«На дне залива дремлет Тициан...»

* * *

То слух подсекает и сердце сечет,

То молкнет, но звук непрестан.

Слышна и невидима, наперечет

Болотная птичка в оконце течет:

Не зван и не назван, а кто позовет,

Тот тоже не назван, не зван.

 

И водка не лезет в обметанный рот,

И воет голодный обоз.

Сбежать бы пора, но встает в окорот

Прасковья Иванна — одна за народ…

Что свет не прольется и дождь не пройдет

В окрестные рожь и овес.

 

Колючие звезды обсыплют погост

На все времена, имена…

И сложенный вдвое родительский рост,

И форест форева, и евоный Фрост,

И ругань, вплетенная в гриву и хвост, —

То родина нам и страна.

 

А во поле нами оброненных слез —

Лучина, лампада, огонь.

И все, что в разлуке избыто и врозь

Последняя корка, изржавленный гвоздь —

Воздастся, воспримется в крепкую горсть.

Возляжет в прямую ладонь.

 

 

* * *

Поеду в Томск, о том, что в Томск поеду,

Пойму по небу дымному, пустому,

По еле прорисованному следу

На просеке лесной, по нитяному

 

Биенью букв в письме полузнакомки,

Почти забытой Яблоневой Саши…

Лицо ее сияло на иконке

В селе сибирском, в церковке домашней.

 

Поеду в Томск, где флигель ветхой почты

С причала виден во владеньях сада.

И адрес этот, тайный и неточный,

В предместьях городских искать не надо.

 

 

* * *

Последний трактир у заставы.

А тракт не кончается здесь.

Да только он птичий, картавый,

И глаз от него не отвесть.

 

Откушаем с кислыми щами

Щербатый стакан первача,

И ноги послушные сами

Наступят на стебель луча.

 

Трактирщик, а можно ли гречи

Да с ледника кваса подать,

Чего же ты, сын человечий,

Столуешь нас щами опять?

 

Ни слова чухонец дремучий

Не вымолвит, крошки смахнет…

По кромке густеющей тучи

Багровое пламя взойдет.

 

Ужели туда нам дорога,

Где палицей грохает гром?

Дней много у Господа Бога,

Побудем еще, подождем.

 

Трактирщик скрипучие двери

Отвалит, глазами кося.

И с чувством вины и потери

Поймем мы, что песенка вся.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И где-то в подклети трактирной

Бомжиха исторгнет на свет —

Двух деток, орущих настырно

Молчанию нашему вслед.

 

 

* * *

Зине на год

Не верил в Бога, но надеялся,

Не прогневит мое незнание

Ночного озера и леса,

На утреннее узнавание

 

Надеялся, на все веселое

Надеялся, не понимая,

Что путь с околками и селами

И вся страна моя лесная —

 

Вот так растают, словно облако.

Вот так уйду навечно весь я.

По снегу молотому волоком

Без голоса и поднебесья.

 

Надеялся на ропот внутренний,

На опыт суетный и стыдный,

Но никого-то холод утренний

Не выдал, Коля, друг мой ситный,

 

Скажи — кого любить в отчаяньи,

Неведомого звать в полуночи,

Намеренно не замечая

Поодали стоящей тучи.

 

Какого основоположника

Застать врасплох на повороте —

Хотя бы одного художника

Вернуть во цвет — к его работе.

 

Не помня ничего — надеялся,

Молясь разбитыми губами

На дальний свет с его холмами…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Туман сгустился и развеялся

Над лодками и погребами.

 

 

* * *

Над Караканом облако восходит

Одной ему известною тропою,

И смотрит вниз на маленькую землю,

Как на ребенка в тесноте сосновой,

На девочку, уснувшую в лесу

Высоком.

 

Над Караканом облако восходит,

Как нянюшка в переднике холщовом

С прижатою к груди молочной кринкой,

С лазоревой сединкой в волосах,

И сосны вековые молодеют.

Смеются.

 

Над Караканом облако восходит,

В соседней деревушке колокольцы

Перекликают сонные подворья,

И воздух полыхает медом, мятой,

И вновь грибное созревает лето

Над Караканом.

 

 

* * *

спросишь солянки, взамен отпускают борща,

горько становится, стало быть, горькую хлещешь,

друг мой охотник из коршуна суп обещал,

слушаешь байки — смеешься, орешь, рукоплещешь…

 

коршун взлетает и трепетом полнит леса,

так и возьмешь его после трехдневной болтанки,

прикорм какой-то из пшенки, перловки, овса,

рыбы нема, не пора ли каурую в санки

 

или гнедую запрячь, отлетает июнь,

пегая лошадь слоняется возле парома,

баню растопишь — в дыму дровяник и гальюн,

вызвонишь юлю, и брякнешь, люблю тебя, тома,

 

глянешь на небо, полдня голова набекрень,

плюнешь на то, как за этим народ надзирает:

вот завалился в крапиву нетрезвый плетень,

вот не дошедший до дома пастух отдыхает,

 

день отболели болотное и перемышль,

и уезжает из убинки грамотный парень,

спишь до обеда, а ночью на воду свистишь,

утки взлетают, и вправду, титов и гагарин,

 

господи боже, рассольник на стол подают,

пялится печень на «угол медвежий» в стакане,

лает собака, так лает, что нервы сдают,

сердце болит и однажды болеть перестанет.

 

 

* * *

На дне залива дремлет Тициан.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Венеция? — Воды, официант!

Бокал подносит с ледяною рожей,

Как будто он и впрямь потомок дожей

И на паях содержит ресторан.

 

На дне залива дремлет Тициан,

Удрав из венецийских декораций

В гортанный бор, сосновый Каракан,

Где надобности нету притворяться

Вельможным старцем на виду у дур,

Их «силикон» в гипюре «от кутюр» —

Раскормленные долларами сиськи,

Мужья их, жирно пахнущие виски…

За мнимой позолотой сплошь обман,

Который ныне кличется гламуром…

 

Здесь голубей тю-тю, а местным курам,

Коровам, овцам как-то невдомек:

Кто подремать на дно залива лег?

 

Лишь местный участковый на «Урале»,

Узри он сей прискорбный эпизод,

Едва ли удержался б от морали:

«Опять утоп какой-то идиот!»

 

На дне залива дремлет Тициан…

Над ним вода и плащ зари вечерней,

И сосны в тихой нежности дочерней

Поют ему…

Вдали венециан,

Как дремлется, Вечеллио печальный,

Что грезится в закатном забытьи?

Не разглядят поклонники твои:

Где ты живой и кто в анналы сдан?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

На дне залива дремлет Тициан…

 

 

* * *

… Венеции и Риме,

Париже, Вене, Мюнхене и прочих

Местах, куда паломничают снобы…

Но боле я в Европу не ходок.

 

Привет, Алма-ата (а ты) ночная,

Пятнистая суглинистая кошка!

Ты сердце расцарапала до крови,

И в сумрачном угрюмом Новосибе

На белый снег смотрю, на белый войлок,

И кровь моя в причудливый орнамент

Сплетается, и до последней капли,

Последней буквы — Азия одна.

 

А так бы гнил, как падаль, на Ривьере,

В пропахшей русской классикой и скукой,

Жиреющей на солнце

Ницце — Ницше

Сказал, что недостаточность Пространства

Нам возмещает времени избыток,

Но всех нас ждет одна и та же

Ночь.