О правильных ориентирах

О параллелях и перпендикулярах

Один мужчина хочет от жизни денег, славы и любви, — убывание по степени важности.

Там-Наверху вечно то недопоймут, то перепутают — и мужчина получает кредит на квартиру, кредит на погашение процентов по кредиту на квартиру, тещу Любовь Андреевну и жену Риту, копию своей маменьки.

У жены Риты так: Бред Питт, страстная романтическая любовь, шуба как у Гриневич, всё сразу. Ей же достается вышеупомянутый мужчина. Дальше понятно.

Любовь Андреевна просит о малом: поменять зятя на кого угодно (Бред Питт не рассматривается, больно смазлив) и чтоб колени не болели. Такое чувство, что Там-Наверху ее вообще не слышат.

Вечером в параллельной реальности к мужчине склоняется метрдотель: сэр, прошу прощения за беспокойство, вон те джентльмены хотели бы засвидетельствовать вам свое почтение.

Мужчина нехотя поднимает глаза от блюда с устрицами.

У входа нервно протирает очки Гейтс, переминается с конька на конек Ковальчук и робко машет рукой мужик, в прошлом месяце выловивший на Лукомльском водохранилище 12-килограммового карпа.

— Милый, — нежным голосом поет кадровик Люсьена Ивановна, — тебе и поесть спокойно не дадут.

— Чуть позже, — говорит мужчина метрдотелю, — а пока прошу меня не беспокоить, — и возвращается к подобострастно глядящим на него устрицам.

Зябко кутаясь в краснокнижные меха, в зал входит Рита; бледный от страсти Бред Питт осторожно поддерживает ее под локоть; издалека доносятся рыдания Гриневич.

Любовь Андреевна легко прохаживается вдоль строя кандидатов, вздыхает и говорит: не то… не то… эти свободны, заводите следующих!..

Там-Наверху всегда аврал.

Значит так… Ковальчука — в Вышний Волочек, к Ивановой Марине, и поласковее там… Гейтс! Гейтс! Отдельное приглашение нужно?!. Ну-ка шмелем к студенту второго курса Кошелю, у него курсовая горит… Люсьена Ивановна, вам в транспортный отдел, там все о вас грезят… Чего тебе, мужик?.. Устал?.. Ноги не держат?.. А не надо было врать про двенадцать килограмм!.. Шевелитесь, что вы как неживые!..

К утру все стихает.

Там-Наверху устало потягиваются.

И засыпают, укрывшись легким светлым облаком.

 

О письмах

Вечером того дня, когда все подтвердилось, ей позвонил сын.

Счастливый, кричал в трубку:

— Мама, контракт!.. Три года! Мама, было девятнадцать кандидатов, мама, ты представь, мама!..

Потом чуток успокоился, добавил расстроенно:

— Есть проблема, мам… Если соглашаться, то прилететь смогу только летом, в августе… Ты как, подождешь?

И к ней пришло правильное решение, мгновенно, как озарило.

— Я всегда знала, что у тебя получится. Конечно, подожду, как не подождать… Послушай, сынок, у меня тоже новости — не такие ослепительные, но какие есть: во-первых, ухожу на пенсию…

Сын заорал:

— Ура, голосую «за»! Не пропадет без тебя твоя больница, отдохнешь по-человечески, деньги сейчас не проблема… А во-вторых, мам, что во-вторых?..

— Ничего серьезного, сосуды пошаливают, врач велел никаких телефонов-компьютеров. И правда, как поговорю минуту, так голова раскалывается… Не перебивай, пожалуйста, никому и никуда ехать не нужно, жили люди и без телефонов, буду тебе писать каждую неделю. И ты пиши, хоть пару строк, я люблю получать письма, жаль, сейчас никто никому не пишет, а если срочно, звони Гале, соседке, она мне перескажет… Прекрасно я себя чувствую, что ты как маленький — когда я тебя обманывала...

С утра светило солнце, сейчас снег с дождем. И это безобразие называется апрелем, куда подевалась правильная погода, кому мешала…

Она осторожно садится к столу, берет чистый лист и пишет. Медленно, отдыхая после каждого слова.

«Здравствуй, сыночек, ангел мой, радость моя, у меня все замечательно, отдыхаю и сладостно бездельничаю, не волнуйся, со здоровьем все хорошо, у подъезда цветет сирень, тот куст, что мы с тобой посадили; сирень цветет, пчелы жужжат, конец весны, начало лета, лучшее время, самое мое любимое…»

Все улажено.

Галя плакала, отказывалась, но дала себя уговорить — и, в общем-то, недорого. Собственно говоря, не такой уж труд — раз в неделю отправить письмо, проверить почтовый ящик, а если Костя позвонит, поговорить с ним. У Гали получится, та еще артистка.

За квартиру заплачено до конца года, с завотделением Игорем Николаевичем договорено, кому другому отказал бы, не положено, но не зря же они двадцать пять лет рука об руку за операционным столом. И не одна будет, люди рядом, не так страшно. А на то, что потом понадобится, деньги в конверте, конверт под постельным бельем, верхняя полка, Галя знает.

До августа осталось десять писем.

Плюс еще одно, последнее.

 

О письмах — 2

Бывают дни — все кувырком.

То, что работало вчера, тихо сдохло; программисты, лбы здоровые, смотрят в пол, мычат невнятное, изображают непричастность; заказчики хотят солнце с неба; бухгалтер ошиблась в отчете для налоговой и рыдает; дизайнер в субботу принудительно женится, весь в печали, к реальности невосприимчив; офис-менеджер разводится, каждый час бегает рыдать к бухгалтеру; той не до заказа бумаги для принтеров — уборщица вызнала, сколько получает руководитель проекта, и заявила: либо справедливость восторжествует, либо сами мойте свои туалеты; утром в коридоре выпала оконная рама, жаль, не на голову кому-нибудь из вышеупомянутых.

Он звонит жене:

— Слушай, в гости не получится, освобожусь, дай бог, к ночи. Ты как, пойдешь одна или будешь ждать меня у окна, с волнением вглядываясь в темноту?

— Зараза ты, Раткевич, — говорит жена, — я ж костюм собиралась выгулять. На вглядывание не надейся, буду обдумывать страшную месть. Как думаешь, что страшнее — завести пять любовников или насмотреться сериалов и до утра пересказывать тебе их содержание в лицах?..

К обеду он готов заказчиков передушить, коллектив рассортировать по гендеру: мужиков сдать в рекруты лет на двадцать пять, дам, включая уборщицу, в бордель пожизненно, — и затем, уже в спокойной обстановке, повеситься в коридоре, на сквознячке.

Но потихоньку все разруливается. Раму ставят на место; уборщица снижает планку с руководителя проекта до уборщицы плюс увеличение премии в разумных пределах; зареванная офис-менеджер вспоминает о неприкосновенном бумажном запасе; дизайнер смиряется с неизбежным, уже откликается на имя и вот-вот начнет работать; бухгалтер докладывает, ошибки не было, это она не туда посмотрела; программисты находят баг и лихо его фиксят; заказчики соглашаются на луну.

В девять вечера он отпускает сотрудников.

Кофе плещется в ушах, желудок ноет, глаза слезятся, по затылку будто врезали чем-то тяжелым и нет сил встать из-за стола.

Он долго сидит, уставившись в никуда, потом открывает почтовый ящик и пишет: «Здравствуй, Мария».

Стирает.

Вытертые джинсы, две короткие косы и неизменно заумная книжка в руках. Ему так хотелось соответствовать, что он взял в библиотеке «Критику чистого разума», чуть крыша не съехала от синтетических суждений и категорий модальности.

Несколько раз гуляли после занятий, кормили уток в парке. Ездили смотреть какие-то знаменитые руины, он и не помнит, какие именно, не на руины смотрел. Ну, в кино еще сходили. Все.

Перед летней сессией она забрала документы и исчезла. Говорили, улетела то ли на Камчатку, то ли на Сахалин.

Не попрощалась.

«Здравствуй, Мария», — пишет он. И стирает.

Он знает адрес. Фотограф. Хороший фотограф, очень хороший. Разведена. Двое сыновей, старший свой, младший приемный. Почти не изменилась. Разве что волосы чуть потемнели. Те же веснушки на носу. Странно, ни у кого из знакомых женщин после тридцати нет веснушек.

Он пишет: «Здравствуй, Мария».

И стирает.

Закрывает ноутбук и звонит жене.

— Я выезжаю. Ты где, дома или за тобой заехать?

— Раткевич, вместо того, чтоб блистать, я накрутила котлет. Как рабыня, ей-богу… сериалы не смотрены, со мной не о чем говорить на работе, я отдаляюсь от коллектива и скоро стану изгоем, все из-за тебя. Давай уже быстрее, я соскучилась.

Он едет домой, забыв о ненаписанном и неотправленном. До следующего раза, когда устанет так, что воздух потеряет прозрачность и приобретет желтоватый тошнотворный оттенок.

Но такое случается крайне редко, потому что он отличный руководитель и у него все под контролем.

 

О письмах — 3

Одна женщина совсем одна. Так получилось.

Другой город, другая работа, другие люди.

Вечером возвращается в съемную квартиру. В окне — чужой темный двор. И квартира чужая, и окно чужое. И жизнь как будто не своя.

Женщина садится к компьютеру и пишет письмо. Не думала, что будет так пусто, пишет она.

И отправляет письмо по случайным адресам: набор букв, собака, мейл ру; набор букв, собака, тут бай; набор букв, собака, яху ком.

Почти всегда «ошибка доставки».

Пару раз ей вежливо отвечают: вы неверно указали адрес. Еще — нарисовался некий идиот, жаждущий развеять ее тоску на ее же территории, поскольку сам не располагает местом для нечастых интимных встреч.

Перед майскими праздниками приходит ответ. От Павла.

Ничего особенного, она пару дней раздумывает, но потом все же пишет этому Павлу.

После нескольких месяцев переписки решают встретиться. Никаких солнечных ударов, взрослые люди, поздно голову терять.

Третий год живут вместе, все нормально, не хуже других.

Тот-Кто-Наверху жесток — предназначенный именно ей адрес отличался от адреса Павла одной-единственной буквой.

Тот-Кто-Наверху милосерден — она никогда об этом не узнает.

 

О письмах — 4

К июлю письмо дописано. Когда строчка за месяц, когда — абзац за день.

Он слушает прогноз погоды — надо, чтоб и без дождя, и не жарко.

С вечера готовит костюм, до блеска чистит туфли. Правый каблук малость стоптан, а так — хоть на свадьбу; умели финны делать, столько лет, сносу нет.

Утром заказывает такси, долго и путанно объясняя нетерпеливому диспетчеру, что именно требуется. Автобусом куда дешевле, но какой автобус с его ногами.

Таксист молодой, обрит наголо, в ухе серьга, на шее татуировка. И музыка в машине такая же дурная: бэмц-бэмц, тыц-тыц… тьфу!

Приезжают.

Сначала в контору, заплатить за следующий год, потом на место.

Таксист говорит — дед, ты сам дойдешь или как, давай помогу?..

Небось, опасается, что клиент даст дуба до того, как успеет рассчитаться.

В конторе очереди нету, повезло.

Метров тридцать по аллее, потом налево; вот и пришел.

Прибрано и цветы посажены, и скамейка покрашена — не зря деньги берут.

Он смотрит на часы — только сел, а полчаса прошло. С трудом поднимается, наклоняется и кладет два сложенных листика у изголовья. Забыл, дурак старый, камушек какой подобрать, прижать.

За спиной кашлянули — таксист, не выдержал, проверять пошел.

По пути назад бритоголовый тыкает в кнопки, переключает свое радио, находит станцию с музыкой, а не с безобразием. «Не уезжай, ты мой голубчик, печальна жизнь мне без тебя», — поет радио. Красиво поет, душевно.

У подъезда он вынимает портмоне, рассчитывается — по счетчику, плюс чаевые, как положено.

Ну вот, год прошел. И можно начинать новое письмо.

«Валя, сделал кормушку, на балкон повесил, галок отгоняю, а синицы радуются, ты синиц любишь, я помню.

Валентина, ты куда дела мои очки, в металлической оправе? Все обыскал.

Устал без тебя, Валя, так устал, когда ж мы свидимся».

К вечеру поднимается сильный ветер.

Подхватывает два листа, вырванных из тетради в линейку, уносит их высоко.

Может, дойдет.

 

О письмах — 5

Первое письмо он написал в семь лет. Криво, косо, как сумел. Утром оставил его под подушкой, вечером не нашел. Понял — ушло; и стал ждать.

Через пару месяцев узнал, что письмо должно быть в конверте и что его надо бросать в синий ящик. Расстроился, плакал; Янка-Негритоска увидела, стала выпытывать, что болит, кто побил. Ничего не болит, отстань, дура.

Повезло, стащил конверт у медсестры, на нем было написано мелко и непонятно, он зачеркал все, сверху подписал — и опустил в синий ящик, что на столбе, рядом со школой. Снова стал ждать.

Учительница читала им рассказ про Ваньку Жукова, объясняла, почему Константин Макарыч письмо не получит.

Адрес нужен, а где взять?

Весной, перед самыми каникулами, к Янке-Негритоске приходила мать. Пьяная, страшная; кричала, трясла калитку, пока не свалилась и там же, у калитки, уснула. Янка пряталась у старших девочек, боялась, что мать впустят.

Он решил, что и не надо. Чем так, лучше не надо. Глупости все это. Если б хотела, нашла бы. Значит, не хочет.

Учился ни шатко ни валко, но десятилетку окончил. Армия, потом на завод, учеником.

И сложилось: за семь лет высший разряд, лучший спец на заводе, а уйдет Слепцов с тракторного на пенсию, так и во всем городе. Зарплата как у начальника цеха, директор за руку здоровается. Квартиру еще до армии дали; дом старый, трубы сгнили, штукатурка на голову сыплется — ничего, деньги зря не тратил, на ветер не пускал, в прошлом году поменял хрущобу на хорошую однушку с большой кухней. Машину купил — не новую, но бегает как молодая.

В детстве был некрасивый, может, потому его никто не взял; с возрастом выправился, от девиц отбою нет, но жениться пока не хочет, рано.

Летом собирается в гости к Янке-Негритоске, во Францию, в город Сен-Кантен, она там замужем за ветеринаром с дурацкой фамилией Мунье.

Пить не пьет. Ну, может, хорошего пива бутылку раз в неделю, а так чтоб серьезно — нет.

Не потому что трезвенник. Просто, ежели крепко выпьет, то ищет лист бумаги и пишет большими печатными буквами: «Мама я тут».

И ждет.

 

О письмах — 6

Временами накатывает. Тогда она пишет письма.

«Привет, мама!

Как ты? Как здоровье?

Внуки тебя часто вспоминают, спрашивают, когда приедет бабушка...»

«Добрый день, подруга!

Ну что это такое — ни слуху от тебя, ни духу.

Уже и не знаю, как тебя заманить в гости.

Давай-ка выберись к нам на Рождество…»

«Доченька, мы с папой скучаем, так хочется увидеть тебя.

В этом году столько крыжовника — варенье, твое любимое, царское, удалось на удивленье.

Я и на твою долю сварила…»

«Здравствуй, душа моя.

Все у меня хорошо.

И ничего у меня хорошего, потому что ты не рядом.

Считаю дни».

Надписывает адрес, почерк — буковка к буковке, в школе учителя нахвалиться не могли. По дороге на работу опускает в почтовый ящик.

Письма приходят по-разному — то через несколько дней, то месяц блуждают невесть где. Ждать не в тягость.

Она распечатывает и читает.

«Привет, мама!

Как ты? Как здоровье?..

Добрый день, подруга!

Ну что это такое — ни слуху от тебя, ни духу…

Доченька, мы с папой скучаем по тебе, так хочется увидеть тебя…

Здравствуй, душа моя.

Все у меня хорошо…»

Тоже жизнь. Почти как настоящая.

Все лучше, чем никакой.

 

О службе доставки

Одна женщина думала, с кем ей встречать Новый год — с Анатолием или телевизором. Телевизор победил, поскольку вчистую проиграл Анатолию по занудству.

Перед Новым годом времени в обрез — отчеты, залатывание дыр, по магазинам бегать некогда, — и женщина заказала в Интернете корзину продуктов: конфеты, шампанское, фрукты, нарезка всякая, бонусом от фирмы крохотная елочка.

Тридцать первого, в начале седьмого, домофон объявил о прибытии курьера. Женщина подождала пять минут, десять — ну сколько еще нужно, чтоб дойти до четвертого этажа, — не выдержала, оделась, взяла сумку с кошельком и спустилась вниз.

Дверь в подъезд была распахнута, а на крыльце стояла корзина и сидел курьер, мужик лет тридцати пяти. В ответ на напоминание о слогане «От прилавка до двери — мигом!» замахал руками и заорал:

— Вы специально крыльцо не чистите, да?! Чтоб веселей было?! Лед сплошной! Грохнулся, голеностоп потянул… хорошо, не сломал!

Женщина сказала — если дворник не чистит, обращайтесь в ЖЭС, а она-то при чем, каждый должен заниматься своим делом.

А курьер сказал — когда на его крыльце снег-лед, а дворник в нетях, то он сам берет лопату, наводит порядок и не ждет вмешательства высших сил. И что интересно, руки от непосильного труда у него не отваливаются.

А женщина сказала, что счастлива видеть такую сознательность, вот вам деньги и до свиданья — и, уже закрывая дверь, увидела, как курьер на одной ноге пытается спуститься с крыльца. Женщина посмотрела, как он прыгает подстреленным воробьем, неожиданно для самой себя развернулась и сказала:

— Вы не сможете вести машину. Подождите, я помогу… Что вы уставились, я пятнадцать лет за рулем!

— Вам нечем заняться? Имейте в виду, у меня еще пять заказов, часа на три…

— Да, нечем, но вам-то какое дело, — сказала женщина. — Поставлю свою корзину на заднее сиденье — напомните потом, чтоб забрала.

Машина оказалась новой «хондой».

— Как, однако, выросло благосостояние курьеров… Может, и мне бросить все, к вам податься?

— У нас конкуренция, вам не светит. Артем.

— Мария.

И они отвезли плюшевого тигра на 3-ю Поселковую, мальчику Феде от бабушки Эммы из Ванкувера («ура! бабуля не обманула!»), и большой мягкий пакет на Севастопольскую — пожилой паре от племянницы Иры с семьей («зачем же они так тратились?»), и три толстых книги на французском в самый конец Логойского тракта — профессору Климовскому от бывшего студента Олега («не ожидал, никак не ожидал»), и букет бело-розовых хризантем на Седых — девушке Катерине от неизвестно кого («ой! это Юрка! точно Юрка!»), и красивую тяжелую коробку на Жасминовую — Елене Викторовне от Костюкевича И. («нет-нет, я не плачу, что вы, просто так неожиданно!»).

— Ого, десять часов, спасибо, выручили, — сказал Артем. — Раз вы нынче добрая самаритянка, отвезите меня домой, тут рядом, машину потом у себя во дворе поставьте, завтра пришлю за ней кого-нибудь. Один курьер заболел, у второго жена рожает, остальные — дай бог, чтоб свое развести успели; пришлось самому.

— Хорошо, — сказала Мария, — отвезу, семья, наверно, уже отчаялась вас дождаться.

— Из семьи у меня кот, вряд ли он все глаза выплакал… Вот сюда, налево, дворами проедем.

 

Шел тихий снег, за домами бабахал фейерверк, на лавочке под фонарем сидела старушка с палочкой.

— Бабушка, почему вы тут сидите, вам плохо?

— Что ты, деточка, не волнуйся, вышла на воздух, от телевизора глаза болят, посижу, на людей посмотрю.

— Бабушка, вы из какой квартиры? Из семнадцатой? А звать вас как? Антонина Петровна? А фамилия? Егорова? О, мне повезло, искать не надо, я из службы доставки, вам кто-то прислал подарок — не знаю, кто именно, но точно вам, Егоровой Антонине Петровне, квартира семнадцать. Вот… тут продукты всякие, конфеты, вот елочка еще… Сами донесете? Нет-нет, не ошиблась, что вы, у нас строго, у нас не перепутаешь.

Старушка сняла варежку, дотронулась рукой до елочки.

— Сыночек мой, столько лет ни письма, ни открытки, не мастер писать, а помнит. Знала я, что не забыл, знала, деточка, это от сыночка моего, не забыл… Стой, деточка, дай я тебя угощу чем-нибудь, стой… От молодые, все бегом…

— Дочка, — сказал Артем, отложив телефон, — вот тебе пожалуйста, у Феди нашего дочка. Послушайте, Маша, у вас дома еда есть?.. Пусто?.. Так… у меня ветчина какая-то была, яйца, виски полбутылки… хлеб должен остаться… Вы умеете омлет делать, такой, воздушный?.. Умеете?.. А виски пьете?.. Как мать Тереза, вы не должны отказать страждущему, хромоногому и голодному. Или мне на лавочку сесть, чтоб вы меня пожалели?..

 

Один старичок посмотрел, хмыкнул и решил — вот так и надо, а то все: «Дед Мороз — мне то! Дед Мороз — мне это!..»

Давайте сами, не маленькие.

У деда ноги не казенные.

 

О случайностях и неожиданностях

Одна женщина раз в две-три недели встречалась с предметом своей подвядшей страсти — Стасиком. Прямо по Вяземскому: и совестно носить, и жаль оставить.

Между ними ночь поездом, а поскольку Стасик даже в спальном вагоне спал тревожно и вследствие этого становился раздражительным и придирчивым, то женщина ездила сама, хотя тоже не высыпалась — какой там сон, то храпят, то ворочаются, то в Смоленске заходят с топотом, несодержательными, но оглушительными разговорами, а временами и с песнями. Смоленск вообще голосистый город.

Женщина поменялась дежурствами с ординатором Котовой, купила несколько палок колбасы местного производства, от которой Стасик впадал в гастрономическую эйфорию, и, забравшись на верхнюю полку в плацкарте, сообразила, что Стасик-то ждет ее в субботу, как обычно, а не днем раньше, а мобильный, как назло, забыт дома, ну да ничего, если не успеет перехватить его до работы, позвонит от консьержки.

Дверь открыл не Стасик, а юная прелестница. Спросила:

— Вы к кому? Станислав Олегович только что уехал… Ой, вы его мама, да? А он вас завтра ждет! — Потом посмотрела внимательно, помолчала и сказала: — Вот гад! Нет, ну каков гад!

Женщина спросила себя, не засветить ли прелестнице колбасной сумкой, и поняла: нет, не хочется, вот Стасику бы — с удовольствием.

— Извините, — сказала женщина, — я пойду.

— Вы меня простите, я не знала, честное слово, — сказала прелестница, — я сейчас навек исчезну.

Они минут пять вяло препирались, кому уйти, кому остаться, но приехал лифт, и женщина рванула к нему.

Шла к метро и думала, что со Стасиком, как с ноющим зубом — год ноет, два дергает, к врачу идти страшно, а потом оказывается, что бояться нечего: пять минут боли — и все. Спрашивается — стоило ли мучиться?..

И тут ей отчаянно засигналили; посмотрела — из маленькой белой машины машет руками давешняя прелестница.

— Вы же с дороги?.. А сейчас куда?.. На вокзал, менять билет? Давайте хоть кофе выпьем, а потом я вас отвезу, садитесь. Я Кристина. А вы?.. Лилия?.. Завидую, всегда хотела цветочное имя… Виолетта, Лилия, Роза. Удружили родители, в классе было пять Кристин, в институте в моей группе — три, сейчас на кафедре — две. Представляете, что за жизнь!

В кофейне прелестница сказала:

— Послушайте, ситуация идиотская, но предлагаю извлечь из нее максимум удовольствия. Давайте будем делать всякие глупости, по музеям смешным ходить. Поедемте, например, в Палеонтологический, я там лет десять не была. У вас билет на воскресенье, да? Ну и не нужно его менять: родители на даче, места у нас много — соглашайтесь, пожалуйста! Сейчас ко мне заедем, тут недалеко; умоетесь, переоденетесь — и отправимся. Соглашайтесь, Лиля!

И женщина, ужасаясь самой себе, согласилась.

Зуб удалили, пустота осталась, и ее следовало чем-то заполнить. Хотя бы Палеонтологическим музеем, в котором прелестница мигом очаровала очкастого научного сотрудника, тот и опомниться не успел, как уже рассказывал про зауроподов и прочих.

Реконструированный диплодок выражением морды был похож на Стасика сытого, велоцираптор — на Стасика голодного, тарбозавр — на Стасика недовольного. Будто с него лепили. Правда, был там маленький динозаврик с перышками, довольно милый, наверно, похожий на Стасика в детстве; это уж впоследствии из него выросло то, что выросло.

Потом обедали, затем прокатились на теплоходике, разговаривали. Тут прелестнице позвонил Стасик.

— Что делаю?.. Любуемся природой. С кем?.. С твоей мамой — она сегодня приехала, сюрпри-и-из! Будь любезен, больше не звони… и маме тоже — ты нам разонравился.

Прелестница оказалась умна, смешлива и остра на язык, проговорили до трех часов ночи, обо всем. А в субботу поехали в Архангельское. А после Архангельского — на дачу к родителям прелестницы. Готовили шашлыки, и женщина услышала, как папа прелестницы тихонько сказал маме:

— Видишь, есть у Тинки приличные подруги, а ты сомневалась!

И в воскресенье на вокзале женщина сказала:

— Спасибо, я бы так не смогла.

А прелестница засмеялась и ответила:

— Это Стасику спасибо!

В прошлом году Кристина вышла замуж за почти космонавта; Лиля была свидетельницей и на свадьбе познакомилась с Кристининым научным руководителем.

И хотя Павел Алексеевич в поезде отлично спит, но уже поговаривает — мол, не проще ли жить вместе.

 

О старичках и старушках

Первая суббота после пенсии у стариков Карцевых в хлопотах и нервах.

С вечера Зоя Артемовна ставит тесто: Шурик — малоежка, но булочки со сливовым джемом, цедрой и орехами обожает, за уши не оттащить.

Встают рано, чтобы все успеть, даже обходятся без бурчания, кто кому спать мешал, кто храпел, кто всю ночь в туалет шастал; быстро завтракают, проверяют друг друга, все ли таблетки приняты — и за дело. Зоя Артемовна к плите; Герман Петрович пакует сумку, книжку заворачивает в целлофан — вроде дождя не обещали, но мало ли. В купленной красной машинке подкручивает колеса — у китайцев этих все на живую нитку.

В десять выбираются.

Ехать далеко, две пересадки.

По дороге Зоя Артемовна думает — вот голова пустая, цедру-то в начинку положить забыла; расстраивается.

Герман Петрович думает, не отвалятся ли колеса.

И оба думают об одном и том же.

До инсульта Герман Петрович хорошо зарабатывал, таких автомехаников на весь город раз-два и обчелся; к двадцатилетию купили дочке квартиру, что ей с родителями топтаться, надо свою жизнь устраивать. Со своей жизнью долго не складывалось, но в тридцать два дочка таки вышла замуж, Шурик родился, бабушкино и дедушкино счастье. А зять оказался заполошный, неумный и с амбициями — то сигаретами торговал, то пылесосами, то лекарствами от всех болезней. Везде прогорал, но всякий раз кидался в новый прожект, в котором непременно разбогатеет. В новые прожекты ухнули «жигули», потом дача, потом карцевская гордость, из кучи хлама возрожденная «победа» пятьдесят седьмого года — спасибо соседу, нашел понимающего покупателя; за «победой» — гараж, туда же.

Год назад зятя осенило. У тестя квартира в тихом центре, в «сталинке», потолки три сорок, кухня двенадцать метров, прихожая — хоть танцы устраивай; если поменять на меньшую на окраине, то доплаты и кредита хватит, чтоб открыть продуктовый магазинчик на рынке. Зять уже и вариант обмена присмотрел, хрущевку рядом с железной дорогой — маленькая, но сколько там старикам надо, поместятся.

Дочка рыдала на тему «иначе он меня бросит». Германа Петровича резануло — не «нас с Шуриком», а «меня».

Обычно он был уступчив, а тут уперся — понимал, что квартира улетит туда же, куда и все остальное; с чем тогда Шурик останется. Опять спасибо соседу, свел со знающим юристом, оформили документы так, чтоб комар носа не подточил, чтоб никаких лазеек, чтоб ни зятю, ни дочке, только внуку. Зять оскорбился, дочка разобиделась, любезность с ласковостью ветром сдуло…

Шурик уже высматривал их из окна, замахал руками, запрыгал. Подождали на лавочке у подъезда, минут через десять дочка его вывела, забрала сумку, сухо сказала, чтоб к четырем был дома.

Добрались до парка, по всем качелям-каруселям прошлись, по тем, на которые детей без взрослых пускают; мороженое ели, в тире стреляли: Зоя Артемовна как снайпер, у Шурика похуже, а Герман Петрович все в молоко — руки дрожат, где тут прицелишься.

У дома Шурик стал просить, чтобы зашли, он рисунки свои покажет — знаете, как учительница хвалила, даже Веронику так не хвалила, а Веронику вообще всегда хвалят; ну, деда, ну, бабушка, пойдемте, на пять минуточек, ну, деда!..

Поднялись. Дочка открыла, лицо каменное.

У Шурика способности, а может, и талант, чтоб так ребенок в семь лет рисовал — глазам не веришь, в кого пошел, в роду художников не водилось.

Зять поздороваться не вышел.

Когда уходили, услышали, как в гостиной он громко сказал дочке:

— Когда уже таскаться сюда перестанут, им тут что, медом намазано? Помирать пора, а они по гостям, по гостям…

Дочка промолчала.

Шурик тоже услышал, сжался, уставился в пол…

Домой добирались долго, неудачно.

На второй пересадке Герману Петровичу стало плохо — повезло, что люди отзывчивые, на скамейку усадили, воды принесли, хотели скорую вызывать. От скорой Карцевы отказались — какая скорая, какая больница, уже нечего лечить.

Молодая пара, одеты как два чучела, остановила такси. Герман Петрович не знал, сколько сейчас такси стоит — предположил, что недешево. Ничего, он посидит, отдышится — и поедут помаленьку.

Таксист стоял над душой.

Зоя Артемовна сказала ему:

— Спасибо, не надо, вы, голубчик мой, езжайте, мы сами…

А таксист заявил, что ему эти молодые заплатили — это что, не ваши?..

Довез, довел до подъезда, помог до квартиры дойти. Хороший человек.

Зоя Артемовна наплакалась, напилась валокордина, уснула.

Герман Петрович смотрел телевизор. Не видя.

Звякнул телефон.

Шурик — тихонько, чтоб родители не слышали:

— Деда, ты не помирай, хорошо? И бабушка пускай не помирает. Деда, скажи честное слово, что не будете помирать! Меня Вероника клятве научила. Деда, повторяй: между морем и туманом, между горем и обманом ни за что я не совру, никогда я не помру! Деда, повторяй!

Герман Петрович повторяет.

Между морем и туманом…

Ну, значит, можно жить.

 

О старичках и старушках — 2

Даже самый кроткий буддист после пяти минут общения со старухой Каленчиц наплевал бы на карму и от всей своей просветленной души пожелал бы ей подавиться собственным языком. Все потому, что у старухи Каленчиц зоркий глаз, зычный голос, а также активная и несгибаемая жизненная позиция.

Распорядок дня примерно таков.

С утра пораньше высказать соседям слева накопившееся — касательно хлопанья дверьми, и вообще.

Затем растолковать соседям сверху элементарные правила общежития: как суббота, так гости — лифт туда-сюда, туда-сюда…

Далее — указать дворничихе Валентине на некачественное исполнение служебных обязанностей.

Позвонить в ЖЭС с вопросом, когда, наконец, запретят парковать машины во дворе; заодно сообщить о халтурной работе дворничихи Валентины.

К одиннадцати пойти в магазин — проверить срок годности у всех товаров, до которых низенькая Каленчиц может дотянуться; вызвать заведующую, строго допросить, почему вон на той коробке уголок надорван, никак себе тайком отсыпали; пообещать написать в газету о торговом произволе.

Пообедать.

Навестить близлежащую школу, прорваться через охранника, дойти до завуча, потребовать найти и примерно наказать хулиганов, вытаскивающих из почтового ящика бесплатную газету, а там и программа, и погода, и народная медицина.

Зайти в аптеку, обвинить провизоршу в завышении цен на жизненно необходимые Каленчиц лекарства, пообещать написать в Минздрав.

Поужинать.

Посмотреть сериал.

Перед сном подышать свежим воздухом на лавочке у подъезда…

Осень, желтые листья на пожухлой траве.

Их собирает девочка лет трех, дочка фифы с шестого этажа, фифа ходит следом, в сторону Каленчиц старается не смотреть.

Старуха Каленчиц пытается вспомнить, чем это она фифу ущучила. Не припоминается, но раз досталось, значит, было за что.

Девочка светленькая, похожа на Люду, у той в детстве волосы были — чистый лен, потом потемнели, в папашу своего пошла, козла, что волосами, что характером. Две открытки в год, на Рождество и на Пасху, деньги шлет, а приехать проведать мать — никак. Вылитый папаша, чтоб ему и на том свете пусто было.

Девочка падает в огромную кучу листьев, хохочет, кричит: «Мама, падай, падай!» — и фифа-идиотка валится в те же листья, смеется.

Ну-ну.

Старуха Каленчиц вздыхает, встает со скамейки и направляется к фифе.

Объяснять, что вырастет из ребенка при таком воспитании.

 

О жажде славы и прочего

1-го сентября так: ученик выпускного класса несет на плече малышку с бантиками, та звонит в колокольчик, мамы-бабушки утирают счастливые слезы. Очень трогательно.

Носильщик выбирается по двум параметрам: а) здоровенный; б) отличник.

Но здоровенные отличники в природе встречаются все реже, вымирающий вид, не каждой школе такое счастье, поэтому, как правило, ограничиваются пунктом «а»…

Лет десять назад. Маленький районный город; конец августа.

Директрисе звонят аж из столицы и сообщают, что торжественную линейку приедет снимать телевидение. Мало того, еще и в компании со спонсором. Спонсор, глядя в камеру, коротенько расскажет, как сильно он и его фирма болеют душой за образование. Потом первый звонок, а затем изболевшийся спонсор вручит выпускнику-переносчику и первоклашке с колокольчиком памятные подарки, а именно — мобильные телефоны.

Не оплошайте, подготовьтесь как следует…

С назначением носильщика вопросов не возникло: у директрисы сын как раз в одиннадцатом классе. Правда, несмотря на все усилия педагогического коллектива, не отличник, да и хлипковат, но ничего, найдем ему дюймовочку, справится.

Так думала директриса. И, дабы соответствовать, купила себе новый костюм — юбка-карандаш, пиджак притален, цвет индиго, Италия, made in China.

Казалось бы, все путем. Но!.. У заведующей районо была своя собственная внучка, первый класс, та же школа. И поскольку: а) телевидение; б) телефон на халяву, то у заврайоно сложилось четкое представление, кому звонить в колокольчик.

Опять таки, вроде бы ничего страшного. Но!.. Для своего возраста внучка была на редкость рослой и упитанной девочкой.

Директриса заволновалась — не донесет же, давайте кого поминиатюрнее возьмем. Заврайоно тонко улыбнулась и заметила, что мальчика можно и покрепче выбрать, кто ж откажется, раз — а) телевидение, б) телефон на халяву. А также «в»:

— Нам с вами, дорогая Алла Михайловна, еще работать и работать.

Тем самым дала понять — либо внучка звонит в колокольчик, либо колокол прозвонит по самой директрисе.

Как однажды сказало упомянутое телевидение, «в этом уголке земного шара сошлись чисто перпендикулярные геополитические интересы». Что и доказала состоявшаяся за пару дней до линейки репетиция.

Ни заврайоно, ни директриса поступиться принципами и родными кровиночками не желали. Однако, будучи людьми разумными, подумали и достигли консенсуса.

Мобилизованные физрук и учитель химии помогают взгромоздить внучку на хилое сыновье плечо, затем этаким почетным караулом следуют рядом с главными героями, поддерживая непосильный груз и подстраховывая.

За два дня тренировок директорский сын расхотел мобильный телефон. А внучка — та нет, хотела по-прежнему. Храбрая девочка.

1-е сентября.

Ну, сказало приехавшее телевидение, давайте прогоним, чтоб не облажаться. Показывайте.

Первый блин вышел комом.

Сын, внучка, физрук, химик и колокольчик представили публике мобильную инсталляцию, чем-то напоминающую скульптурную композицию «Лаокоон и его сыновья», только без змей.

— Вы че, совсем двинулись? Я порнуху принципиально не снимаю! — сказало телевидение. — Эй, ты! Во втором ряду! Иди сюда, сейчас тебе красавицу найдем. Вон ту куклу бери и неси; смотри не урони, может, невеста твоя!..

Видела я тот репортаж. Сын шофера скорой и медсестры бережно нес дочку официантки и неизвестно кого.

Белые рубашки и пышные банты. Астры, гладиолусы и георгины. Мамы-бабушки и слезы. Очень трогательно, честное слово.

Спонсор не приехал. Судя по всему, пожмотничал. Буржуй недорезанный.

 

Об остающемся

В молодости я ходила в походы, почти добровольно. В простенькие, без фанатизма. Байдарка, тихая речка, из невыносимых трудностей — комары и барды с гитарами.

Но подруга уговорила отправиться на Алтай. Видно, я слушала ее невнимательно, поскольку слово «пеший» поначалу ускользнуло от восприятия. Еще через пару дней до меня дошло: Алтай — это горы. Попыталась соскочить. Не удалось.

Группа собралась — с бору по сосенке. От бывалых туристов, умеющих одной спичкой выжечь сто гектаров тайги, до девиц, впервые в жизни увидевших палатку.

Раздали продукты, представили инструктора, отправили в неведомое.

Про инструктора. Это был хмурый татуированный мужчина, весь в куполах, кинжалах и грудасто-задастых синих русалках. Хотелось приветствовать вовлечение криминалитета в общественно-полезный труд, но сомнения оставались. Вскоре пазл сложился — мы постоянно натыкались на аккуратно огороженные посевы конопли: маршрут явно был разработан для обхода сельхозугодий.

С продуктами тоже было интересно. Уже на следующее утро рюкзак сильно потяжелел. Списала этот факт на причуды гравитации. Беловодье, земля чудес — там и число «пи» ведет себя игриво. Подруга в физические метаморфозы не поверила, вечером учинила сыск и выявила паразиток, перекладывавших свою ношу в чужую поклажу. Паразитки заявили, что им тяжело и непосильно, вместо раскаяния выражая лишь недовольство подругиными дедуктивными способностями. Не для того их маменька родила, чтоб носить неподъемное. Это мешает вкушать прелести туризма и окучивать имеющихся холостяков. Холостяки и те, кто неосторожно мимикрировал под них, вяло отбивались и с тоской смотрели на дальние вершины, находя множество плюсов в отшельнической судьбе снежного человека.

Ну вот, мы шли, и шли, и шли. С рюкзаками. А я еще несла в руках бидончик с маслом. Там, где было поотвеснее — в зубах. И не уставала благодарить бога за то, что Алтай — не Гималаи.

Добрались до зоны альпийских лугов. Мне уже начинало нравиться. Тем более что оставалось за два дня спуститься вниз. Свет в конце тоннеля, все такое.

И тут резко испортилась погода — за полчаса вместо солнца и синевы — слой града по щиколотку. Плюс выяснилось, что из продуктов остался только хлеб. Тушенка и прочее таинственно растворились в пространстве. Подруга, вжившаяся в образ Порфирия Петровича, вмиг расколола поганок — они выкинули все тяжелое из рюкзаков.

Люди подобрались законопослушные, до смертоубийства не дошло, хотя втайне все надеялись на инструктора.

Следующий день под проливным дождем спускались с горы. Голодные, грязные и злые.

Вечером малость развиднелось. Встали лагерем на какой-то речке. Поели хлеба. Запили речкой.

На коне приехал абориген, второго коня вел в поводу. Сказал, что пора жениться, а не на ком. Похоже, собирался обменять запасного коня на фемину. Оценивающе оглядел женскую часть отряда и очень быстро ускакал.

Ночью дождь, утром дождь.

Попили речку, заели хлебом.

Инструктор указал направление и исчез. Наверно, отправился сторожить коноплю. Или оценивать урожай, сколько там центнеров с гектара.

На привале кто-то нашел у себя крохотную баночку меда. Всем на хлеб по чайной ложке.

Счастье есть (в этой короткой фразе два смысла).

Подруга моя — интеллигентка бог знает в каком поколении: ее сперва научили обращаться с ножом и вилкой, только потом ходить и говорить. И вот на ее ломоть, прямо в мед приземлилась залетная упитанная муха. И увязла. Грязными пальцами была извлечена, вдумчиво осмотрена со всех сторон, и на лице подруги — клянусь! — отчетливо прочиталось желание муху облизать. Однако она сдержалась, муху стряхнула, облизала только пальцы.

На обратном пути, ночью в аэропорту Новосибирска, после бесплодных попыток найти место для спанья и что-нибудь для пропитания, мы с подругой в унисон сказали:

— А могли ж на море поехать!

Почему вспомнила…

Февраль и снега по уши, но утром в троллейбусе видела трех молодых людей с рюкзаками и палаткой. Судя по разговору, отправлялись куда-то далеко и высоко.

Двое были радостно оживлены, третий зыркал по сторонам испуганно, выражением лица подавая сигналы SOS. Хотелось взять его за руку и отвести домой, к маме.

Не взяла и не отвела. Потому что когда все не так и черная полоса тянется за горизонт, мне хочется вернуться, хотя бы на час. Чтобы сидеть под кедром на берегу Чулышмана, пересвистываться с толстенькими бурундучками и следить за серебристыми промельками хариусов в быстрой летучей воде.

 

О жизни замечательных собак

В половине седьмого утра на улице только две категории граждан — те, кто сломя голову несется на работу, и неспешно гуляющие собачники.

Я из первой стаи, но в такую рань выгляжу расплывчато, передвигаюсь как сомнамбула. Не удивительно, что недавно одна бабушка, хозяйка нервного той-терьера, поинтересовалась, а где ваш песик, не отпускайте далеко, удерет — обыщетесь.

Сколько-то лет назад я приятельствовала с семьей… ну, скажем, Ивановых. С Ивановым-отцом, Ивановым-сыном и Ивановой-московской сторожевой.

Семья Ивановых была убеждена, что нормальные человеческие собаки начинаются с пятидесяти килограмм, при соответствующем росте. Все что мельче — генетическое недоразумение. Бело-рыжая Иванова не только вписывалась в указанный стандарт, но и превосходила его. Если б захотела, то, встав на задние лапы, могла бы вешать шторы и вкручивать лампочки.

Как-то позвонил Иванов-сын:

— Спасай — батя на рыбалке, у однокурсника свадьба, Люсю вечером вывести некому… Сосед?.. Сосед в гипсе, связки порвал. Люся тебя слушается — прогуляешься, покормишь, всех-то дел. Кастрюля на плите, разогревать не надо, потом в холодильник поставишь; пакет с лопаткой и газетами в прихожей, ключи — знаешь где.

И я легкомысленно согласилась.

Иванову-м. с. мое появление не удивило, мы с ней чинно обошли квартал, газеты не понадобились.

Вернулись домой, я сняла кастрюлю на пол, вытащила из шкафа книгу и выпала из действительности. А когда впала обратно, то обнаружила, что в холодильник ставить нечего. Пять литров густой каши с мясом ухнули в Иванову-м. с., как в черную дыру.

Мне-то казалось, что воспитанная собака должна съесть, сколько ей полагается, и сказать — спасибо, очень вкусно, больше не надо, сыта. Иванова-м. с. была девушкой крупной, но пять литров каши в один присест даром не проходят: пузо у нее раздулось, на морде отразилась озабоченность, и стало ясно, что пора на свежий воздух — и чем скорее, тем лучше.

На улице я сообразила, что выхватила из пакета лопатку, оставив остальной санитарно-гигиенический инвентарь в прихожей. Иванова-м. с. спринтерски рванула с места в карьер, через дорогу в парк.

Тут-то мне и вспомнилось, что ивановский сосед в прошлом занимался классической борьбой и даже чего-то в своем тяжелом весе выигрывал, то бишь без труда мог удержать на месте Иванову-м. с. ...или же сдвинуть с места бронетранспортер. Мне же не светило.

Из деревенской прозы нам известно: дабы избежать печального финала, объевшуюся корову следует гонять. Похоже, Иванова-м. с. эту прозу читала.

Влюбленные парочки, мамаши с детьми и старички обоих полов с интересом наблюдали, как из кустов выскакивала Иванова-м. с., а на другом конце туго натянутого поводка телепалась я. Время от времени эта зараза делала свои дела, ждала, пока я закопаю результаты, и радостно гарцевала дальше.

На набережной мы прошили насквозь какую-то свадьбу.

Нас, кстати, фотографировали.

Возможно, в чьем-то архиве хранятся снимки здоровенной собачищи со счастливой мордой и взъерошенной девицы с поцарапанной щекой, безумными глазами и саперной лопаткой.

Мы часа три скакали по парку.

Здесь будет уместно слово напролом.

А затем Ивановой-м. с. вздумалось посетить гастроном на площади. Туда она и вломились, уселась перед прилавком колбасного отдела и начала облизываться и сглатывать, как будто ее неделю не кормили.

Что интересно, внешность у Ивановой-м. с. была зверской, без вариантов, но посторонние называли ее собачкой (подчеркиваю, суффикс именно «чк»).

— Ой, какая собачка!.. Собачка кушать хочет!.. Сейчас мы собачке найдем покушать!

Барышни-продавщицы набрали ей колбасных обрезков.

Иванова-м. с. смела угощение одним взмахом языка. И снова сглотнула.

Какая-то рыжая тетка, мастью точь-в-точь Иванова-м. с., глянула на меня с осуждением и сказала в пространство:

— Заведут животное, а что кормить надо, ухаживать надо — вон, все в репьях — про то не думают… Ну и люди, тьфу!

Иванова-м. с. посмотрела на заступницу и жалостливо сказала: «Гав!» — соглашаясь. Роль ущемляемой в правах личности пришлась ей по вкусу.

Как мне удалось выволочь паразитку, сама не знаю. Адреналин творит чудеса.

Утром позвонил омерзительно жизнерадостный Иванов-сын:

— Мы с Люсей на прогулку собрались, давай с нами… А ты чего орешь-то? Не в настроении, что ли?..

Пару лет назад я случайно встретила Иванова-сына. С крошечным песиком, породу не знаю, такое карманное создание. Удивилась вслух смене приоритетов.

Иванов-сын помолчал и сказал:

— Думаешь, что женишься на женщине, а на самом деле — на образе жизни. И по-другому не бывает… — и вздохнул. И добавил, уже не мне: — Фенечка, дай тете лапку!

 

О непрошенном

У А. нашествие живой природы.

Неделю назад соседские хомяки устали от жизни в заточении и выбрали волю. Тайными хомячьими тропами пришли в квартиру А. и поселились в кухонном шкафу.

Там, в шкафу, интересно и сытно. Заманчиво шуршащие целлофановые пакеты. Гречка, рис, пшено, полкило кофе в зернах. Початая бутылка коньяку. Пить не пили, но открыть пытались.

При облаве мгновенно дематериализовались — похоже, освоили телекинез.

А. предложила арендовать кота.

Соседи возмутились, сказали, что кот рассмотрит милых соседскому сердцу шустриков как активный живой корм и что странно видеть в учительнице словесности проявления подобного садизма.

В итоге сосед вечер трудился над созданием креативной щадящей ловушки. Были задействованы кастрюля, миска, веревочки, противовесы, приманки — в общем, сложно. А. часа два любовалась внушительным соседским задом, торчащим из шкафчика.

Посреди ночи система сработала.

А. не может ответить на вопрос, почему ее не хватил кондратий.

Беглецов водворили по месту прописки. В шкафу теперь тихо, зато соседка смотрит неприязненно и здоровается сухо. Подозревает, что А. сперва приманила хомяков и посредством оных собиралась приманить соседского мужа. Проницательную женщину не обманешь.

Хомяками дело не ограничилось.

На днях у А. в лоджии повесилась летучая мышь.

А. вычитала в Интернете, что летучих мышей зимой можно хранить в холодильнике. Упаковать в мешочек, сшитый из экологически чистой ткани, и осторожно прикрепить к полке. И да, дверцей холодильника не хлопать, дабы не травмировать мышиную психику. От хлопанья мышь нервничает, в будущем может отказаться от размножения.

В магазине у А. спросили, зачем ей шестьдесят сантиметров льняного полотна. А. непродуманно ответила, это для хранения мыши, на зиму.

Продавщица отшатнулась, как будто хранение мышей очень заразно, но пересилила себя и пошутила — мол, вы их что, солите?

Злая А. рявкнула:

— Да кто ж их солит! Копчу! Копченая мышь в мешке изо льна отлично долеживает до весны! Не портится!..

Счастья никогда не бывает много.

Вчера к А. приехала погостить бывшая свекровь, с опозданием на восемь лет возлюбившая экс-невестку. На пару дней. Ну, может, на недельку.

Надежды А. на мышь не оправдались. Свекровь назвала мышь Валентиной, в честь нынешней, послал-же-бог-такую-идиотку, невестки.

Сидит теперь, шьет мешок.

 

О весенних полевых работах

Давеча одна дама спросила, как у меня с помидорами и перцем. А то она семена посеяла, не рано ли.

Узнав, что с посевом не сложилось, была возмущена моим наплевательским отношением к будущему урожаю. А выяснив, что у меня и дачи нет, глянула с брезгливой жалостью и утратила ко мне всякий интерес. В ее глазах я скатилась по эволюционной лестнице на предпоследнюю ступеньку. Последнюю по-братски делят кроты, колорадский жук и фитофтора.

По аналогии вспомнила про В.

В. женился на Оле — в комплекте с тещей Верой Андреевной, преподавателем сольфеджио. Никаких ужасов: теща в семейную жизнь дочки не вмешивалась, зятя безропотно терпела, а тещиной любви ему никто и не сулил. Тишь, гладь, благодать, многие завидовали.

А потом была куплена дача.

В. видел будущее так: открытая веранда, кресло-качалка, трубка, табак Peterson Old Dublin, стакан с виски Glenfiddich; неназойливо щебечут птицы, над подстриженным газоном разлиты покой и нега. Но в Вере Андреевне, горожанке в пятом поколении, вдруг проснулся и активизировался настырный и неугомонный предок-землепашец: какой еще газон, тут можно посадить капусту и бобовые, зимой где найдем…

В прошлом году фирма В. почти получила выгодный заказ на проектирование чего-то там очистного. Почти — потому что перед подписанием договора шведский заказчик пригласил В. к себе домой на ужин. В. явился с роскошным букетом для заказчиковой жены, чем сильно подмочил свою репутацию: господин Лунд был истовым экологом, у него душа болела за каждый замученный в неволе цветок. Эти экологи вообще очень странные.

Короче говоря, господин Лунд усомнился, можно ли доверить важное дело человеку, потребительски относящемуся к природе и ее сохранению, и решил лично проинспектировать предполагаемых исполнителей — вдруг они там тайком ломают ветки или не сортируют мусор по двенадцати категориям.

В конце апреля В. встретил господина Лунда в аэропорту и привез в свою контору. Открыл дверь в кабинет, пропустил заказчика вперед и понял, о чем именно секретарша пыталась просигналить бровями.

В кабинете был день триффидов.

У окон стояли ящики с могучей помидорной рассадой плотоядного вида. Секретарша прорыдала, у Веры Андреевны красят дом, окна закрыли щитами, а помидорам нужен свет, я ничего не могла сделать!

В. мысленно поклялся убить тещу, подобрал с пола челюсть и сказал:

— Я сторонник экологически чистых продуктов. Моя семья ест то, что взрастила собственными руками. Но тратить энергию на обогрев теплиц, если можно обойтись без этого, мы считаем недопустимым и варварским, нужно думать о том, какую планету мы оставим потомкам!

Договор был подписан через час — там же, среди помидоров. И В. с господином Лундом отправились обедать. Надо сказать, поспешили, буквально на пять минут разминулись с Верой Андреевной, привезшей остальные ящики, с капустой и перцами.

А сегодня я встретила серьезного мужчину дошкольного возраста. Мужчина пытался воткнуть в сугроб сосульку. Увидел меня и гордо сказал: я посадил стогматит, он скоро вырастет. Как в пещере! Красивый!

 

О правильных ориентирах

При паршивом настроении оживают душераздирающие воспоминания молодости.

Как-то приятельница Ю. затащила меня на туристский слет — мол, август, погоды прекрасные, компания отличная, я быстренько спортивно поориентируюсь, промчусь как ветер, а ты сиди себе под сосной, созерцай природу, думай о вечном.

Как всегда — ничто не предвещало.

Привезли нас на место, Ю. резвой козой выпрыгнула из автобуса и подвернула ногу.

Ничто не предвещало еще примерно полчаса, затем выяснилось, что хромые козы ветру не соперники.

— Так, — сказала Ю., — родина на тебя с интересом смотрит. Ничего сложного, пять пунктов, все рядом, рукой подать, хоть на одном отметься, ну некому больше, некому! А не хочешь ориентироваться, можно кросс пробежать, на время, но учти — там через болото.

В болото не тянуло. Я решила — ладно, пристроюсь кому-нибудь в кильватер, авось не отстану.

Человек предполагает, а потом сильно удивляется. Оказалось, у каждого ориентировщика свой маршрут. Как сейчас помню — лично мне следовало начать с пункта номер три. Ю. успела шепнуть:

— Дуй на юго-запад.

Дали отмашку, и народ стадом бешеных лосей ломанулся в лес.

И, осенив себя крестным знаменем (так однажды сказал телевизор), я тоже поскакала в глушь.

Компас мне достался нервный, дерганый, указывал на север во всех направлениях, как будто к нам тайком переползла Курская магнитная аномалия. Небо затянуло, солнца не видно, мох и муравейники плевать хотели на учебник географии за шестой класс. Карта с местностью никак не сочеталась. И лес занимал ее всю, от края до края — непонятно, в каком направлении пробираться к цивилизации. Оно, конечно, не зеленое море тайги, но неуютно.

Минут двадцать я побегала туда-сюда, проклиная Ю. Гадский пункт номер три как в воду канул. Стало понятно — бог с ним, с этим пунктом, хорошо бы обратно к лагерю выгрести. Вопрос — как?

В отчаянных беспорядочных метаниях заметила просвет среди деревьев, ринулась в его сторону, выскочила на полянку и пожалела об этом. Ибо на полянке расположились компания молодых людей вида, мягко говоря, не интеллигентного и много выпивки.

— Не, ну нигде спокою нету, — сказала компания. — Ты кто? Турыстка? Из тех, что у речки? И чего тебе, турыстка, у речки не сидится?

Отступать было некуда, и я проблеяла про искомый пункт номер три.

— Слышь, — сказала компания, — там в кусты шибздик какой-то забурился. Сюда шли, шугануть хотели, да отвлеклись. Виталик, возьми у девушки бумагу, сходи — хай турыст чего нарисует.

Виталик встал.

Виталика было много.

— А ты садись, — сказала компания. — Пить будешь?.. Не?.. Правильно, хорошие девушки с незнакомыми не пьют. Сало бери, на, держи помидор, квасу ей налейте, за дружбу!

Виталик вернулся с картой. На карте было отмечено прохождение всех пунктов.

— Не, ну а че… Я че, на голову хворый — по лесу бегать? Он мне заливает — я пункт пятый, я пункт пятый! Объяснил ему, что и пятый, и третий, и сколько там еще… Че, не надо было?..

К отправной точке я вернулась второй. На пару минут отстав от настоящего, документально подтвержденного кандидата в мастера спорта, он же призер республиканских соревнований по спортивному ориентированию.

Ю. сказала:

— Вот видишь, я ж говорила — ничего сложного.

И, убедительно хромая на обе ноги, предложила мне пробежать кросс, его как раз на два часа сдвинули.

Но я устояла. Чувствовала, вряд ли в болоте мне встретится добрый ангел Виталик.

 

Об одних девушках

Довольно быстро одна девушка (размер XS) объяснила Лешаку, что его, лешаковская, гражданская жена: а) толстая (размер L); б) дура; с) и вообще.

Если прибегнуть к метафорам, получалось так: вот житейское море, солнце, ласковая волна, рукой подать до счастливых островов; а вот Лешак, на чьей шее мельничным жерновом висит толстая дура, тянущая его вниз, в унылую бездонную пучину.

Лешак поверил. Подготовился и объявил своей толстой дуре, что любовь ушла, а может, и не было ее — так, затмение, и как ни крути, а так жить нельзя.

L-жена повела себя просто оскорбительно.

Нет, от нее не требовалось ползать на коленях и с отчаянным воем хватать Лешака за ноги, но заплакать-то можно было.

— Ну и слава богу, — сказала жена, — давно о том же думаю, все сказать тебе не решалась. Я твою дубленку в химчистку сдала, к пятнице почистят. Раз так, сам заберешь, счас квитанцию найду; будешь вещи собирать — имей в виду, в синем чемодане замок заедает.

Через месяц Лешак почувствовал себя Генрихом Шварцкопфом. Костлявые ключицы фройляйн Ангелики перестали его волновать. Плюс ко всему, оказалось, что, помимо толстой дуры, им и говорить не о чем. И по вечерам, затаившись вместе с машиной за мусорными баками, Лешак наблюдал, как веселая экс-жена чуть ли не вприпрыжку возвращается с работы.

Ни капли горя на лице у заразы.

Еще через месяц толстую дуру начал провожать некий плечистый красавец.

Альфонс, с удовлетворением подумал Лешак, а то и маньяк. Так тебе и надо, еще вспомнишь меня, еще поплачешь.

Потом у Лешака был отпуск, и за три недели XS-девушка превратила дивный Коктебель в филиал Мордора. Хотелось уйти в горы, найти Ородруин и сбросить идиотку прямо в жерло. Или самому сброситься.

А по возвращении домой он узнал, что толстая дура вышла замуж за того самого альфонса-маньяка, живет за городом, коттедж, три этажа, бассейн, все такое.

Но и у Лешака все путем.

Будучи в командировке в Нижнем Новгороде, встретил случайно однокурсницу Плещееву (размер XL). Одна проблема — Плещеева наотрез отказывается брать его фамилию.

Может, еще уговорит. Или смирится.

А недавно XS-девушка почти убедила Кислицкого в том, что Кислицкая-жена: а) толстая; б) дура; в) смотри выше.

Так что и у Кислицкой-жены все может сложиться.

 

О берлинской лазури

Давным-давно в мой почтовый ящик почтальон опустил чужое письмо. Ошибся домом, а номер квартиры был размыт — вода, что ли, капнула.

Яков Павлович, имя-отчество осели, фамилия стерлась, совсем простая фамилия, обычная.

Вечером, после работы, пошла отдавать адресату — благо недалеко, обшарпанная хрущевка во дворах. У теток на скамейке спросила, не знают ли такого.

— Так это ж наш Айвазовский, — сказали тетки, — второй подъезд, вон окно на первом этаже, голое, без шторы, шестнадцатая квартира.

Бросить письмо в раскуроченный ящик не решилась, позвонила.

За дверью что-то бодро простучало, и мне открыл небритый старый дядька на костылях; из квартиры пахнуло химией.

— Проходи, — сказал дядька, — очки возьму, гляну — может, и не мне, кто мне писать будет.

В комнате стало понятно, откуда запах.

На стульях у стен стояли картины, не холсты — картон, фанера. На каждой очень много неба и каждая сбоку подписана.

«Сон Рыбака». На берегу круглого озерца сгорбленная фигура с удочкой, а по синему небу плывут серебряные рыбы.

«Конь Митя смотрит на звезды». Рыжий конь задрал голову, и сверху на него глядят нездешние созвездия.

«Тимофеева ждет». На лавке под деревом сидит пышная красногубая красавица, в ночном небе парит усатый тип в кепке-аэродроме, а с облаков Тимофеевой машут розовые кудрявые младенцы.

Там еще много чего было, уже не вспомнить.

— Нравится? — спросил дядька. — Не врешь?.. И мне нравится. Ишь ты, нас таких уже двое… От погода — ночь почти, а духота как в бане. Пить хочешь?.. Нет?.. И я не хочу, разве что водочки. Водочку будешь? Ну как знаешь… Что смотришь? Не то, все не то — разве ж это цвет… Краски хорошие и дорогие не укупишь, тут берлинская лазурь надобна, вот с берлинской лазурью — это да, это по-настоящему.

Через пару дней я улетела в отпуск, сразу же после отпуска услали в командировку.

Ждала на Арбате, еще не пешеходном, подругу, подгреб какой-то алкаш, пытался продать хрустальную вазу. На вазу я не клюнула, тогда он достал из кармана грязного пиджака коробочку, сказал:

— Девушка, возьмите краски, импортные, в магазине не найдете, за десятку отдам, дитяте своему подарите.

В коробочке плотно лежали тюбики, на одном было написано «Berliner Blau».

Десять рублей для меня были деньги. Но я купила.

Вернулась домой — то одно, то другое; выбралась с красками только в сентябре.

На окне тюлевые занавески, оконная рама покрашена ядовито-голубым.

Спросила у теток — по-моему, тех же, несменяемых.

Так помер, сказали тетки, у него племянник прописан был. Как гроб вынесли, так и вселился, ремонт сделал. Картины, говоришь?.. Выкинули все, кому такая мазня нужна — ты головой подумай, кто такое у себя повесит.

Я почти забыла.

Но иногда поздним вечером смотришь вверх, в небо цвета берлинской лазури, и ждешь, что вот-вот там, высоко, проплывет, блеснув чешуей, надменная рыба, и звезды вдруг сложатся в лошадиную голову с развевающейся гривой, и из-за светлого облака послышится тихий детский смех…