Мой парад победы

Скопить деньжат, однако, никак не удается, хотя пенсии Паше хватит на дорогу туда и обратно. О чем я однажды ему и сказал.
— Ну, — вроде бы согласился он, — на меня достанет. — И, помолчав, выдал: — А на сопровождающего?
— Резонно, — не стал я с ним спорить, потому что с алкашной бражкой, пробавляющейся щедротами Паши, на сопровождающего, и правда, скопить невозможно. А наставлять, что он может изменить образ жизни, я не смел и не смею. И по возрасту — дедом мне приходится Паша по возрасту, и как врач — человек без привычного социума схож с рыбой, выброшенной из воды на песок. Но оставался беспроигрышный, казалось мне, вариант — сопровождающего ветерану и инвалиду войны мог обеспечить военкомат.
— Павел Дмитриевич, — осторожно закинул я удочку, — зачем же так? Ведь ты герой и без Звезды. Хочешь, я похлопочу, о тебе и вспомнят? Времена ведь сейчас другие…
— Не вздумай! — просипел Паша, выпрашивая глазами на бутылку. Деньги, когда он подлечивается в нашем госпитале, Паша отдает на хранение мне.
— Почему, Павел Дмитриевич?
— Почему, почему… — Он спрятал глаза. — Вором был — скольких обворовал?.. В тюряге сидел. В нахлебниках вона уже сколько! — заскрипел железными зубами. — А еще, — поднял тоскливые глаза, — грудью побоялся… И креста на мне нет! — развел культями на груди рубаху. — Стыдно-о! — заплакал без слез.
Мне бы до такого стыда дожить…

В моем детстве мороженое было обыденностью. У мамы, одной поднимающей двоих — меня и брата, хватало и на ленинградский пломбир за гривенник, и на семикопеечное фруктовое, и на самое вкусное в мире, как мне тогда казалось, эскимо по одиннадцать за цилиндрик в серебряной фольге и на палочке. О чем я за столом и вспомнил, закусывая очередную стопку пломбиром.
— А по мне, фруктовое было вкуснее твоего эскимо, — не согласился со мной дядька, дочке Машеньке дед двоюродный, а моей маме родной брат Анатолий. — Как вспомню — радуга перед глазами.
— А почему радуга, деда Толя? — заинтересовалась Машенька.
— А потому, Машка, что фруктовое мороженое разных цветов было — и розовое, и красное, и синее, и желтое… И дешевка несусветная — семь коп, как сказал твой папка, за стаканчик! Представляешь? — вскинул он, явно впадая в детство, брови, но Машенька не представляла — цены для нее пока ничего не значили. И дядя-дед-брат Толя, передумав впадать в детство, потянулся за стопкой, озябнув, видимо, от предыдущей, какую, как и я, закусил пломбиром.
— Да, как радуга, — почти согласился я,— вот только в бумажном стаканчике, а не в вафельном, как не фруктовые сорта, и не в шоколаде, как эскимо. Мне бы сейчас эскимо — проглотил бы вместе с палочкой! — затосковал я.
— А почему вместе с палочкой? — заинтересовалась дочка, опустив даже блюдце на стол, пуще прежнего. — Я ведь ложечку не проглатываю.
— А потому, что эскимо было надето на палочку, и ели его с палочки, а не с блюдца, а эскимо такое вкусное, что если и не проглатывали палочку, то непременно ее потом, съев эскимо, облизывали, — объяснил я, потянувшись налить стопку и себе.
— Хочу эскимо! — заявила дочка. — Чтобы палочку облизать, — подумав, уточнила она свое желание.
— Оближешь скоро, — заверил я Машеньку, вспомнив о путевке в подмосковную Малеевку. С год назад меня приняли в Союз писателей, а теперь вот наделили и почти бесплатным отдыхом вместе с семьей в тамошнем доме творчества. — В столице наверняка эскимо продается.
— А когда скоро? — Дочь и сейчас, уже одарив меня внуком, любит точность.
— В августе! — провозгласил я.
По пути в Малеевку мы заехали к бабушке жены, а Машеньке — прабабушке Маше в село Радищево, знаменитое в Ульяновской области тем, что было здесь когда-то имение автора книги «Путешествие из Петербурга в Москву».
— А ты, Машенька, куда с папой и мамой едешь? — спросила дочку бабушка-прабабушка Маша.
— А в Москву! — загордилась Машенька.
— А в Москву-то зачем? — спрашивала бабушка-прабабушка.
— А эскимо есть, какое папа ел, а я не ела, а эскимо еще на вкусной палочке! — отвечала дочка.
И первым делом, когда мы оказались в Москве, я купил всем нам по эскимо. Точно такое же, как в своем детстве, — столица не подвела. Но Машенька есть эскимо не стала, пока я не снял с него шоколадное покрытие.
— Измажусь! — заявила она, и хрустящую коричневую корочку пришлось съесть мне. И только после этого я заметил на площади у трех вокзалов необычное — по площади ползли бронетранспортеры.
— Папа, смотри, — танки! — заметила и дочка.
А спешащие мимо нас москвичи и приезжие на военные машины не обращали внимания. Вокруг нас, или нас обтекая, спешила обыкновенная усталая жизнь, в которой каждый был занят своим.
Мы ели эскимо. И девятнадцатый день августа 1991 года уходил или таял, как мороженое на губах жены и дочери, но сейчас, когда эскимо завались даже в деревнях за нарымскими болотами, оно совсем мне не по вкусу.