О книге Юрия Арабова «Столкновение с бабочкой»

ПЕРВАЯ БАБОЧКА?

Поначалу возникает стойкое ощущение того, что автор, резвясь, превращает историю начала XX века в нечто среднее между романом, фэнтези и длиннющим анекдотом. А она никак не превращается, ибо выучена всеми назубок, как биография Пушкина: даты, имена, факты тут слишком выкристаллизовались, чтобы можно было изменить сюжет, хронологию, характерологию эпохи. В итоге мы видим странный гибрид, тяни-толкай текста, недолгий союз правды и вымысла. А точнее — А. Солженицына, автора «Красного колеса» и «Ленина в Цюрихе», и «мягкого» постмодерниста Ю. Арабова, автора лирико-гротесковых «Флагеллантов» и «Орлеана». Поскольку тон «Столкновению с бабочкой» задает монолог Ленина-эмигранта, немедленно воскрешающий в памяти Ленина солженицынского. Стоит открыть эту некогда ужасную для советского читателя книгу с хулой на святое имя вождя, как обнаружатся аналогии едва ли не плагиатные. По крайней мере, налицо явное сходство по тону, ритму, скачке мыслей главы русских большевиков, с началом Первой мировой войны оказавшегося в ситуации то ли азартного охотника, то ли загнанной жертвы. В 70-е годы такое было махровым диссидентством, вопиющим покушением на устои государства, казавшегося незыблемым, о чем и говорит нам этот 40-летней давности «запретный» Ленин.

А о чем говорит Ленин арабовский, случайна ли его перекличка с классикой диссидентской литературы? Лучше сказать, не говорит, а ругается. Как тот демон, который «ничего во всей природе благословить не хотел», не веря ни любви, ни свободе. В полном соответствии с пушкинской характеристикой этого «злобного гения», Ильич только и делает, что «вливает в душу хладный яд» своими «язвительными речами», весьма похожими на «неистощимую клевету»: русские революционеры «появились из дерьма», царь — «буржуй», которого надо повесить, Троцкий — Иудушка, «каналья ветреная», соратники-эмигранты — «идиоты», «придурки», «недоумки», «шизофреники», Радек похож на обезьяну, Крупская — «декадентка или сошедшая с ума учительница, позорящая меня». Да и себя Ленин тоже не жалует, называя профессионально непригодной «дыркой от бублика», «подложным аскетом», пишущим не для революции, а «для денег», «Лжедмитрием от пролетарской святости», который ради пирожных из швейцарской кондитерской готов забыть обо всем. Такой вот тут Ленин, циничный до самоотрицания, разуверившийся во всем, кроме ванильных пирожных и клубных шахмат, который пишет историю под себя и для себя. Да, пожалуй, таков и весь этот роман, похожий на игру или розыгрыш. Недаром еще до всей этой фантасмагории с мнимым отречением Николая II, он произносит многозначительную фразу, якобы относящуюся к шахматам: «Один сыграю за всех».

А как же с царем, который у Ю. Арабова не отрекся 2 марта 1917 г., а подписал через год сепаратный мир с Германией, лично явился в Смольный, чтобы «поговорить с господином Лениным» и наделать еще кучу антиисторических дел, — он ведь тоже в романе как будто на правах главного героя, свернувшего на тропку альтернативной истории? Увы, это только иллюзия. Право первого слова, мысли и дела — у циников эти три вещи нераздельны — и здесь за Лениным. «Своего» Николая II он слепил все в том же первом, дебютном монологе: он тут «крот истории, который роет под империей большую яму», втравив Россию в мировую войну, т. е. по-своему революционер. И потому, говорит Ильич, «если бы я не любил государя, то не боролся бы с ним», диалектически подходя к главному вроде бы врагу рабочих и крестьян.

Но вся дальнейшая биография Николая II, не отрекшегося, не арестованного Временным правительством, не расстрелянного большевиками, а фактически оставшегося монархом «красной» России, говорит о большем: о том, что Романов здесь — другая ипостась Ульянова и даже о том, что это одно и то же лицо, но под разным освещением софитов авторского повествования. И, пожалуй, о том, что это лицо самого автора, а все остальное, т. е. события 1917—1929 гг. — его фирменный постмодернизм, по сравнению с мастерами этого дела В. Пелевиным или В. Сорокиным, — терпимый, мягкий. И если бы не были затронуты Ленин и Николай II, при которых родилась новая государственность, ставшая советской, этот роман прошел бы так же буднично, как «Флагелланты» (2006) или «Орлеан» (2011). Но те, кто особенно ревностно следят за отклонениями в изображении этих двух исторических фигур, конечно, возмутятся, потому что Ленин показан не вождем, а случайным в революции человеком, чужаком, приспособленцем, разыгрывающим в Петрограде вялотекущую революцию — как партию в шахматы, с помощью Троцкого, рупора и локомотива его идей. Он «вредный гражданин», который «суется, куда его не просят», как говорит Николай II, почти что окарикатуривая его. Хотя, как мы знаем, сам Ильич не лучшего мнения о себе как человеке, революционере, адвокате. А автор, разыгрывающий эту хитрую партию с двумя антиподами и одновременно близнецами в своей политической стратегии, вроде бы остается в стороне, потирает руки и посмеивается. Вкупе посмеивается и над прочими известными фигурантами тех событий (Луначарским, Радеком, Милюковым, Керенским, Антоновым-Овсеенко и др.). Над, например, Михаилом Калининым, «рабочим и крестьянином в одном лице», который ходит по временной резиденции Ленина в 1917 году — дворцу Кшесинской, и клянчит у него то «махры», то «сахарку», а Ленин орет: «Пошел вон!» Не лучше выглядит и Николай II, проигрывающий в бильярд Прибалтику «кузену Вилли» — кайзеру Германии Вильгельму на сепаратных переговорах в Гельсингфорсе / Хельсинки с подсказки своего министра двора Фредерикса, выкрикивающего ни с того ни с сего что-нибудь неуместное. Словно «друг» Романовых Распутин с его знаменитым «Барановичи!», давшим направление очередному удару русской армии в мировой войне. Забавляясь, Ю. Арабов заставляет барона в очередной раз выкрикнуть: «Горох!», чтобы царь с семейством переехал на улицу Гороховую, 64, резиденцию убиенного Распутина, за что монарха прозвали «гороховым царем». Хотя иногда заигрывается, покушаясь, например, на священное понятие соборности, да еще устами царя в очереди за хлебом: «Русский странен. Ему лишь бы толпиться. Как это я забыл о соборности. Это от крестьянских ходов пошло. Когда все вместе и гуртом. Интересно, очереди зависят от соборности или наоборот — соборность есть порождение очередей?»

Но когда мы говорим о чувстве меры, странным образом сочетающемся с этими явно постмодернистскими выходками, надо признать, что Ю. Арабов следует духу изображаемой им эпохи. Обе революции 1917 г. состоялись на пике модернизма, когда в литературе властвовали Блок и Маяковский, революцию принявшие, но как мистерию-«балаганчик» или мистерию-«буфф», не определив, что главнее: священнодействие или буффонада. И этот магистральный ход писателя, сблизившего Ленина и Николая II в их помыслах и делах, одинаково приводящих к появлению «красной» советской России, в этом свете уже не кажется постмодернистским вывертом, вздорной фантазией, чушью, недостойной внимания. Если это и игра, то «учебная», показывающая, как далеки были от реальности в своих политических комбинациях мнившие себя стратегами и революционеры, и реакционеры, тогда как главным «героем» происходившего был хаос, он же — абсурд. И как те, кто хотел спасти страну от гибели, только приближали ее. Таков Николай II, оборотная сторона Ленина, разыскивающий лицевую свою сторону в роящемся смутами Петрограде. А подвернувшийся ему тут Троцкий уличает царя в желании «возглавить революцию», «превратив исторический процесс в полнейший абсурд и клоунскую буффонаду». И монарх кротко ему отвечает: «Возможно. Да. Я пока сам этого не решил». Ленин же при известии о незаконном (без приказа) взятом Зимнем дворце далеко не хладнокровен, панически гадая: «расстрелять путчистов» или «бежать», и пусть социалистическая революция свершается сама собой?

Автор, видимо, тоже теряет хладнокровие, поддаваясь соблазнам альтернативной истории, когда пишет о расстреле в 1918 г. в екатеринбургском доме Ипатьева не царя, а высших большевистских руководителей по тайному приказу Ленина. Или когда самозабвенно описывает игру четы Романовых с Лениным в фанты на бывшей квартире Распутина. И совсем уж гомеричен «факт», что с введением НЭПа «Ильич начал брать взятки», хотя «перерождение пламенного революционера в потенциального коррупционера происходило постепенно». И все это благодаря логике игры автора в фантомы придуманных, а не реальных персонажей. Согласно ей, в Ленине главным был его цинизм закулисного игрока в политические шахматы, а не благо России, а в Николае II — простодушная вера в свою миссию спасителя Отечества, настолько простодушная, что она позволила ему избежать отречения, договориться о мире с Германией, стать другом главных большевиков и соправителем советской России. Мог ли Ю. Арабов, которого «манят, точнее, соблазняют вещи, не только необъяснимые, но даже не поддающиеся классификации на основе бинарной оппозиции, будь то “добро-зло” или “жизнь-смерть”» (М. Трофименков и И. Манцов), пройти мимо такой безумной идеи, как союз главного коммуниста и монархиста на почве полного их идеализма, точнее, полной беспочвенности, и всех вытекающих из нее возможностей — и не порезвиться и позабавить читателя, серьезного и не очень? Ведь работа «без духовной страховки, напрямую с силами, управляющими мирозданием», на что указывают цитированные «арабисты» и на что Ю. Арабов обрекает своих героев, как правило, не выдерживающих могущества этих сил, подразумевает не только драму и трагедию, но и комедию и цирк. Порой самый площадной.

И если в предыдущих книгах писателя герои готовы быть скорее комичными, чем трагичными, играть на подмостках балагана, а не театра, то здесь Ю. Арабов пошел на риск, превратив титанических (кто бы что ни говорил) личностей в обыкновенных, из панельных домов и деревянных избушек провинциальных «дыр», зато очень мистических. Таковы Яков из «Флагеллантов» и орлеанцы из «Орлеана» с их философией «вещи в себе», подпольной в прямом смысле: Яков, осознав опасность какого бы то ни было «социума» — сослуживцев с работы (чего стоит начальница-мумия из «зиккурата» московского метро), соседей по дому (любитель дармовых борщей Вано), семьи (мать, отказавшаяся считать Якова своим сыном, замуровывает входную дверь) — хоронит себя заживо на кладбище. И только оттуда в состоянии кого-либо критиковать. Например, интеллигенцию, «уничтожившую себя исторически» законным правом «самовыражаться» в СМИ и сытой, напоказ, жизнью. Персонажам «Орлеана» с их малыми и большими пороками только существование некоего «экзекутора» придавало хоть какой-то смысл: бессмертный, как Бог или сатана, какими бы способами они его ни убивали (вплоть до «расчлененки»), он не только наказывает их под личиной актера Кларка Гейбла или Хемингуэя, но и дает шанс выйти из заколдованного круга их порочности и мировоззренческого хаоса (таковы дознаватель-иудаист Неволин, почитающий «Мошиаха», или хирург Белецкий, считающий своих пациентов «биологической массой», но по-«флагеллантски» залепляющий себе уши и зашивающий глаза и рот, лишь бы избавиться от «убитого» им экзекутора).

В этом же жутком «Орлеане» можно найти и ключ к «Столкновению с бабочкой»: эпилог романа рассказывает о том, как Ленин решил построить город в «безжизненной пустыне» юга Сибири, где главным будет химический комбинат, сливающий отходы в озеро, и вскоре «счастливые советские люди» пойдут к «диким кочевникам» — строить такие же безжизненные «американские города». Идея эта является вождю после знакомства с американским жуликом Армандом Хаммером, которому Ильич с веселой готовностью разрешает скупать по всей России иконы, т. е. «нелепые картинки деревенских богомазов, не получивших специального образования», и размышлений вождя о вреде совести — «внутреннем самокопании, бесплодной достоевщине, истерике прыщавых курсисток», — которая может сделать страну либо «свободной и процветающей», либо «пустыней». Впору подбросить монетку — орел или решка? — как предлагает ему Дзержинский, требуя ареста Сталина. «Орлеан» — это как раз от монетного «орла»: город без жизни и совести, плод случайности, зеркало души арабовского Ленина, мечтающего всю Россию сделать сплошным кошмаром кулундинского Орлеана. В финальной встрече с бывшим соратником по партии Юлием Мартовым Ленин, казалось бы, полностью изобличен. Разгневанный «Юлик», повторяя: «Что ты сделал с Россией?» — ведет счет его преступлениям — расстрел «бесполезных Романовых», капитализм, повешенный на «выю несчастной, погубленной родине», да еще «при диктатуре» и с «однопартийной системой», ведущей в «феодализм», и, наконец, бессердечность, отсутствие страданий по поводу содеянного. За все это Ленин и заслужил итоговый удар палкой по голове от Мартова. Впрочем, здесь же Ю. Арабов дает своему Ленину шанс, альтернативную биографию, заставляя его сожалеть: «Если бы не Маркс и его “Манифест коммунистической партии”, сбивший с пути и прививший иллюзию повелителя истории, он к своим пятидесяти уже был бы успешным премьер-министром какой-нибудь тихой европейской страны с законопослушными бюргерами, стерильными улицами и сытым пролетариатом, который бы он накормил от пуза. Почему все так получилось, почему он угодил в столь глубокую яму?»

Казалось бы, тема закрыта, Ленин сражен наповал и Орлеаном с его жуткой безнравственностью, и мартовской палкой, под которой подразумевается реальный инсульт и последующее мучительное умирание. Но тут явился уже не эпилог к роману, а целый роман, родившийся из эпизодического размышления-сожаления об утерянной доле премьер-министра бюргеров. В нем, пройдя сквозь перипетии социалистической революции, вернее, заговора кучки «местных» большевиков против приезжих эмигрантов Ленина и Троцкого, Ленину удалось, наконец-то, ввести в советской России вожделенный капитализм под вывеской НЭПа и установить к концу 20-х гг. власть, обеспечившую сытость народу (ГОЭЛРО и «двадцать новых электростанций», 25 миллионов самостоятельных крестьянских дворов, всеобуч, превышение довоенного уровня производства и т. д.). И себе самому — «умеренному коррупционеру с круглым животиком», которого царь помышляет «возвести в графское достоинство». В это высокое «достоинство», однако, Николай II вводит Ленина не только здесь, но и на протяжении всего романа. Как «экзекутор» в «Орлеане», он необходим Ленину, напоминающему хирурга Белецкого из того же романа, чтобы цивилизовать и облагородить его цинизм, направить его в нужное, деловое, созидательное русло: «Я ему нужен все более», — говорит он царице, особенно после покушения в Москве в 1918 г., организованном одним из заговорщиков, Свердловым. Нужен он Ленину и как авторитет и наставник, святой-юродивый, и как инструмент политики: отказ от ареста и расстрела царской семьи «помог избежать международной интервенции» и гражданской войны.

В итоге роман о Ленине превращается в роман о Николае II, может быть, и неожиданно для автора, как у М. Булгакова роман о дьяволе Воланде стал романом о Мастере и Маргарите. Кстати, его финал чем-то напоминает булгаковский, «покойный»: просветленные открывшейся истиной о своей миссии, исторической и человеческой, они покидают этот суетный мир, идя навстречу чему-то несуетному. И хотя Ю. Арабов придал этой концовке что-то «флагеллянтское» — чета Романовых нисходит в «питерскую подземку», куда зовет «властный гудок ждущего их поезда», — но в этом нет ничего от «подпольного» ухода одиночки Якова и его трагикомического протеста в спальном мешке на кладбище возле материнской могилы. Наоборот, это явная адресация к современной политике, не знающей и не предполагающей альтернатив. Перед своим уходом в знаковом 1929 г. Николай II видит страшный сон, где пережитые им в романе события являются в знакомой нам последовательности. Но, говорит нам писатель, существует и такая история, где все происходило по иным законам — честности, открытости, совестливости, отсутствия агрессии и насилия. «Если перед людьми и Богом ты ничего не скрываешь, то любое испытание, выпавшее на твою долю, будет столкновением с бабочкой», — раскрывает смысл романа и его названия Ю. Арабов устами Николая II. «Даже война и революция», которые «не страшны для тех, у кого чиста совесть», добавляет он, окончательно оправдывая такие, казалось бы, невероятные события своего произведения.

А получается, что они подлиннее тех, которые случились в реальности: надо было только освободиться от «духовной страховки» и дерзнуть поверить своих героев «силами мироздания». Без постмодернистских гэгов и клоунад обойтись не удалось — сказалась инерция предыдущего творчества, включая поэтическое и сценарно-кинематографическое, постмодернизма в целом, никакими «неореализмами» необоримого, в том числе и пелевинства, оказавшегося отнюдь не бабочкой, мотыльком-однодневкой. Кстати, в названии этого романа Ю. Арабова есть и что-то пелевинское, т. е. околофантастическое, заставляющее вспомнить рассказ Р. Брэдбери «И грянул гром» — о путешественнике во времени, который, раздавив бабочку, катастрофически нарушил всю цепь событий последующей истории. Враги романа и друзья Ленина и Николая II согласились бы с такой точкой зрения. Ю. Арабов же явно спорит с Брэдбери и его катастрофизмом, лишенным мужества и дерзости. Ибо его роман обращен не в прошлое, а в настоящее и будущее, к нынешней власти в том числе, почти прямым текстом: «В политике не нужно бояться врагов. Нужно предлагать им сотрудничество. Возможность, которую ты им дал, проявит их истинную сущность. Не может быть врагов у человека, который открыт всем. Не может быть врагов у человечества, которое открыто всем. Враг возникает тогда, когда дразнишь его палкой. Если грядет революция, возглавь ее».

Без недавних событий вокруг московских демонстраций, Болотной и «белоленточников» эти слова, очевидно, не будут понятны в полной мере. В ситуации «после Болотной» и «6 мая» они, правда, звучат настоящей фантастикой, точнее — утопией. От этого роман не перестает быть подлинным, имея все признаки иносказания, притчи, площадного действа, «мистерии-буфф». В нем, несомненно, поднимает голову якобы ушедший в историю постмодернизм, показывая свои неисчерпанные возможности. Не пелевинско-сорокинские, а те, что возвращают роман к традициям «модернистским» — булгаковского романа и философских фантасмагорий А. Платонова, чьи поэтика и язык порой так ощутимы у Ю. Арабова, первый сценарий которого был как раз по прозе этого глубокого писателя.

Так начало этой статьи спорит с ее завершением, от критики и отрицания мы пришли едва ли не к панегирику. И это в духе этого необычного произведения, парадоксы которого так трудно было свести к одному знаменателю. И все-таки рискнем предположить, что это непростое «столкновение с бабочкой», может быть, первая ласточка (бабочка!) нового литературного и, безусловно, интересного явления в современной словесности. Чуждое, надеемся, соблазнам чистой игры в классики, клоунады и зубоскальства, чем грешил ранний «отвязный» постмодернизм.

Владимир Яранцев