Вы здесь

Музыка из кино Тарантино

Игорь КУЗНЕЦОВ
Игорь КУЗНЕЦОВ




МУЗЫКА ИЗ КИНО ТАРАНТИНО




* * *
Смешай разные элементы — получишь воздух,
спи, головой на подушке со своими растрепанными волосами.
С тобой — поэт, веб-мастер, царя небесного олух,
город со свадебными лентами, траурными колоколами.
Выжги правую грудь или левую, как амазонки,
не помню точно, как они из лука стреляли.
На этом кончается вся античность. Ломки
наутро. Кран из нержавеющей стали
закручен до срыва. Так что над нами не каплет.
Спи, наяда, дриада, русалка, нимфа,
опять желтушный фонарь одноногой цаплей,
бросает тень на проспект и закипает лимфа.
Это — когда на ногах шерсть встает дыбом,
не то, что хоббит, скорее — бегут мурашки.
Воздух твой наполняю табачным дымом,
тем более чая в чашке всего полчашки.
Просто поставим друг друга на автореверс,
и я застыну с трубкой в наборе тональном.
Смотрю сквозь тебя, внутрь тебя и через…
Спи сладким сном. В дурацком районе спальном.


* * *
Комната, в которую ты входила, теперь скучает.
Мать до сих пор в Анжерке, иду на кухню поставить чаю.
Ни до чего дела нет, ни до премии, ни до «Знаков»,
не хочется ни орехов, ни пива, ни к пиву раков.
Тихо играет музыка из кино Тарантино.
Я не изменяю тебе, разве что с рюмкой и никотином.
Не отдавай никому эти наши встречи, эти слова.
Ты не знаешь, а я целовал твое ухо, пока спала,
гладил запястья, где синяя жилка стучит негромко,
рядом с тобой лежал то ли щенком, то ли слепым котенком.
Я тебя прошу так, как никто никогда не просит
не уходи от меня в эту холодную осень.


* * *
Первый раз я приехал сюда год назад.
Комната мне знакома.
Как и то, что у тебя под одеждой. Вечер.
Ты выдаешь одноразовый пропуск. Дома:
холодное пиво, стихи, необратимость встречи.

Ты сама
своему сердцу и врач и сторож.
То забудешь таблетку выпить, то потеряешь ключи.
И (случайно) смуглеющим шелком кожи
заставляешь поверить в абсурд. Молчи.

Знаешь,
в моем доме, давно позабытом Богом,
тишина везде, лишь бега мышиные на слуху.
Сон, за последние ночи вошедший в моду,
о том,
как пульсирует жизнь
в горячем твоем паху.

Расставаться, бывает, сложно. Дурная привычка.
Несмотря на то, что в деревне прозрачней небо,
говорю сам с собой, прикурив от последней спички.
Потому как
редко случается поговорить с соседом.

День продолжается в пыльных разводах окон.
Ветер меняется. Ты дождалась звонка.
Твой полупрофиль. Чтобы потрогать локон
тянется
и замирает
моя рука.

Твое сердце больше не девственно. Не помогут.
Ночные прогулки, тем более — по мосту.
Можно молиться на Радугу, можно — Богу,
а остаться собакой
с банкой,
привязанной к своему хвосту.


* * *
Новое место работы — это
смены, умноженные на лето.
Это — новое место работы,
курить до рвоты.

Я развиваю седьмое чувство.
Внутри — искусство, в кармане — пусто.
Связь с окружающим — это приемник,
да в мультикассу — стольник.

Знаю, что происходит в мире:
наши — канадцев — 5:4.
И если вступим в партию власти
нам будет счастье.

Любовь — это три человека в сердце,
ими оно и спешит согреться.
Три королевы в своих королевствах
впадают в детство.

Жить с королевами — панорама:
справа — налево, слева — направо.
А возвращаться к одной и той же,
иглой под кожу.

Любовь — это не поводок, а память,
куда возвращаешься, словно в заводь.
Сядешь, ветру подставив спину,
глядишь на тину.

В общем, где тонко, там и порвется,
возможно, еще до захода солнца.
Та, что уходит, бывает ведома.
Тайком из дома.

Дом — это там, где тепло и вкусно,
когда часами глядишь на люстру,
зная, что долго в нем не пробудешь,
хотя полюбишь

эту хозяйку и эту кошку.
Я закрываюсь в своей сторожке,
сутки/сутки — хороший график.
Денежный трафик.

Отдых — поиски алкопоя,
засыпаешь как лошадь стоя.
Онемение — признак тела.
И закипело.

Эх, эти чертовы мои гены.
Папа — пьяница, деда Гена —
самоубийца, второй дед — тоже.
Мороз по коже.

Ночь — это время, свернувшись в узел,
знает, что ты — не поэт, а лузер.
Дальше — только игра на скорость.
То есть,
билет на поезд.


* * *
Никогда не смей мне говорить: «Дисконнектед»,
иначе я уподоблюсь Лунному зайцу,
что бы там не придумали наши нейроны, всех бед
никогда не хватит нашим воротам. Сердцу
с четырьмя отсеками достаточно одного пролапса,
дай мне валокардина и сказку из Туве Янссен,
на Рождество — елку, Мисе — Гафсу.
И исход девяти с половиной недель — ясен.
Ледниковый период прошел, всего минус девять,
как бы нарочно, чтобы ловить снежинки
сачком для бабочек. Нежить, небыть,
растворись в стакане любви колесом аспиринки.
Никого не будет, не то что бы в доме, в мире.
Потому что ты спишь, и с ноги сползло одеяло,
и тепло заструилось сонное по квартире.
Девять с половиной — ничтожно мало.
Обкусав все ногти, точнее пальцы,
закрываю окна и ставни, точнее Windows,
а зима на стеклах, как будто бы шьет на пяльцах,
создает эту ночь, в то время как мы — эту зиму.


* * *
На тридцать пятой сигарете, в четыре часа,
День всех влюбленных переходит в утро,
согласно февралю — пятнадцатого числа,
и с щек твоих осыпается пудра.
Типа химическая свадьба Розенкрейца,
в преддверии созданного «Химпромом» смога,
на обед — китайская лапша и морковь корейцев,
на ужин — другой географии много.
Взмахи, всплески собственной крови,
бегущей по каналам артерий, вен,
заставляют дергаться ресницы и брови.
Мистика. Комната с гобеленом.
Это просто — небо. Это — крикнуть «да»
размывающей глотку холодной ангине,
и пока из крана — бежит вода,
я дрейфую в стакане со льдом, на льдине.
В общем, никогда не играй в домино,
потому что кости, тем более — рыба.
Заглянув в окно, ты увидишь дно,
обнажившееся под силой отлива,
там сидит и вяжет старушка Макошь,
далеко внизу лежит Танин мячик,
и внезапно ты громко и жалобно плачешь.
Но и это уже ничего не значит.


* * *
Утренние заморозки, как водится на почве,
в оконных разводах проступают знаки.
Еще не родились мохнатые почки,
и деревья тонут в предутреннем мраке.

Странный свист ночи, протяжный свист ночи.
Кто нам рисует эту ночь, это небо.
Холодные облака рвутся в клочья,
дополняя мозаику, конструктор «лего».

Теплый свет окон, напротив окон,
я тону в их прозрачном огне, в полусвете.
В уличных криках, в улицах боком,
коротенькая песенка смерти.

Весна греет руки, дышит часто,
мертвые сугробы грязнеют под ногами.
Я иду один, и корочка наста
хрустит. Птичьи стаи навстречу крестами.

Зима уходит. Свет над городом меркнет,
звеня голосами, шелестя звездами, многоцветен.
И карий глаз медленно блекнет,
заражая окружающее явлением этим.

И колеблется воздух, дрожа, между нами.
Кто мне дал эту весну, эти годы.
Этот лед, стонущий под ногами,
и гортанный крик, рвущийся на свободу...

100-летие «Сибирских огней»