Опасный диалог

Не камаз ли
По колымской
По дороге
Не для масла
Подкалымить
Тащит ноги?

Обожжённые
Метелью
И позёмкой,
Жору Жжёнова
Метелят
Злые съёмки.

Смотрит горько.
Видит зорьку
Всю в железе.
Он не сдался,
Жив остался
В том ликбезе.

Едут сутки.
Третьи сутки.
Здесь он гнулся.
Летят утки
И два гуся —
Разогнулся.

Тёмной ночью
Холод точит,
Как мальчишку.
Эх, начальник,
Мне бы чайник
Да ружьишко.

На, земеля!
И без шуток!
Ночью тёмной
Пусть подстрелят
Пару уток,
Да не стрёмно.

Вспоминая
Разгильдяя
Вертухая,
Он охоту
У болота
Пузом знает.

Тише едут —
Дальше будут.
Остров Русский.
Пусть вовеки
Не забудут
Берег узкий.

Летом мыли
Золотишко,
Спины гнули.
Зла и холода
Излишки
Заглонули.

В этой речке
Шоферюгу
Убивали.
Мы подлюгу
К его печке
Не пускали.

Утопил он
Письма наши
В речке этой.
Не дожил он
Ни до каши,
Ни до света.

Вот он, лагерь.
Без отключки
Сердце рвётся.
Живы флаги,
И колючка
Остаётся.

Только где же
Тот барак
И рядом вышка?
Зубья реже.
Нет собак.
Ни дна, ни крышки.

Вы потише —
Вохра слышит
От актёра.
С пудом соли
Жизнь здесь в роли
Режиссёра.

На вопросы
Он сквозь зубы
Отвечает:
Вроде, взрослый,
А ни в зуб
Не понимает.

Память тонет —
Не потонет.
Рядом сопки.
Сердце воет.
Печень ноет.
Вынем стопки!

Посвящается погибшим в Раунхайме
в Германии в апреле 1945 года
угнанным из России молодым людям
и русской женщине Александре Ранг,
воскресившей память о них

У кладбищенской стены
В карауле ели.
До конца большой войны
Месяц да неделя.

Двор фабричный, частокол
Проволоки колючей.
Встал на Майне на прикол
Катер невезучий.

Погибали здесь зазря
Русские девчонки.
В черной форме егеря
Береглись в сторонке.

Крутит бомбу нац-эксперт.
Вертится взрыватель.
Получает свой десерт
Главный поджигатель.

Рубят лес — летит щепа,
И бомбить не надо.
Красной сделалась тропа
Яблонева сада.

Двадцать шесть невинных душ.
Остовки — рабыни
В цвете яблонь, слив и груш
Гибнут на чужбине.

Через сорок долгих дней
Души отлетают.
А победа у дверей
Урожай снимает.

У кладбищенской стены
На граните список.
На исходе той войны
Сад фруктовый высох...

В платье, сотканном из плюща,
На уличном подиуме колокольня.
Ей не нужно ни модной обуви, ни плаща.
Ей не холодно и не больно.
Горделива и хороша,
Фигуряет перед прохожим.
Продувная её душа
На божественную не похожа.
Запрограммированы колокола
И гудят себе дважды в сутки.
Если бы ни двора, ни кола, —
А то целый храм берёт на закутки!
Пирамидальный бетонный лес,
Протестантская сдержанность и мера
Не примут ни мифов, ни чудес,
Ни заблуждений
И никакой химеры.
Откуда здесь взяться ереси?
Где родится пророк?
Откуда крылья вырастут для полёта?
Но плющ зелёный
Так невообразимо высок,
Но крест на башне
Тянется к самолёту!

Опасный диалог 1983 года

— У вас продаётся славянский шкаф?
Но шутку парень не принял.
Таинственный вид и серьёзный нрав.
Таков букинист Владимир.

— Что ищете? Попытаюсь помочь.
И подпустил туману.
— Хочу Ходасевича на одну ночь.
— Ну, Вы Клеопатра, Светлана.

Через три дня получаю роман
Поэта о давнем поэте.
Засунут «Державин» в дальний карман.
— Восемнадцатый век в запрете?

Они разобрались в прошедших веках.
— Да, им двадцатого мало.
— Двенадцатый тоже был в Соловках.
В монашеских стыл подвалах.

— Но автор в Париже окончил век,
Оставлен тигрицей Ниной.
— Был нервный и сумрачный человек.
— Поэт, ни с кем не сравнимый!

— Согласен. Но здесь — литературовед,
Действительно, несравненный.
Даю на три ночи. Сыну привет.
Заказ на пять копий отменный.

—И снова на Осю? Тотчас передам.
На старшего Осю. По Имке.
— Счастливо!
И оба пошли по делам,
Прихваченные на фотоснимке.

Принцессы и царицы

Протестантские принцессы,
Православные царицы.
От лукавых политесов
Ни на миг им не укрыться.

Бедная Елизавета...
Ты прошла забытой тенью.
Тайная любовь поэта
Твой венок в глухом забвенье.

Кротко-нежная Мария...
Угасала ты, страдая,
О сопернице счастливой
Злых намёков ожидая.

Мученица Александра...
В страхе за больного сына
Заплутавшая Кассандра,
Не понявшая России.

Мне вас жаль, мои царицы.
Я вздохну о вас, царевны.
Вы — диковинные птицы
В клетке золотого плена.

В императорских покоях,
В роскоши почти восточной,
Протестантские устои
Унесло водой проточной,

Невской, шёлковой, балтийской
Под бушпритами штандартов.
Новой сутью византийской
Наполнялась жизни карта.

Настоящие принцессы,
Легендарные царицы...
Рауты, балы, эксцессы.
Век прошёл. А суд всё длится...

Южная ностальгия

Отдыхают глаза на параболе чистой залива.
Красота здесь чрезмерна. Утешает простая олива,
Что склоняется скромно, вездесуща, тиха, как берёза,
И плакуча, как та, и роняет зелёные слёзы.
Всё же юг не по мне. Он наряден, параден, разряжен,
Театрален, роскошен и преувеличен он даже.
Великанные пальмы раскинули веер продажи
И стоят величавее, чем модели в Пассаже.
Магазин открывается. Пальмы повесили ценник,
Сколько стоит их шелест, их стать или будущий веник.
Мне милее поля и леса среднерусской равнины,
Рощи, полные ягод, и простые грибные корзины,
Что несёшь еле-еле, прикрывая ветвями рябины.
И во сне повторяются милые эти картины:
Подосиновик, белый, рыжик, грузди и грозди калины,
Полумрак, трепетание тени и света, и запахи леса.
И заблудишься вдруг, и закружит проделками беса.
Но таинственным образом всё же находишь тропинку
И, предчувствуя радость домашних, ты тащишь корзинку...
Отдыхают глаза на параболе чистой залива.
Но душа неспокойна. И на дне её — дивное диво:
Берег речки, заросший сплошным тростником и осокой,