Вы здесь

О любви к уходящей эпохе

Вячеслав ТЮРИН
Вячеслав ТЮРИН


О ЛЮБВИ К УХОДЯЩЕЙ ЭПОХЕ


* * *

О, жизнь моя, приправленная бредом!
Я сам себе по-прежнему неведом.

Пображничал в Москве, домой вернулся
и пятистопным ямбом улыбнулся

родным и близким, близким и далеким.
Всяк человек бывает одиноким.

Особенно когда врасплох застигнут
он приступом тоски и не привыкнут

никак его глаза к чужбине громкой,
сколько бумагу в кулаке не комкай.



* * *

Песок под ногами, следы на песке
И клавиатура балтийской волны.
И вдруг — силуэт корабля вдалеке,
И голос подруги, как пенье струны.

Причем же тут чаек тревожный галдеж?
К чему перекличка назойливых птиц?
Как мухи назойливых. Как молодежь
В трущобах. Как пальцы играющих блиц.

Они засоряют морской окоем
И над горизонтом горазды висеть,
А нам хорошо в этом мире вдвоем,
Где сушат на кольях рыбацкую сеть.

* * *

Посреди долгостроя валяются трубы, служа
Многоствольной свирелью для ветра, сорвавшего голос
В схватке с эхом подростка за право на шрам от ножа,
Что швырялся сплеча в эту почву, скупую на колос.

Снова сваи торчат из суглинка могильной толпой
И наведался пенсионер за песком для питомца.
Время стало на месте, хотя небосвод голубой
И покрыт облаками, которые тают на солнце.




* * *

И меркнет свет над головой,
Когда с тобою мы в разлуке.
Меж нами версты, как конвой,
Дерев заломленные руки,
Вокзалы, реки, поезда;
Рванина туч надо всем этим;
Деревни, села, города…
Когда же мы друг друга встретим?




* * *

Я хочу, чтоб текла незабвенная речь —
Та, которую нам надлежит уберечь

От заемного сора, от галльской молвы,
Не теряя при этом своей головы.

Да течет она — я и не знаю древней.
Было Слово в начале, в первейшем из дней.

Молвил бог это Слово — и мир наш возник.
Между душами Слово и есть проводник.

Не играть же в молчанку — и так пропадем,
Не в ту сунемся дверь, не с той масти зайдем.

Так пускай же глаголы гудят, как набат
Для того, кто забылся, живет наугад

И не ведает юности летних красот,
Шебурша словарем, как опальный рапсод.

Песня для дальнобойщика
I
Одна мысль ускользает ящерицей в кусты
Перед носом у дальнобойщика, но другая
Появляется с наступлением темноты,
Голосуя на трасе, погоду судьбы ругая.

Что там еще за новости? Резко по тормозам.
Как глазницы голодного дога, пылают фары.
« Не подберете до города?» — « Надо сказать «сезам».
И всякие разные мысли, числом как монголо-татары,

Берут его башню приступом, изводя
Мозг эпизодами счастья, вроде прокрутки фильма
В пустом кинозале, под барабан дождя.
Но, в общем-то, все приемлемо. Даже стильно.

Ворона кричит на ломаном языке
Древних людей о том, что все это лажа.
Стоит ли возражать, если перо в руке,
Чай на столе, вначале ночная стража?

Разве не к этому все мы так долго шли?
Каждый своей дорогою нес котомку
Со снедью, дико растущей из-под земли,
В подарок изголодавшемуся потомку.

Сетуя на библейскую суету,
Все же взгляни вокруг. Озираться надо.
И, набирая медленно высоту,
камнем сорваться под ноги променада.

В гуще толпы завязнув, обратно ввысь
Резко рвануться. Через колючки — к звездам.
Или на чем-то более близком остановись,
Если не вышел ростом.

Это же так естественно. Даже зверь
С номером навороченной иномарки
Вряд ли станет ломиться в любую дверь,
Чтобы спросить там спичек или заварки.

II
Редея на подступах к городу, дебри тайги
Меняют окраску. Тучи висят. Как горелая вата.
Ковыряются в солидоле многодетные битюги,
Бабы в оранжевых куртках орудуют угловато,
Дергая на развилках за рычаги.
Жизнь, она приключениями богата.
В смысле, чревата возможностью, встамши не стой ноги,
Кончиться раньше времени, как зарплата.

III
Содрогаясь от наваждения, человек
Открывает глаза и всматривается в небо,
Как авгур. Неужели скоро повалит снег,
Рассуждает он про себя, неприятель снега,

Летописец тоски, меняющей адреса,
Узник совести, самоучка, певец абсурда,
В силу коего совершаются чудеса
И паршивых овец отлавливают из гурта.

Вероятность того, что мы не встретимся никогда,
Велика. Впрочем, как и всякая вероятность.
Я не знаю, куда уходят мои года,
И не верю, что боги заново сотворят нас.

Очевидно, что просто кончится монолог,
Адресованный в пустоту. Перестанет петься.
Человек из народа вычтется как налог
На ту жизнь, что была им прожита горше перца.

IV
Ангелам остается крыльями развести.
Буквы пляшут перед глазами, как черные человечки.
Смерти не скажешь: «Уйди. Считаю до тридцати
Семи», чтобы ждать ее в январе возле Черной речки,
А вовсе не моря, шумящего далеко,
Словно мятежное войско на стогнах Рима.
Вслушайся в эти волны. Как на душе легко
Было тому, кто, расслышав эхо в ущельях Крыма,
Воспел эти каменистые берега,
Молчаливые кипарисы на страже чудом
Уцелевшей Эллады, что памятью дорога
Для певца, высоко равнодушного к пересудам
О себе, но сраженного ревностью по любви.
Ибо стрелы каленые есть у нее в колчане.
Так реви же, пучина, вздымая валы, реви.
Делай тризну по брату, ведь вы с ним однополчане.



* * *

Желуди лежат во рвах обочин,
На лотке сверкает виноград.
Дорог сердцу, потому что сочен,
Созревая сотни лет подряд
Там, где у чинары лист отточен
И с ладонь мужскую аккурат.
Там, где небо, если смотришь очень
Нежно, рдеет, опуская взгляд.

Если долго ходишь по Ташкенту,
То, с людьми вступая в разговор,
Помни хорошо свою легенду:
На слове поймают, если вор.
Ибо нету лишнего на свете:
Все сгодится дворнику в костер.
Дым костра, как сумрак лихолетья,
крылья надо мною распростер.



Левиафан
Я спросил, отчего плакучи ресницы ветел,
Если вечер по всей длине горизонта светел.
И хотя время шло, но все-таки было немо
Насчет факта, что потемнело в глазах у неба.

Помню, брови заката были весьма лукавы,
А тропинка, петляя, давай подставлять ухабы
Да сплетенья корней золотоствольных сосен
И заманивать ежевикою глубже в осень.

Тогда ворон изрек короткое наставленье
В адрес уток, пересекавших его владенья,
Что в округе вполне возможны дожди и грозы,
На которые повлияют мечты и грезы
Домоседов и девственниц. Дальше — довольно смутно.
Человеку лишь на мгновенье бывает чудно.

В самом деле, погода резко меняет облик,
Если к ней относился чей-то гортанный окрик.

Когда надобность в сообщеньях такого рода —
С той же легкостью, как листва расстается с древом —
Отпадет, то наступит истинная свобода
Для того, кто смотрелся из зеркала под нагревом.

А тому, кто питался диким нагорным медом
И сушеною саранчой, делая с каждым годом
Успехи в тригонометрии, жил в пещере
Кумрана, смиряя плоть, отопрутся двери
В одно место, куда не въехать и на верблюде.
И поклонятся даже звери, не то что люди.

Почему бы и нет? Действительно, почему бы
Не разомкнуть потрескавшиеся губы
В жажде дождя, в предвосхищенье ветра
Со Средиземноморья, чьи разрывая недра,
Всплывает Левиафан, как подводная лодка, страшный.
И замерли тридцать три, готовые к рукопашной.
* * *

Кровоточат ветвистые жилы,
Небывалая осень горит.
Все, что в сердце безвыходно жило,
Поднялось, о любви говорит.
О любви к этой узкой дорожке,
Что петляет меж пестрых стволов.
О бессоннице в черной сторожке,
О буграх уходящих голов, —
Там, на стогнах, среди суматохи
Городской и среди толчеи.
О любви к уходящей эпохе,
Где все лучшие годы мои.
100-летие «Сибирских огней»