Вы здесь

Открытый космос

Рассказ
Файл: Иконка пакета 03_kosovskaya_ok.zip (18.17 КБ)

Бежишь и смотришь на свои коленки, на загорелые пальцы ног, торчащие на сантиметр из сандалий, на мелькание травы, камешков, на трещины в асфальте, срывающиеся с одуванчиков парашютики, летящие вверх.

Настена, Настя!

Настя любила бегать. Это весело, когда все летит и упругий воздух податливо расступается навстречу. Желтое пятно от сломанной песочницы, вывернутые качели, ржавая, изогнувшаяся кобылицей горка.

Настена! Настя!

На полинявшей пятиэтажке их балкон был единственный незастекленный — просто покрашенный в синий цвет, с провисшими веревками для белья. Мать стояла и махала ладонью.

Ма, ты откуда? — крикнула Настена, задрав голову.

Зайди домой!

Иду!

Привычные надписи на стенах, кошачий запах и пыльный подъездный холодок. Она взбежала на третий этаж и толкнула дверь.

Мам, а ты чего так рано?

Билет поменяла и приехала. Не рада?

Рада, почему? Боюсь только, ты меня сейчас припашешь.

Настя, что за выражения? «Припашешь». Это Танька твоя может так говорить, а ты из интеллигентной семьи. Обедать будешь?

Смотря что.

Макароны по-флотски. Сварганила на скорую руку.

«Сварганила»! Мама, что за выражения?

Стараюсь быть на одной волне. Пошли. Я икру привезла.

Баклажанную?

Красную, как ты любишь.

Настена села за стол и осмотрелась. Раковина, где почти неделю лежала грязная посуда, была пустая и чистая. Вернулась мама — и на кухне опять стало уютно.

Как вы тут без меня, не скучали?

Некогда было. Отец с утра на дом уходил. Или там ночевал. Я с Танькой на карьере каждый день купаюсь.

Ясно. Морковку не прополола?

Прополола, почему? Я ж люблю полоть.

Знаю. — Мама погладила ее по голове. — Что на лето задали, читаешь?

Блин, мам, я еще в прошлом году прочла.

Ты моя умница! Горжусь тобой.

Издеваешься?

Ни в коем случае. Восхищаюсь.

Ну ладно, говори, что надо.

Отцу поесть отнесешь? Голодный, наверное, сидит. Заодно скажи, что я раньше приехала.

А что мне за это будет?

Давай уже, иди. Испеку что-нибудь к вашему возвращению. Чего бы ты хотела?

Торт-суфле из крем-брюле.

Губа не треснет? «Зебру» испеку.

 

Настена тащила вниз по лестнице велосипед «Салют» с привязанным к багажнику лотком, в который мать положила макароны с мясом и кетчупом, соленый огурец и три куска хлеба, завернутые отдельно в пакет. Отец даже макароны ел с хлебом.

Выйдя из подъезда, Настена опять остро ощутила лето. Запрыгнула на велик и понеслась, чувствуя лицом ветер, вдыхая запах истомленных на солнце трав. Теплая, разогретая даль расступалась, разворачивалась полями, холмами, уходила в горизонт, в салатовую дымку, в высокий небесный свод. Вдали торчала полуразрушенная колокольня, нестерпимо поблескивали на солнце перламутровые купола. Кроны далеких деревьев были похожи на брокколи, которую мама выращивала на грядках, хотя ее никто не ел.

Через несколько минут красота перестала занимать Настену. Она задумалась о школе. Начало занятий было далеко, однако мысли о них уже заставляли тосковать по лету. Оно же когда-нибудь кончится, и уедет новый сосед, который приехал сюда на каникулы. Димка. Такой классный! На гитаре умеет играть. Увлекается космонавтикой. Рассказывал во дворе, как самому сделать ракету: фюзеляж из бумаги, целлюлозная стружка и сердечник от лампочки. Танька ей вчера гадала на картах, выпало: «будете целоваться, но он не любит тебя». У Настены даже слезы навернулись. Не любит. Но будете целоваться. Она еще не целовалась ни с кем. Вот бы поцеловаться с Димкой! От мыслей об этом приятно заныло в груди, словно там стоял радиопередатчик и рассылал в пространство волны любви.

Интересно, подумала Настена, действительно ли есть любовь? Или ее придумали как романтичное оправдание, чтобы без стыда думать про секс? Настена уже знала про секс. О нем все ее друзья говорили. Она иногда рассматривала себя голую в зеркале, представляя, как бы это происходило с ней. Тело казалось неказистым: сутулая спина, грудь торчит острыми холмиками, ноги в икрах не сходятся. Танька говорила, что в икрах обязательно соприкасаться должны, иначе кривые.

Наверное, нет никакой любви, думала Настена. Димку, например, она любит или это только воображение? Или мама. Всегда такая усталая. Или отец. Маму как будто совсем не любит, обнимает редко, не говорит нежных слов.

Ей опять захотелось заплакать. Она бы и расплакалась, если бы не увидела на тротуаре Таньку.

Эй! Ты куда? — крикнула Настена.

За хлебом. А ты?

Папе обед везу. Поехали со мной? На обратном пути за хлебом заедем.

Ладно.

Садись на багажник.

Увезешь?

Ты, конечно, растолстела за лето.

Дура! Это гормоны.

Да шучу я, шучу.

Велосипед медленно набирал скорость. Везти Таньку оказалось сложно. «А как бы ты раненого друга на себе несла?» — думала Настена и изо всех сил давила на педали. Два раза руль вильнул, девчонки завизжали, едва не врезались в камень, съехали на грунтовку и дальше с горки легко понеслись, шурша колесами о гравий. Ряд гаражей, болото с зеленой водой, утки, торчащая из ряски кабина трактора.

Тэ-сорок, — показала на кабину Танька.

Что?

Я говорю, трактор Т-40. Отец работает на таком! — крикнула подруга.

Понятно.

С разгона они добрались до середины крутого подъема, дальше стало медленно и тяжело.

Слезай. Не увезу.

Пассажирка слезла, и они пошли рядом. Настена, запыхавшись, пару минут молчала. Танька тоже молчала и смотрела по сторонам.

Как дела? — отдышавшись, спросила Настя.

Нормально. Мать запила.

Опять? Почему она пьет?

Кто ж ее знает? Хочется, вот и пьет. Ей на всех плевать.

Блин, жаль тебя.

Ой, да ладно. А то я сама не справлюсь? Выросла уже.

Танька, действительно, выросла. Грудь второго размера, лифчики настоящие. Это казалось Настене удивительным, и она слегка перед подругой робела.

Прочла «Айвенго»? — спросила.

Это че?

На лето задали.

Не-а.

А Грина «Алые паруса»?

Даже не бралась. О чем там хоть?

Про Ассоль.

Фасоль? Про Золушку, что ли?

При чем тут Золушка?

Ну помнишь, мачеха заставляла перебирать рис и фасоль. Или гречку. Не помню. Моя мать меня гречку заставляет перебирать.

Нет, Ассоль — это про другое. Про девушку, которая принца ждала.

Я и говорю, про Золушку.

Да, похоже, но по-другому. Она была фантазерка. Город ее не любил, потому что она странная, не такая, как все. И ее отец...

Пил?

Почему — пил?

Не знаю, все отцы пьют.

Мой не пьет. Иногда только выпивает.

А мой не просыхает. Но самое страшное, когда мать бухать начинает. Я к бабке тогда ухожу в бараки. Ну ты знаешь.

Настене стало неприятно. Она ревновала Таньку к баракам. В районе, который называли «бараки», у Тани была другая жизнь, с блатными пацанами, с сигаретами и пивом, с поцелуями взасос под железнодорожным мостом. Подруга не брала Настену в ту жизнь. «Это не для тебя: ты из интеллигентных. Тебе не понравится», — посмеивалась она. Настена обижалась и решала больше с Танькой не дружить. Однако дружить было не с кем и она мирилась.

Ей хотелось еще поговорить про Ассоль, про любовь, благородство, которое, если верить Грину, все же встречалось в людях. Но Танька бы ее не поняла. Настена молчала и думала, что она та самая Ассоль, которую сверстники считают дурочкой только из-за того, что она любит читать.

Когда шли по Загородной улице, залаяла из-под забора собака. Она высовывала острую морду, скалила розовую пасть и показывала мелкие острые зубы.

Такая маленькая — и такая злая, — удивилась Настена.

Фу! — крикнула Танька. — Тупая шавка.

Собака послушалась ее, спрятала морду.

Подошли к участку, обнесенному горбылем. Мама не любила высоких заборов и мечтала, чтобы их дом окружала живая изгородь из кустарника, который она подстригала бы в форме шаров и ромбов. Но с неогороженного участка воровали: кирпич, мешки с цементом, однажды пытались бетономешалку утащить, проволокли два метра и бросили — тяжелая оказалась. Другая беда — козы: они забредали и съедали с грядок петрушку, капусту и салат. Пришлось отцу сделать этот уродливый горбыльный забор.

Просунув руку между досок, Настена повернула щеколду.

Может, я здесь подожду? — спросила Танька.

Да ладно, пошли. Дом покажу. Потом клубнику поищем. Может, еще осталось.

Она вкатила велик, бросила его на траву и дернула входную дверь дома. Закрыто.

Надо с другого входа. Здесь отец иногда закрывает, когда в подвале работает. Чтобы чужие не вошли.

Они обогнули дом, облицованный светлым кирпичом, с грязноватыми, но уже застекленными окнами по первому этажу. Настена не любила дом: родители тратили на строительство все деньги, а ей хотелось иметь модную юбку, лосины перламутровые и куртку джинсовую, как у всех.

А вот огород, густо заросший сорняком, притягивал ее. Тонкие молодые яблоньки, на которых висели мелкие еще залепушки; аккуратно увязанные кусты малины с созревающими ягодами; большая неопрятная грядка клубники, листья которой местами пожухли, но еще можно было что-то найти. Она любила поживиться прямо с грядок, чтобы хрустела на зубах земля, чтобы ягоды были в легкой пуховой дымке, как бывает, когда только сорвешь. «Потом, — стойко решила про себя Настя. — Сначала обед отцу».

Другая дверь тоже оказалась заперта. Настена дергала и стучала.

Нет никого. Пойдем, — сказала Танька.

Да куда он мог деться-то?

Может, уснул?

Надо в окно заглянуть.

Взявшись с разных концов, они подтащили к окну лавку, заляпанную застывшим цементом. Высоты не хватало.

Давай кирпичи класть, — решила Настена.

Ну ты придумала.

Они таскали кирпичи и складывали в два ряда.

На хрен я с тобой пошла? — бубнила Танька. — Могла бы дома тяжести потаскать.

Настена ее не слушала. Увлеклась. Ей почему-то показалось, что они сооружают космический корабль, который выведет их на околоземную орбиту. Первая ступень — стартовая, вторая — разгонная, третья — маршевая. Она смотрела вчера передачу про космос. Вот сейчас они построят свою ракету, и она понесет их в неизведанное космическое пространство.

Она влезла, придерживаясь за стену и осторожно покачиваясь, будто и правда была в невесомости, ухватилась пальцами за жестяной подоконник, подтянулась к окну, почти цепляясь за отлив подбородком, — и из темноты космического пространства выплыли две большие белые планеты, испуганно качнулись и отпрянули, исчезая в сумраке. Перед тем как свалиться, она увидела над белыми шарами оторопелое женское лицо.

Кирпичи посыпались из-под ног, и Настена грохнулась, ударившись щиколоткой о лавку. Она отбила о землю себе весь бок, но боли не чувствовала, только задохнулась на пару секунд от какого-то понимания. Она лежала и не двигалась.

Эй, ты че там? Убилась, что ль?

Настя молчала. Гудение заполнило голову и давило в уши.

Баба у твоего отца. Пошли отсюда. Не откроют нам.

Она лежала и вглядывалась в траву, по которой ползла божья коровка. Захотелось сжать ее пальцами, чтобы хрустнул панцирь. Встала и взяла в руку ближайший кирпич.

Разобью на хрен, — пригрозила она глухим голосом и отошла на два шага, замахиваясь, чтобы кинуть в окно.

Выглянул отец. Настя замерла с поднятым кирпичом и не знала, что делать. Она смотрела на отца. Он был другой, не ее родной и близкий, а какой-то чужой мужик, некрасивый, с мятым испуганным лицом, с неприятными складками вокруг рта, растрепанными короткими волосами. Но главное — выражение. Он смотрел на нее как на досадное насекомое, которое хочется раздавить. В его лице не было ни капли любви.

Мысль о том, что отец ее не любит, больно резанула Настю. Выступили слезы на глазах. Лицо отца исчезло из окна, и загремел отпираемый засов.

Вы чего здесь? — спросил он, недовольно выглядывая из сумрака дома.

Обед тебе привезли, — холодно сказала Настена. — Макароны по-флотски. С огурчиком. Держи!

Она кинула в него пластиковый лоток, но промахнулась. Лоток ударился о стену и открылся, макароны рассыпались по земле.

Идите домой, — сказал отец.

Мама приехала! — вся трясясь, крикнула Настена. — Что ей сказать — что не придешь? Что у тебя баба?

Отец растерялся. Лицо его расползлось, как бесформенная половая тряпка.

«И как его можно любить? — зло подумала Настена. — Он же урод!»

Настька, это не то. Ты не понимаешь. Ты еще маленькая.

В голосе его была мольба и какая-то безнадежная усталость.

А ты объясни!

Я люблю вас с мамой. А это — другое, — тихо сказал он, и лицо его снова приобрело родные черты.

Они смотрели друг на друга. Дочь испепеляла отца взглядом. Но он не чувствовал или давно был испепелен.

Уходите, — устало попросил он и закрыл дверь.

Настена оглянулась на Таньку.

Ты же никому не расскажешь? — спросила она.

Конечно нет.

Ладно, пошли.

Всю обратную дорогу она молчала. Танька, наоборот, болтала без умолку. Видимо, ей и самой было неловко оказаться свидетельницей.

Ладно тебе, ну подумаешь, другая баба! Мой вон дубасит мать. Я раз прихожу, а у нее вместо лица сплошная гематома. Так он даже не вспомнил на следующий день. Бывает, он ее бьет, бывает — она. Однажды табурет о его голову разбила, череп чуть не проломила, дура бешеная, как с цепи сорвалась. Так и живем. А у тебя что? Горе? Да ну, брось, смешно даже. Подумаешь! Все они кобели. Не один твой.

Настене хотелось толкнуть Таньку.

Помолчи! — сдавленно попросила она.

Та обиделась и бубнила что-то невнятное. А Настена не замечала: она была как в невесомости, в открытом холодном космосе, которым вдруг обернулся взрослый мир.

 

Два дня Настя носила в себе тайну. Она измучилась, не могла есть, и сны снились какие-то дурацкие — будто она лежит в темноте и нечем дышать. Задыхаясь, она силится проснуться, но не может. И становится очень страшно от понимания, что она сейчас умрет.

Мама, видно, почувствовала, что с дочерью что-то не так. Во вторник вечером, придя с работы, она усадила Настену на диван, взяла за руки и спросила:

Настена, доченька, что случилось? Расскажи мне. Я не буду тебя ругать.

Настена взглянула маме в лицо, расплакалась и все рассказала.

Мать с отцом долго спали в разных комнатах: мама — в детской, в спальне — отец. Настену он как бы не замечал и будто не чувствовал себя виноватым, даже, наоборот, винил в чем-то мать. Они часто ссорились на кухне, потом он уходил, хлопая дверью. Настена осторожно выбиралась из комнаты, садилась у маминых ног, обнимала ее колени и плакала вместе с ней, мысленно обещая себе, что никогда не позволит ни одному мужчине обращаться с ней так, как обращается с матерью отец. Она злорадно представляла, как отец летит в безвоздушном космосе, задыхаясь, и она может его спасти, нужно только протянуть руку. Но она отворачивается и думает: «Ты сам этого хотел».

Мысленная месть успокаивала Настену, а мама все плакала и плакала.

Ну ты чего? Хватит уже реветь! — говорила Настена.

А вдруг он не придет? — всхлипывая, отвечала мать.

Но отец всегда возвращался — как планета, летящая по орбите.

100-летие «Сибирских огней»