру на Земляном валу, неподалеку от Курского вокзала. Отец, естественно, обратился во все места, где мог очутиться его сын: в милицию, в скорую помощь, в морг… Везде получил отрицательный ответ. Нетрудно представить себе, каково было состояние родителей…
И только через несколько месяцев жителей его дома облетело ошеломляющее известие: в подвале одного из подъездов, обычно запертом на замок, случайно был обнаружен труп раздетого догола человека. Это был сын Поспеловых, нашедший свою смерть по злой иронии судьбы именно в доме родителей. Подробности преступления (а это, конечно, было преступление) остались нераскрытыми. Но оно не осталось бесследным для близких погибшего. Отец перенес два инфаркта в далеко не преклонном возрасте. Второй инфаркт был последним. Мне осталось только глубоко сожалеть о поистине ужасном несчастье своего доброго товарища и его супруги.
Продолжаю свой рассказ. Как я уже писал, по приезде в Москву после окончания института, первое время я пользовался гостеприимством старых томских знакомых нашей семьи — Викилинских. В это время вернулся из армии мой ровесник Павел, симпатичнейший молодой человек, с которым мы сразу сдружились на долгие годы. У него вырос и стал студентом внук. Жили они в районе Саратовской улицы, я неподалеку — в Текстильщиках. После смерти (не все хорошие люди живут долго) Павла Винцентовича его вдова, Екатерина Михайловна, уже пожилая женщина находила в себе силы работать ночной дежурной в одной из близрасположенных организаций. Мы с ней изредка встречались, чаще разговаривали по телефону. Вот узнаю: исчез их внук-студент. Как, что случилось!? Оказывается, однажды внук выехал из дома на собственном автомобиле, обещал скоро вернуться. Но через некоторое время позвонил, что он несколько задерживается, так как его попросила какая-то девушка (имени не назвал) куда-то ее отвезти. И домой больше не вернулся. Как это чаще всего бывает, поиски никаких результатов не дали.
Лишь месяцы спустя (точно не помню — сколько) было получено известие, что где-то близ одной из дорог Подмосковья был найден исчезнувший автомобиль. Судьба его владельца так и осталась неизвестной. Бедная бабушка, Екатерина Михайловна (о матери, потерявшей сына я и не говорю), не пережила тяжелой утраты. Через два-три месяца и ее не стало. В моей памяти осталось четыре поколения членов прекрасной томской, позже уже московской, семьи Викилинских.
А вот — уже чисто московская история в том же невеселом жанре, но с другим «сюжетом».
Это случилось два-три года тому назад. Дальний родственник моей внучатой племянницы работал водителем у одного из московских предпринимателей. Однажды он доставил своего шефа к ресторану в районе улицы Казакова. Неожиданно началась стрельба — охотились, очевидно, за пассажиром, но пострадал, как нередко бывает, не замешанный ни в каких «разборках» водитель. Он был убит наповал.
О подобных случаях мы с вами слышим и «телевидим» почти каждый день. Может быть выработался уже «иммунитет»? Нет, нет и еще раз нет! Остается заключить словами Герцога из пушкинских великолепных «Сцен из рыцарских времен»: «Ужасный век, ужасные сердца».
Общеизвестна катастрофически обширная статистика пострадавших при ДТП — дорожно-транспортных происшествиях. (Может быть это формально и не относится к криминалу.) Не миновала чаша сия и нескольких людей, рядом с которыми я немало лет работал или просто был знаком. Это — доктор технических наук, профессор, сотрудник тракторного НИИ — Т. (фамилий называть не буду), который был сбит грузовым автомобилем на одной из улиц Москвы...
По этой же причине погиб бывший начальник одного из испытательных отделов Центрального автополигона П., живший в Химках.
Под колесами электрички у остановки «НАТИ», которой пользовались сотрудники автомобильного и автомоторного НИИ, погиб инженер-конструктор Н. (Ведь редкий же случай, но от этого никому не легче.)
Известны и другие трагические случаи, как, например, гибель трех, лично мне знакомых спортсменов-раллистов горьковского автозавода, возвращавшихся из Москвы с соревнований, при обгоне и связанным с этим лобовым столкновением с шедшим навстречу автомобилем.
А вот и совсем не автомобилист и совсем не автомобилистка, моя двоюродная сестра, жившая в Симферополе, попала под автобус, конечно, с соответствующими печальными последствиями. В числе причин этого, вероятно, был не только возраст, но и очень плохое зрение.
Ограничусь этими краткими некрологами. Ведь эти описанные и им подобные случаи — только капля в море причин, по которым, как предсказывают ученые-футурологи, население нашей страны через несколько десятков лет неуклонно снижаясь, упадет (подсчитали!) до восьмидесяти миллионов человек...
Так «кто виноват»? И «что делать»? Пессимисты говорят, что положение безвыходное. Вход был, а выход? А выхода, судя по всему, нет. Оптимисты — те надеются на лучшее будущее, но когда оно придет и как его добиться, конкретно не указывают. Что ж, очевидно, надо думать, думать и думать. И действовать, действовать, действовать!
Чтобы не получилось «как всегда».
Читатель вправе засомневаться: разве может сей ученый муж, защищенный стенами уютного кабинета, аудиторий, заполненных жаждущими знаний студентами, сообщить что-то заслуживающее внимания нам, перекормленным детективами, оглушенным баталиями, перестрелками и прочими «ужасами», исторгаемыми телевидением и радио, многочисленными печатными СМИ, заставляющими холодеть сердце и вставать дыбом остатки волос на голове. Однако же…
В первые годы Великой Отечественной войны, когда множество предприятий были направлены на выпуск военной техники, вооружения, боеприпасов, автор работал на заводе начальником цеха, производящего реактивные снаряды для минометов — «Катюш». Там же в должности главного конструктора работал инженер Дмитрий Поспелов. После моего перевода для выполнения другого правительственного задания на автозавод имени Сталина, Поспелов занял мой пост. Между нами остались добрые товарищеские отношения.
И вот через несколько лет он, сильно расстроенный, позвонил и сообщил, что пропал «без вести» его взрослый сын, живший тогда отдельно, но собиравшийся переехать к отцу и матери в их квартиру на Земляном валу, неподалеку от Курского вокзала. Отец, естественно, обратился во все места, где мог очутиться его сын: в милицию, в скорую помощь, в морг… Везде получил отрицательный ответ. Нетрудно представить себе, каково было состояние родителей…
И только через несколько месяцев жителей его дома облетело ошеломляющее известие: в подвале одного из подъездов, обычно запертом на замок, случайно был обнаружен труп раздетого догола человека. Это был сын Поспеловых, нашедший свою смерть по злой иронии судьбы именно в доме родителей. Подробности преступления (а это, конечно, было преступление) остались нераскрытыми. Но оно не осталось бесследным для близких погибшего. Отец перенес два инфаркта в далеко не преклонном возрасте. Второй инфаркт был последним. Мне осталось только глубоко сожалеть о поистине ужасном несчастье своего доброго товарища и его супруги.
Продолжаю свой рассказ. Как я уже писал, по приезде в Москву после окончания института, первое время я пользовался гостеприимством старых томских знакомых нашей семьи — Викилинских. В это время вернулся из армии мой ровесник Павел, симпатичнейший молодой человек, с которым мы сразу сдружились на долгие годы. У него вырос и стал студентом внук. Жили они в районе Саратовской улицы, я неподалеку — в Текстильщиках. После смерти (не все хорошие люди живут долго) Павла Винцентовича его вдова, Екатерина Михайловна, уже пожилая женщина находила в себе силы работать ночной дежурной в одной из близрасположенных организаций. Мы с ней изредка встречались, чаще разговаривали по телефону. Вот узнаю: исчез их внук-студент. Как, что случилось!? Оказывается, однажды внук выехал из дома на собственном автомобиле, обещал скоро вернуться. Но через некоторое время позвонил, что он несколько задерживается, так как его попросила какая-то девушка (имени не назвал) куда-то ее отвезти. И домой больше не вернулся. Как это чаще всего бывает, поиски никаких результатов не дали.
Лишь месяцы спустя (точно не помню — сколько) было получено известие, что где-то близ одной из дорог Подмосковья был найден исчезнувший автомобиль. Судьба его владельца так и осталась неизвестной. Бедная бабушка, Екатерина Михайловна (о матери, потерявшей сына я и не говорю), не пережила тяжелой утраты. Через два-три месяца и ее не стало. В моей памяти осталось четыре поколения членов прекрасной томской, позже уже московской, семьи Викилинских.
А вот — уже чисто московская история в том же невеселом жанре, но с другим «сюжетом».
Это случилось два-три года тому назад. Дальний родственник моей внучатой племянницы работал водителем у одного из московских предпринимателей. Однажды он доставил своего шефа к ресторану в районе улицы Казакова. Неожиданно началась стрельба — охотились, очевидно, за пассажиром, но пострадал, как нередко бывает, не замешанный ни в каких «разборках» водитель. Он был убит наповал.
О подобных случаях мы с вами слышим и «телевидим» почти каждый день. Может быть выработался уже «иммунитет»? Нет, нет и еще раз нет! Остается заключить словами Герцога из пушкинских великолепных «Сцен из рыцарских времен»: «Ужасный век, ужасные сердца».
Общеизвестна катастрофически обширная статистика пострадавших при ДТП — дорожно-транспортных происшествиях. (Может быть это формально и не относится к криминалу.) Не миновала чаша сия и нескольких людей, рядом с которыми я немало лет работал или просто был знаком. Это — доктор технических наук, профессор, сотрудник тракторного НИИ — Т. (фамилий называть не буду), который был сбит грузовым автомобилем на одной из улиц Москвы...
По этой же причине погиб бывший начальник одного из испытательных отделов Центрального автополигона П., живший в Химках.
Под колесами электрички у остановки «НАТИ», которой пользовались сотрудники автомобильного и автомоторного НИИ, погиб инженер-конструктор Н. (Ведь редкий же случай, но от этого никому не легче.)
Известны и другие трагические случаи, как, например, гибель трех, лично мне знакомых спортсменов-раллистов горьковского автозавода, возвращавшихся из Москвы с соревнований, при обгоне и связанным с этим лобовым столкновением с шедшим навстречу автомобилем.
А вот и совсем не автомобилист и совсем не автомобилистка, моя двоюродная сестра, жившая в Симферополе, попала под автобус, конечно, с соответствующими печальными последствиями. В числе причин этого, вероятно, был не только возраст, но и очень плохое зрение.
Ограничусь этими краткими некрологами. Ведь эти описанные и им подобные случаи — только капля в море причин, по которым, как предсказывают ученые-футурологи, население нашей страны через несколько десятков лет неуклонно снижаясь, упадет (подсчитали!) до восьмидесяти миллионов человек...
Так «кто виноват»? И «что делать»? Пессимисты говорят, что положение безвыходное. Вход был, а выход? А выхода, судя по всему, нет. Оптимисты — те надеются на лучшее будущее, но когда оно придет и как его добиться, конкретно не указывают. Что ж, очевидно, надо думать, думать и думать. И действовать, действовать, действовать!
Чтобы не получилось «как всегда».
